Читать книгу Солнечный ветер. Книга вторая. Младший брат - Олег Красин - Страница 1

Править значит не властвовать, а исполнять

обязанность. Посидоний¹

В книге использовались письма Марка Аврелия, Луция Вера, Корнелия Фронтона, а также личные записи Марка Аврелия «Медитации».

Часть первая. СОМНЕНИЯ СЕРДЦА

Дуумвират ²

Через три недели после кончины императора, ранним утром, Корнелий Фронтон возвратился в Рим из Цитры, где встречался с близкими родственниками. Африканский город Цитра существовал как конгломерат разных народов, благополучно живших бок о бок со времен завоевания Нумидии Сципионом Африканским. Здесь обитали римские купцы, греческие ремесленники, потомки финикийцев и, конечно, чернокожие, как ночь, африканцы.

Фронтон любил свою родину: эти городские стены и крыши домов, побелевшие от соли и солнца, ее влажный приморский климат, иногда разбавленный сухим воздухом, долетающим из глубины раскаленной пустыни. Он любил тенистые сады, дающие отдых и прохладу в жаркий полдень. К тому же Фронтон основал здесь школу риторики и время от времени наведывался, чтобы проверить, как идет обучение. Порядки в школе ему понравились, придраться было не к чему.

Весть о внезапной смерти Антонина застала его врасплох. Август, хотя и находился в преклонном возрасте, но выглядел еще достаточно крепким, бодрым, правда, периодически подвергался приступам слабости. Однако рядом с ним был Марк, готовый в любую минуту поддержать отца, а за спиной Марка маячил и второй сын цезаря – Луций, здоровый и сильный малый.

Оба они являлись учениками риторики у Фронтона и испытывали к нему неподдельное уважение. Как известно, покойник не очень жаловал философию и еще меньше философов, но с риторами имел дело. Только поэтому Фронтон оказался вхож в императорский дом и его отношениям с семьей Антонина, полудружеским, полуофициальным, достаточно близким, исполнилось почти двадцать лет.

Воды утекло много! Фронтон успел побывать в роли наставника Марка и даже состоял с ним в довольно близких отношениях, о чем никогда не распространялся. Благодаря покровительству Антонина, он получил назначение консулом, что было весьма почетно, ибо возводило его в ранг консуляров. Фронтон, наконец, едва не стал наместником Азии, если бы не досадные болезни, периодически одолевавшие его.

Связь с семьей Антонина казалась странной, мистической, будто предначертанной самими богами. На разных поворотах судьбы Фронтон непременно сталкивался с членами императорской фамилии и почти всегда получал от них помощь. К примеру, и Антонин, и Марк не раз его выручали в жестоких спорах, вызванных неприкрытым соперничеством с другим популярным ритором греком Геродом Аттиком. Они же закрыли глаза на принятие им наследства от богача Негрина, оказавшегося критиком императора, хотя и неявным. Фронтон состоял в доверительной переписке с матерью Марка Домицией Луциллой, оставивший этот мир несколько лет назад. Его хорошо знала жена наследника Фаустина. Ей он тоже писал и получал от нее благосклонные, хотя и немного суховатые письма.

Сейчас наступало новое время: дуумвират императоров Марка Антонина и Луция Вера. Каким оно будет, кем станут дуумвиры для него, Фронтона?

Отдохнув с дороги, он первым делом отправился во дворец поздравить обоих цезарей. Фронтон написал отпущеннику Луция Вера Хариле письмо с просьбой испросить аудиенцию у государей, и разрешение было получено. Однако прибыв во дворец, Фронтон с огорчением узнал, что разминулся с Луцием, который незадолго перед тем отправился на Форум послушать нового оратора из Афин.

«Ах, какая незадача! – посетовал Фронтон, увидав Марка. – Я хотел бы поздравить и Вера». «Тебе еще представится такая возможность», – доброжелательно ответил Марк, тем не менее, не пожелав возвратить Луция с дороги.

Старый учитель нашел императора утомленным и встревоженным. Еще бы, организация погребальной церемонии, куда входили пышные похороны и обязательная раздача денег войскам и населению, гладиаторские бои, другие мелкие, но не менее значимые дела, вроде выпуска монет с изображением обоих властителей Рима – все это могло утомить любого. Но, что более важно, за общей усталостью и озабоченностью, Фронтон прочитал в глазах своего любимого ученика глубоко скрытое беспокойство.

На его плечи легло огромное государство, обновленная республика, как называл Рим Октавиан Август. Вместе с другими людьми, близкими к семье Анниев, Фронтон давно слышал рассказ о пророческом сне Марка, в котором тот почувствовал на себе плечи из слоновой кости. Как говорится, сон оказался в руку. О нем Фронтону рассказала Домиция со светящимся от гордости лицом, с полной убежденностью, что боги ниспослали ее сыну верный знак императорства. Как же сейчас пригодятся Марку эти костяные плечи, поскольку неуверенность читается у него на лице, сквозит в каждом движении и взгляде. И это несмотря на то, что, будучи наследником он прошел блестящую школу государственного управления под дланью опытного Антонина Пия.

– Меня многие спрашивают, зачем я взял в соправители Луция, – принялся объясняться Марк, невольно подтвердив мысли Фронтона о своей внутренней неустойчивости. – Власть императора не консульская, где управляют два человека, она подразумевает единоличные решения. К тому же, в нашей истории дуумвираты редкость. Признаюсь, Луций мне нужен, как надежный помощник. Здоровье мое временами оставляет желать лучшего, но ты, мой учитель, и так это знаешь из нашей переписки. Луций же сильный и крепкий, ему предстоит долгая жизнь.

– Я уверен, что меж вами нет противоречий и спорных вопросов, – заметил Фронтон. Он ласково улыбался и все же говоря такие слова, исподволь бросал пробный камень рассчитывая услышать правду об истинных отношениях между приемными братьями.

Однако Марк предпочел не отвечать, а лишь подошел ближе к ритору, заговорил о другом: – В твое отсутствие я объявил о помолвке моей старшей дочери Луциллы и Луция. Мне хотелось бы укрепить семью, тем самым исполнив желание нашего отца Антонина.

– Это… мудрое решение, – смешался Фронтон, не ожидая такого поворота. – Я слышал, что божественный Антонин не разрешал Луцию жениться, чтобы не отдать Рим в чужие руки, поэтому он в тридцать один год еще холост. Однако Луцилле всего одиннадцать, ему придется ждать три года.

– Это не страшно, подождет! К тому же, если говорить о запрете: ему никто и ничего не запрещал. Луция всего лишь попросили, а он, ты же знаешь нашего веселого Вера, и рад стараться, не пожелал обременять себя семейными узами раньше установленного срока. А еще… фамилия Цейониев очень влиятельна. Мне бы не хотелось, чтобы у них сохранились мысли о пурпурной тоге для других членов семьи, уж если к ней был так близок старший Коммод, обласканный Адрианом³. Пусть эту тогу получит только мой младший брат, он потешит их самолюбие.

«Надо встретиться с Луцием, – подумал Фронтон. – Марк теперь будет сильно занят и не стоит ему докучать разными просьбами, а Луций меня всегда слушал. К тому же, попасть к нему намного проще, ведь Марк не станет загружать его работой, раз привык все брать на себя».

Но встретиться в ближайшее время со вторым императором Фронтону не довелось. Оказывается, Луций Вер, несмотря на свою подкупающую доброту и природную незлобивость, на самом деле, мог обижаться. Он написал Фронтону: «Хочу на тебя пожаловаться, учитель. Меня постигло жестокое разочарование, когда я узнал, что после нескольких месяцев разлуки, во время которой я не мог ни обнимать тебя, ни беседовать с тобою, ты пришел к моему брату, едва я покинул дворец. Спешу уверить: я уже отругал его за то, что он не соизволил меня позвать обратно и Марк признал свою вину. А ведь мне легко было вернуться. Теперь не знаю, когда мы сможем увидеться, поскольку я обременен великими государственными заботами. Прощай, мой учитель! Твой Вер, самый дорогой и самый добрый»⁴.

Ссориться с Луцием не входило в планы Фронтона, а потому пришлось выкручиваться, как он это умел. В полупросительных, извинительных тонах, используя запутанные и заумные фразы, вроде «Ваш гнев является мерой Вашего сожаления», Фронтон попытался получить прощение. И великодушный Луций его простил, поддержав репутацию отходчивого малого.

– Рад видеть тебя, мой милый учитель! – обрадованно произнес младший соправитель, едва Фронтон явился перед ним. Луций вытащил изо рта серебряную зубочистку, держать которую во рту у него вошло в привычку, и обнял Фронтона.

Он не переставал удивлять старого ритора прекрасной физической формой, высоким ростом, атлетической фигурой. Хоть сейчас с него можно было ваять статую из мрамора, которая могла бы стать образцом гармонии и красоты, как статуи Фидия или Поликлета⁵. Кроме того, Луций Вер располагал к себе приятным лицом, на котором красовались сросшиеся на переносице брови, словно чертой, ограничивающие низкий лоб. Как и в прежние времена, Вер посыпал голову и бороду золотой пудрой, чтобы показать свою значимость. Раньше она была чисто формальной, ибо Антонин не доверял ему никаких постов, а теперь же он сделался императором, стал полубогом и золотой цвет считал для себя естественным.

– Я тоже рад, дорогой Луций, – ответно обнял его Фронтон. – Еще раз прости меня, если своим поступком нанес тебе обиду.

– Оставим это в прошлом! Я собираюсь в театр, хотел предложить отправиться вместе со мною. Сегодня вечером выступает известный актер Марулл.

– Да, я слышал о нем, – признался Фронтон. – Говорят, его мимы⁶ несколько грубоваты…

– Но хорошо принимаются народом. Кстати, соленые шутки возбуждают нам кровь, не так ли?

– Конечно, Луций!

Фронтон согласился только, чтобы понравится ученику. Он имел виды на вновь испеченного императора. Через простоватого Луция можно было решить много серьезных и крупных дел, в особенности, помогать друзьям, которых у Фронтона вдруг оказалось несметное количество. Как только окружающие узнавали, что он наставлял риторике обоих Августов, из просто знакомых они мгновенно становились друзьями. Это была первая новость. А вторая – у них тут же возникали потребности: кому-то хотелось квестуры, кто-то метил во всадники или сенаторы, а кому-то нужны были откупы, новые земли, деньги из казны. Дуумвиры выглядели щедрыми, открытыми людьми, которых можно просить, о чем угодно, все равно отказа не получишь. Покойный Антонин, что не было тайной, накопил огромные деньги в казне, миллионы сестерций и, по разумению ловких людей, их следовало пристроить с пользой…

Театр Марулла показывал новый мим о простоватом древнем царе Пергама Аттале, любителе книг и философии, в котором публика усмотрела черты Марка Антонина. Его изображал сам Марулл, важно шествующий по сцене в белой тунике с царской золотой диадемой на голове. В пухлых пальцах, усеянных черными волосками, он держал свитки книг, которые периодически раскрывались и длинной лентой ниспадали на пол. Марулл комически путался в них, пару раз растягиваясь на досках с громким стуком. Зрители аплодировали, смеялись. Всем казалось забавным, что императора Марка изображают таким. А еще нравилось, что новые соправители не запрещают мимы на скользкие, опасные темы, в которых высмеивалась и высшая власть. Если цезари позволяли такое, значит они ничего не боялись.

Кроме Аттала в спектакле имелся персонаж младшего брата царя, распутного и глупого шалопая. Он все время попадал впросак, а старшему брату, который с неохотой отрывался от книжных занятий, приходилось вызволять его из беды.

Когда Луций Вер и его спутник Фронтон оказались в театре, он был забит битком пришедшим повеселиться народом. Среди знатных нобилей, их жен и всадников, усевшихся в самых первых рядах, оказалось множество знакомых лиц. Ярусы с сидячими местами выше были заняты простолюдинами, всякой разнородной, беспокойной публикой. На самом верху, где вообще не было мест, стояли остальные, в основном, рабы. Представление уже шло пятый час, начавшись с трагедий, а теперь показывали пьесу «Два брата».

Едва Луций переступил порог здания и появился в ложе, Марулл остановил спектакль. Все вскочили с мест, повернувшись к Луцию, поприветствовали младшего соправителя взмахами рук, громкими возгласами «Здравствуй, цезарь!»

Молодой император в ответ широко улыбался, вскинув в ответном жесте правую руку, и было видно, что ему нравятся оказанные почести. Возможно, он возомнил себя единоличным правителем, Августом, которого квириты благодарят за великие свершения, исполненные им ради Рима. Он, Луций, пока ничего подобного не сделал, но все равно было приятно. Он толкнул рукой в бок Фронтона, стоявшего рядом, и воскликнул весьма довольный:

– Народ меня любит! Великий римский народ меня любит!

– Без всяких сомнений, цезарь! – согласился ритор. – Разве ты в это не верил?

Они уселись на каменные скамьи, на которые предварительно положили мягкие подушки, представление продолжилось. На сцене показывали, как распутный брат пергамского царя пошел в библиотеку. По дороге он завернул в кабачок и хорошенько там попировал, воздавая хвалу Бахусу, а выйдя на улицу, перепутал библиотеку с лупанарием. Соль сцены состояла в том, что брат Аттала начал приставать к проституткам с требованием читать ему Гомера, приведя тех в полное недоумение. Девицы не понимали, чего от них хотят. Вместо привычного и знакомого дела их заставляли вспоминать старого греческого поэта, о котором многие не слышали, поскольку никогда не посещали школ.

Публика покатывалась со смеху, поглядывая на Луция. Тот тоже смеялся, никак не демонстрируя обиду на неподобающие намеки, показывая себя человеком чуждым к высокомерному снобизму. Он, Луций, был простым и славным, приземленным, таким же, как и большинство зрителей, пришедших развлечься этим вечером. Он был им родным, плоть от плоти, ведь они тоже напивались с друзьями в кабачках и тавернах, и также как брат Аттала могли забрести к проституткам по ошибке.

– Смотри как они обо мне! – хохотал Луций, поворачивая лицо к Фронтону. – Ведь это же обо мне! Ты понял, учитель? Это меня показывают.

– Да, да, цезарь! – вяло соглашался Фронтон, не находя ничего смешного в том, чтобы смеяться над самим собою.

Меж тем, проститутки стали требовать плату за посещение лупанария, а брат царя пропил все деньги. Тогда послали за Атталом. Явившийся со свитками книг, брат, как выяснилось, забыл кошелек с деньгами во дворце, но принялся торговаться с проститутками, предлагая им книги философов. Звучавший диалог был столь уморителен, что публика гоготала, визжала и вопила над каждой удачной шуткой, так что звуки гомерического хохота, без сомнения, долетали до дальних улиц Рима.

«Возьми книгу Диогена, основателя школы киников», – предлагал Аттал.

«Да он даром никому не нужен. А нищие киники сами его не купят, у них обычно нет денег!» – отвечала старая проститутка.

«Но, тогда вот тебе Аристотель, его книга об акте и потенции».

«Аттал, я и без Аристотеля знаю, что акта без потенции не бывает» – гремела хозяйка лупанария, обращаясь лицом к зрителям.

Луций был в полном восторге.

– Я приглашу Марулла во дворец, – говорил он, разгорячившись, – пусть покажет спектакль мне и Марку.

– Не слишком ли смелая мысль? – усомнился Фронтон. – Твой брат может обидеться на столь явные намеки.

– Марк любит шутки. Ты его не знаешь, как я. Давай посмотрим еще!

Сон о змеях

Девятая беременность давалась жене императора Марка Антонина, тяжело. Кормилица Дафна Стация, которую когда-то мать Фаустины нашла возле молочной колонны, спустя все эти годы оставалась такой же крепкой и подвижной, как раньше. Она добросовестно ухаживала за всеми детьми Августы Фаустины, и вот теперь настала очередь новой беременности.

Она подходила к Фаустине, осторожно трогала ее большой округлившийся живот и качала головой.

– Что такое? – резко спрашивала Фаустина, недовольная излишним, навязчивым, как ей казалось, вниманием со стороны Дафны. Ее занимали мысли о Луции Вере. Став соправителем Марка, тот, как будто, ее избегал, ведь последний раз они встречались давно, после издевательской пьесы Марулла о христианах. Он тогда появился в ее спальне в маске осла, и она испугалась. Это было еще до смерти отца.

– Живот, госпожа, он такой большой. Я думаю, будет двойня, – говорила, между прочим, Дафна.

– Я уже рожала двойню, ты забыла? Два мальчика. И оба безвременно покинули нас, ушли в подземное царство.

– Будем молиться, чтобы с этими детьми боги поступили более милостиво!

– Конечно! Принесем жертвы Весте, – заметила Фаустина, продолжая думать о своем…

Летом она выехала в Ланувий, в усадьбу отца и здесь же собиралась рожать. Вокруг были ее девочки за обучением и воспитанием которых, она следила. Старшей дочери Луцилле четыре месяца назад исполнилось одиннадцать, а младшей Корнифиции было чуть больше года. Старшие из дочерей прилежно занимались грамматикой и риторикой, как и она сама когда-то училась у Фронтона. Их также обучали пению и танцам. Только теперь это были другие учителя.

Разговор с Дафной застал ее за чтением письма от Марка. Муж описывал предпринятые шаги, способные уменьшить беды от весеннего наводнения Тибра – река нанесла большие разрушения городу. Срочных дел оказалось много. Марк выдавал сестерции нуждающимся римлянам, отпускал деньги из казны на восстановление домов, мостов и храмов, наиболее сильно пострадавших от воды. Префект Юний Рустик, суровый стоик и учитель Марка, за городской счет хоронил утопленников.

Муж часто писал о своей работе, зная, что Фаустине это интересно. Жена всегда стремилась быть в курсе не только городских событий, но и того, что делается в провинциях. Мимоходом Марк упомянул и о Луции, который вызывал у него большое раздражение. Фаустина это чувствовала с каждым письмом. Луций все дни проводил в пустых развлечениях и глупых забавах, ни в чем не помогая Марку. Он окружил себя свитой из наглых, вороватых отпущенников, вроде Гемина, Коды и Агаклита, верховенство над которыми принял его секретарь Никомед, еще один высокомерный и вечно капризный субъект.

Может потому Луций и забыл о ней, Фаустине, ненароком подумала она, прочтя строки из письма мужа. Луций окружен красивыми свежими девушками, которые еще молоды и не рожали столько детей, сколько она. Чего уж там! Надо трезво глядеть на вещи – она давно уже товар не первой свежести, ведь ей за тридцать. Она старела, а не молодела, занятая как какая-нибудь кирпичная фабрика, производством, только не кирпичей, а детей. И все же, ей стало обидно. Она встретилась с Луцием после театра под впечатлением от феерического мима Марулла об ослином предводителе христиан, и тогда переспала с Вером. Не в это ли время она зачала? Хотя в тоже день, только немного позже, ее спальню посетил и муж. Теперь же, кто был отцом будущих детей, она не знала.

Фаустина прислушивалась к себе, пыталась найти какие-нибудь приметы отцовства Марка или Луция, посылала за оракулом в Дельфы, но ясный ответ, который бы успокоил материнское сердце, так и не получила. Ответ ускользал от нее, как тень от яркого солнца. И вот теперь Фаустину гложила обида не только на Луция, который не интересовался ее положением и даже не удосужился справиться о здоровье императрицы из вежливости, обидно было чувствовать незнание, то, что она зависит от случайности, от глупо сложившегося положения. А ведь она никому не любила подчиняться, даже обстоятельствам, она императрица и весь Рим у ее ног. Какие уж там обстоятельства! Она сама их создавала… И все же богиня удачи всегда была на ее стороне, все обходилось раньше, обойдется и сейчас – Фортуна поможет.

Здесь в Ланувии уже побывал Фронтон, привезя с собой ворох сплетен, любопытных новостей из Рима. Ритор по обыкновению был любезен, хвалил дочерей императора, набивался к ним в учителя. Фаустина, отвечала, что с охотой рассмотрит его участие в обучение девочек, но в душе не очень желала появления Фронтона в доме. Она относилась к нему с холодком, как ко всем ученым и книжным людям, с которыми проводил время муж.

Еще она попыталась осторожно выведать что-нибудь о Луции, хоть самую малость. Но тут старый Фронтон оказался не очень разговорчив. В его скупых фразах чувствовалось недовольство былым учеником. «Он совсем со мной не встречается, наш милый Луций, – говорил Фронтон с упреком. – Я рассчитывал на его помощь в некоторых житейских делах, он же погряз в удовольствиях…»

И Фаустина раздраженно подумала, вежливо улыбаясь ритору: «Им всем от нас что-то нужно!»

Это было на прошлой неделе. А вчера ей приснился странный сон.

Ей привиделось, как она гуляет вдоль моря, опускает ноги в соленую воду, которая приятно холодит, щекочет, сквозь нее видны на дне мелкие камушки и маленькие рыбки. Легкий ветер касается туники, задирает полы выше колен. Но у моря никого нет, ей нечего бояться. Она идет дальше, у нее хорошее настроение, не омраченное даже тучкой, появившейся на горизонте. Она знает, что такое бывает только во сне: все угрозы, которые в нем появляются, на самом деле, мнимые. «Как странно, – думает она, – я же сплю, но знаю, что это сон».

Она подходит к небольшим скалам, окаймлявшим бухту, и тут неожиданно видит двух коричневых с пурпурным отливом змей, неторопливо ползущих по песку к темным камням. Она их не боится, ведь это же сон.

Первая спокойно подползает к одной из больших глыб и сворачивается в ее тени упругим кольцом. Вторая же, останавливается и начинает угрожающе шипеть в ее сторону. «Я ее не боюсь, – убеждает себя Фаустина, – это все сон. Глупый сон, он пройдет, и может, я утром ничего не вспомню». Но змея начинает делать резкие броски к босым ногам Фаустины. Вот-вот она достанет ее своими острыми зубами и раздвоенным языком, сейчас она укусит ногу и яд упадет на открытую рану. Вот сейчас!

Она жмурится, ожидая болезненного укуса, у нее мелькает мысль, что зря она не надела сандалии, в них убегать по песку легче. Но язык злой, свирепой змеи, только пронзает воздух, не в силах дотянуться до Фаустины… Просыпается она вся в поту, боясь тронуть на себе мокрую тунику.

«Это беременность так проходит, – замечает Дафна, обтирая ее. – Всякое бывает Фаустиночка, надо потерпеть».

И все же приснившийся сон не давал ей покоя. Она взяла сонник Артемидора, принялась изучать сновидения о змеях. То, что ее интересовало, нашлось в четвертой книге.

«Беременной женщине приснилось, что она родила змею, – читала она, – значит, ребенок станет прославленным ритором. Ведь у змеи и мастера риторики двойной язык». «Вот уж точно! – вспомнила она Фронтона. – Но я змею не рожала, она мне только приснилась».

«Другой женщине, дочери прорицателя, приснился сон о змее. Ребенок ее стал оракулом». Фаустина увидела здесь благоприятную для себя аналогию. Она дочь императора и жена императора и, следовательно, ее дети станут правителями Рима. По, крайней мере, один из них.

Однако следующее толкование заставило ее призадуматься. Артемидор писал, что у похотливой и распутной женщины, увидевшей змею во сне, родится порочный и наглый сын. Неужели это про нее? Ведь она повела себя как непотребная, бессовестная женщина из известного квартала проституток. Она изменяла мужу с его братом. Что если родившиеся мальчики будут негодяями, или хотя бы один из них, чья змея огрызалась и была готова ее укусить?

