Читать книгу Солнечный ветер. Книга третья. Фаустина - Олег Красин - Страница 1

Государь, который хочет все знать, окажется

перед необходимостью много прощать.

Домиций Афр¹

В книге использовались письма Марка Аврелия, Авидия Кассия, Фаустины, а также личные записи Марка Аврелия «Медитации».

Часть первая. ПРЕВРАТНОСТИ ВОЙНЫ

В эпицентре вражды

Когда над Римом пронеслись траурные дни прощания с Луцием Вером, когда догорел погребальный костер и останки покойного поместили в позолоченную урну, император Рима Марк Аврелий Антонин вдруг ощутил в душе необычную пустоту. Беспутного, вечно охваченного бурным весельем брата теперь не стало. Разве не этого хотел Марк, иногда раздражаясь на него, иногда гневаясь, хотя и ругая себя потом за этот гнев? Разве не желал он остаться один во власти, чтобы никто не мешал своими дурацкими выходками, странными желаниями, никчемными предложениями?

Возможно, хотел. Но кто познал глубину своей души? Кто может измерить ее? Как выясняется, брата ему не доставало. Несколько раз за прошедшие месяцы с момента похорон он ловил себя на том, что читает документы, не вникая в их смысл, не различая букв, просто сидит задумавшись.

«Жизнь слишком быстротечна, чтобы понять ценность тех людей, которые возле нас, – размышлял он. – Кто-то кажется вредным и глупым, от кого-то мы бежим как от надоедливых мух. Но кто они на самом деле, наши спутники? Найдется ли правдивый ответ даже если разложить их качества на составляющие?»

В который раз он принялся анализировать человеческую натуру и поступки покойного брата.

Луций был недалеким, легкомысленным и, более того, в делах управления империей, абсолютно бесполезным. Он был азартным. И в этом заключались его недостатки. А к достоинствам стоило бы отнести доброту, внешнее здоровье и мужскую красоту Луция, ну и, пожалуй, еще веселость.

Марк не выдержал, взяв перо, написал столбиком на вощеной дощечке с одной стороны положительные, а с другой отрицательные характеристики брата. Прочитал написанное несколько раз, а потом с недовольством отодвинул дощечку в сторону. Нет, было что-то еще, что не давало ему покоя, не позволяло запереть мысли в голове, как исписанные заметками папирусные свитки в дальних сундуках. Было еще что-то…

Он позвал к себе Фаустину.

– Послушай, тебе не скучно без Луция? – поинтересовался он у жены.

Та удивилась:

– Совсем нет! Я почти забыла о нем за пять месяцев после его смерти. Как ты помнишь, он часто приходил к нам еще до войны с персами, а потом перестал. Наверное, загордился. Бедная Луцилла! Бедная моя дочь! Ей еще соблюдать траур четыре месяца.

– А я, знаешь ли, иногда скучаю, – вдруг признался Марк и в эту минуту ему вспомнилась поляна с накрытыми на ней столами. Когда-то Луций устроил ему сюрприз по дороге в Брундизий, отправляясь на парфянскую войну. Сюрприз был приятным и неожиданным.

– Кстати, я хотела тебя попросить… – Фаустина с надеждой посмотрела на него.

– О чем?

– Удали от нашего двора его отпущенника Агаклита. Он, – Фаустина замялась, – распространял обо мне грязные слухи. Ты должен помнить, я и гладиаторы…

– Я помню!

Эти слухи о неверности жены в свое время стоили ему много нервов. Он тогда подозревал ее, ревновал, но не к гладиаторам, а к Луцию. Он даже допускал их связь, хотя никогда не сомневался в своих детях – они все были только от него.

Кстати, ревность слишком громкое слово. Пожалуй, Марк не просто подозревал жену, а чувствовал себя обманутым как отец семейства и как верховный властитель. Это чувство было более болезненным, чем ревность. Ведь что такое ревность? Всего лишь глупая реакция собственника, который вдруг понял, что его имущество переходит к другому.

Обман выглядит гораздо хуже. Собственность можно вернуть, предъявив на нее законные претензии, к примеру, потребовать, чтобы жена возвратилась домой, наказав потерявших голову любовников через суд. Обман же не компенсируется никаким судом, потому что наносит обиду самой душе. В конце концов для себя он принял решение, что Фаустина его не обманывала с Луцием. Так поступить ему показалось проще.

Сейчас до него опять начали доносится слухи о ее романах с актерами, музыкантами, всадниками. Ну и что? Он не вмешивался. Наоборот, иногда потакал ее просьбам о возвышении того или иного уже отставленного любовника и напоминал этим самому себе Антонина Благочестивого, как прозвал его Сента. Тот тоже удовлетворял просьбы как жены Фаустины Старшей, так и наложницы Галерии, вспомнить хотя бы Репентина, назначенного префектом претория. Это была не слабость, а доброта сердца, которая, как известно, действует на людей сильнее всяческих увещеваний или угроз. Подобным образом он, Марк, обошелся с бывшим любовником Фаустины Орфитом. Четыре года назад он сделал его консулом, нисколько не сожалея о своем поступке. Тогда шла война с парфянами и домашние склоки могли помешать сосредоточиться на достижении победы.

Фаустина!

Ей уже под сорок, ее жизнь проносилась стремительным потоком, оставляя на обоих берегах все важное и ценное, что давало радость душе, особенно в молодости. Она, как в известной пословице, бежала наперегонки сама с собою, боясь выпустить из рук нечто такое, чего потом никогда не получит. И это не деньги. Это то, чего так не хватает каждому: любви или ее видимости. Сейчас же от нее требовалось лишь немногое: не терять достоинство, хотя бы и внешнее, жены императора и матери его детей.

– Я отдам распоряжение касающееся Агаклита. Однако хочу тебе напомнить, что он женат на Фундании, она нам родственница через покойного Либона. Придется все равно приглашать их по торжественным поводам, ведь она родила общего с Агаклитом ребенка. Если не ошибаюсь, мальчика Луция Аврелия Агаклита. Я проверил запись у префекта эрария в храме Сатурна.

Фаустина бросила на мужа негодующий взгляд, точно он был виновен в родах Фундании, а Марк подумал: «Если бы ты знала, что знаю я об этом негодяе. Агаклит повинен в гибели Либона, у меня есть неоспоримые доказательства. Виновен он и в других преступлениях, но я не буду ворошить прошлое. Фундания родила от Агаклита, казнить ее мужа будет чрезмерно жестоко для подрастающего ребенка. Он-то ни в чем не виноват».

Ранним утром, когда после напряженной ночной работы Марк вышел в обеденный зал дворца, чтобы позавтракать, он застал там свою жену Фаустину и ставшего в последнее время ее любимчиком некоего Тертулла. Тот был известен Марку, поскольку служил в канцелярии префекта города, имел ранг всадника и, конечно, смазливую физиономию.

Тертулл ухмылялся глуповатой улыбкой, растягивая губастый рот. Поскольку, как заправский модник, он тер лицо и руки пемзой, то кожа у него сияла белизной, пушистая бородка была аккуратно острижена. Все пальцы холеных рук его усеяли перстни, а гладкие длинные ноги, на которых воском удалили лишние волосы, он небрежно вытянул на ложе. Внешне он выглядел безобидным малым, но глаза… Они выдавали его. Глаза были наглыми и порочными. Про таких обычно говорили: «Легче под мышкой спрятать пять слонов, чем одного распутника».

Фаустина и Тертулл возлегли на ложах рядом со столиками, уставленными разной снедью – на завтраке обычно обильно насыщались, чтобы не чувствовать голод в течение дня. В центре стоял серебряный репозиторий, с поставленным на него в виде пирамиды другими подносами. До них можно было дотянуться рукой и выбрать желаемое угощенье.

– Не слишком ли рано для утреннего посещения? – удивился Марк. – Вы как будто не расставались всю ночь.

– А если и так? – хмыкнула Фаустина, которая любила изредка подразнить мужа.

«Опять завела любовника, – отчужденно подумал он. – Хватает первых встречных, которые попадаются на пути, как кошка, охотящаяся на мышей».

– Тебе нравится у нас во дворце, Тертулл? – спросил он, не реагируя на шутку супруги.

– О, да! – небрежно, с ленцой ответил тот, словно и не чувствуя неловкости момента. – Особенно мне нравятся повара. Как они приготовили сыр и соленую рыбу с яйцами, добавив вино на меду! Они превзошли самого Апиция, – он показал на принесенное блюдо, посыпанное молотым кумином.

– Ты, конечно, этого не оценишь Марк! – привычно упрекнула его Фаустина.

– Нет, не оценю!

Он присоединился к жене и гостю. Слуги внесли обычную, простую еду императора.

– Что интересного происходит в Риме, Тертулл? – спросил он не столько, чтобы поддержать разговор, а для того, чтобы действительно услышать новости от постороннего.

В ежедневных донесениях шпионов сквозила однообразность, которая не позволяла охватить целиком всю картину римской жизни. И происходило это оттого, что их начальники ошибочно полагали, будто знают, что именно нужно императору. До него, кто-то из властителей интересовался грязными сплетнями об изменах. Кому-то нравилось читать о припрятанных богатствах чиновника-ворами, с тайной мыслью, что все награбленное можно заполучить в любое время, ведь места известны. Других же, вроде Калигулы, притягивали истории об омерзительных пороках патрициев и всадников, поскольку позволяли не приходить в ужас от собственной извращенной натуры.

В отличии от всех них Марк интересовался не этим. Он – правитель, источник идей, которые реализовались в указах, распоряжениях, высказываниях, выступлениях, летящих из Рима по всему свету до границ Китая, Африки и Северного моря. Точно сотрясающийся в ответ на тектонические сдвиги земли вулкан, он должен чувствовать глубинное движение истории и вести государство, народ в верном направлении. В этом и заключалась его работа.

– Болтают всякое цезарь, – развязно отвечал Тертулл, вытирая жирные от мяса пальцы влажной салфеткой, поданной рабами. – Например, о старом Рутилиане. Это известная история. Старик уже болен, едва ходит, но по-прежнему хочет быть в почете у тебя.

– У меня? – Марк с иронией посмотрел на Тертуллиана. – Я его видел пару лет назад.

– А что он делает, чтобы о нем вспомнили? – спросила Фаустина. Она лежала, лениво откинувшись на спинку, ласково улыбалась Тертуллу. У нее с утра было хорошее настроение, возникшее после проведенной накануне ночью с любовником.

– Рутилиан ходит по книжным магазинам и скупает сочинения стоиков. Он стремится, чтобы об этом донесли тебе, император, а ты пригласил бы его к себе во дворец, завел бы с ним умную беседу.

– Чтобы разговаривать со мной ему надо знать, чему учит философия, – возразил Марк. – Боюсь, что Рутилиану не дано этого постичь.

– Но ты ведь пригласишь его? Он же старается! – попросила Фаустина, которой захотелось встретиться с молодой женой сенатора, дочерью известного жреца Александра из Абонотейхи. Юлия была забавной, она знавала много веселых историй о тех глупцах, которые посылали ее отцу вопросы в надежде получить благоприятный оракул² Асклепия.

Тертулл громко захохотал, замахал руками.

– Тогда императрица, придется приглашать почти всю знать Рима. Все они завидуют бородатым и неухоженным философам и тоже покупают сочинения мудрецов. Я недавно присутствовал в одном доме, где эти люди хвалились своей ученостью, однако, не смогли процитировать ни Зенона, ни Эпиктета.

– А ты можешь? – вдруг спросил Марк, которого задело столь свободное поведение гостя в его дворце. Эти всадники бывают не лучше вольноотпущенников по части воспитания.

– Я не знаток философии, цезарь, – на секунду смутился Тертулл.

«Какой же он все-таки глупец! – отметил про себя Марк. – Напыщенный и самодовольный болван!»

– Ну что ты пристал к бедному мальчику? – вступилась за любовника Фаустина. – Не всем же быть такими учеными как ты. Ты и сам недавно назначил префектом претория вместо погибшего Викторина Бассея Руфа, человека, как говорят, не слишком образованного.

– Да, да, – подхватил Тертулл, – многие удивляются тому, что он не знает греческого языка.

– Конечно, если брать выходца из бедной семьи, то ничего хорошего из этого не получится, – презрительно бросила Фаустина.

– Пусть он не знает греческого, – вынужден был вступиться за своего назначенца Марк, – зато Бассей отменный администратор. Кто еще мог пройти от примипила, трибуна городской когорты и наместника провинции такой путь до префекта претория? И вообще, – он почувствовал, как его охватывает раздражение: – Вы не должны обсуждать мои назначения. Я всегда знаю, что делаю, потому что обдумываю каждый шаг. Если префект Руф не справится, то на этом месте он не засидится!

Оценка Бассея Руфа, прозвучавшая из уст жены и ее гостя, людей ничего не смысливших в искусстве управления государством, его возмутила. Советы и критика дилетантов стали утомлять в последнее время. А может эта усталость была вызвана участившимися болями в животе? Гален находил, что у Марка развивается болезнь, похожая на язву желудка.

Он резко поднялся с ложа, даже не притронувшись к еде и, стараясь сохранить на лице невозмутимость, отправился в спальную комнату. Попрощаться с Тертуллом император посчитал ниже своего достоинства.

Этот ненужный разговор, возникшее раздражение от вида Тертулла и его пустой болтовни, неожиданно для самого Марка оказали на него большое влияние. Обычно уступчивый в семейной жизни, противник острых конфликтов, всегда проявляющий доброту по отношению к детям, он неожиданно для всех заупрямился в вопросе о предстоящем браке старшей дочери Луциллы.

Оставшись вдовой после смерти младшего брата Марка, Луцилла продолжала носить титул Августы; из трех детей от Луция Вера у нее выжила только девочка, да и та часто болела. Все считали, что старшая дочь императора, которой весной исполнилось девятнадцать, слишком молода, чтобы оставаться одной. Фаустина намекала об этом Марку много раз. Нужно только дождаться окончания девятимесячного траура и выдать дочь замуж повторно.

Фаустина уже принялась подыскивать ей достойную партию из круга знатных семейств Рима. Дело выглядело непростым, тем более что подходящих кандидатов у Цейониев, этих вечных спутников Антонинов, не оказалось. И все-таки, спустя некоторое время она нашла нужного человека – Квинта Гетиана из семейства Леллианов. Ему было около тридцати – не слишком старый для Луциллы. Он проделал неплохую карьеру, занимая посты трибуна в седьмом Парном легионе, квестора и монетного триумвира, был хорош собой.

Отправляясь в Большой цирк на скачки, Фаустина захватила Луциллу, чтобы там показать его. На скачки дочь Фаустины надела тунику с легким бирюзовым оттенком, поверх головы накинула платок, украшенный узорами с позолотой, однако Фаустине показалось этого мало.

– Почему ты оделась так скромно? – воскликнула она с возмущением. – Моя мать, а твоя бабка никогда не скупилась на то, чтобы украсить себя золотом и драгоценностями перед появлением на публике. И эту привычку она передала мне. Ты же, Августа, императрица, следуй нашему примеру!

Фаустина в порыве недовольства даже сдернула со своей руки золотые браслеты, надела их Луцилле.

– У меня мало украшений, – попробовала возразить Луцилла, – покойный Луций не проявлял щедрость ко мне, все время думал о своей любовнице Панфии.

Последние слова она произнесла с обидой в голосе.

– Оставь это, Панфия уже в прошлом! – с досадой воскликнула Фаустина. Впрочем, недовольство ее было вызвано не дочерью, а мужем. Марк несколько лет назад распродал свои и ее драгоценности, богатые платья, дорогие вещи, чтобы собрать деньги на войну с германскими варварами. Жест красивый, но непрактичный. Помниться, он поставил условие, что потом те, кому они оказались без надобности, могут вернуть назад золото и жемчуга за выкуп. Только этим воспользовались не все, и Фаустина не досчиталась многих любимых вещиц.

Обильно разукрашенные, ухоженные, источающие сладкие запахи духов, они отправились в Большой цирк.

– Смотри, вон он сидит! – сразу нашла Фаустина кандидата в женихи. Она показала на Гетиана, который находился неподалеку от них. Луцилла с любопытством повернулась и натолкнулась на не менее любопытный взгляд молодого мужчины. Он тоже разглядывал их. Заметив внимание молодой женщины Квинт Гетиан, приложил руку к груди и сдержанно кивнул. Его крупное, мужественное лицо, лицо настоящего патриция, понравилось Луцилле.

– Ну как он тебе? – допытывалась мать.

– Лицо у него симпатичное, хочу еще посмотреть на его фигуру.

– Не капризничай! Фигура у него то, что надо. Он занимается в спортивном зале, а еще борется в палестре с борцами намного его сильнее.

Фаустина хотела бы продолжить хвалить Гетиана, но тут внимание ее привлек Тертулл, появившийся на одной из каменных скамей, специально выделенных для всадников. Тертулл послал ей воздушный поцелуй, коснувшись кончиков пальцев губастым ртом – жест, с недавних пор ставший модным в Риме. В ответ Фаустина укоризненно покачала головой, вроде, осуждая вольный поступок любовника, но в душе ей было приятно. Ах, эти молодые шалопаи! У них нет границ и запретов и то, что раньше, при Домициане, могли почитать оскорблением императорского достоинства, привлечь к строгому суду, теперь при Антонинах проходило по разряду глупых шалостей.

Марк бы сейчас вспомнил и процитировал какого-нибудь мудреца, подпирая свои мысли его рассуждениями, однако Фаустина не была столь начитанной. Да, времена меняются, и она менялась вместе с ними. То, что раньше казалось ненужной игрой, любовной прелюдией, отнимающей время, перед грубым обладанием друг другом, теперь ее привлекало. Ведь прежде она требовала только удовлетворения плотских желаний от мужчин, сначала принимая их тайно, а потом уже и не стыдясь, а затем…

Ей стало что-то нужно кроме их тел, помимо неуемного вожделения. Душе стало нужно. Возможно, привязанность, возможно обожание, а может любовь. Она вдруг поняла, что мелкие, ничего не значащие проявления внимания сделались ей очень приятны. Не пышный букет роз, а всего лишь один цветок фиалки. Не груды серебряных и золотых цепочек, браслетов, кулонов, диадем, а меленькая фигурка бога любви Амура из бронзы, отлитая неизвестным мастером. Не громкие хоры, распевающие гимны императорской семье, а тонкая, нежная мелодия флейтиста, от которой сжимается сердце.

Она начала стареть, она становилась сентиментальной. Такой вывод можно сделать, если посмотреть на нее трезвым взглядом со стороны. Может и так. Пусть будет так! У нее ведь немногое осталось: только случайные любовники, которых год от года будет все меньше, да еще дети, надежда всей ее жизни.

По арене неудержимо неслись колесницы, стремясь достичь заветной меты, разделяющей круги, рев болельщиков цирка сотрясал воздух вокруг, а Фаустина находилась во власти своих глубоких дум. Она чувствовала, что у нее повлажнели глаза. Луцилла несколько раз бросала на мать любопытные взгляды, впрочем, захваченная скачками. Как и ее бывший муж Луций Вер она сделала ставку на зеленых.

– Я нашла для дочери прекрасную партию, – сказала при встрече Фаустина мужу. – Это Квинт Гетиан. Ты может слыхал о нем, он из старой семьи аристократов.

– Ты напрасно себя утруждала, Фаустина. Жениха для нашей Луциллы я уже выбрал, – отвечал Марк. – Ее мужем станет мой верный Тиберий Помпеян.

– Что? – воскликнула с возмущением Фаустина. – Ты хочешь привести в наш дом какого-то сирийца с неясным происхождением? Выскочку? Лишь потому, что он тебя всюду сопровождает? О, боги! Где твой разум? И как будет воспринят в Риме такой сомнительный союз?

– Римляне не станут возражать. А Сенат не станет перечить воле императора в таком личном деле, ибо насколько ты помнишь, по закону мне принадлежит власть отца семейства. Я решаю, что делать со своими детьми. Поскольку мой брат Вер умер, то Луцилла теперь вернулась из-под его власти ко мне.

Возразить Фаустине было нечего – закон трактовал именно так, как говорил муж. Она была вне себя от ярости.

– Ты не хочешь счастья своей дочери! – обвиняла она. – Для тебя Рим на первом месте, а мы на втором!

На последний аргумент Марк отвечать не стал. Он сам долго думал над этой дилеммой, пытаясь ее разрешить. Что главнее: семья или империя, личное или общественное? Настоящий государь должен найти золотую середину, чтобы соблюсти здесь баланс интересов, таково было убеждение Марка.

Меж тем Фаустина привлекла на свою сторону дочь. Луцилла, узнав, что ей прочат в мужья Помпеяна, поначалу растерялась, а потом, как и мать пришла в негодование. Она отправилась к отцу.

– Он же стар для меня! – закричала она и Марк с удивлением отметил, что никогда не видел свою дочь такой. – Он почти как ты, всего лишь на несколько лет моложе.

– Зато он опытен, – не согласился Марк. – Помпеян достойный человек, не совершавший предосудительных поступков. Он умен и образован.

– Зачем мне его образование? – всхлипывая, бормотала Луцилла. – Я хочу мужа, который мне нравится. Мне, а не тебе!

– Послушай дочь, иногда мы должны жертвовать личным счастье ради государства. Такова наша доля, таков путь, предначертанный богами каждому, кто принадлежит к семье правителей.

– Я уже пожертвовала, когда вышла замуж за твоего младшего брата, который хоть был не таким старым и некрасивым как Помпеян. Он же старик с лицом в морщинах, у него нос крючком!

– Нос? – удивился Марк. – Наверное.

Он тронул свое лицо, убеждаясь, что оно тоже покрылось сетью морщин, нанесенных временем. Да, все пролетало достаточно быстро, не позволяя заметить собственного старения. Если на лицо смотреть каждый день, кажется, что он остается таким же, как раньше и только болячки изнутри, посылают сигналы: «Ты уже старик, Марк Антонин!»

– Я всего лишь забочусь о нас, – попытался он объясниться. – Я не молод, часто болею и со мной может приключиться всякое. После меня пурпурную тогу должен принять Коммод, а он еще мальчик и Анний моложе его. Кто им поможет в важных государственных делах? Кто направит в нужную сторону? Кто окажет отцовскую помощь вместо меня, когда меня не станет?..

И все же рыдающая Луцилла не приняла его аргументы. Только одна мысль была написана на ее лице: она, девятнадцатилетняя, должна выйти за мужчину, который старше на двадцать пять лет. Сознавать это было мучительно.

Так в императорском доме повисла атмосфера вражды. Фаустина и Луцилла теперь избегали Марка, объединившись в неприятии его столь важного для обеих решения.

Однако грозовой фронт вражды набухал и разрастался не только с одной стороны. С другой клубились тучи недовольства семейства Цейониев.

Никто не задумывался, что императорская тога Луция Вера являлась символом равновесия власти. Равновесие – важное правило, которого всегда придерживался Антонин Благочестивый и Марк уже давно усвоил для себя уроки управления. Пурпурная тога Луция вольно или невольно уравновешивала амбиции двух влиятельных семейств: Анниев и Цейониев, к которым принадлежали Марк Аврелий и Луций Вер. Когда несколько лет назад Марк объяснял учителю Фронтону, почему сделал соправителем Луция у него проскользнула эта мысль. Хотя сам он, пожалуй, не до конца отдавал себе отчета в ее верности.

Цейонии давно претендовали на власть, с того самого момента, когда император Адриан возвысил отца Луция – одного из Цейониев, назначив его наследником. А затем, уже преемник Адриана Антонин Пий не захотел ссориться с ними, решив усыновить Луция, сделав его младшим братом Марка. Так поддерживалось равновесие в течение тридцатилетнего срока.

