Читать книгу Солнечный ветер. Книга четвертая. Наследие - Олег Красин - Страница 1

Ты долго блуждал в поисках счастливой жизни и не нашел ее ни в аргументах философии, ни в богатстве, ни в славе, ни в удовольствиях – нигде. Но тогда, где же она? Она достигается, когда человек совершает поступки, понимая разницу между добром и злом… Все что содействует справедливости, благоразумию, мужеству, и свободе является добром для человека. А все что противодействует этому можно назвать злом.

Марк Аврелий¹

В книге использованы тексты из писем Марка Аврелия, Элия Аристида, Герода Аттика, также записок Марка Аврелия «Медитации».

Часть первая. ГРАЖДАНИН МИРА

Таврийские беседы

«– Мне представляется, что смерть есть зло.

– Для кого? Для тех, кто умер, или для тех, кому предстоит умереть?

– И для тех, и для других.

– Если смерть – зло, то она – и несчастье?

– Конечно.

– Стало быть, несчастны и те, кто уже умер, и те, кому это еще предстоит?

– Думаю, что так.

– Стало быть, все люди несчастны?

– Все без исключения».²

Император Марк Аврелий Антонин отложил в сторону философский трактат Цицерона «О презрении к смерти», посвященный Марку Бруту – убийце Юлия Цезаря.

«Что остается после нас? – размышлял он. – Что останется после меня? Будет ли это гниющая плоть или никому не нужный, кроме родственников, пепел, помещенный в сосуд? Будут ли это труды, которые останутся в веках и, глядя на которые скажут, что это сделал такой-то. А может все исчезнет в бездне времени, как уже безвозвратно пропадало многое?»

Он много раз сталкивался со смертью, а потому мысли о ней приходили в его голову довольно часто. Сократ писал, что мысль – это речь души, разговаривающей сама с собой. И душа Марка беседовала с ним, объясняла, примиряла со смертью, выражала сочувствие телу, которое было тленным.

Он пытался вывести для себя некие правила смерти, общие закономерности: кто должен бояться ее и может ли она бояться кого-то. В голову приходили разные выводы.

Например, смерть по вине неотвратимого рока или суровых превратностей войны часто уносила в царство Плутона посторонних для него людей. Сколько пленных ему пришлось казнить из числа германцев, сарматов, других варварских народов. А сколько еще предстоит в случае их непокорности? Если закрыть глаза, то эти картины встанут перед ним как живые: недобитые раненные варвары, лежащие на поле боя, вереницы врагов со связанными за спиной руками, покорно бредущие к месту казни. Пока они живы их лица раздирает страх и ярость, отчаяние или горе. Но это пока, ибо скоро меч легионера отделит их голову от туловища.

Наверное, боги не просто так заставляли Марка пройти через это испытание – испытание кровью, – иногда высот человечности невозможно достичь, если к ней не принуждать других.

Наряду с врагами смерти были подвержены и не чуждые ему люди. Близкие и далекие родственники, дети, знакомые и наставники – все они ушли к богам, напоминая о себе болезненными проблесками памяти. Многих он упомянул в своих записях, отдал должное, пусть и посмертно: мать Домиция, сестра Корнифиция, приемный отец Антонин, Диогнет, Аполлоний, Секст, Фронтон… Этот список, мартиролог дорогих ему людей, казался внушительным и с каждым годом только увеличивался. Теперь же к нему добавилась и жена.

И тут вдруг ему явилась мысль о том, что смерть этих людей всегда приводила к переменам, последствия которых просчитать было трудно. Хорошие они, эти перемены, или плохие, ответ знали лишь боги, а они не всегда делились с людьми своими знаниями.

Император Антонин, его младший брат Луций Вер, Фаустина – все они умерли, когда он, Марк, находился рядом. Кончина приемного отца, открыла дорогу к императорской власти. Преждевременный уход на небо брата Луция оказался предвестием тяжелых испытаний. Именно тогда Марку пришлось вступить в войну с объединенными германскими племенами. Наконец, неожиданная смерть Фаустины словно порвала в клочья свиток предательства, подписанный именами тех людей, кому он безраздельно доверял.

Власть, война и измена. Казалось, что для правителя такой огромной державы как римская империя, только эти вещи важны, только им он должен посвящать свои ежедневные заботы. А вместо этого Марк занимался простыми людьми, помогал им, добивался для них справедливости. Наивный человек! Разве кто-нибудь оценит это.

Его мысли вернулись к Фаустине. Если смерть – зло, несчастье для одного человека, как писал Цицерон, то ее смерть выглядела несчастьем вселенского масштаба. Женщина, с которой он провел больше тридцати лет, рожавшая ему детей и хоронившая их вместе с ним, имела свои слабости, изменяла с другими мужчинами и в постели, и в политике – об Авидии Кассии ему точно известно, – теперь тоже ушла к богам.

И все же, смерть не является несчастьем, как это доказал сам Цицерон. Она естественное явление, созданное природой, такое же неизменное, как и рождение. И скорбь здесь уместна как дань традиции, как расставание с укладом жизни, в котором жена всегда присутствует. Но привычки меняются, многие остаются в прошлом. Так же в прошлом останется и Фаустина. Именно поэтому он, Марк Антонин, не будет скорбеть чрезмерно, не станет считать себя несчастным, покинутым мужем, оставшимся одним в этом бренном мире. Он ведь и так давно одинок.

Он обращается к самому себе, успокаивает, увещевает. И все же сердце щемит.

Они едут через Киликию в Тарс, по нагретой солнцем дороге. Легкий бриз, долетающий за сотни миль от берега моря, не слишком облегчает их путь. Они часто останавливаются, поят лошадей, сами пьют охлажденную воду. Марк выходит из своей повозки вместе со всеми, чтобы напиться, хотя слуги и так приносят ему воду в небольших кувшинах. Он трогает горячую шелковистую кожу лошадей ощущает их запах и, как ни странно, немного успокаивается. Эти животные как будто на одно мгновение переносят его назад, в молодость, когда он скакал вместе с Сеем Фусцианом, спасаясь от пастухов. Их тогда приняли за разбойников и чуть было не закидали остро заточенными деревянными посохами. Неповоротливый увалень Фусциан принял удар одного из них на себя. Хорошо, что тот попал в него на излете и ударил плашмя. А потом они мчались навстречу ветру, хохотали, кровь бурлила во всем теле и все казалось им нипочем.

Он оглядывается назад, задумчиво смотрит вдаль, где за горизонтом скрылась Галала – маленький городок у подножья Тавра. Там был произведен обряд преданию огню тела его жены Фаустины, ее пепел в погребальном сосуде отправили в Рим, в усыпальницу Адриана, где похоронят рядом с прахом родителей – императором Антонином и Фаустиной Старшей и их с Марком детей. Вот только назад в Рим свой путь она проделает одна, без него.

«Когда наступает время, и боги призывают нас, приходиться совершать этот путь в одиночестве», – подводит итог он некоторым мыслям.

Это непросто для тех, кто вовремя не подготовил себя к смерти, а Фаустина была к ней готова. Он в этом уверен и потому спокоен за нее.

Марка сопровождает многочисленная свита, однако среди спутников не хватает Юния Ру-стика, философа-стоика, познакомившего его с Эпиктетом. В прошлом с этим человеком Марк вел долгие и умные беседы. Рустик тоже ушел к богам, пополнив собой печальный мартиролог. С ним, с Рустиком, он бы мог обсудить Тускуланские беседы Цицерона, разобраться в устремлениях души, не боящейся смерти. Впрочем, такой разговор может состояться и без физического присутствия старого друга, здесь достаточно одного воображения.

Марк выглянул из императорской повозки. Часть его свиты во главе наместником Каппадокии Аннием Антонином обозревала живописные окрестности. Среди них были начальники двух канцелярий: латинской Тарутений Патерн и греческой Александр Пелопатон. Неподалеку от этой группы ехал Помпеян вместе с братьями Квинтилиями, Максимом и Кондианом. Те с упоением рассказывали об исторических местах, через которые следовал кортеж императора.

«Ничего, потом повторят для меня, – думает Марк, – или Помпеян перескажет. В его характере скрыто детское любопытство к приключениям. А я? Не становлюсь ли слишком старым для них?»

Он спрашивает себя, однако решает не пускаться во внутренний спор, который ни к чему не приведет. Его душевное состояние, сейчас, после смерти Фаустины, кажется смятенным, неустойчивым. Только твердость и мужество стоика, закаленность сердца многочисленными потерями поможет выдержать и это испытание.

Он отодвинулся вглубь повозки, задернул легкую шторку из мягкой ткани, создающей внутри спасительную тень от солнца. Взгляд его упал на рукопись Цицерона, когда же он поднял глаза, то обнаружил сидящим напротив Юния Рустика, Тот совсем не походил на покойника, которого сожгли и чьи кости обмыли в вине. Лицо его казалось живым, чуть розовым, борода блестела, словно была умащена благоухающими маслами и хорошо расчесана умелым брадобреем. Так он выглядел, когда Марк только назначил его префектом Рима.

«Это ты, друг?» – вздрогнув от неожиданности, спрашивает он.

«Конечно я, – отвечает Рустик хорошо узнаваемым, низким голосом. – А кого ты ожидал увидеть? Надеюсь, не Цицерона?»

Юний Рустик шутит, глаза его смеются. Ах, старый друг, Марк уже начал забывать его шутки.

«Нет, я хотел говорить именно с тобой, – отвечает Марк. – Видишь, что я читаю?»

«Тускуланские беседы. Полезное чтение, когда тебя окружают мертвецы».

«Пожалуй ты прав, но в беседах о душе не имеет значения с кем разговаривать: с живыми или мертвыми, ведь душа становится бессмертной и ее уносит солнечный ветер в огненную первостихию».

«Ты говоришь, как Цицерон, а не основатель стои Зенон. Ибо, что утверждают стоики? Они поясняют, что душа долговечна, но не бессмертна».

«Значит я неправильный стоик», – теперь уже шутит Марк, чувствуя, что этот разговор отвлекает его, заставляет забывать о горестях сегодняшнего дня.

«Нашу с тобой беседу на дороге, неподалеку от Таврийских гор вполне можно назвать Таврийскими, а не Тускуланскими беседами», – продолжает Юний Рустик и будто живой человек, трогает полог повозки, отодвигает его, впуская вечерний воздух внутрь вместе со светом факелов, которые несут слуги. Марк и не заметил, что уже стемнело. А ведь совсем недавно он видел Помпеяна с Квинтилиями, сидящими на конях, освещенными яркими лучами солнца, теперь же стало почти темно. Время пролетело незаметно, как будто Рустик, ускорил его своим явлением, превратил часы в минуты.

Время нам неподвластно, думает Марк, но оно неподвластно и покойникам. «Я вижу Юния таким каким он сохранился в моей голове, моя память воскресила его. Или он разговаривает со мной на самом деле?»

Марк поднимает глаза, но видит, что в повозке он сидит один, без Рустика. Он протягивает руку к чаше с териаком, в которой вместе с травами и настойками намешан маковый сок. Это сок успокаивает, дает возможность погрузиться в грезы, когда донимает надоедливая боль в желудке. Умелый и энергичный лекарь Гален³ долго приискивал для него подходящую порцию пока не подобрал ту, которая позволяла не спать во время военных советов, когда император должен бодрствовать.

Слуги поставили внутри масляный светильник, его пламя колеблется, растекаясь бликами по пологу во время движения. В желудке опять возникает сосущая боль и Марк вновь отпивает из чаши териак. Немного, всего один глоток. Скоро будет Тарс, где императора ожидает ночлег, но перед этим встретят жители с городским советом. Опять его ждет неуместная пышность и парадное шествие, льстивые славословия, угодливые физиономии. Этого избежать не удастся – таков установленный ритуал, который требуется неукоснительно соблюдать и каждый городской совет его с удовольствием исполняет.

Где же были все эти люди, когда несколько месяцев назад Авидий Кассий поднял мятеж? Наверное, также угодливо улыбались и славословили смутьяна. Восток в этом отношении всегда подавал пример Западу.

Он смотрит впереди себя и вдруг вновь видит Рустика, но теперь Марк готов к продолжению разговора.

«Таврийские беседы – это ты хорошо придумал, старый друг! – замечает он, чуть при-крыв глаза, чтобы Рустик, ставший бесполым духом, не узрел в них разочарование философа в людях, не узрел полыхавшее в глубине его взгляда зарево недавнего мятежа. – Мне приятно с тобой проводить время, потому что ты жил, как подлинный философ. В тебе я чувствую собрата».

«Платон⁴ говорил, вся жизнь философа есть подготовка к смерти. Этим я и занимался, старался отдалять душу от тела. А теперь посмотри на меня!»

Рустик протянул руку к Марку, словно хотел коснуться его голого плеча – в жаркое время Марк ехал, обернувшись лишь в одну тогу, без туники. Так делали старые сенаторы патрицианских родов. Рука Юния дотянулась до него, но не коснулась. Только легкое дуновенье ветра ощутил Марк, как будто ветер чуть-чуть погладил листья.

«Я тебя чувствую, – замечает он удивленно, ибо все знали, что покойников можно видеть в пространстве, но не ощущать. – Я тебя чувствую!»

Он повторяет эти слова, будто желая продолжить давний спор с Рустиком. Возможно, это был спор о том, разлагаются ли души на атомы, после того как покинут тело. Так утверждал Демокрит и его ученики. Теперь жизнь убедительно доказала правоту Марка – души не разлагаются, они цельны и неразделимы и сидящий напротив Юний зримое свидетельство этому.

Хотя, если вспомнить подробности того разговора, то окажется, что Рустик вовсе и не был последователем Демокрита. Он как обычно поддевал Марка, хотел раззадорить его, услышать веские аргументы в пользу стоического видения посмертной трансформации души. Хотя, о чем они говорили? «Я знаю, что ничего не знаю» – золотыми буквами начертаны слова Сократа над дверьми любого философского храма. Стоики тоже не исключение. Их взгляды на посмертное существование души менялись не раз.

«Думаю, что душа Фаустины сейчас стремится к первостихии, к огню, в котором пребудет до новой вспышки, когда огонь обновит наш мир», – говорит он Юнию, решив, что появление друга именно здесь, именно сейчас, когда они еще очень далеко отъехали от гор Тавра, было не случайным. Оно бесспорно вызвано внезапной кончиной жены, поэтому и разговор вести следует о ней.

«Ах, Фаустина! – отвечает Рустик, усмехаясь в бороду. – Мне ее, правда, жаль. И все же боги не зря ее забрали…»

«Тебе что-то известно?..»

Юний не отвечает, он рассеянно берет еще не запечатанные дощечки, на которых Марк перед этим писал Сенату о Фаустине. Марк поначалу хотел поправить текст, а затем передумал, решил ничего не менять. Требовалось лишь поставить на воск личную печать.

«Ты просишь Сенат обожествить ее, – Рустик не спрашивает, а просто перечисляет милости императора, которыми тот хочет осыпать покойную жену. – Ты хочешь основать новый город, назвав Галали Фаустинополем. Что же разумно! Фаустина, хотя и не являлась образцовой женой, все же заслужила хорошую память. Вот только…»

«Хочешь сказать о ее предательстве? – Марк не глядит на Юния, ему тяжко произносить то, что он хочет сказать. – Я все знаю. Мой легат Марций Вер думал, что сжег переписку Кассия до последнего папируса, до последней деревянной доски, сжег даже стилус, которым Авидий писал мятежные слова. Но кое-что осталось, мой друг, кое-что осталось!»

«Расскажешь мне?»

«Для духа, витающего над землей, ты слишком любопытен. Тебе и так должно быть все известно».

Рустик ласково улыбается в бороду, вновь тянется к нему, касается плеча, и Марк снова ощущает дуновение ветерка. Странно, когда Рустик был жив он не позволял себе таких проявлений дружбы, но теперь… Наверное, ему давно все известно, однако он хочет, чтобы Марк выговорился до конца, выплеснул из себя накопившуюся горечь и обиду из-за предательства близких. В этой повозке такое возможно. Здесь не надо прикрываться стоическим плащом, обучая терпению и послушанию других, тут можно обнажить свое сердце.

«Главное, что я был ей верен, даже если она и предавала меня», – замечает Марк рассеянно, хотя в тоне его голоса не хватает убедительности,

«Верен? А что такое верность? – Рустик задает вопрос, пристально глядя на собеседника-императора. – Означает ли верность жене то же самое, что и верность своей душе, самому себе? И что важнее: стойкость перед телесными искушениями или преданность своим убеждениям?»

Старый друг! Он всегда умел спрашивать прямо, вести откровенный разговор, на который другие с ним никогда не осмеливались. Что же, и он, Марк, также откровенно отвечает своему наставнику.

«Ты знаешь мое отношение к удовлетворению физических потребностей будь то чревоугодие или вожделение. Это все ложные устремления ко благу, страсти, от которых следовало бы избавиться».

Рустик с иронией поднимает густые брови, продолжая внимательно слушать. Он знал о способности Марка к самоанализу, его умению глубоко погружаться в собственные мысли и все же, иногда в словах ученика скрывалось кокетство, точно Марк хочет услышать чью-то похвалу своей твердости.

«Плотское удовольствие, – продолжает Марк, – это всего лишь трение внутренностей и судорожное выделение слизи, которые отключают разум на какое-то время».

«И только? Но подобным образом ты вместе с Фаустиной частенько забывал о голосе разума. Я сужу по числу ваших детей», – возражает Рустик.

Марк наклоняет голову вниз, лицо его туманит печаль, поскольку Рустик опять напомнил о Фаустине, словно она была жива, точно еще находилась рядом с ним в соседней повозке. Сейчас он позовет ее, расскажет какое путешествие им предстоит и что они увидят. Впереди Тарс, потом Иудея, окончанием пути будет Александрия в Египте. Да, да этот маршрут минует Антиохию, где почти девять лет Авидий Кассий был наместником. Жители города рьяно поддержали его мятеж, а потому Марк накажет их своим невниманием, а если этого окажется мало, то придумает как показать свое недовольство⁵.

Но о чем это он? Фаустины нет и никто ее не вернет. Рустик в это время опять исчез, он, пожалуй, вряд ли появится снова. По крайней мере, сегодня его не будет. Так кажется Марку, потому что образ друга воплотился наяву из его головы и теперь всего лишь вернулся назад.

Марк берет дощечки с письмом Сенату, которые трогал Рустик. Кажется, что он чувствует тепло его руки, слышит слова друга. Он читает послание заново и дописывает, добавляя просьбу, устроить Фаустине апофеоз. Пусть она станет божественной, как ее отец! Может на небесах она, наконец, обретет долгожданное счастье. Здесь, на земле, между ними не было любви, но был долг, и она его добросовестно исполнила.

Он прикрывает глаза, вспоминает ту юную девушку, которая произнесла: «Где ты Гай, там буду и я, Гайя»⁶ . Он вспоминает любовь Фаустины к танцам и цитре, ее неподдельную веселость, когда они проводили время втроем с Луцием, ее первую беременность, свою ревность…

По его щеке невольно сползает слеза, и он думает: «Я становлюсь старым и мягким как воск, ведь душа от горестей теряет твердость. Но нам не дано скорбеть и утешаться бесконечно, потому что конец каждого очевиден. Это лишь вопрос времени. Печалиться здесь можно лишь одному – мы остаемся наедине со своими мыслями и может вести беседу только с самим собой».

Кара Антиохии или о человечности

Еще раз он вернулся к размышлениям о смерти, когда они прибыли в Тарс. Глава городского совета низенький, толстый, с блестевшей на солнце лысой головой человек многоречиво расписывал достоинства императора, чем заставил Марка откровенно скучать. Свита его нетерпеливо перешептывалась за спиной, утомленная долгой речью, а городской глава продолжал упиваться своим голосом. Наконец, Марк знаком показал, что доволен услышанным, и их повели по улицам города, заполненных приветливыми горожанами.

Тарс был маленьким городком, чуть больше Галалы, и до храма Юпитера все добрались довольно быстро. Там они принесли жертву богу-покровителю города, вознесли слова молитвы и благодарности самому могущественному божеству римского пантеона, а затем вышли на площадь перед храмом. Здесь-то Марку представили юношу с черными курчавыми волосами, с миловидным лицом. Он звался Гермогеном и оказался известным в этих краях софистом, которого с восхищением слушали люди.

Марк, всегда привечающий дарования, тоже не преминул послушать юного оратора. За спиной его остановились Помпеян, отец и сын Северы, братья Квинтилии, Пертинакс, Патерн и Пелопатон, вся многочисленная свита, занявшая место почти до ступней храма. Своего сына Коммода Марк специально приблизил к себе и поставил рядом, чтобы тот уже примерялся не только к тоге взрослого гражданина, но и к роли будущего правителя Рима.

Гермоген начал официальное приветствие, вернее, продолжил речь главы городского совета. Голос у него оказался по-юношески звонкими. Он говорил складно. Из розовых уст его текли округлые звуки, вся речь подкреплялась плавными движениями тонких рук. Когда он закончил, Марк попросил его порассуждать о смерти. Что она – благо или зло? Счастье или несчастье?