Или еще.

Женщина во сне увидала змею и ее родившийся сын, когда вырос, был пойман и обезглавлен за грабеж. Связь здесь заключалась в том, что он погиб словно змея, которая умирает от удара по голове. Женщина эта не была высоконравственной, впрочем, как и Фаустина, невольно ограбившая Марка, ибо отдала в чужие руки то, что принадлежало мужу. Таким образом, толкование этого сна тоже не сулило Фаустине ничего хорошего.

Она пробежала глазами следующие строки книги, надеясь вычитать подходящие намеки или аналогии, которые могли бы утихомирить ее тревоги. Ах, как ей хотелось благоприятных предсказаний! Все ждут их от Дельфийского оракула или от Александра – толкователя Асклепия, прежде чем начинать дело. Она лишь желает родить мальчиков, хороших людей и достойных наследников. Только и всего. Больше ей ничего не надо! Но следующие примеры были еще хуже. Дети, если внимательно читать Артемидора, могли оказаться жестокими, если бы Марк был таким человеком, что, конечно, не правда. Или она, Фаустина, вдруг превратится в жену убийцы-гладиатора.

Кстати, о последнем.

Какие-то грязные людишки распускали по Риму слухи, что она путается с гладиаторами и моряками, и выбирает среди них любовников, когда ездит в порт Кайету на Тиррентском море. Приводили мерзкие подробности. В одном из таких фигурировал и Марк. Безумная фантазия подлых людей нарисовала следующую историю: якобы, она, мучимая любовной страстью к гладиатору, призналась обо все мужу, и тот обратился к астрологам. Халдеи не нашли ничего лучшего как посоветовать убить гладиатора, а затем омыть его кровью Фаустину. Тогда и должно наступить исцеление. Смешно! Но как это все подло, грязно и мерзко!

Фаустина подозревала тех, кто может распускать подобные сплетни. Она вряд ли ошибется, если укажет пальцем на Гемина и Агаклита. Вместе с Кодой и Никомедом, эти зарвавшиеся вольноотпущенники составляют особый круг приближенных Луция и все исходящее от них не может возникнуть без ведома младшего брата. Грязные слухи и придуманные истории о ней активно поддерживают и Цейонии – еще она семейка, пропитавшаяся ядом вражды к Антонинам.

И все же…возможно, в глубине души она осознает ужасающую правдивость гнусных домыслов. Она, гордая, высокомерная и властная императрица не раз ловила себя на низменных желаниях. Откуда они рождались? Почему появлялись? Не от влажных ли, липких взглядов ее клиентов, встречающих по утрам, возлежащих вокруг стола с яствами в триклинии, произносящих льстивые, угодливые, напыщенные речи? На самом деле, все они желали только одного: сорвать с нее тунику и жадно овладеть ее телом.

Она, Фаустина, знает их мысли, читает их, ибо эти люди, по большей части, примитивные и недалекие, как домашний скот, у которого нужда заключается только в том, чтобы вовремя поесть, совокупиться и испражниться. Но их скрытые взгляды, витающие в воздухе мысли, игривые, на грани непристойности слова, наполняют ее жгучими желаниями. И тогда наедине она представляет сильных, жестоких мужчин, например, гладиаторов. Она видит безжалостные бои на арене, оскаленные, орущие лица, текущий по телам пот, чувствует звериный запах убийства, и он будоражит кровь, не дает спать по ночам. Возможно потому Луций, кроме девичьей влюбленности, вызывал в ее представлении образ сильного и решительного мужчины, которому она была готова подчиниться.

Фаустина тяжело поднялась, подошла к большому зеркалу из тонкого серебра, разглядывая в отражении свой огромный живот. Она охватила его руками снизу, будто боясь, что те, кто находятся внутри, вдруг вывалятся наружу и превратятся в ужасных мальчишек, о которых упоминал Артемидор.

– Дафна, – позвала она, – я хочу свежих слив. И пусть придут танцовщицы, мне с ними веселее.

Позднее она написала Марку о своем сне. Конечно, Фаустина не указала те, пугающие варианты со змеями, о которых вычитала в соннике. Она заметила лишь, что их дети, а будет по воле богов двойня, окажутся великими императорами, поскольку она, Фаустина, сама дочь цезаря Антонина Пия и жена Марка Августа. Это справедливо и соответствует логике.

«Они будут управлять империей также славно, как вы с братом», – приписала она.

Письмо жены понравилось Марку, и он весь день находился в хорошем расположении духа, пока не явилась Галерия Лисистрата. Бывшая наложница Антонина, удалившаяся в поместье, оставленное ей покойным, немного раздобрела, округлилась и вообще, на ее лице было написано полное довольство нынешней жизнью.

– Галерия, рад тебя видеть! – поздоровался Марк, поднимаясь из-за стола, заваленного документами.

– Я тоже, цезарь!

Она подошла ближе, но не с целью испытать женские чары, как в прошлом. Глупо было надеяться на что-то, если в молодости Марк на нее не клюнул. Однако глаза ее не утратили обычной смешливости, с какой опытная женщина смотрит на окружающих мужчин.

– Здоровья тебе, императрице и твоим детям! – пожелала она.

Марк, которому не хватало времени, а потому не желавший тратить его ради пустой болтовни, тут же уточнил цель посещения гостьи. Не то, чтобы он проявлял нелюбезность, но работы, действительно, накопилось много.

С опытным советником Юнием Рустиком он затеял реформу управления. Цель ее состояла в распространении влияния всадников, поскольку сенаторское сословие редело, и исполнять государственные обязанности становилось некому. Он заменил секретаря Антонина Секста Волузиана, имевшего склонности к литературе и за то ценимого отцом Марка, на Тита Вария Клеменция, ветерана с большим опытом военных сражений. Марк вообще вызвал ропот старых сенаторов пристрастием к легатам легионов, пригласив в свою администрацию Септимия Севера, Валерия Кандида, Максимина и других известных военачальников. Однако, чтобы не обижать Сенат он присутствовал почти на каждом заседании в курии и находился в комициях нередко до самого вечера, пока председательствующий консул не произносил: «Мы больше вас не задерживаем, отцы сенаторы!»

– Так что тебе нужно, Галерия?

– О пустяки, Марк, не волнуйся! Я уже была у префекта Рустика, он не отказал, помог мне. А к тебе я зашла выразить почтение.

– Я это ценю, – наклонил голову Марк, с недоверием глядя на Лисистрату, которую знал достаточно хорошо, просто так она не заявится. Похоже, пришла угостить его медовыми конфетами, предварительно обмакнув их в змеиный яд.

– Кстати, не знаю, ведомо ли тебе, но по городу ходят слухи о Фаустине и цезаре Вере.

– О Луции? – поднял брови Марк.

– Да, да, о них. Говорят, их видели вдвоем на спектаклях Марулла. И это было не один раз.

Марк улыбнулся:

– Пустяки, я знаю, что Фаустина любит представления. Она без ума от пьес, гладиаторских боев в амфитеатре Флавиев, скачек в Большом Цирке…

– Вот-вот, от гладиаторов, – вставила Галерия, сделав упор на последнем слове. – Говорят, но я этого не утверждаю, что дети, которые скоро родятся – не от тебя, цезарь.

– Ты, Галерия все мешаешь в одну кучу: то Луций, то гладиаторы. Мне эти слухи известны, и я им не верю, – голос Марк был твердым, а взгляд холодным. Он не любил, когда вмешивались в дела семьи, особенно, если этим занимались такие люди, как Галерия. Ни положение в обществе, ни проживание в прошлом под одной крышей с Антонином, не давали ей такого права…

И все же после ухода бывшей наложницы Антонина Пия, он долго пребывал в задумчивости. Сама того не подозревая, Галерия воткнула в его сердце ранящую иглу недоверия: действительно ли будущие дети от него? Не поспособствовал ли ему, Марку, Луций в таком деликатном вопросе?

Он начал вспоминать как жена и брат вели себя, когда встречались в его присутствии, о чем разговаривали, какие слова произносили. Но главное заключалось не в этом. Важно было вспомнить их лица и взгляды, стоило извлечь из памяти интонацию голосов, движения тела и рук. Наверное, что-то происходило между ними. Марк не мог дать себе точного ответа что именно, но внутренний голос подсказывал: змея пряталась в траве.

Он усмехнулся про себя. Не слишком ли много змей? Эти гадкие твари во сне Фаустины, змеи измены в его мыслях. Если бы он не был воспитан стоиками, матерью Домицией и отцом Антонином, то, пожалуй, дал бы волю тяжелым подозрениям и яростному гневу. Он отправил бы Фаустину в ссылку на дальние острова, а Луция бы казнил, поступил бы подобно Тиберию, Нерону или Домициану. Но он не такой. Он выше человеческой грязи. Самое благоразумное в его положении – сделать вид, что ничего не случилось. И вправду – ничего. Он убедит себя в этом, уже убедил. Его подозрения, замешанные на словах Галерии, останутся лишь подозрениями. И к тому же, разве можно верить той, кто с радостью внесет смуту в его дом, в его сердце?

Он приказал подготовить паланкин, отправился в Сенат. Загрузить себя работой показалось ему лучшим выходом, чтобы скрыться от навязчивых дум. Пусть лучше он будет разбирать тяжбы по налогам или землеотводам, чем слушать неумолкаемый ропот сердца, в котором поселились сомнения.

Гладкое движение души

Все лето и начало осени император Луций Вер проводил в развлечениях. Душа его скользила, окунаясь в бездну удовольствий, но не падала в нее безвозвратно, оставалась на самом краю. Она, точно проверяла предел, границу, переступив через которую погибнет навсегда. Гладким движением души эпикурейцы называли наслаждение жизнью и Луций окунался в него с головой.

В сопровождении Гемина и Агаклита, а иногда и другого вольноотпущенника Коды, он ночи напролет шлялся по низкопробным тавернам, грязным кабакам и винным харчевням-попинам⁷, где наряду с греческими философами можно было встретить всякое отребье: воров, убийц, беглых рабов, гробовщиков и жрецов разных культов, собирающих пожертвования на своих богов. Такая жизнь ему нравилась, он упивался ею. Приличные девушки и женщины, среди которых была Фаустина, оказались на время забыты из-за посещения проституток в лупанариях.

В тавернах он пил без удержу вино, пока не приходил в полное бесчувствие. Любимым его занятием становилось тогда метание монет в кувшины с вином.

– Кто попадет в кувшин, – кричал он, – тому дам… Хотя нет, ничего. Сначала попадите.

Он кидал качающейся нетвердой рукой серебряные сестерции в глиняные кувшины, стоявшие на соседних столах, но кидал удивительно метко. Кувшины разлетались вдребезги, по столу текло вино, пачкая доски и одежду сидевших, однако те не бранили Луция, а бросались друг на друга, стремясь первыми схватить отлетевший сестерций.

– Смотрите на них! Смотрите! – радостно кричал Луций, показывая пальцем. Он покатывался с хохота, и хлопал по плечам сидевших рядом собутыльников.

Ни Гемин, ни Агаклит не могли повторить его бросков. Их деньги, а кидали они из скупости медные ассы, стукались о стенку, катились по полу, и народ, сидевший на скамьях, торопился их собрать, толкая и пиная соседей.

Во время таких приключений иногда его не узнавали, и это нравилось Луцию больше, чем устраиваемые им игрища. Всегда приятно быть неузнанным посетителем, гостем таверны или грязной забегаловки, в которой можно безнаказанно устроить любую непристойную выходку.

Он метал монеты один раз, другой. За дальним столиком сидели несколько юношей, по виду из благородных семей, они тоже порядком набрались и громко разговаривали, размахивая руками. Обсуждали недавние гладиаторские бои, устроенные Луцием Вером в амфитеатре Флавиев.

Луций, услышав их разговор, хотел было похвастаться тем, что этот именно он доставил такое удовольствие, что он, Луций Вер, любим народом Рима за свой веселый и добрый нрав. Однако в последнюю минуту решил привлечь внимание другим способом – бросил новый сестерций в кувшин на дальнем конце их стола. Сосуд лопнул и, поскольку был полным, вино обрызгало всех сидящих.

«Эй ты, бездельник! – закричал крупный и сильный молодой человек, сидевший с самого краю. – Тебя надо хорошенько отлупить за такую выходку».

Его приятели вскочили, без предисловий ринулись к Луцию. Тут же завязалась потасовка. Нападавших оказалось больше, это были молодые сильные люди. Луций тоже был сильным, но уже достаточно пьяным, а Гемин с Агаклитом с их располневшими, в жирных складках фигурами, явно не годились для кабацких драк. Когда дело стало принимать плачевный оборот, и Луций уже получил несколько увесистых ударов по лицу, а Гемина загнали под стол, больно пиная бока острыми концами башмаков, Агаклит вскочил на стул и, воздев руки к потолку, визгливо завопил:

«Стойте, стойте! Перед вами император Луций Вер. Вы оскорбляете цезаря, вам не поздоровится».

Дравшиеся не смогли сразу остановиться, но все же слова Агаклита дошли до них. Тяжело пыхтя, они встали. У Вера текла по подбородку кровь из разбитой губы, он ее вытирал ладонью, размазывал по ткани плаща.

«Ладно, я вас прощаю! – обронил он и тут же закричал служанке: – Вина всем, фалернского, я заплачу во славу Вакха!»

Потом он вырвал у одного из стариков, сидевших за другим столом, посох с утолщением на конце: «Вот мой тирс⁸, будем гулять до утра! Я самый добрый и щедрый цезарь!»

И веселье затянулось за полночь. После возлияний Луций со всей кампанией из таверны отправился во дворец, куда позвали нескольких гладиаторов из близлежащей школы, чтобы устроить показные бои. Правда, без смертельных ран и увечий. Под утро молодой император, наконец, устало опрокинулся на спину, громко захрапел.

«Он спит обычно недолго, – заметил Агаклит. – А здесь пора заканчивать».

Они с Гемином прогнали гуляк, с трудом, привлекая на помощь домашних слуг, перетащили большое тяжелое тело Луция Вера с ложа на постель, где и оставили своего патрона отдыхать.

Утром Луций рассматривал в зеркале синяки на лице. Сейчас он не так следил за внешностью, как раньше. С тех пор как он стал цезарем глаза у него сделались мутными и красными после частых попоек, нижняя губа отвисла, а изо рта постоянно доносился противный запах перегара. Еще эти вчерашние синяки.

Он ощупал правую скулу, по которой расползалось фиолетовой пятно. Нижняя разбитая губа распухла и немного кровоточила. К его досаде, в зубах стало трудно зажимать серебряные зубочистки, к которым он привык в последнее время. Да, неприятно таким появляться на публике, но ничего не попишешь, пусть встречают его каков он есть.

Он вдруг ощутил, что в нем что-то изменилось, сместилось в душе, может даже сломалось. Он все это время пытался доказать сначала родному отцу Цейонию, потом приемному отцу Антонину Пию, а затем уже и Марку, что достоин быть сыном и братом. Теперь ничего доказывать не нужно. Он добежал до финиша, выиграл соревнование среди других бегунов и получил лавровый венок на голову. Все, конец пути – на нем пурпурная тога. Отныне абсолютно неважно один ли он ее носит или делит еще с кем-то. Он император Рима.

На него из зеркала выглянуло лицо бывшей некогда престарелой любовницы Цецилии, зазвучал ее презрительный голос. «Ты, Луций, будет всегда вторым после Марка», – говорила она и злобно улыбалась, ведь он, Луций, выдал ее мужа-заговорщика Антонину Пию. Но от слов Цецилии он отмахивается как от досадливой мухи, мешающей насладиться обедом. «Старая дура! – мысленно отвечает он. – Не сбылось твое пророчество. Теперь я не второй, а равный Марку. Мы оба цезари. Отныне я Прима, а не Секунд».

Он хочет добавить к этим словам еще одну мысль, но она так и остается в голове, не переданная зеркальному духу Цецилии. Мысль такая: в чем-то они с Марком могли бы походить на двуликого Януса, венчая мощное тело государства двумя одинаковыми физиономиями, и походили, если бы у Луция была нужда корчить из себя человека, подобного брату.

Эти мысли его успокаивают, выпив несколько бокалов вина, он, в одиночестве, без всегдашней компании из Агаклита, Гемина и Коды, оказавшихся слабаками и дрыхнущих в дальних комнатах дворца, дает команду отправляться на скачки. Там сегодня будет Марк, им надо продемонстрировать величие объединенной власти.

Правление дуумвиров многим казалось странным и недолговечным. Они же, Луций и Марк, показали всем, что можно спокойно управлять без ссор, интриг и соперничества. К тому же ему, Луцию, вся власть не нужна, достаточно того, что имеет. Если Марку нравиться сидеть на скучных заседаниях, разбирать чужие нудные жалобы, вникать в каждую просьбу, попадавшую к нему на стол из самых отдаленных закоулков страны, то пусть этим и занимается. Он, Луций, препятствовать не будет. Главное, чтобы Марк не мешал ему чувствовать гладкое движение души, как учили некогда эпикурейцы.

Луций всегда был их приверженцем в отличие от Марка – тот восхищался стоиками. Его брат изучал труды самых виднейших, вроде, Зенона, Эпиктета, Сенеки, но Луция не прельщает эта старческая мудрость, заклинания о постоянном самоограничении, смирении воли, умерщвлении желаний. И все ради чего?

Он задумался, но не смог вспомнить, что сулили проповедники безграничного терпения тем, кто достигнет финала в своих исканиях, придет к согласию с собою. Воскрешение души из огненного хаоса? Гармонию сердца? Нет, это не для него. Эпикурейцы проповедовали понятную цель, заключающуюся в достижении удовольствий, и Луций был с ними согласен. Только Эпикур подразумевал не чувственные удовольствия, а освобождение души от тревоги и страхов. В отличие от него Луций считал наоборот: именно в телесных наслаждениях заключался источник счастья, только они помогали обрести душевное равновесие. «Бани, вино и любовь, до старости будем мы вместе!» – таков его девиз, и эти слова он готов повторять многократно.

Что же и Эпикуру можно было бы поучиться у Луция кое-чему, имей древний философ возможность жить вечно.

На скачки он отправился, захватив с собой высокомерного Никомеда и многочисленных клиентов, обычно толпящихся во дворце Тиберия в надежде на случайные милости. Неформальный глава партии зеленых Луций всегда поддерживал своих. Он первый начал давать золотые ауреусы за победы лошадям, а не авригам⁹, впечатлив экстравагантностью римское общество. Особым вниманием Луций удостаивал коня по кличке Крылатый, принадлежащего зеленым. В сопровождении большой свиты он приходил в конюшни, набирая в ладони пригоршни изюма и орешки, клал их в конские ясли. С явным удовольствием, написанном на лице, Луций трепал коня по холке, гладил шелковистую кожу, трогал жесткую гриву.

«Покройте его военным плащом. Это настоящий боец!» – однажды приказал он и на Крылатого накинули плащ, окрашенный в пурпурный цвет. Именно такие носили римские легионеры. Почести, уготованные коню, могли бы напомнить о другом императоре – Калигула, тоже чтивший лошадей, водил их в Сенат, чтобы показать тупость уважаемых мужей-законодателей, но Луций Вер не стремится к сравнениям. До Калигулы ему было далеко, и все амбиции ограничились лишь дворцом Тиберия, куда привели Крылатого под уздцы…

Чтобы сохранить картину единения братьев в памяти римлян, Луций не сразу отправился в Большой Цирк, а сначала в сенатскую курию, где Марк заседал с самого утра. Погода была хорошей, Марк предложил пройтись пешком по Форуму, затем, поднявшись ко дворцу Веспасиана, дойти до трибун Большого Цирка. Луций сопровождал его. Позади них две императорские свиты: секретари, советники, сенаторы, всадники, объединились в одну большую толпу и шли по Форуму, привлекая внимание горожан.

Марк и Луций шествовали впереди.

– У тебя была трудная ночь? – спросил Марк, заметив синяки на лице брата, посыпанные белой мукой.

Луций хотел широко улыбнуться, но разбитая губы болела и потому он только криво усмехнулся:

– На меня вечером напали грабители, пришлось отбиваться. Гемин и Агаклит хорошо помогли. Теперь они залечивают ушибы, прикладывают сырое мясо.

– У тебя же есть охрана, – резонно заметил Марк.

– Я решил не обременять себя лишней обузой. Женщины не любят шума, когда ты вечерком наведываешься к ним. Ты, надеюсь, понимаешь, о чем я говорю.

Луций намекал на свои многочисленные связи, ведь он пользовался неоспоримой популярностью у слабого пола, но невольно задел Марка, раздумывающего уже долгое время о возможных любовных отношениях жены и брата. Оттого, к удивлению Луция, на лице Марка проступило незнакомое выражение отчужденности, а его глаза, в которых казалось навсегда поселилась ирония, вдруг покрылись ледком. Впрочем, старший брат быстро взял себя в руки, вновь сделался любезным. Оставшуюся часть пути они обсуждали знакомых сенаторов и, кстати, вспомнили Фронтона, отправившегося с визитом к дальней родственнице, бабке Матидии, у которой гостили маленькие дочери Марка.

На трибунах ревела от восторга публика; Луций сразу отдался стихии скачек, завороженный зрелищем бурных и азартных гонок. Он делал ставки, подпрыгивал, орал, указывая рукой на дорожки, по которым неслись колесницы, явно отдавая предпочтение мужчинам в зеленых туниках. Такое избыточное внимание к одной из партий вызвало недовольство соперников из числа синих, и те принялись свистеть, громко выкрикивать ругательства, адресуемые Веру.

Марк, по большей части занимавшийся чтением пергамента, свитков, навощенных дощечек, изредка бросал взгляд на беговые дорожки. Он знал, что такое поведение не очень нравилось горожанам, оно, словно демонстрировало пренебрежение к скачкам, которым было привержено большинство римлян. Поэтому Марк старался не сильно привлекать к себе внимание во время занятий скучными канцелярскими делами. И все же сейчас, вынужденный отвлечься на радостные вопли зеленых, он поморщился.

– Луций, соблюдай беспристрастность!

– Стараюсь, брат мой, – весело отвечал Вер, – но, боги! Азарт сильнее меня.

– Побереги здоровье, ты весь красный.

И, вправду, Луций почувствовал приток крови к голове, грудь сдавило – ему стало тяжело дышать, однако он решил не обращать внимания на такие пустяки.

– Сегодня, очень жарко Марк. Это солнце так пригревает, – ответил он, внутренне раздражаясь на брата. В конце концов, он, Луций, взрослый человек, и он уже забыл, когда получил тогу мужчины.

– Правда? – Марк удивленно глянул на небо. Оно было закрытое плотными белесыми тучами, но он ничего не сказал брату, ибо сдержанность – отличительный признак стоиков.

Слабость как источник войны

Властитель Парфянского царства Вологез был третьим царем с таким именем, управлявшим обширными восточными землями, населенными кочевыми племенами дахов и парнов, греками, оставшимися после правления Селевкидов и персами, которых когда-то завоевал Александр Македонский. Парфия занимала обширную территорию, касаясь на востоке перевалов Гиндукуша и индийских земель, на севере Армении, которую она пыталась поглотить, а на западе упершись в Сирию, принадлежавшую римлянам.

Борьба за Армению длилась долгие годы с переменным успехом. Когда побеждали римляне, то армянским царем становился их ставленник, когда парфяне – наоборот. Тем не менее, парфянские правители издавна именовались армянскими царями, как бы подчеркивая незыблемость прав на армянский престол.

