Читать книгу Баренцева весна - Оганес Григорьевич Мартиросян - Страница 1

Баренцева весна

Это паутина, а не роман. Автор ее – паук. Он сплел паутину, в которую должен попасть весь мир. Чтобы паук приблизился к нему, впустил в него яд и выпил его до дна.

Стояла вечерняя погода. Винсент вышел из гаража, где он хранил картины. Двинулся навстречу закатному солнцу. Ночь наступала. Чтобы рисовать, он взял с собой огромный фонарь. Дойдя до места, он посмотрел наверх. Звезды уже светили. Они раскрывались, кружась. Винсент сел за работу и рисовал, будто землетрясение. Горы падали в его голове. Он их переносил на бумагу. Гигантские глыбы превращались в кипарисы, в церкви, в крестьян.

– Я нарисую их всех. Я не пишу, а целую. Поцелуй равняется смерти.

Так произнес Винсент. Он набил трубку табаком и выпустил облако, обещающее грозу. Молнии и дожди.

– Узнай меня, – зашептала бумага. – Напои вином или водкой. Нужен разбег, кисть должна разогнаться и полететь.

Он работал пару часов. За это время он родился и умер. И создал красоту.

– Вот и кончилось небо. Завершились люди, деревья, храмы. Больше нечего рисовать.

Ван Гог взвалил мольберт на плечи и зашагал. Занавес опустился. Стало совсем темно.

– Я всю жизнь рисовал мясом и хлебом. Теперь пришла пора пустоты.

Винсент вошел в дом. Разогрел желтый суп.

– Подумать страшно, здесь я родился, отсюда меня провожали в школу, здесь я умру, потому что в сильные морозы занятия отменяли, я сидел дома, в четырех стенах, которые жили за меня, будут жить, это они ходили в школу, а я оставался тут. Как будто не жил, завтракал на траве, влюблялся, женился, вешался, прыгал из окна, ел яичницу с перцем, хлебом, солью, вином. Что со мною поделать.

Он сел по-турецки и подумал, что держит кисть в руках, как янычар ятаган. Не пишет, а рубит головы. Отсюда так много красного и черного. Это кровь. Ван Гог курил, но табак пах сортиром. Дым рисовал картины. Винсент выпил вина. Он включил телевизор и смотрел на булыжную мостовую, которая плавилась и плыла. Верблюд стоял и пил воду. Из дула танка вылетела стрела. Ноги Мартина Скорсезе подрагивали над городом. Ботинки были желто-лимонного цвета. Солнце напоминало кусок свежей говядины, из которой торчали лучи. Винсент напевал песню. Ей его обучила бабушка, умершая до его рождения. У него болел зуб. Он ковырялся в нем зубочисткой. Думая, вызвать проститутку или нет.

– Надо бы, но нельзя. Экономия денег. Семени, которое надо переработать в белую краску. В белые облака. Если я сижу за решеткой, то это мир заключен, а я на свободе. Просто ее немного. Но приятно и весело. Надо рисовать картины из продуктов. Выдавливать их на холст. Одно спасение – туалет. Там можно укрыться. Закурить сигарету. Развернуть роман Ирвинга Стоуна. Побежать по страницам. Почитать биографию. Собственную, свою. Как безумие сжало тиски. Как украденная невеста запищала и юркнула в щель. Как люди ходили по улицам, надев на головы половинки арбузов. Как по улицам гуляют планеты и звезды.

Винсент вспомнил про свою первую подушку, набитую иглами. Ему было сладко на ней. Позже, с годами, он купил подушку из перьев, но она колола его и не давала спать. Потому что кожа с него сползла. Он оголился весь. Он открыл окно, но за окном была стена мира, более жесткая и непроницаемая, чем бетонная стена. Он вдохнул кубики воздуха. Скосил один глаз, чтобы увидеть солнечное затмение у себя за спиной. Солнце освещалось луной.

– Чем больше мы умираем, тем больше живем. Мы бросаем насиженные места, мы складываем в чемодан книги, бритву, зубную щетку, штаны, кровь, солнце, пиджак. Только Винсент никуда не спешит. Он идет по дороге, а его картины следуют вслед за ним, как цыплята за курицей.

Он вздохнул, сплюнул, вытащил наушники, включил музыку. Камаз, груженный металлом, въехал в одно его ухо, чтобы разгрузиться в голове и выехать из другого.

– Следующая моя картина будет называться энциклопедия. Я нарисую подсолнухи. Или себя самого. Я вложу в нее все свои чувства, будто деньги в банк. Будет так, не иначе. Картофель, который мы сажаем в землю, есть вклад, а урожай – проценты. Надо выкинуть мусор. Надо полить цветы. Надо сходить за хлебом. В обратном случае кусок мяса, запеченный в духовке, не обретет свой вкус. А пустой желудок – это барабан, гремящий о начале боя. О наступлении Наполеона на Москву. Которую он возьмет и из которой он будет изгнан.

Вечер, расписанный каштанами и артишоками. Винсент лег на кровать. Сон пришел, как зима. В голове наступили морозы. Начал спускаться снег. Все черное стало белым. Утром Винсент пошел на почту и получил деньги от брата. Тео прислал письмо. В нем он писал о повышении на службе, о жене, о ребенке. О капитане Дельмарко, что ввел свой корабль в воды, принадлежащие семейству Ван Гогов. Тогда Дельмарко взял в руки мегафон и прокричал: Винсент, я выстрелю твоей головой. Она будто ядро планеты земля. Кончалось письмо светло. Израилем. Палестиной. Винсент сунул его в карман и пошел в магазин. Взял чилийского белого, сыр пармезан, рокфор, лук, черный хлеб, картофель. На кассе лук оказался дороже, чем он видел на ценнике. Подумав, брать или нет, он оплатил и взял. С пакетом в руке на улице. Где падают с неба люди. Дома он разложил свои книги. Их он не раскрывал. Он знал, что Жюля Верна надо читать в старости. А Майн Рида тем более. Поэтому ждал ее. Вспоминал свое детство. Колонию несовершеннолетних на Тэц 5. Там они и трудились. На окнах были решетки. А яблоки на вес золота. Худые парни и девушки. Тощие, как скелет. Под вечер их мозги забивались и с трудом шевелились. Клубок червей замирал. Он не сопротивлялся. Только прислушивался к тишине, которую разорвал звонок. Винсент отворил дверь и увидел мокрую женщину.

– Это не вы только что сбросили пакет с водой.

– Нет, я спал.

– Извините меня.

Женщина заплакала, чтобы воды стало еще больше, и ушла. Винсент подошел к столу. Выпил стакан вина.

– Надо остановиться, надо положить конец пакетам с водой, которые вылетают из моей головы. Надо преломить меч о колено. Надо сварить картошки. Чтобы запах моего бедственного положения разносился вокруг. Если бы я жил в деревне, я бы не сошел с ума, в вихре бы не закрутились фиат, девочка, банк, театр, старик, почта, кран, асфальт и деревья. А так они превратились в одну кипящую массу, заливающую глаза.

Винсент вышел на улицу. Шагал крупный дождь. Пришлось открыть зонт. Ван Гог ступил на асфальт. Ему вспомнился сон. Как он сдавал кросс на кровати, на которой спал его однокурсник. Он бегал вокруг него. На четвереньках. Пять тысяч километров. Он думал, что пять кругов. Но вышло совсем не так. Он пал в бессилии на пол и слышал, как препод говорила его товарищу сдать бег у него дома. Однокурсник смеялся.

– Это исключено. Вы молодая женщина, я молодой мужчина.

На зонт села ворона.

– В наших льдах вы забудете лето.

Шел, напевая песню.

– Моя душа всегда из ткани и муравья.

Гулял под дождем. Вспоминал свое детство. Было ли в нем хорошее? Было – и да, и нет. Было ли в нем плохое? Было – один ответ. Ночью не мог уснуть. Ворочался на постели. Выпил снотворного. Подумал, что засыпать страшнее, чем умирать. Ведь смерть повторяется, а сон нет. Ночью проснулся. Достал пива. Выпил. Глотнул слегка. Киликия. Прохладное. Понял при том одно.

– Когда ты смотришь футбол, то приближаешься к смерти быстрее. Потому что приятно.

Повернулся на правый бок. Глаз защипало. Выкатилась слеза. Наверху скрипела кровать.

– Наверно, занимаются сексом. Вместо меня и без. Женщина спит с другим. Она заканчивается под ним. Превращается в воду. Стекает на пол. Течет по стене ко мне. Такое бывает тоже.

Винсент встал, включил свет. Воды не было. Была темнота за окнами и свет небольших огней. Вешалка, шкаф и стол. Голова болела, будто в нее вбили сваю. Точнее, болела свая, а не голова. Утром провел ладонью по лбу. Съел вареной картошки. Сходил на муниципальные выборы. От нечего делать. Взял бюллетень. Секс, война, голод. Поставил галочку напротив первого кандидата. Пусть будет секс. На улицах было оживленно.

– Смотрите новое империалистическое шоу, – кричала женщина в мегафон. – Берите баранки, бублики.

Шагала и шла торговля. На прилавках лежали редиска, клубника, морковь, виноград, яблоки, персики, арбузы, хурма, мандарины. Винсент ничего не брал. Он понимал одно.

– Рыба – это автомобиль. Надо уметь водить ее. Надо уметь ее мыть. Чинить, ремонтировать.

Он вспомнил дни, проведенные в психиатрической больнице. Как он брился, как ел. Как выкуривал сиги. Как дымил, будто тэц. Тепло передавалось жителям его организма. Они грелись. Они смотрели телевизор. Они рожали детей. Они пили вино и коньяк. Они вытирали салфеткой пятно на столе. Ели вишневый торт. Винсент вспоминал. Явились картины Питера, когда он рисовал на набережной, а гигантские глыбы поплыли, двинулись по воде. Какой ужас его сковал. Какие витамины потребовались.

– Сейчас не то. Сейчас хочется лежать на кровати, играть кольцом на руке, смотреть в никуда глазами, дышать, выдыхать уют. Пива бы, полглотка.

Винсент зашел в пивной магазин. Прошел вдоль рядов. Купил Жигули, две банки. Засунул в карманы брюк.

– Нет, не так эта жизнь мечталась. Были красивые девушки, теперь им по сорок лет. Остается раздувать свои щеки, выпускать струи воды и колесить по воздуху. Самоуничтожение. Так писал Вебер. Уничтожить себя можно только уничтожив весь мир. Не надо ронять слова. Они на вес золота.

Домофон не пустил его. Подошла женщина.

– Вы кто, – спросила она. – Вы здесь живете тоже.

– Я просто хочу войти.

Женщина достала ключи. Домофон не послушался. Наугад позвонили. Спустился мужчина и открыл изнутри. Винсент вызвал лифт. Сначала он громко крикнул.

– Лифт, опускайся вниз.

А после нажал на кнопку. Лифт опустился, как гильотина. Двери в другой мир распахнулись. Винсент вошел и поехал. Читал по пути рекламу. Мегафон, Мтс, осетинские пироги, суши, отдых на лыжах, Хабаровск – страна мечты.

– Если так пойдет дальше, то я никогда не доеду. Не узнаю того, что скрывается у Деда мороза под шапкой, под бородой и под шубой. Мать, которая продает свою почку, чтобы накормить детей, кормит их не говядиной, а своей почкой. Дети едят плоть своей матери в виде мяса коровы.

Винсент обожал смотреть старые фильмы, которые он уже видел. До болезни, тогда. При их просмотре он будто снова становился здоровым. Уходил в прежние времена. В эпоху Догвилля и Войны.

– Гаджеты стали всем. Мне кажется, что скоро еду и одежду перестанут покупать. Из-за них: не нужны.

Он почувствовал слабость в области живота. Весна потому последняя. Остроконечные шляпы домов. Как в старину. Под этим ветром, под этой темнотой, алкоголем, дождем. Пианино с утра и головная боль.

– Выпить таблетки, солнце и сырое яйцо. Чтобы цыпленок вылупился в животе и зародилась жизнь. Маленькая, своя. Чтобы она пробила клювом желудок и упорхнула прочь. Небо, похожее на Титаник. Грустное в своей тяжести. Теплое, как копье, закаленное в пламени. Все должно быть иначе. Только когда звучит музыка, открываются тайны на земле. А тем более в космосе.

Консерватория, а рядом обсерватория. Между ними прошел Винсент. Встал, чтоб не дул ветер, и закурил. Только что он видел девушку с обалденною попой. Но не подошел, чтобы страдания прибавилось, чтобы оно полилось через край и погасило пламя. Тогда станет прекрасно, не будет ничего, не понадобится снимать проститутку, представлять на месте нее другую, которой он не увидит никогда. Не поцелует губ и не погладит бедер. Ему далеко за тридцать, пора привыкнуть к смирению, не пить из горла вино и не орать на всю улицу:

– Я самый великий художник, вы все не стоите того, чтобы я вас рисовал. Вы все умрете, а я буду вечен. Я сразу взял быка за рога, изобразив корову. Что вы знаете о жизни. Только одно. Надо работать, рожать и умирать. Более ничего. Из вас я сложу ступеньки, по которым заберусь наверх. На самое солнце. Выкручу его и вкручу обычную лампочку. В семьдесят девять ватт.

Винсент замолчал, душа его стихла, он и не говорил, просто носились мысли. Мысли неслись, будто курицы и машины. Он шагал по проспекту, воздух пинал собой. Более головой. Полной или насыщенной.