Теперь Луций скончался. Что принесет его смерть? Не вызовет ли она другую войну, не ту с маркоманнами, на которую скоро отправится Марк, а войну с Цейониями в Риме, незаметную и тихую?

Конечно, повод для беспокойства был.

В последнее время Марк часто думал о них, об этой большой семье, которая, как сорная трава, проросла сквозь почву государственного тела во многих местах. Само происхождение Цейониев от этрусков³ порождало их фамильную гордость и чувство несомненного превосходства по отношению к другой знати, ведь Аннии, предки Марка, попали в Рим из Бетики⁴, а Антонин был выходцем из галльского рода. Получалось: приезжие испано-галлы против настоящих коренных италиков.

Среди беспокойного и амбициозного семейства особенно опасными казались те, кто заседал в Сенате, и, возглавляя неприятельскую партию, нещадно и едко критиковали его действия. Это были Гай Цейоний – высокомерный, недалекий субъект, чем-то похожий в своей ограниченности на консула Брадуа, с которым Марк столкнулся на суде над Геродом Аттиком много лет назад. Вторым влиятельным лицом в партии Цейониев являлся Сильван, двоюродный брат Луция. Этот был умнее, а потому хитрее и изворотливее, рассматривавший любое начинание цезаря Марка через призму римского законодательства. Ему была известна бесспорная приверженность императора законам двенадцати таблиц, чем Сильван искусно пользовался в сенатской курии.

И, конечно, старая знакомая Марка Фабия, которая хотя и не посещала Сенат, но относилась с неприязнью ко всем Антонинам. Влиятельная и пользующаяся авторитетом в семье, она была в прошлом несостоявшейся женой Марка. Правда, в последнем обстоятельстве его вины не имелось, так решил Антонин, и Фабия на Марка не обижалась. Однако затаила обиду на остальное семейство: на императора Антонина Благочестивого и его жену Фаустину Старшую, пока те были еще живы, и на их дочь Фаустину, ставшую женой Марка. Эту обиду она пронесла через всю жизнь. Надо было просто отпустить эту боль от себя, забыть, ибо «забвение – лекарство от любых обид»⁵, однако Фабия не справилась с собою.

Эти противники не сильно докучали Марку пока был жив Луций, а Фабия даже иногда помогала, например, по его просьбе отправилась сопровождать дочь Луциллу в Эфес, где той предстояло выйти замуж за Луция Вера. Фабия все исполнила хорошо, к ней нареканий не было. И все же глаза ее нет-нет да и загорались злобным огоньком, который обычно горит у отвергнутых женщин. Что уж там говорить, Фабия когда-то нравилась Марку, и он ее жалел всем сердцем, но что было – то прошло.

Его поведение с ней стало ровным, вежливым, подобающим положению Фабии в обществе. Впрочем, таким же, как и отношение к жене. Они были, в сущности, равны перед ним: обе из знатных семейств, женщины, давно не вызывавшие особых чувств. Осталась лишь привычка их лицезреть, а с Фаустиной и ложиться время от времени в одну постель. И это был печальный финал семейной жизни, который скрашивали только общие дети.

Так Марк Аврелий Антонин неожиданно для себя оказался в эпицентре внутренней вражды накануне похода против германцев. Смущенный Помпеян попросил его отменить решение о свадьбе с Луциллой, уж если оно вызывает столько недовольства и пересудов, однако император остался непреклонным.

Дурные наклонности

В один из дней лекарь Гален вдруг заметил, что левое ухо младшего сына цезаря Марка Анния покраснело и опухло, а у его основания возникла небольшая шишка, возможно гнойная. Однако кожа, прикрывающая ее, оказалась очень плотной, через нее нельзя было увидеть, что скрывается внутри. «Быть может, небольшой надрез покажет», – подумал про себя Гален. Однако любая операция на голове была опасной. Уж он-то, Гален, так досконально изучивший анатомию человеческого тела, прекрасно это знал.

Часто отправляясь в поездки, он, не оставляя своей профессии, делал разнообразные медицинские наблюдения. Так неподалеку от Бриндизия, сойдя с корабля, Гален заметил на обочине дороги непогребенный труп мужчины. Местные жители рассказали, что это валяется разбойник, коварно напавший на путешественника. Тот оказался не робкого десятка и быстро покончил с грабителем. Теперь труп лежал у дороги, потому что жители оставили его природе, которая сама знает, как наказывать преступников.

Гален подошел ближе. Птицы и звери уже объели мясо на теле, обнажив кости. Белевший на черной земле скелет был достоин того, чтобы занести его в медицинский атлас, и Гален потратил несколько часов, детально прорисовывая кости. Подобные случаи происходили с ним часто. «Наблюдательность – второй скальпель медика» – провозглашал он.

Теперь возвращаясь мыслями к мальчику, Гален подумал о том, что в голове проходит очень много нервов, кровеносных сосудов, по которым движется кровь. Если и применять хирургические инструменты в этом месте, то только соблюдая чрезвычайную осторожность. Когда-то он уже делал операцию подобного рода внучке Фронтона. Однако тогда нагноение стало настолько видимым, что медлить было нельзя.

«Пока есть время лучше применить животные лекарства, уменьшающие отек и вытягивающие гной наружу», – рассудил он, являясь, в первую очередь, сторонником диеты и фармацевтических препаратов, а уж потом кардинальных мер.

– Я бы посоветовал мази. Сейчас для них самое подходящее время, – наконец, сообщил он Фаустине.

– Правда? А придворные медики и самый главный среди них архиатр Деметрий требуют немедленной операции, – засомневалась Фаустина.

Анний был их общим с Марком любимцем. Еще маленький, но уже смышленый, он соображал гораздо быстрее старшего Коммода. Будучи непоседой, Анний все время находился в движении, он беспрестанно сыпал вопросами во все стороны: «Почему солнце желтое!», «Отчего деревья растут вверх, а не в стороны?», «Почему девочки любят куклы, а мальчики мечи?»

«Из него может вырасти видный философ», – говорил Марк, будто давая высшую оценку способностям Анния. «Из него может получиться великий император», – отвечала Фаустина, гордясь младшим сыном. Любовь родителей к Аннию простерлась так далеко, что Марк присвоил титул цезаря Аннию вместе с Коммодом три года назад, в октябре, хотя мальчику исполнилось всего четыре года. Оба были объявлены наследниками.

По правде сказать, Коммод казался заброшенным. Пробелы в обучении и воспитании сына Марк пытался восполнить, направив к нему хороших наставников – учителя греческой грамоты Онексикрата, латинской Капеллу Антистия, ораторского искусства Атея Санкта. Ошибочно полагая, что сын является точной его копией, император не уделял достаточно времени Коммоду, потому что привык к самостоятельности с детства. К нему не было нужды приставлять надзирателей и этим никто не занимался: ни дед его Регин, ни приемный отец Антонин Пий. Однако усидчивость, любопытство, стремление к новому, все это оказалось не для Коммода.

И вот Марк, а за ним и Фаустина с удивлением узнают, что их старший сын сбежал с занятий. Онексикрат и Антистий тщетно ищут его по всему дворцу, пока один из слуг не сообщает, что видел мальчика, которого сопровождала пара охранников-рабов, возле гончарной мастерской на одной из улиц вблизи Палатина. И что же обнаруживает челядь, найдя ловкого беглеца? Оказывается, Коммод сидел за столом гончара и самозабвенно лепил фигурки из глины.

Такое поведения для юного цезаря было неподобающим. Марк взял в руки эти игрушки, рассмотрел их. Его сын изобразил гладиаторов. Один был Мурмиллоном с рыбой на шлеме, другой – Ретиарием. Коммод вылепил его с сетью, намотанной на левую руку, в правой он держал трезубец. Третий оказался Димахером⁶ с двумя мечами в руках. А еще императору показали несколько глиняных чаш, сделанных сыном. Все фигурки были исполнены Коммодом с врожденным умением схватывать суть вещей, их внешний вид, что показывало его несомненную наблюдательность и верный глаз.

Да, если развивать в нем умение художника, то из Коммода, возможно, мог бы получиться искусный скульптор, наподобие известных греческих мастеров. Однако скульптор – не император, и из нынешнего государства не нужно лепить империю, если ее уже создали Юлий Цезарь и Октавиан. Поэтому Марк запретил сыну ходить в гончарную мастерскую. Коммод послушался, но в другой раз был пойман кружащимся возле уличного учителя танцев.

– Почему ты ушел к нему, зачем тебе танцы? – строго спросил его Марк. – Ты должен сейчас изучать Гомера на греческом языке.

Коммод отвел глаза в сторону и соврал:

– Мне сказали, что этот человек хорошо знает греческий, лучше, чем Онексикрат.

Маленькая детская хитрость, пустая отговорка, однако Марка она расстроила.

– Никогда не ври мне, сын! – сказал он, нахмурившись. – Ложь унижает обоих: и того, кто произносит ее, и того, кто слушает.

«Фаустина всегда любила танцевать, – подумал он тогда. – Сыну передалось это от нее». А еще – привычка брать то, что лежит на поверхности, что дается без особого труда. Приходилось с сожалением признавать, что от него, Марка, Коммод взял немногое, пожалуй, только внешнюю схожесть: такие же большие глаза, слегка насмешливые и пытливые, его курчавые волосы.

Однако, в чем еще оказался Коммод похож на Марка, так это в физиологии. Болячки, будто липли к нему. Особенно слабыми у него, как и у отца, были горло и легкие. Частые простуды клали Коммода в постель и тогда он в полной мере получал утраченное внимание родителей – рядом с ним почти безотлучно находилась мать, при любой свободной минуте к нему спешил отец. Придворные врачи Пизитерий и Сотерид во главе с архиатром Деметрием вообще не отходили от него ни на шаг.

Наверное, тогда мальчик и сделал для себя вывод, что внимание – это хорошо, что надо окружать себя им постоянно, чтобы не чувствовать одиночество. А для этого нужно делать все возможное: капризничать, врать, убегать из дворца, притворяться, что болеешь… Коммод не знал, что отец давно уже понял все об одиночестве, и смирился с ним, ведь оно не для бунтарей, которые являются антиподами стоиков. А вот Коммод смириться не захотел, как не хотел идти по стопам отца в прибежище Стои.

Марк жаловался на сына Помпеяну, который скоро должен был стать членом семьи, будущим зятем, и тот сочувственно молчал. Но у самого Помпеяна перед глазами стояла картина Коммода, играющего на ковре во дворце. Тот был один после смерти близнеца – мальчик, которому не хватало внимания родителей, занятых своими проблемами.

– Императрица, я настаиваю на операции! – требовательным тоном говорил главный медик дворца Деметрий. – Мнение Галена, я, конечно, уважаю, но у меня есть свое. К тому же опытом я намного превосхожу этого человека. Гален, да будет тебе известно, хорош только при написании книжек. Я читал некоторые, и они показались мне забавными. Особенно его высказывания о диете. Однако я сужу о больном не по книжкам, я отдаю предпочтение своим глазам.

– Да, но Гален был здесь, он тоже осмотрел Анния, – возразила Фаустина.

– Осмотрел! – фыркнул презрительно Деметрий. – И что он посоветовал? Мази? Притирания? Полная глупость! Я знаю без него и его глупых советов, что цезарю нужна операция. Только она его спасет. Только она!

Деметрий с самодовольным видом прохаживался перед Фаустиной, время от времени вздымая руки вверх, жестикулируя для убедительности, словно читал лекцию перед неопытными учениками. Как и другие лекари, которых в Риме было множество, Деметрий любил покрасоваться перед публикой. Он бравировал своим умением красиво и складно выступать, засыпал слушателей листьями слов.

Перед напором его красноречия Фаустина спасовала. Ей начало казаться, что Деметрий прав, а Гален ошибается, что лекарь из Пергама погряз в научных опытах и оторвался от жизни. А Деметрий, напротив, был человеком, обладающим огромным, практическим опытом, лекарем, вылечившим многих, про которого говорили, что бог медицины Асклепий поцеловал его в лоб.

– И все же Деметрий, скоро начнутся игры Юпитера Капитолийского, может быть, отложим операцию до их окончания? – нерешительно спросила она.

– Я бы не советовал, императрица! – твердо настаивал Деметрий. – Мы удалим нарыв в течение одного дня, так что наш маленький Анний, быстро оправится и еще сможет присутствовать на играх, посмотреть гонки колесниц. Это я обещаю!

Занятый устройством предстоящих зрелищ, Марк не придал значение словам Деметрия, тоже, как и Фаустина целиком положившись на него и случилось непоправимое – во время операции маленький Анний скончался.

«Я ничего не смог поделать! – заливался слезами Деметрий. – Боги забрали нашего Анния. Прости меня, императрица!» Так история Рима, которая могла сложиться совсем по-другому, если бы Марк начал готовить из Анния достойного преемника, совершила резкий поворот и пошла по пути в неизвестность.

Фаустина винила во всем себя.

Именно она послушала Деметрия и отвергла советы Галена. Она доверилась этому пустому, самолюбивому, ничтожному старику, корчащему из себя всезнайку. Только Асклепий не любит хвастунов, он их сурово наказывает, а вместе с ними и их пациентов. Бедный, маленький, ни в чем не виноватый Анний поплатился из-за доверчивости матери.

Она удалилась в покои, где лежала почти бездыханная несколько дней, не выходя из комнат, ничего не ела и тихо плакала. Боги снова наказывали ее, как с двумя мальчикам-близнецами, на которых она тоже возлагала большие надежды. А ведь с того времени минуло уже двадцать лет. Они родились и умерли, когда был жив еще Антонин, ее отец.

Марк, носивший горе глубоко в сердце, не захотел портить празднества горожанам, он отвел себе на траур всего пять дней. В эти дни он явился к Деметрию, чтобы лично утешить незадачливого лекаря. «На все воля богов!» – сказал он, заглянув в опухшие от слез глаза старого архиатра, и обнял его, прижав к своей груди.

В память о сыне император приказал установить статуи, золотую маску его пронесли в процессии перед открытием игр. А еще он вспомнил о жрецах-салиях, в чью коллегию его самого включил Адриан, когда Марку было столько же, сколько скончавшемуся Аннию. Теперь в боевые песни жрецов было внесено и имя Анния, ибо памятники можно разрушить, а эти песни передаются из поколения в поколение, такими, какими их пели предки.

«Слава цезарю! Слава императору!» – кричали трибуны, а он сидел на красном бархатном кресле как истукан, ничего не видя перед собой. И если Фаустина думала о мальчиках, то Марк воскрешал в памяти их первенца, маленькую Фаустину. Она ушла в подземное царство, оставив после себя лишь гипсовую маску, которую Марк иногда держал в руках. Когда она умерла он думал, соглашаясь с Гомером, что люди как листья, их легко сдувает ветер времени с поверхности земли. Однако смерть Анния навела его на другие мысли.

«Дети – это листья, – думал он, – а мы, их родители, деревья. Если детей не удерживать, то они будут сорваны с ветвей злыми ветрами, которые насылают немилосердные боги. Но разве мы можем что-то исправить? Ведь боги не всегда слышат наши молитвы, принимают жертвы от нас».

Один лишь Коммод, с головой погрузился в соревнования авриг⁷ на колесницах, в конные сражения, на которых должен был победить сильнейший. Глаза его не отрывались от арены, а на лице сиял неописуемый восторг. Сумасшедший азарт, опасность, испытание воли – вот что привлекало его, ибо воины, борцы и гладиаторы исподволь стали его кумирами. Казалось, что Коммод не сильно переживал смерть Анния, поскольку никогда не играл с младшим братом в общие игры и так уж получилось, что каждый из них рос сам по себе.

«Неужели это будущий император? – первый раз подумал о нем тогда Марк, как о своем единственном наследнике. – Неужели он будет после меня?»

Теперь в семье остался лишь один мальчик, который должен был надеть на себя пурпурную тогу правителя Рима. Вся материнская любовь Фаустины теперь сосредоточилась на нем. Коммод вдруг ощутил небывалую степень заботы, которой окружила его мать. Слуги, учителя, сама Фаустина – все шли к нему, бежали, по его первому зову. Об одиночестве он теперь и не вспоминал, ведь дурные времена, как он считал, канули в Лету. И как ни кощунственно было сравнивать прежнее время, когда был жив его маленький брат, с нынешним, от случившегося Коммод только выиграл. Точно смерть одного дала сил другому, чтобы жить дальше.

Одно лишь начало докучать Коммоду – мать не спускала с него глаз. Оказалось, что отныне ему стало невозможным убегать от учителей, отдаваться любимым занятиям, ибо мать была тут как тут. Она где-то достала длинный прут, которым наставники в начальных школах секли нерадивых учеников и чуть-что сразу била сына по телу.

«А ну, оставь в покое глину!» – кричала она. Раздавался свист прутика, и его рука горела от боли. «Прекрати танцевать, иди заниматься риторикой!» – приказывала мать, обжигая прутом спину или бедра. «Не пой и не свисти, как глупая птица!» – сильно тыкала Фаустина острым концом в его шею.

Так проявлялись ее внимание и забота. Коммод начинал втихую ненавидеть мать и, как ни странно, проникаться симпатией к ее любовникам, ведь когда они были с Фаустиной, та на какое-то время отвлекалась от сына, оставляла его в покое. Столь странная симпатия к любовникам матери, проявилась у Коммода через много лет, когда, будучи императором он назначил одного из них – Тутилия, консулом⁸. Насмешники дали ему титул «Почтительный», намекая, что и после смерти Фаустины молодой император проявлял к ней уважение.

А пока она докучала ему пристальным вниманием. Однако Коммод не знал, что ее требовательная любовь заключала в глубине своей и нежность, и заботу, и все, что можно отнести к материнской доле. Когда он болел, а это случалось довольно часто, Фаустина посещала храмы, горячо молясь о его здоровье. И всегда в таких случаях она оставляла табличку у алтаря с лаконичной надписью: «Фаустина рада, когда Коммод здоров».⁹

Любовь стоика

Игры в честь Юпитера длились две недели. Внимание горожан привлекали не только захватывающие скачки на колесницах, состязания в воинском мастерстве легионеров и простых любителей, но и спектакли, которые ведущие театры Рима давали каждый день, радуя блестящей игрой актеров.

В эти сентябрьские дни в городе стояла непривычная духота из-за солнца, которое без устали грело город сквозь влажную пелену толстых облаков. «Нам можно не ходить в термы!» – шутили римляне, чаще меняя влажные туники, чем обычно. У женщин вошло в привычку брать с собой слуг с большими страусиными опахалами, а кто не мог себе такого позволить носили красиво расписанные веера и неустанно ими махали.

В один из вечеров Клавдий Север уговорил пойти Марка на пьесу в театр Октавиана, чтобы отвлечь императора от печальных мыслей об умершем сыне. Спектакль, который предстояло смотреть, больше походил на мим, изобилующий шутками на грани приличия, веселыми танцами и грубыми песенками. Молва о пьесе, как об очень смешной и оригинальной, широко распространилась по Риму.

«Мне сейчас не до смеха!» – попытался возразить Марк, но сдался под напором уговоров Севера и Юния Рустика. После того как Марк заменил его на посту префекта Луцием Павлом, давний его учитель стоики, сильно сдал, он передвигался с трудом, поддерживаемый под руки двумя слугами. И все же Рустик не утратил интерес к жизни, его ум оставался все таким же острым и ироничным.

Отправляясь в театр, Марк, захватил с собой и Помпеяна.

– Мы скоро отправимся воевать с маркоманнами, Клавдий, – сказал Марк, – городские развлечения будут нам долго недоступны. Отдохни пока есть такая возможность.

– Я бы предпочел продолжить подготовку к походу, – попробовал уклониться от предложения Помпеян. Будучи небогатым и неродовитым, он чувствовал себя скованно в кругу ближайших друзей императора.

– Пустяки! Эта работа никуда не денется.

В театре они сели в почетном первом ряду. Пьеса началась с короткой песенки, в которой актер, изображавший ловкого слугу-раба, пройдоху, рассказал публике о предстоящем действе.

Марк не очень внимательно следил за развитием событий на сцене. Мысли о будущей войне с германцами теперь занимали все его время. Стоявшая по бокам каменных рядов театральная прислуга размахивала огромными опахалами, поднимая легкий ветерок. Так они надеялись сгладить неудобство от повисшей в воздухе вечерней духоты. Это дуновение Марк чувствовал на своем лице, оно было приятным, освежающим.

Балломар во главе союза варварских племен, как доносили шпионы, тоже активно готовился к новым сражениям. Германцы закупали оружие, запасались едой, их разведчики рыскали в близлежащих приграничных землях, проникали они и в Рим. Буквально вчера шпионы-фрументарии схватили мужчин, выдававших себя за купцов. Под туниками те прятали короткие ножи, не сильно заметные в складках материи, но очень острые и опасные. Варвары под пытками признались, что Балломар весной следующего года готовится выступить в сторону Аквилеи, которая не далась ему в прошлый раз.

«Зачем ему так нужна Аквилея? – размышлял Марк. – Правильнее было бы напасть на Грецию, чтобы перерезать наше сообщение с Малой Азией и Сирией по земле. А город мы с покойным Луцием хорошо укрепили после их прошлого набега. Аквилею им не взять».

В этом время громкий смех зрителей отвлек его от раздумий. На сцене пройдоха-слуга отвечал на вопросы глупого господина, желавшего узнать имя любовника своей жены.

«Тулл», – ответил слуга, с ухмылкой знающего человека, который имеет преимущество перед обманутым мужем.

«Как его имя, я не расслышал?» – повторил глуповатый хозяин, приложив руку к уху, точно прислушиваясь.

«Тулл, господин!» – отвечал раб, веселясь и приплясывая.

«Неужели Тулл?» – переспросил господин.

«Говорю тебе Тулл уже трижды»¹⁰.

Зал смеялся, аплодировал, однако хохотали они не над острой шуткой актера, они потешались над ним, императором Марком. Видимо губастый Тертулл разболтал всему Риму, что встретился за завтраком с цезарем у его жены. Хвастливый, недалекий, пошлый Тертулл, желал потешить самолюбие, показав себя непревзойденным любовником, и унизив, тем самым, императора-философа.

Марк сидел с непроницаемым лицом, а Север, Рустик и Помпеян с тревогой поглядывали на него.

– Цезарь, не лучше ли нам покинуть представление? – предложил Помпеян, наклонившись к нему.

– Нет, Клавдий, будем сидеть до конца! – непреклонно возразил Марк. – Если я сейчас уйду, то некоторые глупцы решат, будто такие пустые шутки могут меня задеть или расстроить. Мы досмотрим!

Впрочем, больше выпадов в его сторону не последовало.

Всю обратную дорогу во дворец никто не обсуждал случившееся. И только на Палатине друзья попытались его утешить.

– Фаустина ведет себя скверно, – констатировал Юний Рустик на правах старого друга и учителя. Он вытирал влажный пот и шею тонким хлопковым платком, поданным одним из слуг. – Она порочит твое имя, Марк! Ты достоин памятника за свое долготерпение.

– Может с ней развестись? – предложил Север, женатый на одной из дочерей Марка.

Император невесело усмехнулся:

– Иногда мне приходят в голову такие мысли. Однако, если я с ней разведусь, то вместе с ее свободой надо будет вернуть и ее приданое.

Собеседники поняли, о чем он говорил: император Антонин вместе с дочерью отдал ему в приданое и государство. Вероятно, Марку вспомнились слова Секста Бурра¹¹, префекта претория при цезаре Нероне. Когда тот захотел развестись с Октавией, дочерью императора Клавдия, то Бурр спросил не вернет ли вместе с приданым Нерон и свою власть.