Успешные походы в Парфию римского императора Траяна надолго ослабили государство кочевников, страну раздирали междоусобицы, возникло двоецарствие. И вот Вологезу, честолюбивому, воинственному и мстительному человеку, удалось тринадцать лет назад объединить царство, сосредоточив власть в одних руках. Его отец Вологез и родной дядя Митридат вовремя покинули бренный мир¹⁰ и две половины страны – восточная и западная, оказались, наконец, под власть одного человека.

У Вологеза имелась одна важная, не дающая покоя мечта, толкавшая его честолюбивые помыслы все дальше и дальше к новым свершениям. Он хотел отомстить римлянам за поражения, полученные при императоре Траяне, за то, что его двоюродную сестру увезли пленницей в далекий Рим, за то, что враги захватили золотой царский трон в Ктесифоне – зимней столице Парфии.

Как опасный хищник он присматривался к западным рубежам своего государства. Он посылал разведчиков под видом купцов, перехватывал письма, самолично опрашивал путешественников, чтобы знать состояние римских войск у границ и, выбрав удачный момент, нанести им внезапный и сокрушительный удар. Император Антонин в его глазах выглядел слабым, слишком мягкотелым государем, не приспособленным для того, чтобы держать бразды правления в сильных руках.

Говорили, что Парфия беспокоила римлян и Антонин, незадолго до смерти, решил укрепить восточную окраину государства, направив туда дополнительные силы. Так Вологезу сообщали, что в Сирию прибыл легат Прокул с подкреплением. Однако римляне не успели напасть первыми, а Вологез, в свою очередь, не торопился, выжидал, точно затаившийся в засаде волк. Десять лет назад он откусил от римского бока всего лишь небольшой кусок – провинцию Ассирию, когда-то созданную завоевателем Траяном. Рим ничего не смог противопоставить напору Вологеза. Теперь же хищник, наконец, дождался, чтобы оторвать кусок еще больше.

В его глазах дуумвират молодых цезарей выглядел смехотворным. Дуумвират? Что это такое? Вот были два правителя – его отец Вологез второй и дядя Митридат. Они поделили страну на две части, правили, как заблагорассудится. Никто никому не мешал. Если взять историю Рима, а Вологез хорошо ее знал, также в свое время поступил и Октавиан Август, разделив государство на три части между собой, Антонием и Лепидом. А тут? Управлять вместе? Ну, уж нет! Вологез хорошо знал, что такое невозможно. Власть нельзя разделить, словно кусок хлеба, разрезав на несколько ломтей, чтобы все были сыты и довольны. Власть едина и неделима, как золото трона, стоявшего некогда в самом главном зале Ктесифона. Теперь же от него осталась лишь жалкая копия из бронзы во второй столице государства – Нисе.

Невысокий, плотный, с хорошо ухоженной бородой, ровно подрезанной снизу, так что она выглядела четырехугольной, Вологез подошел к возвышению, на котором стоял тяжелый, тускло отсвечивающий медью трон. Он оглядел его с презрением, как смотрят на не оправдавшего ожиданий человека, и нехотя зашагал по ступеням возвышения вверх, туда, где находилась эта неуклюжая громадина. По краям тронного зала стояли царедворцы и телохранители, уважительно молчащие, не решающиеся нарушить полет мыслей своего государя.

Сегодня он ждал стратега Хосрова, занятого последний месяц важным делом. По приказу Вологеза Хосров собирал войска для похода на Армению. Никто не мог предвидеть планов правителя Парфии и то, что дуумвиры оставили на своих постах старых наместников – проконсула Рутилиана в Сирии, Севериана в Кападдокии, Сохемоса из рода Ервандидов в Армении, лишний раз подтверждало выводы Вологеза о слабости Марка Антонина и его брата Луция. Они боялись перемен. Они оставили этих разжиревших от безделья, состарившихся в покое и комфорте сенаторов на своих постах, чтобы он, молодой, тридцатилетний царь Парфии, проучил гордый и зазнавшийся Рим. Такой благоприятный момент нельзя было упускать.

– Приветствую тебя, драгоценный мой повелитель! – голос Хосрова раздался неожиданно и оторвал Вологеза от глубоких размышлений. – Наместники провинций и сатрапы городов дали достаточно людей и лошадей. Пеших воинов прислали албаны, гирканцы и Согдиана. Теперь мы можем выступать в поход.

– Это наместники. А цари? Все ли они отправили нам воинов, Хосров?

– Все, повелитель. Крупные отряды конных лучников пришли из Мидии, Осроены и Персиды. А мелкие царства дали немало тяжелых всадников, закованных в броню. Все готово!

– Значит, ты уверен в успехе?

Вологез пристально глядел на полководца. Тот, разодетый в позолоченный халат, сложив руки на груди, демонстрируя унизанные золотыми перстнями пальцы, с завитой в мелкие колечки благоухающей клиновидной бородой, никак не походил на грозного и могучего предводителя парфянских войск. К тому же щеки его нарумянены, а глаза подведены черной краской.

Но царь знает, что общее впечатление обманчиво – Хосров был хитрым и опытным стратегом, которому не занимать мужество в бою. Что же касается раскрашенного лица, то краска являлась фамильной чертой всех мужчин из знатного семейства Суренов, чья резиденция находилась в Сейстане – крупнейшей епархии царства. Помнится, один из них, такой же раскрашенный как женщина, когда-то безжалостно уничтожил двадцать тысяч отборных воинов Красса, а голову незадачливого римлянина подарил парфянскому царю Ороду.

– Я уверен, повелитель! Мы возьмем Артаксату и изгоним оттуда жалкого Сохемоса.

– Сохемос! – презрительно произнес Вологез, кривя губы в усмешке. Потом повторил: – Гай Юлий Сохемос! У этого Ервандида даже не нашлось смелости называться своим, подлинно армянским именем Тигран, а мы знаем, что это имя не раз приносило славу великой Армении. Зато у нас есть кем заменить предателя.

– Да повелитель! Пакор¹¹ возглавит нашу легкую конницу.

– Пусть поможет нам Ахурамазда!¹² Начинайте движение к границе. Мы войдем в Армению осенью.

Никто не догадывался, что Вологез, этот жесткий и сильный правитель, человек хитрый, подозрительный и в то же время расчетливый, страстно любил одну из жен своего многочисленного гарема. Она приходилась сестрой царю Адиабены, чьей столицей был город Арбела. Звали ее греческим именем Нефтис.

Женщины редко играли значимую роль в истории государства и за все время существования Парфии только два имени обращали на себя внимание – Родогуна и Муза. Первая была дочерью царя Митридата, знаменитой воительницей, а вторая италийской рабыней, подаренной Октавианом Августом царю Фраату. Муза стала впоследствии царицей и родила наследника престола.

Нефтис могла стать третьей такой женщиной. Молодая и стройная, хотя и скрывавшая прекрасное тело под длинной туникой до пят, она не обладала красотой иных гаремных дев. На лице ее выделялся крупный нос, составлявший почти прямую линию со лбом, и Вологез шутил, что ее греческий профиль похож на профиль Венеры. Она смотрела на мужа черными миндалевидными глазами, не отводя их, не пряча за длинными ресницами и ее взгляд притягивал к себе, обладая колдовской божественной силой. Он обволакивал, подчинял, не оставляя силы к сопротивлению. Только Вологез не желал сопротивляться Нефтис. Подчиняться было приятно, подчиняться было сладостно, как сладостно целовать ее детские, чуть припухлые губы.

О, как это было упоительно – отдаться во власть первородной стихии, олицетворяемой богом Ахурамаздой! А Нефтис и казалась той самой стихией, созданной исключительно для него, Вологеза, ибо цари Парфии тоже боги и их божественность не оспаривает даже сам Ахурамазда. Потому он и соединил Нефтис с Вологезом.

Так думал царь Парфии, сняв с молодой жены высокую шапку, украшенную золотой диадемой, и перебирая ее черные шелковистые волосы.

– Ты напугал своих подданных? – спросила Нефтис певучим голосом. Она любила разговоры на политические темы, прежде чем муж увлекал ее на ложе. Еще ей нравилось, что Вологеза все боялись, ведь он напоминал своей яростью дикого пятнистого леопарда, страшно скалящего белые клыки. Люди перед ним бледнели и дрожали как горы, когда их тряс великий бог мудрости.

– Да, моя повелительница, я был достаточно строг!

– А был ли ты строг с самим Хосровом?

– Я вел себя, как подобает царю царей, – ответил Вологез, упомянув титул Ахеменидов, которых фаланга Александра Македонского отправили в небытие. – А почему тебя беспокоит мой стратег?

– Я не люблю старинные семьи, которые слишком независимы и своевольны, вроде Суренов. Они могут нести опасность для твоего правления, особенно, когда имеют таких известных воинов, как Хосров. А он и так вознесся над другими, возложив корону на твою голову. Я тогда еще не была у тебя в гареме…

Нефтис напомнила о коронации, когда Хосров в торжественной обстановке короновал Вологеза, подтверждая этим выбор парфянской знати.

– Да, – пробормотал Вологез, погружая лицо в ее струящиеся волосы, – я тебе тогда еще не познал. Но Хосров не будет интриговать за моей спиной, он ведь, не Аршакид и ему никогда не стать царем Парфии. К тому же он мне предан, он не будет изменником. Хосров, как и я честолюбив, он хочет богатств, славы, он стремится связать свое имя с громкими победами против римлян как его известный предок. И теперь у него появилась такая возможность.

– Ты уже объявил о грядущем походе в Армению?

– Завтра всех оповестят. Мы пойдем осенью. Для этого все готово.

Вологез нетерпеливо потянул Нефтис к ложу, стоявшему посреди комнаты под шелковым алым балдахином, и молодая жена, немного поупрямившись, чтобы возжечь еще большую страсть в муже, наконец, сдалась. Тогда он принялся ее неистово ласкать, целуя зажмуренные миндалевидные глаза, покусывая пухлые детские губы…

Когда же после бурного соития Вологез откинулся на спину, лежа в блаженной истоме, то с удивлением вдруг снова услышал голос Нефтис, хотя после бурных и неистовых любовных слияний она обычно крепко засыпала.

– Не хочешь ли ты сам, мой повелитель, повести всадников. Может лучше ты завоюешь славу в бою, чем отдашь ее Хосрову, хотя он и хороший воин.

– Мне? Самому вести войско? – еще больше удивился Вологез.

Он лежал в испарине и мечтал только о прохладе озерной воды – искусственный водоем вырыли по его приказу прямо в центре сада, охватывающего дворец в Нисе. Лето в этом году выдалось необычайно жаркое и засушливое и, хотя он почти все время проводил в зимней столице, располагавшейся на севере страны, это не спасало. Пришлось даже прекратить выезды со свитой на охоту, несмотря на то что большинство важных вопросов решалось именно в седле.

Всегда мнительный, настороженный Вологез задумался о том, зачем Нефтис его попросила лично отправиться в поход в далекую Армению. Младшая жена часто давала необычные советы, и он к ним прислушивался. Однако сейчас его смутили обстоятельства разговора, ведь раньше после любовных игр подобных бесед у них не возникало. Женщина, которую парфяне, как и римляне признавали низшим по сравнению с мужчинами существом, не могла участвовать в управлении страной. Ее место у прялки или в детской, где нужно приглядывать за детьми. А еще на ложе, чтобы удовлетворить потребности мужа. Потому у женщин оставалось немного способов воздействовать на мужчину. Но ее тело было, пожалуй, самым действенным.

«Зачем она просит? – насторожился Вологез. – У нее появился любовник? Но евнухи строго следят за гаремом. Они знают, что гнев мой беспределен, как вселенная, которой повелевает Ахурамазда. Если только она не сговорилась с одним из братьев за моей спиной и во время отъезда они не свергнут меня с престола».

– Ты на самом деле хочешь, чтобы я покинул тебя ради войны? – безразличным тоном осведомился он.

Нефтис приподнялась на локте, подперев голову рукой, и опять посмотрела на него. И вновь его затянула темная бездонность ее миндалевидных глаз.

– Мой повелитель, кто же говорит о расставании? Я поеду с тобой, одену доспехи и буду как Родогуна. Я хочу остаться в памяти парфян такой же храброй и жестокой, как твоя далекая родственница, потрясшая гордых мужчин своей храбростью.

У Вологеза отлегло от сердца. «Она хочет славы, – решил он. – Одного меня ей мало. Ей нужна еще слава».

Близнецы

Фаустина родила тридцать первого августа двух здоровых детей. Сон о змеях она больше не вспоминала и выглядела довольной. Наконец, после стольких мучений и переживаний, после преждевременных смертей мальчиков, случившихся еще при отце Антонине, она осчастливила Рим наследниками.

Астрологи, сверив свои гороскопы, предсказали блестящее будущее обоим. Правда, злые языки, которых всегда хватало в столице, заметили, что близнецы родились в день рождения императора Калигулы, а печальный конец сумасбродного правителя широко известен. Но Фаустину не смущали подобные сплетни – поболтают и перестанут. Антонинов ничего не связывало с семьей Клавдиев, к которой принадлежал Калигула, аналогии в этом случае были совершенно неуместны.

Единственное, что беспокоило ее – кто отец. Она вглядывалась в крохотные личики малышей, пытаясь определить по форме носа, разрезу глаза или, хотя бы, по выражению лиц, кто из мужчин может с полным правом претендовать на отцовство. Марк или Луций? Но мальчики только надували щеки, без устали махали маленькими ручками с едва заметными пальцами и все же, Фаустине показалось, что глазки их больше походят на глаза Марка – такие же выпуклые и любопытные.

Ее старая служанка Дафна нашла двух кормилиц – крепких, здоровых женщин возле «молочной колонны», как когда-то ее саму нашла Фаустина Старшая, и наняла их. А потом наступило время традиций, время признания Марком своих детей. Фаустина, хотя со стороны мужа и не высказывалось никакого беспокойства, сомнений в своем отцовстве, все-таки чувствовала, что он колеблется. К тому же Дафна поведала ей, что Марка несколько раз посещала Галерия, эта хитрая и коварная лисица, и муж после ее визитов всякий раз делался пасмурными, неразговорчивым, словно Юпитер, скрытый облаками на вершине Олимпа.

«Не пускай ее к цезарю в мое отсутствие!» – потребовала Фаустина. И все же ей казалось, что она опоздала с таким решением.

Зал дворца, где проходило признание отцовства, как и в прежние годы, наполнился родственниками, друзьями, сенаторами, известными всадниками и влиятельными вольноотпущенниками. Новым здесь стало появление отдельной группы философов, с которыми занимался по вечерам Марк. Все они были косматыми, с длинными отросшими бородами, в несвежих туниках и грубых плащах. Остальная публика их сторонилась. Тем не менее, Марк подошел к старым знакомым, тепло поприветствовал их так, как здороваются с близкими людьми. И в самом деле, многие были ему гораздо ближе, чем высокомерная знать, наполнившая залы дворца.

Марк вышел на середину, остановился в ожидании. Сейчас должны вынести мальчиков, положить их на пол перед ним. Это было в девятый раз. Девять раз он стоял так, начиная с его любимицы Фаустины, перед родственниками и известными людьми Рима. Когда родилась Фаустиночка напротив него находился покойный Антонин с маячившей за его спиной Галерией. Жена в это время восседала в кресле бледная, слабая после прошедших родов. Сегодня она тоже сидела, но лицо ее было розовым от волнения и напряженным, будто она хотела что-то сообщить Марку, какую-то важную новость, но не решалась.

За ней стоял Луций со своими приятелями-вольноотпущенниками Гемином и Агаклитом. Четырнадцать лет назад Луций тоже был в зале. Тогда он так еще не пьянствовал как сейчас, не дрался и не бесчинствовал в гульбищах до утра. Сегодня он уже не тот молодой и свежий Луций; он стоит с опухшим лицом, багровый и до конца не протрезвевший.

Так же, как и в первый раз, Марк видит Юния Рустика, ставшего в его правление префектом Рима, а в то время это был Гавий Максим. Юрист Волузий Мециан, его учитель Фронтон… Он помнит их всех, своих соратников и соратников отца, многие из которых уже спустились к подземным богам. Даже лицо своего вечного недруга Валерия Гомулла появляется перед ним, не вызывая привычной неприязни и настороженности. Как ни странно, но видения прошлого все чаще посещают его.

Вчера, когда начался дождь, знаменующий собой конец августа и приход осенних дней, он вышел из сенатской курии на Форум, но не зашагал дальше, а остался под крышей, чтобы струи воды не намочили одежду. Казалось, что идущий стеной дождь поглотил все пространство впереди: от Курии до амфитеатра Флавиев. Капли срывались с небес, окутывали густой пеленой храмы, статуи, дорогу к арке императора Тита, размывали и стирали их, как стирает время картины ушедшей жизни.

Марк отделился от охраны, от сопровождающих секретарей, протянул руку, подставив ладонь под дождь. Окружение почтительно молчало, не зная, что нужно цезарю. Может, он в это время думает об укреплении берегов Тибра от наводнения. Однако у Марка Антонина в памяти отчего-то всплыл Тибур, давняя поездка в резиденцию Адриана.

Ему вспомнился мягкий, благоухающий сосновый воздух, волнами спускающийся с холмов, сладостный запах цветов, высаженных вдоль дорог, у портиков и каменных зданий. Он вспомнил храм Сераписа, его полумрак, показавшийся Марку особенно успокаивающим после яркого отсвета зеленоватых вод, заполнявших пруд, расположенный рядом. Солнечные лучи падали прямо в него и весело играли там с большими рыбинами под ободряющие улыбки кариатид. Водоем был назван Адрианом Канопой в честь селения в Египте. Именно там, неподалеку, утонул его любовник Антиной.

Вспомнился Марку и таинственный полумрак храма, посвященного самому Антиною. Какая же надпись там была? Она шла цоколю статуи неровной вязью, и он тогда провел по ней пальцами. «Будь бессмертен как Ра!» – значили буквы. Так Адриан желал своему Антиною вечной жизни, ведь сам-то он потом превратился в бога.

Мысли о бессмертии, помнится, вызвали у Марка ответные размышления, касающиеся отношений правителя и его подданных. Он думал о том, как остаться в людской памяти, не запятнав себя бесчестием, как не отдалиться от людей, когда его величие будет отлито в бронзе. Именно после посещения виллы Адриана, он полюбил высказывание Платона, часто повторяя: «До тех пор, пока правители не станут философами, или философы не станут правителями никогда не возникнет идеальное государство».

Как же давно это было и так недавно.

Рука стала совсем мокрой, но он не убрал ее. Приятно чувствовать успокаивающую дождевую влагу. Его отец Антонин рассказывал, что и император Адриан перед смертью в Байях приказал вынести его к морю, чтобы коснуться прохладны волн, подготовить себя к встрече с богами. Может быть сейчас, дождевые струи тоже связывают его, Марка, с богами? Он прислушивается к себе, но не улавливает посторонние голоса. Только тихий шелест дождя…

Принесли мальчиков. Они лежат на тонкой подстилке такие маленькие и крохотные, что казались новорожденными щенками, шевелящимися в поисках сосков матери. «Они похожи на Ромула и Рема. А Фаустина их волчица». Такое странное сравнение приходит на ум Марку, сравнение, в котором один из братьев убивает другого. Так гласит история. Но нет, не соглашается Марк, он не будет проводить подобную аналогию.

Мальчики пищат пронзительными тонкими голосами. Все смотрят на него и ждут. Он намеренно не поднимает глаз, чтобы не столкнуться взглядом с Фаустиной. Именно с ней, а не с Луцием, ведь тому все равно. Фаустина переживает, и Марк это чувствует. Ее напряжение косвенно подтверждает сомнение, поселившееся в его сердце. Насчет гладиатора он не уверен, а вот в отношении Луция его подозрения, вероятно, небеспочвенны.

Что если один из сыновей его, а второй Луция? Такое, наверное, бывает по воле богов, если два разных мужчины возлежат с одной женщиной. Да, сомнения, сомнения… Куда от них денешься? Они растут и ширятся, как волна на море, охватывающая корабль, чтобы бросить его в пучину ненависти. Пауза неприлично затягивается. Гости, будто почуяв неладное, замирают в ожидании. Всякий шум затихает, так что слышно, как в отдаленном зале дворца музыканты наигрывают веселую восточную мелодию.

«Всем весело, а мне грустно, – думает Марк, не отрывая взгляда от близнецов. Но тут его пронизывает новая мысль: – Им же холодно!»

Пол мраморный, мозаичный, хорошо охлаждает в жаркую погоду, для чего и положен во всем дворце. «Им холодно, они замерзнут». Эта мысль перебивает всякие другие, заглушет сомнения сердца и стойкое подозрение в неверности жены, потому Марк наклоняется, быстро поднимает мальчиков. Он крепко прижимает их к груди, целует в маленькие лбы, в тугие щечки и улыбается улыбкой счастливого отца. Это его сыновья, его дети! Это его кровь! И он не позволит усомниться в этом никому, а прежде всего самому себе… Пусть же звучит веселая музыка, изгоняя из души тихую грусть. Пусть этот день будет днем великой радости для всех.

Через восемь дней первого близнеца, появившегося на свет, назвали в честь почившего недавно отца Фаустины Титом Аврелием Фульвием Антонином. А второму, как дань уважения семейству Цейониев в лице Луция Вера, дали имя Луция Аврелия Коммода. Так настояла Фаустина.

Нашествие

В начале сентября Рим залило дождями. Они шли, не переставая, затопив океаном воды улицы, парки, инсулы и виллы. Особенно досталось Форуму и Марсову полю, находящимся на месте бывших болот в низинах, где вода затопила их полностью. Подножья памятников почти не виднелись из-под мутной грязной воды, а храмы залило до верхних ступеней. Кое-где вода пробралась внутрь, мешая жрецам совершать обряды и жертвоприношения. Небо темнело, хмурилось, грозно сдвигая серо-сизые брови облаков, неотступно нависало над городом, как кредитор, требующий возврата долгов от жителей и от дуумвиров. Но римляне, как и Марк с Луцием, ничего не должны сердитым богам. Это было нашествие воды похожее на наступление вражеской армии, которая без боя захватила город.

Сенатор Сизенна Рутилиан, как прочие знатные люди Рима, был приглашен на церемонию признания отцовства Марком Аврелием Антонином, для чего ему пришлось покинуть поместье в Кампании. Там он наслаждался жизнь с молодой женой, дочерью знаменитого Александра – жреца культа Гликона. К оракулам, озвученным Александром, прислушивался сам покойный император Антонин и цезарь Марк, несмотря на свой скептицизм, тоже считался с ними.

Наверное, поэтому Рутилиану досталось одно из самых почетных мест – вблизи кресла сидевшей Фаустины. Как и все он был радостно оживлен предстоящим празднеством, как и все ждал, когда руки императора коснуться маленьких сыновей, поднимут их, поднесут к груди. Признаться, некая заминка Марка удивила его, как и остальных присутствующих, ведь он не знал ее причину. Об этом ведала только Фаустина, но она молчала.

У сенатора имелось еще несколько неотложных дел в Риме, связанных с посещением близких родственников, которые, несомненно, обиделись бы, если бы он их проигнорировал. Еще он хотел найти адвоката и поговорить о завещании, как-никак, а он, Рутилиан, уже не молод, годы берут свое и скоро может настать то время, когда под язык ему положат медный асс¹³. Однако начавшиеся ливневые дожди застали его врасплох, ведь он взял с собой немного рабов, надеясь решить все дела быстро, и у него не оказалось запасной одежды, на случай непредвиденной задержки.