– Цветы, но кому дарить. Ведь женщин полным-полно. Если бы была одна, все было бы ясно. Почем Боржоми, сто семьдесят. Все ясно, пока, пора. Не надо, не буду брать. В достаточной степени дорого. Зима – это небо. Потому так трудно зимой. Так сурово и так возвышенно. Так волшебно падает снег и в подвалах гибнут бомжи. Ничего, это только время, только пепел, песок и лед.

Достал новую сигарету. Зажег. Пахнула свежими картами. Валетом и королем. Сел в трамвай, заскользил по улице. Сердце схватило весь организм, скрутило его, прижало к себе. Заставило думать только о нем. Отошел. Задышал. Вновь почувствовал пульс. Гниющие растения на берегу Черного моря. Снились ему всю ночь. Теперь он сошел на Сенном. Зашел в гости к товарищу. Небольшая компания. Пили вино, портвейн.

– Почему ты такой худой. Тебя, наверно, не кормят.

– Меня послал маленький мальчик. Ему четырнадцать лет.

– Стыдно должно быть мне. Вот на этом канале говорили про президента Грузии. Как он любил женщин. Какие цветы дарил, огромные, колоссальные. Он выпрыгивал из всех окон. Давайте прыгнем и мы. Кто первый.

– Чего смеешься. Заходи к нам в обед. Мы покормим тебя. Будешь горячий суп?

– Буду, слегка, сполна.

– Почему ты молчишь. Что ты сейчас рисуешь. Говори, не молчи.

Вырвался из гостей. Зашагал по аллее. На лавках сидели девушки. Они пили пиво. Винсент незаметен был. Он шел в шапке-невидимке своего возраста, бедности и лысины на башке. Для них он отсутствовал. Пиво было одушевленным. С ним они знакомились, встречались и рожали детей. Винсент даже не был нулем, потому что безалкогольное пиво они замечали. Пили его, глотали и говорили с ним. Он присел на свободное место и достал альбомные листы, желая сделать наброски, но девушки превратились в бабочек и улетели прочь. На бумаге отобразились полудевушки-полубабочки. Винсент начал рвать листы.

– Весь мир должен слушать меня. Только меня. Меня одного. Я должен говорить, а он молчать. Сидеть за партой и тянуть руку, желая сказать или выйти. Каждая моя картина – гексоген и тротил. Головы должны взлетать в воздух, как здания.

Так он шел по аллее, говорил и размахивал руками. Прохожие оборачивались. Обходили его. Лишь стая мальчишек взлетела на дерево. Оттуда они стали бросать в него ветками. Свистеть и кричать.

– Винсент, подари нам ухо. Мы скрепим им узы брака Фридриха Ницше и Саломе Лу.

– Оставьте меня, покиньте. Я вас не знаю. Вы мне чужды. Вы наброски. Я зверски изнасилую каждого из вас, если вы не исчезнете.

– Винсент, Винсент, – мимо пробежала женщина, крича и размахивая руками.

Ван Гог достал из кармана дудочку и пошел к реке, играя на ней. За ним устремились машины. Он вошел в воду. Автомобили последовали вслед за ним и погибли. Один за другим. Винсент вылез из Волги. Посмотрел на громоздящееся железо в воде. Усмехнулся, ушел. Исчез с места убийств. Вызвал такси. Поехал.

– Сколько с меня.

– Пятьсот.

– Дорого.

– Ничего.

– Жалко.

– Приятно.

– Очень.

– Но давайте еще раз.

– Сколько с меня.

– По таксе.

– То есть, нельзя точней.

– Такса тебе и мне.

– Шутка.

– Конечно, да. Вы должны купить мяса. Таксам. Обеим. Двум. Тем, что сидят под шкафом.

– Сколько.

– Пять килограмм.

Таксист отвез Винсента на базар, где тот зашагал по рядам, глядя на разделанные туши. На исповедь коров и свиней. Выбрал себе кусок. Заплатил. Пошел на трамвай.

– Обойдется мужик. Лучше я сам съем это мясо. Каждый его кусок.

На остановке стояла толпа. Девушка отвернулась, когда подошел Винсент. Тогда он обошел ее, достал говядину из пакета и начал ее грызть.

– Сумасшедший. Уйдите.

– Вкусно, о боже, плоть. До чего же насыщенно.

В трамвае поехал стоя.

– Уступите место говядине.

Старуха, крестясь, поднялась. Ее место тут же занял пакет с мясом. Винсент был доволен.

– А там еще сухожилия, – сказал он старухе, – так что вы правильно сделали.

– Я не знаю, не ведаю. Пусть сидит, если что.

– Мясо устало очень. Пусть тогда отдохнет.

Так прошел этот день.

– Завтра идти на улицы. Рисовать лица, автомобили, деревья, супермаркеты и дома. Один рисунок составит корзина, в которой колбаса, пиво, хлеб, сосиски, чипсы, сухарики, рыба, часы, телефон, фисташки, масло, лампочка, кока-кола, туалетная бумага, мечты, сознание, гордость. На остальных полотнах я разверну ничего. Огромное, толстое, с пузом.

Ван Гог дождался, пока высохнет краска, позвонил брату Тео. Сказал:

– Я тебе звоню, мне нужны деньги, на жизнь и на проституток, пожалуйста, брат, пойми.

– Идет, хорошо, пришлю.

Винсент залез на сайт проституток, выбрал одну. Понравилась. Вбил в поисковик ее телефон. Вылезли различные фотографии.

– Не она, хоть и жаль. Ничего не поделать. Экономия денег.

Наверху работала дрель. Внизу стучал молоток. Винсент находился между.

– Это делают дырки в моей голове и в череп вбивают гвозди. Дожди просто обязаны идти не водой, а гвоздями. Так честней и логичней. Сильно должны стучать, пробивать и входить.

Он лежал на кровати, размышляя над своею судьбой.

– Да, тяжело пришлось, но все мои картины – это автобиография, разбитая на холсты, или главы. Но были же хорошие времена, не только рыжий дурак, идущий рисовать по жаре. Не только навстречу зною. Не только выброшенные на улицу стол, кровать, унитаз. Я не остановлюсь. Мой путь – к центру земли. Центр – мое призвание. Я слово, произнесенное вслух, но так тихо, что его услышали все. Я буду пить этот воздух, пока он не кончится. За воздухом будут ходить ко мне люди. Я буду выдыхать его им. В бурдюки и шары. Очередь будет опоясывать землю. Десять раз, двадцать, тридцать.

Ночью он видел сон. В классе сидели маленькие дети и его одноклассники, взрослые и большие. Винсент объявил себя главным.

– После меня – учитель.

Мальчик засомневался в том.

– Вы не главный, вы – гном.

Винсент вывел его из класса. Мальчик хамил, кричал. Все смеялись и радовались. Молодость, что сказать. Весело, бурно, сказочно. Внезапно все стихло. Класс замер и начал слушать.

– И это рак диктует нам условия, – пел маленький мальчик.

Сон закончился в десять тридцать. Винсент распахнул глаза. День обещался легкий. Тяжело встал, тяжело помылся, тяжело побрился. Все через не хочу.

– Надо купить масло и спички.

В супермаркете стояла тишина. Кинул в корзину чипсы. Возвращаясь из магазина, зацепил сумкой девушку. Девушка улыбнулась.

– Да вы же любите меня, просто боитесь признаться. У меня есть муж. Ни за что. Никогда. Вашей не буду женщиной.

Винсент, доставая сигарету из кармана, заметил белые пятна на ногтях.

– Будто бы облака. Но отсутствует солнце. Значит, должно взойти.

Мимо проходили люди.

– Они все не замечают меня по-особенному, не глядят и не видят, потому что они все знают, я великий художник, а величие как обвал, как тайфун, как землетрясение. Единственный выход – не видеть его, делать вид, что ничего не случилось, что это не они лишились квартиры, машины и жизни. Но в конце концов не это имеет значение, а то, что в моей голове, именно в ней будет решаться судьба всего мира. Задача распространить свою голову на всю планету, захватить ее, окружить. Брать силой, а не просить. Избавить себя от равнодушия, от отсутствия женщин, от сигарет и от прошлого.

Так думал Винсент. Он прошел пятьдесят шагов, которые отсчитал. Квартира. Достал ключи. Войдя, громко хлопнул дверью.

– Больно, вы что, за что.

Крикнула женщина сверху. С пятого этажа. Поставил суп на плиту. Сел на стул, закурил. Щелкнул в пространстве пальцами.

– У меня такие глаза, что если на них появится ячмень, то из него можно будет сварить тонны пива. Напоить всю страну. Это программа минимум.

Винсент налил суп в тарелку. Достал черный хлеб. Поел. Включил телевизор. Взошли тучи над городом. Пробились ростки и достигли зрелости. Пошел дождь, будто урожай. На экране танцевали женщины. Черные и коричневые. Телевизор работал, приходил домой, ужинал, пил пиво, ложился на диван, включал телевизор, потягивал пиво и засыпал. То же самое решил сделать Винсент. Он разделся и лег. Глаза закрылись, как закрывается магазин, чтобы не впускать в себя покупателей. Больше не продавать. Мысли текли в океан.

– Сердца животных высушены до предела, их разумы свиты, они не ведают бога, который их сотворил, а исповедуют Дарвина.

Винсент не сумел заснуть. Он взял смартфон и начал читать рассказ. Немного постели, печенья, гвоздик, изумрудов, печени. Такое прочел на сайте, где проза, стихи и пьесы. За окном прогремел Камаз. Винсент вспомнил самую жестокую поэзию в мире. Автора он забыл. Там было о поцелуях, о розах, о танках, о хокку, о шпагах и о любви. Рифмы не было, потому что одно ухо отрезали. Пальцы, держа станок. А оставшееся представляло собой воронку, в которую втекал мир. Весь, целиком, совсем. Яркий, горячий, жесткий.

– Вот полночь, забившаяся под кровать, вот лица, похожие на разрезанный ананас, вот кожа, в которую одета Австралия. Горький песок, сладкий ветер. Надо писать пером, потому что письмо есть полет.

Винсент подумал о собаке, о солнце, о наушниках, о весне. Сел на кровати, почесав правое плечо.

– Сегодня я нарисую сознание, то есть церковь в Овере. По памяти, воскрешу. Давно забытое место, где я был ему родным. А самоубийство сделать сложней, чем ребенка. Хоть оба процесса схожи. И в том, и в другом случае зарождается новая жизнь.

Курица бегала по двору, мычала и хрюкала, пока не попала в суп. Израиль задрал штанины и перешел через лужу. Чтоб не запачкать ног. Винсент застыл и сел. После чего улыбнулся, приподнял кепку и послал воздушный поцелуй.

– Великим не может считаться писатель, если у него нет ни слова про космос.

Так думал Винсент, глядя на ночь. Звезды разворачивались в его голове. Он придавал им скорость. Они вращались, словно колеса. За рулем сидел он.

– Если бы девушки не старели, на них можно было бы жениться. А так девушка – это секс на один раз. Мое сумасшествие, что это. Это: дождь, хлеб, шляпа, санки, зима, тюрьма, вешалка, интернет. Это: подайте на пропитание, сигареты не будет, завтрак почти готов, в восемь часов футбол, я богаче всех людей на земле, я никогда не умру и мой труп расклюют вороны.

Винсент замолчал, заметив, что говорит вслух. Он сидел в кресле, дымя бесконечной трубкой. Облака поднимались к люстре. Прятали белый свет. Телевизор показывал мир животных, где сильному нет пощады, Винсент смотрел на него и курил. Запах табака пробуждал в нем хищника. Он хотел мяса.

– Мои руки по локоть в закате. Моя кисть танцует лезгинку. Бумага – ее танцпол. Говорят, что я рисую поля, крестьян и деревья. Неправда. Я всегда рисовал львов, тигров, гиен. А сейчас я изображу Россию, мужика, который распахал ее плугом, не пощадив ни полевку, ни дуба, ни избы, ни читальни, ни Кремля, ни банка, ни Бентли. Я нарисую планету, а потом скомкаю картину и выкину. Так поступлю с землей. Не пощажу никого. Ни трактора, ни медведя, ни дерева, ни клуба, ни шопинг-центра. Ни гроба Сталина, ни девочки с шаром, ни киоска с газетами, ни лодки с закатным солнцем, ни дома-музея Пришвина.

Винсент раскрыл книгу. Начал читать Жизнь Клима Самгина. Про бизнесмена, который имел хороший доход, жену, дочь, любовницу, встречи с друзьями, дорогие виски, сигареты, походы в бильярд, клуб, кафе, ресторан и боулинг. Но больше всего ему нравились походы в самоубийство. Долгими осенними вечерами, когда хочется тепла и уюта, потому что спадает дождь. Там он зависал часами, медленно сидел в кресле, потягивал пиво, курил сигарету, листал газету и смотрел в камин. Суицид обволакивал его. Погружал в память и сон. Он еле выбирался из него, выходил на улицу, заводил шестисотый и уезжал домой. Чтобы согреть ладони между бедрами сонной жены. Винсент читал дальше. Про чемпионат России среди литературных журналов. Про первые и вторые места. Про лидерство Октября. В котором родился Ленин. Произвел революцию, выступил с горы Арарат, обмотал себя туалетной бумагой, став похожим на мумию, поджег ее и вознесся.

