Читать книгу Безупречный враг - Оксана Демченко - Страница 1

Небывалое подкралось, прячась в сумерках тусклого предутрия, пропитанного серым туманом. Селение просыпалось буднично, поскрипывало позвонками несмазанных дверей, зевало перекошенными ртами распахнутых сараев, выдыхало молочный пар ранней дойки. Пастух только-только выбрался за порог и побрел по улице, кутаясь в тонкий войлок, безразлично кивая закрытым и открытым калиткам и щурясь… Что за тени в тумане? Отчего ночная влага расслоилась и взволновалась, как прокисшее до срока молоко?

Пастух охнул, опасливо заспешил к ближайшей каменной ограде, щупая ее росистый бок. Мокрой дрожащей рукой умыл лицо, согнал остатки сна и затаился, забыв обо всем. У старенького храма в самой середине селения столбами вросли в твердь вытоптанной земли изваяния, столь неподвижные, что людьми их назвать невозможно. Да и бывают ли они – такие-то люди? Огромные. Широкие. Все – воины и все особенной, легендарной храмовой «породы», будто и не люди они, а нечто иное, чудовищное! О подобных пастух слышал на торге, в большом нижнем городе. Но мало ли пьяных сплетен дрейфует в спертом воздухе портовых ориимов? Купцы и пение сирен слышали, и сиринов возили на своих лодках, и самому газуру жизнь спасали. Им верить – людей смешить!

Но небыль вдруг сама явилась жутковатым сном, не пожелавшим откочевать до рассвета в вышний океан помыслов, мечтаний и кошмаров. Пастух дрожал, словно овечий хвост, его ноги против воли медленно переступали, толкая вперед сопротивляющееся тело. Как не рассмотреть столь удивительное? Как решиться и потревожить любопытством безмерно опасное? Интерес боролся с осторожностью, и сухое горло хрипело то ли несбывшимся визгом, то ли задушенным стоном. Еще шаг. И еще. И полшага.

Лакомка-ветерок слизнул густые сливки утреннего тумана. Самые рослые вершины обозначились вдали, заиграли розовым рассветным жемчугом.

Вытоптанная площадь у храма прорисовалась отчетливо, до самой малой мелочи. Все прибывшие были как на ладони: считай, удивляйся и жди худшего… Десять огромных воинов. Стоят возле храма полукругом, каменные лица ничего не отражают, и даже глаза не радуются первым признакам восхода. За широкими спинами – вот уж чудо из чудес – настоящий конь, зверюга еще более крупная, чем врали пьяные купцы. Щерит пасть, клацает крупными желтыми зубами. Правда, пока что выдыхает пар, а вовсе не сказочный огонь. Зато ногами перебирает звонко, сердито. Неужто эти ноги железные? А седок-то у коня – жрец верхней ветви, хотя поверить в его появление тут сложнее, чем в коня, даже огнедышащего и полностью стального! И все же вот он, жрец. Уже ловко спрыгнул с высоченного коня и без страха усмиряет чудище. Еще бы, вся сила храма за ним…

Пробудившиеся селяне, не смея вздохнуть, глазели на невидаль из теней закрытых циновками окон, из щелей сараев, из-за каменных хребтин заборов.

Жрец был неподобающе, как-то даже оскорбительно молод для своих богатых ярко-синих одежд с широкой белой каймой. Служитель верхней ветви храма всегда сед, согбен и стар, даже отчаянно лживые сплетники иного не скажут. Мыслимо ли хапнуть такую-то власть в раннем возрасте?

Люди с ужасом смотрели на чудовищных воинов, коня – бешеного зверя – и могущественного властителя. Никто не ждал добра от внезапного посещения. Разве такие гости являются без причин? И помнит ли хоть кто, чтобы неожиданное внимание сильных мира сего оказалось во благо? С вечера не было и намека на перемены, грозящие нищей горной долине. Закат отгорел ровно, не омраченный ни единой складочкой тревожного облака. Ни единый гость не явился неурочно, даже вездесущая глазастая детвора не приметила соглядатаев на тропах или в горах. Что вынудило владыку немалого числа островов тайно и спешно явиться сюда? Не проехать дорогой дальше, а спешиться и безразлично обводить взором окрестности? В горах кое-как прокармливаются сами, а сверх того, напрягая все силы, едва исполняют назначенную газуром повинность: снабжают пропитанием работников ближайшей серебряной шахты. Приход храма невелик, люди долины помещаются в пяти десятках хибарок, разгороженных внутри на маленькие закуты. И то дома разделены на комнатки лишь у богатых, бедным на всю семью хватает четырех тонких глинобитных стен. С них и взять-то нечего… Но разве владыка явился бы, не вызнав заранее и безошибочно о том, что в ничтожной долине скрыта ценность, достойная его внимания?..