Кто-то мог подумать, что Марк слишком рационален, подменяя расчетом любовь и сам виноват, что допустил такое. За годы прожитые вместе с Фаустиной было всякое. Он давно себе признался, что не испытывает к жене любви в общепринятом смысле. Его любовь, любовь стоика, заключалась в другом: терпеливо сносить выходки Фаустины, оставаясь ей верным, вместе растить детей и вместе их хоронить. Вот – основа его мировоззрения, касающегося семьи, все остальное он заменил терпением.

Как часто он поступал в минуты душевных неурядиц, когда расстраивался из-за непонимания, откровенной глупости окружающих, или когда кто-то грубо вмешивался в его личную жизнь, император Марк Аврелий Антонин целиком погружался в работу. В такое время его особенно привлекали судебные разбирательства, в которых можно утонуть, забыв обо всем. Пусть Помпеян, его помощник Пертинакс и другие занимаются подготовкой к походу! Он даст отдых себе, своему уму, решая юридические хитросплетения.

Одно из дел, принятых им к рассмотрению, оказалось дело Марциана. Некий всадник Марциан дал в долг вольноотпущеннику Артемию деньги, которые тот не смог вовремя вернуть. И вот всадник явился со своими людьми к дому Артемия, требовать возвращения долга. Несколько раз Марциан так уже поступал с другими, почти силой получая долги и не видел никакого смысла менять поведение. Ведь не зря говорила пословица: «Что Сервилию, то и Титилию».

Артемий был вынужден обратиться к властям для разрешения спора.

Марк восседал на судейском кресле и видел перед собой двух совершенно разных людей. Один – низкорослый, упитанный, с лоснящейся физиономией, когда он говорил, то борода его недовольно тряслась. Это был всадник Марциан. А второй, худощавый, седой, с растрепанными волосами назвался Артемием.

Заседание Марк начал довольно спокойно. Он уточнил обстоятельства дела, опросив истца и ответчика, а затем и свидетелей.

– Если ты Марциан считаешь, что у тебя есть законное требование к Артемию о возврате долга, то лучший способ это проверить обратиться в суд с надлежащим иском, – сказал он.

– Но, цезарь, я ведь не применял силы к Артемию, – ответил Марциан. – Я его не тронул, хотя мои люди ждали от меня знака.

Бородка Марциана недовольно подрагивала, а сам он, стоя в жарком зале, прогретым летним солнцем, сильно вспотел, так что физиономия его еще более залоснилась, словно его голову облили оливковым маслом. Глядя на Марциана, Марк почувствовал, как наполняется раздражением. Когда человек не понимает ошибочности своих проступков это еще полбеды, ему можно показать его неправоту и убедить все исправить. Однако если он настаивает на своей ошибке, не слушая доводов разума, то с таким глупцом уже ничего не поделаешь.

– Неужели ты, Марциан, думаешь, что насилие случается только тогда, когда людям наносятся раны ножом или мечом? – повысил он голос неожиданно для самого себя. – Насилие происходит и тогда, когда человек думает, что у него есть право требовать что-то от другого, минуя обращение в суд.

– Но… – хотел было возразить Марциан.

– Я постановляю, – прервал император, – если будет доказано, что какая-либо вещь должника была передана кредитору без приговора судьи и не по доброй воле, то лицо, требовавшее возврат долга и само вынесшее решение в свою пользу, не будет иметь на него права.

Фраза о насилии вырвалась невольно. Марк потом вспоминал ее, обдумывал, удивлялся тому, что простое в общем-то судебное дело, могло вызвать такой глубокий вывод. Действительно, разве насилие заключается только в нанесении физических ран? А слова? А поступки? Например, измены жены. Разве они не наносят раны, только не телесные, а раны на сердце, оставляя на нем невидимые шрамы?

Так до конца не сознавая, он сформулировал очень важный постулат, отраженный в императорском указе. Теперь любой человек должен понимать, что насилие – это физическое или словесное воздействие и независимо того, какое воздействие использовано, любая рана, причиненная им, может оказаться смертельной.

Пренеста¹²

В конце сентября жара, накрывшая Рим и не думала отступать. Горожане ходили к уличным фонтанам, чтобы освежаться возле их струй, многие не покидали бани с прохладными бассейнами. Там же продавали охлажденное вино, налитое из амфор в подземных подвалах.

Как только закончились игры в честь Юпитера, Марк задумался куда отправится вместе с большой семьей, чтобы переждать остаток знойного лета, перешедшего в осень. Невольно вспоминался Гораций, писавший: «Брось меня туда, где дыханье лета не живит лесов и полей увядших». Надо было забросить себя в такое место. Ланувий им не рассматривался – там тоже было жарко. В морской курорт Байи съехалось слишком много народа, а ему хотелось уединения и тишины. Оставались лишь Тибур и маленький городок Пренеста, переведенный еще Тиберием из колонии в муниципию, потому что там ему, наследнику Октавиана Августа, посчастливилось избавиться от опасной болезни.

В гористом Тибуре многое напоминало о божественном Адриане, где на его вилле все было устроено как он хотел по его чертежам. Эта нарочито спланированная простота казалась Марку слишком навязчивой, а еще, там стоял храм, посвященный любовнику Адриана Антиною. Дети начнут спрашивать кто он такой, чем заслужил особые почести. Марку не хотелось распространяться на скользкие темы, пусть подрастут, тогда узнают.

И он отправился в Пренесту, славящуюся освежающими морскими бризами, прекрасными розами, грубоватыми жителями с несносными манерами и, конечно, тем, что в городке находился крупнейший в Италии храм, посвященный Фортуне новорожденной, начальной. Марк осмотрел его. Величина святилища оказалась поразительной: огромное строение имело пять террас, спускающихся по склону холма, соединенных внушительными каменными лестницами и переходами. Родители несли сюда младенцев, чтобы судьба была к ним благосклонна.

«Может и моих детей стоило принести? Остались бы живы», – думалось императору, когда он разглядывал стены храма.

Они остановились на другой вилле Адриана, построенной в четырех милях от города – приемный дед Марка не оставлял его в покое и здесь. Сразу вспомнились пылающие глаза покойного цезаря, его мятущееся сердце, постоянно ищущее что-то. Сейчас, к пятидесяти годам Марк начинал его понимать, ибо годы-завистники мчались не останавливаясь, за ними не угнаться. Вроде бы подводить итоги еще рано, но что важного он, Марк Антонин Август, сделал за отпущенное богами время? И совершит ли еще что-то в оставшийся срок? Не окажется ли золото его лет подделкой из бронзы, а древо жизни не превратится ли в бесполезный пепел, который развеет по земле не знающий жалости ветер?

«Лучше вернуться назад, чем плохо бежать», говорит пословица. Только жизнь не повернешь вспять, чтобы что-то исправить, ведь все, что позади нас, нам не принадлежит – Сенеку здесь невозможно опровергнуть. «Мы осыпаем себя листьями успокаивающих слов, когда возникают сомнения, – думал Марк. – Нам хочется верить, что все сделанное в прошлом небесполезно. Однако без ошибок не обойтись!»

Он вновь вернулся мыслями к свадьбе Луциллы и Помпеяна. Не совершил ли он, ее отец, непростительную оплошность торопясь, точно аврига в колеснице, стремящийся обойти соперников на повороте арены в Большом цирке? У тех перед глазами стоят меты, показывающие границу круга. А у него? Какие бронзовые меты находятся перед ним, Марком, ведь за ним никто не гонится? Может нужно было приискать другого жениха, вроде того, что поначалу нашла Луцилле Фаустина? Сомневающиеся люди всегда ищут истину, часто во время поиска виня только себя. В конечном счете, правильно или нет он поступил рассудит лишь время, ведь истина его дочь. Так писал поэт Марциал, которого любил Цицерон.

Каменные стены храма отбрасывают длинную неровную тень, за которой начиналось царство солнца: солнечные улицы, солнечные дома и храмы, солнечные стены, окружавшие снизу Пренесту. Марк вдруг обнаружил, что стоит на самой границе – одна нога в тени, другая на свету, как будто свет и тьма борются за его душу. Он отступил на шаг назад, чтобы полностью оказаться во власти небесного светила, ибо его душа, его помыслы и поступки всегда ясны, как у каждого, кто родился в огненной первостихии и солнечным ветром был принесен на землю.

А что касается Луциллы – менять что-то уже поздно, да и не нужно. Несколько дней назад в Риме прошла торжественная церемония, его старшая дочь произнесла, обращаясь к Помпеяну древнюю формулу: «Где ты Гай, там и я Гайя».

Когда знатные люди Рима, приглашенные императором, собирались перед церемонией свадьбы в храме Юпитера, где проводились согласно традиции гадания по полету птиц, Фабия Цейония встретилась с Фаустиной во дворце. Для своего визита она выбрала незначительный предлог – узнать не нужна ли особая помощь, как в первом замужестве Луциллы. Тогда пришлось обучать дочь Марка премудростям брачной ночи и таинствам священного камня Мутуна-Тутуна.

– Сочувствую тебе, Фаустина, – сказала она. На правах сестры, поскольку Луций Вер приходился Марку и Фаустине братом, Фабия редко называла ее императрицей или Августой, только во время официальных церемоний. – Приходится выдавать дочь за разных людишек неблагородного происхождения. Это не то, что наш покойный Луций. Мы, Цейонии, старая семья, известная в Этрурии со времен первых царей Рима. А Помпеян, он ведь скромного происхождения. Рассказывают, что его предки стали всадниками в Антиохии лишь во времена императора Клавдия. Сто лет не слишком большой срок, чтобы войти в наш круг. Ты не находишь?

Фабия говорила ехидным тоном, с насмешливым выражением на лице. С Фаустиной они и раньше были не особо близки, а сейчас появился повод позлорадствовать над высокомерной, гордой дочерью императора Антонина. Когда она путалась с матросами и гладиаторами и про нее ходили разные слухи по Риму это выглядело не столь унизительным, как сейчас. Любые сплетни можно опровергнуть, связи с любовниками скрыть, а вот родство с сирийцем Помпеяном уже не утаишь.

– Клавдий Помпеян скоро будет консулом, займет достойное место среди сенаторов, – вынуждена была защищаться Фаустина сама не испытывавшая восторг по поводу этой свадьбы. Марка в эту минуту она ненавидела, потому что тот дал возможность этой злючке, неудачливой завистнице Фабии, уже овдовевшей, торжествовать над ней.

– Посмотрим! – усмехнулась Фабия, словно ей наперед было все известно и у нее на этот счет имелись сомнения. – Я слышала, – продолжила она тем же насмешливым тоном, – что некий молодой человек, его имя вроде бы Тертулл, на каждом городском углу хвастается, что вхож в императорский дворец в любое время дня и ночи.

– Не понимаю, тебе что за дело? – вспыхнула Фаустина. – Этот милый Тертулл скрашивает мой досуг. Марк с ним тоже беседует…

– Правда? И о чем? О философии? – Фабия расхохоталась. – Однако некоторым не мешало бы знать, что такой милый, приятный мужчина, бывает не только во дворцах. Например, вчера одной матроне он прислал восхитительный букет цветов с любовной запиской.

Глаза Фабии торжествовали и Фаустина не сдержалась:

– Дай мне ее! – она порывисто протянула руку. – Отдай записку!

– Извини, сестра! Я говорила тебе о некой матроне. Если бы записку прислали мне, я бы ее выкинула. Я не храню подобные пустяки.

Произнеся последние слова Фабия, вежливо кивнула и удалилась, оставив Фаустину в бешенстве. Конечно, этот негодяй Тертулл прислал записку именно Фабии, хотя она лишь намекает на это. Фабия сейчас вдова, у нее большие капиталы, на которые можно прожить безбедно. Таких охотников за чужими сестерциями по Риму бегает немало.

Фабия, Фабия! Этой злючке давно пора отправится к Авернскому озеру¹³, ибо от нее исходят одни зловонные испарения. А Тертулл! Вот уж пройдоха!

«Его я больше к себе не допущу! – решила она. – Пусть припадает к моим коленям и клянется в вечной любви. Пусть окропляет тунику слезами, но милости моей он не дождется. Хотя… – она становила бег гневных мыслей, – хитрый Тертулл, конечно же не будет долго печалиться, он переметнется к какой-нибудь злобной старой стерве, вроде Фабии, и у нее найдет утешение. Еще и посмеются вместе над женой императора-простофили Марка Антонина. Нет! Просто предать его немилости будет мало. Надо попросить Марка, чтобы он повысил Тертулла и отправил из Рима далеко-далеко, в Дакию или к нумидийцам в Африку. Пусть там соблазняет эфиопок!»

«Приучайся к тому, что кажется тебе невыполнимым», – такие мысли все чаще посещают Марка. Прогуливается ли он в рощах возле Пренесты, проезжает ли на коне по дорогам вдоль осенних полей, смотрит ли на холмы, поросшие низкими деревьями и кустарником, мысль о необходимости покинуть Рим, уехать надолго, неотступно следует за ним. Как и его отец Антонин он редко покидал Италию, всего один раз проехал через Альпы в Карнунт. Теперь же, и он это чувствовал, придется пожертвовать многим и прежде всего привычкой к насиженному месту.

«Приучайся!»

Отныне это слово должно быть всегда рядом с ним как штандарт императора. Вот его дети играют, смеются. Младшие дочери забавляются куклами, некоторые из старших уже вышли замуж. Как всегда один, сын Коммод, которому восемь. У него сейчас сложный период, он взрослеет, за ним нужен глаз да глаз. Но их всех придется оставить ради войны.

«Приучайся!»

Ему надо привыкать жить одному, без семьи, привыкать беречь здоровье, которое и без того слабое. Надо готовиться к самому сложному – командовать легионами, чего делать он пока не умеет. Сердце его заполняет тоска по предстоящему неудобству, тяготам, которые выпадают каждому, кто отправляется в долгий поход. «Приучайся к тому, что тебе непривычно. Левая рука держит повод слабее, потому как к этому не приучена, однако должна заменить правую в нужный момент».

Так он готовит себя к неизбежному, к расставанию с прошлой жизнью.

В один из дней он замечает в дальнем конца сада, заполнявшего перистиль императорской виллы, что его дочь Луцилла сидит на скамье вместе с Помпеяном, своим новым мужем. Они о чем-то беседуют, говорят спокойно, не ссорятся и это радует Марка. Женщины его семьи, окружающие, даже близкие друзья не понимают как ему нужен это умудренный опытом, рассудительный человек.

Его мальчики, его наследники умирали один за другим. Вот и Анния недавно призвали боги. Остался лишь Коммод. Надо быть готовым к тому, что с ним тоже может произойти несчастье: злая болезнь, непредсказуемый случай, вражеские козни… Возможно всякое. Тогда на сцену должен выйти Помпеян, как в свое время у Адриана появился Антонин, продливший золотой век империи. Если же Коммод подрастет, и боги его милуют, то Помпеян станет надежной опорой для молодого принцепса.

Марк издалека разглядывает их, свою дочь и зятя, и душа его радуется тому, что он все предусмотрел, обезопасил себя и Рим. Он решается прервать беседу молодоженов, подзывает Помпеяна к себе.

– Мне написал претор фиска¹⁴, что денег на войну опять не хватает, – говорит он.

– А каково состояние эрария?¹⁵ Нельзя ли получить сестерции оттуда? – интересуется Помпеян.

– Префект мне сообщил, что и в сенатской казне не густо, набеги языгов на золотые рудники в Дакии нас сильно ослабили, – Марк ждет от Помпеяна совета, хотя и так знает, что предложит новый зять, ставший вторым после Клавдия Севера.

– Нам остается уменьшить золото в монетах, – подтверждает догадку императора Помпеян. Об этом же думал и сам Марк.

Надо снижать долю золота. Они уже прибегали к подобному трюку перед войной с парфянами. Затея, надо сказать, была неблаговидной, попахивающей мошенничеством государственного масштаба, однако тогда выхода не оставалось. Чтобы как-то оправдаться за этот поступок, прежде всего, в своих собственных глазах, Марк решился на распродажу драгоценностей своей семьи. С того времени назад вернулось немногое, второй раз такую операцию не осуществить, ведь его жена Фаустина до сих пор обижена на него.

Он кинул взгляд за спину Помпеяна и увидал, как Фаустина подошла к Луцилле, присела рядом на каменную скамью, окруженную зеленеющими деревцами туи, и они о чем-то принялись беседовать. Марк думал, что Фаустина не покинет Рим, ибо ничто не мешало ей остаться там с любовником Тертуллом, сославшись на траур по умершему сыну. Это выглядело с одной стороны цинично, ведь Анния она любила всем сердцем, а с другой… Такой поступок был в духе Фаустины, эгоистичной, надменной и властолюбивой. К тому же, слишком много детей было похоронено, слишком долгое погружение в скорбь иссушало душу. Все это требовало разрядки.

Но она поехала и теперь ходила по вилле с задумчивым, недовольным видом, словно обманулась в каких-то ожиданиях, ведомых только ей. На вилле Фаустина стала проводить много времени за примеркой золотых украшений, слушать певцов, подыгрывающих себе на цитре, вдруг полюбила флейтистов. Марк не мешал ей. С ней что-то творилось непонятное. С ними со всеми: с Марком, Луциллой, Помпеяном тоже происходило нечто невидимое, неуловимое как дуновение ветра. Так иногда кажется, что стоит протянуть руку и можно схватиться за упругое воздушное тело, завладеть им, подчинить полностью. Вот только ветер всегда смеется над людьми, оставляя после таких попыток чувство бесполезных усилий и без толку потраченного времени на очередную иллюзию.

«Картина мира часто выглядит искаженной из-за наслоения лет, выросших на берегу нашей жизни подобно инсулам¹⁶ в городских кварталах, – думает Марк. – Поэтому если их снести, добраться до основания, то придет понимание многих вещей и, в первую очередь, о нас самих. Ведь с нами случается то, что всегда случается с людьми, – мы не стареем, нет! Просто меняемся… Мне нужно поговорить с Фаустиной».

Меж тем Помпеян рассуждает об управлении объединенной Дакией. Его необходимо улучшить. Три провинции под властью Клавдия Фронтона выглядят спорным моментом: коммуникации растянуты, гарнизоны приграничного лимеса требуют пополнений людьми, а в некоторых местах нужен срочный ремонт земляных рвов, деревянных и кирпичных стен. Фронтон не может уследить за всем. Поэтому Помпеян предлагает послать ему на помощь Макриния Виндекса, так великолепно проявившего себя во время вторжения лангобардов пару лет назад. Марк не возражает.

Далее Помпеян посвящает императора в план предстоящей компании, описывает состав и дислокацию подразделений, которые отправятся сокрушать варваров. Римляне поднакопили сил. В операции будут участвовать два легиона из Верхней Мезии и тринадцатый Парный легион, расположенный в Дакии. Кроме того, предыдущие столкновения с германцами показали пользу небольших маневренных отрядов, усиленных конницей. Поэтому из других мест уже затребованы вексилляции¹⁷. Как всегда, в таких случаях Помпеян краток, точен, не упускает ни одной детали.

«Ты поедешь в Карнунт со мной, – заключает Марк. – Возьмем также Понтия Леллиана, Туллия Туска, и сына покойного Приска. Еще отправь послание Юлию Веру, я хочу получить от него помощь как от уроженца Далмации, которая близка к местам будущих сражений. Пусть собирается в дорогу!»

Кроме хороших администраторов и опытных в военном деле людей, Марк планировал захватить с собой и Галена, приехавшего из Рима в Перенесту, чтобы осмотреть Коммода. Фаустина теперь трепетно относилась к его здоровью, каждый чих сына вызывал у нее панику. «Мне нужна будет твоя помощь, Гален, – обратился Марк к медику. – В начале октября мы отправимся в Карнунт».

Гален, которому предыдущая поездка в Аквилею вместе с двумя императора совсем не понравилась, предпочел уклониться от такой чести.

«Великий цезарь, – сказал он, – мой покровитель и бог отцов моих Асклепий запрещает мне ехать. Он просит меня присматривать за твоим сыном».

Марк внимательно посмотрел на него и отступил:

«Хорошо, оставайся! Я рассчитываю на то, что в следующем году война окончится, мы все вернемся с победой благодаря нашим богам».

И Гален с облегчением покинул кабинет императора. Марк же, помедлил, а затем отправился в покои Фаустины. Им предстоял нелегкий разговор.

Зависть Пиепора

Накануне нового года неожиданно заболел вождь германцев Балломар. Все началось с пустяка. Ему сообщили, что в одно из селений маркоманнов повадился ходить медведь, который по какой-то причине не залег в зимнюю спячку. Медведь донимал германцев, убивая скот, пугая детей, а однажды снес череп огромной лапой зазевавшемуся в зимнем лесу охотнику.

Вместе с охраной Балломар отправился за звериной шкурой. По медвежьим следам он выследил хищника, даже почувствовал его запах, словно сам был зверем и все-таки к его внезапному появлению оказался не готов. Медведь опрокинул Балломара на снег, прижал всей тушей к земле, роняя на лицо вождя германцев слюну из клыкастой пасти, громко ревел – от его рева, казалось, трещали замерзшие деревья. А рядом беспомощно прыгали воины, пытаясь пиками отогнать зверюгу.

Только недюжинная сила и опыт охотника спасли Балломара. Он изловчился, вырвал из-за пояса длинный кинжал, с размаха вонзил его в мохнатую медвежью шею. На него хлынула кровь, заливая одежду, а опасный враг обмяк и превратился в обычную тушу, мясо которой германцы сушили на зиму про запас, опасаясь голодных месяцев. И все же, перед гибелью огромный зверь успел разодрать на Балломаре одежду, поранив острыми когтями его бок. Рана была неглубокой, но одна беда – она стала гноиться, не помогали ни отвары знахарей, ни молитвы жрецов.

Через несколько дней его охватил жар, быстро распространившийся по всему телу, Балломар начал впадать в беспамятство, и разум возвращался к нему все реже и реже. Ему виделся медведь, скалящий пасть, размахивающий лапами. Однако страшный зверь не угрожал, наоборот, вел его вглубь чащи: пройдет немного, остановиться, посмотрит назад, проверяя идет ли следом Балломар. Так могучий вождь маркоманнов понял, что Один призывает его в Валгаллу.

И вот, в очередной раз вынырнув из вещего сна и поняв, что его конец близок, он приказал собрать вождей союзных племен для прощания.

В числе прочих весть от маркоманнов пришла к вождю костобоков Пиепору. Все это время тот жил, не ввязываясь в распри между германцами и римлянами, выжидал удобного момента по совету верховной жрицы племени Тиреи. Сражаться с римлянами Пиепору не хотелось, к тому же только недавно он избавил от плена у них свою жену. Жена была нелюбимой, но авторитет вождя требовал каких-то действий, и он послал на переговоры рыжебородого Ангуса, ставшего одним из самых близких его советников. Пиепор подозревал, что Ангус имеет свои интересы, давно связан с Римом, но терпел его до поры до времени пока он и его жена-жрица Тирея были полезны.

К Балломару они отправились вдвоем.

В доме вождя маркоманнов Пиепор и Ангус обнаружили Балломара лежащим на деревянной узкой кровати прямо посреди зала, где обычно проходил совет племен, а потом пировали. По стенам были развешаны звериные шкуры, головы убитых волков, медведей, кабанов. В углу стояли красные штандарты, пики, лежали мечи и щиты, отнятые у римлян в бою.

Балломар был в сознании, он обводил всех мутными глазами. Огромная волосатая грудь его, с которой сползли теплые волчьи шкуры, была обнаженной, она с трудом вздымалась и опускалась. На правом боку Балломара Ангус заметил окровавленные тряпки. Рядом сидел лекарь, время от времени поправляя их, и готовя новую мазь. На соседней стене, неподалеку, висела бурая медвежья голова с едва приоткрытой пастью. Видимо, это был виновник случившегося с вождем маркоманнов – последний трофей умирающего.