– Небо, крылатая птица, унеси меня далеко, будь орлом, мне нужна новая жизнь, только ты способно изменить ее, поместить меня в космос, в иное существование, или сбросить меня в Африке, положить меня в ней, оставить на пропитание львам и гиенам, превратить меня в мясо, ведь мы то, как нас видят, я устал быть среди людей, среди вишенок, тортов, яблок, груш, абрикосов, мои ноги нуждаются в футболе, а глаза в январе.

В дверь позвонили. Ван Гог отворил.

– Только сегодня в магазине Добро вы сможете приобрести холодильник, телевизор, компьютер по вдвое завышенной цене, спешите, мы ждем вас видеть.

Парень отдал листовку и исчез. Дверь за ним затворилась. Винсент поспешил в пустоту, состоящую из него, из стола, из кровати и шкафа. Там он залез в интернет и читал сообщения. Сегодня родился Бобби Уинстон, который станет известным художником и прославится на весь мир. Он нарисует кружку пива, ветку жимолости, сушеную рыбу и скатерть. Все это будет потом, а сейчас он возник. Вес его составляет три килограмма и сорок три грамма. Мать обнимает его и насыщает грудью. Люди не думают о будущем, потому рожают детей. Винсент взял телефон и позвонил в поликлинику.

– Хочу к патологоанатому записаться. На пятнадцать часов, во вторник. Хорошо, я приду.

– Приходите, мы ждем.

Бросил на кресло трубку.

– Не пойду. Надоело. Не поможет он мне. Ну опять назначит таблетки. Надоело. Нет слов.

Закурил сигарету, поплыл. В голове закружились странные образы.

– Прекрати, скоро придет время, не надо взмахивать руками в воде, не надо писать картины, расслабься, время наведет порядок повсюду, все станет своим и привычным. Только смертное является нам родным. А то время ушло, камни, воды и люди перестали умирать. Это запрещено. Смерть должна звучать изо всех динамиков, уши должны разрываться от них, разлетаться на части, на фрагменты, куски.

– Оплачивайте за проезд.

– Я не слышу вас, я слушаю смерть. Я впитываю ее в себя. Я должен напиться ею. Скачать ее всю в себя. Чтобы меня разорвало от нее, а люди вышли на площади и ловили ее губами. Чтобы каждому досталась ее частица. А особенно детям. Они должны быть счастливы, пихать за щеку смерть, обсасывать ее и облизывать.

– Мама, хочу еще.

– На, дорогой, возьми мою смерть.

– Я не буду, сыта.

– Тебе еще расти и расти, она для тебя важней.

Винсент закурил еще.

– Я держу кисть, как лев в пасти жертву. Ватикан, вот мой путь. Самое маленькое государство тяжелее всех остальных. Больше них и сильней. Вот и солнце взошло над тучами, похожими на рассказы Бунина о любви. Надо обязательно сводить детей на каток, потому что их нет. Это ужасно, но правда. Человека путают с мясом хищники по причине того, что он мясо. Но если бы он был душой, тигры и львы съедали бы и ее. Огромную окровавленную душу рвали бы на куски. Она бы текла с клыков. Какие огромные витамины поступают в мой мозг, они просто не вмещаются в голове. Хочется взять витамин и запихать его ногой в организм.

Поехал на улицу Моховую.

– Женщина, вы выходите?

– Выхожу.

– Не выходите.

– Зря вы так.

– Я не думаю.

Трамвай укатил вперед. Винсент шел, разглядывая прохожих. Они кутались в воздух. Головы людей носил ветер. Они катались по мостовой. Винсента заинтересовала вывеска киноподземелье, но он прошел мимо. Так он делал всегда. Настроение было приподнятым. Он получил письмо от столицы. В нем говорилось, что его картина Звездная ночь победила в конкурсе. Предлагалось поехать. Поезд через неделю. Тут он почувствовал нечто вроде тошноты. Что-то подступило к горлу. Он открыл рот и из него начали вылетать воробьи. За воробьями – голуби, за голубями – вороны. Они начали кружиться вокруг него. Поднялся смерч. Он перенес его через город. Винсент зажмурил глаза. Открыл он их снова в своей квартире. Звонил будильник, поставленный на двенадцать. Винсент встал, как рушится здание. Помылся и покурил. Сел рисовать портрет. Награждая щедрыми мазками картину.

– Значит, про конкурс приснилось.

Прошелся по комнате. Билет лежал на столе. Он написал Эми, та не ответила.

– И не ответит, зачем ей я, зачем ей провинция, если она в Ньюпорте, а жаль, могли бы выйти значения, могли бы увидеться, я бы нарисовал ей портрет, теплые расстояния, а здесь Урал и Сибирь, всегда что-то не то, холодные реки и небеса, закаты в восемь часов утра, но не имеет значения, если Иван Андреевич Крылов идет по моим следам, лижет их и целует, гладит их языком, потому что я не написал своей главной картины, центральной и основной. Когда я ее нарисую, то стану неуязвим. Мне не будут страшны старость, болезнь, убийца, зверь, нищета, дурдом.

Винсент перестал ходить по квартире, поставил чай на огонь. В дверь поступил звонок. Он распахнул ее. Никого. Ничего. Только грохот там, наверху, где разворачиваются радио, телевидение и интернет.

– Невозможно дышать, говорить, писать, слышать, чувствовать, видеть.

Он схватился за голову, раскачиваясь из стороны в сторону.

– Что я здесь делаю, надо бросать все, садиться на поезд, на самолет, спешить и нестись отсюда, оставить за собой провинцию, потому что она мелкое воровство, мелкое деторождение, мелкие берега, мелкие деньги. Только небо огромно, из-за которого все мало.

Так прошла неделя, между рисованией и безумием, когда он зашел в вагон, положил чемодан в рундук и поехал. То есть стоял на месте, пока двигались и исчезали из виду поля, дома и деревья. Через десять часов начались железные заводы, много путей, много машин, много людей. Это была столица. Когда поезд встал, Винсент вышел на улицу, вдохнул закатное солнце, зашагал и спустился в метро, на Полицейской вышел, купил пачку сигарет, зашагал к хостелу. Позвонил организатору. Уточнил время и место для награждения, дошел до пятиэтажного дома, поднялся на лифте, зашел в дверь, предъявил паспорт. Заселился. Пошел гулять. Глядел на лица людей, которые, поступая в его глаза и мозг, проходили обжарку и становились съедобными.

– Я каннибал, мне стыдно, греховно и совестно. Но в моей голове костер. Пламя, ждущее мясо. Ничего не поделать.

Винсент знал, что многие привычки люди унаследовали от зверей.

– Тяжело в этом царстве, где лев убивает львят. А ведь ничего от бога, точнее все от него.

Перед Винсентом открылась площадь и толпа. Люди стояли на коленях. Во весь голос они прославляли еду. Одежду, зарплату, выпивку. Осанна летела ввысь и падала камнем с неба. Гробами, горами, глыбами. Винсент перешел людей, пошел по дороге, углубившись в сквер. Там пили пиво готы, скины и эмо. Будто не было вражды между ними. Будто солнце это не лимон, апельсин, грейпфрут. Винсент шел, думая, что его ноги – это ножницы, которыми он нарезает воздух, разбрасывая его. Он миновал двух девушек. Девушка-соус и девушка-кетчуп прошли мимо него, смеясь и болтая. Через час он вернулся, раскрыл чемодан, достал книгу. Начал читать Бодлера. Ночного поэта, перешедшего вброд реку, полную крокодилов. Вышедшего ко львам.

– Я не знаю, зачем я читаю этого человека, эту операцию, которую он над собой совершил, извлек из себя сердце и мозг и поместил их в книгу. Он обманул природу. Выпотрошил себя ради цветов добра. Если учесть одно. Природа учит тому, что жизнь ничего не стоит. У человека из природы торчит только голова. Человек должен вытащить себя из нее за косичку. В этом весь смысл Мюнхгаузена.

Винсент отложил в сторону книгу. Подумал о пиве, о рыбе, о вишне, цветущей в мороз. Более ни о чем. Только об этих пунктах.

– Завтра вручат награду. Надо надеть костюм. Натереть щеки луком. Смазать ботинки жиром.

Утром он шел к зданию, указанному ему. Надо ли будет выступать с трибуны или нет, буду ли волноваться, сколько дадут мне денег.

Он толкнул дверь и вошел, никого в комнате не было, стояла пустота, ничего не было, только на стене висела картина. Винсент приблизился к ней. Она висела спиной. Перевернул ее. Работа Ивана Репина. Портрет Александра Третьего. Винсент хотел позвонить, узнать, что за шутка, но не стал.

– Мне же без разницы.

Он вышел и закурил.

– Теперь я пойду назад. Я обрушу арбузы на голову первого встречного, я погружу город во мрак, я забью его до смерти, спалю, разнесу, сотру.

Первой встречной оказалась девочка, попросившая у него пятьдесят рублей.

– Зачем тебе?

– Для подарка.

Он дал и пошел быстрей. Купил водки, выпил, накрылся, плевался и матерился, пинал свою жизнь назад. Забылся тяжелым сном. Спал долго и спал мучительно. Вскочил, поспешил на поезд, взглянул на часы, остыл.

– Рано, еще есть время, можно не торопиться, а съесть хот-дог из ларька. Привести мысли в порядок, почему умерло так много людей, а он еще жив, люди умерли, как родились, теперь их под ногами полно, достаточно сойти на обочину и пнуть легкие, череп, позвоночник и сердце в виде комка земли.

В поезде достал телефон. Полистал сообщения. Поступило одно. Елена писала ему так, будто бы не писала.

– Я не вернусь, я никогда не приеду, надо было тогда, мне было семнадцать лет, но ты меня упустил, а в Барселоне можно выйти замуж за гигантского мужчину, состоящего из кафе, ресторана и клуба. Из газона, аварии и полиции. Здесь удивительные рассветы, похожие на всплеск воды, когда рыба срывается и уплывает. Здесь осьминоги выплывают на берег и торгуют собственным мясом.

Винсент ничего не ответил. Им овладела Эми. Та, что из Сша. Ее он любил, холодно и протяжно. Рисовал портреты, глядя на ее фото. Вкладывал лед и снег в каждое движение кисти, в каждый мазок. Думал о ней всегда. Он заварил доширак, подождал пять минут, начал есть, обжигаясь и дуя. Поезд врывался в ночь, вгрызался в нее, выплевывая черные куски сажи и тьмы.

– Надо будет сходить на Вернадского, отдать телефон в ремонт, а то сам собой отключается, пишет сам смс.

Вновь пришло соообщение от Елены.

– Здесь такие мужчины, один сорок восемь метров в высоту, другой сто пятнадцать метров в ширину, а третий сантиметр в глубину. Мужчины стоят под окнами. Я прыгаю в них с балкона, плыву, погружаюсь в них.

А поезд все шел и шел. Как дождь, очень тонкий, легкий. Прибытие в семь часов. Стоянка почти что час. Винсент сошел, поднял воротник, сунул за ухо сигарету, зашагал по вокзалу. Сел в автобус, напоминающий буханку хлеба, которую Винсенту захотелось накрошить и насыпать птицам. В своей фантазии он увидел, как самолеты и вертолеты слетаются на площадь, потому что им покрошили автобус. Он откинул видение, сел у окна, включил музыку в плеере и поехал. Улицы проползали, как змеи, он оглядывался назад, туда, где они сплетались, сворачиваясь в клубок, жаля друг друга, спариваясь, вспыхивая, сгорая. Миновали дороги.

– Мне пора выходить.

В магазине купил паштет.

– Пригодится. Совсем.

Зашагал до квартиры. Дома стояла тишь. Винсент разулся и прошелся по комнатам, которые стали меньше без него. Он достал ящик с природой. Вынул ее из него. Посмотрел и потряс. Посыпалась пыль и известка. Он сморщил нос. Положил вынутое на место, заколотил ящик гвоздями, задвинул его под стол. Ногой, обутой в летучее. Усталость пришла к нему через час. Винсент лег на кровать. Он лежал, чувствуя, как голова его раздувается, грозя в каждую секунду лопнуть. Ему казалось, что в его уши заползают гусеницы, что они пожирают мозг, что они становятся бабочками. Которые порхают и ищут выход. Гибнут, складывая крылья и падая на язык. Винсент приподнялся на локте. Послышался шум. В комнату вошел некто, положил на стол газету, коробку спичек, пачку сигарет, и исчез. Дверь бесшумно закрылась. Самка богомола отгрызла голову самцу богомола. Ничего не изменилось. Дыхание стало прерывистым, густым, основным.

– Так я могу пролежать пару дней. Потом придет хирург, вскроет мне живот, освободив кур, свиней и коров. Они все томятся во мне. Сорок тысяч кур, сорок тысяч свиней, сорок тысяч коров. Я слышу их звуки, движения, запахи.

Винсент включил телевизор. То место, где лев убивал чужих львят. Жалость сдавила сердце.

– Вот тебе и творение. Вот тебе и закон. Осталось только посыпать голову песком и голым бегать по улицам. Напиться водки и исторгать в унитаз жесткость. Кричать мальчику из окна: Джохар Дудаев, домой. Скорее беги обедать. Пора штамповать железо. Творя автоматы Борз.

Винсент раскидал руки.