Гермоген был образованным юношей, он читал Цицерона, а потому понял к чему клонит цезарь. И тут к своему удивлению из уст юноши, почти мальчика, Марк услышал созвучные мысли. Смерть – естественный процесс распада, определенный природой, так же как рождение – это процесс созидания. Поскольку смерть создана и поддерживается природой, то, безусловно, для людского рода она является благом.

Марк искоса посмотрел на стоявших рядом. Коммод, которому давно наскучили официальные мероприятия, речь Гермогена пропускал мимо ушей, поскольку никогда не интересовался философией. Он рассеяно водил сандалией по каменной плите перед собой, как если бы находился на берегу моря и проводил там пальцами ног по песку. Что бы он ни рисовал, какие бы фигуры не представлял, все они оставались у него в голове, куда доступ посторонним, в том числе и отцу был закрыт.

«Мне надо туда проникнуть, в его голову, в его мысли, – подумал Марк, – без этого страшно оставлять на него Рим. А он очень скрытен, мой сын. Только его новые друзья, о которых мне докладывали, Клеандр и Саотер, пользуются его безграничным доверием, они всегда рядом и это скверно. Однако хорошо то, что есть Помпеян, который поможет в трудную минуту. Но это будет уже после меня».

Он переводит взгляд на Помпеяна. Тот весь поглощен речью Гермогена, интерес читается в его глазах, а при особо удачных оборотах речи юноши, он одобрительно кивает. Лицо Помпеяна, которое Марк помнил издавна, тоже постарело за это время. Оно покрылось тонкой сетью морщин, крючковатый нос еще более загнулся вниз. Помпеян стал носить короткую прямую челку на лбу, как бы подражая прическе императора Гая Юлия Цезаря. Но Помпеян не Цезарь, он не стремится к власти.

Братья Квитилии тоже слушали Гермогена с интересом, а вот на лице тучного Пертинакса застыло равнодушное выражение. Пертинакс был таким же, как Коммод, его не увлекали философские упражнения. Он был истинным воином, прямолинейным и грубоватым, и потому Клавдий Север, переваливший шестидесятилетний рубеж мужчина с большим лысым черепом, стоявший возле Пертинакса, казался на фоне него крупным мыслителем, вроде Сократа или Платона.

Этот Север был старым другом Марка и имел прозвище Арабиан. В молодости Арабиан наставлял Марка философии; являясь приверженцем перипатетиков, он приобщал юного цезаря к глубинам Аристотелева учения. Несмотря на разницу в возрасте Марк дружил со своим учителем много лет, у них были одни взгляды, одни устремления, можно сказать, они были родственными душами.

«От брата моего Севера, – с теплотой писал о нем Марк в своих записках, – я узнал о любви к близким, любви к истине и справедливости. Благодаря ему я получил представление о государстве, которым правят в духе равенства и равного права для всех, о власти, ставящей превыше всего свободу граждан. Ему я обязан почтением к философии, благотворительностью и щедростью, надеждами на лучшее и верою в дружеские чувства. Он никогда не скрывал осуждения чьих-либо проступков, а его друзьям не приходилось догадываться о его желаниях – они всем были ясны».

«Ты не знаешь, как я ценю тебя, мой друг!» – говорил ему Марк, на что Арабиан только пожимал плечами.

«Ценность каждого человека не измеряется дружескими проявлениями, – отвечал он, – их выказывают и животные. Посмотри на мула, который трется головой о бок хозяина, или на пса, лижущего его ноги. Однако у животных нет души, а у нас она есть. Наши души находят себе подобных, и мы поддерживаем друг друга на изломах жизни, тем самым становясь сильнее».

Марк соглашался с ним. Именно ясность в мыслях и поступках, схожесть взглядов на мир делала их похожими, нужными друг другу. Чтобы закрепить духовное родство Марк выдал за сына Арабиана тоже зовущегося Клавдием Севером, свою дочь Галерию, после чего символическая связь превратилась в кровную. С Клавдием Севером, как и с его отцом Арабианом, Марка связывала дружба. Он дружил с обоими – с отцом и сыном.

Все они, умные и глупые, философы и воины, родственники и внутренне чуждые ему люди, кем бы они ни были, составляли опору государства, гарантировали прочное будущее династии Антонинов, а потому не случайно стояли вокруг него, находились здесь, несомненно, по воле богов.

Когда Гермоген окончил Марк прослезился, приказал одарить его щедрыми подарками – на людей умеющих думать и говорить он никогда не жалел денег. Он подошел, приобнял юного софиста, потрепал по шелковым кудрям.

«Я бы хотел говорить также, когда был в твоем возрасте, – заметил, он, – но едва ли могу сравниться с тобой даже сейчас».

«Ты тоже кое-что умеешь, цезарь», – проявил юноша чувство юмора, вызвав одобрительный смех.

Слуги молодого цезаря Клеандр и Саотер появились в его жизни незадолго до смерти Фаустины. Мать их не жаловала, но допустила слабость, потворствуя сыну, который надеялся приобрести надежных друзей среди сверстников. Правда, Клеандр оказался ненамного старше. Он был рабом, которого завезли в Рим из Фригии и продали на торгах. Неизвестно какой путь привел его на Палатин, но угодливость раба понравились наследнику Коммоду и вскоре Клеандр занял важное место вблизи него, именовавшееся нутритор⁷. Официально он стал зваться не иначе как Марк Аврелий Клеандр.

С Саотером, которого назначили комнатным слугой, было не все так просто. Как-то раз, когда Коммод гулял по Риму, он по своей привычке забрел в гимнасий. Там могучие атлеты поднимали тяжести, метали копья, бегали и прыгали. С Коммодом шли несколько слуг, вооруженных дубинками на всякий случай. Они выполняли роль охранников и были крепкими, надежными, но уж очень неповоротливыми и когда Коммод вдруг закричал: «Я хочу бегать. Кто побежит со мной?», они в недоумении остановились.

Юноша не стал их ждать, рванул вперед, стремглав понесся по полю, на котором занимались спортом ученики гимнасия. Ветер развивал его тунику, он сильно махал руками, заставляя ходить ходуном лопатки на спине, быстро мелькали его ноги. Ему было удобно бежать в небольших сапожках, специально сшитых у сапожника Евгена, работавшего неподалеку от улицы Кожевников. Какое-то время он был один пока не почувствовал, что кто-то его нагоняет. Топот за спиной приближался, вскоре он услышал дыхание бегущего, а затем тот поравнялся с Коммодом. Это был юноша примерно его возраста или чуть-чуть моложе.

Какое-то время они бежали вровень, а потом, уставший Коммод остановился.

– Ты хорошо бегаешь, – сказал он шумно дыша. – Где научился?

– На улицах Рима, – ответил Саотер, всматриваясь в лицо Коммода. И вдруг он улыбнулся робкой улыбкой мальчишки, которого часто обижали. – Я тебя видел в школе танцев Никифора. Ты наступил мне на ногу.

– Это было давно, – ответил Коммод, что-то припоминая.

– Ты говорил, что тебе понравилось со мной танцевать, сказал, что придешь снова, но не пришел…

– Это было давно, – повторил Коммод.

Саотер, как и несколько лет назад носил длинные волосы, делавшие его лицо по девичьи миловидным, нежная смуглость щек указывала в нем на уроженца Азии.

– Ты откуда? – спросил Коммод. – Где родился?

– Я из Вифинии, из города Никомедия.

– Ты мне нравишься! Хочешь служить мне? Ты ведь знаешь, кто я?

– Конечно, господин! – Саотер поклонился. – Мои родители вольноотпущенники, они отдали меня в дворцовый Педагогий. Я всех знаю на Палатине.

Так Саотер попал к Коммоду. Вскоре он стал, наряду с Клеандром, одним из самых близких для него людей, отодвинув в сторону учителей и наставников, приставленных матерью и, в первую очередь, Пизолоса. В отличие от Клеандра, который, несмотря на внешнюю угодливость был сам себе на уме, Саотер смотрел на Коммода влюбленными глазами. Наверное, не одному Саотеру нравился Коммод, его лицо, его фигура; многие из девушек и матрон засматривались на него, когда он появлялся рядом с отцом во время торжественных церемоний.

Юноша со светлыми вьющимися волосами, с легким золотистым пушком на щеках и подбородке, Коммод отдаленно походил на покойного дядю Луция Вера, которому молва давно приписывала любовную связь с его матерью Фаустиной. Подозрения на то, что он, Коммод, является сыном Вера, не раз овладевали докучливыми умами. И все же Марк Антонин никогда не позволял усомниться в своем отцовстве. Кроме золотистого отблеска Коммод походил на Луция и в другом. Он, так же, как и Луций, ласково смотрел на окружающих и если Веру пришлось тренировать у себя эту ласковость взгляда, то молодому Коммоду она давалась без труда, ведь он еще не был испорчен жизнью. Так, будучи золотым мальчиком, он нравился всем: и родственникам, и друзьям отца, и легионерам, и простым жителям Рима. Он легко покорял всех своим обаянием, с удовольствием слыша, как за спиной его называли «Золотой цезарь».

И все же от отца приходилось многое скрывать, потому что Коммод отвык от него, проживая во дворце в Риме, пока Марк воевал на холодном севере с варварами. Да и когда они жили вместе Марк не одобрял его легковесных увлечений вроде танцев или лепки глиняных фигурок, кувшинов. Эти занятия, конечно, не подходили для будущего властителя, казались чересчур детскими, несерьезными. Другое дело философия, которой Марк начал увлекаться после риторики, будучи немногим старше сына. Философия означает любовь к мудрости, а кто как не правитель империи должен быть мудрым.

Отцу казалось, что его сын застрял в детстве и не хочет становиться на ноги, учиться самостоятельности. Чтобы его вразумить, он рано, в четырнадцать лет, надел на него тогу взрослого гражданина, он заставил Коммода исполнять некие государственные обязанности, пусть и необременительные, вроде раздачи денег горожанам от имени императора. Отец показал его войскам, когда они с матерью приехали к нему в Сирмий и легионеры, старые, испытанные в боях вояки, пришли в восторг, увидев золотого мальчика. Может они представили его своим талисманом, полубогом, ведущим к победам как будто он был спутником золотых орлов легионов – этих символов римских триумфов. Не тогда ли и мать его, Фаустина, на волне успеха Коммода получила почетное прозвание «Мать лагерей».

Как ни смотри, а в этом заключался глубокий смысл для всего государства, для армии, ибо император-воин, имеющий жену – покровительницу военных лагерей, и золотого сына, чей портрет хочется водрузить на штандарты рядом с золотыми орлами, – никогда не потерпит поражение, ни от внешних врагов, ни от внутренних. Вот только никак не желающий взрослеть Коммод вызывал у Марка недоумение.

Потому Коммод и был скрытен. Он был мальчиком, любящим своих родителей несмотря на то, что они часто оставляли его одного, без внимания и любви и таких нужных в его возрасте советов. Он не хотел их подводить. Свои интересы он не то, чтобы скрывал от отца, он о них не распространялся и потому слухи о его увлечениях доходили до Марка стороной. Одной из таких привязанностей оказались лошадиные скачки, к которым Коммод пристрастился в Риме.

«Хорошо, пусть будет так, – решил про себя Марк, – в конце концов, скачками увлекались многие императоры. Последним, кого я знал был Адриан. А он был не из худших».

Теперь, на пути к Антиохии, крупному городу, в котором проживало почти шестьсот тысяч жителей, где были и театры, и арены для гладиаторских боев, и Большой Цирк для скачек, Коммодом овладело желание пополнить собой ряды болельщиков. Антиохия славилась отчаянными возничими, хорошими лошадьми, умело организованными состязаниями, все это молодой цезарь жаждал увидеть своими глазами. По правде сказать, никто не знал о причине его нового пристрастия, после танцев и лепки. Клеандр и Саотер думали, что в нем открылась азартная сторона, которая до того пряталась в глубине души и контролировалась суровой Фаустиной. Некоторые, и в том числе его отец, считали, что увлечение конскими бегами возникло от лени и безделья и стоит только Коммоду окунуться в государственные заботы, как он забудет о всякой чепухе.

Глупцы! Все они были глупцами, не понимающими Коммода!

Он ходил на скачки, на гладиаторские бои, на спектакли только за одним: каждый раз в его голове разыгрывались сцены, возникали красочные фантазии, где главным героем был только он, Коммод, и никто другой. Он оказывался тем ловким авригой⁸ на колеснице, который обгонял всех соперников и первым приближался к финишу, под радостные крики толпы надевал на голову почетный венок. Он выступал умелым гладиатором без жалости, разящим врагов и опрокидывающим их на песок арены, с упоением слышащим рукоплескания публики. Наконец, он являлся самым главным героем пьесы, к которому приковано все внимание и на котором держится все действие. Он был тем актером, о котором говорили на углах города.

Да, ему хотелось внимания – вот, что на самом деле руководило им, а они говорили об азарте, они говорили о лени. В сущности, его увлекательные фантазии вырастали из детства и были обязаны одиночеству, в котором его оставили Марк и Фаустина, занятые государственным и личными заботами.

Во время обсуждения предстоящих конских скачек в Антиохии, Клеандр умело подогревал интерес Коммода.

«Я узнаю на кого авригу поставить, – говорил он, хитро щуря глаза. – Я меня большие связи в Сирии, которая неподалеку от моей родины Фригии. Ты выиграешь, цезарь!»

Однако Коммоду в последнее время хотелось не просто наблюдать за скачками, это чувствовал Саотер.

«Я хотел бы видеть тебя победителем!» – сообщил он молодому господину, услышав предложение Клеандра. Так он пытался противопоставить свое влияние, влиянию вновь испеченного наставника.

«Цезарю рано участвовать в скачках. Он может получить увечье», – злобно парировал Клеандр, сузив черные как уголь глаза.

Слушая их Коммод признавал правоту Клеандра, очевидную и расчетливую, приземленную. Да, он наследник, ему надо беречь себя ради империи, особенно из-за частых болезней отца. И все же сердцем он был с Саотером. Тот знал тайные желания молодого цезаря, умел угадывать их. Саотер повсюду сопровождал его как тень, глядя восторженными и влюбленными глазами, и эта любовь не утомляла Коммода. Наоборот, она возвышала его в своих собственных глазах, потому что отличалась от любви родителей, ибо те любили его по обязанности, а Саотер по зову души.

Итак, оба они: и Клеандр, и Саотер, соревновались друг с другом, каждый желая опередить соперника и только размер тени показывал, кто и в какое мгновение побеждает – тот, у кого она была длиннее, находился от цезаря дальше.

«Я все устрою», – предлагал Клеандр Коммоду, насмешливо поглядывая на Саотера.

«Я тебя поддержу!» – говорил Саотер своему молодому цезарю, прикладывая руку к груди в знак клятвы.

Так или иначе, а Марк со свитой приближался к Антиохии. Он объехал стороной город Кирр, откуда родом был Авидий Кассий и его отец Гелиодор, бывший некогда советником императора Адриана. Еще немного и должны показаться стены самого большого города Азии, шумного, многоречивого, богатого. Ошибка его жителей состояла в горячей и безусловной поддержке узурпатора власти Кассия. Конечно, Авидий почти девять лет прожил в городе, укрепляя Антиохию, толково управляя всем востоком отсюда. Однако, как считал Марк Аврелий, это не повод для предательства.

Верность и измена – ему припомнился воображаемый разговор с Рустиком – следствия одного порядка, зависящие от наличия или отсутствия добродетели. Человека без добродетели можно простить если он утратил ее по случайности или не приобрел в юности. Но если человек сознательно устраняет добродетель из своей жизни, как это сделали антиохийцы, то он не заслуживают снисхождения. Поэтому, когда Коммод, подстрекаемый слугами, явился к отцу с просьбой разрешить ему присутствовать на конских бегах в Антиохии, то услышал от того уклончивый ответ.

Марку не хотелось огорчать сына отказом по таким, как он считал, пустякам, ведь впереди могли возникнуть более серьезные вопросы, где поддержка Коммода будет необходима. Например, в вопросах войны и мира на севере. Кто знает, угомонятся ли варвары после заключенного с ними договора?

«Найти общий язык с дикарями непросто, – думает Марк. – Мир вообще непрочен, ибо сила оружия принуждает к нему, а сила денег удерживает от его нарушения. К тому же дикарям недоступно знание истины, потому что оно дается долгими годами обучения и взросления. И то, и другое у наших северных соседей напрочь отсутствует. Их обучают в лесу медведи да волки, их ум остается чистым и незамутненным, по-настоящему детским. А с детьми невозможно договориться. Поэтому и мир с такими долго не продержится».

Тут он вспомнил о Коммоде, который тоже не хотел взрослеть. Это странное сходство сына с варварами вызвало у него печальную усмешку, которую в его повозке никто из окружения не увидел – не все нужно им лицезреть, особенно минутную слабость императора.

И он размышляет дальше о том, что Коммоду все же придется рано или поздно повзрослеть и пусть это будет рано. Он должен продолжить его дело. Сейчас сын не понимает этого, однако поймет после, ибо на него ляжет выполнение планов отца – дойти до северного моря и устранить угрозу оттуда. А его детям уже будет по силам остановить вторжение восточных народов еще более жадных, свирепых и еще более голодных, чем германцы.

План этот хорош, он выполним, если быть последовательным и стойким. И Марк надеется, что его чаяния, бессонные ночи, смертельный риск на поле брани под звон мечей и посвист стрел, не пропадут даром.

«Мы живем ради империи, в интересах тысячелетнего Рима, созданного предками, мы не можем их подвести». В памяти встает лицо прадеда Регина, строгого, неулыбчивого человека, вместе с тем, глубоко любящего своего правнука Марка. Ему вспоминаются горячие, полыхающие глаза императора Адриана, которого сжигает огонь изнутри. Этот огонь очистительный, возникающий, когда приносят жертвы богам и, может быть, божественная сущность Адриана проявлялась уже тогда, при его жизни. Только многие этого не понимали, возможно, и сам он.

Трезвый и правильный Антонин, приемный отец Марка был третьим человеком, лицо которого он увидел. Антонин выглядел благонамеренным, скучным, без видимых изъянов, но за его приземленностью таилась великая правда земли, безраздельно покорявшая своей простотой и убедительностью. Растить пшеницу и фруктовые сады, ухаживать за виноградом, пасти скот – эти деревенские заботы были близки Антонину, заботы, которые щедро предоставляла земля. Прикасаясь к ней, покойный император восстанавливал силы, как сын богини земли Геи Антей, сражавшийся с Гераклом.

Да, он, Марк, не может их подвести, как не должен все испортить его сын, как должны будут справиться его внуки Коммода, а затем и их дети. Пусть эта цепь не прервется, протянется сквозь века, как длится сквозь века история Рима.

«Мертвецы! Опять мертвецы! – думает он о Регине, Адриане и Антонине. – Им кажется, что с высоты прошедшего времени они могут меня судить, поучать, внушать как управлять государством, как воспитывать сына. Однако время всегда одинаково, коль будущее и прошлое нам неподвластно. Я вижу свои ошибки, но вижу и их недостатки. Я вижу свои достижения, а также и их. При всех различиях мы одинаковы, потому что всегда сможем оправдаться за сделанное не только перед богами, но и перед людьми».

В повозке стало душно, полог ее нагрелся от солнца. Марк Аврелий проезжал по цветущей долине реки Оронт, мимо кедровой рощи, оливковых садов, не задерживаясь возле несущей свои воды реки, которая вопреки всему бежала вспять, с юга на север. Река была зажата ущельями и утесами и скудно кропила прибрежные земли. И Марку пришло в голову странное сравнение: его мысли как эта малодоступная вода, ими трудно напиться, сколько бы ты не пил.

После разговора с Коммодом некоторые сановники услышали, что Марк не собирается посещать Антиохию. Наоборот, за активную поддержку Кассия император решил наказать город запретом на проведение разных собраний и увеселительных зрелищ, в том числе и скачек.

К Марку явился недовольный Пертинакс. Тучный, неуклюжий Пертинакс плохо переносил жару. Он потел, ежеминутно обтираясь платком, лицо его было красным. «Зато на коне в доспехах он выглядит великолепно», – оправдывал его Марк.

– Великий цезарь, я слышал ты пожелал не наказывать антиохийцев за их предательство, – с одышкой, делая паузы в словах, начал Пертинакс. – Однако эти люди тебе изменили. Я бы казнил наиболее рьяных последователей мятежника Кассия.

– Ты требуешь их крови?

– Да! Кровь запоминается надолго. У оставшихся смутьянов от такого наказания пропадет желание бунтовать, и оно укоротит им языки, подбивавшие народ к возмущению.

– Я лишаю их увеселений, Пертинакс. Я знаю восточных людей, поверь, для них это будет жестокой карой, – возразил Марк.

– Недостаточно жестокой, мой император, – с упрямством произнес Пертинакс. Он наклонил шишковатый череп вперед, глаза его будто налились кровью.

Марк подошел к своему старому командиру, прошедшему через многие битвы, всмотрелся в его лицо, глаза, заметил красноту их белков и у него невольно возникло воспоминание, что где-то подобное он уже видел. Ах, да, такими были глаза его покойного брата Луция Вера перед смертью, когда они вместе возвращались в Рим. Это было семь лет назад.