Изваяниями из камня замерли личные стражи жреца, наследники древней крови. Воинов опаснее и сильнее их нет на всем коралловом Древе. Отыскать хоть отзвук родственности великим бойцам прошлого, разбудить кровь и напоить ее силой – дело, доступное лишь избранным служителям верхней ветви храма. Легендарные бойцы тоже принадлежат храму, больше ни перед кем не отвечая, никому не подчиняясь. Вот сейчас бледный юноша с усталым лицом усмирит своего ужасного коня и в единый миг примет решение относительно долины и ее пока что живых обитателей. Прикажет, не тратя слов, одним мановением руки, и могучие стражи сокрушат селение, сгребут со скального основания, как ненужный сор. Не удастся даже спросить, в чем вина, можно ли откупиться и оправдаться…

Перепуганные жители вздохнули чуть свободнее, когда вдоль боковой стены покосившегося храма прошаркал деревенский служитель. Он замер на углу, шаря пальцами по косяку и слепо щурясь против света. Чуть постояв, старик поклонился до земли щуплому юнцу и захромал к нему, получив на то дозволение – безразличный, едва намеченный кивок. На ходу босой служитель растирал затекшую после сна ногу и на ощупь, неуверенными пальцами, вдевал в лямки волочащийся пояс. Мимо неподвижных воинов древней крови старик пройти не решился: снова поклонился, ожидая повторного дозволения говорить или приблизиться.

Пастух мешком сполз по стене и сник на подломившихся ногах, щупая траву. А вдруг все обойдется? Служитель – человек знакомый, понятный и способный отвести беду. В конце концов сам тут живет, прирос к долине-то. Небось пожалеет соседей, душой он добр, проповеди ведет мягко. Да и отношение к нему наилучшее… После таких мыслей пастуху стало как-то особенно заметно: одежды жреца бедны, застираны так, что синий цвет угадывается лишь по привычке, заплаты кое-где наросли вторым слоем, а на локтях – так и третьим…

Храм – кривой и старый, совсем как его служитель. Зато ориим будто бы нарочито добротен, недавно выкрашен заново. Вон как он угрюмо растопырился двумя пристройками, аккурат напротив храма вырос, словно в насмешку выпялил на площадь бельма ровных окон с цветными циновками-ставнями…

За нарядной циновкой, бурой с синим, заслонившей ближнее к левой пристройке окно, стенал владелец заведения. Он всхлипывал и едва слышно, с истовым и не вполне трезвым привизгом, клялся себе самому, а заодно и всему миру, что к сезону дождей и никак не позже справит служителю новое одеяние и насыплет меди полной меркой, сдобрив подношение серебром. Иначе, какова бы ни была причина нынешнего визита высшего жреца, не миновать повторного внимания, опасного не вдвое против нынешнего, а втрое, впятеро! Вон как юноша в ярком одеянии хмурится, глядя на кривобокий храм! Того и гляди прямо теперь именем богини Сиирэл изберет для веры и служения новое вместилище. И ясно какое: здесь, в просторном орииме, приезжие и ночуют, и сделки заключают, и трапезничают. Стены добротные, циновки новые, дверь так вовсе из цельной доски. Роскошь!

– Ох горе, и зачем я циновки-то синим выкрасил против правил? – вслух зашептал сонный содержатель ориима. – Юго, кость ты гнилая, а ну, собери на поднос что следует! И зачем я второй-то ярус надстроил, не унялся? Ох, попутал глубинный враг… Как бы не приметил гость, что крыша у нас на палец повыше храмовой. Ох, беда. Глаза-то вон вылупил – чисто сквозь стену меня высматривает. А ну, неси кошель!

Ни звука в ответ, ни движения… Мужчина зло сплюнул, вновь пообещав себе посадить гнусного мальчишку под замок и уморить голодом, сполна воздав за свой страх. Сперва, само собой, неслуха нужно выпороть так, чтобы и не дергался. Теперь повод есть, причина же имелась и прежде. Вроде прижить-то недоноска не от кого было, а видно по всему: не родной! И повадка чужая, и кончики волос норовят червяками вывернуться, а не лежать прямо, как подобает. В довесок к прочим подозрительным чертам у наглеца быстрый вороватый взгляд, а это не идет на пользу орииму. Он же гниль, чужеродный, поэтому и вред чинит. Нет бы в дом тащить все, что плохо лежит, как младший делает, – так он из дому выносит. Не иначе жена миловалась с кузнецом, тот из пришлых, ростом высок, курчав и мелкоглаз… Или на ярмарке кого приглядела? Недостойного полукровку, отпрыска какого-нибудь купца. Ведь повадились, предатели Древа, тащить незаконных жен с далекого севера, будто места на островах всем хватит.