– Так легко, будто я плыву по камням, они царапают мою спину, я пал на них с высоты тысячи метров, я Врубель, который рисовал свой портрет, другими словами – Демона. Шизофрения ломится ко мне, выбивает окна и двери, я не впускаю ее, но нет сил, она безумна, кровава, она заливает мозг, я ничего не вижу, я на грани возможного, кажется, еще чуть-чуть, еще одно усилие и я загляну туда, познаю то, что за смертью, отдерну полог, подыму занавес, не может быть, что мы кончаемся, просто так, без ответа, без поцелуев зимой, без объятий, без долгих стояний на морозе с цветами в руках, с надеждой в глазах, не могут просто так пройти двадцать лет, молодость не кончается, не зря же мы пили пиво, влюблялись в девчонок, рассекали по городу, нет, нет и нет, не могло это пройти просто так. Не должно, не обязано.

Так Винсент уснул. Во сне он запускал фейерверки и находился в лифте. Они вылетали из бутылки шампанского, будучи слабыми, с трудом долетали до потолка и, превращаясь в мух, ползали и жужжали. Когда салют кончился, он перенесся на дагестанскую свадьбу. Все ели и выпивали, а Винсент переводил стихи. Буквы были из мух. Они шевелились. Ползали. Взлетали и исчезали. Снова садились, но уже на другие места. Так возникали другие произведения. Когда Винсент вконец обессилел, поднялся мужик, поймал огромную муху, размером с кусок шашлыка, и сказал, что это отец Ван Гога и что он просто обязан ее перевести. Мужик заколол муху шампуром и бросил ее Винсенту. Телефон издал звук. Пришло смс. Винсент открыл глаза, как два люка. Тяжелые крышки век.

– Когда же их украдут и сдадут, чтобы я постоянно видел и в меня проваливались кошки, собаки, люди. Что мне еще остается. Небо. Без вариантов. Раньше голова была независима. А теперь она миллионами нитей связана с другими людьми. Мне тяжело сейчас.

Винсент погрел мясо, съел его, чтобы оно расползлось по всему его организму, насытило его, пропитало. Он сидел, думал о Эми, о бездне, которая была между ними. Они стояли на ее берегах и глядели друг на друга. Винсент первым опустил свой взор. На дне он увидел реку, кусты, деревья и трупы животных, улетевших вниз. Он не хотел быть одним из них. Но и завидовал им. Эми уходила от него. Она превращалась в точку.

– Ее я поставил в третьем классе на уроке литературы, закончив писать диктант. И вот она ожила. Вернулась ко мне. Превратилась в женщину и исчезла.

Винсент встал и вымыл посуду.

– На улице минус пятьсот, мне три тысячи лет.

Винсент хотел написать Эми, но не стал.

– Зачем я ей нужен, я старый и лысый мужик, мои картины не продают, я плохо одеваюсь, я и себя не могу прокормить, куда мне ее, я смогу ей предложить только страсть, бешенство и безумие, отобрав их у творчества, охватившего меня, словно пламя, в котором явился бог.

Винсент закурил, затянулся, и меж губ его потекло молоко, нет, оно не потекло, но дым, набранный в рот, оказался молочным.

– Эми необходима. С ней я смогу воспрять из бездны, заняться собой, бегать по утрам, качать пресс, бросить курить. Ее я должен целовать по утрам, всю, целиком, не оставляя ни миллиметра пространства. Но она в Сша. Далеко, чрезвычайно, сильно. Между нами киты, которые контролируют воду и женщин. Она станет женой кита, поплывет, выпуская струи воды, на север, где так же холодно, как у нее внутри. У меня вихревое сознание, в голове моей смерч. Я должен окружить ее и украсть. Унести ее прочь по воздуху. Я заклею своими картинами все стены дома, изнутри и снаружи. Я принесу свои извинения кирпичу и бетону. Их не станет, а полотна будут висеть. Держась друг за друга. Эми, ты самый назначаемый препарат на планете. Тебя прописали мне. В самых больших количествах. Хорошо, что ты не певица.

Винсент не любил певиц.

– Их сексуальность в голосе. Она уходит в звук из почек и печени, из вагины и сердца. Мне тяжело. Квартира внутри меня. Я окружаю стены.

Винсент включил телевизор, музыкальный канал. Шли новости. Ведущая безумно понравилась. С вами была Изотова. Он ринулся искать ее в соцсетях. Нашел. Но она худая. На экране ее бедра ломились от полноты, лезли вон, расходились кругами, тонули в глазах Винсента. Он написал Изотовой. Что страстью спалит ее. Что не оставит ни дерева, ни куста. Он огонь, она лес. Изотова промолчала.

– Что я делаю, господи, я должен любить Эми, которая никогда не будет со мной, а уже увлекся другой, недоступной, возвышенной. Легкой, чужой, сплошной. Как полоса, как дождь.

Винсент выключил экран. Решил рисовать картину. Примерно средневековую. С кусками плоти, костей, камней и воды. С элементами йоги, воспитания и вина. Час провел за работой.

– Мне надо делать кисти из собственных волос. Поэтому они выпадают. Я дышу, я живу, я знаю.

Винсент встал и прошелся по комнате.

– Я должен сделать свою голову телевизором. Избавиться от одного канала. Их должно быть полно. Тогда мои картины расслабятся, покажут разнообразие, на одной пойдут новости, на другой фильм, на третьей музыка, на четвертой Титаник. Всех их не перечесть. А иначе нельзя. Я должен рисовать вином, чтобы опьянять зрителя, делать его живым.

Он ходил и ходил.

– Революцию создают известные люди, не отвечая на сообщения обычных людей. Звезды против планет.

Винсент снова включил телевизор. Задавали вопросы.

– Как звали мать Ван Гога?

– Анна-Корнелия, – прошептал Винсент, – почему звали, а не зовут.

Мужчина тупил. Он сказал:

– Богемия-Иоланда.

– Это правильный ответ. Поздравляю. Вы выиграли деньги. Сорок тысяч рублей.

Винсента охватило отчаяние.

– Что они делают, что говорят. Я жив, а они оперируют трупом. Посмотрите на мои картины. Это кардиограммы. Они ничего не весят и весят сто тысяч тонн. В моей голове мертвый город. Мертвые люди в нем живут и работают. Мертвый мэр объезжает владения. Мертвый торговец продает мертвую рыбу. Мертвая женщина рожает мертвого ребенка. Мертвые солдаты сражаются с мертвыми врагами. Мертвые кошки ловят мертвых мышей. Мертвое солнце освещает мертвое море, в котором купаются мертвые дети. Мертвый Платонов пишет мертвую книгу.

Винсент достал его с полки.

– Это тупик, а не книга.

Полистал. Не прочел.

– После прочтения надо взлетать, должен быть трамплин или взлетная полоса. А у Платонова глухая стена, об которую разбиваются. Насмерть.

Винсент сделал глоток абсента. Кровь закипела.

– Надо пить в меру. Если я выпью всю бутылку, то кровь выкипит полностью. Сердце будет гнать пустоту.

Винсент уснул и увидел себя в своей школе. Все вернулись, чтобы снова закончить одиннадцатый класс. Он не мог найти паспорт. Он вытащил из ранца учебники, тетради, ручки, лаваш, чурчхелу, вино, шоколад. Паспорта не было. Он снова перерыл ранец. На пол посыпались презервативы, витамины, кастрюли, чайники, стаканы, тарелки. Полилась горячая и холодная вода. Потекла речь Сталина, сказанная в тысяча девятьсот пятьдесят втором году. Было все, кроме паспорта. Винсент выбежал на улицу, помчался по ней и проснулся. Записал в дневнике. В бога верят маленькие народы. Среди больших народов он распыляется. Каждому достается по крошке. По кусочку творца.

– Надо купить чипсы, идет дождь, надену куртку и возьму зонт.

Плохо спал, просыпался, курил, кашлял, протирал глаза, смотрел на картину, желая дополнить, переписать, стереть. Вышел, спустился вниз и поступил в поток. Навстречу шли люди, все те же, но и другие. Будто произошло соединение и в головы началась загрузка. Интернет заработал, потекли килобайты, бог начал по капле просачиваться в людей. Превращаясь в них. Которые стали более принципиальными, более вечными, более мелочными, более жесткими. Винсент купил курагу, потому что она похожа на уши. Чипсы отбросил в сторону.

– Умирать – преступление. Каждого умершего надо судить.

Мимо прошла девушка, крича: Сталина надо сместить, Сталина надо судить, Сталина надо убить. Винсент усмехнулся, сунув сигарету за ухо.

– Ходьба на ногах заменяет мне чай, – подумал он и прибавил скорость.

Сел на сорок первое искусство.

– Слова падают в меня, как в колодец. В сигареты добавляют коровью мочевину, – вспомнил слова из фильма, закурил, чуть не вырвало. – Надо бросать курить, надо рисовать и страдать, выпиливать фигуры из дерева, завязывать платок узелком.

Он нарисовал на листе гору, взобрался на нее и спустился. Скатился на лыжах вниз. Выключил фантазию, как свет в комнате. Остался наедине со старением, смертью, забвением. Отсутствием, пустотой. Вещи и предметы отодвигались от него. Уходили, сбегали. На обратной стороне Подсолнухов он написал: внутренняя биография Ван Гога. Провел ладонью по лбу. Отломил кусок от своей болезни, поднес ко рту, откусил. Начал его жевать. Адский вкус, но из детства. Тоска в виде тапочек, он надел две тоски, затворил дверь, прошагал на кухню, сполоснул лицо, помыл руки, налил водки и сока, выпил, пришел в себя.

– Как бы выразить мое состояние, но я обрастаю головой, она атакует тело, захватывает его. Будто бы все голова, сознание или ум. Тихо, тихо, – прошептал он, – ни слова про мою гениальность, ни слова про стаю ворон, про небо, пшеницу, ночь. Про золото в темноте. Так хорошо ничего не делать, а точнее изображать на картине сотворение мира, показывать весь путь, пройденный человечеством, от прибытия до конца.

Винсент захотел уснуть, час пролежал в постели, не уснул, выпил таблетку, не помогла, взял сновидение, вызвал его, как в древности огонь и как теперь проститутку, съел килограмм железа, успокоил желудок, который ждал еду, будто мать дитя.

– Сколько еще курить, не курить, спать, не спать, есть, не есть, пить, не пить.

Винсент встал и сел за работу. Нарисовал Австралию. Через дорогу прыгали кенгуру. Они напоминали бумеранг, возвращаясь назад. Материк омывали воды. Виноделие поднималось над Мельбурном. Освещало его и жгло. Опаляло, светило, грело. Сок винограда тек. Люди стояли на улицах, задрав свои головы, и влага сочилась в их рты. Горячая, красная, белая. Винсент вспомнил, как много лет назад ему врезал пацан. Боли в то время не было. Боль обожгла сейчас, нестерпимо, мучительно. Зноем дыша, горя.

– Тех, кто живет на первом этаже, давят живущие сверху. По улицам ходят люди с расплющенными чувствами и мыслями.

Винсент достал книгу. Начал ее читать. Его интересовало не только что, но и как написано автором: что – это тело, как – это душа. Так казалось ему.

– Надо есть и пить так, чтобы съеденное и выпитое становилось частью души, а не тела. Я здесь, а по городу бродят девушки, по улицам, по аллеям, к ним не подойти, в голове у них Сша, Франция, Канада, Италия, но такие, что если эти страны к ним подкатят, то получат отказ. В молодости я выбирал одну и подходил к ней, но не мог познакомиться, меня было слишком много, тысячи Винсентов стояли перед ней одной, она просто терялась, скашивала глаза, пытаясь всех охватить, но не могла. Плевала и уходила. Теперь я один, без попыток познакомиться, окунуть себя в мякоть, в вату, в кисель.

Винсент уснул. Он увидел кавказские горы. Под ними стояли люди, глядя наверх. Там были туфли, колготки, юбка и кофта и то, что внутри у них. Другими словами, женщина.

– Так не доставайся ты никому, – закричала она, подняв свое тело над головой и сбросив на камни, вниз. Винсент вскочил.

– Где семья Пьера Мишле, она села ужинать, поставила на стол помидоры, зелень, салат, мясо, картофель, рис, включила плиту, чтоб согреться, но взрыв бытового газа, прощай, я тебя любил. Все нелепей кругом, человечество похоже на дылду, на переростка, который засел в пятом классе, хотя ему место в одиннадцатом, так же умирают, так же рождаются, так же поют песни, обмотанные говядиной, тормозят, братан, подвези, ни бога, ни дьявола, их и не должно быть, пора жить самостоятельно, пора самим разрушать и творить, уходить от погони, не вдаваться в подробности, не умирать, но зачем, чтобы обрести вечную жизнь, двинуться в путь, так как стоять невозможно, шиномонтаж, вулканизация, балансировка, все то же, рождение, старение, смерть, должен быть взрыв, чтобы разнести всю планету, где будет то, чего нет, но должно быть, обязано, иначе слова, как перезрелые груши, упадут на землю и их съедят свиньи.

Он залез в сеть, знакомая набирала сообщение, отправила, он открыл его и трехглавое чудовище ворвалось к нему в дом, запылало огнем, сжигая и захватывая смартфон, который истекал пламенем, капающим на пол, бегущим, сверкая пятками.