«Брата не вернуть, однако Пертинакса я не хотел бы отпускать к богам раньше отпущенного ему времени, еще предстоит много работы, – подумал Марк. – Пусть успокоится и ни о чем не думает. Со старыми вояками лучше всего говорить их же языком, твердым, приказным, и тогда до них доходит, что принятое решение не подлежит обсуждению».

– Я не изменю свою волю, Пертинакс, – жестко заявил он. – Этот совет дали мне великие боги! Кроме того, – он смягчил голос, – они же советуют беречь людей. Люди империи, Пертинакс, и так понесли большие потери от смертоносной чумы.

– Повинуюсь твоему приказу, цезарь! – глухо пробормотал Пертинакс, приложив правую руку к груди. Голос императора – голос приказа ему понятен. И, хотя это указание не кажется ему мудрым, соответствующим обстановке на востоке, где всего несколько месяцев назад крупнейшие города – Антиохия и Александрия полностью поддержали мятежного Кассия, все же устами Марка говорил закон, который тот и олицетворял.

«Это ошибка, – думал Пертинакс. – Иногда мягкотелость нам дорого обходится. Однако цезарю нечего опасаться, когда за его спиной стоят легионы с севера и союзные племена, готовые дать воинов для похода. Он может позволить себе ошибаться, зная, что его ошибки поправимы».

«Император изменит решение», – пообещал Клеандр расстроенному Коммоду.

Что проделал его хитрый слуга, с кем встретился, осталось загадкой, только когда император проезжал неподалеку от Антиохии, к нему навстречу выдвинулась представительная делегация горожан. Они пришли с почтительными лицами, с хвалебными речами и богатыми подарками.

«Благодарите меня, что с вами поступают милостиво. Другой правитель, вроде Калигулы или Домициана, оставил бы висеть на крестах многих, и виновных, и невиновных, – сообщил Марк антиохийцам, нахмурив брови. – Я также уменьшу территорию Сирии и уберу лишние полномочия у наместника. И вообще надо подготовить указ, запрещающий управлять провинциями их уроженцам».

Он говорил вроде учтиво и взвешено, но его обычно ироничные глаза не смеялись.

Кара Антиохии была объявлена. Иные тут вспомнили о природной терпимости императора, иные заговорили о неподобающей беспечности, иные о сомнительном милосердии к мятежникам. Лишение скачек или людская кровь… Здесь было над чем поразмыслить. И все же, по мнению Марка, первое наказание перевешивало второе, потому что весы справедливости – это не весы торгашей или менял. Справедливость диктовала другой подход к наказанию. Пусть лишение радости каждый день погружает город в уныние и печаль, но оставляет жизнь его горожанам. Пусть запрет на скачки покажется им самым грозным наказанием из арсенала имеющихся, за которым следует лишь проклятие богов.

Такова была его человечность, исходящая из того, что люди созданы друг для друга, а следовательно, они не должны друг друга убивать.

И эта человечность диктовала свои правила.

Иудейские мудрости

Обогнув Антиохию, не заезжая в город, император со свитой вступили на древнюю землю Палестины. Не раз восстававшие против владычества Рима иудеи, несмотря на разорение их городов и земель, убийства и продажу в рабство сотен тысяч мужчин, женщин и детей, несмотря на уничтожение Храма на Храмовой горе императором Титом⁹, все же нашли в себе силы остаться на этой земле и вновь возродить жизнь.

Марк ехал по их городам, мимо селений, редко покидая императорскую повозку. Шумная, крикливая, наглая толпа, говорящая то на арамейском, то на греческом, то на латинском языках, его утомляла. В воздухе разносились разноязычные вопли, ругань, голоса назойливых продавцов. А еще стоял густой запах рыбы, чеснока, перца, других пахучих трав и растений.

Восток издавна кишел всякими пророками, предсказателями, халдеями, фокусниками. Каждый из них был окружен толпой почитателей, по большей части нищей, но достаточно эмоциональной, чтобы выкриками, резкими жестами рук, поддерживать своих кумиров. Палестина не была здесь исключением.

Эти шарлатаны несколько раз пытались прорваться к императору, чтобы получить от него деньги, предсказав, то, о чем Марку и так было известно наперед. Ведь то, что было, то будет вновь, поскольку мир постоянно самовоспроизводит себя. Это не новость, об этом писали сами евреи в их древней книге Екклезиасте: «Что было, то и будет, и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем». Он, Марк, как-то читал ее в свободное время.

Вместо шарлатанов он бы лучше с удовольствием побеседовал с местными философами, однако под их личиной к нему пытались приблизиться просители в потрепанных туниках или сильно поношенных плащах, накинутых на голое тело. В руках они держали посох, за их спинами висели пустые сумы. Именно так некоторые иудеи представляли себе настоящих философов, к которым благоволил император. Конечно, ничего о стоиках, перипатетиках, киниках или эпикурейцах эти люди не знали.

Да, к сожалению, Марку в Иудее встречались только просители под видом философов, но не встречались философы, которые бы ничего не просили. Именно тогда в узком кругу среди Помпеяна, Квинтилиев и Северов, он произнес фразу: «О маркоманны, о квады, о сарматы! Наконец я нашел людей хуже вас». Кто-то из них, возможно один из братьев Квинтилиев, зовущийся Максимом, запомнил ее и записал. Он часто записывал высказывания императора.

И все же Марк пожалел, что сказал эти слова. Он был уставшим с дороги, слегла раздраженным, а эмоции, которых стоило подавлять в себе, иногда толкали на необдуманные действия и слова, вроде тех, что он в сердцах произнес. И когда через пару дней второй брат Квинтилия Кондиан принялся со смехом его цитировать, показывая на мельтешащую толпу иудеев в одном из еврейских городов, Марку пришлось вмешаться, чтобы остановить бывшего наместника в Ахее.

«Для меня как Антонина отечество – это Рим, – назидательно заявил он, – однако как человек, я являюсь гражданином мира. Что полезно Риму и миру, есть благо и для меня. Поэтому все уголки империи, все ее города и любые народы для меня свои. В том числе Палестина. Надеюсь, ты лучше запомнишь эти слова, чем те, которые произнес только что».

Квинтилий Кондиан покраснел, молча склонился перед великими цезарем. Тут, чтобы сгладить неловкость, к Марку подошел Арабиан, накинувший на голову край тоги, поскольку солнце немилосердно припекало.

«Если ты, цезарь, хочешь, развлечь себя умной беседой, то я бы посоветовал тебе некоего рабби Иуду Ганаси, первосвященника евреев. Его еще называют духовным правителем иудеев. Кстати, я получил его послание, в котором он просит устроить с тобой встречу».

«Где проживает этот еврейский проповедник?»

«В Бет-Шераиме. Это недалеко и он, если ты согласишься уделить ему время, появится быстро».

«Пожалуй, это меня отвлечет от тягот пути, – вслух подумал Марк. – Пусть едет, я с ним встречусь».

Рабби Иуда явился к нему на другой день. Он приехал в сопровождении немногочисленных слуг. Когда его привели к императору, то Марк увидел перед собой человека, почти одинакового рост с ним, но помоложе. Рабби Иуда был в простой белой одежде, не посчитав нужным облачиться в дорогие одеяния первосвященника, каждый элемент которых был исполнен глубокого смысла. Зачем утруждать императора, отдавшегося чуждой религии, размышлениями о значении пояса и нагрудника, символизирующих место народа Израилева в этом мире, или о верхней одежде первосвященника с золотыми колокольчиками, помогавшими молить об искуплении у Бога.

Они расположились в тени олив, обильно разросшихся по Палестине. Им принесли холодную воду, фрукты. Император полулежал на ложе, на боку, подперев локоть подушками, а Рабии Иуда сидел на стуле – ему было так привычней. Поначалу разговор не клеился, носил налет едва ощутимой скованности, которая бывает при встрече двух незнакомцев. И все же собеседники были опытными, поднаторевшими в речах и проповедях людьми, как сами привыкшие слушать, так и увлекать полетом своей мысли других.

– Мы разные, прежде всего, из-за религии, – начал учтиво рабби Иуда, – ты веришь во многих богов, мы в одного, и все же мудрость имеет нечто общее, объединяющее, она позволяет умным людям понимать друг друга с полуслова и не тратить время на пустяки.

– Это верно, – согласился Марк. – Известный стоик Сенека владение мудростью приравнивал к добру, а ничто так не облагораживает душу, замечал он, как общение с людьми добра.

Они говорили медленно, раздумчиво, словно отыскивали дорогу в тумане, будто шли навстречу друг к другу по мосту, окончание которого терялось в неизвестности. И правда, никто не мог знать, что несет грядущее, даже такие мудрецы как Марк и Иуда.

Далее, когда речь зашла о душе, обоим беседующим показалось, что они вступили на твердую почву. Тут было что обсудить, ибо взгляды на душу, на ее пребывание в теле, а затем последующую трансформацию в космосе могли быть оспорены с применением развернутой аргументации.

Рабби Иуда не замедлил этим воспользоваться.

– Душа, – говорил он, показав основательное знание стоицизма, – не может исчезнуть в огне или разложиться на атомы. Душой управляет единый Бог, которому она повинуется, потому что принадлежит только ему. Именно наш Бог создал душу и вдохнул ее в человеческое тело. Он же продиктовал нам и законы по которыми мы живем.

– Да, боги диктуют свои законы… – подтвердил император.

Он неожиданно вспомнил о юристе, живущим в Трое, которого посетил перед тем, как объехать Антиохию и углубиться в долину Оронта. Гай, так без лишних церемоний звали его греческие ученики, был с ним почти одного возраста, прекрасно знал философию, а еще лучше юридическую практику и потому они легко понимали друг друга. Гай заканчивал большой труд, вобрав в него множество законов, постановлений и императорских указов, регламентирующих жизнь частных лиц в римском государстве. Этот свод юридических правил он назвал «Институциями».

Восхищенный его работой, – Марк прочитал некоторые отрывки из книги, предоставленные известным юристом, – он сказал Гаю: «Твой труд переживет всех нас». А секретарю по греческим делам Александру Пелопатону приказал, чтобы книгу Гая после ее окончания издали и распространили по всем землям империи за счет императорской казны.

«Наши законы пишутся человеческими руками, а диктуются богами, великий цезарь, – ответил ему Гай. – Я всего лишь собираю крупицы юридической мудрости в один сосуд, из которого их будет легче достать».

«Гай тоже говорил мне о божеских законах, как и этот князь евреев. Но я это и не оспариваю, – подумал Марк. – А вот душа человеческая… С этим можно поспорить».

– Доводы иудаизма о душе мне известны, – заметил он рабби Иуде, – они недалеки от аргументов христиан, давно превратившихся в мрачную секту. По-вашему, душа добродетельного человека после смерти отправляется на небеса, где служит единому Богу, а душа скверного человека, пребывает под землей пока не очиститься от зла.

– Так написано в Талмуде, нашей книге, заключающей свод священных для каждого иудея законов, – склонив голову подтверждает Иуда. – Отсюда возникло такое важное для нас понятие как божий суд. Ваши боги, между тем, на суд ничьи души не призывают. Они всех отправляют в Аид, в подземное царство, за исключением императоров и тех, кто имел большие заслуги перед Римом. Эти люди сами становятся богами.

– Да, такая участь предстоит и мне, – подтвердил Марк.

Он задумался. В единобожии, которое с таким упорством сначала отстаивали иудеи, а теперь уже и христиане, кончено, имелось рациональное зерно. Споры о количестве живущих на небесах богов не новы. Обсуждением этого занимались и Платон, и Аристотель, и Сократ, и представители разнообразных философских школ их последователей.

И все же никто не пришел к одному-единственному выводу. Многообразие природы диктовало необходимость множественности богов. Казалось невозможным, чтобы всем, что находится вокруг каждого, всем, чем мы пользуемся, что вкушаем и познаем управлял кто-то один, находился ли он на небесах или располагался под землей.

Марк обвел взглядом оливковые деревья с еще не выцветшей листвой под жарим солнцем, увидел голубевшее в вышине безоблачное небо, серые, желтые, рыжие камни, щедро разбросанные на холмах. Неужели всем этим владеет один Бог? Неужто все это подчиняется ему одному? И как он может тогда за всем уследить, наказать виновных, воздать должное добродетельным?

«Я не буду слушать этого иудея, – решает про себя Марк. – Истина у каждого бывает своя и она зависит от векового опыта, накопленного предками. Нам, римлянам, всегда помогали разные боги, Юпитер, Венера, Марс и другие и потому мы сохранили свой город, свое государство, пройдя через тяжелые испытания. А евреям помогал один их бог, которого они зовут Ягве. И если они выжили, выдержали гонения фараонов и других царей, сохранились как народ, значит они имеют право на него надеяться и молиться ему. Тут бесполезно спорить».

– Ты умный человек, рабби Иуда, – благодарит его Марк, – мне приятно с тобой беседовать.

Кажется, что эти слова звучат как знак окончания аудиенции: приятная беседа закончилась, скрасив докучливый путь императора. Иуде Ганаси она тоже показалась полезной. Он стал первосвященником всего год назад и еще не ощущал прочности своего положения в иудейской религиозной иерархии. Встреча с таким известным человеком как император Марк Антонин, человеком, которого уважают многие за справедливость и добросердечие, должна принести известную пользу.

Однако Иуда не уходил. Наклонив почтительно голову, отчего прядки волос с висков свесились у него вдоль худых щек, он вдруг неожиданно спросил:

– До нас некоторое время назад дошло печальное известие о кончине твоей жены, цезарь, о Фаустине. Мы скорбим вместе с тобой.

– Я принимаю твои слова, как пожелание утешения в горести, и благодарю тебя! – ответил Марк.

– Нам хотелось бы знать, не думает ли великий император о новой спутнице жизни, ведь жизнь мужчины без женщины похожа на ходьбу на одной ноге – ходить можно только опираясь на палку.

– У тебя есть для меня невеста? – иронично улыбнулся Марк. – Кажется дочери иудейского народа еще никогда не управляли Римом.

– Но могли, – в ответ сдержанно улыбнулся Иуда. – Мне вспоминается как наша царица Береника¹⁰ едва не стала императрицей при цезаре Тите¹¹.

– Я кое-что слышал об этом. Однако римский народ не готов принять к себе Эсфирь как это сделал персидский царь Артаксеркс.

– Ты знаешь нашу историю? – искренне изумился гость императора.

– Я много читаю, господин рабби Иуда.

Так, они и расстались, полные приятных впечатлений друг о друге. Когда же от рабби Иуды пришла впоследствии просьба дать статус римской колонии городу Тивериаде, населенном преимущественно иудеями, Марк отнесся к этой просьбе благосклонно.

«Я не оспариваю высказывание киника Антисфена¹² о том, что уделом царей является делать хорошее, а слышать о себе только плохое. Все равно буду делать хорошее, – сказал он окружавшим его советникам. – Все мы, и я, и этот Иуда, пекущийся о своем народе, так поступаем и будем поступать, ведь наши мысли, мысли земных людей, нематериальны, а потому они доступны всем, пронизывают нас насквозь независимо от возраста и веры. Материально лишь дыхание богов, ибо именно оно создало окружающий нас мир».

Этот путь по востоку оказался полным поучительных моментов, совершенно неожиданных и очень важных, таких, как смерть жены, наказание Антиохии и теперь вот встреча с Иудой Ганаси, первосвященником евреев.

События эти неравнозначны, их вряд ли можно поставить на одну доску, сравнить, как сравниваешь иногда ценность монет: один ауреус стоит столько-то сестерций, а один сестерций стоит столько-то медных ассов. Душа Марка Аврелия неожиданно для себя, здесь, на востоке, ощутила весь мир: и запад, и восток во всем единстве и многообразии. Одно дело рассуждать об этом в теории и совсем другое видеть свои мысли, превратившиеся в реальную жизнь.

Да, почти сорок лет он прожил в Риме, потом долго воевал на границе с германскими варварами, а теперь открывал для себя Восток, как в юности находил для себя мысли основателей философских школ, вытаскивая их из свитков умных книг. Это было неожиданно, ново, возбуждало энергией первооткрывателя. Хотя, какое уж тут открытие – все уже сказано до него.

Однако… «Я гражданин мира!» – так он заявил Квинтилию и это было правдой.

Учения греков, египтян, сирийцев, иудеев и других народов, неважно, оформленные ли они в строгие научные труды или прилетевшие из глубин веков сказаниями и мифами, все это являлось кирпичиками, заложенными в стену единого мироздания.

«Я гражданин мира», – говорил о себе Марк Аврелий Антонин, император Рима, но подобным образом бы сказать о себе любой здравомыслящий человек, не знающий преград своим мыслям и своей душе.

Черная луна Александрии

Конечной целью восточного путешествия императора был, несомненно, Египет, а именно, главный город провинции Александрия. Никогда не бывавшей в столице Египта, Марк тем не менее, много слышал о ней. Впервые ему рассказал об Александрии его приемный отец император Антонин. Ворота Солнца и Луны, библиотеки и храмы, университет, основанные правителем Птолемеем, прямые улицы, созданные греческими архитекторами по указанию великого завоевателя Александра Македонского, ученые, философы, медики. Все это чрезвычайно впечатлило Антонина. Александрия была второй необъявленной столицей империи, потому мятежнику Авидию Кассию казалось столь важным заполучить здесь поддержку.

И он ее получил.

Прежде всего его поддержал наместник Египта Кальвизий Стациан. Ах, Стациан! Марк с сожалением признавал, что старый слуга и приятель, некоторое время возглавлявший канцелярию латинских дел, переметнулся к врагу. Извинить его могли только слухи о кончине императора, которые в те дни наводнили все государство. Но потом? Когда все открылось? Почему он остался с Кассием?

Марку доставили указ, в котором Стациан приказывал всему населению беспрекословно подчиняться новому императору Авидию Кассию. Предательство! Опять предательство!

В далеком прошлом, когда он, Марк, был еще мальчиком и когда был жив император Адриан, Марк наблюдал как тот занимался астрологией. Эта наука халдеев всего привлекала Адриана неопределенностью – будущее можно было трактовать по своему усмотрению, как кому вздумается, оно казалось расплывчатым, зыбким, точно бездонная глубина ночного неба, в которую затягивало любую планету. Именно Адриан, оторвавшись от своих занятий, однажды поведал, что у халдеев есть своя луна, отличавшаяся от видимой всеми. Вернее, две луны: черная и белая. Черная луна, ее приход, знаменовал погружение души во мрак, ее продолжительное пребывание там, в это время человека накрывало буйство, отчаяние, безысходность, его бросало в пороки, от которых трудно избавиться.

А затем, появлялась белая луна, спасавшая душу.

Как и всякое движение звезд у астрологов, появление черной и белой лун оказалось подвержено цикличности – от девяти до двенадцати лет.

«А сейчас какая луна?» – полюбопытствовал тогда юный Марк.

«У каждого свой срок, – мудро ответил Адриан, – тело мое, душа моя погружается во мрак, я это чувствую, я это знаю. А над тобой, Вериссимус мерцает Селена, белая луна. Она очищает своим светом твою душу, мой мальчик».

Такой разговор состоялся, когда боги уже готовились принять Адриана в свой сонм на горе Олимп. Тогда он звал Марка Вериссимусом¹³, отдавая дань его родовому имени и природной правдивости, которой мальчик не изменял с детства.

Сейчас же Марку, близкому к возрасту Адриана, кажется, что черная луна теперь появилась и в небе Александрии. Однако пришла она не для того завладеть его душой, она накрыла безумием столицу Египта, столь буйно и крикливо поддержавшую мятежного Кассия.

«Город сумасшедших или гениев?» – спрашивал себя Марк, вглядываясь в лиц этих людей, наполнявших улицы Александрии.

Он призвал к себе Тарутения Патерна, секретаря по латинским делам.

«Помнится божественный Адриан переписывался с консулом Сервианом и писал о Египте. Сделай запрос, пусть пришлют мне из Рима копию», – приказал он.

Это было еще в Палестине, после беседы с еврейским первосвященником. Затем короткое путешествие по морю привело их к александрийской бухте, вход в которую указывал гигантский Фаросский маяк. Их встретила пышная представительная делегация, возглавляемая новым наместником Цецилием Сальвианом, заменившим предателя Стациана. И здесь повторялась та же картина, преследующая Марка с того самого момента как его нога ступила на землю Востока: опять вокруг угодливые почтительные лица, вновь льстивые пустые речи, те же лживые глаза. Конечно, за исключением нового наместника. Цецилия Сальвиана Марк знал давно, тот не предатель. Хотя Стация, переметнувшегося к Кассию, тоже нельзя было заподозрить в желании изменить. Стаций отнюдь не выглядел изменником, наоборот, Марк считал его почти что другом.

Мы мало знаем о себе, но еще меньше о тех, кто рядом с нами. Такой, совсем неоригинальный вывод напрашивался сам собой, и все же он призывал к размышлению. Насколько доверие связано со истинным знанием о людях, предательство с показной открытостью? Могут ли быть предателями те, о которых известно все, вплоть до последней мысли, витающей в их голове?

«Им можно доверять, пока черная луна не поглотит их душу, – заключает Марк. – Приход черной луны у каждого свой, так говорил мне Адриан в юности, и, хотя я не доверяю астрологам, в случае со Стацианом они кажутся правыми, ведь ничто не могло подтолкнуть этого человека к предательству кроме богов или черной луны»

– Где сейчас бывший наместник Стациан? – уточняет он у Патерна.