Сегодня он возвращался от адвоката Гая Африкана, обговорив условия завещания в пользу молодой жены. Рутилиан был доволен собой, его пухлые щеки раздувались от гордости, пальца, унизанные золотыми перстнями, неустанно перебирали складки тоги, что говорило о хорошем расположении духа. Он лежал в носилках на боку, поставив под рукой мелкую серебряную чашу. Из нее он доставал орешки, покрытые медом, и с удовольствием их жевал. Мерно колыхался паланкин, который несли слуги-лектикарии, ровно покачивалось его тучное тело. Неторопливое движение и погода на улице действовали усыпляюще, и Рутилиан почувствовал, как веки сами собой опускаются, словно к ним подвесили медные гири, которыми пользуются торговцы на Бычьем рынке.

Дождь начался неожиданно. Ясное до того небо покрылось низкими, стремительно летящими тучками, вокруг потемнело так, что Рутилиан, высунувшись из паланкина хотел крикнуть, чтобы носильщики зажгли факелы, но вода опередила его. Капли ударили что есть мочи, громко забарабанив в полог паланкина. Слуги побежали по узким улицам, лавируя среди прохожих, встречных носилок, разных повозок, резко поворачивая на пересечениях, огибая фонтаны и статуи, изображавшие гениев улиц. Они мчались к Виминалу, где в доме у родственников, неподалеку от лагеря преторианцев остановился Рутилиан.

На одном из поворотов, которым сенатор уже сбился со счета, его вдруг резко швырнуло, паланкин обо что-то ударился, а затем наступило спокойствие – никто его не качал, не слышались мокрые шлепки ног и даже уличные голоса как будто растворились в дождевом шуме. Оглушающее одиночество. Полное забвение.

«Эй вы, прохвосты!» – хотел было заругаться Рутилиан на лектикариев, но слова застряли меж губ, оставшись непроизнесенными. Почему так тихо? Куда все попрятались? Где люди? Эти мысли рождались в его мозгу и оставались без ответа. Рутилиан протянул руку к занавеси, чтобы посмотреть, где он и что творится на улице, но в последнюю минуту задержался. Вдруг он на краю пропасти, допустим, на Тарпейской скале? Одно неловкое движение и носилки рухнут вниз вместе с ним. А может, он уже в подземном царстве Плутона, незаметно для себя перебрался туда даже без подъязычного асса?

В эту минуту что-то тихо качнулось, сдвинулось с места. Рутилиан обнаружил, что через плотную ткань днища, сквозь мягкий матрас, набитый овечьей шерстью, начала проступать вода и его тога уже намокла. Пропитались дождем и крыша полога, и боковые занавеси, все промокло насквозь, а сам он стал похож на мертвеца, обернутого в сырой от влаги плащ.

«Помогите! – закричал он. – Кто-нибудь помогите!»

Носилки покачивало, слышалось бурление воды, чувствительные толчки сотрясали тело Рутилиана, все это сопровождалось громким треском. Один раз что-то сильно ударило в его бок, и сквозь отверстие в пологе внутрь просунулась человеческая рука, которая в отличие от божеской, выглядела вполне осязаемой.

Рутилиан подумал, что это грабитель пользуется моментом и хочет снять перстни с его пальцев. Он решил сопротивляться. Однако полог носилок под напором воды приоткрылся больше, и тут он разглядел, что рука не мужская, а женская, что к нижней перекладине паланкина бурным потоком прибило женское тело. Судя по одежде, это была зажиточная женщина, вероятно отпущенница. Ее широко открытые карие глаза, ничего не видя, смотрели поверх головы Рутилиана.

«О, боги!» – в панике вскрикнул сенатор. В следующее мгновение поток оторвал женское тело от паланкина и безжалостно швырнул его в один из переулков, точно тряпичную куклу, а вода понесла Рутилиана дальше.

Поток поднимался все выше, почти достигая окон на первых этажах зданий, он бурлил, грозной рукой наносил удары по всему живому и мертвому, круша на пути все, что попадалось. Рутилиан не понял, как получилось, но его носилки с разбегу врезались в высокую статую, поставленную в честь императора Нервы. Непрочная деревянная конструкция тут же разлетелась на небольшие куски, и он лишился своего маленького убежища, оказавшись один на один со стихией.

Все, он погиб, спасения не было!

Мысль эта вонзилась в голову и не отпускала. Напрасно он размахивал руками, зря взывал о помощи. Вокруг него мелькали тела и головы живых и мертвых людей. Живые не обращали на него никакого внимания, стараясь из всех сил зацепиться за выступы зданий, двери, за окна, пытаясь выбраться на поверхность и подняться выше, закрепиться там, где не достанет проклятая вода. А мертвые? Им было все равно, что происходит с Рутилианом, будто они знали: он скоро покинет строй живых и присоединится к ним, чтобы вместе неприкаянно бродить по темным закоулкам подземного царства Орка-Плутона.

Водоворот нес мычащих от испуга коров. То тут, то там мелькали собаки. Животные старательно гребли лапами вытянув головы вверх, чтобы не захлестнул поток, но усилиях их казались тщетными. По ступеням первых этажей жилых домов носились крысы в поисках спасения.

И вот, в то самое мгновение, когда силы почти оставили старое тело Рутилиана, когда его голова начала скрываться под водой и все реже всплывать, он почувствовал на себе чьи-то сильные цепкие руки, вцепившиеся в тогу. Если это разбойник, то сил для сопротивления у него все равно не осталось. Пусть забирает что хочет, лишь бы выжить в смертельно опасной водной круговерти. Однако схвативший его оказался не вором, а рабом. Придя в себя Рутилиан, увидел чернявого смуглого мужчину, похожего на грека или сирийца. На нем был ошейник с именем хозяина. Не жалея сил, он потащил толстого Рутилиана к многоэтажному дому, впихнул его в дверь, а потом поднял на второй этаж, куда не доставала вода.

– Ты чей? – спросил Рутилиан, с трудом отдышавшись.

– Я работаю у Феодора, у него посудная лавка неподалеку. Там я брею всех желающих. Я брадобрей Атилий.

– Ты сослужил мне сегодня хорошую службу, Атилий.

Рутилиан, вытирал мокрое лицо, трясущейся рукой, его бил озноб от холода. Атилий на минуту куда-то ушел, но возвратился уже с сухой туникой. Он сорвал с сенатора мокрую тогу и с трудом натянул на него маленькую, не по размеру одежду.

– Так будет лучше, – заметил он.

– Да, да, ты прав! – поблагодарил Рутилиан слабым голосом. – Я тебя одарю щедро. Моя жизнь стоит дорого.

– Может, господин меня купит у Феодора? – спросил Атилий. – Надоело торчать на улице в любую погоду и стричь кого ни попадя. А так, я буду брить бороду только тебе господин, ну, или тем, кому прикажешь? Так что?

– Я…мм… – промычал Рутилиан бессвязно, не зная, как отделаться от назойливого брадобрея. Однако видя его умоляюще-дерзкие глаза, чувствуя в нем напор человека, требующего справедливую награду, Рутилиан бессильно кивнул, соглашаясь – он всегда был легковерным и слабохарактерным…

И все же, несмотря на затяжные, утомительные дожди, жизнь в Риме не затихала. В театрах и амфитеатре Флавиев поверху натянули огромные пологи на длинных шестах с кольцами, на площадях поставили матерчатые навесы, спасающие от воды, и продолжили представления.

В один из таких дождливых вечеров Луций Вер уговорил Фронтона посмотреть уморительно смешную пьесу Марулла. После того, как они вместе побывали на представлении «Два брата», Фронтон, который не был большим любителем спектаклей-мимов, ибо такие примитивные, грубые пьесы его никогда не увлекали, несколько раз увиливал от приглашений второго императора. Однако на сегодня ему это не удалось.

Он опять сидел и скучал возле Луция, спектакль его не занимал, хотя Вер толкался локтем, кричал, хохотал как безумный, вскакивал, бурно выражая свое удовольствие. От него опять несло перегаром, словно из амфоры с прокисшим вином, и старый ритор непроизвольно отстранялся, чтобы не чувствовать неприятный запах. Так продолжалось довольно долго, пока в ложе Луция не появился гонец от старшего брата, преторианец, который использовался для подобных поручений.

«Послание от императора Марка Августа», – произнес тот и вручил Луцию Веру дощечку с текстом.

Взглянув на нее, Луций посерьезнел лицом, сообщил, что брат зовет к себе. Если Фронтон хочет его сопровождать, то он, Луций, будет не против.

«К чему такая срочность?» – удивился Фронтон, неохотно поднимаясь с места.

Он не горел желанием покидать театр в эту минуту, поскольку нашел удобное положение для ног, отчего подагра на время отступила. Луций не ответил. Они отправились во дворец Марка и только тут поняли причину экстренного вызова. Обычно спокойный Тибр, пересекавший город на всю длину, от непрестанных дождей вдруг сделался полноводным, буйным, неуправляемым. Вода начала подъем выше критического уровня, определенного инженерами, выходя из берегов и затапливая прибрежные улицы, обтекая подножье римских холмов. В некоторых местах поток оказался столь бурным, что понес все без разбору: людей, повозки, животных.

Чтобы избежать опасности, Веру и Фронтону пришлось обходить взбунтовавшуюся реку, пробираясь по дальним улицам. Но и здесь, будучи на возвышенности, они наблюдали, как в грязных водах мелькали тела, руки, ноги, головы, барахтающихся людей. С громким треском бились о стены повозки, разлетаясь вдребезги. Водяная стихия властвовала не только на земле, она беспощадно обрушивалась с небес, пропитав влагой ткань паланкинов насквозь.

«Быстрей, быстрей! – кричал Луций носильщикам-лектикариям, высунувшись наружу, по лицу его бежали струйки воды. – Бегом, лентяи!»

Рабы Вера припустили что есть мочи, а следом понеслись лектикарии Фронтона, боясь в полумраке, под проливным дождем, отстать от императорского паланкина. Фронтона растрясло, нога опять разболелась.

– Положение, как докладывает мне префект Рустик, тревожное, – начал без предисловий Марк, не удивившись, что Луций привел с собой и Фронтона. – Залита вся низина города, Марсово поле, все форумы и частично проходящие к ним улицы. Люди убежали на холмы и разбрелись по окраинам, где есть возвышенности.

– Надо принести жертву богам, – предложил Луций. – Сейчас мы ничего сделать не можем.

– Я помню, Тибр разливался и при Траяне, – вставил Фронтон, желая быть хоть чем-то полезным. – Мы тогда молились богу Портуну в храме на Бычьем форуме. Он вознесен над землей, и вода его не достает.

Марк задумался.

– Не с этого, я думал, мы начнем правление, – с горечью заметил он. – Но нам с тобой повезло, Луций, в казне полно сестерций. Мы поддержим население раздачей денег, когда вода спадет. А пока я отдал приказ префекту устроить распределение хлеба в тех местах, где нет воды…

– Это мудро! – поддержал его Фронтон.

– Тебе, брат мой, стоит проследить за порядком при выдаче зерна. – Марк глянул на Луция с надеждой, но тот поморщился.

– Я присмотрю, но не сейчас. С нашим учителем мы только что оторвались от прекрасного зрелища, Марулл показывал такой мим, что я в полном восторге. И Фронтон тоже! – Луций кивнул на ритора. – Я хотел бы вернуться в театр, брат.

– Вернуться? В это время? – в голосе Марка прозвучало разочарование.

– Вода никуда не денется, постоит и уйдет. А Юний Рустик и без меня раздаст зерно, он ответственный человек.

– Ну, если ты так решил, – сдержанно ответил Марк. Он повернулся к Луцию спиной и, не говоря ни слова, отправился в кабинет, где на столе ожидали сообщения из провинций.

Когда Тибр вошел в свое русло и речная вода спала, обнажая улицы измученного города, принялись подсчитывать убытки, собирать погибших людей и скот, восстанавливать разрушенные мосты и здания. Этим активно занялся префект Рима Рустик. Марк ему помогал. Они почти не спали, работали, не покладая рук все дни и ночи, а Луций поехал на курорт в Байи, чтобы поправить здоровье. В последнее время он все чаще жаловался на приливы крови к голове и легкое головокружение.

«Тебе стоит умерить пыл в ночных попойках, – спокойно заметил Марк брату. – Дружба с Бахусом до добра не доведет». Поскольку отца теперь не было, он взял на себя роль советчика и опекуна, хотя Луций, не отказываясь от наставлений, все делал по-своему.

Поступок брата напомнил Марку, как покойный Антонин рассказывал ему о своем приятеле сенаторе Валерии Гомулле. Когда возникла нужда отправиться в Египет для подавления восстания обнищавших земледельцев, Гомулл сослался на подагру и тоже решил удалиться на лечение в Байи.

О, Байи – город богатых бездельников и проходимцев! «В нелегкую минуту чаще всего нас подводят самые близкие», – с горечью заключил Марк.

Чтобы как-то отвлечься от непрестанных и утомительных забот, он по вечерам принялся ходить на лекции приезжих греческих ученых, среди прочих выделяя учителя греческой литературы стоика Секста Херонейского, с которым изучал особенности асклепиадова стиха. Племянник известного историка Плутарха, Секст преподавал с большим подъемом, попутно сдабривая лекции стоическими сентенциями. Например, развивал известный постулат о том, что если жить, подчиняясь мировой Природе, и поступать в соответствии с Природой собственной тогда достигнешь гармонии.

Марк понимал, о чем он говорит. Мировая Природа есть, в сущности, мировой разум или бог, объединяющий мир. А жить по своей Природе, значит стремиться к богу, подчиняя движения души достижению тождества. Именно тогда наступит счастливая жизнь.

Несколько дельных советов звучало из уст Секста, касающихся простолюдинов, которых император Марк Антонин теперь принимал без ограничений и стоически выслушивал. По совету стоика из Херонеи нужно было добиться в себе полной терпимости к ним, к их зачастую непродуманным суждениям. Ибо что они знают? Чаще всего ограниченные в своем развитии и познавшие несправедливость, обиженные властью, эти люди с трудом держат эмоции в узде.

И вот принцепс и великий понтифик Марк Аврелий Антонин, чей возраст перевалил за сорок, сидит на скамье вместе с остальными слушателями, впитывает мудрость еще не старого учителя, почти ровесника. Впрочем, последнее обстоятельство никогда не являлось препятствием для Марка, ведь он не заражен чумой высокомерного превосходства, как некогда его дед Адриан. В обучении Марк всегда следовал только одному принципу: поворачиваться лицом к новому независимо того, кто его несет – человек старый или молодой.

После полезных для познания души лекций он возвращается домой уже вечером, чаще всего пешком. На небесах блещут яркие звезды, освещая крыши домов, площади, статуи и арки, заливая ночным светом Рим, которому он посвятил свою жизнь. Только в этот вечерний час свободный от дневных забот, бесконечных разговоров и принятых решений, после умных слов, которые предстояло обдумать, его голова становится ясной, глаза смотрят зорче, а душа ведет поучительную беседу.

«Еще один день прошел, – говорит она. – Ты прожил его с пользой. Ты выполнил свой долг. Теперь можешь отдохнуть с полым правом».

«Но я еще не все закончил, – возражает он самому себе. – Мне надо записать накопившиеся мысли, чтобы потом, когда будет время, сесть и неторопливо их обдумать».

«Ты думаешь, что у тебя будет время для раздумий?» – смеется душа над его наивностью.

«А разве нет?» Он спрашивает и в сердце закрадывается тревога. Но душа молчит и не отвечает. «Разве нет?» – повторяет он вопрос. Душа продолжает молчать, будто на что-то рассердилась. Однако это вряд ли, наверное, она просто ушла спать.

Почти полторы тысячи миль¹⁴ отделяло Рим от Армении к чьим границам устремились парфяне под началом Вологеза. В последнюю минуту он передумал и решил вести войско сам, отодвинув от командования стратега Хосрова. Так советовала Нефтис.

Она тоже отправилась в поход. На нее надели легкие воинские доспехи из кожи, на спине она повесила лук и колчан со стрелами, на коня накинули шелковое пурпурное покрывало – никто ведь всерьез не думал, что любимая жена царя будет сражаться.

Нефтис не задержалась в караване с остальным обозом, куда определили весь царский гарем, слуг, рабов, где тащили походный скарб мулы и верблюды. Она промчалась в голову колонны и взобравшись на пригорок уже оттуда обозревала проходившие мимо нее войска. Впереди, вооруженный как катафракт¹⁵, одетый вместе с конем в железные доспехи, ехал ее муж и повелитель Вологез. Его квадратная борода издалека похожая на бронзовую пластину, прикрывающую шею, торчала выдаваясь вперед из-за гордо вскинутой головы. Заметив Нефтис, Вологез поднял железную руку и помахал ей.

За царем следовал Хосров, одетый в легкие кожаные доспехи. Его лицо стало холодным и непроницаемым, он явно был недоволен отстранением от командования и винил во всем жену Вологеза. Поэтому он даже не повернул голову в ее сторону, сделав вид, что не заметил женщину среди осенней желтизны травы и низкорослых деревьев начинающейся араратской долины.

За ними двигались на конях несколько сотен всадников из личной царской охраны и многочисленные отряды легких лучников. Они были самым смертоносным оружием парфян, которому римляне долгое время не могли ничего противопоставить. Лучники двигались быстро, стреляли метко, отступая, они заманивали врага вглубь территории, а затем переворачивались в седле на ходу и расстреливали преследующих римлян в упор. Так некогда десять тысяч лучников победили сорок тысяч легионеров Красса. Именно отсюда у римлян появилось выражение «парфянская стрела», когда они говорили о чьем-то коварстве.

Нефтис видела, как неторопливо ехали закованные в броню, неповоротливые катафракты. Их было меньше, чем легких лучников и задача сводилась только к одному: подобно тарану пробить брешь в стене противника, а дальше в дело вступали те же лучники и пешие воины. За тяжелыми всадниками шли бойцы, выполнявшие вспомогательную роль. Здесь были албаны из горной Албании, гирканцы и воины из Согдианы. От греков из Бактрийского царства давно пришлось отказаться, поскольку в одном из сражений с римлянами гоплиты перешли на их сторону.

Над дорогой поднимались клубы пыли, достигавшие, казалось, самих облаков, зависших над белоснежной вершиной горы Арарат. После дальнего перехода люди и животные устали, но общий настрой, и Нефтис это заметила, был воинственным: воинам не терпелось устремиться в бой, опрокинуть и разгромить противника. Конечно, сколько можно прозябать в глиняных убогих домах без войны, трофеев и рабов? Сколько можно терпеть проклятую бедность? Мужчина рожден, чтобы сражаться! Так они рассуждали и Вологез знал о чаяниях своего войска.

Столица армян Артаксата, как называли ее греки, по преданиям была основана знаменитым карфагенским полководцем Ганнибалом. Он подсказал царю Арташату удобное место у подножья горы Арарат на берегу Аракса, он же спланировал крепость и улицы города. Артаксата была хорошо укреплена, имея одну из самых длинных крепостных стен в Азии¹⁶, но в этом же состояла и ее ахиллесова пята: чтобы защитить стены требовалось огромное количество солдат.

Цветущая долина притягивала к себе караваны купцов, одиноких путников и разбойников, город стал центром торговли, быстро развиваясь и благоденствуя. Именно поэтому Вологез решил нанести по нему удар, захватив большие богатства, унизив поражением римлян, давно отвыкших воевать и изнеженных от безделья.

Вскоре передовые отряды достигли подступов городских стен. Хосров подъехал к царю.

– Повелитель, – сказал он, – разреши, мы пойдем на штурм этих стен. Я привезу голову Сохемоса на серебряном подносе.

– А почему не на золотом? – насмешливо поинтересовалась сидящая на коне Нефтис. Ее конь вплотную приблизился к коню Вологезом так, что колено Нефтис сквозь ткань касалось колена мужа.

Хосров с неприязнью посмотрел в ее миндалевидные глаза, напоминавшие ему свернутых клубком ядовитых песчаных гадюк. Помедлив, он произнес угрюмо:

– Ервандид не достоин зваться царем, он всего лишь презренный римский слуга. Будь по-другому, имей он царскую диадему, возложенную на его голову нашим царем царей, я бы бросил его голову на золотой поднос. Конечно, только в случае предательства великой Парфии.

Нефтис наклонилась к уху мужа.

– Поручи ему штурм Артаксата, – тихо проговорила она. – Если погибнет, то для тебя исчезнет всякая угроза и Парфия почтит героя. Если победит, то лавровый венок ты наденешь поверх этой диадемы, – она коснулась украшения на голове Вологеза. – И никто не осмелиться утверждать, что победа не твоя. А Хосрова отправишь на родину, пусть доживает там свои дни.

Вологез кивнул, соглашаясь – Нефтис умела играть на его подозрительности.

Получив приказ, Хосров отправился к лучникам и вскоре тысячи горящих стрел, подобно огненным пальцам великого и могущественного Ахурамазды обрушились на город, неся через смерть добро и справедливость на эту землю. Со стороны Артаксата послышались крики, вопли, кверху потянулись черные и белые дымы, раздавались звуки барабанов и боевых римских труб, созывавших войска.

«Пусть боятся нас! – громко и величественно произнес Вологез, вытянув правую руку вперед, как бы знаменуя собой божий гнев. – Этот город ничто не спасет от нашествия сынов Парфии. Пусть нас боится не только Армения, но и Каппадокия с Сирией. Пусть нас боится Египет, куда мы однажды придем и разбудим души воителей-фараонов. Пусть трясется и молит о пощаде дряхлый Рим, ибо с Артаксаты мы начинаем войну за возвращение своих земель».

Придворные секретари и историки подъехали ближе к государю, чтобы лучше расслышать и в точности передать речь Вологеза всем жителям царства, оставить ее на память потомкам. А тем временем Нефтис в сопровождении одного лучника выехала вперед на расстояние полета стрелы до крепостных башен. Царица ничего не боялась. Она взяла из колчана стрелу, ту, что предназначалась для поджога домов, запалила наконечник от факела, с силой натянула тетиву лука и запустила ее в небо. Наблюдая за полетом огненного светлячка, она довольно улыбалась и в ее миндалевидных глазах отражались пляшущие языки пламени, выбивавшиеся вверх из-за высоких каменных стен.

К вечеру сражение было почти закончено. Вологезу донесли, что Гай Юлий Сохемос позорно бросив остатки войск, оборонявших город, бежал в Каппадокию, под защиту легионов наместника Севериана.

«Мы придем за его головой! Клянусь Ахурамаздой!» – пригрозил разгоряченный битвой Хосров. Он не погиб в сражении и даже не был ранен. Только накрашенные румянами щеки приобрели темно-багровый оттенок из-за черной сажи, медленно падающей на него с небес.

Живая собака лучше мертвого льва

Весть о вероломном вторжении парфян в Армению застала врасплох сенатора Рутилиана в Каппадокии, куда тот прибыл в гости к старому другу и дальнему родственнику Севериану, занимавшему пост наместника. Его предками были галлами, которые получили сенаторские пурпурные полосы еще в правление Гая Юлия Цезаря. Наверное, про них пели мальчишки, в то время бегавшие по улицам Рима:

«Галлы скинули штаны,

Тоги с красным им даны».