В доме стоял тошнотворный запах крови и гниющей плоти.

– Слава Одину! – прохрипел Балломар, здороваясь с вошедшими. – Я скоро покину свое племя и уйду в Валгаллу к бессмертным воинам…

Он замолчал, переводя дух – речь давалась ему нелегко. В груди у него хрипело, клокотало, он надсадно кашлял. Лекарь поднялся с места, наклонился над ним, протирая его лицо.

– Пусти! – вождь оттолкнул руку знахаря. – Я знаю, что все вы здесь непримиримые враги римлян. Наши верные люди сообщали, что император Антонин хочет выступить на нас в поход. Он сейчас в Карнунте, готовился всю зиму. Мы должны похоронить римлян в наших лесах и да поможет нам Один!

Балломар хотел сказать что-то еще, но силы его оставили, он замолчал, тяжело дыша. Верный помощник предводителя маркоманн Готфрид Железная рука выступил вперед.

– Балломар назначил меня вождем, – заявил он, свысока оглядывая всех. – Теперь я поведу вас в бой!

Хвастливого, самоуверенного Готфрида никто не любил и не уважал, поэтому его остановил вождь квадов Фуртий.

– Ты слишком торопишься, Готфрид! – произнес Фуртий. – У Балломара есть сын, он может стать достойным вождем.

Фуртий взял за руку невысокого мальчика, стоявшего в первых рядах, и вывел вперед.

– Баттарий слишком мал, – обронил Готфрид, бросив пренебрежительный взгляд на сына Балломара.

– Ничего! – не сдавался Фуртий. – Мы ему поможем!

В эту минуту все зависело от того, чью сторону примут вожди других племен. Балломар уже ничего не слышал, он, видимо, потерял сознание и лежал с закрытыми глазами. Только вздымающаяся и опадающая грудь свидетельствовала, что некогда могучий вождь варваров оставался еще живым.

– А ты Готфрид, не говори за Балломара, – вмешался вождь племени наристиев воинственный Валай. Он был горячим, несдержанным, с ним боялись ссорится другие. То, что Валай пусть не прямо, но занял сторону Фуртия говорило о слабом авторитете Готфрида у других вождей.

– Я всего лишь передаю слова вождя Балломара, – смешался Готфрид, не ожидавший возражений.

– Может для тебя он и вождь, – счел нужным внести свою лепту в разговор предводитель диких роксоланов Тарб, грузный, ширококостный мужчина с красным лицом, любитель застолий, – но у нас союз. Здесь вожди, которые сами выбирают первого среди нас. Прежде мы выбрали Балломара. Тебя мы не выбирали, Готфрид. Можешь раздуваться перед своими маркоманнами, а у нас есть свое пузо, чтобы надувать его. Я правильно говорю, братья?

Он хлопнул себя по огромному животу, громко рыгнул и расхохотался.

Племенные вожди загалдели, соглашаясь с Тарбом. «Верно говоришь Тарб!», «Только мы решаем, кто главный, – говорили они. – Бог Один нас слышит!»

За последние годы маркоманны резко усилились и стали досаждать соседям, указывая им как поступать, как торговать, с кем дружить, а на кого идти набегом. Сам союз против римлян целиком был задумкой Балломара. Он примерил на себя одежды старшего брата или даже отца, который строго следил за непослушными сыновьями. Теперь настало время избавить от надоедливой опеки. Мальчик Баттарий хорошо подходил на роль послушного исполнителя решений совета племен, у него не было амбиций отца, зато он был образован, с детских лет показывая себя рассудительным и умным.

Пиепор не принимавший участие в споре, сидел на лавке, выжидая чья сторона возьмет верх. Рядом нетерпеливо ерзал Ангус, которого подмывало сказать слово от имени костобоков, но вождь Пиепор продолжал молчать. Лишь в один из острых моментов он схватил Ангуса за руку и прошипел: «Ничего не говори!» и его советник не открыл рта.

Позднее Пиепор подошел к отвергнутому Готфриду, стоявшему неподалеку с обиженным видом. «Я на твоей стороне, Железная Рука, – сказал он, поднимая чашу с вином и чокаясь с Готфридом. – Костобоки за тебя!»

«Зачем тебе Готфрид? – удивился потом Ангус. – Он не станет вождем. Маркоманны его не выберут».

«Кто знает, кто знает! – покачал головой Пиепор. – Никогда не мешает иметь друга среди врагов, Ангус. Маркоманны такие же наши враги, как и римляне, как и все остальные. Поэтому тебя и не отдали Балломару когда-то. Староста, принявший тебя в деревню, Зиракс, просил моего разрешения оставить тебя в племени. И я оказал тебе милость Ангус, я разрешил. Не будь меня, твое мясо давно уже съели бы черви, а волки обглодали кости».

Ангус наклонил голову в знак признательности, но сам подумал, что с Пиепором нельзя терять бдительности, его коварство известно. Этот человек всегда может изменить мнение под напором каких-либо вестей, обстоятельств или впечатлений. Сейчас говорит одно, а завтра может отдать тебя на растерзание маркоманнам. Если будет выгодно. Он глуповат, но хитер простой житейской хитростью, такой, какую имеют даже животные. Это называется чутьем, интуицией.

К вечеру Балломар скончался. Его тело с соблюдением всех почестей, положили на подготовленные сухие ветки и подожгли, отправляя прямиком в Валгаллу. Огромный, массивный, сам похожий на медведя Балломар долго горел, и ветер разносил запах горящей плоти по окрестным лесам. Потом его пепел собрали в бронзовую урну и закопали на холме. Чтобы вождю было не скучно добавили разной утвари: глиняную посуду, чаши, положили туда зажаренные окорока кабанов. Возле могилы принесли в жертву коня Балломара, опустив в могилу конские голову и ноги, а шкуру подняли на шесте, который воткнули рядом.

«Тебя ждет Валгалла, Балломар!» – закричали вожди все разом, потрясая мечами над головой.

Похороны проходили вечером, в сумерках. Над ними чернело небо, усыпанное звездами, и вожди задрали бороды вверх, точно пытались разглядеть на небе коней Одина и его сына Тора, которые спешили за усопшим маркоманном. Завершая торжественный обряд, особую миссию исполнил Готфрид – уже в этом-то ему, близкому сподвижнику Балломара, не отказали, – он взял длинный меч вождя, засунул его меж двух огромных камней и навалился на него всем телом, изгибая лезвие. Так земное могущество окончательно покинуло покойного, ибо с погнутым мечом нельзя сражаться.

А потом началась тризна по усопшему, с привычным для таких случаев застольем. На больших вертелах жарились кабаньи туши. Лилось пиво, вино, хмельная настойка из меда, все это развязывало языки. Пиепор уселся рядом с Валаем, подложив под зад большую подушку, чтобы казаться выше. Красное лицо Валая от выпитого сделалось пунцовым. Хвастовство вождя наристиев о том, как он провел глупых римлян, заинтересовало костобока.

– Я, – говорил Валай, вгрызаясь зубами в окорок, – пообещал императору Рима Антонину, что отгоню языгов из Дакии. У них видишь ли проблемы с золотом возникли…

– С каким золотом? – насторожился Пиепор и в его глазах зажглись огоньки алчности. Эти огоньки хорошо были знакомы Ангусу, сидевшему рядом. О жадности Пиепора было известно всем.

– Там в Дакии есть ямы, из которых достают золото, – ответил Валай.

– И много золота?

– Много Пиепор, много! – расхохотался Валай. Он схватил чашу с пивом и сделал большой глоток.

– А поему ты сам, твое племя не заберет себе эти ямы? Зачем отдавать их римлянам?

– Мы наристии, Пиепор, мы строим дома, засеваем землю, но не залезаем в ее нутро, чтобы бог Один не прогневался на нас. Наристии работают на земле, а не под землей! Запомни Пиепор!

Пьяный Валай поднял кулак вверх, отчего могло показаться, что он готовиться ударить костобока, но вместо этого Валай вдруг вскочил, тараща безумные глаза и закричал:

– Я, Валай, вождь наристиев, великий и могучий!

– Ладно, ладно! – Пиепор потянул его вниз за куртку. – Ты великий вождь, никто не спорит. Рассказывай дальше, как обманул римлян.

– А чего болтать попусту? Их деньги я взял, а с языгами воевать не стал. Пусть эти римляне сами гонят их из Дакии!

Сказанное задело Пиепора за живое. Каким ловким оказался этот бестолковый, грубый Валай! Кто бы мог подумать, что он так умело проведет Марка Антонина.

– Видишь, как надо обделывать делишки! – повернулся Пиепор к Ангусу. – А твоя жена Тирея все время меня останавливает. Другие племена давно обогатились на римлянах, только костобоки не у дел.

– Ты же сам хотел выждать, Пиепор! – возразил Ангус.

– Сам? А не гадания твоей жены подсказали такое решение?

Лицо Пиепора было мрачным и Ангус понял, что вождя обуяла злость, ему казалось, что удача обошла его стороной. Пиепору хотелось обвинить в этом кого-то. В его глазах разгорались жадность и зависть, а они были плохими советчиками, они туманили голову и пьянили разум, как вино, если его пить из костяного рога в большом количестве и неумеренно.

«Этот жадный карлик что-то задумал, – решил Ангус. – Валай пробудил его от зимней спячки, как медведя в берлоге будят крики охотников. Старейшины поселков давно призывали Пиепора совершить набег на римские города, а сейчас момент, тем более подходящий. Если римляне пойдут войной на маркоманнов, то все их легионы будут стянуты сюда. Южнее, возле моря, граница будет защищена плохо».

Он сидел и слушая раздраженно бубнящий голос Пиепора, который, как и Валай, немало выпил сегодня на тризне по покойному Балломару, раздумывал что сделать. Перечить Пиепору было бесполезно. Наоборот, вождь костобоков, который одержим сейчас завистью, мог исполнить свои слова и отдать его маркоманнам со словами: «Вот ваш беглец. Он обманул меня. Делайте с ним что хотите!» Уж тогда Готфрид отыграется на нем, это точно.

Можно, конечно, предупредить римского начальника Помпеяна. Римляне к Ангусу благосклонны после переговоров о жене Пиепора, он ведь тогда вовремя сообщил о набеге лангобардов. Римляне приготовили им «дружеский прием», после чего вражеское племя потеряло несколько тысяч человек, участвовавших в набеге. К тому же Помпеян обещал, что ему будет выделена земля и предоставлено гражданство. Действительно, не хватит ли жить у костобоков, подвергаясь себя и свою семью разным опасностям, всецело завися от прихотей жадного Пиепора?

«Надо рассказать Помпеяну, – решил Ангус, по привычке потирая белый шрам, пересекший правую щеку. – Только как это сделать? Самому мне нельзя покидать Пиепора, он сразу заподозрит неладное. Тирее тоже не стоит уезжать из деревни. Надо спросить совета у Цернунна. Этим германским Одину и Тору я не очень доверяю, они ведь не помогли Балломару спастись от когтей медведя».

Он взял чашу, подлил себе пива, наблюдая как квад Фуртий и наристий Валай на спор пьют вино из длинного рога зубра. Пузатый Фуртий справлялся с трудом, вино лилось у него из губ, стекало вниз по необъятному животу. А у худощавого Валая получалось лучше, кадык на его шее ходил без остановки, как нож на точильном камне – туда-сюда, туда-сюда. Со всех сторон летели крики ободрения и Ангус невольно присоединился к ним.

Вернувшись в земли костобоков, он рассказал о своих мыслях жене. Немногословная Тирея была согласна – от Пиепора следовало уходить. Значительно больше, чем Ангус, она знала вождя костобоков, с молодости наблюдая как тот менялся. Из неопытного и вполне миролюбивого юноши с течением времени Пиепор превратился в злобное и алчное существо, которое без всякого сожаления могло обмануть и предать любого. Так он поступил с женой Зиаис. Он бы, конечно, бросил ее в плену у римлян, если бы не боялся уронить авторитет среди племени, а потеря уважения – первый шаг к потере власти. Это Тирея знала по собственному опыту верховной жрицы.

– Да, я согласна с тобой, рыжебородый, – сказала она. – Надо предупредить римлян, а потом уехать. Я знаю места неподалеку от Антиохии в Сирии. Там хорошая, жирная земля, там тепло.

– Откуда ты знаешь? – изумился Ангус.

– Я жрица, ко мне обращаются многие. Как-то лечила купцов из тех мест, они рассказали.

Давно, когда еще был жив император Антонин, римский легат Помпеян готовил Ангуса к встрече с маркоманнами в германских лесах. Ангус оказался смышленым, и самое главное, знал латинскую грамоту. Помпеян обучил его тайнописи, которую римляне называли письмом божественного Юлия Цезаря. При написании сообщения надо было сдвигать текст вперед или назад на три буквы. Они условились с Помпеяном, что буквы сдвинутся вперед, и теперь Ангус взяв кусок пергамента из сундука Тиреи, написал срочное сообщение для римлян.

Тирея заглянула через его плечо.

– Это какая-то нелепица, – произнесла она, морща лоб. – Неужели такое кто-то поймет?

– Будь уверена, там знают, как прочитать, – ответил Ангус, складывая лист пополам. – Кого мы пошлем? Я не доверяю никому, но и сам не могу уезжать надолго, Пиепор может хватиться.

Тирея подошла к нему, вгляделась, и он утонул в черной бездонности ее глаз. Она словно околдовывала его взглядом, погружая в дивный сон, а сама читала нужные ей ответы. Перед глазами Ангуса как из пелены тумана проступила его жизнь, начавшаяся с появления у костобоков. Будто до того, он не существовал. Он увидел Тирею у очага – она готовила еду, увидел двух ее маленьких сыновей от первого мужа. Теперь они подросли и Ангус занимался с ними, обучал их и воспитывал точно это были его собственные дети. Потом появилась девочка. Эта была их общая дочь, которую Тирея родила два года назад.

В это мгновение за стенами дома нестройно и протяжно замычали коровы. Пастухи-рабы племени гнали животных на выпас. Ангус очнулся только, когда Тирея отошла от него.

– Я пошлю старшего сына, – сказала она. – Он передаст твое послание.

Сердце империи

Городок Карнунт, в котором с октября разместился Марк Аврелий, находился в сотне миль от Виндобоны¹⁸. Он был средним по величине, чуть более тридцати тысяч жителей. Больше года назад Марк уже бывал здесь с младшим братом Луцием Вером – тогда они жили в походном лагере неподалеку. Теперь в Карнунте выстроили императорский дворец, не такой огромный как в Риме, но способный вместить многих, в том членов семьи, – с Марком в Карнунт приехали Помпеян с Луциллой, – друзей из близкого круга, входящих в императорский совет, сотрудников канцелярии, слуг.

Прямо за городскими стенами на берегу Данувия¹⁹ находился укрепленный военный лагерь – место дислокации четырнадцатого Парного легиона. Лагерь, как бывает в таких случаях, оброс словно диким кустарником со всех сторон мелкими лавками, мастерскими, тавернами, называемыми канабами. В них жили все, кто хотел заработать на обслуживании военных. Особую категорию при этом составляли проститутки и женщины, сожительствующие с легионерами в качестве их будущих жен, так называемые, подружки. Здесь же неподалеку глава муниципия Домиций Смарагд выстроил просторный для среднего города амфитеатр, способный вместить более десяти тысяч жителей.

Если считать, что сердце империи находится там, где ее правитель, то с переездом Марка Антонина в Карнунт столица надолго переместилась из Рима. Именно сюда теперь поскачут гонцы из Сената и отсюда повезут почту обратно, сюда отныне будут направлены стопы просителей, пожелавших получить милости от императора, здесь будут зреть великие планы по отражению германского натиска, а потом и римской экспансии на север. Ибо только покоряя приграничные племена, продвигаясь вперед без остановки, можно отодвинуть угрозу от Рима.

Карнунт – удобное место для начала долгого пути. Вождь германцев Балломар рассчитывал, что таким городом для него станет Аквилея, а Марк – Карнунт. Жизнь покажет, кто оказался прав.

Он долго думает над целями предстоящей войны, а беседы с друзьями-советниками лишь подтверждают его догадки. Однако в реализации планов экспансии существует определенное препятствие – не внешнее, а внутри него. Дело в том, что мысли о поглощении новых варварских территорий и преобразовании их в римские провинции шли вразрез с политикой покойного императора Антонина, его собственной, которой он старался придерживаться после того, как надел пурпурную тогу. Ничего не менять, быть постоянным, придерживаться древних традиций – таковы правила, установленные божественным отцом. И, конечно, «справедливость, счастье, верность»²⁰, принципы, которым Марк старался неукоснительно следовать.

Теперь же, неумолимый ход событий требовал от него все поменять. «Мы не стареем, мы меняемся, – вспоминает он свои размышления в Перенесте. – Ведь на самом деле все находится в превращении и сам я в вечном изменении».

Он изменит политику Рима, а значит в этом заключается воля богов, значит это стремление его разума, который черпает идеи из Природы целого. Он и его последователи, должны отодвинуть границы дальше, на север, до самого берега холодного моря. Сенека писал, что мудрым является тот, кто видит идею, а не результат, ибо первые шаги всегда делает автор, а чем кончается путь знает только фортуна.

Да, в голове Марка Аврелия рождается грандиозный замысел, но ему же, вопреки утверждению старого стоика, известен и его финал. Германцы, как до них галлы и бритты, будут яростно сопротивляться, губить понапрасну свои жизни и жизни легионеров, однако затем, когда на их земли хлынут блага цивилизации и установится всеобщий мир, когда дети варваров выучат латинский и греческий языки, а знатные люди станут сенаторами, они оценят то, что сделал для них Рим.

Он обращается к себе, призывает: «Сотри воображение! Мечты, уйдите, ради всех богов! Я в вас не нуждаюсь, хотя и явились вы в силу старой привычки». Подобными увещеваниями он занимается часто. И все-таки без фантазий, на первый взгляд кажущихся лишними, отвлекающими от настоящего дела, человечество застыло бы на месте, как каменные храмы Капитолия.

А пока Карнунт.

Здесь императора окружают старые лица: Помпеян и его помощник Гельвий Пертинакс, друг детства Ауфидий Викторин, с которым он когда-то играл в тригон, Понтий Леллиан. Но появляются и новые, среди которых он отличает хорошо показавшего себя в парфянской войне Валерия Максимиана. Он узнает ближе Септимия Севера, Дидия Юлиана, Песценния Нигера, Клода Альбина²¹.

Помимо других Марк замечает выдающие способности канцеляриста Таррутения Патерна, его усидчивость, пунктуальность, проницательный ум. Патерн становится ответственным в канцелярии за издание указов, распоряжений и всю переписку на латинском языке.

Новые подходы знаменуют появление свежих лиц. Так и должно быть. Мог ли ранее он предполагать, что за обеденным столом встретит этих людей, молодых и уже в возрасте? Думал ли что будет заглядывать вместе с ним в карты предстоящих сражений, обсуждать планы войны? Догадывался ли, что почти все они окажутся императорами Рима? Нет, конечно! Настоящий правитель не страшится соперников. Подобно солнцу он притягивает к себе другие планеты, чтобы послать объединенные силы только на созидание. Этот государь не боится споров, не избегает неприятных людей, не уходит от прямых вопросов, потому что имеет два непревзойденных качества: он может ставить великие цели и обладает непререкаемым авторитетом.

Таков Марк Аврелий Антонин, цезарь, сидящий за общим столом, простой и доступный, которому все хотят подражать.

«Идите тихо, не гремите оружием!» – приказывает префект претория Марк Виндекс легионерам и солдатам вспомогательных частей. Выстроившись в колонну, те начинают движение вперед.

Виндекс происходил из знатной семьи, был однофамильцем того самого Макриния Виндекса, который успешно разгромил лангобардов у Бригеция несколько лет назад. Император назначил Марка префектом претория в помощь Бассею Руфу взамен погибшего Фурия Викторина.

Переправа через Данувий началась рано утром. Над рекой еще висел белый туман, кудреватый, плотный, похожий на шесть апулийских овец, а солнце пыталось пробиться сквозь низко опустившиеся тучи. Оно висело где-то у горизонта светлым пятном будто светильник, прикрытый материей. Из-за этого деревья, росшие на германском на берегу, всем показались темными и мрачными, собравшимися у самой воды угрожающей толпой. С опаской туда поглядывали легионеры: не скрываются ли за древесными стволами и прибрежным кустарником зоркие разведчики германцев? Не готовят ли маркоманны неприятный сюрприз, выпустив смертоносные стрелы из-за ветвей, когда их никто не ожидает? Но нет, все тихо и даже птицы не кружат в вышине, вспугнутые незваными пришельцами. Молчат и звери, затаившиеся в глубине чащоб. Лишь обеспокоенный ветер шелестит, заплутавшись среди деревьев, да скрипят корабли, как старые ворчуны давно знакомые друг с другом.

Лениво и мягко плещутся речные волны. Римляне сосредоточенно идут по деревянным палубам кораблей, приставленных друг к другу боками. Они держат в руках щиты и пики. Всадники кавалерии ведут лошадей под уздцы, чтобы те невзначай не прыгнули в воду. В ранний рассветный час хорошо слышны голоса центурионов и опционов, хотя те и командуют вполголоса.

Командовать вторжением на варварскую территорию Марк поставил Пертинакса по совету Помпеяна. Выходец из вольноотпущенников Пертинакс почти десять лет преподавал грамматику в школе, что не приносило достатка. Может он и был хорошим учителем, но посчитал, что на военной службе ему повезет больше. Как у многих, у его отца – торговца шерстью, оказался знатный патрон Лоллиан Авин из сенаторского сословия. Он-то и помог Пертинаксу пойти по военной стезе. При цезаре Антонине Пертинакс стал центурионом, а затем последовательно прошел по всем ступеням военной службы, оправдывая свое прозвище.²²

Старая знать не любила Пертинакса, считая его, как и многих, которых Марк приблизил к себе во время войны, выскочками, переходящими дорогу настоящим доблестным героям из патрицианских семейств. Пертинакс платил им ответной неприязнью. Столкновение с нобилями у него начались давно, еще в Сирии. Получив назначение префекта четвертой когорты в третьем Галльском легион, он решил использовать коней государственной почты, чтобы добраться скорее к месту службы. Доброжелатели тут же доложили об этом наместнику Сирии Корнелиану и тот заставил Пертинакса идти под палящим солнцем пешком из Антиохии к своему подразделению.

После этого прошло несколько лет. Военная судьба забрасывала Пертинакса в Британию, а затем на Дунай, где он возглавил германский флот. Сейчас начинался новый этап его карьеры, и он был уверен, что не подведет императора и своего покровителя Помпеяна. Он сидел на коне, с удовольствием наблюдая как римские войска словно огненная лава, спускающаяся с вулкана Этна, текут по наведенной переправе на вражеский берег, неудержимые, смертоносные, сжигающие жаром войны все на своем пути. Эта видимая мощь сокрушит любые укрепления и стены.

К нему подъехал Виндекс.

– Переправа идет успешно, легат! – сообщил он удовлетворенно. – Но меня не оставляют сомнения: можно ли верить перебежчику?

Хотя Марк и его советники готовили удар по маркоманнам к середине июня, перебежчик, явившийся к ним в начале месяца – он когда-то служил в римских вспомогательных частях, – сообщил, что варвары, напуганные предстоящим вторжением легионов, отступили вглубь своей территории и момент для удара по ним показался благоприятным.

– Даже если он нам и соврал, у нас достаточно сил, чтобы разогнать шайки разбойников Балломара.

– Говорят, Балломар ушел к германским богам, – заметил Виндекс.