– Император, насколько мне известно, ты проявил милость и не предал его казни… – сдержанно говорит Патерн, лицо которого принимает укоряющий вид.

«И этот меня осуждает за мягкость, – думает Марк, – им легко принимать решения за других, потому что не приходится отвечать ни перед богами, ни перед самим собой, как это делаю я. А ведь Патерн не из породы напыщенных глупцов или самодовольных ученых, кичащихся образованием. Он умнее. И все же Патерн не философ. Нет, не философ!»

– Так, где же Стациан? Неужели в Риме? – шутит Марк, решивший не обращать внимание на обвиняющую интонацию секретаря.

– Нет-нет, он сослан на остров, – поспешно поясняет Патерн. – Он в одиночестве обдумывает свой ужасный поступок.

– Хорошо, пусть думает. Людям иногда нужно думать, это полезно.

– Из Рима прислали письмо Адриана о Египте, которое ты цезарь запрашивал, – Патерн передает свиток папируса с греческим текстом.

– Оставь меня одного, я почитаю!

Будучи в одиночестве, Марк подходит к большому окну во дворце Птолемея. Само здание стоит на возвышенности, окруженный огромным садом из зеленых деревьев, в котором большинство составляют финики и пальмы. В открытое окно влетает жаркий ветер, от него ничто не спасает, только прохладная вода дворцовой бани.

Это знаменательно, что он Марк, сейчас находится в Птолемеевском дворце. Здесь в свое время жила Клеопатра и ее два знаменитых любовника – Гай Юлий Цезарь и Антоний, тут останавливались все императоры, прибывавшие в Египет, в том числе его приемный дед Адриан и приемный отец Антонин. А ныне он, Марк Аврелий живет неподалеку от гробницы великого Александра из Македонии, которая для него, Марка, лишь символ, в настоящее время, малозначащий. Гораздо важнее, что рядом высятся здания государственных архивов, Мусейона и Библиотеки, куда можно пойти и отдохнуть в окружении ученых мужей древности: Платон, Аристотель, Сократ, Зенон, Эпиктет, Эпикур. Здравствуйте, старые друзья, я снова с вами!

Да, в Александрии стоит, наконец, отвлечься от повседневных забот Рима, а самое главное от бесконечной войны с северными варварами, от холода, крови, смерти врагов и друзей, от всеобщей ненависти. Здесь его душу должна посетить белая луна, дав отдохнуть от бесконечных переживаний за государство и семью, возможность забыться на короткое время и не вспоминать о людях его предавших, в первую очередь, о жене.

Именно мысли о Фаустине, изменившей ему, выбравшей сторону врага, пусть из благих побуждений, он гонит из сердца, поскольку на них лежит отпечаток запрета. Это, как если бы восковую доску, исписанную горькими словами разочарования в дружбе, верности, и, в конечном счете, в самой жизни, он запечатал особой печатью, предписав вскрыть только после своей смерти.

Марк вернулся к столу, с неохотой открыл свиток с письмом Адриана. Греческие буквы рассыпались по папирусу точно отпечатки птичьих ног, беспорядочно ступающих по прибрежному песку или городской пыли. Читать о Египте ему не хотелось и все же…

«Тот Египет, который ты мне хвалил, мой дорогой, я нашел легкомысленным, неустойчивым, падким до слухов, – писал Адриан Сервиану. – Народ здесь самый крамольный, самый лживый, очень склонный к оскорблениям. Однако город их процветает, здесь никто не живет в праздности. Одни выдувают стекло, другие производят бумагу, третьи занимаются тканьем полотна или каким-нибудь иным ремеслом. Здесь найдется работа и для подагриков, и для евнухов, есть дело и для слепых. Один бог у них – деньги. Его чтят и христиане, и иудеи, и все племена. И если бы нравы города были лучше, то благодаря своему богатству и величине он занимал бы главное место в Египте. Я оказал ему всяческие услуги, я восстановил все его древние права и дал ему новые, и эти люди благодарили меня, пока я был среди них. Но как только я уехал оттуда, они стали говорить против моего сына Вера, и то, что они сказали про Антиноя, я думаю, ты уже знаешь. Я могу пожелать им одного: пусть они питаются своими цыплятами, которых разводят так, что мне стыдно описывать»¹⁴.

Египтяне растили цыплят в навозе. Именно об этом Адриану было неудобно рассказывать, а еще хуже представлять, как можно есть что-то выращенное в отвратительной жиже из испражнений животных. «Один бог у них – деньги». Эта запись Адриана привлекает внимание Марка: народ, у которого деньги являются богом, конечно, находится под властью черной луны. В этом нет никаких сомнений.

А вторая запись – упоминание об Антиное, вдруг вызывает прилив воспоминаний. Он, Марк, тогда приехал в императорскую резиденцию в Тибуре, стоял такой же жаркий день, как и сейчас. Воспользовавшись минутами одиночества, ибо уже больной Адриан не отпускал его от себя надолго, Марк зашел в храм, посвященный любимцу императора Антиною – красивому юноше, утонувшему в Ниле во время путешествия по Египту. Помнится Марк провел тогда рукой по цоколю пьедестала, на котором стояла статуя Антиноя. Там была выбита надпись: «Будь бессмертен как Ра¹⁵».

Ох уж эти воспоминания! Марк на мгновение прикрыл глаза, снова ощутив теплую волну памяти, окатившую его с головы до ног. Каким же он был молодым, смелым, скольких ошибок еще не сделал, скольких еще не потерял. Именно там, в этом храме, он пообещал, что будет стараться походить на Ра, стремиться к бессмертию. Такие безрассудные обещания можно давать только в глупой юности. Жизнь тогда казалась простой и ясной, как Аппиева дорога, надежной, созданной на долгие годы, которая будет служить пока не потрескаются и развалятся камни, создающие основу.

«А сейчас, – спросил он сам себя, – рушатся ли во мне камни дороги, называемой жизнью, крошатся ли они на мелкие кусочки, которые нечем заменить? Иногда проще построить новый путь, чем ремонтировать старый. Но для этого есть мой сын, Коммод. Он сделает что-то другое, то, чего не удалось мне».

И все же, какие бы луны не владели Александрией, черная или белая, какие бы силы не толкали свернуть с пути, предначертанного Природой, благожелательность и терпимость оставались стержнем души Марка. Он даже не стал разбираться и жестко взыскивать с египтян, как проучил до этого антиохийцев за их предательство. Пусть живут как жили! Если они не сознают отвратительность своей измены, значит так тому и быть, запретом на конские бега этого не исправишь.

Да, в Сирии Марк поддался эмоциям. Возможно, на его решение о наказании города Антиохии повлияло не только то, что Кассий был местным уроженцем, но и то, что здесь некогда проживал брат Марка император Луций Вер, отправившийся на парфянскую войну. В этом городе он бездельничал, наслаждаясь роскошной жизнью на востоке, здесь он нашел свою любовь. И это была не любовь к старшей дочери Марка Луцилле, которая стала тогда его женой. Он встретил тут Панфию – девицу предосудительных нравов, с которой проводил все свободное время. Младший брат даже не подумал какую сильную обиду он наносил ему, Марку, своим откровенным пренебрежением к Луцилле.

Вот поэтому Антиохия оставила такой мрачный след в его памяти. А в Египте Марк, наконец, по-настоящему дал себе передыщку, как было когда-то в Алсиуме или Пренесте. Тогда он отдыхал всего несколько дней, казавшихся ему подарком богов, а теперь само время дало уставшему от бесконечной войны телу благодатный роздых. И это был не один день, не два – много месяцев он путешествует по востоку, упивается яркими, поражающими ум и душу неизгладимыми впечатлениями. Он словно пьет доброе фалернское вино из внушительного кубка, который никогда не опустошается. И тело послушно откликается на эту заботу: его перестали донимать желудочные боли, ушла в прошлое бессонница и кровохарканье по утрам и даже териак, без которого он не мог обходиться все последние годы, оказался на время позабытым.

Взяв с собой Коммода, он с любопытством ходил по улицам города, посещал Мусейон, слушал диспуты ученых мужей в Библиотеке. Сам он хранил вежливое молчание, не желая своим положением первого лица империи влиять на исход научных споров.

Возле библиотеки всегда находилось много важной публики – все ученые люди. Одни несли свитки с книгами, другие держали восковые таблички, а кто-то шел с пустыми руками, зато имея рядом собеседника. Эти чинные, неспешные прогулки вокруг императора и его свиты должны были показать, что здесь собирается наиболее образованный и самый почтенный круг людей. Тут обычно находятся те, кто далек от шумящего, торгующего, обманывающего, неунывающего города, а в воздухе разлита тишина, пропитанная умными мыслями, духом ученых и философов, давно оставивших землю.

Марк смотрел на одних с уважением, на других с затаенной усмешкой, потому что настоящих философов, людей, любящих мудрость, всегда можно отличить от пустомель, от напыщенных павлинов, у которых блестящие перья вовсе не являются подтверждением ума. Настоящих философов можно узнать по глазам. А у павлинов какие глаза? Мелкие бусинки!

«Смотри, сын, – говорил он Коммоду, – слушай этих людей! Это твоя империя, твои жители, которыми ты будешь управлять. Страна наша огромна и в ней проживают всякие народы. Ты был со мной на севере и видел диких варваров. Мы проехали с тобой Грецию, где зародились основы философии. Сейчас мы в Египте давшим миру пример устройства страны, когда во главе ее стоит один человек, называвшийся некогда фараоном. Сегодня он зовется принцепсом, императором или цезарем».

Коммод слушал молча, не задавая вопросов, но по его насупленному виду, было ясно, что это время он провел бы лучше с Клеандром или Саотером, умевшими развлекать молодого цезаря.

«Тебе все понятно?» – с надеждой спросил Марк, когда они выходили из Библиотеки, солидного внушительного здания, посвященного богу Серапису¹⁶.

«Да, отец», – вежливо ответил Коммод, занятый разглядыванием проходивших мимо молоденьких рабынь, сопровождавших знатную александрийскую матрону.

«Коммод, слишком часто отвлекается на мелочи, на пустяковые вещи, что вредит восприятию мира», – подумал Марк, заметив с каким любопытством сын поглядывает на девушек. Он, статный, симпатичный юноша со светлыми локонами на голове, очень походил на молодого бога.

Эти локоны… Марку вспомнилось, что еще с детства у Коммода были слегка оттопыренные уши. Лопоухость тогда не доставляла проблем сыну, однако подрастая, он начал обращать внимание на свою внешность, и эта особенность строения его физиономии начала ужасно злить Коммода и он приказал слугам каждый день обвязывать свою голову кожаной тесемкой, плотно прижимавшей их к голове. Так ему казалось, что оттопыренные уши сделаются маленькими и незаметными. А затем появились его прекрасные волосы, сгладившие все недостатки лица.

«Это все молодость. Он слишком молод по сравнению со мной в его возрасте. Груз государственных забот я ощутил в шесть лет, попав по воле Адриана в коллегию салиев. А может быть так и нужно, чтобы все доставалось, приходило в определенном Природой возрасте, чтобы в детстве было детство, в юности добывались знания, а в зрелости опыт? В своих рассуждениях я пропустил молодость, – укорил Марк самого себя. – Да, молодость… Молодость дается для постижения любви, и это то, что я некогда упустил, увлекшись книгами, а не девушками. А ведь нормальный путь любого человека не должен избегать ничего из того, что я перечислил. Я же многого был лишен иногда по собственной воле, а чаще по воле моих приемных деда и отца¹⁷».

Неожиданно для окружающих и для самого Коммода, Марк поднял руку, погладил его курчавые волосы на голове.

«Расти мой сын сильным и умным, и римский народ будет тебя уважать! Так мы продолжим славные традиции наших предков Анниев, Элиев и Антонинов», – сказал он, что прозвучало несколько напыщенно, неожиданно для самого Марка, не любившего показной патетики. Отец и сын Северы, братья Квинтилии, Помпеян, Тарутений Патерн и Александр Пелопатон, новый наместник Египта Цецилий Сальвиан – все без исключения умилились его словам, его жесту, а некоторые даже смахнули набежавшие слезы.

Картина казалась символичной: великий император Марк Аврелий Антонин напутствует сына на фоне не менее величественного здания Александрийской библиотеки в храме Сераписа. Картина эта должна была запечатлеться в сердцах и на пергаменте в назидание потомкам, и кто-то из секретарей уже потянулся за восковой табличкой в карман туники, как вдруг к стоявшей на площади группе людей во главе с императором подбежал неизвестно откуда взявшийся пес. Коротконогий, с непропорционально длинным телом и маленькой головой, он с веселым задором залаял на стоявших. Назидательность картины оказалась смазанной, все невольно заулыбались, а Марк заметил: «Это боги посылают нам знак, чтобы мы не оцезарели».

Он произнес свое любимое напутствие, которым не раз укрощал собственную гордыню и гордыню покойного брата Луция Вера. Теперь же настала очередь Коммода через насмешливую иронию отца познать правду: цезари такие же люди, как и остальные смертные, только их ошибки стоят дороже.

Меж тем Коммода влекло к развлечениям. Здесь в садах, окружавших библиотечную тишину, ему было очень скучно, и он с трудом изображал заинтересованность. Заслышав шум и крики на выходе из царского квартала, в котором размещались основные административные здания, он повлек отца и остальных придворных на их зов. Неподалеку от выхода на Каноп¹⁸ они увидели фокусников, жонглеров, забавно гримасничающих клоунов, которых окружала говорливая суетная толпа. Александрийцы шумно выражали свое одобрение, а дети, снующие меж горожан, кричали и визжали от восторга.

«Смотри!» – Коммод указал отцу на одного из жонглеров, развлекавших народ.

Тот, закончив подбрасывать в воздух небольшие каменные шарики, до блеска отшлифованные морем, подошел к горевшему рядом слабому костерку, над которым на треноге стоял куб с водой. От куба отходила медная трубка, пышущая паром. Жонглер принялся надувать этим паром бычьи пузыри, ловко подвязывать их соломой и пускать в воздух.

Ему зааплодировали, раздались возгласы одобрения, а мальчишки побежали за пузырями, ожидая пока те опустятся на землю. Их они подбирали, вновь приносили жонглеру за самую маленькую плату. У Коммода загорелись глаза.

«Я тоже хочу пускать в воздух шары, – сказал он отцу. – Давай, когда вернемся в Рим, на Палатине сделаем жаровню и я запущу их в небо!»

«Хорошее занятие для будущего правителя Рима, нечего сказать!», – засмеялся тут скрипучим голосом еще один родственник большой императорской семьи, присоединившийся к свите в Александрии. Его звали Уммидий Квадрат и ему было чуть менее сорока лет. Он приходится Марку племянником по его сестре Корнифиции, ушедшей к богам раньше матери Домиции Луциллы, а Коммоду двоюродным братом. Марк всегда любил Корнифицию и потому всю жизнь опекал ее сына. Невысокого роста, крепкий, с выдающимся вперед носом – семейной чертой всех Квадратов, Уммидий иногда вел себя бесцеремонно, пользуясь императорской благосклонностью.

Коммод с ненавистью посмотрел на дядю, который также как и сестра Луцилла всегда вызывали у него только раздражение и потому он старался обходить их обоих стороной.

«Уммидий прав, – поддержал Марк Квадрата. – Однако тебе сын стоит обратить внимание на эти шары не с точки зрения развлечений, а из-за физических особенностей нагретого воздуха. В прежние далекие дни в Александрии проживал известный изобретатель Герон, придумавший эту забаву».

«Я слышал, что Герон изобрел еще механизмы, применяемые теперь на сцене», – внес свое слово Помпеян, заметивший, что Коммод сильно разозлился на Уммидия. Помпеян выступил вперед, закрыв собой от юного цезаря так раздражавшего его дядю. Он продолжил: «То, что мы видим на сцене – всех этих спускающихся с небес богов или внезапно падающих в подземное царство негодяев, приводится в действие механизмами Герона».

Они пошли дальше, выйдя из царского квартала. Палящее солнце слепило глаза. По знаку наместника Египта к ним подошли рабы, держа в руках огромные шесты с натянутыми на них кусками материи, создающими небольшую тень. Тени всем не хватило, и придворные начали наступать друг другу на пятки, неловко теснясь и толкаясь, в надежде укрыться от нестерпимой жары.

«До чего все эти люди суетны, невоздержанные, требовательны к удобствам, – подумалось Марку. – Достаточно немного потерпеть и мы войдем в какой-нибудь портик или прохладное здание, где спасительная тень даст отдых и вернет силы. Но нет им все нужно сейчас. А ведь терпение дается не просто так – она награда для истинно мудрого человека. Она награда для меня», – решил он.

И здесь он невольно поспорил с Платоном, который приводил неожиданное сравнение справедливого и несправедливого правителя. По Платону выходило, что несправедливые государи всегда выигрывают, поскольку наделены быстрым сметливым умом и лишены терпения, ибо терпение – это ожидание блага. Но ожидание может быть и напрасным, и тогда все блага достаются другим.

Поздним вечером, когда спала дневная духота и в южном восточном небе загорелись яркие звезды, Марк вышел на длинный дворцовый балкон, отделанный гранитной балюстрадой. Он искал в небе черную луну и не нашел ее. Сиявшее над ним ночное светило оказалось белым, с небольшими темными пятнышками, которые можно было бы принять за родинки на лице.

«А может мой приезд сюда в Александрию удалил черную луну, излечил червоточину на теле востока, как мудрый лекарь лечить мазями и присыпками воспалившееся место». Ему так хотелось в это верить, что он даже улыбнулся своим мыслям. Еще бы, он, Марк Аврелий, излечил восток, избавил его от черной тьмы предательства!

«Не обманывайся, мой дорогой, – тут же осадил он себя. – Разве ты не видел на войне черные пятна на руках, ногах, на теле и наших легионеров, и варваров. Так гниет плоть, а от этого гниения не избавишься мазями». Вот и опять он вернулся к предательству, к червоточине не в теле, а в душе.

Далекий свет Фаросского маяка чертил длинным пальцем линии по глади морской воды и в порт Александрии в любое время дня и ночи спешили корабли, следуя по светлой дорожке. Марк представил, что сейчас происходит на портовых причалах, какой стоит в том месте крик, ругань и шум. Конечно, там кипела, не умолкала настоящая жизнь, бьющая через край. Иногда она наносила удары наотмашь, а в отдельных случаях щадила, подчиняясь милосердной воле богов. Чаще, бывало, первое. Здесь же, во дворце царила безмятежность, покой, размеренность. Но такая тишина бывает обманчива, уж кому как не ему, Марку Аврелию Антонину, это знать. Дворцовая жизнь тоже могла ударить, только не наотмашь, а насмерть. Такое случалось со многими императорами, наивно считавшими, что они находятся в полной безопасности.

«Только не со мной, – заключает Марк. – Я не боюсь умереть, потому что мне известен закон неизбежности. Всех нас покроет земля, затем изменится и она, а то, что она родит будет тоже меняться до бесконечности. Кто же, размышляя над этими волнами изменений и превращений, не преисполнится презрения ко всему смертному?»

Ему вспомнился прожитый день: огромный Мусейон, храм Сераписа с библиотекой, жонглер, надувающий шарики, веселая собака, не боящаяся лаять на императора, несуразное желание Коммода. Зачем ему тоже надувать шарики, ведь для этого есть прислуга? Но было еще что-то, происшедшее в течении для.

Он задумался, припоминая. Ах да! На городском рынке Марк заметил давнего знакомого, которого они с Помпеяном в молодости отправили к варварам на разведку. Ангус из племени вотадинов. Это был он. За прошедшее время он постарел, хотя и был ровесником Марка. Рыжая его борода уже не казалась огненно-рыжей, а была потемневшей, скорее бурой, точно на ней давно уже застыла чья-то кровь, а хозяин бороды не удосужился ее отмыть.

Ангус торговал овощами и фруктами, которые не росли в Египте – их везли из Галилеи, где Ангус во время побега от Авидия Кассия за пару месяцев умудрился создать торговое товарищество. Судя по тунике из дорого материала, дела у него шли успешно. Возле лавки стояли покупатели, громко торговались за каждый обол или драхму. Ангусу помогал высокий худощавый парнишка по возрасту близкий к Коммоду.

Марк шагнул к нему, пристально всматриваясь в лицо бывшего разведчика.

– Здравствуй Ангус! – произнес он.

– Будь здоров, великий цезарь! – ответил рыжебородый вотадин, не подав виду, что удивился, завидев императора на городском рынке. Будто и не протекала меж ними длинная река жизни, отделявшая мирный берег от военного. На одном краю стоял Марк, когда был жив еще император Антонин, а на другом – Ангус, покрытый шрамами боев, не раз смертельно рисковавший и все же уцелевший.

Помпеян тоже узнал его:

– Не знал, что ты здесь. Мне говорили ты еще в Галлии.

– Я недавно вернулся, – ответил Ангус. – В Галии пришлось проститься с женой, моей Тиреей. Бог Залмоксис призвал ее.

– Мне жаль, – отозвался Марк. – Я слышал, что в смутное время мятежа ты без боязни поддерживал меня, мою власть, а это было опасно. У Кассия суровый нрав.