Сами галлы и их знать, считались в Риме людьми недалекого ума, слишком трезвыми и скучными. Однако они показывали известную твердость, претворяя в жизнь императорские приказы, послушание и терпение при выполнении важных заданий. Галлам можно было доверять, потому их назначали на высокие административные посты.

Наместничество в небольшой азиатской провинции Каппадокии Севериан получил еще при Антонине Пие, а сменившие его дуумвиры оставили все как есть. Севериану было далеко за пятьдесят и, хотя в молодости он не раз участвовал в военных походах и против бриттов, и против иудеев, сейчас он разленился, больше предаваясь отдыху, чем заботам о провинции. К тому же в Каппадокии и так все шло прекрасно: торговля процветала, развивалось коневодство, росла рождаемость. Здесь чеканили римские монеты для всей Азии. Протекавшие по равнине реки Ирис и Галис, хотя и мутные, несли приятную прохладу в жаркие времена года.

Жизнь дарила Севериану блаженство ничегонеделанья и для полноты счастья не хватало только амброзии, этого напитка богов, дающего молодость и бессмертие. Конечно, не обходилось без мелких недоразумений. К примеру, в последнее время определенную озабоченность начали доставлять христианские секты, которые нарушали императорские запреты на тайные сборища, наложенные еще во времена Нерона. Ненужную суету вносило и требование переселившиеся в столицу Каппадокии Кесарию иудеев отдельных налоговых послаблений для себя. Вызывало напряжение быстро растущая в провинции армянская община, считавшая эту землю изначально своей. Они все время ссорились с иудеями.

Возникающие проблемы Севериан научился решать быстро, потому что слишком ценил покой. Лобастый, с резкими чертами лица, он не привык к компромиссам, действовал, по большей части, напористо, грубым давлением. Ему можно было демонстрировать мощь Рима, чувствуя за спиной оплот в виде двенадцатого Молниеносного легиона, расквартированного в Кесарии. Поэтому его и не любили в провинции. С другой стороны, крал он мало, не накладывал ни на кого дополнительных обременений и это уравновешивало его личную грубость, ставшую самой яркой чертой характера.

Своего родственника Рутилиана наместник Каппадокии встретил в уютной прохладе дворца, под негромкое журчание фонтанов.

– Приветствую, тебя Сизенна! – поздоровался он, поднимаясь с кресла, широко шагая навстречу Рутилиану. Оба они были примерно одного возраста, но сенатор выглядел хуже, чем наместник, поскольку излишняя полнота утомляла тело, затрудняла движения и он все время потел.

– Какая жара здесь в сентябре! – посетовал Рутилиан. – Зря я так рано уехал из Рима.

– Надеюсь путешествие по морю было спокойным и Нептун не доставил хлопот?

– Хвала богам, все обошлось!

Они возлегли на ложе, слуги принесли охлажденное вино, разные фрукты. Появились две миниатюрные смуглокожие рабыни с огромными опахалами, которые принялись медленно размахивать ими, овевая двух собеседников приятным ветерком. Более плотно пообедать Севериан предложил позднее, ближе к вечеру.

– Я слышал о вторжении парфян, – начал беседу сенатор. – Какой ужас! Мне сказали, что Артаксата пала.

– Да, это так, – неохотно подтвердил Севериан. – Персы напали неожиданно. Мы не успели подготовить легион, а столицу Армении охраняло только три когорты вспомогательных войск из местных.

– А что случилось с армянским царем?

– Нашему союзнику Сохемосу удалось спастись. Он сейчас у меня со свитой, приходит в себя после страшного поражения. Кстати, хочешь я его позову, и он расскажет, как героически оборонялся город от варварских полчищ?

Рутилиан, отметив про себя, что наместник называет парфян по-старому персами, отрицательно покачал головой.

– Благодарю за щедрое предложение. В другое время я бы с удовольствием его послушал и рассказал о нашей беседе друзьям – ты же знаешь, как Рим любит сплетни. Однако сейчас устал с дороги и к тому же не хочу надолго покидать мою молодую жену. Она ожидает ребенка.

– Ребенка? – Севериан внимательно посмотрел на собеседника и зычно захохотал: – А ты, Рутилиан, оказывается можешь показать себя в постельных играх. Эрос все еще снисходит до тебя и придает сил, хотя по тебе и не скажешь. Молодец, молодец!

Он потянулся к сенатору, поощрительно потрепал того по плечу. Они отпили еще, подняв кубки за здоровье будущего патриция или патрицианки – как будет угодно богам.

– А кто твоя жена? Из какой она семьи? – заинтересовался Севериан.

Услышав вопрос, Рутилиан неожиданно смутился.

– О, она из божественной семьи!

– Правда? – густые кустистые брови на грубом лице Севериана прыгнули вверх. – Какого божества? Из императорской фамилии? От Адриана или Антонина?

– Ну, ну, не гадай! – остановил поток фантазии сотрапезника Рутилиан. Он еще пуще раскраснелся, то и дело вытирая пот и меняя платки, которые подавали расторопные слуги. – Ее мать богиня луны Селена…

– А отец? – Севериан нетерпеливо подался вперед.

– Отец Александр из Абонотейхи, жрец Гликона.

Севериан проживая не так уж и далеко от Пафлагонии, без всякого сомнения слышал об Александре, знал он и об оракулах человека-змеи Гликона, земного воплощения бога Асклепия. Он на минуту задумался, хотя его будто вытесанное из камня лицо ничего не выражало. Глядя всякий раз на него, Рутилиану казалось, что боги хотели сделать из его лица нечто прекрасное и мужественное, но в последнюю минуту их кто-то отвлек и они бросили все как есть.

– Послушай, Рутилиан, мне донесли лазутчики, что Осрой покинув Артаксату, со всем войском движется сюда, в Каппадокию, – Осроем наместник называл парфянского стратега Хосрова. – Я хотел бы знать, что мне делать? Остаться здесь за стенами Кесарии, пережить осаду, дождавшись наши легионы из Рима или двинуть вперед со своим легионом и разгромить нечестивых врагов. Мои воины как пустынные львы разорвут персидских волков, растопчут их змей на копьях¹⁷, – хвастливо заявил он. – Ты же не сомневаешься в нашей доблести?

– Конечно, нет! – ответил Рутилиан, а самому вдруг пришла в голову известная пословица, что живая собака лучше мертвого льва. Но из благоразумия, осторожный сенатор промолчал.

– Можешь ли ты попросить оракул от Гликона? Для меня. – Севериан просительно глядел на своего дальнего родственника и тому это очень польстило.

– Конечно, мой дорогой! Конечно! – ответил Рутилиан, широко улыбаясь. – Я немедленно пошлю в Пафлагонию моего слугу, которого недавно купил в Риме. Он брадобрей. Он оказался очень сметливым и проворным. Я пошлю его.

– У тебя есть брадобрей из Рима? Хвала богам! Как я устал от местных парикмахеров, они ужасно бреют, я целый день хожу в порезах. Завтра, перед тем как отправить за оракулом, пришли его сюда во дворец. Хоть кто-то сделает мне бритье по-римски.

Брадобрей Атилий, купленный Рутилианом после наводнения у лавочника Феодора, быстро прижился на новом месте. Он был ловким в делах, толковым и расторопным. Молодой жене Рутилиана Юлии он понравился, сделав ей самую модную прическу среди римлянок. Так что она, приехавшая из глухой азиатской провинции, теперь ничем не отличалась от горожанок.

Сенатору Рутилиану, сильно облысевшему, голова которого сверкала как мраморные шары в большом Цирке, Атилий сделал несколько париков. Один – черный, густой и пышный он сразу примерил на Рутилиане к вящему удовольствию последнего. «О, я в нем похож на Гая Юлия Цезаря в расцвет его молодости!» – восхищенно воскликнул тот. На что жена Рутилиана, не лишенная юмора, спросила: «А ты с знавал цезаря?»

Второй парик из белокурых волос, спускавшихся прядками на шею и щеки, делал старого сенатора похожим на германца. Юлия и здесь пошутила: «Возьми в руки дубину и отправляйся в леса! Да не забудь штаны прихватить». Вызывать насмешки над собой не входило в планы сенатора. Одно дело, когда над тобой дома смеется жена и совсем другое, если начнут смеяться знакомые, среди которых много щеголеватых бездельников, следящих за модой. И он остался с непокрытой головой. Уж лучше пусть потешаются над лысиной, чем над его экстравагантностью.

Атилий не бывал в Кесарии. Город, как и многие полисы, основанные греками, имел понятную структуру: центральную площадь, на которой размещались торговые лавки и административные здания, основной храм, посвященный божеству-покровителю, и протянувшие в стороны улицы, образующие геометрически правильные квадраты. Он бродил мимо лавок, слушал разноязыкую речь, засматривался на местных женщин.

Сенатор сказал, что завтра надо явиться во дворец наместника и побрить его, а затем, он, Атилий, с важным поручением отправится в Пафлагонию. И вот бродя по улицам, Атилий заметил излишнее оживление, какое для буднего дня выглядело необычным. И без того шумные жители Азии словно начисто лишились слуха: каждый стремился перекричать другого, желая обратить на себя внимание.

– Что случилось? – спросил Атилий у торговца книгами. – Вора поймали?

– Нет. Парфяне захватили Артаксату и идут сюда. А мы спорим…

– Зачем же спорить? Нужно собрать народ на стены, закидать их копьями, – Атилий непонимающе смотрел на продавца.

– Мы иудеи. Легионы Адриана заставили покинуть нас священную землю Иерусалима, и мы хотим вернуться. С помощь парфян или без них.

– Ясно! – озадаченно пробормотал Атилий.

Вскоре ему стало понятно, что город был разделен на две половины: греки поддерживали римлян, а евреи, армяне и жители других народов были за парфян.

«Застану ли я здесь римские легионы, когда вернусь из Пафлагонии?» – задал себе вопрос Атилий.

Из дверей таверны «Золотой орел» до него донесся громкий хохот. Войдя внутрь, он понял, что завсегдатаями здесь были легионеры, расквартированные в Кесарии. Отсюда и название таверны, ведь золотой орел являлся знаком каждого воинского подразделения, без него легион распускали. В центре, за столом сидело пятеро легионеров, главным из которых был крупный горластый центурион, чуть старше тридцати лет. Он метал кости, а вся компания развлекалась, участвуя в этой непритязательной игре популярной как в Риме, так и на окраинах империи.

«Давай, Афраний, кидай! Швыряй, наконец, эти кости!» – кричали они.

Центурион метнул и по его огорченному виду стало понятно, что проиграл. Легионеры загалдели, кто-то из них принялся сгребать выигрыш – целую кучу медных ассов. Несколько монет упали со стола, покатились к ногам брадобрея.

– Не вздумай подбирать! – крикнул ему Афраний. Потом, присмотревшись к Атилию, он встал и покачиваясь на ногах от выпитого, медленно подошел. – Откуда ты? Раньше я твою морду здесь не видел.

– Я раб сенатора Рутилиана, – осторожно ответил Атилий, которому не хотелось попасть в неприятности.

– Рутилиана? – переспросил Афраний, ухмыляясь. – Это того толстого и лысого патриция из Рима, приехавшего сегодня с молодой женой?

– Да, – подтвердил Атилий, намереваясь ретироваться.

– С этой красоткой я не прочь позабавиться, – осклабясь, сообщил центурион под гогот легионеров. Он нависал массивной фигурой над щуплым брадобреем. – А ты, не следишь ли за нами, не шпионишь для гнусных персов, раб? Нам тут рассказываешь сказочные истории про сенаторов, а сам…

Афраний надвинулся на испуганного Атилия и плотно прижал его животом к стене, так что вырваться было невозможно. В лицо Атилию ударил отвратительный запах вина, рыбы и чеснока.

– Я ничего не выслеживаю. Клянусь, Юпитером! И вообще, я завтра должен брить наместника Севериана. Боюсь, ему не понравится, если вы…

– Так что ты сразу не сказал! – центурион отступил и с силой хлопнул Атилия по спине в знак дружеского расположения. – Наместник самый уважаемый нами легионерами человек. Он никогда не жалеет для простых воинов ни сестерций, ни своего времени.

– Да, да, – загалдели остальные, – Севериан наш командир. Он поведет нас в бой!

– Тебя как зовут? – поинтересовался Афраний.

– Атилий.

– А я центурион шестой центурии десятой когорты Афраний Силон. Пойдем за наш стол, хорошо проведем время.

На другой день помятый и не выспавшийся Атилий прибыл во дворец наместника, где нетвердой рукой начал брить жесткие щеки Севериана иногда нанося болезненные порезы. Однако Севериан лишь довольно крякал и, в конце концов признал, что это лучшее бритье за последние годы, которое он получил. «Клянусь, – сказал он, – если бы Сизенна не был моим родственником, я бы заставил его продать тебя. Но долг хозяина обязывает угождать гостям» …

Так уж получилось, но в Пафлагонии Атилий попал на трехдневные празднества, своего рода мистерии похожие на элевсинские, который каждый год устраивал жрец Гликона Александр. Был как раз первый день, когда зрителям демонстрировали изгнание из общины христиан и эпикурейцев. Высокий и статный Александр, воздев руки к небу зычно провозглашал: «Христиане вон!» Толпа на городской площади ему вторила: «Вон эпикурейцев!»

Почувствовав, как кто-то тронул рукав его туники, Атилий обернулся, увидал перед собой женщину среднего возраста. Взгляд ее показался брадобрею отчасти безумным, а отчасти настороженным.

– Ты христианин? – спросила женщина враждебным тоном.

– Нет! – ответил Атилий.

– Ты эпикуреец? – продолжила допрос она.

– Нет!

Взгляд ее потеплел.

– Тебе, неверное, кажется все это странным, но мы жители Абонотейхи преклоняемся перед Александром. Он сделал наш маленький город известным всему миру. К нам едут теперь все: и жрецы других культов, и жители иных народов, люди, богатые и бедные. Видишь того прокуратора с женой? Она показала на молодого высокого патриция в белой тоге, важно вышагивающего среди толпы. Чуть позади него ступала миловидная молодая жена в окружении слуг.

– Это Рутилия. На третий день она будет исполнять роль луны.

– Луны? – удивился Атилий.

– Да, да не удивляйся. Ты слышал о том, как родилась Юлия, благословенная дочь Александра?

– Нет! – честно признался Атилий. Он хотел сообщить, что знает Юлию, и даже сделал ей модную прическу, но при этом не почувствовал в ней дочь Селены. Однако глаза женщины полнились таким священным экстазом и неколебимой верой, что разубеждать ее было бесполезно, а может и опасно.

– Юлия родилась, когда Селена спустилась с небес и овладела спящим Александром…

– Против его воли? – зачем-то уточнил Атилий, которого эта история начала забавлять.

Женщина смешалась.

– На все воля богов, незнакомец! Рутилию спустят на веревке с крыши храма, и она будет изображать ожившую Селену.

– Как удивительно, – искренне сказал брадобрей. – Я непременно приду!

– Смотри не забудь. Это будет на третий день.

Узнав, что Атилий посланец каппадокийского наместника, Александр принял его любезно, как делал во всех случаях, когда чувствовал, что можно хорошо заработать.

– Что же угодно доблестному Севериану? – поинтересовался он.

– Наместник ждет оракул о парфянах. От Гликона зависит пойдет ли он на врагов в поход или станет обороняться за стенами города.

Александр на мгновение задумался, а потом сообщил, что оракул обязательно будет, но поскольку речь идет о слишком важном вопросе, то его изречет сам Асклепий.

– Голова Асклепия сама даст ответ, – пояснил он.

Заметив, что Атилий чересчур внимательно на него смотрит, Александр осведомился чем вызван такой интерес и узнал, что посланец наместника зарабатывает для хозяина бритьем. А смотрит он потому, что находит прическу жреца странной.

– У вас волосы съехали вбок, господин. Или они растут только, с одной стороны.

Александр провел рукой по голове, длинно выругался.

– Мой парик, который я купил за приличные деньги был плохо склеен и теперь усох, – сообщил он. – Эти пройдохи брадобреи из Смирны меня обманули, чтобы боги покарали их!

– Я могу изготовить хороший парик, я в этом мастер.

– Правда? – Александр, которому такая мысль в голову не приходила, искренне обрадовался. – Пока не закончатся мистерии ты будешь жить в моем доме и сделаешь свою работу. Я хорошо заплачу. Пусть один парик будет обычным, а второй изготовишь золотым. В смысле, посыплешь его золотой пудрой.

Так оказавшись в роскошном доме жреца, Атилий принялся за работу. Материала для париков было достаточно, ибо женщины часто отрезали волосы, чтобы приносить на алтарь Асклепия и тем самым подкреплять свои просьбы. Александр потом их все собирал, ничего не выбрасывая.

Слуг в дом было немного, но они не мешали, а все занимались своими делами. Под вечер, устав от работы, Асклепий прогулялся по дому. Большой дом Александра был устроен по римскому образцу с атриумом, триклинием, таблинумом и перестилем. Повсюду висели картины, стояли в полный рост раскрашенные статуи богов, почетное место из которых занимал Асклепий. На стенах и полах лежали дорогие ковры.

Случайно Атилий забрел в комнату, где стояла одинокая кровать. Вероятно, на ней и спал служитель Гликона. В самом углу брадобрей заметил большой сундук. «Вот тут он прячет золото», – подумал Атилий. Как оказалось, сундук был без замка, наверное, Александр не допускал мысли, что в его дом могут пробраться воры.

Атилий с трепетным ожиданием откинул крышку, но увидел только таблички с вопросами, на которые жрец не дал ответа, но и не отправил их назад хозяевам. Сундук был заполнен ими наполовину. Прочитав некоторые из табличек Атилий, удивился дерзости авторов, осмелившихся задавать вопросы, вроде, когда цезарь уйдет к богам. Или, когда наступит благоприятное время, чтобы прихватить богатства соседа. Идиотские вопросы задавали в основном знатные люди – бедных интересовали всякие пустяки.

Зачем же хранить таблички? Атилий задумался, но потом все понял. Священник Гликона держал на привязи глупцов, неосторожно доверившихся ему, он их шантажировал и за свое молчание брал хорошую плату.

«Вот так Александр! Какой же он ловкий!»

Озадаченный увиденным, Атилий направился по коридору дальше, однако неожиданно наткнулся на комнату, в которой находилось несколько симпатичных юношей. Они хором молились богу медицины, нараспев заучивая молитву.

– Что вы здесь делаете? – удивился Атилий, – храм Асклепию стоит на площади.

Один из розовощеких юношей повернул голову:

– Мы разучиваем песнопения. Так приказал Александр. После этого он проверит как мы выполнили его распоряжение.

Второй юноша добавил:

– Мы все из знатных семей. Отцы направили нас в услужение и обучение к великому жрецу Гликона. Он уводит нас в свою комнату по одному и проверяет наши знания.

– По одному? – усмехнулся Атилий, заподозрив, что Александр, неоднократно выступавший публично против совращения мальчиков, на самом деле без смущения пользуется своим положением.

«Да он плут еще больший, чем я ожидал!» – подумал Атилий.

К концу второго дня мистерий он закончил оба парика, пропустив рождение божества Гликона, но не сильно пожалев об этом после совершенных открытий. От обманщика и пройдохи не стоило ждать правдивых откровений, у его все фальшиво. Александр же пришел в восхищение от изготовленных париков и щедро расплатился сестерциями.

– Оставайся у меня, – предложил он. – Я договорюсь с Рутилианом, он же мне родственник и заплачу за тебя.

«Какое мне дело у кого работать, – прикинул Атилий, – лишь бы щедро платили да не утруждали заботами. А я, между тем, соберу сестерции и куплю себе свободу».

– Согласен, – кивнул он, – но прежде мне надо вернуться в Кесарию и сообщить предсказание Гликона наместнику.

– Не Гликона, а самого Асклепия. Но ты прав! Поедешь завтра. Пока же посмотри на третий день моих мистерий. Я буду идти впереди с факелом, возглавляя шествие, а ты, если возникнет желание, можешь присоединиться.

– Конечно, господин, я сделаю это с радостью.

Третий день, в котором шествия и песнопения сменялись живыми картинами, прошел быстро. В финальной сцене Александр, изображая себя спящим, улегся посреди храма на каменном полу, а сверху на веревках к нему начали спускать жену прокуратора Рутилию. В этом году именно ей выпала роль изображать Селену, ранее были другие девушки и замужние женщины.

Царил полумрак, звучали цитры и кифары, заглушая все звуки. Рутилия медленно опускалась, действительно, похожая в белом свободном одеянии на небесную ночную богиню. Вот она все ниже, ниже. На мгновение зависает над, якобы, спящим Александром. Все затаили дыхание и даже Атилий, знавший, что видит очередное плутовство, тоже замер, захваченный зрелищем.

Он заметил, как прокуратор, муж этой самой Рутилии подался вперед, впившись глазами в фигуру раскачивающейся на веревках жены. Вот она коснулась ногами пола, освободилась от пут, опустилась на колени перед лежащим жрецом, приподняла покрывало, которым он был прикрыт, и медленно поползла по телу прорицателя. Александр как будто начал просыпаться. Нехотя повел он руками по полу, затем поднял их и ощупал женщину, ползущую по нему.

Как и все Атилий затаив дыхание, ожидал что последует за этим, хотя история была широко известна. Дальше должно произойти зачатие дочери Александра Юлии, той самой, которой Атилий делал модную прическу в Риме. Но здесь, всего в паре шагов стоял муж Рутилии, римский прокуратор. В полумраке нельзя было рассмотреть, что делают на самом деле Александр и Рутилия под покрывалом. Без сомнения, они целовались, а вот дальше.

В это мгновение из-за кресла Гликона неожиданно появились те самые юноши, виденные Атилием в доме жреца. Они шли друг за дружкой в длинных белых туниках, похожих на женские, и под заунывное пение молитв, закружились вокруг лежащей на полу пары. Зрители вытягивали головы, пытаясь рассмотреть, что происходит, а прокуратор тяжело дышал и его ноздри раздувались от возбуждения.

Лежащая на Александре Рутилия неожиданно перестала двигаться под белым покрывалом, расслабленно сползла на пол. Она замерла, священник же, наоборот, подскочил вверх, словно обрел некую силу и тут со всех сторон раздались поощрительные крики. Как ни в чем небывало, словно артист бродячей труппы, Александр вышел вперед, принялся раскланиваться во все стороны. Старый парик на его голове опять съехал на бок. «Хвала богу Асклепию! – кричали жители города. – Хвала его воплощению Гликону!»

Женский пронзительный голос особенно выделялся за спиной Атилия. Он обернулся и увидел горожанку, с которой беседовал два дня назад на рыночной площади. Тогда она заподозрила в нем христианина, а теперь молитвенно приложив руки к груди, смотрела на жреца Александра восхищенными глазами. Атилий кивнул ей как старой знакомой, но женщина его не заметила. Тогда он перевел взгляд на находившегося вблизи имперского прокуратора, невольно ставшего, благодаря Александру, публичным рогоносцем. На его лице читалось унижение, но ничего поделать он не мог ни с женой, ни с ее новоявленным любовником, с ни с этой публикой, пришедшей в экстаз. Только вытирал пот, катившийся градом по лицу, и Атилий невольно пожалел беднягу.

Войны богов: АХУРАМАЗДА

Оракул, доставленный брадобреем Рутилиана в Кесарию, гласил:

«Острым мечом победив и парфян, и армян, ты вернешься

В Рим, колесницей триумфа и лавром богами отмечен».