– Не знаю, – пробурчал Пертинакс, не желая выказывать свою неосведомленность. Как всякий тучный человек он страдал одышкой и потому говорил с паузами. – Когда встретимся с варварами, тогда и посмотрим. Главное, чтобы наши боги нам помогли. А поскольку перед походом великий император Марк принес жертву Юпитеру и Марсу, заколов белого быка, я уверен в победе.

– Я тоже! – согласился Виндекс.

Еще раньше он слышал о Пертинаксе и как у любого выходца из знати этот человек вызывал у него настороженность. Ему не нравилась притворная любезность во взгляде Пертинакса, выглядевшая неискренней. Как и другие он посмеивался над его скупостью и старался избегать приглашений на обед, ибо поговаривали, что Пертинакс лично отмеряет порции мяса, которое будет подано на стол. Тоже относилось и к вину – некоторые подозревали, что Пертинакс пил хорошее фалернское вино, а гостям наливали дешевое. Такое скопидомство характерно для простолюдинов, полагал Виндекс, ведь эти люди с детства привыкли считать каждый асс и сестерций.

Они тронули коней и отправили по скрипучим доскам на другой берег.

Войска почти закончили переправу. Центурионы строили легионеров, трибуны проверяли порядок. Пертинакс распорядился послать вперед пеших разведчиков, поскольку лес перед ними, казалось, стоял сплошной стеной – ни одной дороги, ни одной тропинки не удавалось обнаружить.

Меж тем солнце медленно вставало, разгоняя долгожданным теплом холодные тучи и первые его лучи уже пробились сквозь них, красили багрянцем игольчатые верхушки сосен.

– В этом лесу так холодно! – с неудовольствием заметил Пертинакс, запахивая на груди красного цвета плащ с золотой каймой, отличающий его от остальных командиров. – Как они могут тут жить?

– Эти варвары ко всему привычные, – заметил Виндекс, – рассказывают, что далеко на севере они живут в земляных норах, питаются сырым мясом и одеты в звериные шкуры. Шерсть и лен им неизвестны.

– Дикари они и есть дикари! Только мы, римляне, несем истинный свет цивилизации. Я служил в Британии и скажу, что тамошние племена уже вкусили ее плоды благодаря Юлию Цезарю и другим божественным императорам. Думаю, что недалеко то время, когда из них будут набирать сенаторов как из галлов.

Вернулись разведчики. Они нашли наезженную дорогу, врагов по близости не обнаружили.

«Вперед!» – скомандовал Пертинакс и войска двинулись через лес, чтобы, не привлекая шума, пройти ближе к селениям маркоманнов, застать тех врасплох.

Тем временем Виндекс отправился в передовые части, в которых шли его люди. Он ехал по обочине дороги, внимательно поглядывал по сторонам, словно надеясь за стволами молчаливых сосен, дубов и елей вовремя заметить притаившихся врагов. Но никого не было. В воздухе повисла тишина утреннего леса, раздавалось негромкое ржанье лошадей, лязг амуниции, приглушенные голоса, кашель, глухой топот тысяч солдатских башмаков.

Они все дальше углублялись в земли маркоманнов.

Первую засеку – поваленные на дорогу огромные деревья – разведчики увидели через несколько миль на удалении от берега. Их стволы были большими, тяжелыми, с раскидистыми ветками. Они лежали так, что обойти их оказалось невозможным, потому что сама дорога была зажата с обеих сторон густыми рядами дикого леса.

Теперь придется повозиться, чтобы очистить путь. Виндекс торопливо вернулся к Пертинаксу.

– Я же говорил, что перебежчику нельзя верить! – нервно воскликнул он. – Маркоманны знали он нашей переправе. Они готовят засаду, клянусь Геркулесом!

– Если бы готовили, то уже бы напали, – рассудительно ответил Пертинакс. – Нет, они хотят нас задержать, чтобы лучше приготовиться к атаке. В Британии варвары действовали именно так: или сразу нападали из засады, или поваленными на дорогу деревьями мешали нам пройти. Если германцы не атакуют сейчас, значит впереди еще несколько завалов. Потом мы выйдем в открытое поле, где они будут нас ждать. В любом случае, пусть разведчики пройдут на пару миль дальше по дороге!

Пертинакс окинул Виндекса доброжелательным взглядом, про себя же подумав с насмешкой: «Эти начальники из знати так легко возбудимы и склонны кидаться в панику! Им не хватает свойственного простолюдинам спокойствия, ведь люди низкого звания привыкли к превратностям судьбы. Их не защищают ни деньги, не слуги, ни судьи. За них только боги».

В полдень легионы вышли на большую равнину, которая вдали ограничивалась невысокими холмами. Земля, расстилавшаяся впереди, утопала в зеленой траве, доходившей в некоторых местах до пояса.

– Вон они! – показал рукой Виндекс на зеленеющие верхушки холмов, потемневшие от копошившихся, передвигавшихся словно мелкие муравьи маленьких человечков.

Да, это были германцы. Подойдя ближе, римляне уже без труда различали их толпы, вытянувшиеся змейкой от холма до холма. Длинноволосые и полуголые, варвары держали в руках копья, мечи, дротики, потрясали ими, яростно выкрикивая проклятия. Многие прикрывались щитами, сплетенными из тростника, обитыми сырой кожей животных. Меж ними ездили несколько всадников, по-видимому, вожди, которые подбадривали бойцов. По своему обыкновению германцы привыкли воевать пешими, а коней придерживали в ближайших рощах или недалеком кустарнике, чтобы в случае победы вскочить на них и преследовать врага или при поражении быстро покинуть поле боя.

– Да, Балломара не видно! – произнес Пертинакс, будто убедившись, наконец, в правоте Виндекса.

– Лазутчики сообщали, что вожди выбрали вместо него Баттария. Ему всего десять лет, – уточнил префект претория.

– Мальчишку? И они хотят нас победить?

Меж тем легионы начали выстраиваться по фронту, выставляя впереди когорты с более опытными бойцами. За ними встали стрелки и метатели копий. Заднюю линию составляли вспомогательные части, которые в любой момент могли прийти на помощь. Обычно там несли службу воины дружественных племен, в том числе и германских.

– Я поручаю тебе правый фланг. Возьми всю конницу! В самый трудный момент вы ударите по врагу и опрокинете его, – приказал Виндексу Пертинакс. – Я буду в центре следить за полем боя. Вспомогательные войска пока останутся в резерве.

Виндекс ударил рукой себя в грудь в знак того, что понял приказ и помчался к кавалерийским алам и турмам²³, чтобы поставить их на место, определенное командующим. Солнце уже поднялось достаточно высоко, когда обе стороны посчитали, что готовы для начала сражения.

Сначала до римлян донесся отдаленный звук, похожий на рев слонов и у некоторых ветеранов возникли подозрения в том, что германцы где-то достали этих диких огромных животных, подготовили их к бою. Но потом эти предположения были отброшены. Звук все нарастал, приближался и оказалось, что так ревели маркоманны, подбодряя и распаляя себя криком. Высокие, значительно выше римлян, они раскрасили тела в красно-синюю боевую раскраску, подняв руки с дротиками и палицами вверх, кричали во всю мощь, пытаясь напугать противника. И все же в бою часто решает не рост, хотя и дает некоторое преимущество, не сила соперника, способная ворочать камни, победа чаще достается более опытному, хитрому воину, каким являлись римские легионеры.

Взбодрив как следует себя криками и воплями, варвары по команде вождей ринулись на линию щитов римлян. Глаза их горели яростью, рты разорвало криком, волосы стали походить на конскую гриву, расчесанную ветром.

В римской армии давно, еще со времен императора Августа, знали тактику германцев. Главное сдержать первый натиск, когда сами себя распалившие яростным гневом варвары неудержимо мчатся на частокол пик, на стену щитов. Они не боятся копий и стрел, не боятся острых мечей, вспарывающих им животы, они не боятся баллист и катапульт, огромные стрелы и камни которых, пронзают насквозь как гарпуны моряков, дробят камнями их кости. Рядом с ними бегут в атаку их женщины, показывающие себя настоящими воительницами подобными легендарным амазонкам. Как часто среди трупов поверженных врагов римские солдаты находили этих Валькирий.

Германцы все ближе и ближе.

В воздухе мелькают стрелы, дротики и пики. Это лучники римлян обрушили на бегущих смертоносный шквал, который ни на минуту не остановил атакующих. Если он и принес какой-то урон, то упавших вражеских тел незаметно из-за наступающих маркоманнов. Пертинакс видит, как бурный поток косматой, красно-белой, ревущей реки бьется с размаху о гранитную крепость стены из красных щитов. Стена эта прогибается, подается назад, в отдельных местах, грязная красно-синяя вода сочится сквозь камни. Но крепость выдерживает.

На правом фланге удачно действует Виндекс с кавалерией. Он теснит врага, прижимает его к холму. Если Виндексу удастся прорвать оборону дикарей, то он зайдет в тыл всей атакующей массе противника. И тогда начнется разгром. Пертинакс ощущает в эту минуту критическое, звенящее оголенными нервами напряжение боя. Сейчас все висит на волоске: достаточно одного усилия, одного удачно вступившего в бой отряда, пусть и немногочисленного, как удача может склониться на чью-то сторону. Должно что-то произойти, нечто дающее такой знак.

Глаза Пертинакса мечутся по полю в поисках намека на перелом. Везде бойцы: и римляне, и варвары упорно бьются, не сходя с места. Там, где германцы потеснили римлян, строй уже выровнен и даже немного выгнулся в их сторону. Теперь жмут легионеры. Однако силы маркоманнов еще не сломлены, у них остается запал, способный повернуть исход сражения в их пользу.

Должно же быть что-то, что укажет на предстоящую победу. Пертинакс неустанно ищет этот знак и тогда он отдаст команду вспомогательным войскам пойти вперед, довершить начатый разгром. Он смотрит на правый фланг, где Виндекс уже должен был сокрушить врага и прорваться в тылы к противнику. Белый конь префекта хорошо заметен среди лошадей других мастей и его трудно упустить из виду. Но что это? Пертинакс видит на поле боя белого коня без всадника. Неужели? Неужели Виндекс погиб? Не хочется в это верить. Однако успешно атаковавшие кавалерия вдруг начала попятное движение, всадники поворачивают коней и мчатся во весь опор с поля боя, словно их преследуют Фурии.²⁴

Следом за конницей из зеленой травы как из-под земли вырастают красно-синие фигуры пытающиеся догнать удиравших беглецов. Еще немного и теперь уже германцы зайдут в тыл римлянам, и Фортуна склонится к ним. Опыт, который Пертинакс приобрел за время службы, принимая участие в многочисленных стычках с врагами, подсказал ему одно-единственное правильное решение – двинуть на закрытие бреши вспомогательные войска.

И бой разгорелся с новой силой. Только к вечеру, когда поле покрылось трупами с обеих сторон, а стоны и крики заполнили все пространство, поднимаясь к небу, взывая о милости великих богов, жестокое сражение прекратилось. Трибуны доложили Пертинаксу о больших потерях, которые не позволяют двигаться вперед. Он приказал собрать тела убитых, подобрать раненых и отступать к реке. У самой переправы к нему подъехал один из центурионов, доложивший, что тело префекта претория Виндекса так и не нашли. Возможно, тот остался лежать под грудой убитых варваров.

Император Марк Антонин еще не знал о неудаче Пертинакса на земле маркоманнов, когда стало известно о кончине его старого учителя, бывшего префекта Рима Юния Рустика.

Стоики советовали избегать печаль, как чувство неподконтрольное разуму, ведь она вызывает тревогу, душевное сжатие, от того, что кажется злом. Однако она все же охватило сердце Марка. Рустик для него был таким же дорогим человеком, как и ритор Фронтон, ушедший в подземное царство четыре года назад. Сколь многих уже нет вокруг него! Как много дорогих лиц он лишился за это время!

В такие минуты рука его сама тянулась к перу, к папирусу, на котором он мог бы излить свою душу, жалуясь то ли самому себе, то ли богам, то ли манам²⁵ близких людей на тяготы жизни. Он открыл небольшой сундук, где лежали его заметки, накопленные за эти годы. Он давно уже хотел собрать их воедино, записав на листах папируса не летопись своей жизни – такое пусть пишут историки, – ему нужен был дневник, отражавший внутренние переживания и раздумья, в который, как в книгу жизни, в любое время можно обратиться за советом.

«Люди угасают навсегда хотя и приятны богам», – пишет он, пытаясь разгадать загадку мироздания. Почему они, поддерживаемые богами, уходят в небытие? Ведь они не разбойники, не воры, не негодяи, которых едва носит земля. Если есть люди приятные богам, значит боги должны их оберегать, делать так, чтобы таких в мире было большинство. Но нет. В подземное царство отправляются все: и хорошие, и плохие. В число превосходных людей, без всякого сомнения, входил Юний Рустик. Таким же был и ритор Фронтон. Помнится, он сам как-то сетовал по этому поводу, когда умер его внук.

Нет, эту загадку не разрешить, потому что боги не выбирают кого отличить – они одинаково относятся ко всем.

Вспоминая почившего человека, Юния Рустика, Марк пытается понять, что хорошего от него получил и чем ему обязан, ибо каждый человек в своей жизни обязан другим: сначала родителям за то, что родили и воспитали его, а потом тем, кто повлиял на ум и характер, кто помог в сложных обстоятельствах, когда жизнь не балует улыбкой.

«От Рустика я взял представление, что необходимо исправлять и подлечивать свой нрав, – подытоживал он, – из-за него не свернул в увлечение софистикой. Я не стал создавать умозрительных сочинений, выдумывать поучительные беседы. Как и он я не расхаживаю дома в пышном одеянии, стараюсь быть простым, где возможно. И благодаря ему стал писать обычным слогом без словесных излишеств, наподобие его писем моей матери из Синуессы.

Я также научился у него склонности к примирению с теми, кто в гневе поступил неправильно, а потом делал первые шаги, чтобы вернуться к прежним отношениям. А еще Рустик научил меня читать старательно, не довольствуясь поверхностными взглядами. Как и он я не спешил соглашаться с великими болтунами. Его же я должен благодарить за то, что познакомился с речами Эпиктета, которые он мне дал».

Возможно, записи Марка слишком сумбурны. С ними стоит разобраться, когда утихнет боль утраты, перечитать написанное, все упорядочить. Но зачем? Этот дневник предназначен только для него, ни для кого больше. Он не прочтет его ни жене, ни близким друзьям, ни единственному сыну. Кто знает, может они будут порицать его за слабость, как императора, у которого сентиментальность граничит с малодушием? Нет, он не слаб, он просто скорбит, допуская минутную слабость, поскольку сила без слабости невозможна.

А может он, наоборот, отдаст свои записи на всеобщее обозрение, чтобы читающие поняли и разграничили, в чем он, Марк Антонин, допускал слабость, а в чем был силен.

Об этом думал Марк в Карнунте, в сердце империи, еще не зная, что скорбь его будет умножена многократно гибелью на поле боя префекта претория Виндекса.

Сон Сципиона

«Сенатор Гай Цейоний Коммод приветствует императорского легата Сирии Гая Авидия Кассия.

Боги, которые покровительствуют храбрым и доблестным мужам, сообщили мне, что ты, командир, не раз отмеченный моим покойным братом Луцием Вером за храбрость и мужество в войне с персами, сейчас не в чести у цезаря Марка. Император призвал на службу людей низкопородных, ничем не выдающихся, людей, которых великий Гомер никогда бы не сделал героями «Илиады», а Вергилий никогда не пустил бы в свою «Энеиду». В то же время о твоих подвигах на прошедшей войне Рим помнит до сих пор, и историки еще воздадут должное тебе и твоим легионам.

Ходят слухи, что Марк Антонин сильно болеет, его наследник Коммод мал и не сможет руководить таким великим государством как Рим. Мы надеемся на богов, но им надо помочь с правильным выбором. Если ты, доблестный Кассий, не сможешь взять на себя бремя спасения Рима в трудный час, когда, с одной стороны, наши легионы находятся под ударами германцев, а с другой, Марка может сменить несмышленый мальчик, которого нужно направлять в житейском море, мы это поймем.

В любом случае, каждый выбирает свой жребий. Твой – в спасении империи.

Будь здоров!»

Получив письмо сенатора Цейония, Авидий Кассий долго сидел в задумчивости.

Какую сторону принять – вопрос не праздный. Легко было говорить Юлию Цезарю: «Жребий брошен!», когда Помпей не оставил ему выбора и гражданская война казалась единственным решением проблемы. Он, Кассий, против гражданской войны. Наоборот, именно гражданские войны начатые сулланцами²⁶ и продолженные Юлием Цезарем привели к уничтожению старой патрицианской знати, к краху подлинно республиканского строя.

Именно тогда сенатские скамьи начали заполняться разными галлами, фракийцами, выходцами из Сирии – он вспомнил Помпеяна. Сам Кассий тоже был уроженцем Сирии, а именно города Кирра, лежащего по пути из Антиохии в Зевгму. Но разве можно сравнивать его семью с другими? Отец его Гелиодор, хотя и имел звание всадника, являлся секретарем императора Адриана, затем занимал важный пост префекта Египта. От него зависели поставки зерна в Рим. А мать…

Авидий Кассий посмотрел на ее гипсовый бюст, стоявший в стенной нише вместе с бюстом отца. У нее было простое лицо, на котором запечатлелась строгость уважаемой матроны. Мать Юлия Александрия по женской линии являлась дальней родней императора Августа. По мужской, через своего отца Гая Беренициана, происходила от царя Иудеи Ирода Великого. Нет, семейство Кассиев никак нельзя было приравнять к худородным всадникам Малой Азии или Африки.

Старина, древний уклад жизни являлся для Авидия Кассия тем образцом, к которому он стремился, жизнь, которую бы хотел восстановить, исключив из нее самовластие и произвол случайных людей, вдруг ставших властителями Рима. Да, он готов принять свой жребий, если вспомнить призыв Цейония, но жребий этот не в спасении империи, а в восстановлении республики, именем которой император Октавиан Август обозвал новый строй. Это он назвал Рим новой республикой, а себя принцепсом – первым среди равных. Какое дешевое лицемерие! Какое притворство никудышнего актера, рассчитанное на невзыскательную публику!

С тех пор письмо Цейония не давало Кассию покоя – командовал ли он легионерами во время тренировок, возлежал ли за пиршественным столом или вел умные беседы с Лукианом, – мысли его неотступно возвращались к написанному. Достоин или нет? Может ли он нарушить обет преданности императору и государству, выступить захватчиком власти, посеяв смуту? Ответ могли дать только боги.

В эти дни ему приснился странный сон, очень похожий на описанное Цицероном сновидение Сципиона²⁷. У Цицерона, Сципион Эмилиан должен был покорить Карфаген и во сне ему является дед Сципион Африканский, с которым у внука возник поучительный разговор. Сон Кассия тоже оказался странным, поскольку неожиданно для себя он встретил в нем предка – Гая Кассия Лонгина, старого республиканца и врага Юлия Цезаря.

«Приветствую тебя, Гай, мой славный потомок», – сказал Лонгин щурясь, будто в глаза ему светило солнце.

Авидий Кассий не таким его представлял. По книгам Светония и Плутарха, других историков, Лонгин казался высоким, сильным и непреклонным человеком, подлинным вождем легионов, главой сенатской партии, к речам которого прислушивался Брут, с кем дружил Цицерон. Во сне же увидал он небольшого сухонького старика с полностью облысевшей головой, с печальными глазами и горькими складками, залегшими вокруг рта. Видно много разочарований перенес его предок, не раз отдаваясь во власть призрачных надежд, получая душевные и телесные раны от вероломных предательств… Как истинный ревнитель республиканских традиций он не носил тунику, а был в тоге, обвитой вокруг голого тела, отчего на плечах его и руках можно было рассмотреть старческие пятна.

«Мы здесь, – продолжил Лонгин, – все вершители судеб Рима. И Сципион Африканский, о котором писал Цицерон тоже с нами. – Он провел рукой в сторону, точно хотел показать, что за ним находится толпа этих самых вершителей. Однако Гай видел только облака, гуляющие за спиной предка и самого Лонгина, парящего над ними. Из облачных прорех иногда непонятной, темной массой выглядывала земля. Она казалась мрачной, как будто в ней что-то погасло, и она перестала источать тепло, подобное солнцу. Темная, неизвестная земля вызывала опасения.

«Не бойся ее! – заметил настороженный взгляд Кассия Лонгин. – На земле мы становимся героями и побеждаем врагов во славу республики. Земля наш дом пока душа находится в теле. А на небесах мы уже не воюем, оставив внизу мечты и страсти. Здесь мы наслаждаемся покоем, который боги даруют великим».

«Значит ты не в подземном царстве у Плутона?» – нашелся Кассий, после того как оправился от первоначального испуга. Испуг хотя и случился во сне, но представлялся весьма реальным, как будто они с далеким предком встретились наяву.

«Нет, Кассий, я у небесных богов. Они открыли мне тропу на небо, как любому человеку с заслугами перед Отечеством!»

«Зачем же ты явился ко мне, Лонгин? О чем хочешь сказать, от чего предостеречь?» – спросил Кассий. В голове его мелькали прерывистые картины то погружая вглубь сна, то давая вынырнуть на поверхность. Ему виделся щуплый старик Лонгин, щурящийся как от солнца, ему виднелись строчки письма Цейония о болезни Марка, о судьбе Рима.

«Тебе надо спасти Рим! – сказал предок, подобрав губы в улыбку, отчего горькие морщины в уголках рта исчезли. – Надо спасти наше государство!» – повторил он.

«Но как мне поступить? Когда?..»

«Твой нынешний возраст должен прибавить пять оборотов и возвращений солнца²⁸ и тогда ты станешь единственным человеком, хранимым богами, от которого будет зависеть благополучие государства. Квириты будут смотреть на тебя с надеждой».

Лонгин говорил с торжественным видом, в его слабом голосе слышался металл былого полководца и сильного человека.

«Дерзай и запомни: не ты смертен, а твое тело», – закончил речь Лонгин, а Кассию показалось, что он повторяет слова Цицерона, которые тот вложил в уста Сципиона Африканского. Впрочем, это было неважно. Лонгин прямо говорил о его судьбе, ясно указывал на его стезю. Достоин или нет? Теперь ответ был очевидным.

«А что будет потом? – спросил он у предка. – Каким станет мое правление?»

Образ Лонгина начал блекнуть, словно яркие лучи солнца стирали на нем краски, лицо его, тело заколебалось, сделалось почти прозрачным, но до Кассия успели долететь два слова: «Оракул Гликона²⁹».

И предок растворился в глубине сна.

О жреце Александре Авидий Кассий слышал давно и прежде всего, от насмешника, едкого литературного критика Лукиана Самосатского. Тот рассказывал, что Александр даже задумывал его убийство – такое раздражение сатирик вызвал у священника, получающего оракулы от Гликона – земного воплощения бога Асклепия. Возможно, Лукиан и сам был виноват. Зачем полез не в свое дело, когда пытался отговорить сенатора Рутилиана от женитьбы на дочери жреца? Кто его просил совать туда своей крючковатый нос?

С другой стороны, предсказания, полученные Александром от Асклепия, хотя и были частенько запутанными, имели неоднозначное толкование, все-таки часто совпадали с реальностью. По крайней мере, всем так казалось. К Александру обращались знатные сенаторы, которых Авидий уважал. У него испрашивали оракул августейшая семья – Фаустина и Марк, в отдельных случаях, когда их разум испытывал затруднения перед неразрешимой задачей.

Сейчас, если слушать небесного предка Лонгина и вспомнить письмо вполне земного Цейония, прежде чем встать на скользкий, опасный путь претендента на власть, неплохо было бы получить прогноз от Александра Абонотейхского. Пусть это предсказание будет приблизительным, возможно, вызовет большие сомнения, и все-таки оно намекнет: стоит или нет ему, Авидию Кассию, вступать в борьбу за пурпурную тогу, если Фортуна предоставит такую возможность? Лонгин указал: «Оракул Гликона», значит боги посылали знак, где ему, Авидию Кассию, следовало искать ответы.