Невольно для себя Марк сказал об Авидии Кассии так, словно тот продолжал оставаться живым.

– Я всегда верно служил тебе, император! – с гордостью в голосе ответил Ангус.

Подчиняясь порыву, Марк приказал одному из мужчин всаднического сословия, стоявшему рядом, снять с пальца золотое кольцо – особый знак всадников. Тот безропотно повиновался и через минуту Марк уже протягивал его Ангусу.

– За заслуги перед Римом я жалую тебя званием всадника, – торжественно произнес он, а затем обратился к секретарю Тарутению Патерну: – Подготовь указ!

«Боги всегда на стороне сильных и честных, и они вознаграждают за это, – подумал Марк, глядя на довольное лицо Ангуса. – Я всего лишь их посланец!»

– Вижу твоя торговля процветает, – заметил тут Помпеян, чтобы сделать Ангусу приятное.

– Да, не буду жаловаться, все идет хорошо. Мне помогает мой старший сын Фортунатион,

– Я кое-что слыхал о нем от нашего писателя Лукиана. Твой сын помог ему в Греции спрятаться от костобоков, и тот уцелел. Такой молодец, храбрый мальчишка!

Марк подошел ближе к Фортунатиону, чтобы разглядеть его лучше. Коммод шел рядом, с любопытством уставился на своего ровесника. Да этот паренек был не таким как Саотер и уж тем более не походил на Клеандра. Он был невысоким, худощавым, но в руках его чувствовалась наливающаяся сила, тело оказалось сухощавым и жилистым. Он мог легко поднять амфору средней величины с зерном, корзину с тяжелыми грушами или яблоками, не напрягаясь, перетащить вязанки лисьих, медвежьих или волчьих шкур. В нем уже сейчас проглядывалось упорство и трудолюбие настоящего мужчины, которых были лишены изнеженные дворцовые слуги Саотер и Клеандр.

– Если бы мы здесь остались, ты мог бы с ним подружиться, – заметил Марк Коммоду. – Но нам скоро возвращаться домой. А тебя Ангус, надеюсь больше ничто не потревожит. Чем больше в Александрии будет таких людей как ты, тем здесь будет светлее.

Он произнес непонятную фразу для непосвященных, они ведь не знали, что император часто предавался в Египте размышлениям о черной и белой лунах.

Конец детства

– Ты куда-то торопишься, милый?

– Скоро рассвет, твой муж может вернуться.

– Если и вернется он никогда не заходит сюда рано утром, свои обязанности мужчины он выполняет перед сном. У него все размерено, все учтено. Он говорит, что таким был мой дед Антонин и он старается во всем походить на него. Дед мой, – в ее голосе послышался смешок, – даже испражняться ходил по расписанию.

– За это его тоже уважали, помимо всего прочего.

– Ну не знаю, не знаю. По мне так в клоаке¹⁹ человеческий кал пахнет одинаково, независимо от того чей он, императора или раба.

– В твоих словах я слышу раздражение, Луцилла. Разве сегодняшняя ночь тебе не доставила удовольствие?

Жена Помпеяна и старшая дочь императора Луцилла повернулась на бок, в предрассветном полумраке нашла левую руку любовника, вернее ее обрубок без кисти, прижалась губами, а потом провела по нему влажным языком. Мужчина издал невнятный стон.

– Когда ты так делаешь я не могу себя сдерживать, – пробормотал он.

Луцилла рассмеялась: – Так не надо, милый, не сдерживайся!

И темную комнату наполнили звуки поцелуев, страстные вздохи, стоны, в конце нарушившие тишину громким женским вскриком и отчетливым скрипом зубов. В минуты удовлетворения однорукий Квинт Агриппин всегда скрипел зубами. Он происходил из знаменитого семейства Фабиев, породнившегося с Цейониями и некогда служил трибуном-латиклавием в первом Вспомогательном легионе под началом Пертинакса, он подавал большие надежды. Но затем Агриппин потерял часть руки при усмирении восстания варваров-квадов, которым император Марк неосмотрительно разрешил селиться возле Равенны. После этого он ушел на гражданскую службу.

Любовниками Луцилла и Квинт стали несколько лет назад. Именно тогда, недовольная приказом отца выйти замуж за старого Помпеяна, почти ровесника самого Марка, Луцилла захотела изменить мужу. И она бы сделала это с первым встречным мужчиной ее круга, если бы не подвернулся Квинт Агриппин. Ко всему прочему, она в него влюбилась. Так и длилась эта связь без малейшего намека на развязку: обрубок левой руки любовника продолжал сводить Луциллу с ума, а он не видел рядом с собой женщины лучше и достойней ее.

Августе Луцилле, как почтительно величали ее, поскольку первый муж Луций Вер был императором и соправителем Марка Аврелия, уже исполнилось двадцать шесть. Она родила первому мужу трех детей и второму, Помпеяну, успела родить еще двух. Но счастья не было ни с первым, ни со вторым мужем. Счастье было лишь здесь, в спальне дворца Птолемеев в Александрии, лежащее от нее на расстоянии дыхания. Оно было осязаемым – его можно было потрогать, прикоснувшись рукой к лицу лежащего рядом мужчины или бережно прижавшись губами к уже зажившей ране на изуродованной руке. При виде этого обрубка у нее сжимается сердце и на глаза набегают слезы. Вообще она никогда не была слезливой, излишне чувствительной, как и ее мать Фаустина Младшая, как и большинство римских женщин. Но рука Агриппина что-то открывала в ней, как ключ открывает надежно запертую дверь или как нить Ариадны, ведет к спасению из лабиринта. Достаточно лишь взять эту нить в руки и можно снова увидеть солнце, оставив за спиной непроглядную тьму каменного сердца. Обрубок руки Агриппина невольно открывал Луцилле вход в другой внутренний мир, мир солнечной души, в котором сияли человеческие эмоции: жалость и любовь, нежность и теплота, и, наконец, всепобеждающее добро.

Во дворце Птолемеев, где в одной из комнат находилась просторная спальня Луциллы, стояла тишина, предутренний сон для египтян был священен, в отличие от римлян, привыкших вставать спозаранку. Однако римлян во дворце было мало. И все-таки, где-то неподалеку скрипнула дверь, Агриппину показалось, что он слышит едва различимый шорох.

– Я посмотрю, – шепнул он на ухо Луцилле.

– Куда ты, там никого нет, – сонно отозвалась она, отодвинувшись к краю огромной кровати – ей показалось, что туда долетает легкий ветерок из распахнутого окна.

В спальне стояла влажная духота, так и не растворившаяся за ночь. Вдоль стен на дубовых столиках лежали охапки цветов, от которых шел неповторимый запах весны. Этот чудный запах вперемешку с влажным воздухом действовал на Луциллу усыпляюще. Ее спасало лишь открытое окно, да и то, когда ветер менял направление и влетал в комнату.

Агриппин накинул на голое тело тунику, взял светильник, выглянул за дверь. Египетских охранников нигде не было, а ведь еще вчера два рослых смуглокожих стража, перекатывая мускулы на плечах, прислонились к дверному косяку и скрестили на груди руки. Они были в блестящих позолоченных доспехах, важные и величественные как некогда правившие Египтом фараоны. Впрочем, Агриппина их внушительный вид ничуть не смутил, и он спокойно прошел мимо них к Луцилле накануне вечером. Сейчас их нигде не было.

Он вернулся в спальню, где уже заснула Луцилла, нашел в одном из столиков припрятанный им заранее длинный и узкий нож. Он никогда не доверял египтянам. Эти люди ради наживы легко продадут любого и даже не вспомнят о своем ужасном поступке. Как они предали когда-то Великого Помпея, бежавшего от Юлия Цезаря под их защиту! Какой-то евнух, царский прихвостень, отрезал ему голову, чтобы послать в подарок новому правителю Рима. Евнух и Великий Помпей!

Также они поступили недавно, предав императора Марка Антонина, который был к ним всегда добр. Они изменили ему без труда, не задумываясь, не скрываясь, словно раньше покупали свежую рыбу в лавке Антонина, а теперь решили поменять торговца и пришли в лавку к Кассию. Эта обыденная простота предательства потрясла Агриппина, тут было отчего задуматься о нравах египтян. Вот поэтому, приехав со свитой цезаря в Александрию, он никогда не расставался с ножом.

Коридоры дворца были пустынны. Откуда-то доносился храп могучих охранников, где-то скрипели створки распахнутых ветром окон, изредка слышалось мяуканье кошек, которых оказалось множество во дворце. Кошки для египтян – священные животные, им покровительствовала египетская богиня Баст, которую изображали с женским телом и кошачьей головой. Агриппин видел ее статуи в городе, ведь она считалась богиней радости, веселья, любви и женской красоты и женщины охотно ее почитали.

Густая тьма вокруг начала прореживаться, готовая уступить место новому хозяину – рассвету. Висящие на стенах тканные ковры изображали царей Птолемеев, значительные события в их жизни, центральным из которых было служение великому полководцу Александру. За одном из ковров показался узкий лучик света и Агриппин рывком сдвинул ткань в сторону. Перед ним стоял слуга Коммода, небольшой миловидный Саотер, светильник в его руке подрагивал.

– Ты что здесь делаешь? – удивился Агриппин.

– Я заблудился, господин, – в голосе Саотера слышался испуг. – Если бы господин проводил меня до моей комнаты, я был бы очень благодарен. Он протянул руку и погладил бедро Агриппина. Тот отступил назад.

– Я покажу тебе дорогу, но без этих глупостей! Я не имею дело с мальчиками, как некоторые. Ты меня понял, Саотер? – Агриппин припомнил имя этого юного слуги наследника.

– Я только хотел показать свое почтение славному господину, потерявшему руку за Рим.

Саотер вновь потянулся и ласково погладил заросшую рану на левой руке Агриппина, она была покрыта гладкой кожей. Квинт смутился.

– Далась вам моя рука! – грубо бросил он, подразумевая еще и Луциллу.

Он боялся, что его покалеченная рука стала для нее неким символом, через который боги шлют свои знаки. А он не желал, чтобы она любила только его необычную руку, ему хотелось, чтобы она любила его самого. Теперь вот и Саотер!.. Хотя надо отдать должное, этот юноша очень настойчив в желании переспать с ним.

– Пойдем! – буркнул Агриппин. – Со мной ты в безопасности.

Они отправились по безмолвному дворцу, Агриппин впереди, за ним Саотер. Вскоре оба оказались у покоев Коммода. Здесь тоже не было охранников.

«Если бы напали враги, то всех нас можно взять голыми руками, мелькнуло в голове Агриппина. Не удивлюсь, если и император Марк без охраны».

– Пришли! – он показал на дверь, ведущую к Коммоду.

– Ты там мне помог! Я этого не забуду, – Саотер улыбался, но больше не делал попыток дотронутся до спутника. – Я расскажу о твоем поступке нашему славному цезарю Коммоду.

– Не надо! Так сделал бы любой из нас. В этом чужом краю римлянам надо держаться вместе.

Агриппин пошел назад, попутно размышляя, что для Саотера, уроженца Вифинии, восток как раз не чужой, мальчишка знает все хитрости, все уловки, ему знаком склад ума греков, сирийцев, иудеев, египтян и других народов, обильно рассыпанных руками богов по этой земле.

Меж тем, Саотер вернулся в комнаты, которые занимал наследник со слугами. У входа мирно посапывал Клеандр, особенно любивший поспать в предутренние часы, отдающие прохладой. Он развалился на узкой кровати, левая нога у него свесилась почти до пола, а руки лежали вдоль тела. Когда Саотер едва касаясь носками пола проходил мимо, Клеандр правой рукой почесал бедро, невольно задрав тунику.

Перед юношей открылось мужское естественно одного из любимцев наследника. «И не такое оно большое», – рассмеялся про себя Саотер. Он часто помогал Коммоду принимать ванну, умащивал его голое тело благовониями, обтирал мягкими полотенцами и Саотеру было с чем сравнивать.

Тихо, едва дыша он пробрался к своей кровати, лег, припоминая все, что увидел. Пожалуй, Коммоду будет интересно услышать о Луцилле и ее любовнике Агриппине. И конечно, он обставит заносчивого Клеандра, этого хитрого фригийца, ведь Фригия всегда являлась соперницей Вифинии²⁰.

Услышав рассказ Саотера, Коммод не был так уж поражен, как ожидал Саотер. Конечно, молодой цезарь был уже достаточно взрослым, чтобы знать о супружеских отношениях мужчины и женщины. Знал он и то том, что частым спутником этих отношений становятся измены, разводы, громкие скандалы. Высшая римская знать часто смаковала эти истории, и они неизменно докатывались до Палатина. Покойная мать Коммода Фаустина громко хохотала, услышав, как какая-нибудь добропорядочная матрона пускалась во все тяжкие и сбегала из Рима вместе с молодым любовником.

«И эти гусыни вроде Фабии смеют что-то придумывать про меня!» – возмущенно восклицала она.

Между тем жизнь Луциллы никто не обсуждал. Вероятно, она никому не была интересна, заслоненная историей жизни ее первого мужа Луций Вера, а затем и выдающейся карьерой второго мужа Помпеяна – близкого помощника отца. Ничего предосудительного не слышал о ней и Коммод, поэтому Саотеру он не поверил.

Да, он видел во время болезни несколько лет назад женщину похожую на Луциллу, лежавшую в кровати с другим мужчиной. Но тогда он болел, бродил ночью по дворцу в поисках воды и замеченные им в полумраке две фигуры, слившиеся в любовных объятиях, показались ему сном. Ведь в снах во время болезни явь и фантазии часто перемешиваются самым причудливым образом.

«Ты все врешь!» – теперь убежденно заявил он Саотеру.

«Пойдем со мной ночью и сам все увидишь», – предложил юный слуга.

И вот к вечеру следующего дня, дождавшись, когда мощные охранники, лениво отвалившись от дверей в комнату Луциллы, медленно удалились по коридору, ведущему к прислуге, Саотер повел Комода к покоям сестры.

«Чтобы их забрал Плутон!» – выругался Коммод, увидев лежащую на кровати голую пару. Мужчина обнимал женщину изуродованной рукой, а она касалась ее губами.

Он отступил в темноту коридора, подальше от проклятой двери, и Саотеру вдруг стало страшно смотреть на лицо Коммода: гнев и ненависть изменили его.

«Она с Агриппином, – произнес он, тяжело дыша. – Она предала Помпеяна».

Коммод повернулся к Саотеру с силой схватил его за плечи, затряс словно в припадке.

«Помпеян единственный человек, которого я люблю, – глухо забормотал он, – я никому не позволю насмехаться над ним!»

«Да что он такого сделал?» – с некоторой обидой в голосе спросил Саотер, считавший, что единственным человеком, подходящим для любви Коммода может быть только он. Коммод отпустил юного слугу, пошел по коридору туда, где на плиты падал лунный свет.

«Что он сделал, цезарь?» – крикнул ему вдогонку Саотер.

Коммод не ответил. Постороннему мальчишке не расскажешь о том, как Помпеян присел к нему, чтобы поиграть, когда умер брат-близнец Тит Фульвий. Мать и отец тогда его покинули, занятые своими делами и он, маленький мальчик, остался совсем один. Такое запоминается на всю жизнь. Да и потом Помпеян всегда был добр к нему. А чужому человеку об этом незачем знать…

Утром, когда они проснулись, Саотер обнаружил на своих плечах синяки от сильных пальцев Коммода и Клеандр с подозрением окинул его взглядом. Он решил, что Саотер провел эту ночь в постели наследника и презрительно скривил губы.

– Зря улыбаешься! – обиженно заметил Саотер, которому всегда хотелось превосходить Клеандра. Сейчас Саотер обладал такой тайной, что его соперник должен бы признать поражение и отойти в сторону.

– Я делаю, что пожелаю, Саотер, – хмыкнул Клеандр. – Не тебе мне указывать!

Он угрожающе надвинулся на щуплого юношу – бывали дни, когда Клеандр безнаказанно раздавал Саотеру пощечины и тычки под ребра, а тот боялся жаловаться Коммоду.

– Ты что-то узнал? Вижу по тебе, сияешь как начищенный асс. Если не скажешь, то затащу тебя в темный чулан и закрою. Во дворце много укромных мест. А там в темноте ползают огромные пауки…

Клеандр приблизил лицо к Саотеру и тот увидел его безжалостные глаза, прищуренные, ненавидящие. У Саотера по телу поползли мурашки от ужаса. Этот Клеандр был заносчивым, завистливым, коварным парнем, про которого рассказывали всякие гадости. Пожалуй, он мог бы устроить такую подлость Саотеру, а затем со смехом поведать Коммоду, что несмышленый Саотер заблудился и по ошибке попал к паукам в гости.

– Я, я… – пробормотал он, – видел вечером…

– Что увидел, не тяни!

– Августу Луциллу вместе с Квинтом Агриппином одноруким.

– И чем ни занимались? – хмыкнул Клеандр. – Я думаю, что Августа Луцилла добропорядочная матрона, верная жена. Когда она была замужем за божественным Луцием про нее никто не мог ничего сказать дурного. Сейчас ее муж Помпеян и я не слышал о ней пересудов. Ты, наверное, все выдумал, негодник. Надо поддать тебе хорошенько, чтобы дурь из тебя выскочила.

Клеандр схватил Саотера за шею и нагнул его вниз, неизвестно как в его руках оказался прут, которым он стал охаживать по спине Саотера.

– Пусти! – завизжал тот он боли. – Пусти, я говорю правду! Агриппин лежал в ее постели, а она целовала его руку.

– Руку? – изумленный Клеандр, прекратил экзекуцию и выпустил Саотера. Тот распрямился весь красный, шумно дышащий. На глазах его стояли слезы от нанесенной обиды.

– Не руку, – выдавил Саотер, которому больше не хотелось находится рядом с этим жестоким парнем, – она целовала обрубок руки.

– Какая гадость! – передернулся Клеандр. – Смотри никому об этом не болтай, иначе не снесешь головы.

– Но я все рассказал Коммоду.

– Болван! – застонал словно от боли Клеандр. – Зачем расстраивать нашего молодого цезаря? Он веселый и добрый, он не видит в людях изъянов.

– Я давно слышал об этой истории, еще в Риме, – сообщил Клеандр Коммоду, на самом деле ничего не знавший, но не уступать же этому мальчишке Саотеру во влиянии на второе лицо империи.

– Ты знал, но не сказал мне, – нахмурился Коммод. Он хмурился редко, и если это делал, то, действительно, сердился.

– Не хотел расстраивать нашего славного цезаря. У тебя ведь золотое сердце, мой хозяин, ты все жалеешь и прощаешь…

– Я расскажу обо всем Помпеяну, – задумавшись, сообщил Коммод.

– Не стоит, хозяин. Сейчас расстроен ты один, а потом вас станет двое. Мне кажется, Помпеян тоже обо всем догадывается. Но когда об этом скажешь ты, то догадки превратятся в обоснованные подозрения, которые будут порочить как самого Помпеяна, так и твоего отца императора Марка.

– Почему он тогда не наказал Луциллу?

– Скандал в семье императора? Что может быть хуже? – рассмеялся неприятным смехом Клеандр, который окончательно вывел Коммода из себя. Он с силой ударил снизу в подбородок Клеандра. Тот прикусил язык, завыв от боли, по его губам потекла узенькая струйка крови.

– Не тебе, вонючему псу, пачкать языком мою семью! Ты подлый раб, вот и знай свое место! – злобно крикнул Коммод.

Тем временем издалека наблюдавший за этой сценой Саотер чуть на запрыгал от радости, увидев, как его господин обошелся с ненавистным Клеандром. Коммод отошел от Клеандра, опустился на стул с высокой деревяной спинкой с вырезанными на нем фигурками египетских богов. На его лице, как и предыдущим вечером Саотер увидел следы горя.

«Почему, почему?..» – громко воскликнул Коммод.

Юный золотой божок, каким его представляли многие, теперь показался обоим слугам глубоко несчастным. Затем он забормотал уже тихо, но отчетливо: «Зачем мне все это? Разве мне мало скачек, гладиаторских боев и других развлечений? Зачем мне эти взрослые дела, если в них нельзя быть хорошим для всех? Я хочу танцевать, лепить, пускать шары, я хочу научиться правильно держать меч, я хочу гулять с девчонкой по Сабуру в Риме или здесь в Александрийской Канопе, где обочины улиц сторожат каменные львы».

Коммод сморщился и Саотеру показалось, что он сейчас опять заплачет. Однако тот сдержался.

– Это расставание с детством, хозяин, – вдруг произнес мудрые слова Клеандр, едва шевеля разбитыми губами, а мудрые вещи говорил он нечасто.

– Пошел вон отсюда! – бросил Коммод, впрочем, без прежней злобы. Сам же он поднялся с кресла, подошел в огромной напольной вазе, стоявшей в углу зала, в ней торчали боевые копья, которыми воины Птолемея прежде разили насмерть врагов. Коммод с силой толкнул вазу, и она грохнулась на мраморный пол, рассыпалась на тысячи глиняных осколков. Копья упали вперемежку с глиной.