– Нужно очень много телевидения, чтобы съесть пирожок, выпить чай, размолоть элемент коровы, включить радио, выйти на улицу, познакомиться с девушкой, выгуливающей собаку, у которой рак, которая скоро умрет, лежа на коврике и отвергая еду. Я последний из рода Ван Гогов, мои картины – Гитлер, захватывающий мир, я решаю задачи только военным путем.

Винсент сник, загрустил, вспомнил детство. Перед глазами поплыли картины базара: нищенка, часовщик, хурма, яблоки, мандарины, апельсины, девушка, фонтан, конфеты, онанирующий продавец-кавказец, зелень, кафе, хлеб, сахар, масло, халва. Он подошел к окну, посмотрел из него, все то же, мальчик, везущий Камаз, не смеющий тормозить или прибавить скорость, едущий вслед за ним. Винсент подумал о России и о планете в целом. Ему стало весело, грустно, темно и без разницы.

– Мои лучшие картины нарисованы, природа не в силах сделать рывок, вырваться из моей власти, повести к новым этажам и высотам. Я устал рисовать ее, нет, это она устала позировать, предлагать себя за рубли, которые рассыпаются по асфальту, как листья. Их надо сжечь.

Ветер, холодная земля, авария, сбитый человек, Винсент, листающий книгу и отмечающий, что день сжался до размера спичечного коробка. Он проживал его за минуту, а потом была ночь, долгие попытки заснуть, забыться, не думать, не говорить. Так же мучился Сиоран в гостинице, садясь верхом на бессонницу и врезаясь в гущу врага. Теплое молоко за окном, с сахаром или с медом, печать грузинского солнца, дворики, закоулки, магазины с вином, сыром, прилавком, окриком. Там происходят самые важные события на земле, не в Москве или Вашингтоне, которые на виду, а чем незаметней, тем круче, чем спрятанней от людей, от глаз, занесенных небом, от яблок, от звезд, от груш. Судьба мира решается в глухой деревне, где нет электричества, газа, дороги, газеты, книги и радио. Там центр и сила, от бабушки зависит война, ее исход и значение, от длины шарфа, который она связала, от заплатки на брюках, от водки, выпитой за столом. Как Пабло Неруда, посвятивший стихи всему. Винсент встал посреди комнаты и приставил руку к виску:

– Я капитан очевидность, я капитан черешня и вишня, я капитан веревка и мыло, я капитан подъезд, в меня входят люди, открывают дверь, попадая внутрь, поднимаются в лифте, тот застревает, они стучат, звонят, просят, освободите нас, мы подарим вам Фридриха Ницше, маленького ребенка, вышедшего погулять, подышать свежим воздухом, освободить человечество, поднять его на вершину, чтобы человек полетел или пал. Листва в тишине, меня запрут в сумасшедший дом, надо бежать, расталкивая плечами чью-то боль, гнев и радость. Нестись по улице, пиная ногами воздух. Падать и лежать, пока по тебе ходят люди и проезжают машины, не видя того, кто достиг такого величия, что стал незаметен. Не обратил внимания на балкон, не закричал:

– Он рушится, он горит, он летит.

Дыхание началось, охватило сперва два сантиметра тела, потом разошлось, разыгралось, вторглось на всю территорию организма, охватило всего человека и метры вокруг него. Стало просторно, весело, жарко и хорошо.

– Смерть во сне есть матрешка.

Много снега поступило на улицы, снежинки крутились, как мясо на гриле, и падали на планету.

– Падает Брест, потому что он вечен, на завтрак яичница, соленые огурцы, помидоры, хлеб.

Винсент смотрел из окна, барабаня по подоконнику пальцами.

– Надо купить таблетки, сонники, чтобы спать, в последнее время мне снятся годы, мысли, желания, если я сплю, а не курю, раскинувшись на кровати, раздав пространству руки и ноги. Книгу последних отыскал в интернете, про Азовское море, где водятся корабли и акулы, но не стал покупать, дорого, не хочу, тысячи булок хлеба, тысячи пачок чипсов, пять сигарет и снов. Держи меня на волнах, закричала на улице женщина, будучи более совершенной, чем девушка.

Оделся и вышел на улицу, но в подъезде подумал:

– Машины, эта философия будущего, состоящая из металла и роз, одуванчиков, ждущих ветра, ехали без конца.

Винсент шагал параллельно, ждал перерыва, обрыва движения, чтоб перейти дорогу. Он спешил в магазин.

– Я хочу купить желтое с черным, синее с красным, белое с длинным. Рисовать то, что разворачивается в моей голове и выходит наружу. Я не тороплюсь, не спешу. Все свои картины я обмакнул в собственную судьбу, придав им крови и страсти. Плеснув одиночества, звезд, кафе, проституток, зуавов, крестьян, полей, деревьев, болезни, высот, падений и гибели. Есть разные города, один из них полон боевиков, хлеба, осени, крыжовника, песка и страны. Алеппо – это четверостишие, в нем все здания в четыре этажа. Из труб идет дым, жарится мясо, дети обступают матерей, берут в кольцо Ленинград, город, который ушел на дно, требуют, просят, ждут. Ничего, немного сухарей, консервы, палатка, лодка, с выездом на природу, с отдыхом, тишиной, которую не нарушит никто. Даже птицы умолкнут, глядя на меня сквозь очки. В моих руках кисть – дирижерская палочка. Так я рисую. Под давлением своих работ я выхожу и танцую на рынке, я выбрасываюсь из окна, я слушаю Курта Кобейна, я выключаю голову и ничего не смотрю. Закапав в глаза чернила, выжатые из сердец.

Винсент написал брату, попросил выслать немного денег, моря и здравствия. Отправив письмо, полное высоты и правительства, он сел на трамвай. Вошел в чужое движение, попал в него, посетил. Сделал своим на время. Мелькнули завод имени воздуха, театр имени пламени, кафе имени льва.

– Но моя гибель может скрываться вон в том человеке в кожаной куртке, который носит бороду и усы, глядит на меня, в сторону, из окна. Чинит взглядом пространство, вышедшее из строя. Хочется подойти к женщине, сидящей напротив вселенной, но она откажет, потому что к ней в этот миг подключатся все женщины мира, они скажут нет, я замужем и у меня дети, а если я подойду к другой, то история повторится, иначе вторую отключат от сети, она станет самой собой, что преступление, вызов, Иисус и теракт.

Пролетела синица. Заговор одного человека против всего мира.

– Вот с чем мы имеем дело сейчас, – подумал Винсент в основном про себя.

Он ехал, кипя и горя, провоцируя свою внешность на раннюю старость, смотрел на свои черные ногти, желтые пальцы, синие брюки.

– Кругом драгдилеры, всюду они, надо быть очень осторожным, надо ступать очень тихо, почти не дышать, проскальзывать в комнату, задергивать шторы и лежать, не шевелясь и не двигаясь.

Сошел на Степной, прошагал в библиотеку, где попросил Плотина. Сидел, любуясь девушкой впереди себя. Выщипывал глазами строки, отправлял их в себя. Медленно, по одной и ощущая вкус. В туалете курил. Вспоминал, как неделю назад хотел расходовать в день пять сигарет.

– Но как не курить, когда такая жизнь. Сигареты словно возвращают молодость. На три минуты. Хоть так.

Уставился на себя, подойдя к зеркалу, висящему на стене.

– Почему я стою, выпуская дым, а не дарю первой встречной букеты арбузов, вишен, стихов и грехов. Что меня держит, куртка, на которой пятна, ботинки, на которых кресты, штаны, на которых звезды. Возраст, болезнь, непризнанность. Это скорей всего.

Вербы, дубы, березы, пацан на Рено, опричник на лошади, супермаркет, ларек, банк, похоронная служба, отсутствие метро, трамвай, Алехандро Альенде и подайте на хлеб. Библиотека закончилась, Винсент ее исчерпал для себя, выйдя под козырек и зашагав на запад. Пройдя с километр, заметил старика, который лежал на лавке.

– Не время ему здесь быть, достаточно в мире холодно.

Мужчина повернулся к нему. Посмотрел из себя.

– Лицо до боли знакомое, так странно, как будто я – Сиоран, выпивший залпом Францию, оставшуюся от Ницше.

Достал сигарету и сунул за ухо. Себе, чтобы не ему.

– Ему стало мало его страны, он хочет опустошить все остальные, он набег, он Гитлер, Наполеон, Чингисхан.

Винсент подошел, чтобы поздороваться, но мыслитель отвернулся от него.

– Мне показалось, я принял бомжа за философа, но истина где-то здесь. Возможно, бутылка пива придется кстати, чтобы голова не кружилась и ноги ступали в такт.

Он зашел в магазин, двинулся вдоль отрубленных голов коров и свиней, дошел до бутылок, выбрал Дербент, на улице сделал глоток, встал у стены, начал рассматривать прохожих, иногда просто стоять, никуда не глядя, кроме внутреннего убранства своей головы.

– Так я состарюсь, стану печальным дедом, рисующим шедевр за шедевром, танцующим босиком на углях, фехтующим с Рафаэлем, создавшим Ньютона и Толстого.

Мамы вели детей, идущих с раздутыми животами, с большими, пивными, толстыми.

– Хорошо бы сейчас перечитать Капитанскую дочку, заглянуть в модный клуб на пересечении Аткарской и Вольской, сесть на диван, поджав по-турецки ноги, пройтись по проспекту, разглядывая девчат, пожать первому встречному руку, угостить сигаретой, постоять, покурить, выпить бутылку пива, что я сейчас и делаю, не спеша никуда.

По земле катились антоновские яблоки, одно за другим, гуськом. А Винсент стоял, вдыхая воздух легкими, сломанными, как стрела. Ему было празднично и трагично. Пиво кончалось. Машины стояли в пробке. Трамваи наперегонки мчались по рельсам.

– Я одет, как в шубу, в толпу. В моей квартире полно сломанных лыж, приставок, суффиксов, телеграмм, кроватей, потому что она одна.

День завершился. Пробежала собака. Прошел заостренный в небо чеченец. Винсент сел в автобус, везущий месячные, семя, почки, желудки, сердца, болезни, здоровье, груди, бедра, виски, портфели, пакеты, сумки, прочее, остальное. Автобус делал остановки, то есть делил предложения на слова. Поворачивал, следуя мысли, открывал новые виды и горизонты.

– Если так, – думал Винсент, – то поезд это длинное предложение, написанное на железе. Признание в любви, в танце, в смерти. Так это же слон, – продолжал он, – увидев в окне человека, у него уши льва, руки ребенка и лицо кабана.

Долго стояли в пробке. Ехали и тряслись.

– Я видел подобное только на картине Сутина. Мне мерещится или я знаю, что большинство людей с просроченным мозгом. Вот этот человек – дым, вот этот – костер, надо найти мелочь, чтобы заплатить за проезд, выйти, пойти за красивой девушкой, сгорающей на ходу, обрастающей возрастом, теряющей легкость, причуду, грацию.

Проезжали дома, похожие на скрещенные ноги всего человечества. Уходили во тьму.

– Зачем Верещагин рисовал восточный базар, гору черепов, выставленных на продажу, почему он не показал арбузы и дыни, лежащие рядом, ни к чему этот ужас, если это апофеоз войны, то что тогда остальное, такую груду можно отрыть на кладбище, в мирное время, значит, не все так просто, умирают и там и там, война – это когда люди убивают людей, мир – это когда людей убивают люди, животные, бог.

Внезапно в салоне стало шумно и светло, это вошла группа селебрити, она шутила, смеялась, разбрасывая солнце и деньги. В воздухе носились слова Коза ностра и Хади такташ. Они парили, вылетали из окон и влетали снова. Садились на плечи и головы. Винсент смотрел на улицу, как Блок смотрел на себя. Пьяный мочился на дерево, казах бил скина, девушка мыла волосы водой из колонки, полицейский ехал на лошади, луна светила вином. Испанским или грузинским. Чужим, не своим, сухим. Взгляд скользил по домам.

– В каждом из них смерть, жизнь, стол, радость, стул, диван, грусть, телевизор, завтра родительское собрание, ты сделал уроки, ужин почти остыл, мне прибавили пенсию.

Столб, провода, киоск. Остановка. Шаги. Ключ. Домофон. Квартира.

– Это мой родной город, здесь я родился, играл с братом, пока он не уехал в столицу, где работает сейчас инженером. Мне выходить, покидать теплый автобус, идти, кутаясь в шарф, шапку и куртку, открывать дверь, включать свет, разогревать суп, садиться и отдыхать. Хорошо, так говорил Маяковский, ему было жестко и прицельно, квадратно, чугунно, ядерно.

Винсент лежал на полу, слушая громко радио. Как бежит электричество, повенчанное с утюгами, лампочками, телевизорами, компьютерами. Когда же свадьба по имени Солнце. Так думал Винсент, которому было тяжело. Ему с трудом давались поездки из дома, нормально он себя чувствовал вблизи от него. Будто нити связывали его с квартирой. Вдалеке они разрывались, и защита терялась. Можно было сесть на трамвай и проехать пять остановок, до книжного, там рассматривать Флобера и Пруста, но на шестой остановке он становился уязвим. На него могли наехать, отнять деньги, избить. Квартира тоже лишалась охраны. Появлялся шанс взломать дверь и вынести все: кровать, картины, письма, неудачи, компьютер, стол. Он привстал и нажал кнопку на пульте. Заработал экран. По нему показывали хлебопашцев, как они ковали мечи, садились на коней, скакали освобождать священные земли, чтобы засеять их пшеницей и рожью. Просом, овсом, Христом.