Стараясь не слишком привлекать внимание соседа – легата Кападдокии Публия Марция Вера³⁰, который недолюбливал Кассия, ревнуя к парфянской славе, – Гай взял с собой одного слугу и отправился в Пафлагонию. Там в городе Абонотейхе находился главный храм Гликона и его жреца.

Сто пятьдесят лет жизни напророчил себе служитель бога Асклепия Александр из Абонотейхи. И жил он так, точно боги, действительно, отпустили ему столько времени. К семидесяти годам жрец бога медицины стал самым влиятельным и зажиточным человеком в Пафлагонии, имел все что пожелает душа. Он давно уже пресытился девушками и замужними женщинами, сундуки его ломились от сваленных там роскошных одежд, ковров и тканей. Вместительные шкатулки хранили драгоценные камни и золотые монеты в таком количестве, что Александр перестал их считать. Болезни и беды обходили его стороной, даже смертоносная Антонинова чума не коснулась его жилища. Он так прославился со своим культом во всех провинциях империи, что даже в отдаленных песках Африки или Месопотамии, по которым брели купеческие караваны, можно было обнаружить сестерции с изображением головы Гликона.

И вот к семидесяти годам наступило время подумать о вечности. Что он оставит после себя? Какое наследие? Какую память? По здравому размышлению Александр решил, что никто так не хранит воспоминания о человеке как его ученики. За прошедшие годы их было много, но он выделял особенно одаренных, готовил, направлял в крупные города, где их ждали будущие прихожане. Ученики открывали храмы на деньги данные Александром, восхваляли культ Асклепия. Так память об нем и его Гликоне укоренялась в народной почве, обрастала правдоподобными легендами и нелепыми мифами.

И все же судьба исподволь посылала неприметные знаки, гласящие, что время человеческое не бесконечно. Сто пятьдесят лет жизни! Александр уверовал в собственное пророчество, как и в то, что может предсказывать подобное другим. Когда год назад к нему приехал престарелый зять Рутилиан, которого замучили болячки и попросил пророчество об оставшихся ему годах, Александр не задумываясь дал ответ. У него иногда появлялись откровения, не от Гликона, а самоизреченные, когда не было охоты возиться со львиной головой и надевать на себя бутафорский наряд из змеиной кожи. Он прочитал написанное вслух восхищенному сенатору:

«Знай, что родился ты прежде Пелидом³¹, а после Менандром³².

И станешь когда-то ты лучиком солнца бессмертным.

А ныне богами дарован тебе добрый жребий,

Ведь ты проживешь сотню лет и к ним восемь десятков».

После этого Рутилиан воспрял духом. Будучи в Риме, он всем хвастался добытым оракулом, отчего стало казалось, что лицо его посвежело, а сам сенатор ходит не горбясь, ведь из ста восьмидесяти предсказанных лет, ему оставалась для жизни большая часть, почти сто десять. Только нужно немного поднапрячься, чтобы подтвердить прорицание Александра.

– Приветствую тебя, мой славный легат Кассий! – тепло встретил гостя священник.

Лицо служителя Асклепия постарело, обвисло складками кожи на щеках, но глаза по-прежнему излучали ласку из-под полуприкрытых век. На голове у него по обыкновению был надет пышный белокурый парик, немного молодящий престарелого Александра. Позолоченные штаны из кожи плотно облегали ноги, чтобы посторонним казалось, будто они из чистого золота.

– И я приветствую тебя Александр, слуга бога Асклепия, – ответил Кассий едва поклонившись. Он не хотел проявлять слишком большое уважение к старику, который получил свою известность весьма сомнительным способом, уж тут-то Лукиану можно верить.

– Не просто слуга, легат, – улыбаясь, возразил Александр, – я сын Подалирия, который, как известно, являлся сыном Асклепия и жены его Эпионы. Следовательно, я внук всемогущего Бога медицины, в чей власти находится людское здоровье и сама жизнь человеческая.

«Самодовольный болван! – подумал о нем Авидий Кассий. – Хочет намекнуть, что он выше меня, что он произошел от богов, а я от простых смертных». Тем не менее, дело из-за которого приехал Кассий, казалось, несравнимо более важным, чем меряться родословной с глупым жрецом. Не зря поговорка гласила: «Обезьяна останется обезьяной даже с золотым ошейником».

Поэтому Кассий учтиво заметил:

– В твоем происхождении я не сомневаюсь!

– О чем же хочет получить оракул достопочтимый легат Кассий? – поинтересовался Александр.

– Прежде чем спросить, я хотел бы узнать, как надежно хранится тайна тех, кто вопрошает Асклепия? Ведь многие вопросы можно истолковать во вред спрашивающим?

– Пусть легат не беспокоится на этот счет, – Александр нахмурился, показывая, что говорит серьезно и приложил правую руку к сердцу, как бы произнося клятву. – Все, о чем спрашивают бога, знает только бог. Никто не может проникнуть в тайну отношений между жаждущими услышать его слово и им самим. Даже я, – он скромно опустил глаза, – даже я не знаю этих вопросов.

«Не смотрит на меня, чтобы укрылось его вранье, – подумал Кассий. – Да, прав Лукиан, этот жрец отъявленный мошенник».

– А что происходит с табличками или письмами на пергаменте, которые попадают к Гликону? – осведомился он.

– После получения прорицания, мои ученики их уничтожают в пламени, который разжигается в специальной жаровне за храмом. Ничто не остается, только пепел! – Александр патетически взмахнул руками, как трагический актер в театре.

«Не слишком ли я взял серьезный тон? – озаботился Кассий. – Ведь Лукиан писал, что, если нанять трагика сыграть комедию, он все равно покажет трагедию. Надо свести все к шутке, иначе прохвост может подумать лишнее».

– Вообще-то оракул нужен не мне, – сухо улыбнувшись, сообщил он. – Мой друг, наместник Кападдокии Марций Вер, приболел и попросил меня проделать дальний путь, чтобы от его имени я обратился к Богу медицины.

– Полагаю, вопрос будет о здоровье? – уточнил Александр.

– Не знаю! Он передал мне запечатанное письмо, которое вскрыть я не посмел, как всякий порядочный человек.

– Конечно, конечно! Я понимаю. Давайте его! – Александр протянул руку и получил запечатанный свиток папируса.

– Оракул будет самоизреченный? – спросил Кассий, не желавший надолго останавливать маленьком городке Абонотейхе, в котором имелась только одна гостиница, да и та, наверное, набитая клопами и тараканами.

– Нет, конечно, нет, легат! – Александр опять замахал руками. – Ради такого значительно лица как Марций Вер, о котором все говорят только хорошее, я лично обращусь к Гликону, чтобы он потревожил Асклепия. Оракул будет завтра!

Вопрос, который Кассий задал Асклепию в запечатанном письме звучал так: «Станет ли пурпура цвет тогу мою покрывать?»

Чтобы жрец не подумал чего-нибудь лишнего, пергаментный свиток был обмотан красным шелковым шнурком и запечатан особой печатью. Это была личная печать наместника Кападдокии Вера, которая, благодаря шпионам Авидия Кассия оказалась в его владении. Вер подумал, что утерял печать и приказал изготовить новую.

Эти меры предосторожности были не случайными – никто не должен заподозрить Кассия в намерении узурпировать власть. Никто! Пусть, лучше сомнения падут на Марция Вера, если возникнет разбирательство. В любом случае он, Кассий, окажется в стороне. И даже Александр, видевший его своими глазами, только передаст слова Авидия Кассия о том, что тот выполнял чужую просьбу.

В назначенное время они снова встретились – императорский легат и жрец бога Асклепия. Александр бросал на Гая Кассия косые хитрые взгляды, в которых светилось любопытство, словно священнослужитель размышлял какую выгоду сможет извлечь из заданного вопроса Асклепию и полученного предсказания. Вопрос, конечно, был направлен от лица Марция Вера – никто ведь не сомневается.

«Наверное шарлатан догадался, что оракул нужен мне, а не Веру», – угрюмо думал Авидий Кассий. Если бы существовала такая возможность, то он никогда бы не приехал в Абонотейху, чтобы искать здесь ответы у судьбы. Однако предок Лонгин, явившийся во сне, однозначно указывал на оракула Гликона. Он как бы говорил – покинь оболочку тела и отправь свой разум в поисках сокровенного знания. Так сон Сципиона превратился в сон Авидия Кассия.

И вот легат Сирии здесь. К сожалению, пришлось притащить сюда само тело, поскольку он еще не овладел искусством перемещать только разум. Сейчас он смотрит в глаза старому хитрому пройдохе, который, надо думать, вскрыл и прочел его письмо.

– Когда-то до тебя, уважаемый легат, – начал Александр, – на этом месте сидел божественный император Луций. Он тоже был Вером, только другим, не Марцием. И его тоже интересовал самый важный вопрос.

– Какой? – спросил Кассий из учтивости – покойного Луция он не любил за праздный образ жизни, но еще более, за присвоение заслуг величайшего полководца в парфянской войне. Смешно было слышать такое о человеке, который за всю пятилетнюю войну покинул Антиохию лишь один раз! Поэтому Кассию был неинтересен ни Луций Вер, ни его вопросы жрецу.

Александр, не отвечая, специально вытянул свои золотые ноги, обутые в украшенные жемчугом сандалии, чтобы луч солнца, падающий на пол сквозь отверстие в куполе храма, скользнул по золоченой коже. В это мгновение раздражение, копившееся в душе Кассия, словно пламя в жаровне, взорвалось внутри.

«Этот негодяй желает унизить его Гая Авидия Кассия, потомка древних царей и полководцев своим богатством! Наверное думает, что он, вскрыв запечатанное письмо и прочитав, теперь сможет меня шантажировать. Подлец! Он должен поплатиться за это!»

Желваки заходили по его скулам, но Кассий сдержался.

– Луций Вер, – продолжал Алекандр не подозревающий какую бурю вызвал в душе легата, – интересовался сколько он проживет.

– И какое предсказание он услышал?

– Император проживет долго если встретит свою любовь, гласил оракул Асклепия, – Александр поднес руки к лицу, точно совершая омовение. Вероятно, этот жест указывал на полное совпадение предсказания с дальнейшими событиями. Он продолжил: – Как известно уважаемому легату Кассию, божественный Луций, действительно, затем встретил свою любовь. Женщину звали Панфией.

– Это правда! – согласился Авидий Кассий, уже полностью овладевший собой и даже нашедший силы на презрительную усмешку. – Я знавал ее. Вот только император после этого прожил недолго, года три или четыре.

– Неважно! – голос Александра стал торжествующим, лицо засияло. – Ведь они проживут вечную жизнь на небесах.

«Из него получился бы неплохой актер, – раздраженно думал Кассий. – Шарлатаны потому и владеют в совершенстве искусством обмана, что прошли хорошую сценическую школу».

– Так что с прорицанием по вопросу, заданному в письме? – прервал он самовосхваление священника и уточнил: – В письме Марция Вера?

Александр словно конь, споткнувшийся по дороге о камень, резко остановился. Он подобрал ноги, протянул руку к столику, на котором лежали листы пергамента и деревянные навощенные дощечки, взял верхнюю доску, близоруко поднес к глазам.

– Пурпура цвет озарит тебя светом бессмертным через пять обращений луны и ее золотистого брата, – зачитал он.

– Золотистый брат – это солнце?

– Да, легат Кассий, можете так и передать достопочтенному легату Марцию Веру.

«Пять оборотов – пять лет. О том же самом говорил Лонгин в моем сне. Через пять лет он, Гай Авидий Кассий, станет принцепсом и великим понтификом. И тогда империя опять превратится в республику, как живучая змея, сбросив ненужную кожу».

– А как долго пурпурный цвет будет озарять своим светом Марция Вера? – решил Кассий получить ответ на еще один мучивший его вопрос.

– Об этом нужно спросить Асклепия заново, конечно, заплатив, – не преминул задеть легата Александр, которому не понравилось чванливое, заносчивое поведение Кассия. Верховный жрец Асклепия давно уже забыл то время, когда высокородная знать могла перебивать его, насмехаться, сомневаясь в его божественном происхождении. Кассий был из таких, всем видом показывал, как ему неприятно общаться со жрецом Бога медицины. Если тебе неприятно, зачем ты приехал в такую даль? Поэтому Александр специально уточнил насчет дополнительной оплаты. Деньги ему не нужны, а вот унижение высокопоставленного легата – да. Как у него перекосилось лицо, когда он, великий жрец Асклепия, упомянул о сестерциях!

Кассий, конечно, заплатил и получил на сей раз невразумительный оракул. Точные сроки правления в нем не указывались – все было скрыто за туманом непонятных и напыщенных слов. Имперская власть, сообщил Асклепий через змее-льва Гликона, могла продлиться сто лет, а могла и один день – каждый был волен трактовать как захочет.

Отправляясь назад в Антиохию, Кассий беспрестанно думал о своей поездке, о ее результатах. Он предпринял рискованное, опасное дело и никто не поручится, что Александр уже не сообщил императорским шпионам, о чем спрашивал Асклепия очередной проситель, жаждущий узнать истину. Такие скользкие типы всегда рады услужить властям, снаружи на них золото, а внутри гниль. Приходится признать, что он, Кассий, допустил промах, который может стоить жизни и все из-за проклятого сна Сципиона.

В Антиохии он заехал в одну из таверн, где за умеренную цену можно было нанять подходящего для темных дел наемника.

– Надо убить священника Асклепия, – сказал он, присаживаясь на скамью возле мужчины в засаленной тунике. Тот привлек Кассия злым и голодным видом, какой имеют люди, обычно соглашающиеся на самую грязную, низкооплачиваемую работу.

– Кого? – поинтересовался наемник.

Авидий Кассий наклонился к нему, прошептал имя на ухо.

Наемник ничем не выдал своего удивления.

– Это будет дорого стоить, – только и произнес он.

– Сколько?

– Триста сестерциев, – озвучил сумму мужчина, настороженно глянув по сторонам. По говору он походил на перса.

– Двести, больше дать не могу. Или найму кого-то другого, – назвал свою цену Кассий, решивший не сильно тратится на жреца из Абонотейхи. – Сто сейчас и сто, когда вернешься.

Наемник сестерции взял, но решил не слишком стараться – за такие деньги пусть этот богатый господин утруждается сам. Приехав под вечер в Абонотейху, он недолго искал жилище Александра, благо богато украшенный дом неподалеку от храма Асклепия, издалека привлекал людское внимание. Поздней ночью перс проник внутрь, с осторожностью обошел спящих на полу слуг и нашел спальню верховного жреца. Старец безмятежно почивал ни о чем не догадываясь.

Убийца занес над ним нож, радуясь, что все вышло достаточно легко, но не зря жрец Асклепия носил свой сан – Бог вовремя его предупредил. Александра, словно он получил удар в спину, что-то резко подбросило, он раскрыл глаза и вцепился в руку наемника, державшую нож.

«Стой! – придушенно прохрипел он. – Слуги!»

Какое-то мгновение они боролись. Однако у священника, несмотря на годы, еще доставало сил для сопротивления. Разбойник смог лишь поранить его правую ногу, прежде чем за дверьми послышался шум голых ног, поднялась беготня прислуги, учеников, проживавших в доме. Наемник что было силы оттолкнул старика и выпрыгнул в темное распахнутое окно, прямо в густой сад, где затерялся среди деревьев, благоухающих запахом лимона и апельсиновой цедры.

За свою длинную жизнь Александр насмотрелся всякого, однако напавший на него человек выглядел слишком яростным и жестким даже по сравнению с обычными убийцами. Он безумно вращал налитыми кровью глазами, рот его с полусгнившими зубами был оскален, он молча сопел, пытаясь закончить свое кровавое дело и это сопение было страшнее крика. А может то, что произошло лишь померещилось со сна? Скорее всего, разбойник был злым посланцем рассерженного Зевса, который никогда не любил Асклепия.

«Это Асклепий меня спас!» – говорил окружающим его почитателям Александр, хвастаясь, что культ, которому он служил оказался непобедим.

Раненую ногу перевязали, местные лекари натерли ее целебными мазями, и все решили, что опасность миновала, что боги спасли Александра, как делали это много раз, недаром отцом Асклепия был сам Аполлон. Однако оказалось, что часы жизни верховного священнослужителя уже отмеряли последние капли клепсидра³³. Нога начала гноиться – промывания, припарки не помогали. Хуже того, на ней стали видны маленькие желтые черви, которые покрыли почти всю кожу от щиколотки до паха раненной ноги. Боль была такой сильной, что Александр снял парик, не побоявшись показать всем лысую голосу и разрешил лить на затылок холодную воду. Спасительный холод немного утишал боль.

А потом пришла смерть. И не было ни ста пятидесяти лет, ни героической гибели от удара божественной молнии, которые Александр напророчил сам себя. Смерть поглотила его, как поглощает все живущее на земле и увела в подземное царство Аида. Не молния, а сон Сципиона сразил его. Всего лишь чужой сон.

Неспокойный Рим

Воспользовавшись неудачным наступлением римлян и гибелью префекта Виндекса, маркоманны вместе с союзными племенами перешли Юлианские Альпы и вторглись на территорию Италии, грабя, убивая по пути мирное население провинций. Война, о которой Марк опрометчиво думал, что она не продлиться больше года и о чем говорил Галену, грозила перейти в затяжную фазу.

«Тебе следует отправить Луциллу в Рим, Клавдий», – сказал он Помпеяну. Его дочь была беременна на девятом месяце, вскоре ей предстояло рожать. В Карнунте, считал Марк, не хватало опытных врачей, которые в случае осложнений могли помочь с родами, а в Риме находился Гален и этим было все сказано.

Знаменитый медик после смерти младшего сына Марка Анния Вера пользовался в императорской семье непререкаемым авторитетом, оставив далеко позади себя придворных лекарей. С учетом этого Фаустина посчитала, что пришла пора отказаться от услуг архиатра Деметрия, а также его многочисленных помощников, заполнявших придворный штат. В последнее время они только бездельничали во дворце, зато в поисках пациентов быстро бегали по Риму.

В свою очередь Гален сообщил, что обойдется всего одним ассистентом, чем сэкономит расходы императорской казны – он взял к себе бывшего ученика Тевфаста, который когда-то помог ему справиться с ядом, подсыпанным в еду конкурентами. А еще он захватил во дворец неразлучного с ним ворона Скорпа, услаждавшего слух громким возгласом: «Клавдий Гален великий медик!»

У Луциллы это был уже четвертый ребенок, которого она рожала. Три предыдущих родились от Луция Вера. Двое из них, в том числе мальчик, скончались по велению богов, которые пощадили лишь внучку Марка, которую нарекли Аврелией. Может Помпеяну с наследником повезет больше? Марку бы этого хотелось.

– Передай матери, чтобы она тебя берегла. Это, моя просьба! – сказал Марк дочери, провожая ее в путь.

Луцилла кивнула в ответ. В глубине души она продолжала оставаться обиженной на отца за то, что тот выдал ее замуж за старого и некрасивого Помпеяна, а потому избегала находиться с ним наедине.

– Я выделил ей хорошую охрану, – сообщил, стоявший рядом Помпеян, – самых надежных людей из скифов. Мне передали, что неподалеку от Рима на путников нападают разбойники. Их развелось слишком много в последнее время.

– Префект Рима написал об этом. Недавно один из риторов, его звали Хризолит Теогон, повел учеников на прогулку за город и свою семью прихватил. Грабители не просто ограбили их, они всех зарезали ножами. Я знал погибшего ритора, он был хорошим человеком. – Марк хмурился, едва сдерживая рвущийся наружу гнев.

– Как только разделаемся с маркоманнами я ими займусь, император! – пообещал Помпеян, помогая Луцилле забраться в подъехавшую повозку.

Повозка была вместительной, обшитой снаружи бычьей кожей, которая не промокала насквозь, если начинался дождь. Только дождя никто не ждал, лето в этом году выдалось жарким – в Италии выгорали поля, увядали деревья и кустарники. И лишь здесь, на границе с землей германцев, Данувий удерживал влагу, густо усеивая сочной травой речные берега.

Вместе с Луциллой в Рим отправились две служанки. Одна была зрелой женщиной, которая помогала еще во время первых родов в Сирии, а вторая совсем молоденькая, оказалась любопытной и бестолковой. По бокам повозки свои места заняли конники в кованых кольчугах, гладких металлических шлемах с копьями и круглыми щитами в левой руке. У всех на поясе висели длинные мечи, а к лукам конских седел привязаны колчаны со стрелами. Они весело смеялись, громко переговаривались на непонятном языке.

Это были скифы Помпеяна. Он подозвал старшего.

– Ты за мою жену отвечаешь головой, понял Олкас?

Плотный, приземистый скиф, сидевший как влитой на коне, оскалил белые зубы:

– Я отдам жизнь за госпожу! – скиф говорил на ломаном латинском языке. – Мой имя Олкас, волк по-нашему. Я перегрызть горло врагам.

Олкас схватился за рукоять боевого топора скифов – сагариса и потряс им в воздухе.

– Да пребудут с вами боги! – произнес напоследок Помпеян.

Он подошел к повозке, поднял полог и вдруг положил перед Луциллой небольшой букетик полевых цветов, которые собрал во время вчерашнего выезда к реке. Там по наведенной переправе возвращались войска Пертинакса, потрепанные в боях с германцами. Букет был чуть-чуть засохший, пестрый, не источал такой приятный аромат как розы, но Луцилле он понравился.

Они тронулись в путь под жаркими лучами солнца. Ветер трепал гривы коней, копыта звонко цокали по мощеной дороге. Возница, управлявший повозкой, накинул на голову капюшон плаща, чтобы солнце не сильно припекало. Он все время напевал вполголоса какую-то грустную песню на лигурийском наречии, слов которой было не разобрать, но звук его заунывного голоса был слышен в повозке.

Песня вызывала у Луциллы тоскливое настроение. Ей уже двадцать лет, а казалось, будто она прожила несколько жизней. Одну – с покойным ныне Луцием Вером, сводным братом ее отца, а вторую проживает сейчас с человеком, которого боги случайно выбрали из миллионов людей и вознесли на самый верх власти.

Нынче она с сожалением вспоминает о первом муже, о его раннем уходе. Он, хотя был и шалопаем, хотя увлекался каждой встреченной женщиной, и, конечно, пресловутой Панфией, все-таки нравился Луцилле. Вер был могуч телом, привлекателен, и самое главное, имел веселый характер. Он никогда не докучал молодой жене мелкими придирками и замечаниями, напротив, казался необычайно щедрым и был с нею добр.

А Клавдий Помпеян? Это человек другого воспитания, выросший в Сирии в состоятельной семье, в достатке, который, однако, не мог сравниться с достатком императорской семьи, в котором рос Вер. Достаток Помпеяна был ограниченным, заставлявшим считать каждый сестерций или денарий. Луцилле представлялось это скупостью, мелочностью человека из низов, чьи предки достигли звания всадника, медленно поднимаясь по сословной лестнице.

Помпеян говорил ровным голосом, редко шутил и выглядел по сравнению с Луцием откровенно скучным. И с таким мужем ей придется провести не один год, пока он не уйдет к Плутону. Невеселая песня погонщика вызвала на глазах слезы обиды и жалости к самой себе. Она одинока в этом мире и никто: ни отец, ни мать, ни брат с младшими сестрами, ее не понимают. Теперь еще ребенок от Помпеяна, который скоро появится на свет. Он будет для нее новой обузой. Детки от Луция были словно лучики солнца и радовали сердце, а этот… Ей вдруг вспомнилась пятилетняя Аврелия Луцилла, которая осталась одна из трех детей Вера. Дочь не будет ни в чем нуждаться, ни в воспитателях, ни в слугах, уж она, ее мать, об этом позаботиться.