– Смотри Клеандр и помни, что твоя голова может легко стать этой вазой, – не глядя на воспитателя, произнес Коммод. Голос молодого наследника зазвенел под сводами зала и обоим его ближайшим слугам вдруг стало понятно, что детство Коммода, действительно, ушло и от него мало что осталось.

В последнее время Марк обратился к Цицерону. Здесь, в Александрии, на берегу теплого моря, среди пышных пальм и финиковых деревьев, среди замерших в загадочном молчании статуй египетских богов с телами людей и головами животных, ему думалось и читалось удивительно хорошо. То внутреннее спокойствие, которого он безуспешно пытался достичь в Риме и которое подверглось жестокой проверке за годы войны на севере, наконец пришло к нему здесь, в Египте.

Фаросский маяк, высокий и манящий, как небо, освещал ночной путь всем кораблям: и разбойничьим, и купеческим, и военным. Маяк примирял всех перед лицом морской пучины, готовой заглотить без разбора любую жертву. Так и философия примиряла всех. Она была, своего рода, маяком для заблудших душ, потому что могла указать верный путь к дому.

В эти благодатные дни император как простой гражданин ходил в храм библиотеки, приказав сопровождать себя только отцу и сыну Северам, остальным незачем было загружать свою голову премудростями стоицизма ради того, чтобы угодить ему, Марку Аврелию Антонину. Помпеян и Пертинакс были хороши в военном деле, с братьями Квинтилиями редко кто мог сравниться в административном управлении – вот пусть и занимаются тем, к чему расположили их боги.

Близкие Марка, и прежде всего дочери Луцилла и Корнифиция, с удовлетворением отмечали, что к отцу вернулся аппетит, он слегка поправился, и цвет лиц из болезненно белого, так привычного для него в Карнунте, на юге приобрел бронзовый оттенок. Точно египетское солнце окрасило его вместе с пирамидами и статуями фараонов в родной для себя цвет.

Марк сидел за сочинением «О государстве»²¹, пытаясь понять в чем мнение Цицерона совпадало с Платоном, а в чем расходилось. Он читал длинные диалоги, пробираясь сквозь дебри утомительных рассуждений, точно пробирался сквозь дебри германских лесов. И то, и другое давалось нелегко. И все-таки Марк испытывал удовольствие от этого умственного труда. Длинным стилусом он делал пометки на восковых табличках, записывал цитаты из Платона и Цицерона о справедливости, об управлении государством.

Остановился он и на знаменитом сне Сципиона, увенчавшим шестую, заключительную часть сочинения Цицерона. Известный стоик являл свои философские взгляды как фантазию в виде духа великого человека из космоса, который мог поучать и предсказывать будущее. Этим человеком Цицерон выбрал Сципиона Африканского. А может ли он, Марк Аврелий Антонин, также поучать своих учеников, как Сципион. Их вроде бы нет у Марка, как нет и своей философской школы. Однако такой школой может стать весь мир, а учениками все человечество – запретов и границ здесь не бывает.

«Я пишу свои записки для всех, – думает он, – пусть люди познают меня, как я познаю их».

На самом деле неважно кто он, какое положение занимает – император он или каменотес, человек на вершине власти или жалкое отребье в бедных кварталах Рима. Так одним из ведущих стоиков являлся раб Эпиктет, и именно его труда тщательно изучал Марк, не обращая внимание на происхождение автора. На самом деле людям важны только жизненные ориентиры, которые они получают из личного опыта, каждому нужен свой Фаросский маяк, а не искусственное светило, часто созданное оторванной от реальности философией.

Самым важным ориентиром, конечно, выступает справедливость. Это та добродетель, о которой он, Марк Антонин, долго раздумывал, и которой всегда хотел следовать. Здесь он согласен с великими мужами древности, согласен с Цицероном. Тот правильно заметил, что не будь у человека семян справедливости, то не возникло бы самого государства и справедливость – это не просто добродетель, это своего рода черта, переступив которую любой правитель из уважаемого и любимого народом, легко превращается в тирана.

Так размышляет в тишине просторного кабинета император самой огромной и самой могучей страны. Он сидит за столом без пурпурного имперского одеяния, в обычной белой тунике, которая приятно облегает тело. В открытое окно залетает ветер с моря, донося запахи соли и рыбы, запахи прохладной воды и свежести. Ему хорошо. Он сидит, откинувшись на спинку кресла и прикрыв глаза. В руке у него полураскрытый свиток с книгой Цицерона к которому он сейчас вернется. Только чуть-чуть отдохнет под струями этого ласкового ветра, только слегка даст покой неутомимым мыслям.

Как же приятно сидеть вот так с книгой в руке, зная, что кровавые восстания и бои, предательство и героизм, бегство и штурм вражеских городов – все в прошлом. И даже Фаустина… И она уже в прошлом.

Он не заметил, как в его кабинете появилась фигура человека. Человек осторожно кашлянул.

– Клеандр? – увидел его Марк. – Что-то случилось с Коммодом?

– О нет, великий император, слава богам, с молодым цезарем все хорошо!

Клеандр почтительно склонился.

– Что же привело тебя ко мне? – спросил Марк.

В нерешительности Клеандр замялся, делая вид, что не знает с чего начать.

– Говори же!

– Я всегда почитал семью Антонинов, мой славный император, и если богам будет угодно, и цезарь Коммод даст мне свободу, то я приму твое родовое имя, стану Марком Аврелием Клеандром…

– Чего ты хочешь, Клеандр? Ты отрываешь меня от занятий пустыми разговорами.

– Я только хотел сказать, – заторопился воспитатель Коммода, – что не хотел бы, чтобы семья Антонинов была замарана людской молвой, разными сплетнями и грязными пересудами.

– О чем ты говоришь?

– Я слышал, что по дворцу ходят разговоры о ночных посещениях Агриппином вашей старшей дочери. Сейчас эти пересуды ограничены дворцом, но скоро они могут выйти за его стены, достигнут ушей простолюдинов…

– Это какой Агриппин, однорукий?

– Да, государь, он.

– Знает ли об этом мой зять Помпеян? – спросил Марк, внимательно разглядывая Клеандра. Он не любил воспитателя и ближайшего советника Коммода, считая его слишком хитрым и корыстным. Тесная дружба с вольноотпущенниками-слугами настораживала Марка. Конечно, это было упущение Фаустины, давшей такое послабление в воспитании наследника, допустившей к нему посторонних людей.

– Я думаю, что знает, – предположил Клеандр, – однако сенатор не хочет тебя расстраивать.

Марк прикрыл глаза, чтобы не выдать своих эмоций, ведь в его душе вспыхнул гнев не против Агриппина с которым Луцилла изменяет мужу, а против пронырливого услужника. Это не дело Клеандра совать нос в семейные отношения Антонинов, не его грязному языку передавать дворцовые сплетни, витающие в воздухе вокруг императорской семьи. Он, Марк, видит душу этого подлого человека насквозь, продажную, отвратительную. Конечно, он пришел за наградой как любой доносчик, но Марк давно отвадил этих добровольных шпионов от себя, этих подлых наушников. Он их не слушал и не принимал. Сейчас этот человек воспользовался близостью к наследнику, чтобы проникнуть к самому императору.

«Его надо наказать, – раздумывал Марк. – Надо наказать Клеандра, чтобы дать пример другим подобным людишкам, которых, к сожалению, множество вокруг меня. И хотя природу доносчика не исправить, надо показать им мое отвращение».

Вместо этого, император произнес:

«Ступай, Клеандр! Передай префекту фиска, что я распорядился наградить тебя за верную службу».

Да, он поступил вопреки своему желаю, поскольку во время размышлений глаза его коснулись строк Цицерона и боги сделали так, чтобы ему попалась только одни слова: «Гнев – это мятеж души». Мятеж души! В голове тревожно запели боевые трубы легионов, напоминая о недавнем восстании Авидия Кассия. Любая измена отвратительна и должна быть полностью подавлена, даже если она гнездится в собственной душе.

Марк отпустил Клеандра, но это вовсе не значило, что он забыл о его поступке, не забыл он также и о Луцилле, изменявшей его другу Помпеяну.

«Я вмешаюсь, когда сочту нужным, – решил он. – Наказание обязательно последует. Но трогать Луциллу не буду, чтобы не задеть Помпеяна».

Возвращение

По вечерам император долго смотрел на море, отдающее в лунном свете блеском хорошо заточенного меча. Что впереди? Закончена ли война, как он надеялся, или эта равнина моря, так похожая на сверкающее лезвие гладиуса²², предвещает новые испытания? И кто их посылает? Боги это или люди, не могущие совладать со своими амбициями, тщеславием, гордостью? А может это люди, выступающие проводниками божеской воли? Марк не знал ответа.

И все же, то спокойствие, то внутреннее душевное состояние умиротворения, которого он с таким трудом за последние месяцы достиг, постепенно уходило. Наверное, это было связано с предстоящим возвращением в Рим. Столица империи никогда не отождествлялась у него с отдыхом и развлечениями. Там всегда ожидала работа: бесконечные судебные разбирательства, утомительное чтение посланий со всех уголков страны, просьбы и ходатайства колоний и свободных городов, умолявших о послаблении налогов, и, конечно, сплетни – куда уж без них.

В эту череду обязательных дел Марк мог бы еще включить и прием послов из разных сопредельных государств. К этим встречам приходилось готовиться заранее, знать, что попросят цари или вожди, окружавшие империю, и что потребовать от них. Он, Марк, давно овладел искусством дипломатии, и, тем не менее, так глубоко вникал в перипетии предстоящих переговоров, будто участвовал в таких делах первый раз. Пожалуй, эту привычку привил ему приемный отец император Антонин никогда не поступавший наобум, не действовавший поспешно, сгоряча, без доступа ко всему, что могло помочь ему новыми сведениями.

Вот и здесь, в Александрии, Марка навестило пышное посольство из Парфии. Ее царь Вологез давно уже смирился с поражениями, понесенными в предыдущий войне от легионов под командованием Авидия Кассия. Да, этот Кассий, впоследствии мятежник, тогда сослужил хорошую службу Риму, здесь приходится быть справедливым и не кривить душой. Так думал Марк, узнав о прибытии парфянского посольства. И почему он все время натыкался на Кассия, почему не мог забыть о нем? Видимо оттого, что рана его душе оказалась слишком глубокой, чем он предполагал поначалу. И нанесли ее одни из самых близких людей, которым он доверял – Авидий и Фаустина…

Посольство возглавлял бывший стратег Парфии Хосров, отставленный от военных дел и с недавних пор занявшийся переговорами. Ему пришлось снова вспомнить навыки посла, как когда-то, когда он посетил Осроену и пытался склонить на строну Парфии тамошнего царька Ману бар Ману. Тогда переговоры закончились провалом. Сейчас Хосров стоял перед Марком в белых шелковых одеждах, расшитых золотистыми нитями, торжественный и нарядный, как статуя перворазрядного бога в Пантеоне парфянских богов, вроде Ахурамазды. Щеки у него были нарумянены, глаза подведены темно-синей краской по обычаю семьи Суренов. Так раскрашивались все их мужчины перед решающей битвой. Видимо посольство к старому римскому врагу рассматривалось Хосровом как серьезное дело с неясными последствиями.

Марк, конечно, ничего не знал об обычаях знатных парфянских семейств. Он лишь уточнил: «Не тот ли ты Хосров, который прятался от наших легионов в одной из пещер близ Ктесифона?»

На этот вопрос Хосров, не подав вида, солгал: «О величайший и достойнейший из римских правителей, этим человеком был мой брат. Его уже нет с нами, Ахурамазда забрал его к себе».

Император поднялся с высокого кресла, на котором по преданию сидел Александр Великий²³, подошел к Хосрову, жестом пригласил его расположиться возле стола, уставленного разнообразной едой. Они возлегли на ложе в окружении советников, продолжили беседу.

Как сообщил Хосров, Вологез направил его с миссией заключить вечный и нерушимый мир между двумя державами, веками, враждующими друг с другом. Война надоела всем, тем более что у римлян появилась новая забота – сдерживать варваров на северных границах.

«У царя Вологеза тоже есть могущественные враги на севере, – проявил осведомленность Марк, показывая, что не один Рим находится в сложной ситуации. – Я слышал, степное племя аланов доставляет вам беспокойство. Во время правления отца вашего повелителя они уже пытались захватить Армению».

«Этой угрозы мы не боимся, – с напускной небрежностью отвечал Хосров, возведя глаза к потолку, – мы покроем этих кочевников тучей стрел. А наша железная конница раздавит их под копытами тяжелых лошадей, как давит степных сусликов, встречающихся на пути».

Марк Аврелий иронично улыбнулся, но не стал комментировать боевые способности катафрактов²⁴, не единожды терпевших поражение от легионеров Рима.

«Итак, что ответит нам великий и могущественный император о вечном мире между Римом и Парфией?» – спросил Хосров.

«Вечный мир? – Марк не мог сдержать раздражения. – У нас уже был опыт вечного мира с Парфией. За несколько столетий мы заключали его не единожды. Но… вечность все длится и длится, а мир каждый раз улетучивается как дым».

Он взял в руку один из апельсинов, лежавших на подносе вместе с другими фруктами.

«Этот апельсин, – сказал Марк, – сгниет без пользы, если его не съесть вовремя. Так и наши договоры о мире оказались бесполезными, потому что никто не захотел к ним притронуться».

«Я заверяю, что на этот раз будет по-другому, – опять закатил глаза Хосров и для пущей убедительности приподнял руки, отчего его грузное тело сильнее вдавилось в подушки на ложе. – Наш сиятельный и величайший царь царей просит ему поверить».

Заключить мир с Парфией было выгодно сейчас для Рима. Неизвестно как долго будут сидеть в своих болотах и холодных лесах германцы, как долго они будут терпеть жесткие условия римлян, касающиеся посещения приграничных территорий, торговли, поставок крепких бойцов для легионов. Германский котел бурлит, клокочет и может в любой момент выплеснуться наружу. Марк чувствовал, что северные варвары еще могут найти новых вождей вроде грозного Балломара или хитрого Баттария. И он согласился подписать вечный мир. Пусть у этого мира будет, как и у прежних, короткая жизнь, но, по крайней мере, подписи, поставленные на папирусе, дадут возможность на некоторое время забыть о востоке.

«Я подписываю мир с Парфией, словно признаю новорожденного ребенка, – заявил Марк Хосрову с выражением величия на лице, которое должно было произвести впечатление на посла. – Давайте дадим миру время и вырастим из дитя достойного мужчину, который послужит на благо и парфянам, и римлянам».

В его словах было столько значимости и твердости, что Хосров не нашелся что ответить, а только произнес: «Мы полностью с тобой согласны, великий император!»

Уже после того, как договор был скреплен подписями и печатями, Хосров, внезапно оробевший от зримого величия Марка Аврелия Антонина, подошел к нему ближе и вполголоса попросил: «Мой господин царь Царей Вологез, смиренно просит найти его любимую жену Нефтис, которая пропала во время битвы за Ктесифон. Говорят, ее продал в рабство Авидий Кассий».

«Авидий?» – удивился Марк тому многообразию следов, которые оставил предатель-наместник на востоке. Эти следы были и доблестными, и ужасными, словом такими, каким был и этот человек.

«Мы сделаем все возможное», – учтиво ответил он. В присутствии Хосрова он отдал распоряжение обоим секретарям – Патерну и Пелопатону – привлечь к поискам фрументариев²⁵.

В конце июля они отправились домой из Александрии, поплыв к берегам Сирии.

Квинтилии, эти прилежные администраторы, все подготовили для приятного путешествия: было снаряжено несколько кораблей, в Антиохию отправлены вестники, передавшие наместнику, что император милует город и на обратном пути его все-таки посетит. Почти год их столица обходилась без игр и развлечений и этого с них достаточно. В конце концов, наказание тут точно не самоцель, лелеющая гневные всплески в душе Марка, и он решил, что достаточно наказал строптивых сирийцев.

А пока… Прощайте пышные пальмы и поражающий роскошью дворец Птолемеев, прощайте теплое солнце и ласковое море! Прощай Фаросский маяк! Прощай и ты, благодатное спокойствие, заставившее забыть обо всем стороннем, ненужном, суетном и посвятить это время только самому себе.

Марку знакомо это сильное и пронзительное чувство – чувство расставания, ведь он не раз прощался с тем, что было дорого. Вряд ли когда-нибудь он сюда вернется, потому что нескончаемые дела, вечные переживания за судьбу Рима унесут его навсегда, как ветер безвозвратно уносит в морскую даль облака. Вот они летят, побережье все дальше и дальше и нет никого вокруг, только небо и волны, да чайки, летящие за кармой. Такое же чувство он испытывал в горах Альп, когда смотрел на бездонную синеву неба и пытался найти на нем лики богов. Тогда он побоялся расстаться с увиденным и поклялся вернуться назад. И он выполнил свою клятву, пусть даже для этого пришлось воевать. Но увидеть Египет уже не сможет.

Он долго стоит на палубе, провожает взглядом Фаросский маяк, издалека кажущийся устремленным вверх пальцем. Палец становится все меньше и меньше пока не превращается в далекую точку на горизонте. На глаза набегают слезы, которые теперь нередки на его лице. Это старость размягчает так душу? Возможно. Хотя философия должна, наоборот, ее закалять. Он увещевает себя, успокаивает теми словами, которыми приходится часто успокаивать других.

«Все это было до меня и будет после. И кто-то другой также будет смотреть на Фаросский маяк, думая о бренности живущего и вечности мироздания. Да, нас не будет, но будут другие, ничем не хуже, чем мы, а может и лучше».

Когда темнеет и на небе высыпают мерцающие звезды он позволяет увести себя в теплую палатку, поставленную прямо на палубе, где уже приготовили ужин и где его ждут близкие друзья, родственники, не желавшие мешать его думам…

В Антиохии Марк устроил игры, впрочем, сам на их открытии не присутствовал, предоставив участвовать Коммоду – мальчик любит состязания, любит зрелища, вот пусть и развлекается. Именно тогда Коммод услышал восторженный рев зрителей на трибунах, во весь голос приветствовавших сына императора. Несдержанная публика была в восторге от его лицезрения и, конечно, хотела выразить особую радость по поводу полученного от Антонинов прощения. В этом был весь характер сирийцев: легкий, вспыльчивый, увлекающийся. В прошлом году их увлек за собой Авидий Кассий, которому они присягнули на верность, а до него был император Луций Вер, покойный брат нынешнего.

Луций Вер пользовался их особой любовью за веселый нрав, за стать, за доброту, за то, что полюбил женщину из Ионии, звавшуюся Панфией. И, наконец, за то, что намеревался разделить империю пополам, как некогда сделали Октавиан Август²⁶ и Антоний²⁷, и провозгласить столицей Антиохию. Здесь бы сирийцы утерли нос своим вечным соперникам египтянам, ведь до этого Антоний выбрал своей резиденцией Александрию из-за Клеопатры.

Поговаривали – эти слухи появились давно, – Коммод не сын Марка, а сын Луция Вера. Что же, тем лучше! Он такой же красавец, как и его возможный отец, которого помнили многие, и его, как Луция Вера, Антиохия будет любить всей душой. Именно поэтому Коммод слышит сейчас восхищенные крики зрителей, именно потому ему так азартно рукоплещет весь театр. Они возбужденно кричат: «Оставайся с нами, наш цезарь!», «Правь нами наш Коммод!» и Коммод чувствует в себе нечто новое, которого ему так не хватало. Это любовь! Его никто не любил кроме Помпеяна, а здесь… Тысячи людей машут ему руками, он видит улыбки, восторженные лица, он видит любовь в их глазах, безмерное почитание и даже если они притворяются, то делают это хорошо. В любом случае, он, Коммод, сегодня счастлив.

Он радостно машет в ответ, от избытка чувств обнимая стоявших рядом Клеандра и Саотера, кричит всем: «Здравствуй, Антиохия!», «Я всех вас люблю!» и этот день запомнится ему надолго, пожалуй, на всю оставшуюся жизнь. А потому он будет любить Сирию, больше, чем все остальные провинции империи.

Потом они поехали к Тавру, чтобы пройти через Киликийские ворота. Их путь лежал мимо Халалы, где скончалась Фаустина. Марк отдал приказ повернуть к городку, чтобы лично убедиться в успешном строительстве храма в честь покойной жены, посмотреть, как благоустраивают это поселение. Еще раньше он переименовал его в Фаустинополь.

Он освятил новый город, прошелся по его улочке, пересекающей центр и, в целом, остался доволен. Боги без всякого сомнения приняли к себе его жену на небо, раз на земле все идет без задержек и каких-либо затруднений: храм в ее честь почти закончен, вокруг Фаустинополя выросла высокая и крепкая стена, которая защитить от врагов, если они появятся, под защиту этих стен активно переселяются новые жители. Совсем скоро город начнет процветать и все благодаря тому, что Фаустина здесь рассталась с жизнью.

Пожалуй, Марку стоило бы записать в своих дневниках, что смерть одного всегда дает начало другому, которое может быть, как живым человеком, так и всего лишь камнем. В случае с Фаустиной это оказался камень, в который облачен ее город, ее храм. Теперь молодожены будут приходить в храм и делать жертвоприношения в честь покровительницы, девичья коллегия жриц будет молиться и почитать Фаустину. Ей воздвигнут золотую статую в Риме, в театре, где она восседала рядом с Марком, а статуи из камня поставят во многих провинциях империи.