Привычные мысли похмельно бродили в голове, пенились несвежей брагой новых страхов и подозрений, булькали изжогой раздражения, опасно бурлили подспудной злобой.

Едва слышно скрипнули петли люка в полу. А вот и жена, легка на помине, выбралась из подвала. Ворочается, словно брюзглое тесто, сопит, мелко икает и привычным жестом прогоняет мух, невидимых трезвым. Гулять была ловка, но и в деле хваткая, даже с похмелья: стукнула по столу донышком непочатого кувшина браги, рядом уложила кошель, припасенный на случай внезапных бед. Мелкая медь зазвенела по ребрам плоской крупной серебряной монеты, сиротливо затесавшейся в нищее окружение.

– Хоть и гулявая ты, а не дура, – куда спокойнее признал хозяин ориима, ополовинив кувшин в несколько жадных глотков. – Серебро перепрятала?

– Ты кого учить вздумал? – презрительно зашипела жена, дергая из рук мужа кувшин. В свою очередь поправила здоровье, оставив на донышке лишь неаппетитную муть, которую задумчиво изучила. – Еще мой дед держал тут дело, и был он половчее некоторых, принятых в дом из пустой доброты. Уж брагу мы прежде разбавляли толково и в меру, не лили себе в глотку до зари.

– Вот и не пила бы! А про доброту если… Тебе последние зубы опротивели? – Голос налился новой злобой. – Куда чужерода понесло? Вернется – забью, так и знай.

Женщина неопределенно фыркнула, выплеснула остатки браги на добытый из плетеного сундука парадный поднос, торопливо протерла его снятым грязным передником и завязала на поясе чистый. Придирчиво изучила мятую, иссеченную царапинами медь, плюнула на мутно-зеленое пятно, поскоблила ногтем: вдруг плесень? Исчерпав тем свое усердие, женщина ссыпала в довольно глубокий поднос фрукты, лепешки, орехи, поставила кувшин с кислым молоком и несколько плошек, выдолбленных из кожуры ореха. Покончив и с этим, хозяйка усердно приклеила кривоватую улыбку на заспанное лицо, растерла смятые похмельем щеки, словно пытаясь согнать складки, пригладила волосы, сунула мужу кошель, подхватила поднос и пошла к дверям, стараясь двигаться плавно и не раскачиваться на ходу. Вчера, в обычное свое ежегодное время, приехали богатые гости, газуровы закупщики рудничного серебра. Хозяев ориима по привычке позвали за стол. И до сих пор веселье гудело в голове, туманило взор, делало пол кривым и скользким.

Едва выбравшись за порог, хозяйка ориима забыла о гостях и похмелье. Одного взгляда в холодные усталые глаза высшего служителя хватило ей для полного прояснения сознания. Остро и болезненно подступило к горлу желание завыть, на всю округу оглашая в покаянии тайные и явные грехи, малые и самые тяжкие – любые, лишь бы обрести хоть толику надежды выжить, перетерпеть ужас тусклого всезнающего взгляда.

Тонкие губы жреца брезгливо дрогнули.

– Вот и явлен знак свыше, – с отчетливой издевкой отметил он. – Первыми в любом селении навстречу гостю открываются врата храма. Здесь отныне пребудет ветвь служения.

Женщина подавилась заготовленным приветствием и едва не упала, крепче вцепляясь в поднос и толкая медное блюдо вперед. Сама бы потом не смогла ответить, от пьяной неуклюжести или из неосознанного желания отомстить так ловко подвернулась нога. Кувшин покачнулся, угрожая запятнать кислым молоком безупречное одеяние высшего жреца…

Но ничего страшного не произошло. Звук подхватил женщину и удержал на ногах, как послушную куклу: сидящая у ног жреца сирена – только теперь и удалось рассмотреть хрупкую фигуру – напела, вгоняя в озноб и подчиняя своей воле каждое движение, то есть позаботилась о благе храма…