– Нельзя долгое время пользоваться соцсетями, невозможно такое, общение должно чем-то закончиться, взрывом или его антиподом, когда тишина уходит в минус, ничего не слышно, совсем, все умирают не от того, что нечто произошло, а потому, что ничего не случилось. В моих картинах не должно быть жира, только кости и мускулы, одним штрихом я должен охватывать мир, создавать его, возносить.

Ночью ворочался, долго не мог уснуть, писал сообщения незнакомой актрисе, пил сок, курил в темноту. Наконец он затих. Во сне он загримировался под девушку, делал фотографии, чтобы выложить их в сети, в своей группе, говоря себе так: все будут думать, что это она рисует картины, такие мужские, жесткие, с запахом табака и водки, слава моя взойдет, я стану мегаизвестным, выставки, деньги, счастье. Поездки по городам, по странам и по планетам.

– Раньше мое сознание было гранатой, а теперь она взорвалась. Мой ум – тысячи осколков, поразивших живое. Я пытаюсь его собрать. Вернуть себе царство. Это сложней всего и почти невозможно.

Винсент залез в интернет. В сети он увидел фото девушки, лет семнадцати.

– Это мой идеал, будь моей, ради бога, я умру без тебя, не оставайся равнодушной, ничего, что я стар для тебя, у меня нет волос и я беден, я переверну весь мир, я брошу его к твоим ногам, стань моей любимой, цветком, весной и говядиной, не удаляйся, не покидай меня.

Но девушка уходила, ее фото таяло, под конец ее обнял старшеклассник, она положила ему голову на плечо, обернулась, улыбнулась, исчезла. Снимок загорелся и превратился в пепел. Дунул ветер и унес его с поверхности экрана.

– Что со мной происходит. Я механизм, машина, железо, я не имею права сдаваться, я просто обязан побеждать.

Винсент сжал кулаки и уткнулся носом в подушку.

– Неужели возраст возьмет свое, меня одолеет людская глухота, равнодушие, зависть. Можно ли не добиться ничего, отдав свою жизнь искусству. Положив себя на алтарь. Мои мысли должны воплощаться, если я думаю убейте его, то его убивают или доводят до самоубийства. Что такое жизнь. Это когда стадион кричит: Россия, вперед, а играют Литва и Франция. Смс, в котором ярко выражена эмоция, любовь или ненависть, создает колебания, испускает волны, передающиеся тысячам людей. Может быть, всему миру. Автомобили едут быстрей, кони срываются с мест, собаки воют, задрав носы, экраны меркнут и гаснут.

В голове Винсента крутились разные слова, хотелось выйти на площадь и закричать: я за Грузию против Грузии воевал. Это как пойти в кафе или ресторан, где официант подаст пиццу, подвал, чай, кофе, твист.

– Добиваются успеха люди, которые много ездят, плюют, мочатся в разных местах, помечая территорию, забираются на вершины, спускаются с них, пишут посты, стихи, прозу.

Перевернулся на спину. Вытер одну слезу.

– Израиль, новая табачная фабрика, выпускающая сигареты, ее открыли, словно Америку, вырезали индейцев и заселились сами.

Присел. Огляделся. Комната напоминала дырявый сапог, порванный там, где дверь.

– Какая она была красивая, я помню ее девчонкой, ее бедра сводили с ума всю школу, а теперь она никому не нужна, так как сдулась, распалась, разложилась, размылась. Ее ноги превратились в руки, ими она ест, пишет, шьет и считает деньги. Вот так годы вылетели из правительства и вернулись обратно. Моя молодость вернется, в этом нет никакого сомнения, Ирак, 1892 год, на границе с Ираном, смуглые восточные мужчины, кафе, кальян, марихуана, Ахмед, я хочу вот эту, дало, Мустафа, забей, дым над потолком, экран, где играет Стинг, волосатые руки, бороды, повязки на головах, мне девятнадцать лет, лучшие девушки мои, навечно и навсегда, я никому их не отдам, ни одному человеку, ни одному дыханию ветра. Я ощущаю свою голову Ленинградом, осажденным фашистами, ее настигают удары, ее бомбят, она отовсюду окружена, выхода нет, некуда деться, только ждать, когда погонят противника, когда блокада прорвется, наступит мирная жизнь, тысячи трупов похоронят, я стану собой, пока не умру, пока не распадусь на новые страны и пока не засияет Санкт-Петербург, вернувшись из забвения, чтобы снова стать центром и покончить с Москвой. Я живу в стране водяных, которых не кормят хлебом и не поят водой. Наркотики запрещены потому, что они ведут к космосу. Раскрывают его, дают.

Винсент с утра пошел в соседний подъезд, набрал газет и листовок, стучался в двери, предлагал прессу людям, все молчали, через час или два за ним приехали, повезли в больницу, где он забылся, не помнил себя очень долго, лежал, пришел в себя на первом этаже старого здания, в руках у него был пакет с сотовыми телефонами, он вышел на улицу, пошел к остановке мимо рельсов, мертвой старухи, памятника Ленину, дошел до толпы, но все автобусы ехали в другую сторону, не куда ему надо, он перешел дорогу, перед ним раскинулась остановка, длинная, без конца, отдельно стояли парни, девушки и семейные пары, их были тысячи, в него вцепилась женщина лет пятидесяти, пойдемте, я не хочу, я с вас ничего не требую, вы будете моим мужем, мы встанем сейчас вот здесь, с трудом Винсент вырвался, побежал, натолкнулся на парня, тот повел его к обрыву, спрыгнул с него, полетел, Винсент сделал то же самое, сначала он устремился вниз, будто камень, но, достигнув деревьев, он взмыл вверх и парил, как и парень, они долетели до моста, в это время по нему ехал автобус, весь из стекла, он открыл двери, которые оказались веками, и Винсент проснулся. Сполоснул рот. Вымыл глаза. Уронил полотенце. Выглянул в окно. Солнце висело персиком.

– Скоро он упадет.

Подогрел овощи. Мексиканские. С перцем. После завтрака закинул ногу на ногу. Начал курить. Думать, мечтать, разрушать горы и возводить новые, покупать машину, продавать ее, разбирать на запчасти, разделывать, на почки, сердце и печень, захотел выпить, открыл окно и бутылку, сломал зубочистку, наполнил стакан, осушил его, впитал в себя виноград, забродивший и ставший соком, а иначе сказать, вином. Вспомнил свою картину. Как девушка говорит сразу по двум айфонам. У нее открыт рот, а в нем два языка. Они шевелятся, один говорит налево, другой говорит направо. А над нею завис топор, который разделит ее голову пополам.

– Но этого никто не увидит. Хотя это есть.

Винсент допил вино, откинулся в кресле.

– Я выпил немного огня, полбутылки, но он утонул во мне. Я не пьян. Я трезв. У меня нет глаз. Я взираю на мир фарами, они могут гореть, а могут быть безжизненны и пусты. Я жив только в темноте. Я свечу в нее и пылаю. Я ни в чем не вижу смысла, кроме вечной жизни и космоса. Есть еще творчество. Если оно ведет меня к ним, то образуется троица. Я в нее верую каждым фрагментом тела, каждым куском души. Особенно в третий пункт.

Винсент решил написать письмо, обычное, человеческое, состоящее из чернил и бумаги. Отправить его девушке, у которой не сложилась личная жизнь. Но не стал. Руки опустились сами собой.

– Она курит, ест желтого полосатика, занесла меня в черный список, возмущается Второй мировой войной, жарит картошку с мясом, спит с мужчиной старше нее, отливает тугой струей, переходит дорогу в том месте, где ее нет, вытаскивает из себя воздух и раскатывает его на столе, пьет виски со льдом, пишет стихи, но публикует прозу. Не стоит, лучше нарисовать картину, изобразить счастье, совесть, желание. Булку хлеба, томат, вино. Не стоит целоваться с женщиной только потому, что у нее нет зубов, носа, ушей и лба. Надо уронить ее в грязь, чтобы она барахталась в ней, материлась, рожала, была счастлива и любима, несла свое горе, оправдывалась, выделывалась, сочиняла истории, писала иероглифы, хоронила мужа, получала цветы, абрикосы, персики, ела их, но так, чтобы сок стекал по груди, капал в грязь, уходил на дно, как корабль в 1633 году. Я люблю черешню только в компоте, в соке или в варенье, а в сыром виде только на картине. Чтобы переспать с женщиной, надо ее нарисовать. Она должна стать частью искусства, перед тем как раздвинуть ноги. Ей на голову должно упасть яблоко. А иначе она умрет. Станет маленьким кричащим комком, исторгнутым из вагины. Помню похороны души. Гроб несли восемь человек. Они сгибались под тяжестью. В процессии шли священники, банкиры, продавцы, воры, уборщицы, кошки, собаки, птицы. Шло тело, у которого умерла душа. Оно прикладывало платок к глазам и вздыхало, роняло слова, похожие на яблоки или груши, прикладывалось к бутылке с надписью виски. Но это было давно, тогда я был мальчиком, любящим Брюса Ли, сникерсы, бананы, мороженое и завод имени Орджоникидзе, выпускающий лампочки или презервативы.

Винсент закрыл глаза и увидел книгу, на которой было написано: биография Винсента Ван Гона, первого президента Грузии, написанная им самим. Он охватил взглядом горы, затосковал по ним. Квартиру окутал сумрак, как маленького ребенка, запеленал ее. Вечером был в кафе. Девушки двигались в танце, как рыбы, пойманные на крючок. Ел пиццу. Музыка обрушивалась на голову, била по ней, выносила сундук, доски, тела, опадала, забирая с собой песок.

– Смерть – это косточка в персике, сливе, вишне. Из нее рождается жизнь.

Винсент, смотрел на экран, отмечая поверхностность американских лиц. Другое дело Армения, где лица на дне. Телевизор молчал, нет, он говорил, но из-за музыки его не было слышно. Дагестанец пил водку, смеялся, шутил, говорил, старел, но чуть-чуть, сверкал глазами и зубом, выходил из себя, покачиваясь на стуле, ел апельсин, лежащий на столике, вдыхал в себя воздух, собирал, словно дань, писал сообщения Афанасию Фету и Федору Тютчеву. Винсент не уходил. Ему жало время, в котором он жил, но он не менял его, говоря, что разносится.

– Зачем выходить на улицу, там холодно и тепло, а здесь только второе, цвета вишни кино, ласточки в клетках, желтые скатерти, Антверпен в каждом движении девушки, пьющей вино, и Аристофан в снегу. Надо почаще встречаться с пустотой, обнимающей меня, выходить на воздух, пугать котов, кормить птиц, грязь рисовать грязью, солнце солнцем, воду водой. Хочется сыграть на клавесине, собрать толпу, завести ее, повезти к высотам Бетховена, к Германии девятнадцатого века, к радости и к беде.

Он встал, расплатился, бросил в урну платок и покинул глаза людей, разбросанных по кафе. На улице ветер ковырялся в урнах, в листьях и в душах. Ронял и кружил. Пробегали собаки, запах жареного мяса несся из окон дома, раздавались крики детей и машин, машины не отличались от детей.

– Их так же заводят, для безопасности, скорости и удобства, и так везде и повсюду, где есть человек.

Винсент сел в сорок первый. Маршрутка ожидала последнего пассажира, что не поместится в нее, выйдет, ожидая другую, закуривая, дымя. Ехали по городу, тряслись на кочках, стояли на светофорах, висели вниз головой, толкались, падали, смешивались, как в банке консервов, в которую положили кильку, сайру и скумбрию. Дома Ван Гог вынул из шкафа чилийского крепкого, налил в граненый стакан, достал желтый сыр, недорогой, дешевый, заварил анаком. Во время выпитого вина он написал сообщение Михаилу Сергеевичу Горбачеву, приказывая прекратить перестройку, вернуться к нормальным человеческим ценностям, к тюрьмам, расстрелам, пыткам, к революции роз, к фантикам от конфет, к плавленому сырку, к павлинам, шествующим по Кремлю, к авоськам, жигулям, запорожцам, к Сталлоне, Брюсу Ли, Ван Дамму, к жвачкам, сникерсам, баунти, к Мерседесу, Рено. Скинул в почтовый ящик и отправился ждать. Пошел на Волгу, желая устроить рыбалку, поймать судака и карпа, выпить сорокаградусной, написать портрет девушки, вышедшей из воды, заснять ее волосы, глаза и улыбку, сделать мгновенный снимок, облачившись в сюртук. Он не дошел до реки, увязался за девушкой, не желая знакомиться, разорвал картину, начатую в декабре, в ноябре, в октябре, сделал фото бродяги, упал, растянулся на земле, грыз ее, рыл, копал. Вынул телепрограмму из сумки.

– Что сегодня по ящику, матч между вермишелью и рисом, хорошо, посмотрю.

Его подняли двое полицейских.

– Вы безумны. Вам надо лечиться. Сейчас мы вызовем скорую.

Винсент вырвался, бросился бежать, минуя библиотеку, машины, банк, аптеку, шум, тишину, яблоко, выроненное старухой, пахнущее опилками, стоптанный ботинок, дохлую крысу, трамвай, разговор, светофор, салют. Он ворвался домой, запер дверь, выключил домофон, телефон. Отдышался, задернул шторы, упал на кресло, включил радио.

– Этот парень просто сумасшедший, что он творит, он разбрасывает вокруг себя тапки, семечки, музыку, танцы, цветы, кресты.