И все же не камень расскажет о ней, а общая память!

Она остается после каждого, с той лишь разницей, что может запечатлеться в одной семье или одном городе, а может и во всем мире. И Марку хочется, чтобы о Фаустине помнили везде, как о его спутнице, с которой он прожил долгую жизнь, а не как о чье-то любовнице или того хуже, предательнице, ставшей таковой под конец их супружества.

Древний город Смирна, лежащий в Ионии²⁸, порт которого был воротами в Азию, на сей раз должен был открыть ворота на запад и выпустить императора в Грецию. Марк впервые посетил столицу провинции, где по некоторым преданиям родился Гомер, отсюда была родом женщина, завладевшая сердцем его приемного брата Луция Вера. Со Смирны начал победоносный поход на восток македонец Александр. Именно он отдал приказ перенести городские стены вглубь полуострова к горе Пагос, где потом его соратники Антигон и Лисимах выстроили мощную крепость и где был возведен Акрополь. Крепость и сейчас сторожит покой города, увенчивая как короной своими стенами вершину холма.

Марк осматривает неприступные стены и башни издалека, желание забраться на них у него не возникает. Он и так повоевал достаточно, и потому решил, что лучше увидеть мирные храмы, чем военные казармы. Он воздерживается от посещений святилищ Зевса и Кибелы, но в храм богини Афины с удовольствием входит. Это строение великолепно снаружи, великолепно внутри. И сама богиня великолепна – разрисованная красками, украшенная золотыми браслетами и цепочками она возвышается в центре зала, держа в одной руке копье, а в другой щит. Богиня мудрости и военной стратегии, почитается в Греции как одна из самых могущественных. Марк тоже возносит ей молитвы, но молится не о даровании победы, а о мудрости, которой, как кажется, ему не достает. По крайней мере, он так считает.

Он гуляет по главной улице, называемой Золотой. Она вымощена каменными плитами и такая же прямая как в Александрии. Марк разглядывает другие улицы, расположенные под прямым углом к главной, обращает внимание и на окружившие город акведуки – проводники воды. Эти длинные, высокие водоводы похожи на руки каменных исполинов, обнявших Смирну, дарующих жизнь этому славному городу. Он замечает и знаки, оставленные до него известными правителями. Александр Великий ступил на берег Ионии, чтобы покорить мир. У побывавшего здесь императора Адриана задача была поскромнее – он всего лишь построил зернохранилище. Оставит ли и Марк здесь след? Ему хочется сделать для города что-то хорошее, например, возвести новый театр, поскольку старый требует ремонта, да и вмещать всех желающих горожан уже не может.

«Что, если здесь отстроить новый театр?» – интересуется он у Квинтилиев.

Братья, уроженцы востока, горячо поддерживают эту идею и даже вызываются осуществить ее, но император пока не дает ответа.

На несколько дней они задерживаются в городе, ожидая пока не прибудут все корабли из Антиохии.

«А где наш славный ритор Элий Аристид²⁹?» – вдруг вспоминает Марк об ораторе, в далеком прошлом удивившим и восхитившим его своим красноречием.

Этот Аристид произнес блестящую речь во время торжеств, посвященных девятисотлетию Рима при божественном императоре Антонине. Речь называлась «Похвала Риму». Помнится Марк стоял на Форуме и как все, не отрываясь слушал, о чем говорил этот еще молодой, но уже начинающий лысеть полный грек, бывший всего тремя годами старше его самого.

Тогда мастерство выступавшего поразило Марка. И хотя его обучал не менее известный ритор Корнелий Фронтон, Марк ощущал себя недоучившимся учеником.

«Так где Аристид? – повторил он вопрос. – Я три дня уже в этом городе. Не пора ли ему снизойти до нас, бедных путешественников?»

Император по обыкновению шутил, показывая всем хорошее настроение и его благодушный настрой передался другим. Квинтилии вызвались разыскать оратора, упрямо засевшего где-то в своем доме и не желавшего почтить присутствием своего старого знакомого Марка Аврелия.

Когда он явился на глаза императора, то Марк увидал, что ритор изменился не сильно – на полысевшей голове его по бокам росли седые волосы, борода тоже была седой, он оставался все таким же полным, как и прежде. Впрочем, полноту искусно скрывала туника свободного покроя, складками свисающая с его плеч и груди.

– Я не желал нарушать твой покой, – извиняющимся тоном начал Марк, – но по пути в Рим вспомнил, что здесь проживает одни из самых известных ораторов нашего государства. С моей стороны было бы неразумно и невежливо не встретиться с тобой Аристид. Пока ты шел ко мне, я вспоминал твою речь о Риме. Она была блестящей, а ведь с того времени прошло почти тридцать лет…

– Так чего ты от меня хочешь, государь? Я был погружен в глубокие раздумья и не мог оторваться от них безболезненно, не нанеся вред душе. Связь с предметом мысли потерять очень легко, а восстановить затем трудно.

– Если так, то извини меня, я знаю сколь ценно занятие, когда душа учится чему-то светлому и хорошему. О чем же были твои раздумья? Может ты посвятишь в них меня, моего сына и моих друзей?

– Нет, цезарь, так не годится, – дерзко возразил Аристид, он ничего не боялся. – Ты скажи мне сегодня, о чем я должен говорить и завтра это услышишь. Я ведь не химера, изрыгающая пламя, и речи я не изрыгаю. Мне нужно тщательно поработать над выступлением, по-другому я не могу.

– Хорошо! – согласился Марк.

– Я хотел бы, чтобы и мои ученики присутствовали при выступлении, – продолжил ставить условия Аристид.

– Ты очень настойчив, Элий, но пусть будет как просишь.

Аристид на мгновение задумался, из-под густых седых бровей метнулся хитрый взгляд, который указывал на то, что не все еще просьбы с его стороны исчерпаны.

– Ладно, скажи мне, что еще ты желаешь, – улыбнулся Марк.

– Пусть они смогут меня приветствовать, кричать и хлопать изо всех сил.

– А вот это уже зависит от тебя, Аристид, препятствовать мы не будем.

На другой день Аристид выступил перед императором и его свитой с речью «К Эгейскому морю». Речь посвящалась предстоящему путешествию императора Марка Антонина из Ионии в Элладу по этому морю, соединяющему берега, населенные греками. Аристид говорил возвышенно, местами патетически, местами, проникновенно. Речь его лилась как течет полноводная река без каких-либо усилий и заторов. Да, это был блестящий мастер, Марк слушал его с удовольствием. Ученики, видимо, прорепетировавшие до этого с учителем его выступление, в нужных местах хлопали, в нужных громко кричали, впрочем, нисколько не мешая выступлению.

Что поделать, если эти греки бывают такими экзальтированными! И все равно они выглядят более воспитанными, чем несдержанные сирийцы и египтяне.

Когда пришло время покидать Смирну, Марк, показывая на город, сказал: «Ему не хватает хорошего театра, чтобы быть таким же великолепным как Александрия или Антиохия. Я думаю, в императорской казне хватит денег для этого, ведь мы уже не воюем».

Отыскав среди окружавших его людей Агриппина, он подозвал его к себе.

«Я поручаю тебе строительство в Смирне. Останешься здесь, чтобы приглядывать за работой», – сказал он, давно уже все решив.

После разговора с Клеандром Марк обдумывал как удалить Агриппина от себя, от двора, от Луциллы, не нанеся обиды влиятельным Цейониям к чьему семейству принадлежал однорукий. И вот он отдал приказ.

Несмотря на египетский загар, привнесший смуглость на лицо Агриппина, и несмотря на яркое солнце Азии, стирающее тени, стало видно, как тот побледнел, только лицо сделалось не белым, а сероватым, словно бы посыпанным пеплом.

«Я исполню волю моего императора», – овладев собой, спокойно произнес он, приложив правую здоровую руку к тому месту, где находилось его сердце.

И тут Коммод, стоявший поодаль отца, заметил, как гневно сжались губы Луциллы, с какой ненавистью она на него посмотрела. За решением отца оставить Квинта, ее любовника, в Смирне она разглядела козни младшего брата и не без оснований – да это он, Коммод, все устроил. Теперь пусть Луцилла беснуется и кричит в истерике, только Коммод не позволит обманывать своего старшего друга и родственника Помпеяна и постоит за его честь.

Коммод весело притоптывает ногами, обутыми в дорожные башмаки и когда свита чинно двинулась следом за императором на корабль, он не сдерживается, стремительно бежит вперед, обгоняя всех на своем пути. Прибрежный ветер развевает его тунику, треплет его кудри и, кажется, что это бежит не Коммод, а молодой бог, который возьмет императорский корабль под свое покровительство.

Его хотят остановить, но Марк делает повелительный жест рукой: «Оставьте, пусть бежит!»

В это самое мгновение он думает, что Коммод, действительно, его сын. Будто раньше в его душе жили сомнения, а теперь они вмиг улетучились без следа. Сейчас Марк видит у сына ту же порывистость, ту же радость и любопытство к жизни, какие бывали когда-то и у него. В те времена он мог беззаботно уносится на коне от пастухов, напавших на них с приятелем, без боязни идти через реку по шатким мосткам, готовым мгновенно разрушится, мог выдержать испытание вожделением, которому подверг его божественный Адриан.

«Это бежит мой сын Коммод, мой мальчик, – растроганно думает он. – Пусть боги хранят его от морских бурь и от житейских тоже, ведь путь домой иногда бывает трудным».

Мистерии для богини: ДЕМЕТРА

Еще в Смирне Марка застало послание от его старого учителя риторики и старого недруга Герода Аттика³⁰. Аттик – известный мастер речей, пожалуй, самый богатый человек Греции, был известен Марку с юности. Много лет назад Аттик прибыл в Рим, чтобы покорить его, как многие честолюбивые молодые мужчины и преуспел в этом. Ему помогли два обстоятельства: несметные богатства, накопленные отцом Аттика и покровительство знатнейших семейств Рима. Одним из таких семейств оказалась семья Анниев, к которой принадлежал Марк, и мать его разрешила Героду поселился в их доме.

И все же, у Марка не возникло той душевной близости с новым учителем риторики, какая была у него с Корнелием Фронтоном. Помнится уже тогда Герод Аттик начал активно вмешиваться в отношения Марка с другими наставниками, стремясь оттеснить их на задний план. Пожалуй, именно в то время в душе Марка были посеяны зерна неприязни к этому человеку.

Потом они встречались не раз. Марк был верховым судьей в разных делах, связанных с Аттиком, по большей части сомнительных. В чем только не обвиняли Герода: и в невыполнении обещаний покойного отца даровать жителям Афин деньги после собственных похорон, и в убийстве жены Региллы, которая к тому же была беременной. Судья Марк встал на строну бывшего учителя и оправдал его, увидев предвзятость и заинтересованность со стороны обвинения, стремящегося унизить знаменитого ритора и не менее знаменитого богача, а не добиться истины.

Потом горожане Афин опять обвинили Герода в стяжательстве и невыполнении обязательств по благоустройству Афин. Здесь справедливость оказалась на стороне афинян, и Марк отправил Аттика на год в ссылку в эпирский город Орик. Впрочем, там Герод не скучал, открыв новую школу риторики и окружив себя молоденькими мальчиками, а после отбытия наказания вернулся в дорогой пригород Афин Кефисию, где у него находилась богатая вилла.

Сложные, местами запутанные отношения связывали их. В них переплелись и уважение, и ненависть, и презрение. Марк не питал приязни к Героду за его высокомерие, безудержное самовосхваление, за то, что ритор всегда был на стороне семьи Цейониев в любых вопросах, будто это были какие-нибудь скачки, в которых возницей партии зеленых-Цейониев выступал Герод Аттик, а за партию синих-Антонинов – Корнелий Фронтон. И тем не менее, Марк оценил бесстрашный поступок Аттика, отправившего объявившему себя императором Авидию Кассию всего два слова: «Ты безумец!» А ведь тогда еще ничего не было ясно, и победа Марка Антонина была неочевидна.

Герод, конечно, обладал храбростью, этого у него не отнимешь.

Сейчас, открыв послание, отправленное на дорогом пахнущем благовониями пергаменте, Марк обнаружил, что Аттик вдруг впал в слезливый тон, какой был ему совершенно чужд. Ритор жаловался на то, что император забыл его, старого друга и ничего не пишет. А ведь раньше у дверей дома Аттика, можно сказать, толпились посланцы, наступая друг другу на пятки, и все везли письма от Марка Антонина, одного из мудрейших и славнейших цезарей.

«Ему что-то нужно от меня», – подумал Марк. Но затем эту мысль сменила вторая о том, что Аттик не нуждается ни в чем: денег у него достаточно, ведь он самый богатый человек Греции, известности ему, основателю нескольких школ риторики, тоже не занимать. Что же ему нужно?

Раздумья об этом на какое-то время овладели Марком, но вскоре были вытеснены повседневной суетностью, разными заботами важными или второстепенными, но которые он не мог оставить без внимания. Каждый день и в Александрии, и в Смирне ему докладывали секретари по латинским и греческим делам, делились своей озабоченностью братья Квитилии, часто находившие нарушения постановлений и указов императора в деятельности наместников и прокураторов Азии. Отец и сын Северы, занимали внимание рассуждениями о обострившемся соперничестве различных философских школ, особенно в Ахее, волны которого докатывались до Рима.

«Нам надо расставить все по местам, – говорили Северы Марку Аврелию, – ни к чему погружаться в пустые споры о правоте Аристотеля, Сократа или Платона с Диогеном. У каждого можно найти что-то полезное, пригодное для постижения истины».

Марк слушал их, соглашался – сейчас, когда империя наконец достигла мира, как потрепанный бурями корабль достиг гавани, всем требовался длительный отдых от кровавых боев, от тяжких трудов, и даже от докучных философов, порою не знающих отдыха в работе своим языком.

Много времени проводил Марк и с Помпеяном. Они могли обсуждать с ним все: и военные вопросы, и назначение новых наместников в провинции, и семейные дела, ведь Помпеян приходился Марку зятем.

О письме Аттика Марк вспомнил уже на корабле, когда они в начале сентября отправились в Грецию. Море еще было спокойным, но спокойствие казалось угрожающим, потому что не за горами то время, когда северный Аквилон нагонит холодные тучи, а потом вздыбит волны на недосягаемую высоту и бросит их на все что попадется – будь то одинокий корабль, флотилия или каменный берег, кажущийся неприступным. Потому, послушав советы бывалых моряков, Марк дал приказ отправится в Ахею как можно раньше, чтобы успеть пристать к греческому берегу до начала осенних бурь.

Итак, письмо Аттика.

Северы, когда говорили о бурных спорах философов, упомянули о желании афинян иметь в своем городе четыре кафедры философии, которые оплачивались бы из императорской казны, а философы-наставники состояли бы на службе государства. Тогда все споры бы утихли и каждый занялся своим делом, то есть обучением любви к мудрости, как ее понимали корифеи всемирной философии.

Что же, видимо, следует пойти им навстречу. К тому же это хороший повод примирить Герода с горожанами, а то их застарелая вражда плохо сказывается на образе империи, созданном Марком Аврелием – государстве, где все устроено согласно Природе целого. Такие гордецы и себялюбцы как Аттик, опровергали этот образ одним своим существованием, не говоря уже о поведении. Он, Марк, и сам был бы не прочь показать благожелательность своей души, четко обозначить, что все недоразумения между ним и учителем риторики оставлены в прошлом.

Прямо тут, на борту корабля, он написал Аттику ответное письмо, полное сожалений об их прервавшихся отношениях, о смерти своей жены, о своих недомоганиях.

«Но я молюсь за тебя, – подчеркнул он, – чтобы у тебя было хорошее здоровье, и чтобы ты не считал себя обиженным за то, что, обнаружив скверные поступки твоих вольноотпущенников, я обошелся с ним благожелательно и наказал достаточно мягко – тридцать ударов плетьми, конечно, не сравнятся с распятием на кресте. Не сердись на меня за это! Однако если же я все же тебя обидел, требуй от меня законного возмещения в городском храме Афины во время мистерий. Ибо в самый разгар войны дал я обет принять посвящение и надеюсь исполнить это с твоей помощью».

Здесь Марк упомянул Элевсинские мистерии. Признаться, Элевсин с давних пор не давал ему покоя, с тех самых, когда он услышал о посвящении в таинства покойного брата Луция Вера. Что и говорить, Луций обошел его здесь, опередил, хотя приобщаться по мнению Марка, они должны были одновременно. Может потому, что этого не произошло и так затянулась война с германцами.

Сентябрьская погода в Афинах была благодатной, уже прошла та жара, которая донимала Марка и его свиту в Александрии. Напротив: ветер, солнце, тени от заданий, казалось, нежно ласкали его своими воздушными, солнечными или прохладными пальцами, забирались в седые кудри на голове, шевелили бороду, заставляя губы, обычно растянутые в ироничной усмешке, на сей раз просто улыбаться безо всякого умысла.

Греция для Марка являлась колыбелью человечества, естественно разумного, ибо для северных варваров или парфян, заселивших восток, эта земля не представляла интеллектуальной ценности. Для них это была лишь страна, которую можно было хорошенько пограбить и увести население в рабство.

Разве Балломара – Марк припомнил вождя маркоманнов – интересовал Сократ или Аристотель? Разве царь Парфии Вологез восхищался Александрийской библиотекой? Конечно, нет! Встреть Балломар Сократа или Аристотеля вживую, он приказал бы их обратить в рабство. А если бы они к тому времени оказались в преклонном возрасте запросто приказал бы убить, чтобы не кормить этих стариков.

Вологез, в свою очередь, захватив Александрию, приказал бы сжечь библиотеку дотла, потому что мудрость, хранившаяся там, никак не помогала завоевывать новые земли. Она могла помочь понять самого себя, постичь людей и сделать жизнь вокруг лучше. Но разве это нужно завоевателю и царю царей Вологезу? Ему не нужно, а Марк Аврелий Антонин не отказался от лишней крупицы знаний и с удовольствием проводил время в тишине Александрийской библиотеки, читая древние манускрипты.

Их встречали многие жители Афин, которые высыпали на улицы, кричали приветствия, энергично размахивали руками, показывая жестами как они любят императора. Из Пирейского порта Афин Марк со свитой отправились во дворец наместника, где им предстояло поселиться на некоторое время. Богатые, знатные жители, как и в других городах, сопровождали их на этом пути. Двигаясь в носилках, Марк заметил, что к нему приблизился худощавый человек, в красиво расшитой золотыми нитями тунике. Его старое лицо с выпирающими скулами было обращено вперед, на дорогу, он не смотрел на паланкин государя. Как будто старец хотел, чтобы император его самолично заметил и окликнул. Это был, конечно, Герод Аттик. Старый гордец, и здесь показывал свой нрав.

Марк остановил паланкин, отчего вся колонна носилок и повозок, следующая за ним, тоже остановилась.

– Приветствую тебя, мой учитель! – по-доброму улыбаясь, произнес Марк, выбираясь из носилок. – Мы давненько не виделись.

Герод тоже остановился, вглядываясь в лицо императора. У старого ритора слезились глаза, но взгляд был все таким же – смелым, гордым и независимым. Тем не менее Аттик подошел к цезарю, поцеловал его в плечо, как некогда сделал, когда Грецию посетил брат Марка Луций Вер, а затем сказал почтительным тоном:

– Как я рад тебя видеть, мой цезарь! Боги не оставляют нас без должного попечения и всегда сводят, когда мы нуждаемся друг в друге.

– Ты говоришь о паломничестве в Элевсин?..

Вокруг кричал и толкался народ, мешая спокойно разговаривать. Охрана с трудом сдерживала напор восторженных людей, стремящихся увидеть, а лучше коснуться императора. Слава о нем, о воине-философе, уже давно пронеслась по землям Греции. Многим казалось, что в образе Марка Антонина в Грецию вернулся Перикл³¹, только с римскими корнями.

– Это так, – ответил Герод Аттик. Как человек привыкший к публичному вниманию, он спокойно поглядывал на кричащую толпу. – Я уже предупредил иерофанта³² Луция Меммия о твоем желании и желании молодого цезаря Коммода приобщиться к тайнам богини Деметры. К твоему посещению все будет готово.

– Благодарю тебя, Герод. Однако ты говорил об обоюдной нужде. Ты мне нужен для погружения в таинства Элевсина. Что тебе нужно от меня? Насколько я знаю, ты не нуждаешься ни в чем.

Аттик не успел ответить, потому что к ним с озабоченными лицами подошли братья Квитилии – главные устроители поездки императора Марка на восток.

– Император, нам пора во дворец, – сообщил Кондиан, тот самый, что высмеивал иудеев.

Стоявший рядом Герод Аттик, посчитавши что в их беседу с Марком бесцеремонно вторглись какие-то недоучки Квинтилии, с которыми он давно враждовал, гневно бросил:

– Наверное тебя в твоей семье не учили учтивости. Разве не видно, что цезарь занят важной беседой?

Кондиан вспыхнул, готовясь резко ответить, но Марк остановил их взмахом руки.

– Мы сейчас отправимся в путь. Но прежде Аттик ответит на мой вопрос.