И тогда собрав двенадцатый Молниеносный легион, вспомогательные войска, самонадеянный Севериан выступил в поход, навстречу армии Вологеза.

– Хорошо драться осенью, не так жарко, – разглагольствовал центурион Афраний Силон, шествующий во главе своего подразделения входящего в десятую когорту. – Ветераны рассказывали, как преследовали иудеев во времена божественного Адриана, так семь потов сошло, пока разогнали этот сброд. Солнце пекло, у них доспехи нагрелись как жаровня, ноги в калигах скользили от пота. А сейчас? Одно удовольствие.

Товарищи его поддержали. Никому не нравилось терпеть неудобства даже делая такую грязную и кровавую работу как военную. Впереди, на расстоянии одного перехода, был город Элегейя.

– Тебе Афраний, надо отличиться, сколько служишь, а все еще центурион последней центурии. Получишь парфянскую стрелу в бок и не стать тебе примипилом¹⁸, – заметил один из легионеров, бывший с Силоном в друзьях, а потому говорящий с ним вольно. Его звали Гай Целер и Силон поставил его идущим за собой. Такое право было у старших командиров и ветеранов, которые чувствовали себя увереннее в бою, если знали, что их спину прикрывал проверенный друг.

– Точно! – хмуро согласился Афраний. – Но боги должны нам помочь. Я слышал оракул Асклепия…

«А что он сказал?» – послышались любопытные голоса легионеров и задние ряды прибавили шагу, чтобы не пропустить божественных слов.

Возникшее скопление вызвало замешательство в центурии и один из трибунов на коне принялся наводить порядок. После того как строй восстановили, он отправился во главу колонны к Севериану. Это был молодой, недавно назначенный Сенатом трибун латиклавий¹⁹ из семьи Кальпурниев.

– Не разумнее ли нам остановиться в Элегейе и подождать парфян? – спросил он. – Вероятно, в войске Вологеза не найдется достаточного количества осадных орудий для разрушения стен, а штурмовые лестницы будут опрокинуты нашими доблестными легионерами, и персы понесут большие потери.

– Запереться в городе, значит показать, что мы боимся и не надеемся на свои силы, – возразил Севериан. – Будем сражать в открытом поле. Я сам выберу место. Мы разобьем небольшой лагерь, чтобы можно было его быстро свернуть, когда начнем преследовать убегающих нечестивцев.

Когда-то в Элегейе император Траян принимал персидского ставленника царя Партамасира. Тот снял с головы золотую диадему, протянул ее Траяну в знак покорности и готовности подчиняться римским законам. Но у цезаря были другие планы, он намеревался превратить Армению в провинцию и потому не принял диадему, а армянскому царю вместе со спутниками приказал удалиться из лагеря. История стала широко известной, потому Севериан в какой-то степени желал ее повторения. Только ему не нужна была чужая диадема, он намеревался унизить противника, заставить его пасть на колени перед мощью римского оружия.

Хорошие дороги в этих местах, куда еще не добрались римские инженеры, отсутствовали, и потому колонна войск двигалась медленно, поднимая пыль. Осень стояла сухой и теплой, дождей долго не было. Севериан въехал на один из пригорков, пропуская мимо легионеров. Он вглядывался в ту сторону, где в синей дали высились громады гор и где впереди была Элегейя с ее длинными каменными стенами.

Нет, они не станут защищать город, они его обойдут и устремятся навстречу врагу.

Чем дольше он всматривается, тем горы кажутся ближе. Они уже не такие огромные, неприступные, холодные. Севериану чудится, что там, за грядой высоких снежных вершин не каменистая и дикая Армения, а его родная Галлия с широкими полями, густыми лесами и теплыми реками. Там город, в котором он родился, там его родное место, куда он отправится потом, закончив службу на благо империи. Его грубое лицо озарено закатным дружеским светом, и он на коне в пурпурном плаще легата сам кажется посланцем солнца, а ведь небесное светило нельзя победить.

К вечеру римское войско достигло небольшой возвышенности с ровной поверхностью покрытой усыхающей травой. Место показалось Севериану подходящим, чтобы разбить временный лагерь.

«Зовите инженеров легиона, – приказал он трибунам, – пусть ставят палатки. И пошлите разведку вперед. Нам надо знать на каком расстоянии находятся проклятые персы».

Однако Севериан не предполагал, что через десяток миль от него, только освещенная вражеским солнцем, на пригорок въехала любимая царица Вологеза Нефтис и тоже обозревала двигающихся на битву лучников, катафрактов, неторопливо идущих пеших бойцов. Она была честолюбивой и коварной, она тоже рассчитывала на победу, которую дарует ее мужу бог Ахурамазда.

Так в лучах умирающего солнца два войска неудержимо двигались навстречу друг другу, навстречу выпавшей судьбе. На алтари храмов уже были принесены необходимые кровавые жертвы, ритуальные молитвы озвучены, искупительные дары переданы жрецам и только время должно было бесстрастно рассудить чьи боги сильнее: римские или парфянские, сын Юпитера Марс или Веретрагна, сын Мазды.

В последних уходящих лучах блестел золотой орел легиона, значки центурий и медные трубы римлян. Развевались на ветру парфянский флаги. На них скалились волки с хвостами змей. Это Запад и Восток снова сошлись в столетнем непрекращающемся споре, разрешить который они были не в силах.

Наводнение почти не затронуло усадьбу Авидия Кассия, находившуюся за городом вниз по течению Тибра. Некоторый ущерб, конечно, возник. Вилик недосчитался пятерых рабов, трудившихся в полях. Их тела, наверное, унесло в море. Двух быков смело с моста, и они полетели в бурлящий поток воды так, что даже туш не нашли. Еще затопило поля с пшеницей и часть яблоневого сада. Однако все это было делом поправимым.

Кассий на коне объехал свои владения и пришел к выводу, что отделался легко, не как некоторые соседи, полностью лишившиеся домов и пастбищ. Мост и часть затронутых рекой построек он восстановит, а рабов купит новых. Нужно только поехать к храму Кастора у Форума.

С тех пор как умер его отец Гелиодор, в прошлом секретарь императора Адриана и бывший наместник Египта, минуло уже три года. Еще при его жизни Кассий женился на дочери известного юриста Волузия Мециана, которого высокого ценил цезарь Марк Аврелий и у которого учился премудростям юриспруденции. Мециан был одним из самых уважаемых сенаторов, ведал государственными библиотеками при Антонине Пие, а теперь занимал пост префекта Египта.

Веттия оказалась тихой послушной женой, родившей ему двух мальчиков. Первого он назвал как отца Авидием Гелиодором, а второго в честь тестя Авидием Мецианом. Сейчас Веттия снова была беременна и Кассий, вынужденный воздерживаться от ночного возлежания с женой, с неким брезгливым чувством пользовался молодыми рабынями.

За прошедшие годы он не оставил своих отношений с императорским домом, в особенности с Луцием и Фаустиной. С Марком же он не был столь близок из-за разницы в возрасте, и в целом, не разделял его взглядов на жизнь. Партия войны никогда не нравилась наследнику Антонина, а Авидий Кассий являлся ее ярым сторонником.

Иногда при виде Фаустины, в голове Авидия возникали картины прошедших дней, когда праздновали девятисотлетие Рима. Он был в это время в столице империи вместе с отцом, стоял в первых рядах знати и внимательно разглядывал сидевших неподалеку Марка, Луция и Фаустину – двух братьев и их сестру, поскольку у всех у них был один отец – император Антонин. Оба претендовали на нее, один как муж, другой как любовник. У Авидия уже тогда зародилась мысль, что он мог бы вмешаться в этот треугольник став неизвестным четвертым.

Нынче он дождался момента. Бывая во дворце, встречаясь с Фаустиной, он чувствовал, что она охладела к Луцию, а тот давно уже увлекся другими. Юношеская любовь недолговечна, хотя, как говорили поэты в этом мире все непрочно, все мимолетно и только боги никогда не стареют. По Риму давно ходили слухи о новых любовниках Фаустины.

Однажды внимательный Кассий и сам заметил, как в ее паланкин садился молодой курчавый мальчишка, чистый и белокожий, видимо, из хорошей семьи. Но ведь было и другое. Говорили о гладиаторах, шептались о моряках. Эти слухи так впечатлили Авидия, что он нанял пару пройдох и те поздним вечером верхом лошадях проследили за повозкой императрицы, отправившейся в Остию. Там днем и ночью швартовались корабли, круглосуточно работали грубые портовые грузчики. Стояли крики и непотребная ругань.

Пройдохи доложили Авидию, что одного такого, пропахшего насквозь рыбой и потом грузчика, Фаустина наняла за несколько ассов и отправилась с ним в первую попавшуюся забегаловку, где в пристройке второго этажа всегда пустовали комнаты для приема клиентов.

«Что было дальше?» – с жадным любопытством поинтересовался Авидий.

«Мы приоткрыли дверь и видели, как госпожа возлежала на кровати с мужчиной», – без лишних подробностей отвечали шпионы.

Услышав столь короткий ответ, Кассий пожалел, что сам не поехал в ту ночь в Остий. «Я бы застал ее в неловкой ситуации, – думал он. – Тогда она была бы сговорчивей». Однако, для чего ей быть сговорчивей он не знал. Как женщина Фаустина его не привлекала, да и как могла интересовать та, которая родила десять детей. А для политических интриг она еще не доросла.

Он стоял и молчал, глядя на нанятых им плутов, к которым придраться было не за что – дело свое они исполнили. Он вытащил кожаный кошель с деньгами, протянул им. Пусть идут. В сущности, он узнал, что хотел, а выспрашивать мерзкие подробности – это ниже его достоинства, ибо аристократы никогда не опустятся до людской грязи.

Через неделю в Рим прилетело известие о нашествии Вологеза и взятии им Артаксаты. Глашатаи на форумах без устали повторяли одну и ту же новость: «Война с парфянами, война с парфянами». Двери храма Януса снова придется открыть²⁰.

Так долго отдыхавший от военной службы после Британии, Кассий неожиданно понял, что, наконец, пришло его время, время звонких мечей, трубных звуков и военной грозы. Настало время крови! Партия войны вновь получит слово и прозвучит ее громкий голос как было во времена божественного Траяна.

И он отправился к Луцию Веру.

– Я тебя не ждал так рано, Авидий! – заявил только что проснувшийся Луций, потирающий глаза. Они открывались плохо, лицо его было слегка опухшим. Рядом на огромной кровати лежали вповалку голые женщины и мужчины. Заметив удивленный взгляд Кассия, он пояснил: – Мы вчера репетировали трагедию Софокла, а для достоверности, решили представлять ее голыми, как в древние аттические времена. Я думаю, моему брату бы понравилось. Да и сестре, наверное.

О Фаустине он вспомнил как бы нехотя и Кассий отметил про себя возникшую недовольную гримасу на его лице.

– Цезарь, ты слышал о парфянах? Глашатаи говорят, они взяли Артаксату, изгнали нашего царя.

– Да-да, болтают всякое. Но, дорогой Авидий, я в это не верю. Парфяне сейчас слабы как никогда. Их царь Вологез еще толком не утвердился на престоле и потом, скажу тебе по секрету…

Луций поднялся с кровати голый, неторопливо пошел к большой ванне наполненной теплой водой, ожидая, что Кассий последует за ним. Авидий про себя отметил, что несмотря на разгульный образ жизни, второй император сохранил стройность тела и мускулы, которые украшали его. Потому он и пользовался успехом у римских дам.

«Он как Феникс, ничто его не берет, – с завистью подумал Кассий. – Кажется, что разговоры и приливах крови к голове и головокружениях только для виду».

Вер поднялся по лесенке, с шумом опустился в ванну сохраняя блаженное выражение лица. От его неосторожного взмаха руки вода выплеснулась на пол. Пару молодых мальчиков принялись плавными движениями потирать ему плечи, шею, мочить волосы на голове.

– Так вот о секрете, – проложил Луций, – при дворе Вологеза у нас есть шпион, который все сообщает моему брату. А потому будь уверен, мы знаем, что творится у соседей.

– Кто же этот человек?

– Тебе я могу сказать, здесь ведь нет посторонних, – пошутил Луций и жизнерадостно засмеялся. – Это один из приближенных Вологеза его полководец Осрой.

– Хосров? – безмерно удивился Авидий. – Но ведь объявили, что он идет вместе с войском Вологеза.

– Пустяки! Болтают лишнее. Ты никому не верь, мой друг, а слушай правду из первых уст. Вологез и Осрой сейчас в Нисе и грызутся между собой как волки, которых они любят изображать с хвостами змей. Какая безвкусица! Не находишь?

– Ну, почему же? – возразил Авидий. Слова Луция его разочаровали, поскольку в поход тот явно не собирался. – У нас тоже есть культ Гликона, и там человеческая голова водружена на змеиное тело.

– Нет, нет, Гликон, то другое. Хочешь присоединиться?

Луций плескался в ванне, жестом приглашая к себе гостя. Обидеть отказом одного из первых людей империи не входило в планы Кассия. Он вздохнул, снял с себя тунику, рабы помогли освободиться от башмаков и материи, скрывающей мужское естество, и полез в ванну.

– А если Хосров предатель и обманывает нас? – все-таки задал он мучивший его вопрос.

– Ну что ты приставучий такой? Я не люблю с утра говорить об умных вещах! – Луций шлепнул ладонью по воде, брызги попали на лицо Кассию. – Если непотребные парфяне нападут на нас, то мы быстро с ним справимся, отгоним как мух от жареного барана. Я сам возглавлю войско!

– Это я и хотел услышать от тебя цезарь, – заметил Авидий отодвигаясь от Луция подальше, боясь, что тот разыграется как дитя и начнет брызгаться водой во все стороны. – С почтением прошу взять меня с собой, чтобы и мой меч послужил на славу Риму.

– В этом нет никаких сомнений, всем известно, что ты старый вояка. Я дам тебе какой-нибудь легион, тот, что будет свободен, и назначу легатом. В военных делах Марк не разбирается и вмешиваться не станет. Это, чтобы ты не сомневался. Я старых друзей ценю и помню о них.

Тем временем парфяне третий день осаждали полевой лагерь римлян. Севериан сделал неверный шаг, не оценив должным образом мощь крепостных стен Элегейи и не укрывшись за ними. А еще большую ошибку он сделал, доверившись оракулу Александра и выступив в поход. Стоило подождать подкреплений из Рима или, в крайнем случае, отойти в Сирию к наместнику Аттидию и присоединиться к его силам. Но теперь было поздно.

Тучи стрел закрывали солнце третий день подряд и конца этому не предвиделось. Из глубины парфянской территории все время подходили небольшие караваны с верблюдами, увешанными колчанами из которых торчали кончики стрел. Лучники регулярно пополняли у них свои запасы, не давая римлянам поднять головы. Стрелы со звенящим клекотом впивались в прямоугольные красные щиты легионеров, застревали в них, дрожа словно струны цитры, на которых боги войны громко пели боевые песни.

После тяжелого поражения Красса, когда облегченные римские щиты без труда пронзались железными наконечниками парфянских стрел, так что многим легионерам прибивало к ним руки будто гвоздями, нынешние выдерживали стрельбу конных лучников. И все же. Еще в первый день легион потерял приданную ему конницу, пытавшуюся отогнать подвижного врага подальше от стоянки в заросшую травой и кустарником низину. Конница была вся истреблена и теперь поле от лагеря до горизонта полнилось бездыханно лежащими трупами римских всадников и лошадей.

Несмотря на плотную стену щитов, росло и количество раненых, убитых от меткого попадания стрелков.

«Держите оборону!» – приказывал Севериан, забывший, когда спал за последние двое суток. Он только проваливался в сонное забвение на краткие мгновения и вновь приходил в себя, чтобы командовать боем. Севериан расставил шесть когорт по периметру лагеря, вокруг сгоревших в первые минуты боя походных палаток и требовал стоять как можно плотнее, не отступая под натиском врага. Но положение ухудшалось с каждым часом. К вечеру третьего дня из шести трибунов легиона в живых оставалось только двое, и один из них был Кальпурний, предлагавший войти в Элегейю.

Севериан подозвал его к себе.

– Тебе нужно взять две центурии и прорываться в сторону Кесарии, – приказал он, вытирая лицо от пота и грязи. Он не заметил, что с правой руки сочилась кровь.

– Мы тебя не бросим, наместник. Надо уходить всем легионом! – отвечал Кальпурний, раненный копьем в бедро. Он прихрамывал, но еще держался на ногах.

– Все не прорвемся. У них в резерве катафракты, которые могут ударить в любой момент и смять наши ряды в том месте, где будет проявлена слабость. Поэтому я останусь здесь, с солдатами и легионерами. Мы примем бой, умрем с честью, а ты спасешь орла Молниеносного легиона.

Кальпурний молча кивнул и вдруг обнял этого сурового грубого человека, словно прощаясь с ним навсегда, ибо одному из них предстояло умереть и эту великую честь принимал на себя Севериан. А потом Кальпурний хромая, отправился к своим воинам, и наместник проводил его взглядом, мысленно призывая Фортуну помочь легиону.

Но боги рассудили иначе. Именно по тем центуриям, к которым ушел трибун- латиклавий, чтобы нацелить их на прорыв в наступающую ночь, тяжелая конница катафрактов и нанесла сокрушительный удар. Под визг и вопли парфян, громко стуча копытами по земле, огромная закованная в броню конная масса протаранила ряды римлян, смяла их. Раздались крики раненых, команды центурионов и их помощников опционов, лязг мечей, треск щитов. Парфяне крутились во все стороны, вонзая копья в плечи, шеи, тела легионеров. Закованные в железо с головы до ног, они казались неуязвимыми, как боги Востока, которых безуспешно пытался победить Александр Македонский. Катафракты давили на центурии, теснили их железными боками и грудью коней, постепенно смещаясь к центру, так что Севериану стоило большого труда восстановить положение.

Он сам повел в атаку центурию Афрания Силона и после короткой ожесточенной схватки откинул катафрактов назад. К сожалению, в этой сече погиб трибун Кальпурний. Севериан присел над ним, положив на землю окровавленный меч, поднял его мертвую голову, поцеловал в лоб. Трибун был самым молодым среди остальных начальников, почти мальчик. Не имевший своих детей, Севериан испытывал к нему чувства близкие к отцовским.

«Афраний! – позвал он Силона, которого хорошо знал, – Поведешь центурию к Кесарии. Собери всех, кто остался. Возьмите золотого орла!..»

Ночное небо, заполненное яркими звездами, освещало поле, ставшее для многих последним пристанищем. Звезды никогда не лгут, не скрывая ни чей-то героизм, ни чью-то трусость. Они будто глаза богов, беспристрастно наблюдают сверху за миром. Пифагорейцы считали, что звезды, как честные люди, всегда открыты для чужих взглядов, чтобы напоминать остальным о правильных поступках. Так, наверное, мог бы думать и Севериан, если бы у него было время поднять голову и посмотреть вверх.

Сражение близилось к концу. Все реже и реже поднимались руки с мечами, все меньше падало врагов на осеннюю траву, и уже не так часто слышались подбадривающие крики римлян. В какую-то минуту Севериан вдруг понял, что стоит за спинами последних солдат без меча в руке, без кинжала. Сдаться на милость врага? Он, сенатор и наместник Каппадокии не может себе этого позволить. Брать для себя деньги из казны он мог. Спать с чужими женщинами или вершить неправый суд он тоже мог. А вот сдаться – нет! Никогда! Плохие дела или ужасные поступки не должны остаться в памяти потомков последними деяниями, которые ты совершал. Только достойное поведение в последнюю минуту, только жертва с твоей стороны. Иначе не достичь искупления вины.

В одной из сгоревших палаток он заметил опрокинутый стол, разбросанные по земле стеклянные бокалы. Вот оно спасение! Он наступил башмаком на стекло, и подняв самый большой осколок, без промедления провел им по своему горлу. С облегчением Севериан успел почувствовать, как горячая пульсирующая кровь стекает на грудь, обагряет руки. Он спасен! Боги примут его! Искупление настало и теперь можно простить себя!

Последние разрозненные мысли мелькают в угасающем сознании. Он видит разные лица: мертвое, отчужденное лицо Кальпурния, мужественное центуриона Силона, лицо улыбающегося служителя Гликона Александра. Зачем же он поверил ему? Зачем погубил людей понапрасну? Однако вспыхнувшую досаду уже вытесняет темнота, заполняющая тело.

И Севериан находит в себе силы, чтобы устремить взгляд вверх, на меркнущие звезды в ночном небе, которые из ярких превращаются сначала в тусклые, потом становятся едва различимыми, а после и совсем исчезают.

Неприятные перемены

Император Марк Аврелий, как и его приемный отец Антонин не любил что-то менять без нужды. Однако в Рим ворвались ужасные вести и их оказалось слишком много, чтобы надеяться на счастливое и мирное течение принципата двух Августов. Судьба двенадцатого Молниеносного легиона и его наместника Севериана была ужасной. О том, что случилось, о состоявшемся разгроме, сообщили те немногие из легионеров, которым удалось спастись, прячась среди кустов и высокой травы плоскогорья. Но слава богам, золотого орла все-таки вынесли из боя! Потом, получили почту с сообщениями о вторжении богопротивного Вологеза в Сирию. Там он прогнал другого наместника Аттидия и войска парфян заняли весь римский берег Евфрата.

Только тут Марк понял, что жизнь не даст ему спрятаться за философией стои²¹, переложить ответственность на плечи других. К тому же, плечей этих было мало и, конечно, тут не приходилось рассчитывать на Луция. В эти дни Марк сдерживал себя как мог, ругая в душе Севериана, его безрассудную отвагу, его галльское упрямство и самонадеянность, напрасно погубившие легионеров. Наверное, так Октавиан Август проклинал пропретора Квинтилия Вара, по чьей вине от мечей и топоров германцев погибли три легиона в Тевтобургском лесу. «О, Вар, верни мои легионы!» – восклицал император Октавиан, а Марку хотелось повторить за ним: «Севериан, верни мой двенадцатый легион!»

В Риме в эти дни со всех площадей, на улицах, из кабаков и таверн то и дело звучали проклятия и возгласы: «Глупый галл!», «Упрямый осел!» К тому же, вернувшийся с востока сенатор Рутилиан, приятель покойного наместника, подлил масло в огонь. Он сообщил, что Севериан запросил оракул у Гликона, а в нем однозначно говорилось о нежелательности похода в одиночку.

«Севериан, ты на персов поход отложи. Чтобы враг твой коварный

Одетый как женщина в длинное платье, в тебя не попал бы

Из лука. И жизнь твою рок смертоносный не кончил в пламени битвы».

«Таков был оракул, – убеждал всех толстощекий сенатор. – Наш Севериан ему не внял».

– Надо собрать как можно больше сил и ударить по диким персам, – говорил на императорском совете, собранном Марком, префект Юний Рустик. Он был спокойным, рассудительным. Таким и должен быть настоящий стоик, отличающийся в лучшую сторону от людей, требовавших немедленного возмездия Вологезу. Этих приверженцев скоропалительных решений поддерживал Луций, присутствовавший на совете.

– Да, Рустик, я с тобой согласен. Двинем сейчас легионы, и к зиме покончим с персами, с этими варварами, – говорил он, ловя одобрительные взгляды Авидия Кассия и вольноотпущенника Агаклита, которых тоже привел на совет. В последнее время он перестал спрашивать разрешение Марка и только формально оказывал ему уважение на официальных церемониях.

– Но надо собрать войска… – попытался остановить его Юний Рустик.