Возница прекратил петь, позвал собаку. Он прихватил в дорогу своего пса, который бежал рядом с повозкой, то бросаясь к обочине, если замечал там какую-то живность, то возвращался назад, громко и радостно тявкая. «Вот уж эта псина живет без забот», – отчего-то подумалось Луцилле. Но разве ее жизнь уже кончена? Разве она должна лишать себя удовольствий из-за того, что отец решил связать ее с нелюбимым человеком? Вот мать, Фаустина, она ведь поступает так, как считает нужным. Даже отец не может ее остановить, когда она увлекается привлекательным мужчиной…

Путь их пролегал к городу Плацентии³⁴, от которого начиналась дорога Эмилия Скавра до города Пизы, а оттуда другой путь вдоль морского побережья вел до самого Рима. Помпеян рассчитывал, что его молодую жену никто не потревожит – разбойники как правило обитали на юге, прячась среди Понтийских болот или в зарослях леса Галлинарии возле Кум.

Повитухе Нумерции нравилось подшучивать над молодой, глупенькой девушкой Кларой, которая была приставлена к Луцилле недавно.

– Разбойников здесь так много, что не знаешь куда от них спрятаться, – говорила Нумерция, делая страшные глаза, отчего Клара обмирала, прикрывая рот ладошкой, будто боясь вскрикнуть. – Их здесь бессчетное количество. Так что, если увидишь, то сразу беги и прячься в кустах. Они ведь не пожалеют – сначала натешутся тобой, а потом убьют…

– О, боги! – только и смогла произнести напуганная Клара.

– Или продадут в рабство, – продолжила Нумерция, отворачивая в сторону госпожи смеющееся лицо, как бы проверяя: не выкажет ли та недовольства ее словам.

Меж тем Луцилла, занятая грустными мыслями, не обращала внимание на разговор служанок. Повозка стучала колесами по камням, ее слегка потрясывало, отчего Луцилла время от времени подносила руки к животу снизу, словно бы поддерживая его. Букетик Помпеяна рассыпался и лежал рядом.

– А как же охрана? Они ведь нас защитят? Посмотри какие они страшные?

Клара откинула полог, чтобы Нумерция смогла убедиться в правдивости ее слов, однако рядом с повозкой никого не оказалось, лишь далеко позади ехал один из скифов. Клара не знал, что Олкас разрешил своим всадникам вольно скакать по полям, лугам или рядом с кустарником, прилегающим к мощеной камнем дороге. Что поделать, если душа степного воина требовала простора! Сопровождать повозку Августы Луциллы, ослабив поводья и лениво откинувшись в седле назад, казалось им ненужным. К тому же, никакой опасности пока не наблюдалось.

Сам начальник варваров с тремя конниками ехал немного впереди, зорко поглядывая по сторонам. Навстречу им, стуча колесами по камням, то и дело попадались такие же путевые повозки и одинокие всадники. Некоторые из них были почтальонами с привязанными к спинам лошадей специальными коробами для писем. Почтальоны выглядели легкой мишенью, на них часто нападали грабители и потому они все время держались настороже. Заприметив едущих навстречу вооруженных скифов, они брались за рукоятки мечей, готовые свернуть с дороги и скрыться в ближайшей роще. И только вовремя замеченный императорский штандарт над повозкой Луциллы их успокаивал.

Не единожды им попадались рабы на лошадях, везущие частные послания своих господ. Эти никого не боялись, потому что грабить у них было нечего.

Устройство дорог и прилегающей структуры продумывалось римлянами до самых мелочей: через каждые пятнадцать миль располагались почтовые станции для отдыха и смены коней, а через двадцать пять миль были выстроены постоялые дворы для ночевки. Чтобы их ни с чем не путали, стены таких зданий окрашивали в красный цвет.

– Нам осталось недалеко до Пизы, – воскликнула умеющая читать Клара, заметив мильный столб у дороги.

– Слава богам, еще немного и попадем на Аврелиеву дорогу, а там уже и до Рима недалеко! – ответила ей Нумерция. Ее тревожило состояние госпожи. Как-никак шел девятый месяц беременности, время угодное богам для продления людского рода. Мысленно она вознесла молитву Меркурию – покровителю всех путешественников.

– Я устала, – тут подала голос Луцилла. – Нам надо остановиться в ближайшей гостинице и отдохнуть.

– Сейчас передам твое распоряжение, госпожа, – живо откликнулась Клара, уставшая сидеть в повозке, к тому же напуганная страшными рассказами повитухи. Она легко спрыгнула на дорогу, подобрав подол длинной туники, и, обходя повозку, быстрым шагом отправилась к едущим впереди всадникам.

«Я исполнить приказ!» – ответил Олкас, когда Клара передала просьбу Луциллы. Он окинул девушку внимательным взглядом и улыбнулся во весь рот, отчего Клара почувствовала себя неуютно.

Они проехали еще несколько миль, пока вдалеке не показались красные стены постоялого двора с пристроенной к ней почтовой станцией. Олкас подъехал к повозке Луциллы, заглянув внутрь, сказал с важным видом:

– Я дать совет госпоже встать рядом в поле. У нас есть палатки.

– Мне на земле Италии никто не смеет угрожать, – высокомерно ответила старшая дочь императора Марка. – А если и найдутся такие глупцы, то, для чего тогда вас приставил мой муж?

Олкас приложил руку к груди в знак согласия со словами Луциллы; этому жесту он недавно научился у римлян и теперь с удовольствием пользовался им вместо слов.

Узнав, кто собирается остановиться у него, хозяин гостиницы – услужливый и разговорчивый Теократ, бросился готовить комнату для Августы, по пути пиная слуг. Через мгновение все было устроено для размещения.

– Я не прочь бы поесть, – попросила Луцилла, ощутив голод. Видимо, дорожная езда способствовала пробуждению аппетита, а может причиной был ребенок, которого она носила в утробе.

– Пойдем за мной Августа, – предложил Теократ, проводя ее в небольшую комнату, которая насквозь пропиталась запахом еды. Поначалу резкий аромат жареного мяса, острый рыбьей приправы гарума, вызвал у нее приступ тошноты, но потом спазмы ушли, а желание поесть осталось. – У нас здесь хорошее место, – хвалился меж тем Теократ, говоря громким гнусавым голосом. – Боги смилостивились над нами и с прошлого года ни одного больного чумой в этих краях мы не видали.

– Это хорошо для госпожи, – согласилась идущая следом Нумерция.

В комнате почти все столы оказались свободны и только возле одного, находящегося у самого окна, стоял молодой человек. Он был военным, что можно понять по одежде: панцирю на груди, украшенному фалерами, красному плащу, скрепленному на плече специальной пряжкой-фибулой, и мечу в ножнах. Еще на нем была туника с двумя пурпурными полосами как у сенаторов – молодой мужчина был трибуном латиклавием, вторым лицом после легата в одном из легионов.

Слугам он сказал, что снимет амуницию и вернется поужинать. Заметив, что Луцилла его внимательно рассматривает, он вдруг ей кивнул, как будто они были знакомы прежде.

«Наверное, он меня видел с Помпеяном в Карнунте, – подумала Луцилла. – Туда приезжало много командиров на совещание к отцу. Но я его не заметила».

Незнакомец ушел, а на стол подали еду. Проголодавшаяся Луцилла начала торопливо есть, точно испытывала голод уже несколько суток подряд, севшие рядом служанки тоже принялись насыщаться.

– Где наша охрана? – спросила Луцилла, заметив отсутствие Олкаса и его людей.

– Они остановились рядом, – с трудом ответила Клара из-за набитого едой рта.

– Разбили палатки в поле. Их главный скиф попросил у хозяина гостиницы бычью ногу, и они начали обжаривать ее на костре, – добавила Нумерция.

Тем временем вернулся трибун, переодевшийся в белую тунику. Он ел немного и потому быстрее закончил ужин. Уходя, он прошел мимо Луциллы, что дало ей возможность получше его рассмотреть. Трибун оказался высоким, широкоплечим, в чем-то похожим на ее первого мужа. Мужчина имел такой же небольшой лоб как у Луция Вера, сросшиеся над переносицей брови. Он также улыбался добродушной улыбкой и если бы не его прямые волосы на голове – у Луция они курчавились, – то сходство было бы полным. Глядя на него, Луцилла могла бы поклясться, что боги прислали на землю второго Вера.

«Кто этот мужчина? Узнай о нем побольше, Нумерция!» – с любопытством попросила она.

Пока хозяин отводил Луциллу в свободную спальню, Нумерция отправилась на разведку. Она быстро нашла слугу молодого трибуна, которого звали Урия. Тот оказался весьма словоохотливым.

– Мы едем в Рим, – сказал тот повитухе, ласково прикасаясь к ее плечам, поглаживая руки.

– Но-но, – строго произнесла Нумерция, – я не такая. У меня есть муж и дети.

– И что с того? – возразил Урия. Он был моложе Нумерции, и по лицу его было видно, что перед ней тертый калач, ловкий тип, которые часто встречаются у господ для оказания разного рода сомнительных услуг. – Что с того? У меня тоже есть жена. Только сейчас их тут нет, ничего не мешает нам развлечься.

– Ты чемерицы опился? Отстань от меня! Лучше расскажи о своем господине.

– Может тебе нужны деньжата? У меня завалялось несколько ассов, – не унимался слуга. – Окажешь мне внимание, и я расскажу все, что захочешь.

– Какой же ты наглый! – возмутилась Нумерция, впрочем, в голосе ее не хватало былой твердости, что сразу уловил ловкий пройдоха.

– Пойдем, пойдем сюда! – он повлек ее в одну из пустовавших комнатушек под лестницей, где Нумерция с досадой вздохнув, начала стягивать с себя длинную тунику.

После торопливых объятий и бурного соития, которое, однако же, понравилось повитухе, ведь муж ее был уже стар и не годился для любовных дел, Урия рассказал ей о своем господине. Тот являлся представителем славной и знаменитой семьи Фабиев, которые несколько десятилетий назад породнились с Цейониями. Отсюда пошло их двойное имя Фабии Цейонии. А господин его звался Квинтом Фабием Агриппином.

Император Марк Антонин назначил Агриппина трибуном латиклавием в первом Вспомогательном легионе в расчете на то, что за пару лет тот хорошо покажет себя на военном поприще, а затем его вернут на гражданскую службу в столицу. В Рим же он ехал, чтобы повидать родных, перед тем как отправиться в Тигитанскую Мавретанию, куда его перебросили вместе с вексилляцией легиона. Там начали разбойничать мавры, появившиеся как злые духи прямо из пекла песков.

«Так вот почему он меня знает, – подумала Луцилла, после того как Нумерция сообщила ей новости на другой день. – Первый легион расположен по соседству со вторым, которым командует Помпеян. Он видел меня, когда мы приезжали в лагерь».

По просьбе Олкаса они поднялись рано, предстояло проделать еще немалый путь по Аврелиевой дороге, прежде чем Луцилла попадет в Рим. Заспанная и неумытая Клара принесла в тазике теплой воды Августе, чтобы та ополоснула лицо, они наскоро перекусили внизу, в помещении, где ужинали вчера и отправились в путь. К сожалению Луциллы, Квинта Агриппина она не застала. Может быть, он выехал раньше, а может еще и сладко дремал в кровати после ночных похождений с женщинами. В том, что у такого молодца их должно быть много, она не сомневалась, помня о покойном муже. Мужчины из Фабиев и Цейониев и все, кто был с ними в родстве, оказались весьма любвеобильными. Легкая ревность кольнула ее сердце, хотя они даже не знали близко друг друга.

Забравшись в повозку, Луцилла прилегла на мягкие подушки, взгляд ее упал на букет, подаренный вчера Помпеяном. «Клара, – позвала она, – выкинь эти цветы, они завяли».

Квинт на самом деле никуда не уехал и уже не спал. Он вообще привык рано вставать. С утра толкнув пройдоху Урия в бок, он отправил его седлать коня, а потом поскакал по полям и лугам, наслаждаясь прохладным воздухом, звонким пением птиц, шелестом прибрежных волн, набегающих на желтый песок. Мочить копыта коня в воде было нетрудно – дорога в Рим пролегала неподалеку от побережья, в некоторых местах подходя близко к берегу.

Проскакав несколько миль, он все-таки не выдержал, быстро скинул тунику и снял набедренную повязку, оставшись полностью голым. Море приятно охлаждало тело, поддерживая, покачивая его на воде, словно маленький кораблик, плывущий в гавань. Агриппину вспомнился вчерашний вечер, взгляды старшей дочери императора Луциллы, которые та бросала на него. Она его так внимательно разглядывала, как будто он был какой-то диковинкой, неким духом, явившимся неожиданно из подземного царства.

Он улыбнулся над тем, что сумел произвести впечатление на Августу. Агриппин, как и все слышал, что император выдал ее замуж за своего ближайшего советника Помпеяна. Среди Цейониев тогда осуждалась такая неприличная поспешность, ведь после смерти ее первого мужа Луция Вера прошло не так уж и много времени, меньше девяти месяцев. И сейчас он, Агриппин, неожиданно для себя встретился с Луциллой в какой-то отдаленной гостинице на проезжем пути, словно покровитель дорог Меркурий специально это подстроил. Занятый собственными мыслями Агриппин поначалу не обратил внимания на путников, зашедших перекусить после долгой дороги, и лишь потом понял, кого судьба свела с ним под одной крышей.

Эта встреча удивила его двумя обстоятельствами. Во-первых, Луцилла оказалась беременной, хотя в этом не было ничего странного, ведь она была еще молодой, а Помпеян не слишком старым. Во-вторых, она кидала на него весьма откровенные взгляды, от которых он совсем отвык, второй год находясь среди легионеров. Такое неприкрытое любопытство вызвало в нем самодовольные мысли: что ж, если ей хочется, пусть разглядывает, ему нечего скрывать.

Он, кстати, тоже успел ее рассмотреть. Луцилла, конечно, не выглядела самим совершенством вроде бывшей любовницы Вера Панфии – как-то, будучи в Антиохии, Агриппин познакомился с ней. Панфия всецело оправдывала данный ей негласный титул первой красавицы при дворе императора Вера и Луцилла, тогда еще нескладная, худая девочка никак не могла с ней соперничать. Ныне Луцилла превратилась в настоящую женщину, миловидную, с большими глазами, с приятным овалом лица и маленьким алым ртом, оттеняющим белизну ее кожи. С такой матроной у него могли бы возникнуть любовные отношения, если бы Луцилла пожелала.

Правда, покидая вечером гостиничную комнату, где он легко поужинал, Агриппин посмеялся над своими ожиданиями. Она – дочь императора, замужняя женщина. К чему ей трибун, только пытающийся добыть славу на поле боя, если ее муж-легат уже прославился в крупных сражениях?

Внезапная волна игриво плеснула ему в лицо, отчего он закашлялся, засмеялся над самим собой, над глупыми мыслями, пришедшими в голову. Агриппин повернул к берегу, вышел из воды на песок и встал, широко раскинув руки в стороны. Из-за дальних холмов медленно вставал огненный шар солнца, обещая сегодня, как и все предыдущие дни, щедро греть италийскую землю, отягчая благодатной тяжестью семена пшеницы и ржи, наливая спелостью фрукты, а виноградные лозы пьянящим соком.

Здесь, у берега моря, где в этот утренний час никого не было, он, трибун-латиклавий Квинт Агриппин, стоял раскинув руки и погружался в солнечный свет, как будто окунался в горячую воду термальных источников. Телу становилось тепло, приятно. Ветерок сушил кожу, окрасившуюся под лучами солнца в розовый цвет как у младенца. И правда, он был сейчас младенцем, дитем матери-земли, которая без устали изливала на него свою любовь. Так, простояв некоторое время, чтобы почувствовать себя полностью умиротворенным, приведя в порядок свои мысли, он оделся, вскочил на коня и помчался назад к гостинице. Луцилла в окружении конной охраны к этому времени уже выехала в Рим.

«Где Августа?» – спросил он Урию, едва подъехал к воротам постоялого двора.

«Они уехали», – ответил слуга, умолчав о проведенной с Нумерцией ночи и самое главное, о ее расспросах. Хозяин не обращал внимания на его интрижки с женским полом, но вот откровения слуги о нем самом могли ему не понравится.

После такой бодрящей прогулки Агриппина обуял зверский аппетит, он с удовольствием позавтракал, хотя и в полном одиночестве. Время от времени он кидал взгляд на стол, где вчера сидела Луцилла, улыбался, словно она могла через десяток миль, на которые уже отъехала, увидать и оценить его улыбку.

«Я тут слыхал, – подошел к нему Урия с озабоченным видом, – неподалеку шалят разбойники. Может нам переждать, когда появится обоз с большой охраной и пристать к ним?»

«Ты глупец! – возмутился, вскакивая Агриппин. – Почему не сказал раньше? Дочь императора уехала вперед, на нее могут напасть! Беги седлай лошадей, мы поскачем вдогонку и вернем их!»

Они помчались что есть духу, пропуская мильные столбы с такой скоростью, словно Аквилон³⁵ нес их по дороге как мелкие пушинки. Мимо проносились поля и рощи, в некоторых местах кряжистые дубы нависали над дорогой и у Агриппина мелькнула мысль, что засаду было бы удобно устроить именно там. Но на них никто не напал. Дорога бежала вперед, изгибаясь меж холмов, ныряя в рощи. Казалось, что они вот-вот догонят Луциллу – еще немного, еще один поворот…

Через пару десятков миль дорога приблизилась к очередному изгибу, скрываясь за поросшим небольшими деревьями холмом, и именно тогда Агриппин заметил стаю птиц, кружащих над этим местом. Там что-то происходило, чутье, обостренное в боях, его не должно было подвести. Агриппин выхватил меч из ножен, вдавил в лошадиные бока пятки башмаков, устремляя коня вперед. Урия, скакавший следом, хотя и казался ловким малым, но все же был не из трусливых, а ведь чаще бывает наоборот. Он тоже выхватил из-за пояса длинный нож и помчался за господином.

То, что увидел Агриппин его не удивило. Повозка стояла посреди дороги, из нее выглядывало испуганное лицо служанки, а вокруг несколько всадников в кольчугах отбивалось от толпы разбойников, вооруженных чем попало. У тех были и мечи, и ножи, и копья. Грабителей оказалось явно больше – три убитых скифа уже лежало на земле возле лошадей, которым пропороли животы. Несколько обездвиженных человек из нападавших валялось рядом. Кто-то громко стонал, из кого-то хлестала кровь. Командир скифов бешено скаля зубы и крича «марра»³⁶, с яростью опускал меч на плечи и головы грабителей, хотя и не все его удары достигали цели.

«Беги к повозке, защищай Августу! – приказал Агриппин, быстро оценив обстановку. – Я помогу варварам».

Он врезался с тылу в толпу нападавших и на какое-то время привел тех в замешательство. Среди грабителей особо выделялся высокий, костистый человек с золотой серьгой в ухе, в котором Агриппин сразу определил вожака. «Убью и они разбегутся» – подумал он, направив коня в его сторону.

Однако проворные разбойники пырнули кинжалом в конское брюхо, тот начал заваливаться вниз, впрочем, дав времени его хозяину выскочить из седла. Агриппин рванул застежку фибулы на плече, освобождаясь от красного плаща, который только мешал, а затем, рубя направо и налево, двинулся вперед. Мелькали ножи и мечи врагов, в его панцирь не раз попадали удары, отовсюду слышались вопли и крики. Но Агриппин, легат-латиклавий первого Вспомогательного легиона, действовал решительно, жестко, оставляя позади себя только убитых и раненых разбойников. Они валились след за ним, как деревья в лесной просеке.

Так он бился пока не добрался до главаря, злобно кричащего что-то. В руке тот держал боевой топорик, которым пытался нанести удар по голове трибуна, не прикрытой шлемом, однако Агриппин умело уклонялся. В пылу боя он заметил краем глаза как в бок ему нацелился нож другого разбойника. Агриппин резко прыгнул в сторону, повернулся и проткнул грудь противника.

Однако за это время человек с серьгой в ухе успел отступить назад, прикрывшись еще двумя подручными. Опять все сначала! Опять надо пробиваться к нему! Агриппин бросился вперед, легко справившись с двумя бандитами – оба повалились перед ним как скошенные колосья. Теперь они были один на один. Главарь махал топором вокруг себя, словно длинной палкой, рассчитывая не подпускать близко опасного бойца. Однако такие размахи требовали пространства для постепенного отступления, которого у разбойника нет. Он уткнулся спиной в ствол дерева, а Агриппин нырнул под топор и с силой вонзил меч в его горло. И тут словно рассерженный Юпитер посмотрел строгим взглядом с небес, защищая достойных; за спиной Агриппина шум внезапно утих. Он оглянулся. Грабители бежали прочь, светлые пятна их туник мелькали среди деревьев, а над дорогой вдруг поднялся крик, доносившийся из повозки – у Луциллы начались роды.

Следом за вторжением германцев через Альпы, империю постигла еще одна беда. В Дакии подняли восстание языги, поддержанные вождем роксоланов Тарбом. До этого император вел с ним личные переговоры и Тарб обещал в обмен на денежные субсидии подавить любое сопротивление римлянам в Дакии, вернуть им золотые рудники. Казалось, что договориться удалось, Марк с облегчением подумал о прикрытом с востока фланге. Достигнутое соглашение позволяло сконцентрироваться на борьбе с германцами, которые воспряли духом после гибели префекта Виндекса.

Однако Тарб его предал, отправив вместо помощи римлянам мужчин своего племени поддержать языгов. По совету Помпеяна Пертинакс был переведен императором на восточный фланг и вступил в командование первым Вспомогательным легионом, соседним с легионом самого Помпеяна. Чтобы сдержать порыв варваров Пертинакс вместе с наместником Клавдием Фронтоном двинулся в Дакию, но и там им, как в землях маркоманнов, пришлось принять тяжелый бой. Клавдий Фронтон погиб.

Не меньшую опасность представляли затаившиеся квады. До поры до времени смотрели они со стороны чем закончится кровавый спор римлян с маркоманнами, выжидали, но поскольку император не предоставил им право свободной торговли на римской земле они чувствовали себя обиженными и в любой момент могли пойти против Рима.

«Мы требуем от императора прекратить войну, немедленно заключить с варварами мир, – выступал в Сенате глава оппозиционной партии Гай Цейоний. – Война влечет большие расходы казны императора и нашей сенатской казны. Она ничего не дает Риму: ни новых рабов, ни золота. Пора признать, что наш император не обладает военными талантами божественного Траяна. Мы будет терпеть поражение за поражением пока не лишимся всех северных провинций, и война не ворвется на землю Италии, как опасный и кровавый разбойник».

Цейоний обычно выступал горячо, энергично, жестикулировал руками, как опытный декламатор повышал и понижал голос. Кроме того, всем было известно, когда он делает вид, что его волнует затронутая тема, а когда нет. В последнем случае у Цейония всегда краснели уши. Сейчас они были красными.

«Я не пойму озабоченность сенатора Цейония, – возразил ему Клавдий Север, которого Марк отправил в столицу присматривать за Коммодом вместе с Фаустиной, а заодно сообщать о новых веяниях среди сенаторов. – Доблестные легионы Рима никак не опозорили себя на полях сражений, золотые орлы их штандартов не повержены и не достались врагу. Да, мы потеряли в этих битвах двух достойных людей – префекта Виндекса и наместника Фронтона, но отчаиваться рано. Рим и раньше терял полководцев, однако всегда одерживал победы, добиваясь своих целей. А погибших мы будем помнить и чтить. Наш славный император Марк Антонин уже распорядился установить им статуи на форумах, как раньше поставили памятник сложившему свою голову Фурию Викторину».