Он выключил приемник, поставил чай на огонь, замариновал свинину, чтобы вечером пожарить ее.

– Свинья стала свининой, как демократ диктатором. Ничего. Скоро будет тепло. Выпью. Поем. Еще немного Парижа, Мадрида и пустоты.

Во сне он был водителем трамвая, разрезающим пополам крокодилов. Он мчался по городу, отрубая головы и хвосты. Крокодилы превращались в обоюдоострые ножи. Острием была кровь, бьющая, как фонтан. Утром он брился, снимал щетину. Она была проституткой. Улица звала на прогулку. Он шел, наматывая на себя дорогу, напоминая собой чемодан, который сдают в багаж.

– Да ты же не открываешься, – сказала ему старуха, – вот захочу я достать из тебя книгу, но не смогу.

Секс разливался в воздухе, им пахли сосны, собаки, кошки, мысли о еде, о сигаретах, трамваи, булочная, кафе, прогулка, одолжи сто рублей, жко и грехи.

– Изо всех ударов я люблю апперкот: он устремлен наверх. Хлеб надо ломать, а не резать.

Он не любил ножа. Зашел в книжный.

– Есть ли Акутагава?

– Не бывает, а кто это?

Он купил Хайдеггера, вышел, надвинув кепку на лоб. Набрал номер телефона, написанный на стене. Это Татьяна.

– Кто вы, откуда у вас мой номер, куда идете, чем занимаетесь, почему позвонили?

– Захотелось увидеться, но вечером у меня не будет денег, чтобы сводить вас в кафе. Постоим у подъезда. Наступив на снег, выпавший из реальности.

Он выключил телефон, записав ее адрес. День прошел в ожидании. Ломал шоколад, ел его, читал книгу, скорее листал, не вдавался в подробности.

– В восемь часов увидимся. Она мне влепит пощечину, позвонит конкретным парням, меня встретят убийцы в белых халатах, я буду стоять, а она спустится с неба, на парашюте, в красных туфлях, в черных штанах. С трубкой в зубах. Она, наверно, кусается. Она вцепится в мое серлце, будет рвать его и трепать. Пить кровь и хмелеть.

Ждал ее пять минут. Татьяна вышла в чем-то вафельном, сахарном, арматурном, железном. В каждом ее движении были грация и бетон.

– Я хочу мороженое, безе, коктейль, – заявила она, – свадьбу со стрельбой, мясной рулет, романтики, много крови, вина за пять евро, очень дешевого, разборок, мужчину с усами, чтобы они щекотали мне пятки, я хочу плыть в океане со своим любимым, в лодке, где нет воды и еды, а только смерть и любовь. Твои слова должны поступать в мои уши, как в Вуз. И не быть отчисленными, а доучиться до конца и получить диплом.

Винсент молчал. Он хотел нарисовать ее, для чего захватил инструменты, но теперь не знал как подступиться к ней. Татьяна вытащила тонкую сигарету. Попросила огня. Пламя горело час, а точнее секунду. Ничего не говоря, они зашагали.

– Пойдем на проспект, усеянный рыбами и цветами, чтобы полицейские свистели нам вслед. Там сегодня безлюдно, никто не пьет боярышник, девушки попрятались, парни уехали за деньгами, в большие города, желая заработать как можно больше, иначе они не смогут купить огня и веселья.

Они ехали в переполненной маршрутке, Татьяна жаловалась ему.

– Мне отдавили ногу, меня толкнули в плечо, только что мужчина признался в любви.

– К тебе.

– Нет, к пространству, что между ним и мной. По его словам, я похожа на кактус, на лепесток, на березу, на куст шиповника, у которого вместо плодов висят головы, волосами вниз, он обещал собрать их ради меня и заварить мне чай. От него я буду здорова, хороша, молода.

Он держал ее за руку. Так они вышли, пропустили машину, набитую расставанием и теплом, перешли дорогу и впали в проспект.

– Или тебе принадлежит тело одной женщины, или души всех остальных. Время – до тридцати лет, следом наступает вечность, обрывающаяся со смертью. После обрыва – высь или дно. Солнце – это закат, если луна – восход. Даже каша является человеком.

Винсент шел и рассказывал Тане. Сколько сказок утонуло в болотах.

– Идет себе сказка, никого не трогает, углубляется в леса, в топи, ступает неосторожно, сначала одна нога, а потом другая начинают уходить под воду, она кричит помогите, спасите, но никого рядом нет, кроме медведя и рыси, сказка уходит на дно, исчезает из виду, превращаясь в притчу и басню.

Они присели на лавочке. Наверху старуха ругала ребенка, звучала музыка, пели ребята, бомж просил подаяние, пара собак, занятых дауншифтингом, пробежала мимо.

– Какая прекрасная онтология, посмотри вокруг.

Винсент достал сигарету и покрутил ее в пальцах. Таня вынула платок и приложила его к глазам, не обращая внимания на бытие, танцующее в пространстве.

– Это, наверное, не ко мне, – выдавила она, – просто слезы текут от холода.

Винсент не закурил. Двое сидели дальше. Они никому не мешали, но у обоих было ощущение, что они заняли чье-то место. У кого-то гигантского, неизбежного, грозного, не вмещающегося в сознание, потому они встали, огляделись и скрылись в кафе. Заказали попить. Винсент заговорил.

– Я покупаю книги, но почти не читаю, складываю на кресле, около изголовья, когда я сплю, мысли из них поступают в мой мозг, я становлюсь умнее. Впитываю в себя.

Он достал телефон, чтоб посмотреть на время.

– У тебя есть машинка перемещения.

– Разве, это смартфон.

– Только не ври, прошу.

– Я тебя не обманываю.

– Ладно, но я боюсь.

– Ты нажмешь на кнопку и исчезнешь.

Винсент убрал мобильник, время два три ноль ноль.

– Как поздно, сейчас начнутся разборки и драки, будут летать ножи, звучать выстрелы и выливаться кровь.

– Думаю, только третье. Кровь – это волк: она всегда стремится на волю. Не приживается. Не бывает ручной.

Пили гранатовый сок, без ничего, без салата, без Бродского, без капустных листов. Заходили люди, садились, заказывали мохито, напивались, угрожали потолку и стенам, шумели, посещали сортир, курили там, где нельзя, уходили на юго-запад, осторожно крались, ступали на цыпочках, чтобы не спугнуть Тупака, мечтающего о смерти, потому бегущего от нее.

– Я закажу жаркое.

– Не стоит.

– Но ты голодна.

– Я слежу за фигурой, как следят за преступником.

Татьяна взмахнула ресницами, посмотрев на художника, у которого вместо уха было отсутствие оного.

– Посидим до закрытия, есть еще полчаса, погрызем семена.

– Как тебе этот запах.

Она протянула ладонь, пахло цветами, юностью, летом и высотой.

– Я закажу абсент, два стакана, загруженных им, жидкость должна быть с горкой.

– Можно, я оплачу, пусть принесут его.

Отворилась дверь, впуская темноту в помещение, ночь клубилась, плыла, мужчина тыкал вилкой в баранину, женщина красила губы и листала глаза.

– Сейчас начнется охота.

Пьяный достал пистолет и погнался за пьяной.

– Держите ее, ловите, не давайте уйти.

Комната раскручивалась слева направо, часы шли обратно, все сходили с ума.

– Сейчас начнется то, чего никогда не было на земле, я буду жонглировать яблоками, персиками и вишней, я буду выпускать изо рта огонь, я буду спать, лежа на потолке, заплатите по счету, за икру, за лимон, за январь и за дождь.

Винсент увел Татьяну, за углом он прижал ее к себе, крепко поцеловав.

– Ты основал поцелуй на моем лице, этот город будет расти, пока не станет столицей. Почему ты так странно сидел со мной, не говорил, не трогал никого, но на тебя все смотрели, все ощущали тебя, вдыхали.

– Меня касаются все, я имею отношение ко всему, когда я смотрю телевизор, новости, то они волнуют меня, потому что это меня ограбили, меня избили, я напал на людей, мне повысили пенсию и разрушили дом. Надо мной пролетел жаворонок, в меня вонзилась стрела, про меня написал Спиноза, я вскопал бабушке огород, где она посадила семя. Через две недели появились головы. А в конце лета она собрала урожай. Набила погреб мужчинами и съедала по человеку в неделю. Два человека в неделю. Сорок мужчин за час. Веселье вылетало из нее, как птенец из гнезда и ядро из пушки. Она танцевала самбу, ламбаду, твист. Красивые сморщенные бедра двигались в такт. Население хлопало ей. В небе светила жалость. Два брата, Гашек и Чапек, шли по земле. Они мужественно держались за руки. Их сопровождала стрельба и разрывы гранат. Они зашли в харчевню на окраине города, заказали водки и мяса, написали каждый по строчке в книге жалоб и просьб, выпили и поели, и дальше отправились в Чехию, устроиться на завод по переработке отходов, жениться, родить детей. Мечтая купить Шкоду, одну на двоих, приделать ей второй руль, не выезжать из гаража, сидеть на переднем сиденье, управлять, снимать девочек, лететь, рассекать пространство, говорить на польском, чешском и русском. Они слились с закатом, став красного цвета, то есть вином и кровью. Они исчезли. Их не было.

Винсент перестал говорить и уставился в ночь.

– Как яростно ты молчишь.

– Я говорю.

– Я не слышала.

– Не уходи сейчас.

– Не надо меня провожать, я почти что у дома, два квартала пройти.

Винсент простился с Таней, вызвал такси, поехал по пустырям, через свалки, автозаправки, шиномонтаж, кафе и гостиницы.

– Надо будет купить два ведра вдохновения и пользы, а сейчас спать, положив под голову две подушки, три листа и четыре отвертки.

Отворил дверь и вошел. Комната была озером, он лег в лодку и поплыл, заскользил по волнам. Он спал, а мышление работало в нем, как мясорубка, пропуская его всего через себя, проходя и исследуя. Ему снились залитые солнцем Кордильеры, спуск, подъем, жалобы на работу дрели в восемь часов утра, хоботы слонов, ползущие по саванне, жалящие друг друга или гиен и львов. Голос в нем говорил.

– Сердце не растет, оно строится, возводится в небо из туфа. В нем могут жить или отсутствовать люди. В моем никого нет. Окна разбиты, двери выломаны. Пустота. Ни дымка.

Винсент открыл глаза, будто магазин. Он уже не спал минут десять, но встать решил только сейчас. Утро напоминало Паустовского. Желтое с белым в небе. Черный кофе и шоколад. Немного животного начала, вечности и стихов. Их он прочел впервые. Громко и про себя. Автор Артюр Рембо. Поэт, пышущий здоровьем, француз, торгующий мясом, проводящий вечера в ресторанах, в клубах, в кафе, в кино. Поедая бифштексы и снимая девчонок. Выпивая вино. Винсент нашарил тапки.

– О чем я жалею, о трех-четырех женских задницах, которые хотел расцеловать, возвести, потому подошел к ним, попытался наладить контакт, но не смог, не нашел общего языка с их хозяйками, не пал на колени, не облобызал их окружности, не признался в любви. Одна была хороша, как авария, она стояла спиной, подтягивая штаны, подчеркивая округлость своих полушарий, Америки и России, враждующих между собой, готовых напасть друг на друга, если не вмешается третий, не встанет между ними, не примирит. Я – это колодец, в него проваливаются при рождении. Задача из него выбраться, чтоб стать собой. Небо, это интересно, что мне с ним делать, можно порезать его на куски и продавать поштучно.

Винсент лежал на кровати, в голове его одни люди убивали других, покачивалась люстра, шло привыкание к табаку, рисовалась картина.

– Чтобы витамины пели во мне, хором, поодиночке, вытаскивали за уши сигареты, кричали, свистели, выли, никогда еще не было такого одиночества, жестокого и железного, когда хочется отправиться назад, стирая свое присутствие в мире, все следы, до единого, до ноля, живота моей матери, шара, который улетит в небо и исчезнет, навека, навсегда.

Он слушал пчел. Они звенели в ушах. Его голова гудела, как улей, где матка, точнее я.

– Это обман, меня надули, я должен быть молод, красив, богат, вокруг меня должны виться девочки, я должен ездить по миру, мои выставки должны посетить все люди на земле, но я противоположность всего перечисленного, я курю дешевые сигареты, живу один, ни женщин, ни денег, только походы по утрам в магазин, чтобы купить хлеба и табака, рисование, отдавание себя болезни, недугу, сон в четыре часа, пробуждение, кофе, незаконченная картина, где электричка, шагающая к Нью-Йорку, солнце, освещающее свалку компьютеров, телефонов, планет. Мне надо выпить, пару стаканов виски, только так я приду в себя, позабуду про сон, очень тяжелый, в котором мне восемнадцать лет, я иду за девчонкой, она оглядывается, поправляет шорты, облегающие ее ягодицы, поднимается в гору, смеется, щелкает семечки, лижет мороженое, ест мясо, свинину или баранину, жир стекает у нее по лицу, он блестит, она рада, ее организм растет, впитывает в себя белки, углеводы, горе, радость, счастье, весну.

Винсент лежал и злился на своих друзей, которые все переехали, оставив его один на один с жизнью и смертью. С картинами гаражей, домов, полей, детей, женщин, снов. Ему не хватало бешенства, чтобы окончательно сойти с ума, разорвать все полотна, обмазать лицо углем, читать нараспев молитвы, кататься с горки с детьми.