– Разве их недостаточно? Я знаю, что в Египте есть легионы, и в Греции…

– Легионы еще нужно отправить в Сирию, а для этого требуется время, – вмешался Марк Либон, новое лицо в окружении Марка.

Он происходил из семейства Анниев и приходился ему двоюродным братом. Либон долгое время живший в своем поместье в провинции, ранее не участвовал в государственных делах. Однако после смерти императора Антонина Марк выбрал его консулом-суффектом и перед лицом нарастающей военной угрозы почел нужным привлечь для обсуждения столь важного государственного дела.

Теперь же Либон, с усмешкой глядя на Вера, продолжил:

– Легионеры же не птицы, они не смогут лететь по воздуху!

Луций с недовольством смотрел на него. Ему хотелось поставить на место этого заносчивого провинциального выскочку, коротышку, который был чуть выше его плеча. Хорошо же они смотрелись: коротышка Либон и его жена дылда Фундания! Но перечить брату сейчас?

– Что ты предлагаешь, Либон? – спросил Луций, зажав меж зубов зубочистку. Она хорошо ему помогала, когда требовалось сдержать ярость и унять сопутствующий гнев.

– Надо пригнать мизенский флот к Коринфу. Там загрузить легионы из Паннонии и отправить их в Антарадус. К весне, возможно, соберем все силы.

– К весне? – поднял брови Луций Вер.

– Ты чем-то недоволен, брат? – спросил Марк, подавляя раздражение. – Разве не знаешь, что часть войск мы направили в Британию вместе с Секстом Агриколой, чтобы он восстановил порядок среди бунтующих племен? А Викторина я отправил в Верхнюю Германию договариваться с каттами. Война там сейчас абсолютно ни к чему. Ты, как мой брат и император должен вникать в дела Рима!

– Я вникаю, – буркнул Луций, не глядя в глаза старшему брату. Опять эти поучения! Снова назидательный тон! И все-таки возразил: – Наш отец не позволил нам получить военный опыт…

– Что с того? У нас много военачальников и есть из кого выбирать.

Марк провел рукой вокруг себя, указывая на людей, сидящих в креслах. Тут находился недавно назначенный секретарь Марка Варий Клеменций, заменивший старого. Клеменций прошел хорошую подготовку, превосходно разбирался в военных делах. В новый совет Марк включил двух бывших губернаторов северных провинций Лаллия Басса и Юлия Басса, являвшихся меж собой родственниками. Это были опытные люди как в гражданском управлении, так и в военном командовании.

Присутствовал здесь и Репентин, давний любовник Галерии Лисистраты, наложницы Антонина. Несмотря на некую этическую подоплеку, Марк не видел проблемы в том, чтобы привлечь знающего Восток человека.

На их фоне особо выделялся Стаций Приск, которого пришлось отозвать из Британии. Старый, умудренный боевым опытом сенатор был нужен в войне против парфян. Марк представил его как будущего наместника Каппадокии вместо погибшего Севериана. Приск обладал звонким металлическим голосом, ставшим среди легионеров легендарным. Поговаривали, что, когда он командовал: «Вперед!» враги падали как срезанная трава от одного голоса прославленного полководца. Но это, конечно, было из области мифов.

– Мы полагаемся на тебя, Приск! – сказал Марк, завершая разговор о перемещениях сановников империи. Он умолчал о том, что шпионы-фрументарии донесли о брожении в британских легионах. Некие буйные головы прочили Приска в императоры. С ними потом тихо разделались, но Марк не вникал в такие подробности.

– Итак, сенатор, какими силами мы располагаем? – обратился он к Приску.

Приск, высокий и представительный, с седой бородой и седыми бровями, с почти лысой головой, поднялся с кресла, обвел собрание суровым взглядом.

– Мы с уважаемыми членами совета подготовили подробный отчет откуда возьмем легионы. Коротко я сообщу. Первый легион Минервы будет отправлен из Бонна в Нижней Германии. Через пять месяцев марша он достигнет Сирии. Пятый Македонский легион отправится из Троэмоса морем, а второй Вспомогательный из Нижней Паннонии. Из восточных легионов привлекаются только два: третий Галльский, размещенный в Сирии и шестой Железный из Палестины.

Затем оторвавшись от чтения, Приск прокомментировал:

– Остальные подготовлены слабо, в них хромает воинская дисциплина.

– Каков общий план наших действий? – Марк глядел на Приска живыми глазами, в которых светилось любопытство. Он никогда не принимал участие в военных советах и такой опыт был у него первым, хотя ему и минуло сорок. Все когда-нибудь случается в первый раз, даже война.

– Весной следующего года я, с позволения наших цезарей, с частью легионов пойду в Армению и верну эту землю под власть Рима. Другие войска будут наступать на столицу Парфии Ктесифон. Закончив в Армении, я поверну на юг, и мы двумя ударами с севера и юга разгромим женоподобных персов.

– Не сильно ли оголятся северные рубежи? – с беспокойством в голосе осведомился Марк.

Поскольку Приск затруднился с ответом, за него сказал Юний Рустик:

– Наместникам дан приказ по возможности избегать военных действий и решать все вопросы путем дипломатии…

Здесь раздался голос Авидия Кассия все совещание сидевшего как на иголках. Он боялся, что в предстоящей войне будет играть роль жалкого помощника пьяницы Вера, его адъютанта. Это была бы незавидная участь.

– Дозволят ли славные императоры заняться мне подготовкой ненадежных восточных легионов? Я приведу их в боевое состояние за несколько месяцев, и мы поддержим наступление наших войск в Парфии.

Реплика Авидия прозвучала для всех неожиданно.

В самом деле, Кассий предлагал разумный выход – все равно с распущенными и изнеженными легионерами надо было что-то делать, железной рукой прививать дисциплину. Каких-то солдат из больших, богатых южных городов придется отправить в отдаленные северные гарнизоны на опасные границы с варварами, туда, где в любое время и, с любой стороны, может прилететь из тьмы чащоб смертельная стрела или копье. А кого-то придется распять на кресте. Это будет нелегкая работа.

– Если Авидий готов взяться, то я бы посоветовал назначить его, – поддержал Стаций Приск, знавший Кассия по службе в Британии. – Из него получится хороший легат.

Авидий Кассий был давно известен цезарю Марку. Они познакомились еще на праздновании девятисотлетия Рима и тогда он показался слишком воинственным, недалеким, ограниченным узкими представлениями о мире, окружающем империю. Он был типичным сторонником партии войны, безрассудным и упрямым. Но сейчас и была война, именно сейчас он мог пригодится. «Нельзя получить людей такими как хочется, надо использовать их такими как они есть, так, где они более всего будут пригодны», – любил он повторять Марк.

– Я согласен! Во главе легионов Сирии мы поставим Понтия Леллиана, а Кассия назначим легатом третьего Галльского легиона, – произнес он.

– Разве ты хочешь покинуть меня? – по-ребячески обиделся Луций, покосившись на Кассия. – Займемся подготовкой отсюда, зачем же ездить так далеко?

Все с недоумением воззрились на Вера, в том числе и Кассий, ведь совсем недавно у них состоялся разговор и Вер обещал дать под его начала войска. Пришлось даже залезать в ванну и купаться вместе с ним. Но Кассий тут же нашелся:

– Нет, цезарь, я всегда с тобой. Однако моими поступками повелевает долг перед Римом.

Удивленный реакцией брата, Марк Аврелий положил локти на стол, оперся на них, давая спине отдых и желая избавиться от тянущей боли в животе, возникшей со вчерашнего дня.

– Есть еще один важный вопрос, – сказал он, – надо решить, кто возглавит армию в этой войне. Отец наш Антонин, всегда любил выслушивать разные стороны. Готовы ли вы высказать свое мнение?

– Думаю, что высокая честь победителя парфян должна принадлежать старшему из императоров, – раздумчиво произнес Приск, нахмурив седые брови.

– Здесь нет старших и младших императоров, – запальчиво воскликнул Вер, – мы оба равны.

– Хорошо, тогда я думаю, что возглавить поход должен цезарь Марк Антонин, – уточнил Приск.

– Согласен с Приском, – добавил Юний Рустик.

– И я! – произнес Либон.

«И я, и я», – послышались другие голоса.

Один Луций Вер промолчал, храня недовольство на лице. Не то, чтобы он рвался на войну, но все же, сенаторы явно его проигнорировали и только Агаклит с Авидием Кассием могли выступить в поддержку. Однако они не члены императорского совета.

Слушая голоса советников, Марк смотрел на Луция с непонятным выражением на лице: то ли улыбался в начавшую седеть бороду, то ли она лишь прятала горькие складки вокруг его губ.

Вот сидит перед ним младший брат, безответственный и беспутный, который пытается изображать из себя достойного, мудрого правителя. Но всем известно, что это не так. Он – недозрелый плод от больной яблони, как часто называл Луция в мыслях Марк. Этой яблоней в данном случае являлся его отец Цейоний, такой же неразборчивый в связях и глуповатый, любивший проводить время с рабынями под одеялом, сотканным из лилий. А сейчас Луций Вер, император-соправитель, доставляет много хлопот ему, Марку.

Ах, Луций, Луций! Возможно, он спал с Фаустиной, наградив ее маленьким Коммодом. С его женой! Но Марк признал мальчика, подняв с пола и назвав родным дитем. Иногда он рассматривает его в колыбели, пытаясь определить черты лица маленького наследника. Похож ли она на него, Марка? Чьи у ребенка глаза, рот, нос? При ближайшем рассмотрении ему кажется, что сын похож на Фаустину. Мужские черты проявятся у него с возрастом и надо лишь подождать. С другой стороны, когда Марк переводит взгляд на первенца близнецов, на маленького Антонина, тут сомнений не возникает. У того выпуклые глазки, смотрящие на мир с любопытством и надеждой. Это его сын, только его.

Как ни странно, однако появившиеся на свет мальчики нежданно призвали новые мысли, наполнившие душу тревогой. Верный ли выбор он сделал? Не лучше ли было править империей по своему разумению, одному, стремясь во всем следовать Природе? Тем более, что на смертном одре Антонин, призвав обоих префектов в свидетели, объявил своим преемником только Марка и не упомянул Луция.

Сомнения сердца! Куда от них денешься? Наверное, они будут преследовать его до самого конца.

– Считаю, что легионы должен возглавить мой брат цезарь Вер, – наконец, говорит он веско. – Луций достаточно здоров для дальнего похода, силен, отважен, его знают в войсках. Согласитесь, что лучшего командующего нам не сыскать. «А еще я надеюсь, на войне он оставит скверные привычки шляться по кабакам, – добавляет про себя Марк, – и прекратит валять в грязи пурпурную тогу императора Рима».

Слова Марка всем кажутся разумными. К тому же, некоторым известно о его недугах, мучивших то болями в животе, то лихорадкой, то кровотечениями из легких, то головокружениями. Здоровье цезаря непрочно и это следует учитывать.

– Мы должны поддержать нашего Августа, – поднялся и стоя произнес Юний Рустик. – Если принцепс Марк так решил, значит он все тщательно обдумал, как делал это когда-то его отец Антонин. Все помнят, как он сидел часами и совещался, прежде чем объявить свою волю. Сейчас же обсуждать больше нечего. Да благословят боги славного императора Луция Вера на поход в Парфию! Пусть Марс ниспошлет ему удачу в военных трудах!

И имперский совет согласился с предложением цезаря Марка.

Что это было? Игра Фортуны? Или насмешка злого рока, который вместо обожествления сбросит его в подземное царство Плутона? Луций не находил себе места после прошедшего заседания. Он метался в своем дворце, где проживал с момента объявления вторым императором. Мозг пылал и требовал, чтобы его залили волнами вина.

– Где Гемин, где Агаклит? – кричал он возбужденно.

Выяснилось, что Гемин уехал по делам торгового товарищества, а Агаклит немедленно появился в зале.

– Что угодно цезарю? – спросил он высоким неприятным голосом, каким обычно говорят евнухи. Когда-то он был ловким возницей и участвовал в скачках в Большом Цирке, теперь не то. Он разжирел, обрюзг и, возможно, этот жир сдавливал его глотку, заставляя говорить как женщинам.

– Я хочу выпить! Мы должны сейчас же пойти в таверну вдвоем, если этого идиота Гемина унесло как щепку в водовороте. Нашел время заниматься пустяками, когда тут решаются важные государственные дела. Пойдем! Надень дорожный плащ, чтобы нас никто не узнал или узнало, как можно меньше бездельников и бродяг. Сегодня не до славы. Я не хочу быть узнанным, мне просто надо напиться.

И они пошли по злачным местам большого города, хорошо известным обоим.

– Высшее наслаждение для нас заключается в том, чтобы отвергать сами насаждения, ибо они – коварные чудовища с нежными щупальцами. Если же мы их принимаем, то лишь в малых количествах, только чтобы удовлетворить свои скромные потребности.

Так говорил киник Зенон из Мегары, представ перед Луцием Вером и Агаклитом. Оба лежали после бурного ночного возлияния на полу какого-то захудалого кабака до конца не протрезвевшие. Зенон стоял перед ними в простом грубом плаще с посохом в руке и котомкой за плечами.

– А ты кто такой? – сипло спросил Агаклит. Удивительным образом его голос от выпитого сделался ниже, превратившись в баритон.

– Я Зенон Мегарский.

– Киник? Ступай своей дорогой, – презрительно бросил Агаклит.

Зенон решительно шагнул вперед, твердо взяв посох в руку, словно хотел огреть им наглого собеседника. Плащ распахнулся и Луций заметил, что на теле Зенона нет ничего, даже набедренной повязки. Из раскрывшегося отверстия дерзко выглядывало мужское естество.

– Тебе что, философия разрешает нарушать приличия? – полюбопытствовал Вер. – Смотри, Агаклит, а фаллос у него внушительных размеров. Такой бы тебе не помешал.

– Я киник. Мы отвергаем мораль больного общества, – гордо произнес Зенон. – Один из основателей нашей школы, Диоген Синопский, мог заниматься онанизмом на площади перед народом, а Кратет со своей женой Гиппархией совершали прилюдно то, что обычно делают мужчина и женщина по ночам.

– Думаю, что эпикурейцы на такое не способны, – ухмыльнулся Луций. – Надо их бросить и переметнуться к киникам. Один такой пес²², звали его Диогнет, уже обучал моего брата вашим премудростям давным-давно. Он тоже проповедовал красоту наготы, мне Марк рассказывал. Знаешь ли ты, Агаклит, – Луций толкнул в бок отпущенника, – у киников даже жены общие. Я прав, Зенон из Мегары?

– Опять же не в смысле наслаждения, ведь мы довольствуемся малым, таково наше правило. Мы спим только с теми женщинами, которые добровольно склоняются к нам и после будут благодарны. Именно в этом смысле жены общие, как и сыновья.

– Значит, если я склоню жену брата Фаустину жить со мной, то Марк не будет возмущаться?

– В этом мире все согласовано с разумом Природы.

– Да вы киники просто безумцы! – удивленно произнес Луций Вер. Возникший разговор вызвал у него неподдельный интерес. Он встал, присел за стол и сказал Агаклиту: – Пускай дадут еще вина и мяса, я хочу есть. И Зенона пусть покормят.

– Мы не безумцы, – меж тем возразил киник, – мы безумствующие Сократы!

Видя, что его собираются накормить, он тоже уселся за стол, положив под ноги котомку и посох, чтобы какой-нибудь бездельник, ошивающийся в кабаке, их не прихватил ненароком.

– Однако от подаяний вы не отказываетесь? Гордость киника вам не мешает?

Луций внимательно разглядывал Зенона. Маленький, тщедушный старичок. Что ему нужно в этом мире, для чего он прожил жизнь, которая клонилась к закату? Чтобы бродить неприкаянно по городам империи и проповедовать нищету?

– Как говаривал наш учитель Диоген: «Я – Диоген-собака. Тем, кто мне подает, я виляю хвостом, тех, кто отказывает, облаиваю, а прочих – кусаю».

– Послушай, но разве не правильнее стремиться к достатку, обеспечить себя и свое потомство богатством? Деньги дают нам свободу и независимость. Они дают возможность заниматься тем, чем хочешь, я не говорю о ежедневных наслаждениях, хотя и предаюсь им. Откуда эти навязчивые идеи о бедности, о том, что бедным хорошо живется?

Помятая, не выспавшаяся служанка, занимавшаяся помимо обслуживания посетителей таверны еще и проституцией в ночное время, принесла вино и прожаренное мясо ягненка. Луций начал жадно, торопливо есть, отрывая большие куски, плохо прожевывая их. Зенон, напротив, брал маленькие кусочки мяса, запивал вином. Во рту его было немного зубов, отчего приходилось тщательнее жевать. Пристроившийся рядом Агаклит не принимал участия в разговоре, он насыщал брюхо; философия киников была ему неинтересна и даже наоборот, противна.

– Мы считаем, – продолжил вещать Зенон, – что боги дали людям все необходимое для жизни, а добиваться богатства можно лишь обманом, грабежом и насилием. Богатство – это источник человеческих бед. Его же можно рассматривать и как основу деспотизма.

– А я вот не понимаю, – наконец встрял в разговор Агаклит, ковыряясь зубочисткой во рту, – вы, философы сплошь все умные и все такие бедные. Для чего тогда нужна ваша философия, если ее нельзя сожрать на обед, вроде этого ягненка?

– Ну, ты здесь сильно приврал! – ответил Луций вместо Зенона. – Мой брат Марк изучал философию, однако он не беден. Да и я учился у известных мудрецов… – Он самодовольно рассмеялся.

– Философия нужна для разговора самим с собой, – ответил Зенон, воинственно поглядев на собеседника. – Так учил нас Антисфен²³.

Он икнул и громко издал неприличный звук, даже не обратив на это внимания.

– Вижу вас киников ничто не смущает, – одобрительно заметил Луций, которому понравились повадки старика. – Кстати, я хотел бы опростать свое брюхо, где наши носилки, Агаклит? Давай отправимся во дворец.

– Мы пришли пешком, – ответил тот, отодвигаясь от Зенона и морща нос от дошедшего до него неприятного зловония.

– Я могу провести тебя цезарь в общественный туалет, – заметил киник.

– Ты знаешь кто я?

– Давно догадался. Рим полон разговорами о твоих необузданных удовольствиях и шумных вечерних развлечениях.

– Да, я далек от вас, от киников, – согласился Вер.

Общественный туалет, куда привел их Зенон, находился неподалеку. Пришлось пройти вдоль нескольких инсул и, не доходя до перекрестка, свернуть во двор. Туда указывала стрелка на стене дома с надписью: «Общий туалет». На входе сидел привратник. Агаклит расплатился за всех медными ассами, поскольку налог на посещение уборных ввел еще император Веспасиан, заметив, что деньги не пахнут.

Они вошли в небольшую комнату, вдоль стены которой протянулось длинная мраморная скамья с узким продолговатым отверстием по центру. На ней могло бы уместиться сразу с десяток человек, но сейчас, ранним утром, тут было пусто. Все трое, подняв одежду, присели вблизи друг друга на камень и Луций задом ощутил его холод.

– Ого! – воскликнул он, – этот мрамор никто не греет.

Ему думалось, что здесь, как у него дома, каменные полы и сиденья нагреваются горячим воздухом, который идет по пустотам от жаровен, растапливаемых рабами.

– Только твоя задница, цезарь! – визгливо расхохотался Агаклит. Его голос восстановился и опять стал высоким, похожим на голос оскопленного мужчины. – Она согреет все.

Под ними тихо журчала речная вода, ведущая в клоаку, она смывала человеческие испражнения: кал, мочу. Вода настраивала на философский лад и Веру захотелось продолжить разговор.

– Так ты не ответил Зенон из Мегары, отчего вы философы такие бедные, если умные? Конечно, за исключением нас с братом.

– Я отвечу тебе цезарь словами Фалеса Милетского: «Философы могут легко разбогатеть, но им это неинтересно».

– Правда? – удивился Луций. – Я никогда не думал о том, что мне интересно. Пожалуй, спать с женщинами…

– Наслаждение, – презрительно обронил Зенон.

– Вкусно поесть…

– Опять наслаждение!

– Помчаться на охоте за ланью или диким вепрем.

– Пустое времяпровождение, – киник победоносно смотрел на цезаря. – Твои наслаждения не принесут тебе счастья.

– Ты все отвергаешь. Но зачем же тогда жить?

Перед сидящими, у самых ног, вдоль всего туалетного сиденья был выбит желоб в полу; по нему тоже текла вода. Возле каждого места лежал прут с намотанной тряпкой для подтирки задницы.

Зенон не ответил Луцию Веру, а потянулся за прутиком и, смачивая тряпку в воде, принялся деловито пользоваться ею.

– Зачем же тогда жить? – младший брат Марка Аврелия так хотел получить ответ от нищего киника, что застыл на месте, наблюдая за манипуляциями Зенона как зачарованный. – В чем секрет счастья? Только не говори, что нужно следовать разуму. Этому учат и стоики. Может быть счастье в любви? В Риме она редко встречается…

– Нет, – ответил Зенон, закончив и поднимаясь со скамьи. – Любовь – это добровольное рабство, мы ее отвергаем. Счастье для киников в удовлетворении тем, что имеешь, ведь у человека уже есть все необходимое. Он самодостаточен, родина у него – весь мир, ибо как говорил наш наставник Диоген, человека нельзя изгнать из общины или полиса, поскольку путь к Аиду²⁴ начинается отовсюду. Итак, довольствуйся тем, чем обладаешь, цезарь, и не желай большего!..

Этот философский разговор случился в туалете, уносящим человеческие отходы в реку, оттуда в море и дальше в мир, где они растворяются в природе, становятся самой природой. Что может быть более символичным? Он, Луций, будет получать удовольствие от того, что имеет сейчас, сию минуту. Война, парфяне, пока далеко, они не здесь, а где-то за перевалами гор, за хребтами надвигающейся суровой зимы и идущей следом весны. Но едва придет время, он по достоинству встретит испытания, которые станут в тот миг из будущих настоящими и следуя Зенону, будет наслаждаться ими. Пусть даже это будет война.

Лишь в одном он не станет до конца следовать киникам: получать минимум удовольствий – это не про него. Надо получать их столько, сколько осилит душа и тело.

«Возьми сестерции себе! – Луций отдал Зенону немного монет. – Киники же принимают подаяния?»

Нижняя Паннония

Легат второго Вспомогательного легиона расквартированного в Аквинкуме²⁵ Клавдий Помпеян с самого первого дня назначения на высокую военную должность приступил к выполнению поручения покойного Антонина, о котором они беседовали с цезарем Марком. Тогда тот бы еще наследником.

Они встречались у предгорий Альп неподалеку от Клавенны и Помпеян представил Марку варвара Ангуса из племени вотадинов. Это была часть одного из немногих племен, переселенных Антонином из Британии в германские земли для противодействия возможной угрозе с севера. Вотадины были кельтами, по сути, родственным племенами галлов, которые с успехом романизировались за прошедшие двести лет после их завоевания Юлием Цезарем.

Император Антонин, как и Марк, был озабочен положением в соседних землях, граничащих с римской территорией. Там что-то происходило, неясное и загадочное, а потому пугающее тайной незнания. В Рим долетали отдельные разрозненные сведения о беспорядочных, подчас хаотичных передвижениях больших и могучих племен, вызванных на первый взгляд странными причинами. Пугающие предсказания жрецов, неверный полет птиц, полуночный вой волков: все это могло вызвать решение вождей внезапно сняться с насиженных мест и на лошадях, в повозках со всем немудреным скарбом, с женами и детьми откочевать в другие земли.