Старик, низший служитель, который год прозябающий в кривеньком строении, задохнулся от восторга и обернулся. Расправил плечи, подтягивая пояс и по-хозяйски изучая новые хоромы. Хоть и принадлежат они богине моря Сиирэл, а жить тут будет он, человек, к которому никто в деревне не испытывает подлинного почтения. Нет у него голоса, как у сирен, даже слабого, имеющего лишь вкрадчивую сладость, подчиняющую исподволь. Нет и властной жесткости служителя, уверенного в себе и своем праве. Вон юнец, добившийся права носить яркие одежды, без яда и меда голоса обошелся, всего-то глянул мельком и согнул спины, вселил в каждого обитателя долины страх и уважение. Старик пожевал губами. Снова поклонился высшему жрецу, признавая: жизнь прожил как смог, остается и на ее закате довольствоваться малым. Говорить о богине и петь ей гимны, хлопотать и служить в дни общих праздников, а в прочее время кое-как перебиваться, ничем не отличаясь от иных селян. Возделывать огородик, красить стены ветхого храма, подмазывать глиной трещины, не надеясь возвести новый.

И вдруг – лучший дом во всей долине переходит в его распоряжение по первому слову высшего служителя. И без возражений!

– Высокая честь, – убито признала хозяйка ориима, в единый миг лишившаяся дома. С каким-то задушенным ужасом она осознала: темный взор сирены топит, не выпускает, тянет вглубь, безжалостно губит. Жизнь пора спасать, а не стены и достаток. – Покрасим заново сами, еще справим достойное одеяние славному жрецу, – просипела хозяйка, выторговывая себе право дышать. – Знак нам внятный дан, не оплошаем.

– Я вознесу мольбу, чтобы память у тебя не оскудела прежде, чем иссякнет моя, – дернул уголками губ молодой жрец. – Или все же прислать кого-нибудь глазастого после сезона дождей?

Он отвернулся и пошел прочь, не слушая ни заверений, ни воющих стонов. Рядом, отстав на полшага, семенил деревенский служитель низшей ветви, поспешно одергивая одежду, бесконечно кланяясь и благодаря. Он указывал рукой дорогу. Сирена, сидевшая в пыли у ног служителя, медленно встала, выпрямилась, кутаясь в черный кружевной платок, жадно сглотнула и поспешила за своим хозяином.

– Это же риил-араави, – охнул, наконец-то разобравшись в происходящем, бывший владелец лучшего в деревне дома. Ужаснулся и забормотал, не в силах молчать: – Хотя бы не тот, с жезлом, хотя бы его помощник… Быть не может: в нашу долину явился сам настоящий риил-араави, и сирена при нем… Мы чудом выжили. Славная Сиирэл милостива, пожертвование приняла малое, бескровное.

– С мерзавца Юго начисто шкуру спущу. А лучше продам косорукого храму, хоть так возмещу убытки, – прошипела женщина, без сил опускаясь на колени, в пыль. Метко пнула мужа в колено и засипела ядовитым шепотом: – Ну что встал? Я тайники опустошу. А ты нанимай людей, выноси вещи, пока и они не достались храму. Чужерод у тебя старший сынок, как же… Весь в папашу: горазд слюни пускать, а как дело делать, так нет его. С полуночи, вот так и знай, он на крыше сидел, бездельничал. Теперь-то уж забылся, седьмой сон досматривает – как всегда, про море. Брага ему, вишь ты, глаза разъедает. Не углядел беду, родную мать не предупредил. Все наше дело развеял прахом! Юго! Юго, косорукий, а ну, иди, хватит спать!

Юго не спал.

Вечер выдался многотрудный. В трех комнатах для гостей надо было выскрести полы, поменять циновки, перетряхнуть стеганки. Потом пришлось тушить с пряностями почти зрелые, уже пухлые стручки бобов, наспех месить и печь лепешки, без конца отвлекаясь, чтобы подать что-то новое на стол. А когда все в орииме – и хозяева, и гости, – забылись сном, Юго мыл посуду, приводил в порядок заляпанный брагой и грязью пол, скоблил доски столешниц…

Далеко за полночь, едва находя силы двигаться, он все же упрямо заполз на плоскую тонкую крышу второго яруса ориима, самую высокую в деревне. Такую высокую, что с нее можно было рассмотреть море. Точнее, Юго всякий раз старательно убеждал себя в том, что море прячется в темной безлунной дали за каменным боком гор. Представлял, что черная гладь колышется призрачными бликами, хранит тепло угасшего дня, манит, дотягиваясь и за перевал туманами с запахом соли и рыбы. Чем еще может пахнуть море, Юго не знал. За всю жизнь он видел это чудо два раза, оказавшись на очень похожей крыше ориима в нижней долине, куда выбирался с отцом на большой торг.