– Когда я умру, моим именем назовут самый маленький микроб. Он будет везде, повсюду, кругом. Но никто его не будет знать. Я должен умереть, сделать над собой это маленькое усилие, дать команду себе, организм, умирай, разлагайся, бесчинствуй. Это когда тебе женщина во время полового акта говорит: у тебя семя течет. Будто оно река, впадающая в океан, где есть киты и акулы. Нет ничего страшнее для будущего человечества, чем слова я беременна. Беременность женщины конец, а не начало. Она смерть, но не жизнь. Женщина беременеет животом, мужчина беременеет головой.

Винсент привстал, но почувствовал странное. Нейролептики действовали. Цой пел под мышкой. Левой, что ближе к сердцу. Все волосы вытянулись в струну, подрагивали, подпрыгивали и подпевали ему. Концерт шел в ложбине.

– Поздно, уже темно. Ничего не добавить, не успеть на такси, не схватить ее за руку, не сказать не уходи, ты моя, а я твой.

Электропатриотизм встал на городом. Винсент писал, склонившись и замерев. Закончил полотно и начал говорить сам с собой.

– Под деревом рос ананас, на самом дереве ничего не росло, оно тыкало в небо ветками, словно гигантской вилкой, черной и ломаной. В ее зубцах застряло гнездо ворон. Север начал атаку, человек съежился, вспыхнул и сгорел, вступил в развитие, потоптался на месте, заработал рубли, евро, юани, доллары, просадил их за вечер, выпил шампанское, снял проститутку, выбросился из окна и написал роман.

Решил прибраться в квартире, потому взял сигарету и пошел в туалет. Покурил. Вышел. Присел за стол.

– Я никому ничего не должен, – Винсент обрушил кулаки на столешницу, – все, что у меня есть, это картины, кровь, сухожилия, просто гигантское сердце, растущее, занимающее место между порогом и вечностью, чехардой и Словакией, кошкой и сапогом. Двадцать четыре часа у человека в груди. Ребра идут, спешат, никуда не торопятся. Надо добавить в свои картины юга, солнца, афроамериканцев, разборок, ножей, пистолетов. Еще, еще и еще. Влить хип-хопа и бокса, Гарлема и огня. Я разгромлен, раздавлен, растоптан, растерзан, разбит. Колеса трамвая созданы только для одного: разделять человека. Отрезать голову или ногу.

Вышел, одевшись в плащ. На улице шел парад, маршировали солдатики, самки или самцы, может быть, даже дети. Солнце светило так, будто все ему задолжали. Долги вставали над городом. Все ожидали туч.

– Как дела, молодежь, – крикнул Винсент в ухо старухе, – почем арбузы на рынке, где торговля детьми.

Женщина вспыхнула и сгорела. Пепел опустился между цветов.

– Я убийца, не может быть, я вышел в сеть, написал письмо девушке, она не ответила, а удалила страницу. Она повесилась, утопилась, выпила таблетки, порезала вены, выпрыгнула из окна. Теперь ей очень плохо, она болеет, чихает, кашляет, у нее высокая температура, ей хочется лежать и не двигаться, не мыслить, не чувствовать, а втягивать через соломинку сок. Банановый, апельсиновый, яблочный, виноградный, томатный и никакой. Из мяса, из груш, из вечности. Надо спасти ее, выломать топором дверь, рассыпать соль, сахар, перец, разбить окна, засорить туалет, включить воду, вынести компьютер, мозг, телевизор, яичную скорлупу, очистки картофеля, шелуху луковиц, гитару и настроение.

Сигарета пахнула шашлыком, мясом, проворачиваемым на углях, белком, сытостью, жаром. Винсент ощутил тепло. Он чувствовал себя высоко.

– Так низко я никогда не падал, у меня истоптанные ботинки, поношенные штаны, местами рваная куртка, дыры в карманах такие, что я не могу достать сигарет. Мелочь проваливается на глубину в тысячу метров.

Позвонила Татьяна. Ее голос звучал, как похоронный оркестр.

– Завтра я иду танцевать, после фитнес, пробежки, бокс, ланч в кафе, фотосессия, интервью, поход в банк, на восток, захват новых земель, Омска, Томска, Тюмени, Хабаровска и других.

– Увидимся.

– Не сейчас.

– Сегодня я иду в солярий.

– Я могу подождать.

– Не надо, я не приду.

– У тебя есть другой.

– У меня появился мужчина, похожий на Лондон, Париж и Нью-Йорк.

– Нельзя его отменить?

– Он вечен, он как скала, я взбираюсь на него, пока я на уровне живота, готовлю ему, кормлю и все ожидаю свыше, когда покорится мозг.

Она повесила трубку и позвонила снова.

– Винсент, ты сейчас умрешь, у тебя откажет сердце, почки, печень и легкие, лети, убегай от смерти, несись, разгоняй толпу. Ну все, а теперь пока.

Ее голос превратился в смех и исчез, будто хомяк в норе. Винсент зашел домой и прошелся босым. После чего сел за картину, желая нарисовать вечную жизнь, другую планету, людей на ней, пьющих кофе, ворующих детей, воюющих, целующих друг друга в лицо, образующих синдикаты, картели, государства, церкви, пустые места, стихи, фильмы, музыку.

– Хочется напиться, налакаться, ползти, не вставать. Когда я восстану, чтобы весь мир был подо мной, не смеялся, а плакал, роняя слезы, текущие по его щекам, падая в пыль и образуя грязь.

Закончив рисовать, огляделся вокруг. Квартира не изменилась. Чай, плита, стол, сахар, вафли, приемник, наушники, смартфон, нога на ноге, воздух, мольберт, желание, пошлость, запах члена, точней тушенки. Винсент вышел из дома, поехал, пошел к воде, там он стоял, вспоминая молодость, вечеринку, где была девушка с огромной задницей, настолько, что хотелось встать на колени и лизать ее персик, углубляясь в него, раздвигая, чтобы достать до косточки.

– Тогда можно будет посадить дерево, на котором будут висеть плоды, а точнее попы, их можно будет срывать и съедать. Ведь об этом мечтает каждый нормальный мужчина: съесть задницу девушки.

Медленно шел.

– Скоро серебро коснется висков. На улицы выйдут замужние женщины, ведя детей на прогулку. Сталин зашевелит усами. Титаник достигнет Америки. Кобейн споет на разрыв.

Он прошелся вокруг песков, думая о Татьяне. У нее есть мужчина. У Эми нет никого. Но она далеко. Не знает его, не слышит.

– Хорошо иметь женщину про запас, хранить ее в темной кладовке, среди банок, приправ и специй. Ухаживать за ней и любить.

Подъехал автобус, Винсент сел на заднее сиденье. Заходили люди, занимали места, покачивались и плыли, ехали туда, где не ждут, не находят, не ищут.

– Что стало с той девушкой, которая спросила у меня дорогу. Ведь прошло столько лет. Она умерла, или родила, или ни то, ни другое. Уехала заграницу. Все может быть. Не знаю. Из России вырваться сложно, расстаться с тяжелой жизнью, маленькой зарплатой, плохими дорогами, льдом и слоном.

Двое мужиков затеяли драку, стали бить друг друга по лицу, промахиваясь и скользя. Когда открылись двери, они выскочили на улицу, рассмеялись и начали играть в снежки.

– Я попал. Ты убит.

– Ты не мог меня поразить. Я отстрелил тебе руку.

– О, но какая боль.

– Стыдно. Смешно. Легко.

Автобус поехал дальше, мимо полицейского участка, поликлиники, памятника киту. За окном мелькнул парень, похожий на Цоя. Он пронесся на лошади или на Москвиче. По проходу покатилась бутылка. Сойдя, закурил. Впустил в мозг то, что выпустил из него.

– Привет, Винсент, как дела?

– Плохо. А что случилось?

– Нам нужны деньги.

– А кто вы?

– Мы твои родственники.

– Я беден, меня кормит брат, мои картины не покупают.

– Но ты будешь богат после смерти.

– Может быть. Я не знаю.

– Дай нам денег из будущего.

– Я не могу. Не умею.

– Нам нужны деньги. Надо кормить ребенка, надо купить машину, надо убить тебя.

– Оставьте меня в покое. У меня ничего нет.

– Ты жаден, ты будешь проклят. Бог с ней, с машиной, но ты не хочешь дать денег ребенку.

– Вот последние десять рублей. Заберите. Отстаньте.

– Нам надо не десять рублей, а десять тысяч.

– Возьмите мои картины.

– Они ничего не стоят.

– Чем я могу помочь.

– Умри, и тогда цена возрастет.

– Я умру, но только не сейчас.

– Теперь. Сию же секунду.

– Вы хотите моей смерти, когда я не желаю вам ничего плохого. Так вот. Назло вам, я никогда не умру, ни потом, ни сейчас.

– Умрешь. Мы тебе поможем.

Голоса удалились. Винсент прошел в подъезд. Включил свет. Поднялся на свой этаж. Но не стал заходить. Встал около двери.

– Как же мне тяжело. Я написал триста картин за год. Я сделал все возможное и невозможное. Но меня презирают, критики плюют на меня, не хотят обо мне слышать. Еще и эта болезнь. Кому нужны работы помешанного. Надо нарисовать себя, распятого на кресте. Чем и сейчас займусь.

Он работал уже три часа, когда ему в голову пришла идея. Он ее записал. В дневнике и в письме.

– Россия держится на жирафах. Без них ее не станет. Они контролируют умы, которые без них разбегутся, рассыпятся и пройдут.

Каждое утро он пил компот, сваренный им. Он наливал его в кружку и уходил из кухни, ждал, пока осадок уляжется, рисовал и курил. Когда он возвращался за ним, ему казалось, что кто-то плюнул в стакан, пока его не было, хоть в квартире он был один. Чувство не исчезало, а жило и росло.

– Когда ко мне придет любовь, то я полюблю не кишки, почки, печень, желудок, вагину и прочее, а девушку, исключающую все это, восходящую над анатомией человека, погружая ее во мрак.

Ему снился книжный магазин. В нем появилось многое. Советское издание Хайдеггера. Очень тяжелый том. Весь в пыли и во времени. Лермонтов и Бодлер. Очень много философов. Даром. За пять рублей. Книги были старые, но свои. Винсент ходил с друзьями. Выбирал и смотрел. К ним приблизился продавец.

– Чтобы купить, вы должны полететь.

– Это понятно, но почему Маяковский так дорого? Несколько сот рублей.

– Он покончил с собой. В книге представлены произведения, написанные им после смерти.

– Израиль – это тысячи, миллионы боеголовок, уставленных в небо. А Палестина выходит утром во двор, берет лопатку и играет в песок. И так каждый день. Можно рисковать своей жизнью, а можно ничьей. Второе вдвое опаснее. Чужая жизнь есть ничья. Между землей и небом.

– Что такое безумие? Это когда нет границы меж я и всем внешним миром. Когда голова превращается в телевизор.

– Цой, летающий на обертках конфет, парящий в кофейном воздухе. Ради этого стоит жить, чтобы краем глаза взглянуть на полет, который совершился сто лет назад, в день гибели Цоя, когда его машина разбилась, а он улетел домой.

Все вышли из магазина. Друзья по одному подошли к Винсенту, пожали ему руку и ушли. Он остался один. Как китаец, живущий в самом густонаселенном государстве мира. Вокруг было что-то легкое и тревожное. Машины плыли в воздухе, вися на шарах. Дети раздавали конфеты. Взрослые их жевали. А вообще, никого не было, магазин исчез за спиной, друзья превратились в карты, которые Винсент размешал и положил в карман. Стояла ночь. Лаяли псы и горели окна.

– Если подойти к окну и выстрелить в лампочку, то все подумают, что это открыли шампанское и пробка попала в люстру. Все захлопают в ладоши и лягут спать, потому что тигр напал на льва, а медведь на грядущее.

Винсент собрал чемодан, готовый выехать из квартиры в любую секунду. Ведь он знал, что останется в ней навсегда, а его похоронят стены.

– Мужчины умирают раньше потому, что позже стареют.

Он купил пачку сигарет, из-за чего у него выделилась слюна. Положил их в карман. Заскользил вдоль по улице. Аптека с разбитыми окнами. Кафе, закрытое днем. Люди, израсходованные и забытые.

– Почему я еще живу, как меня угораздило родиться, вон тетка машет платком, в который она сморкалась.

Он перешел дорогу, зашел в пивной бар, заказал кружку пенного. Посетителей не было. Глотнул. Осмотрелся. Замер.

– Остается только одно: надувать камни и пускать их по ветру.

Пиво пошло легко. Чешское.

– Это правильно.

Винсент купил кальмаров. Стружку. Пятнадцать грамм. Он представил себе встречу с Эми, живущей в Америке. Сначала не было слов, сухость во рту, как в Сахаре, но вот набежала одна туча, за ней другая, и фразы полились, потекли, впитываясь в пески.

– Твои руки как фланги, ты раскинула их, свела, они вонзились в меня с двух сторон, рубя и круша, мои ряды дрогнули, но выстояли, не понеслись назад. Мы слились с тобой и смешались, наши кровь, частицы и клетки стали единым целым, монолитным, одним.

Винсент замолчал, остановил монолог, сделал большой глоток, затянулся дымком и подумал опять.