Так представлялось римлянам и они, сами верящие в силу богов, насмехались над глупыми верованиями дикарей. Вой волка! Разве это знак богов? Может быть, волк голоден и хочет еды. А может собирает стаю на охоту. Посланный в глубь германских лесов Ангус должен был стать глазами и ушами римлян. Взамен ему обещали гражданство, деньги и плодородную землю.

Сегодня, после многомесячного отсутствия вотадин появился в Аквинкуме.

– Приветствую тебя, Ангус! – произнес Помпеян, рассматривая своего разведчика. Ангус вернулся из лесов еще более угрюмым, сильно обросшим, но рыжие волосы на бороде все равно не смогли скрыть длинный шрам на правой щеке. Он был в плаще, тунике и штанах из невыделанной кожи, на поясе болтался охотничий нож.

Они встретились в задней комнате таверны «Золотая свинья», хозяин которой снабжал Помпеяна разными сведениями о том, что творилось в городе. Помпеян не доверял штатным шпионам, да они ему и не подчинялись. Он решил увидеться с Ангусом подальше от посторонних глаз, поскольку допускал наличие в городе осведомителей маркоманнов, которые проживали по ту сторону границы. Их вождь Балломар, хотя и заключил с Римом дружеский договор, но был очень хитрым. Никто не мог поручиться в его верности.

– Что скажешь Ангус? – спросил Помпеян. Хозяин принес им кувшин вина, но варвар не любил римский напиток, и легат пил один.

– Все лето, начиная с весны, одно из племен, больших и могучих, уезжало со своих земель на восток, – заговорил Ангус, сдвинув рыжие брови к переносице. Он выглядел неприветливо, держался настороженно, привыкнув ко встречам с опасными незнакомцами за время скитаний по лесам, ночевкам среди чужих людей. Жизнь всегда заставляла его быть настороже. Приходилось спать вполглаза, чтобы не пропустить внезапный удар в спину, нанесенный саксом²⁶.

– Кто они, что за племя?

– Готы. Они отправились в земли скифов.

Ангус был немногословным, отдельные слова он произносил неправильно, с сильным акцентом, но Помпеян не переспрашивал.

– Что же стало причиной такого неожиданного переселения?

– Говорят, что на равнинах меж лесов осталось немного пахотных земель, а Рим не пускает к себе…

– Это правда, – согласился Помпеян. – Мы никого не пускаем, хотя земель у нас достаточно. Многие приходят в запустение. Однако они принадлежат италийским крестьянам или богатым людям, а тех не сгонишь с места.

– Но я слышал от знающих людей, – продолжил Ангус, – настоящая причина другая. С севера, оттуда, где плещется студеное море, на земли готов пришло другое племя – гепиды. У них много мужчин-воинов, вожди их сильны. Германский бог неба Один помогает им, вот они и начали теснить готов с вандалами.

– Гепиды? Не слышал, – Помпеян отрицательно покачал головой.

– Они очень воинственны. Им никто не может противостоять, ни готы, ни квады, ни маркоманны, ни костобоки. Никто! Гепиды сейчас давят на бургундов, а те, в свою очередь, на свебов.

– Но свебы граничат с маркоманнами.

– Точно. Поэтому свебы теперь угрожают вождю маркоманнов Балломару.

Полученные от Ангуса сведения были чрезвычайно важны и Помпеян замолк, обдумывая услышанное. За порогом комнаты, где они сидели, уже властвовала зима. Декабрьские холода подступали к домам и храмам города, которые усиленно топили дровами. В бараках Вспомогательного легиона положение едва спасали расставленные на каждом шагу жаровни.

Помпеян размышлял о том, что пока у германцев шли раздоры, пока они занимались дележом земли, Риму ничто не угрожало. Можно было использовать обычную политику, начатую Октавианом Августом – подкупать одних, пугать других, поддерживать слабые племена против сильных и не давать никому возвыситься. И все же когда гепиды подчинят остальные племена, что будет потом?

Сегодня самое главное для государства – это восточная война, вспыхнувшая внезапно по вине мстительного Вологеза, головой которого управляет честолюбивая царица Нефтис. Туда сейчас устремлено все внимание цезаря Марка и императорского совета, об этом Помпеяну писали. Вполне возможно, что скоро поступит приказ его Вспомогательному легиону выдвинуться в Сирию и присоединиться к основным силам. Он, Помпеян, к этому готов. Одинокий, без семьи и не обремененный недвижимостью, он легко может отправиться в любой конец государства, куда его посчитают нужным послать. Он легионер империи, ее воин. В какой-то степени они с Ангусом из одного теста, поскольку оба служат Риму.

К тому же и в военной службе есть приятные моменты. Если будет отдан приказ отправиться в Сирию, то наверняка он увидит родную Антиохию, откуда происходят его далекие предки. Там все время тепло и не нужны жаровни. Там девушки похожи на распустившиеся ранней весной цветы. Только предстоит разделаться с проклятыми персами.

Однако север нельзя сбрасывать со счетов. Сначала парфяне на востоке, а потом север. Вот главный вывод, который стоило вынести из сообщения Ангуса из кельтского племени вотадинов.

– Ты видел когда-нибудь Балломара? – поинтересовался Помпеян.

– Видел, – коротко ответил Ангус. – Могучий и храбрый вождь, вокруг него верные воины.

– А как он выглядит? Его можно узнать?

– Уж точно в бою не пропустишь! – усмехнулся Ангус. – Он выше меня, у него могучие руки, которые легко поднимают боевой топор. С одного удара Балломар сносит голову врагу. А еще он молод, ему чуть больше двадцати лет.

– Выше тебя?

Для Помпеяна Ангус уже представлялся высокорослым, а тут человек выше вотадина.

– Да, выше. Кроме того, он умный и хитрый.

– Редкое сочетание для силача, – заметил Помпеян, знавший нескольких центурионов, крупных, сильных, но недалеких, весь интерес которых заключался в только карьере. Он пододвинул на столе кошелек с деньгами. – Клянусь Геркулесом, ты рассказал очень важные новости, возьми награду! Скажешь, ограбил римских купцов, если тебя спросят там, в лесах. Теперь возвращайся назад. Нужно, чтобы ты стал одним из близких советников Балломара. Тогда мы все новости получим из первых рук. Смотри же, будь осторожен и да помогут тебе боги!

Оставшись один, Помпеян засел за письмо Марку Антонину, решив отправить полученные сведения лично в руки цезаря. В конце концов, Ангус тоже является частью их общего с покойным императором Антонином Благочестивым плана. Пусть узнает, что смелый дальновидный замысел начал приносить осязаемые плоды. Наклонив голову с узким лбом, он выводил буквы на восковой доске, тщательно подбирая слова, на случай если послание попадет к чужакам.

Говоря о силе, могуществе и влиянии молодого вождя Балломара, Ангус не кривил душой. Он несколько раз виделся с ним и, хотя кельты отличались от германцев – у них была религия друидов, другие боги, отличные от Одина и его сына Тора, – все же, им оказалось проще найти общий язык с коренными жителями северных лесов. К тому же, и само племя маркоманнов возникло при объединении германцев с кельтами. Это было давно, когда во главе варваров стояли легендарные Арминий и Маробод²⁷.

Римляне, по сравнению с германцами, выглядели слишком изнеженными, чересчур кичились своей образованностью и величием. А ведь оно уже в прошлом. Величие империи надо поддерживать жесткой силовой политикой. Надо угрожать соседям, пугать их легионами, принуждать жить по своим правилам. Ничего этого Рим не делал после Траяна.

Рыжий Ангус понравился Балломару. Он слышал, что британских кельтов переселили на западные территории к реке Некер, но с ними ни разу не сталкивался. Когда Ангус предстал перед белокурым гигантом, тот спросил:

– Что привело тебя к маркоманнам, Ангус из племени вотадинов? Не зарится ли твое племя на наши земли?

– Нет, нам хватает того, что дали римляне, – ответил, осматриваясь, Ангус.

Маркоманны и квады, земли которых он прошел, были самыми развитыми племенами среди германцев. Они жили в каменных домах, засаживали поля пшеницей и другими культурами, научившись у римлян их возделывать. Они промышляли торговлей с разными народами, населявшими империю. Ближайшим таким центром для них был богатый город Аквилея, через который с северного моря они везли янтарь на юг.

Остальные племена занимались лишь скотоводством. Многие из них жили в неглубоких землянках, прикрытых сверху только ветками деревьев, одевались в грубые шкуры убитых зверей.

– Я сам по себе, – продолжил Ангус. – Ищу племя, которое меня примет.

Он стоял, широко расставив ноги, положив ладонь на рукоять кинжала, показывая всем видом достоинство и независимость. Он вольная птица, может улететь, когда захочет и куда захочет.

– Что же ты натворил?

Глаза белокурого вождя пытливо смотрели на кельта. Хотя Балломар и был молод, и ни одна морщина еще не порезала его лицо, Ангусу он показался хитрым и проницательным. С таким надо было держать ухо востро.

– Я убил жениха девушки, которая мне нравилась, а за нее уже заплатили скотом ее семье. Вот старейшины меня и изгнали.

– Ты нарушил законы племени. Это нехорошо!

Балломар поднялся во весь огромный рост, подошел вплотную к Ангусу.

– Но… Я сам сделал когда-то точно также, раскроил череп сопернику, и теперь та девушка – моя жена. Племя меня не отвергло, наоборот, я стал вождем. Мы можем принять тебя, вижу, ты будешь хорошим воином. А жену ты найдешь здесь, только… – Он сделал паузу, – поклянешься Одином, что не предашь. У тебя есть кельтские боги, но ты поклянешься перед нашими.

Предложение Балломара Ангуса устраивало. Он как раз хотел остановиться у маркоманнов, являвшихся самым большим племенем среди других одиннадцати, граничащих с римскими провинциями называвшимися верхней и нижней Паннонией. И не потому, что намеревался выполнить приказ Рима, получить за это мзду. Ангус всегда чувствовал себя чужим среди римлян, как чуждым для них было и его племя вотадинов.

И он остался.

В жены ему дали одну из родственниц вождя, молодую девушку по имени Сигилд, выделили землю, помогли отстроить дом. Балломар проявил такую доброту и великодушие к Ангусу, что у последнего стали закрадываться разные мысли.

Для чего он служит римлянам? Что они могут дать из того, чего не дал Балломар? Земля и жена у него есть. Деньги? Этот высокий маркоманн – удачливый вождь, пару набегов и он, Ангус, станет богаче, чем обещали римляне. Германцы, хоть и не кельты, но народ близкий по духу, почти свой для него. А когда родятся их общие с Сигилд дети, то никто не различит в них вотадина или маркоманна.

Через несколько месяцев, узнав, что жена забеременела, Ангус решил отправился к Балломару и обо всем рассказать. Однако в последнюю минуту он передумал. Чутье подсказывало выждать еще немного: день, неделю, месяц. Может быть после родов Сигилд?

Но Балломар сам позвал его. Он сидел в зале большого дома, который не мог бы сравниться с римскими виллами и дворцами по размаху и роскоши отделки – простой и деревянный, он показалось бы римлянам домом торговца-вольноотпущенника средней руки. Однако для маркоманнов это был настоящий дворец с несколькими спальнями, большой трапезной и залом с особым креслом, в который мог усаживаться только вождь.

Вдоль стен этого зала были расставлены скамьи, где уселись ближайшие соратники Балломара, главы более мелких племен и родов.

– Как поживаешь Ангус? – поинтересовался Балломар, – Хорошо ли тебе у нас?

Ангус, чувствуя неладное, насторожился.

– Я всем доволен. Сигилд будет скоро рожать…

– Знаю! – кивнул Балломар. – Еще один воин добавится в наши ряды.

Он поднялся, подошел ближе. Вожди племен на скамьях затихли, ожидая чего-то необычного – Балломар не часто призывал таких простых воинов, как Ангус на большой совет племен.

– Может быть ты хочешь нам поведать о римлянах? Что-то, о чем мы не знаем?

– О римлянах?

Ангус смешался. «Маркоманн узнал обо мне! – подумал он. – Надо решаться именно сейчас и все рассказать». И как это бывало в опасных передрягах, он почувствовал, что мышцы рук и ног его напряглись, а пальцы приготовились схватить охотничий нож на поясе. Но там было пусто, в дом к вождю приходили без оружия.

– Ты волнуешься Ангус? – расхохотался Балломар. – У тебя даже шрам покраснел на щеке.

– Я… хотел уже давно…

– Говори прямо, не мямли! – приказал вождь, нависая гигантским ростом над Ангусом.

И тот все рассказал: о полученном задании от римлян, о том, что он для них чужой, о желании остаться среди маркоманнов и жить с ними под одним небом. Присутствующие внимательно слушали Ангуса и некоторым из них откровения кельтского бродяги не очень-то понравились. Один, Годфрид по прозвищу Железная рука, заявил:

– Ангус поклялся перед Одином в верности нашему племени. Он нас обманул и теперь его нужно предать смерти.

«Да, да!» – поддержали другие.

Все они были воинами, закаленными в боях, когда сила, ловкость и отвага решали исход сражения лицом к лицу с врагами. Наносить же удары исподтишка германцы считали ниже своего достоинства. Так поступали слабые ничтожные существа, подобные проживающим в лесах зверушкам, стервятникам, питающимся падалью. Все они презирались Одином. Нет, предатели не для их племени!

Споры и выкрики прервал Балломар. Он, снисходительно улыбаясь и смиряя расходившихся вождей, многозначительно поднял правую руку вверх. Все затихли.

– Вы думаете, что Балломар такой наивный, глупый и поверит первому встречному чужаку, к тому же, изгнанному своим племенем? Я не поленился и отправил к вотадинам преданного мне человека, который вернулся недавно. Он подтвердил мои подозрения – римляне купили Ангуса.

Вождь сделал знак и два воина из его охраны подошли, жестко схватили Ангуса за руки, не давая двигаться.

– Я сразу хотел вырезать сердце этого предателя и скормить волкам, но решил подождать, убить кельта мы всегда успеем. Пока мне надо подумать…

Через пару дней Ангуса вытащили из ямы, где содержали других узников и привели к Балломару.

– Ты должен искупить свою вину, – потребовал он.

– Как? Я все рассказал, – Ангус облизал пересохшие губы. В яме не давали воды, выливая ее из ковша сверху и капли приходилось ловить ртом.

Балломар это заметил. Он налил вино, подал Ангусу, а тот, хотя и не пил вино, был рад любой возможности промочить горло. Схватив кубок, Ангус одним махом опрокинул в себя жидкость, так что голова закружилась.

– Садись, рыжебородый! – приказал Балломар. Он вытащил из ножен длинный нож-сакс, воткнул в стол перед собой. – Рассказывай теперь подробнее, кто тебя ждет у римлян. А не то, – он угрожающе придвинулся, – даже боги не найдут твоих обглоданных костей.

Так Ангус оказался у Помпеяна в Аквинкуме. На самом деле история об угрозе гепидов была сильно преувеличенной – гепиды слыли родственным племенем готов и не воевали с ними. Просто-напросто ловкий Балломар через посредника хотел довести до римлян, что маркоманнам требуется поддержка, лучше всего сестерциями, иначе они не смогут сдерживать напор северян.

Когда Ангус вышел из «Золотой свиньи» на углу его поджидали два маркоманна, которых вождь отправил присматривать за подозрительным вотадином.

«Запрягайте коней! – бросил им Ангус. – Дело сделано, пора возвращаться».

Он выполнил поручение Балломара и сообщил именно те новости, которые приказал передать предводитель германцев. «Но доверять мне не будут, – думал он, качаясь в седле, – ни римляне, после того как узнают, ни маркоманны. Надо вернуться в Британию, бриганты меня примут. Бежать нужно сейчас, пока не поздно! Прямо по дороге, только назад. О, бог лесов Цернунн, помоги мне!»

Покорение Рима

Честолюбивый и амбициозный доктор Гален прибыл в Рим из Александрии весной следующего года после нападения парфян на Армению и Сирию.

Жизнь в городе текла по заведенному порядку: недавно отметили праздник богини Цереры, принеся ей в жертву тельных коров, следом наступали Флоралии, знаменующие наступление месяца мая. Администрация цезаря Марка медленно, но уверенно готовила войска к экспедиции и копила запасы продовольствия для отправки на восток. В Сенате шли долгие обсуждения предстоящего похода. На этом фоне, конечно, никто не заметил появления в городе нового медика.

Сам-то Гален считал себя светилом медицинской науки, которому должны были открыться двери всех богатых домов города. Но пациенты имели давно опробованных лекарей, которым доверяли, а пускать к своему телу незнакомого доктора из Пергама охотников оказалось мало.

Помня интерес, проявленный Галерией Лисистратой к анатомическому вскрытию еще живого мятежника, когда она путешествовала с Антонином Пием, он намеревался повидаться с ней и попросить рекомендаций. Однако, ему сообщили, что Галерия продолжительное время живет в поместье, унаследованном от покойного императора, и в Риме не появляется.

К моменту переезда в столицу Галену миновало тридцать лет – возраст среднего человека, у которого должна полностью сложиться жизнь, по крайней мере, возникнуть какая-то ясность в ней и определенность. Но только не у него. Честолюбие, жажда славы в медицинской науке, глубокое погружение в неизведанное толкали его все вперед и вперед. Сколько городов он изъездил за это время, сколько больных излечил, а скольких отправил в царство мрачного Аида. Пергам, Смирна, Коринф, Александрия. Нигде его не ждали с распростертыми объятиями, нигде победы не доставались без упорного труда, без жарких споров с соперниками, которых приходилось подавлять превосходством знаний в разных областях медицины.

Кто лучше его, Галена, знал анатомию человеческого тела? Кто мог показать расположение вен и внутренних органов? Кто мог рассказать о кровотоке или лекарствах, действующих на сердце? Никто! Только он. Хотя нет, был еще один сведущий человек в медицине – Асклепиад Вифинский, ученик Клеофонта, тот жил в Афинах. Но лишь он один, больше никого.

Теперь приходилось начинать сызнова. Нескончаемая борьба за место в сонме медицинских звезд, постоянное напряжение сил, угрозы завистников, где-то настоящие, а где-то и мнимые, все это вызывало у Галена смутное, но непреходящее чувство опасности. Жизнь его слишком ценна для мира, чтобы быть прекращенной каким-то бездельником, нанятым завистливыми конкурентами. Может поэтому он поменял столько мест?

Сняв хорошее жилье в богатом районе Рима – средства позволяли, Гален попробовал найти пациентов и с присущим ему блеском продемонстрировать свои умения. Но никого не находилось. И здесь помог случай, а может быть и Асклепий, которому он принес жертву в храме покровителя медицины. Две женщины неподалеку от него тоже возносили мольбы богу, моля о выздоровлении неизвестного ему человека. Из разговора он понял, что одна приходится больному женой, а другая дочерью. Самого же мужчину, стоящего на краю могилы, звали Евдем. Гален слышал это имя.

– Ваш муж знаменитый философ из Афин? – он подошел к ним ближе.

– Это правда, господин, – ответила старшая из женщин. – Я его жена Лидия.

– Отчего он страдает?

– О, добрый господин, мой муж задыхается, словно на грудь ему положили огромный камень и бьют по нему тяжелым молотом. Боюсь, что он прогневил немилосердного бога Танатоса²⁸ и теперь мне остается надеяться лишь на Асклепия.

– Что же говорят другие лекари?

– Они бессильны. Пустили ему кровь, но стало еще хуже.

– Нет-нет, – поспешно возразил Гален, – кровь пускать не надо.

– Вы знаете толк в лечении? – с надеждой спросила женщина.

– Я медик из Пергама, меня зовут Гален. Я помогу вашему мужу.

– О, боги! Неужели? Я не пожалею сестерций, только вылечите его.

Так Гален попал в богатый дом философа Евдема. Он взял с собой мазь, помогающую сужению сосудов. Такие опыты он уже проделывал в Александрии, и они облегчали страдания больных. Намазав грудь старику, тяжело дышащему с протяжными хрипами, Гален замер в ожидании, хотя и не сомневался в нужном эффекте. Рядом застыли жена и дочь, молитвенно сложив руки. Действительно, грудь Евдема постепенно перестала судорожно вздыматься и опускаться, перекошенное от натуги лицо разгладилось, и на нем проступило облегчение.

С этого времени Гален принялся навещать старика каждый день и тому делалось все лучше и лучше.

«Ты самый великий лекарь, которого я знал» – сказал ему Евдем, пообещав, что расскажет всему Риму о талантливом целителе Галене. Слово свое он сдержал. Вскоре к Галену обратился один сенатор, затем другой, потом жены сенаторов, за ними и всадники, богатые вольноотпущенники. Он начал зарабатывать на врачебном мастерстве, впрочем, не сильно нуждаясь в деньгах, потому что и раньше не заботился о плате за проживание, за снадобья, за доступных девушек, которые скрашивали его досуг. Отец оставил ему в Пергаме такое огромное наследство, что оно позволяло регулярно пополнять медицинскую библиотеку и вообще не думать о хлебе насущном.

Однако об имеющемся богатстве Гален не распространялся – куда приятнее было жаловаться на гордую бедность непризнанного гения. «Плату я беру лишь подарками», – хвастливо заявлял он, в тайне упиваясь своим положением, позволявшим обставлять других лекарей Рима, ибо те, получая сестерции за труды, брали немало.

Став известным, Гален переехал в престижный район поближе к Палатину. В один из дней к нему заявился приятель императора Марка Клавдий Север. Болячка оказалась не слишком серьезной, и Гален понял, что Север захотел познакомиться с входящим в моду приезжим доктором.

– Я слышал, ты интересуешься помимо медицины еще и философией? —осведомился тот, рассматривая пиявок на своей руке, поставленных Галеном, чтобы снять кровяное давление.

– Да, это так, – подтвердил Гален. – Зная об огромном влиянии стоиков в Риме, я много читал о них, изучал труды. Сам я написал несколько трактатов о пользе философии в медицине.

– К сожалению, не читал, – сообщил Север, с интересом наблюдая за набухающими от крови пиявками.

– На мой взгляд, любой доктор должен быть философом.

– Правда? Оригинальный взгляд. Мы с цезарем Марком обсуждали этот предмет, я говорю о медицине, ибо тело человека многие философы приспосабливают для своих нужд. Душа и пневма, жилы и кровь. Все пригодится для рассуждений, используется философскими школами. В этом смысле стоя недалеко ушла от неоплатоников, перипатетиков или эпикурейцев.

– Однако, с чем я не согласен, так это с тем, что стоики размещают разум души или ведущее, в таком человеческом органе как сердце. Нет, анатомия это опровергает. Я твердо убежден, что прибежищем души является только мозг. Один наш мозг.

– Ты меня снова удивляешь, Гален. Думаю, императору Марку будет любопытно с тобой побеседовать. А сейчас, нельзя ли снять этих мерзких тварей, пока они не выпили всю мою кровь?

И вот, благодаря Северу, Гален попал во дворец. Заметив, что у императора бывают частые желудочные боли, он предложил пить натощак сок сырой капусты и Марку немного полегчало. А вскоре у них нашлись и общие темы для обсуждения, одной из которых стала связь медицины и философии.

«Тебе надо читать лекции в Риме, – вдруг предложил Марк. – Я уверен, что ими заинтересуются многие».