Но если закрыть глаза, запретить себе чувствовать сладкий и мерзкий запах браги, перебивающий все иные ароматы долины… Если заткнуть уши, чтобы не слышать дружный храп гостей и сонное причмокивание хозяев ориима, до полуночи умудрившихся опустошить пять огромных кувшинов выпивки. Если…

Юго устало расслабился на крыше и улыбался, осторожно приоткрыв веки. Старое истертое серебро тонкой поздней луны оседало на горных пиках редкими брызгами бликов. Слабые пряди раннего тумана, растрепанные ветром, изогнулись полотнищами парусов. Широкие глянцевые листья на общинном поле взблескивали рыбьими спинами. Два крошечных высоких пера облаков стали чайками, ищущими поживы. А сам Юго конечно же превратился в капитана большой торговой лодки.

Ветерок прошелестел, тронул волосы, и плавание началось. Юго мысленно скомандовал гребцам, затем проверил ветер и потребовал прибавить парусов. Похвалил расторопного рулевого, который верно и звучно отсчитывал ритм гребли и удерживал наилучший курс торгового пути на север. Впереди вздымались черные кручи, лодка смело стремилась в узкую щель меж опасных скал. Там наверняка поджидали пираты: ведь большая океанская лодка везет богатейший груз отборного жемчуга! Будет бой. Мальчик уверенно прищурился, погладил широкий нож…

И грустно вздохнул, помимо воли возвращаясь в свою серую сухопутную жизнь. Он никогда не видел моря по-настоящему, хотя, как и любой оримэо, обитатель кораллового Древа, он близок к большой воде. Океан повсюду вокруг, просто родной остров Тооди – один из величайших срединных в архипелаге, а долина расположена в самом его сердце, в горах…

Однако добрая богиня Сиирэл снисходительна к Юго. Пусть рядом нет ни океана, ни даже реки или широкого озера, лишь глубокие колодцы и говорливые ручейки, растрепанные на струи и брызги, не имеющие и пригоршни спокойной водной глади… Пусть так. Но изменчивое море живет и дышит во взгляде Элиис. Эта девчушка – единственное существо во всей деревне, достойное дружбы. Элиис никогда не дразнила сына ориимщика чужеродом, хотя обидное прозвище выкрикивают и шепчут в спину все, от несмышленышей до стариков. Едва ли не всякий житель долины должен отцу хотя бы медяк и отомстить пытается его нелюбимому сыну… В такой мести есть удовольствие, ведь угрозы со стороны двенадцатилетнего пацана – никакой. Повторяя ругательства родителей, в селении повадились громко звать Юго то тупым бараном, то лентяем, то косоруким уродом. И только Элиис, маленькая, часто мерзнущая, вечно голодная, не повторяет чужих гадостей, зато понимает с полуслова самого Юго и охотно выслушивает. Она тоже мечтает о несбыточном – однажды увидеть море, спуститься к воде и уплыть по золотой дорожке рассвета в иной край, добрый и щедрый.

Юго вздохнул. Ну почему он до сих пор толком не объяснил Элиис, как важно таиться, прятать взгляд, с каждым сезоном дождей светлеющий и наполняющийся синью? И вообще надо носить широкую плетеную шляпу и глядеть в землю, пряча свои синие глаза за густыми ресницами… А еще следует пореже встречаться со старым служителем. Он подозрительно добр к нищей семье.

Еще хотя бы год переждать, перетерпеть, и можно будет сбежать из дома, чтобы попробовать наняться на торговую лодку. Элиис исполнится десять, а ему самому – тринадцать. Вдвоем не так страшно отрываться от привычного, от дома и долины, неласковой, но и не чужой… Элиис надежный человек, с ней можно начинать новый путь. Сперва по тропе за перевал, к берегу, а оттуда – куда угодно! Например, взять и уплыть далеко на север. Там, по слухам, есть большая земля, именуемая «материком». Такая огромная, что ее не пересечь за десять дней непрерывного бега. И, может быть, даже за двадцать. Сверх того люди шепчут: на севере нет служителей храма, как нет газура, его жадных зуров и дотошных уров, ничтожных, но кичащихся местом и близостью к тем, кто наделен властью. Вон хоть эти, гулявшие в орииме с вечера: ур нижней ветви и его слуги. Нос задирали, словно они газуру кровная родня, а сами-то… Штаны латаные, жемчуг в украшениях старый, мертвый. Да и брагу пили худшую, а хвалили так, будто что-то понимают в напитках…