Клавдий Север муж дочери цезаря Марка Галерии, слыл человеком не только разумным, но и проницательным. Ему тут же стало понятно куда клонит партия Цейония, вложив такие речи в уста ее лидера. Цейониями категорически не нравились новые люди, возникшие вокруг императора, они их не устраивали. Все началось, как они считали, с неизвестного никому прежде Помпеяна. Тот привел за собой простолюдина Пертинакса, поднявшегося с самых низов. Благодаря Помпеяну среди командиров появился Максимиан³⁷ – еще один беспородный выскочка.

Новые люди пугали старую знать.

«Мир! Нам нужен мир!» – закричали сенаторы, поддерживающие Цейониев. Среди них поднялся Сильван – еще один влиятельный представитель клана, брат покойного императора Вера. Он потребовал слова.

«Я с большим вниманием отношусь к словам уважаемого Севера, – начал он издалека. – Нам всем известно какое значение придает император Марк людям, достойно выполнявшим свой долг перед государством. Поэтому никто не останется без должных почестей, о которых говорил сенатор Север. Однако слава хороша для мертвых. А что делать живым? Что делать нам, наблюдая, как все усилия, направленные на достижение победы приводят лишь к плачевным результатам?

Он замолчал, как бы собираясь с мыслями. Сенатские скамьи оживились возгласами: «Говори, Сильван! Мы тебя слушаем! Говори!»

«Империя потратила много денег на последние войны. Как вы знаете, чтобы сражаться с парфянами император выставил на продажу свое личное имущество, чего не было со времен божественного Антонина Благословенного. Деньги обесцениваются из-за потери нами золотых дакийских рудников, цены растут. Сейчас, если вы отправитесь на рынок рабов, то увидите, насколько они подорожали».

«Это правда, Сильван!», «Цены растут» – поддержали его.

«Но, – Силван поднял правую руку вверх, точно успокаивая слушателей, – подорожавшие рабы не слишком беспокоят, у нас их достаточно. Нас тревожат цены на зерно, вино, оливковое масло. Они значительно выросли. Если так продолжится, то по воле богов римский народ ожидает голод, который охватит всю империю».

«Чего же ты хочешь? – спросил его консул Цетег, не вставая со своего курульного кресла. Консул был назначенцем Марка Аврелия, его сторонником. Крикливые речи Цейониев он слушал с нарастающим раздражением, с каким обычно слушают пустую болтовню, отнимающую время. – Ты предлагаешь Сильван, прекратить войну и отдать все провинции за Альпами на разграбление варварам?»

«О, нет, консул Цетег, ни о чем подобном я не говорил, – Сильван умоляюще прижал руки к груди. – Я обращаю внимание всех на другое. У нас есть законы, указы божественных императоров, которые так уважает цезарь Марк Антонин, и они говорят нам о том, что за каждое поражение должны отвечать виновные. Это ведь так?»

«Да», – согласился Цетег, не понимая к чему клонит выступающий, ведь главным лицом, которое должно отвечать являлся сам император. А его, конечно, никто не осудит.

«Нашим легионами командовал Пертинакс, когда мы потеряли в сражениях и Виндекса, и Фронтона. Он должен быть наказан!»

Сильван победоносно огляделся по сторонам и сорвал аплодисменты сидящих рядом сенаторов, словно был известным актером. Все понимали, что удар наносится не по Пертинаксу, а по его покровителю Помпеяну и поскольку ущерб, действительно, был – двух командующих легионами Рим потерял, – то вся ответственность ложилась на ближайшего советника Марка.

«Цейонии настроили сенаторов против Помпеяна, – подумал Клавдий Север. – Сегодня мы проиграем». И он оказался прав. Большинство присутствующих проголосовало за отстранение Пертинакса от командования, предложив императору Марку Аврелию Антонину прислушаться к голосу Сената.

Случай подстерегает всех

Всю весну готовившийся к набегу на Рим Пиепор пребывал в хорошем настроении. Скоро, скоро его племя захватит несметные сокровища: сестерции и денарии, золото, толпы рабов, много скота. И все это они пригонят на свои земли, станут богатейшим племенем среди германцев, фракийцев и сарматов. И, соответственно, Пиепор как вождь костобоков превратиться в могущественного предводителя непокорных римлянам народов. Так он мечтал, надеясь, что бог Залмоксис поможет ему в осуществлении планов. Этой весной он часто делал приношения мудрому богу, а верховная жрица Тирея предсказывала благоприятный исход набега. Ей это виделось в ее колдовском огне.

В один из дней, незадолго до того, как Пиепор хотел послать своих охранников по деревням и селам для сбора мужчин, готовых отправиться за удачей через вал римского лимеса, его воины приволокли мальчишку. Он был грязным, в синяках, с засохшими следами крови под носом. Пиепор хотел было возмутиться и строго отчитать охранников, что они его отвлекают от дел по всяким пустякам, как вдруг присмотревшись, в растрепанном парнишке узнал старшего сына Тиреи. Его звали Румон. Пиепор несколько раз видел мальчика, когда бывал в доме жрицы и участвовал в ее гаданиях.

– В чем дело? – спросил он прежде воинов.

– Мы задержали его на дороге, – ответил низкорослый стражник, постукивая костяными бляхами, которыми был усеян его кожаный панцирь. – Он ехал в сторону римлян. А когда мы спросили куда он едет, то погнал от нас коня. Ну, мы его догнали, а раз он не давался в руки, то нам пришлось его успокоить.

– Зачем ты бежал Румон? И куда ехал?

Пиепор пытливо глядел на него, однако мальчишка молчал, опустив голову.

– Ты упрямый, как я погляжу, весь в свою мать Тирею. Хочешь я ее позову?

Паренек продолжал молчать.

– У него что-то было с собой? – спросил Пиепор у воинов.

Те положили на стол немудреные вещи: короткий нож, кусок темного хлеба, пару монет-сестерций, кожаную шапку, которую стянули с головы беглеца. Пиепор брал эти вещи в руки одну за одной, ощупывал их, будто хотел найти ловко скрытый тайник. Мальчишка стоял спокойно и не реагировал на обыск и только когда руки вождя коснулись шапки, он шевельнулся. Это не укрылось от Пиепора. Он бегло осмотрел ее, за отворотами нашел маленький, скрученный кусок телячьей кожи с разбросанными по нему непонятными знаками, которые Пиепор, не умевший читать, поначалу принял за странные рисунки. Он приказал позвать ученого человека, разумеющего язык римлян – такой проживал в племени.

– Здесь ничего непонятно, – заметил тот, рассмотрев текст. – Но это не рисунки, это письмо. Только оно специально написано так, чтобы его никто не смог прочитать.

– Хорошо! Мы знаем кто нам поможет, – ответил Пиепор. Когда грамотей ушел он вновь обратился к Румону: – Кто писал? Тирея или Ангус?

Поскольку мальчик продолжал молчать, Пиепор поднялся, подошел ближе. Невысокий вождь был одного роста с этим мальчишкой. Он поднял опущенную голову Румона за подбородок, внимательно посмотрел на его лицо. В черных материнских глазах мальчика горел угрюмый огонь упрямства.

«Нет, он ничего не скажет, даже если его пытать, – подумал вождь. – К тому же он может не знать о замыслах родителей. Это все, конечно, Ангус – пришлый человек из племени вотадинов, которому доверия мало».

Надо было отдать его покойному Балломару и тогда он, Пиепор, сейчас бы не мучался в раздумьях. Ангус и Тирея. Кто из них отправил парня или они это вместе задумали? Пиепор снова вернулся мыслями к Ангусу. Все-таки не зря о нем ходили слухи, что он связан с римлянами. Он жил среди врагов некоторое время, знал местных начальников – когда понадобилось освободить жену Пиепора Зиаис именно Ангус смог обо всем договориться. Тирея, конечно, поддерживает мужа, но трогать верховную жрицу перед походом было бы опрометчиво.

Он приказал вывести Румона на улицу и сказал оставшимся:

– Увезите его в лес. Там убейте, тело закопайте. И держите язык за зубами или я его укорочу своими руками.

Мальчика увезли, а немного времени спустя к Пиепору явился вызванный им Ангус. Тот был спокоен, уверен в себе, и даже подшучивал над охранниками. Он не догадывался какие тучи нависли над ним.

– Всемогущий бог Залмоксис, – начал Пиепор, добродушно улыбаясь, – подсказал мне, что в племени костобоков не все почитают мою власть, некоторые хотят ее оспорить.

– Правда? – удивился Ангус. – Я об этом не слышал.

– А вот это плохо! Ты же советник. Ты должен быть моими глазами и ушами. Посмотри, что недавно нашли стражники!

Пиепор достал из деревянной шкатулки записку, которую отобрали у мальчишки. Увидев ее, Ангус насупился, а длинный шрам на его щеке стал белым, особенно выделяясь на фоне рыжей броды.

– Тебе это не знакомо? – Пиепор уже не улыбался, разглядывая его колючими глазами.

«Спорить бесполезно, он знает, что это моя записка», – мелькнуло в голове Ангуса.

– Где сын Тиреи, где Румон? – спросил он.

– Я… – Пиепор помедлил с ответом, – я отправил его к маркоманнам. Их надо предупредить, что мы скоро ударим по римлянам. Может они нас поддержат. Это будет наступление с двух сторон, с которым тяжело справиться.

Ответ вождя звучал убедительно, но Ангус не поверил.

– К маркоманнам мог поехать и я. Зачем отправлять сына Тиреи, если на дорогах опасно?

– С ним я послал двух моих лучших воинов, они его будут охранять и доставят целым. К тому же новый вождь маркоманнов Баттарий почти ровесник Румона, они легко поймут друг друга. Но вот записка…

Пиепор повертел в руках кусок кожи, поднес к глазам, понюхал.

– Ты знаешь, что здесь написано? – спросил он.

– Почему я должен знать?

– Ты же написал ее, больше некому! – Пиепор вскочил, по его знаку охранники вождя схватили Ангуса за плечи, не давая дернуться. – Я тебя не отдам на съедение медведю, если скажешь, что в ней.

Угроза Пиепора была реальной. Недавно в одно из селений костобоков забрел медведь-людоед. За ним долго охотились, а тут он сам пришел. Тирея увидела в этом добрый знак Залмоксиса, обещающий удачу в предстоящем походе. Медведь – это народ костобоков, а римляне их жертвы, которые будут разодраны кровавыми клыками лесного царя. Хищного зверя заманили в ловушку, а потом заперли в прочной клетке. Время от времени он злобно ревел, но затихал, когда охотники подбрасывали ему мясо добытых в лесу животных.

Теперь Пиепору пришла идея, что Ангуса можно запугать столь страшной казнью и он сдастся. Они вышли на неширокую улицу, к окружавшим внушительный дом вождя маленьким хижинам. В дальнем конце селения находилась яма, в которую опустили на веревке крепкую клетку из толстых дубовых веток, больше похожих на стволы молодых деревьев. В яме еще оставалось малое пространство. В клетку сквозь отверстия медведю сбрасывали еду. Заприметив гостей, зверь яростно зарычал, бросаясь на ограждение. В тех местах, где он пытался прогрызть ветки и вырваться на свободу, лохмотьями свисала древесная кора, оголив стволы с отметинами медвежьих клыков.

– Не будешь говорить? – Пиепор, как и раньше с Румоном, заглянул в глаза Ангусу и сразу понял тщетность своих усилий, направленных на то, чтобы испугать пришлого вотадина.

«Если признаюсь, то он убьет меня тут же, сейчас», – меж тем подумал Ангус, решив стоять на своем до конца, ничего не рассказывая.

Вождь махнул рукой, и воины столкнули пленника вниз. Ангус кубарем скатился в яму, оказавшись в метре от медведя, который тут же попытался просунуть лапу сквозь мощные стволы, чтобы зацепить его. Зверь плотоядно урчал, его дыханье, его тяжелый запах, казалось, целиком поглотили Ангуса. Он вжался в стенку вырытой ямы, ощущая спиной острые обломки камней, корни деревьев, росших поблизости, которые проросли глубоко вниз.

– Подумай хорошенько! – раздался сверху голос Пиепора. – Мы будем наведываться к тебе в гости, – он весело захохотал. – Может чего и расскажешь!

Они ушли. Вождь не оставил рядом с Ангусом охранника. Зачем? Яма сама по себе была глубокой, выбраться из нее самому без посторонней помощи невозможно. К тому же, карабкаясь вверх, можно сорваться и упасть прямо на медвежью клетку. Бурый жилец был бы рад такому неожиданному подарку, располосовав спину упавшего острыми длинными когтями.

Ангус остался один с опасным соседом, который чувствуя присутствие человека не мог успокоиться: урчал, ревел, скреб лапой по перекладинам клетки и вонзал в них острые клыки. Ангус с опаской поглядывал на эти дубовые ветки, надеясь, что они выдержат напор зверя.

Постепенно стемнело. За все это время у ямы появлялись только любопытные мальчишки из соседних домов. Они глядели на Ангуса, показывали на него пальцем и громко смеялись. Вероятно, им казалось, что взрослый мужчина сам забрался в земляную тюрьму, чтобы поиграть с медведем – в селение часто заходили бродячие фокусники с обученными мишками.

Тирея не появлялась. Может она не знала куда его отправил Пиепор, а может ее саму схватил подозрительный вождь и запытал до смерти. Ангус поднял голову, посмотрел на ночное небо. Овальное отверстие ямы-тюрьмы походило на окно в иной мир, где можно жить легко и беззаботно со своей семьей, где не существует опасности, страха, предательства. Яркие звезды висели в темном небе словно огоньки далеких селений и деревушек, всегда манящие путников к себе, притягивающие их теплым светом надежды. И не важно, что получит странник в конце пути – кров над головой или доброе слово.

Да, слова ободрения Ангусу сейчас бы пригодились, ибо на гостеприимный кров теперь рассчитывать не придется.

– Ангус, Ангус! – сверху послышался голос Тиреи. Он так долго смотрел на звездное небо, что у него начало расплываться в глазах и наклонившуюся над ямой Тирею не сразу заметил.

– Я здесь, – откликнулся он, почувствовав, что у него пересохло во рту, ведь целый ему пришлось обходиться без воды.

– Возьми еду, – Тирея сбросила вниз узелок, который Ангус поймал. Она с тревогой спросила: – Что случилось, где Румон? Я ничего не знаю о нем.

– Пиепор не приходил к тебе? – Ангус жадно отправлял куски мяса и хлеба в рот, запивал их водой.

– Нет! От него пришел охранник и сказал, что Румон поскакал к маркоманнам с посланием вождя.

– Пиепор врет! – зло произнес Ангус, доев все до последней крошки. – Они нашли мое письмо у нашего мальчика. Но он ничего им не сказал, иначе я бы здесь не сидел, а лежал с распоротым животом в лесу.

– Ты думаешь, что его убили? – глухо спросила Тирея и в этот момент Ангус представил, как загорелись ее темные глаза, страшные в гневе.

– Да, я думаю, он мертв.

Они замолчали, каждый оплакивая смерть старшего сына верховной жрицы, передавая память о нем во владение бога Залмоксиса – покровителя вольных фракийцев. Хотя Ангус и был кельтом со своим рогатым богом Цернунном, но бога Тиреи он тоже чтил, убедившись не раз в его могуществе.

– Мне нужно скрыться, – нарушил он молчание. – Пиепор не ставит меня в живых. Тебя он не тронет, ты нужна ему в походе на римлян. А потом, тебе тоже придется бежать. К этому времени я уже найду место для нашей семьи и пошлю тебе весточку.

Тирея ответила не сразу, оставаясь некоторое время в горестных мыслях о покинувшем ее сыне.

– Я тебе помогу, – наконец сказала она. – Когда луна и звезды спрячутся за облака, все заснут, даже охранники Пиепора и я… – она прервалась, а Ангус понял, о чем подумала его жена.

– Не надо Тирея, не ходи в его дом, – поторопился он, – тебя могут схватить, а меня бросят к этому медведю на съедение. Мы так не отомстим, а отомстить ему нужно, и я клянусь тебе всеми богами, я сделаю это!

– Хорошо! – согласилась она. – Жди меня в полночь.

Когда тучи закрыли ночное небо так, что все селение полностью погрузилось во мрак, как только перестали лаять собаки, мычать коровы и быки, не кудахтали курицы в курятниках, неслышно и незаметно, Тирея приблизилась к краю ямы и сбросила веревку мужу. Тот мертвой хваткой вцепился в нее. Потом Тирея что есть силы упершись ногами в землю, закинув сплетенную эту веревку на плечи, принялась его тащить. Она была крепкой женщиной, охотницей, много раз вступавшей в единоборство с диким лесным зверьем. Уж мужа она могла вытащить одна, без посторонней помощи.

Вот, наконец, он наверху. Оба тяжело дышали, глядели друг на друга словно виделись в последний раз – по крайней мере, так показалось Ангусу. Но его жена, жрица и колдунья, вдруг сказала:

– Мы еще встретимся с тобой, муж мой. Так говорит Залмоксис. Куда ты отправишься?

– Я пойду к астингам,³⁸ – ответил Ангус. – Они не любят Пиепора.

Бегство Ангуса не сильно разозлило вождя костобоков. Конечно, его освободила Тирея, в этом сомнений не было. Но побег вотадина уже ничего не мог изменить. К тому же римляне ни о чем не догадывались – их никто не предупредил об опасности. Об этом Пиепору сообщили разведчики. Крепости лимеса имели половинную численность солдат, а в некоторых местах и вообще были оголены.

К июлю все воины костобоков съехались для набега. Их собралось необычно много: на конях и пешие, почти все в костяных кольчугах, словно неведомые древние звери, в островерхих шлемах и без щитов, но с длинными ножами или короткими мечами. Тирея совершила гадание, которое предсказало успешный поход. Чтобы подтвердить благоприятные знаки, Залмоксису принесли в жертву великолепного белого скакуна и костобоки двинулись на юг через Карпаты.

Они не умели сражаться в поле как армии больших племен, вроде маркоманнов или квадов, они нападали разрозненными кучками, мелкими отрядами, потому их и называли разбойниками. Внезапно для римлян, все внимание которых было направлено на маркоманнов, костобоки ворвались в Дакию, где к ним присоединились роксоланы – вождь Тарб в последнюю минуту решил двинуться вместе с ними дальше к границам Македонии, а за ней Греции.

Города и селения, до того многие десятки, а то и сотни лет жившие в мире и безопасности, не имеющие вокруг оборонительных стен, вдруг ощутили на себе весь ужас вражеского вторжения, с его убийствами, грабежами, изнасилованиями, поджогами, обращением в рабство. Отряды костобоков словно огромная армия всепожирающей саранчи, налетела на благодатные земли Греции, превращая зеленые краски цветения и счастья в черный цвет смерти и разрушения.

Рейд костобоков

Известный сатирик Лукиан, который так нравился покойному императору Луцию Веру, четыре года назад переехал в Афины из Антиохии, куда его пригласили преподавать греческую литературу в открывшуюся по указанию Марка Аврелия философскую академию.

К этому времени Лукиан уже вкушал все прелести известности и почета. Его книги хорошо продавались, его остроты широко гуляли по империи, и никто не хотел стать мишенью для его острого язычка. Когда скончался жрец Асклепия Александр – давний неприятель Лукиана, то именно благодаря его памфлету «Александр, или лжепророк» римляне услышали удивительные истории об этом мошеннике, который столько лет морочил головы простым людям. Но также все узнали и о роли сенатора Рутилиана, невольно помогавшего возвышению этого прохвоста, женившись на его дочери. Именно благодаря памфлету Рутилиан не осмелился назначить преемника умершему Александру из числа доброхотов, явившихся, подобрать бутафорскую змеиную голову Гликона и вновь ее оживить. Рутилиан заявил, что оставляет звание пророка покойнику.

Кстати, сам сенатор, которому Александр предсказал сто восемьдесят лет жизни, тоже скончался следом за тестем от внезапно разлившийся желчи, невольно опровергнув слова прорицателя.

Sic transit gloria mundi!³⁹ С мудростью древних спорить не приходится.

За годы пребывания в Афинах Лукиан особенно сблизился с известным ритором Геродом Аттиком. Герод когда-то близко знал мать императора Домицию Луциллу и вспоминал о ней с теплотой. А вот Антонинов не любил – как приемного отца Марка Антонина, прозванного Сенатом Благословенным, так и его самого. Хотя Марк несколько раз вел судебные тяжбы, связанные с обвинениями в адрес знаменитого ритора, и всегда решил вопрос в его пользу, самолюбивый Аттик относился к нему с неприязнью. Возможно, ему до сих пор помнился настороженный, недоверчивый взгляд Марка на процессе, затеянном консулом Брадуа против Аттика. Тогда Брадуа обвинил его в преднамеренном убийстве собственной жены Региллы – сестры консула. А ведь Герод Аттик очень любил Региллу и никогда не стал бы ей вредить.

И вот Аттику показалось, что с подозрениями Брадуа целиком и полностью оказался согласен Марк Антонин, хотя на суде тот не принял открыто сторону консула. Так между ними появилась неискренность. А как известно неискренность – это лишь первый шаг, едва видимая трещина, которая медленно, но верно приводит к разрушению отношений и, в конце концов, к открытой вражде.

Другое дело был Луций Вер. Тот был настоящим Цейонием – беззаботным, веселым и щедрым. Герод Аттик, встречал его, когда второй император совершал поездку в Сирию, отправляясь на войну с парфянами. Аттик специально добыл тогда дурманящий напиток, называемый кикеоном, и угостил Луция, а после устроил для соправителя Марка участие в знаменитых элевсинских мистериях. И ведь это было не так уж и давно – всего семь лет назад. Теперь же Луций Вер приобщился к семье богов, посвящая время ленивому созерцанию с небес суетной земной жизни.

Лукиан был почти на двадцать лет моложе Аттика, приближающегося к семидесятилетнему рубежу, однако это не помешало их сближению. Герод будучи весьма амбициозным, любил бывать среди знаменитостей, обмениваться с ними посланиями, обедать, помогать деньгами, что называется водить дружбу. Это позволяло говорить знакомым и родственникам с нотками хвастовства в голосе: «А вот у меня в гостях был мой давний приятель Лукиан». Или «Недавно мне писал Апулей, и я…»

Ему отвечали: «Уймись Аттик, мы и так знаем на что ты способен», но старый оратор не хотел оставаться в тени других, его снедало тщеславие. Он давно уже завел свою риторскую школу, в которую набирал симпатичных мальчиков. Многие на основе этого факта делали неоднозначные выводы о его предпочтениях в личной жизни. Особенно Аттик гордился молоденьким учеником Полидевком, в котором подозревали его любовника. И вправду, мало кому пришло бы в голову ставить бюсты обычному ученику на виллах или усадьбах, разбросанных по всей Греции.

За два дня до июльских ид, в день выпавший на пятницу, в богато украшенном афинском доме Аттика собрались гости. Как всегда, столы и репозитории ломились от закуски, еды и фруктов, способных удовлетворить самый утонченный вкус, гостям не скупясь, разливали дорогое фалернское вино, доставленное из Италии.

С первой минуты возник оживленный разговор. Ждали Лукиана. Герод обещал, что в качестве особого угощения Лукиан преподнесет им чтение нового памфлета, который гости услышат первыми из собственных уст автора. При этом Аттик всех успокоил, заявив, что чтение будет не обременительным, поскольку нельзя умными мыслями утомлять голову перед едой. Приглашенные, среди которых оказалось сразу несколько известных писателей, риторов, философов разных школ, в ожидании Лукиана принялись попивать вино из небольших кубков, расхваливать хозяина.