Юго передернул плечами, невольно принюхался и подвинулся по крыше в сторонку, снова сполна ощутив мерзкую вонь, изгоняющую любые мечты. Пора уходить. Может, теперь самое время, опасно ждать целый год. Припрятанное серебро понятно где лежит. Забрать – да в порт. И непременно на север. На материке точно нет храма и никто не служит Сиирэл, а значит, там нет хитрых жрецов, готовых на все, чтобы заполучить синеглазого ребенка, в чьем взоре переливается море. Увы, на Древе с такими глазами спокойно жить нельзя. Едва ли не всякий знает: повзрослев, именно синеглазые дети порой получают самую крупную, редкую и ценную каплю дара морской богини Сиирэл. В их крови пробуждается чудо, наделяющее способностями сирина, повелителя вод.

Тень, мелькнувшая в густой ночи, сперва показалась Юго игрой воображения, как и ненастоящее море, что разлилось в тумане посреди каменных гор. Однако пару мгновений спустя мальчик настороженно признал, что тень настоящая.

Внизу, возле крайних хижин, беззвучно и стремительно двигался некто очень большой и опасный. Чужак. Жители деревни не могут так ходить. Вот он пропал, снова показался на миг вдали, на фоне светлой стены.

Юго внимательно осмотрелся. С высокой крыши видно все селение и значительную часть долины. По каменной дороге от нижней развилки приближаются темные тени, их много. Торговцы ночами не ездят, на охоту в этот сезон никто не ходит, с рудников сбежать невозможно, к тому же ур знал бы о происшествии, он только что вернулся из шахты. Тогда кто крадется и по какой причине скрывает свое присутствие? Мальчик поежился от внезапной мысли. Спрыгнул вниз, пробежал по крыше первого яруса, соскользнул в непроглядную черноту внутреннего двора. Мимо скотных загородок прокрался к дальней калитке, ведущей на общинные выгоны, припустил во весь дух по сухой короткой траве, вытоптанной и редкой, до самой малой нитки выбранной овцами. Надо проверить. Сперва проверить, а потом успеть предупредить, если подозрение, не приведи богиня, верное.

Мальчик домчался до перегиба тропы, приник к камням и ящерицей взвился на гребень дозорной скалы. Притаился, унимая дыхание и осматривая долину. Вот они, гости. Прячутся в низине, дожидаясь высланных вперед соглядатаев. Юго прищурился, всмотрелся, сетуя на туман. Пряди кисейной сырости расползлись, словно сгнили, и позволили увидеть, издали распознать на одеянии жреца белую кайму, ясным серебром взблескивающую даже ночью. Юго предполагал худшее и поэтому сразу догадался, что по тропе идет сам араави. Порой, думая об Элиис, он ждал и боялся появления именно такого гостя. Скатившись со скалы и ободрав руки, Юго снова побежал, проклиная себя за нерешительность и нерасторопность. Ведь знал, что синеглазые приметны. Не мог не отдавать себе отчета в том, что на Элиис могут донести, желая получить награду. Что вызовут самого опасного из жрецов, высшего. И станет поздно. Уже поздно! Он, лучший друг синеглазой, слишком долго ждал и слишком вяло мечтал, опасаясь неведомого за перевалом… Получается, он предал единственного родного человека, Элиис…

Мысль об угрозе, нависшей над ориимом, не колыхнулась даже в глубине сознания. Да пусть хоть сгорит, хоть храму достанется, хоть рассыплется в пыль под гневными всполохами молний! Не жаль.

Во-первых, у матери припрятано много серебра. Вполне достаточно для безбедной жизни. Во-вторых, ценность старой постройки невелика. Чтобы возвести новую, надо всего-то привезти из нижних земель, с побережья, опорные столбы и доску для двери. Прочее не будет стоить ни монетки. Жители деревни поголовно в должниках у отца, содержателя ориима. Они и глины добудут наилучшей, и соломы нарежут, и основу сплетут из тонкого прута, и замесят массу для обмазки стен. Впрочем, что в тех взрослых заботах ему, «косорукому»? Сколько себя помнит, никогда не считал этот дом родным. Отцу Юго не просто не нужен – противен. Чужеродом кличет, то и дело норовит уязвить или ударить.

Во всей деревне нашелся один настоящий надежный человечек. И что? Не спас, не углядел, даже не объяснил толком, насколько велика угроза. А теперь… Если бы у Элиис заподозрили дар сирены, удалось бы ее спастись. Сирен ведь довольно много, сам араави не пустится ради одной из них в дальний путь. Опять же, каплю звенящего голоса вполне посильно избыть. Юго, наслушавшись рассказов торговцев с побережья, полагал, что любой добросердечный оримэо, заметив в своем ребенке признаки божьей капли, создающей из обычного человека сирену, сделает все возможное, чтобы растворить зачатки дара в хрипоте или немоте. Будет поить дитя холодной водой в жару, держать в сыром подполе и морить голодом. Чахотка – это еще не смерть. А даже если так, чем она хуже участи тех, кто носит знак отречения? Много лучше!

Ведь сирены не просто служат храму – сирены ему принадлежат, в этом и заключается смысл отречения.

Но даже их доля ничто по сравнению с участью синеглазых. О ней молчат торговцы, ее не ведают толком жители прибрежных городов. Одно понятно: запрут в клетку. Объявят, что тем самым посвящают богине и даруют великую милость, что поступить иначе нельзя… Сирины, и только они противостоят ужасу всемогущей Волны. Это не легенда, все знают, что Волна – дело серьезное и настоящее. Угроза для каждого оримэо, от последнего нищего до газура. Поэтому у сирина нет ни выбора, ни свободы… Кто знает, сохранят ли бедняжке Элиис хотя бы жизнь!

Юго мчался, шмыгая носом и глотая злые слезы обиды на мировую несправедливость и собственную нерасторопность. Надо было уходить сразу после прошлого сезона дождей, когда в дом Элиис зачастил старый жрец. Он повадился подолгу беседовать с девочкой, так красиво и образно рассказывая про богиню, ее деяния и великодушную милость к людям. Добрым прикидывался, даже оставил немного денег, чтобы нищие родичи не морили Элиис голодом и не обижали.

И вот итог. Сообщил ведь безжалостный скрипучий старик кому следует, и его тотчас услышали. Проверять сведения прибыл не абы кто, а сам араави. Тот, в чьих руках вся власть храма.

Юго бежал изо всех сил и с отчаянием понимал, что он едва ли успеет. Придется обогнуть главную улицу, там уже наверняка стражи в синих одеждах. Стучать в дверь, кричать или будить отца Элиис нельзя: не поймет, всех всполошит. Или, хуже того, старый пастух быстро припомнит, сколько платят кровной родне за синеглазых, если во взгляде обнаруживается не бесполезная примесь крови чужаков с далекого материка, а истинный отблеск живого моря. У Элиис именно второе, Юго уверен. Много раз смотрел в ее изменчивые глаза и не просто видел море, о котором мечтал всю сознательную жизнь, а слышал его! Плыл по волнам, ощущал их.

Оттого Юго громко, постоянно, на все лады повторял, что у дочки пастуха мама была из чужачек. Дед ее ходил на торговой лодке и привез жену с севера. Вот дурная северная кровь и сказывается, кожу бледнит, того и гляди волос начнет завивать волнами, а то и роста добавит, совсем изуродует… Зря старался. Не помогли слова, не успокоили подозрительности старого жреца. Согбенного, бестолкового, мелочно-услужливого, склонного жаловаться на слабость глаз и боли в спине, совсем не усердного в служении, но, увы, далеко не слепого…

Задыхаясь и спотыкаясь, Юго прокрался через огородик, поддел циновку на низком оконце и юркнул в темный проем. Хорошо бы Элиис была здесь, в сараюхе при скотных загонах. Тогда еще есть небольшая надежда.

Юго кое-как уговорил покачнувшуюся рогатину не падать и не греметь. Пошарил в загонах, пугая крошечных курчавых ягнят. Пусто! Мальчик всхлипнул от огорчения. Значит, вчера Элиис занялась плетением циновок и осталась дома.

Пришлось снова красться через кустарник под самое окно, осторожно царапать некстати подвязанную на веревку циновку. «Не иначе как от воров», – обозлился Юго, перерезая надежный «запор» одним движением любимого широкого ножа.

– Что ты делаешь? – шепотом возмутилась Элиис, выныривая из душной комнаты к окну. – Юго, разве можно так…

– Давай руку, бежим, – приказал мальчик. – Нет времени объяснять.

– Куда? – громко удивилась Элиис, упираясь одной рукой в подоконник и пытаясь выдернуть вторую из цепкого захвата пальцев приятеля. – Говори толком! Ты опять что-то натворил?

– За тобой пришли, – с отчаянием шепнул Юго, расслышав гул на улице. – Давай же, лезь скорее…

Элиис сдавленно пискнула: из сплошной тени за спиной Юго вырос огромный человечище и замер изваянием у самого окна. Мальчик, не оборачиваясь, обреченно вздохнул, сел, закрыл лицо ладонями и, кажется, всхлипнул. Элиис прежде не видела друга плачущим, и оттого ей стало вдвойне страшно. Впрочем, Юго сразу выпрямился, упрямо и безнадежно глянул снизу вверх на стража, плотнее сжал рукоять ножа, с которым был неразлучен. Воин древней крови усмехнулся и покачал головой. Неразличимым для глаза движением отнял оружие. Самого мальчика смял, как тряпичную куклу, и ловко сунул в густой кустарник. Элиис испуганно охнула.

В дверь жалкого крошечного домика уже стучали. Да так, что тонкие слабые стены дрожали и похрустывали. Рядом с воином храма, подошедшим к окну вплотную, возник второй, как две капли воды похожий на товарища.

Дверь хрустнула: стражи на своих плечах внесли ее в дом…

Жрец в ярком одеянии миновал порог, жестко поймал девочку за плечо и развернул к себе, внимательно глянул в глаза, победно улыбнулся. Затем склонился глубоко и почтительно.

– Вот мы и обрели счастье видеть вас, божественная, – прошелестел его тихий, уверенный, исполненный нескрываемого торжества голос.

В тесную комнату юркнул старый служитель, угодливо кивая и нашептывая что-то благодарно-невнятное. Затем сильные руки втолкнули пастуха, которого обнаружили на улице у забора и привели домой к нужному сроку.

– Ваша дочь родственна Сиирэл, – сухо отметил молодой жрец, сверху вниз глядя на пастуха, испуганно жмущегося к стене и не смеющего подняться с колен.

– Какая честь… – сдавленно охнул отец Элиис. Помятый, зевающий то ли со сна, то ли от испуга, вызванного присутствием столь высоких гостей, он снова замер с открытым ртом, едва выбравшись из своего угла.

Еще бы! Рассмотрел одеяние с серебряной каймой, запоздало убедился, что не путает араави с кем-то менее грозным и властным. Подавился восславлением Сиирэл, рассмотрев и сирену, которая как раз теперь вошла и встала рядом со своим хозяином.

– Великая радость для всех нас, – ровным тоном ответил жрец, распуская завязки кошеля. – И благо для вас, достойный отец божественной. Три сезона долина не будет платить храму. А дому сему полагается воздать золотом за то, что взрастил и сберег в стенах своих столь дивное дитя. Укажи мне имя божественной.

– Элиис, – едва слышно шепнул пастух, не отрывая взгляда от монет, падающих на циновку одна за другой, сплошной струйкой непомерно огромного внезапного богатства…

Это ведь даже не серебро. Это чистое, без примеси, золото, безмерно редкое и ценное на островах. И оно все сыплется, звенит весело и зло, яркое, рыже-красное в лучах рассвета, прокравшихся в щель циновки и словно решивших проверить подлинность металла. Хотя один лишь цвет уже пьянит куда сильнее браги, туманя разум и обещая все новые чудеса. Пять сотен граонов, немыслимые деньги… Нелепые и невозможные здесь, на облезлой циновке, заменяющей и стол, и ковер, и постель.

– Собирайтесь, божественная Элиис, – снова поклонился жрец, отдавая дань уважения кровной родне богини. Однако восторженности в его поклоне не было. Он выпрямился и сухо добавил, делая знак воинам: – И постарайтесь, очень вас прошу, не вынуждать меня к непочтительности своей нерасторопностью.

В словах прозвучала едва уловимая насмешка: за спиной высшего служителя уже теснились конвоем два гиганта. Им араави тотчас, громко и внятно для всех, велел не спускать с добычи глаз. Сирена, повинуясь жесту хозяина, тоже шагнула к девочке, протянула худую темную руку…

– Если я божественная, – разозлилась Элиис, осознавая, что терять уже нечего и помощи ждать неоткуда, – все прочь! Выйду сама. И соберусь сама.

– Да будет так. Надеюсь, моя покладистость станет началом взаимно полезного общения, лишенного обид и предрассудков.

Араави жестом удалил из комнаты всех своих людей, а заодно и всхлипывающего над горкой золота пастуха, снова поклонился и последним вышел сам.