– Я слышал, – сказал, успокаиваясь Герод Аттик, – что ты хочешь учредить в Афинах четыре кафедры философии. Хотел бы предложить своих учеников. Они достойны их возглавить.

– Хорошо! Я и сам хотел спросить твоего совета, ведь ты мудрейший и опытнейший среди всего ученого сообщества Афин. Я надеялся, что ты мне поможешь с выбором. А на Кондиана не сердись. Знаю твою нелюбовь к троянцам, и, хотя браться Квитилии там родились, но всегда доказывали, что являются верными слугами Риму, добросовестно выполняют свой долг, как и любой среди нас.

Аттик поклонился, больше не проронив ни слова, а Кондиан посмотрел на старого ритора злыми глазами, невольно подтвердив слухи о застарелой вражде между ними. Как-то на Пифийских играх, Герод, оказавшийся рядом с Марком, сказал о Квинтилиях, что они троянцы, а он, Герод, даже Гомерова Зевса осуждает за любовь к ним. Намек был очевиден, однако император обратил все в шутку, воскликнув: «Значит ты равняешь меня с Зевсом?» Братьям донесли о словах Аттика, и они надолго затаили обиду на этого великого гордеца и высокомерного богача.

Итак, в Афинах были созданы четыре кафедры. Сомнений какие дисциплины, чью философию, изучать ни у кого не было. Это, конечно, была кафедры для платоников, перипатетиков, стоиков и эпикурейцев. Три из них возглавили люди, рекомендованные Геродом Аттиком и только на одну Марк назначил Феодота, ярого противника Аттика, уже не раз выступавшего против старого ритора вместе с другими городскими бунтарями вроде Демострата, Праксагора и Мамертина. Впрочем, Аттик не страдал лишней скромностью и на кафедру платоников предложил самого себя.

Другую кафедру – перипатетиков занял Александр Дамасский, а эпикурейцев возглавил Диоген Лаэртский. Новым назначенцам Марк установил неплохой доход в шестьдесят тысяч сестерций в год. Таким образом Афины, благодаря стараниям императора, превращались в центр мировой философии.

Он проделал хорошую работу и все же удовлетворения не было. Еще предстояло трудное и важное для него очищение в Элевсине, испытание, благодаря которому он, Марк, приобщится к таинствам посмертной жизни. Сын Коммод должен был сопровождать его, чтобы тоже постичь откровения богов. Пусть он услышит их слова сейчас, в раннем возрасте, чем в том, которого они с братом достигли для божественных откровений – Луций чуть раньше, а Марк сейчас. На короткое время они станут мистами, которых мистагоги³³ отведут к храму Деметры.

Девятнадцатого сентября, надев белые туники и белые плащи, многочисленная процессия двинулась от Афин к Элевсину, чтобы проделать двадцатикилометровый путь. Марк вместе с сыном шли в белоснежных рядах паломников, едва видимые из-за тысячи голов, на каждую из которых был надет капюшон. Где-то среди мистагогов шествовал Герод Аттик, как он шествовал много лет назад, когда посвящали Луция Вера.

Марк ступал башмаками по мощеной камнем дороге и представлял как по ней когда-то шел его младший брат Луций Вер. Какие мысли были у него в голове, о чем он думал? Веселый и беспутный Луций вряд ли пережевал величие момента, как переживает его сейчас Марк. Вероятно, он ожидал выпивки в храме, хотел полюбоваться на раскрашенную богиню Деметру. Конечно, ему было любопытно попробовать и знаменитый кикеон³⁴ . Хотя, зная Луция можно было бы заключить, что он попробовал кикеон задолго перед шествием. Луций никогда не любил ждать, ни в попойках, ни в делах с женщинами.

Мысли Марка вернулись к Фаустине. У них ведь была связь, его жена изменяла с братом. Может ей тоже следовало пройти очищение в Элевсине и тогда бы боги простили ее, как простили Луция, даровав ему победу над парфянами. С другой стороны, очищение нужно и ему, Марку, очищение от подозрений. Не секрет, что во многих слухах он фигурирует как убийца собственного брата и жены. Причины назывались разные: и ревность, и измена с Авидием Кассием, но сути это не меняло. Подозрение в этих страшных поступках должно исчезнуть, а его имя должно быть очищено.

Он посмотрел на хмурое небо, готовое пролиться слезами дождя. Опять дождь, дождь всегда начинается, когда он думает о Фаустине. Вероятно, знамение богов, говорит он сам себе. Боги хотят, чтобы он отпустил свою жену, простил ее. Но он ведь давно это сделал, еще в то время, когда она умерла, поскольку смерть избавляет не только от жизни, она избавляет и от вины.

Рядом с ним идет, опустив голову, Коммод. Его лицо почти скрыто от посторонних глаз капюшоном, но Марк, представляет как ему, живому и непосредственному мальчику сейчас трудно, трудно сдерживать эмоции, трудно беречь льющуюся через край силу. Он, его отец, прекрасно понимает сына. И все же надо пройти этот путь к Элевсину, пройти и погрузиться в мистерии, которые хотя и выглядят как мрачный и торжественный спектакль, все же гораздо правдивее и честнее, чем лживая мистерия жизни.

Первые капли дождя орошают поля вокруг, падают на дорогу, окропляют одежду паломников. Марк поднимает глаза к небу и видит, что тучи над ними скоро уйдут, они, хотя и носят серый оттенок, но подвижны, малы, легко поддаются приказам богов ветра. Это не римские облака, которые могут нависнут над городом тяжелой пеленой и изливать воду по нескольку дней. В Греции все живее, все мимолетно: и веселье, и грусть.

«Я хотел бы быть таким же неунывающим, легким, как эти тучи, – думает Марк, вытирая воду с бороды, – хотя время мое, вероятно, заканчивается. Как странно, для меня посвящение на Элевсине означает начало конца, а для Коммода начало жизни».

Так, под тихие размышления, с небольшими остановками Марк и его сын проделали долгий путь к Элевсину. Они были не одни, а шли посреди вереницы паломников, наставников, служителей мистерии. Позади шагали преторианцы – охрана цезаря, в повозках ехали Помпеян и Северы – те, кому он разрешил себя сопровождать. На подходе к храму Деметры иерофант Меммий затянул ритуальную песню, подхваченную служителями и мистагогами. Гул голосов, выводящих тягучую незатейливую мелодию, медленно нарастал, и вскоре Марк различил отдельные греческие слова, а затем полностью начал понимать смысл песнопения.

– Послушай, что они поют, – попросил он Коммода, тронув его за локоть.

Коммод приспустил капюшон с головы, посмотрел на отца большими выпуклыми глазами.

– Я немного понимаю, – он. – Кажется, что-то о Деметре и ее дочери Персефоне.

– Они поют о горе матери, о том, что Деметра каждый год расстается с дочерью Персефоной, которую ее муж, бог подземного царства Плутон, уносит осенью в царство мертвых. Мать горюет и ждет возвращения дочери ранней весной. В этом, сын мой, скрыт глубокий смысл, говорящий о том, что все, уходящие от нас в подземное царство, рано или поздно возвращаются.

– Не знаю, вернется ли моя мать, – буркнул Коммод, словно маленький мальчик, обиженно надув губы. – Скажи отец, вернется ли тогда моя мать, во власти ли это Деметры?

Марк с удивлением посмотрел на сына, на его разгоряченное лицо, сразу не ответил. Он не знал, что Коммод, оказывается, так сильно любил Фаустину, что готов был молить о ее воскрешении богиню плодородия.

Они пошли к храму, и паломники почтительно расступались перед ними.

– Фаустина, твоя мать, конечно, вернется, – ответил Марк, наконец. – Она вернется только под другим именем и в другом обличье.

– А как же Персефона? Она ведь возвращается такая как есть, не меняясь?

– Греческие боги, Коммод, не сильно отличаются от наших. Персефона, дочь богини и сама богиня, а твоя мать – дочь божественного Антонинина, твоего деда, и сама ставшая божеством. Однако обожествление произошло после их смерти, до этого они были людьми. Персефона же всегда была богиней и никогда не была человеком.

Объяснения отца показались Коммоду убедительными, и он больше не задавал вопросов. Возле храма Деметры им дали выпить кикеон из полного кубка, который передавался от паломника к паломнику, но никогда не опорожнялся полностью, потому что служители успевали подливать божественный напиток. Не заходя в храм, мисты опустились на землю, подстелив под себя белые плащи, тут же запачкавшиеся на влажной земле. Кто-то из слуг поспешил принести невысокие складные стулья для императора и его сына, но Марк остановил их: «Мы будем как все». И они тоже опустились на землю, прижались друг другу спинами для равновесия. Веки сами собой закрывались под тяжестью неба, солнца, воздуха, голова кружилась.

Вскоре их подняли, начали парами вводить внутрь храма.

«Приказал ли ты убить брата и жену?» – вдруг раздался голос в голове Марка.

Он открыл глаза и увидел, что стоит перед изваянием Деметры. Это она громко спрашивала, не отводя строгого взгляда от его лица. И хотя взгляд ее неподвижен, а глаза кажутся неживыми, но Марк не может оторваться от них.

«Нет, – произносит он вслух, – я никогда не приказывал их убивать».

Слова, утверждающие истину, он произносит, нисколько не сомневаясь в себе, твердо, убежденно. Одинокий голос его гулко раздается под сводами храма, словно он один стоит возле Деметры и рядом никого нет, один во всей Греции, один во всем мире. Нет, он никого не убивал, и никто не может его в этом обвинить! И все же Деметра не сводит с него глаз. Марку кажется, что она недовольна ответом, что она осуждает его не за поступки, которых не было, а всего лишь за помыслы. Ведь он, действительно, хотел, чтобы боги покарали Луция, чтобы они наказали изменницу Фаустину.

«Накажи меня за мою дерзость, – невольно молит ее Марк, – я лишь хотел направить волю богов в сторону провинившихся, я не пытался заменить Зевса! Накажи меня, Деметра! И даруй прощение!»

Богиня молчит.

«Неужели и Луций держал перед ней ответ? – думает Марк. – О чем она его спрашивала? Не о моей ли жене Фаустине? Не о позорящей ли связи между ними? И, какой ответ дал Луций, ведь Деметре нельзя соврать, не обрушив на свою голову страшный гнев богини».

Тем временем в храме что-то меняется, свет угасает, воздух как будто становится гуще, ощутимее, кажется, что можно протянуть руку и потрогать его, сжать в кулак упругое тело. Деметра, похоже, вняла просьбам Марка. Она теперь не смотрит на него осуждающе, она чуть улыбается кончиками губ, она его простила, дав утешение душе новоявленного мисты.

Но где же Коммод? Он должен быть рядом. Марк погружает руку в пространство и не отыскивает сына в круговерти частиц и атомов, заполнивших святилище. Они вращаются вокруг него полупрозрачными шарами так плотно, что скрывают Деметру, стоящую на пьедестале в метре от него. Коммода нет рядом и это беспокоит Марка. Коммод – юноша еще не окрепший, не встречавший и не видевший на своем пути столько, сколько видел Марк. Вдруг душа его сына встрепенется, и испуганная мистериями покинет тело?

«Найти Коммода! – думает он. – Надо найти Коммода».

Меж тем мысли беспомощно мечутся, путаются и он уже не ищет своего мальчика, его отвлекает другое видение. Он видит себя на форуме в Риме при ярком солнечном свете, окруженного множеством памятников самому себе.

«Это то, чтобы будет после смерти», – понимает он, ведь одна из целей мистерий как раз показать будущее. «Значит я не исчезну в первостихии и огненный ветер не принесет меня снова на землю? Я всегда буду здесь, повсюду? Я никуда не уйду?»

Возникшие вопросы дают облегчение, невольно вызвав в памяти лицо еврейского первосвященника в Иудее, с которым они рассуждали о бессмертии души.

«Или все же стоики правы и нас ожидает огненная первостихия, из которой мы выйдем преображенными?»

Вдруг поднимается ветер, уносящий прочь вращающиеся вокруг него шары, так похожие на атомы Вселенной, воздух очищается, и перед ним вновь возникает Деметра. Взгляд ее полнится понимаем, розовые губы произносят добрые слова: «Ты многое видел император Марк Аврелий Антонин, всегда поступал по справедливости, жил согласно Природе целого. И потому боги любят тебя, и я богиня Деметра говорю: тебя никто не забудет, пока существует этот мир, пока существует божеская власть над всем сущим. Пусть спокойствие вольется в твою душу, пусть тебя не пугает предстоящее переселение на небеса. Ты еще вернешься…»

Ему хочется спросить: «Вернусь? Но когда и куда? И буду ли я тем же самым Марком Аврелием?»

Однако богиня как будто-то слышит его мысли и отвечает: «Решает тот, кто привел тебя на землю. Он забирает тебя на небо, он же и возвращает назад».

Силы оставляют Марка. Он опускается на колени, припадает лбом к постаменту с Деметрой, чтобы вознести слова благодарности и вдруг понимает, что разговаривал с живой женщиной, с живой богиней, потому что гранитный камень постамента, на котором она возвышается излучает человеческое тепло.

Брачные планы

К моменту смерти Фаустины, Фабия Цейония уже перешагнула пятидесятилетний рубеж. Некогда она по воле императора Адриана была объявлена невестой Марка, но следующий император Антонин отозвал брачный договор, а Марк женился на его дочери Фаустине. Позже Фабию благополучно выдали замуж за Плавтия Квинтилла. Она родила от него сына Марка Педуцея, который женился на дочери императора и Фаустины Фадилле. Так в истории двух семейств Антонинов и Цейониев все очень тесно переплелось.

Овдовев, Фабия не торопилась замуж, тщательно отбирала подходящих кандидатов с учетом знатности рода, подсчитывала богатства, имеющиеся за душой каждого претендента. Конечно, в ее жизни бывали мужчины. Любовники ей не докучали, а лишь требовались для ублажения тела, ибо римская медицина советовала с помощью регулярных соитий мужчины и женщины укреплять здоровье. Был момент, когда они с покойной Фаустиной даже делили любовника по имени Модерат, словно он был большим домом, в котором каждая из любовниц имела свою комнату. Однако время шло, а Фабия так и не нашла выгодную партию, а потому оставалась вдовой.

Злобная, хитрая, изворотливая стерва – так характеризовала ее Фаустина. И все же была ли она такой на самом деле? Нет, она не лучше и не хуже других. Она вместе с братом стояла во главе семьи Цейониев, которая соперничала с Антонинами и это соперничество, конечно, накладывало свой отпечаток. Приходилось быть наглой, изворотливой, злобной, а еще властной и расчетливой. Что же поделать, если такой была римская жизнь! Милая девушка с теплыми глазами, с трепетом смотревшая когда-то на Марка во время помолвки, давно превратилась в циничную матрону, у которой в сердце не осталось даже капли любви.

Когда Фабия узнала о кончине Фаустины только одна мысль овладела ею и мысль эта касалась вдовства императора Марка Аврелия. Из уважаемого всеми правителя – отца Отечества, главы большого семейства, одного из самых образованных людей своего времени, он неожиданного превратился в богатого и знатного жениха, первого жениха империи. Теперь Марк мог жениться на Фабии, ничто не мешало этому. Надо было лишь разыскать шапку инкубона³⁵, чтобы тот указал место, где спрятано сердце Марка и завладеть им.

Будучи опытной в таких делах женщиной, Фабия решила действовать не напрямую, а через посредников, входящих в семейный круг императора. Самой близкой к нему была, конечно, дочь Луцилла. Она кое-чем оказалась обязана Фабии, ведь именно Фабия готовила ее к первой супружеской ночи с мужем Луцием Вером, именно Фабия помогла ей расстаться с девственностью при помощи каменного пальца бога плодородия Мутуна-Тутуна, смазав его свиным жиром.

И все же Луцилла теперь сама являлась заинтересованным лицом. Она – Августа, императрица, поскольку соправителем Марка был ее покойный муж Луций Вер. Титул остался за ней, хотя Вер и умер. Зачем же ей стараться помогать Фабии? Достаточно того, что при жизни Фаустины уже было две императрицы и они – мать и дочь – уживались при одном дворе. Сейчас, появись там Фабия, будет по-другому.

В один из жарких осенних дней, которые случались в Риме, Фабия решила искупаться в прохладном бассейне под открытым небом. Белый, с фиолетовыми пятнами фригийского мрамора бассейн, с одной стороны граничил с портиком, примыкавшим к дому, а с другой вдоль него росли кипарисы и платаны, отбрасывающие короткие тени. Ей принесли высокое зеркало из чистого серебра, почти во весь рост, и она, еще не спустившись в воду, принялась изучать свое тело, внимательно осматривать его со всех сторон. Прельстится ли Марк на нее, будет ли он ее вожделеть? Хотя ей уже исполнилось пятьдесят, она не чувствует себя старухой.

Она невольно посмотрела на статуи предков семьи Цейониев, высившихся на одинаковом расстоянии друг от друга по периметру бассейна. Их род происходил из Этрурии и был не так прославлен, как другие. Первый предок, которому удалось возвыситься, стал патрицием лишь в правление Веспасиана. И все же, они все были здесь – ее семья. Тут находилсяи ее отец Элий Цейоний, так и не ставший преемником Адриана. Тут был и ее брат Луций Вер, все-таки получивший пурпурную тогу.

Вон они, стоят рядом, смотрят на нее. Оба веселые, беспутные, возможно поверхностные, но добрые душой, они поддерживают ее в намерении женить на себе Марка. Вон, как они поощрительно улыбаются, почти незаметно, одними уголками губ, но Фабия это замечает, несмотря на их каменные усы и бороды.

Она проводит рукой по груди, по животу, опускает руку вниз. Ей кажется, что тело ее еще достаточно упруго, подтянуто, что она еще может доставить удовольствие мужчине, несмотря на возраст, на то, что уже рожала. Не зря она принимала по утрам ванны из козьего молока и ее кожу ежедневно умащивали, натирали египетскими мазями, благовониями из трав, собранных в предгорьях Альп.

А лицо? Да, возле глаз образовались морщинки, но сами глаза… Они, конечно, утратили блеск и задор молодости, и все же в них появилась мудрость, понимание, столь важное для мужчин, которым нужна поддержка. И само строение лица выглядит неплохо. Боги дали ей высокие скулы, зрительно удлинящие щеки; они не дают им оплыть, как у других зрелых женщин, лишают дряблости кожи, второго подбородка. Рыжеватые волосы тоже хороши, пышные, искусно уложенные, с ними не нужны украшения из золотых диадем, шпилек с драгоценными камнями или цветастых лент. Нет, она бы могла еще поспорить с молодыми по части привлекательности.

Удовлетворенная увиденным, Фабия спускается в воду, плещется в ней с удовольствием, чувствует, как тело ее наливается свежестью. Слуги почтительно стоят неподалеку, готовые в любое мгновение услужить госпоже. Одна из служанок – гречанка по имени Афродита, зачитывает ей поступившую корреспонденцию, в том числе письма родственников и друзей, указы Сената, просто передает разные сплетни. Фабия должна знать обо всем, что творится в городе, ведь она вместе с братом является главой самой крупной сенатской партии, которая следует за Цейониями. Она должна знать все.

– В Риме, – докладывает Афродита, девица некрасивая, с грубым длинным лицом, с приплюснутым носом и большими губами, – знатные матроны обсуждают возвращение императора. Они надеются, увидеть его в ноябре.

– Я тоже надеюсь, – комментирует Фабия. Она подходит к мраморному бортику бассейна, опускается на него спиной. Афродита заботливо подкладывает под ее голову подушку, и Фабия вытягивается на поверхности воды, для равновесия слегка шевеля ногами.

– А еще, они обсуждают, кого вдовствующий император, наш славный Марк Антонин, возьмет себе в жены.

Фабию не волнуют эти сплетни, она пропускает их мимо ушей. Известно кого выберет Марк – не этих же высокомерных гусынь из семей Корнелиев, Манлиев, Сервилиев или других. Марк остановится, конечно, на ней.

Да, тут Луцилла ей не поможет, а вот Коммод? Этот молодой дурачок, озабоченный созреванием своей взрослости, познанием женщин и другими вещами, столь далекими от управления империей, не поможет ли он? К тому же в Рим уже донеслись слухи об их обоюдной вражде с сестрой Луциллой. Как всегда, причиной раздора оказался любовник, на этот раз любовник Луциллы. Что там произошло меж Луциллой и Коммодом доподлинно неизвестно, но то, что они не разговаривают друг с другом, избегают общих приемов и встреч наедине, это заметно всем.

Его стоит использовать. Он простофиля, недалекий мальчишка, глаза которому застит вражда с сестрой. Через него можно будет внушить Марку, что за молодым наследником требуется пригляд и с ролью воспитательницы никто кроме Фабии лучше не справится, потому что Фабия, фактически, уже член семьи.

– Что еще говорят? – интересуется она у Афродиты.

– Одну из дочерей, Вибию, император оставил в Египте вместе с мужем…

– Зачем?

– Он хочет этим жестом привязать египтян к Риму, оказать им внимание. Вы же знаете, какие эти люди капризные, вздорные и вспыльчивые, по сравнению с нами, греками.

– Да, да, знаю, – отмахнулась Фабия, привыкшая к бахвальству Афродиты своим происхождением.

– А вот, еще новость, – продолжает Афродита и говорит как о чем-то малосущественном: – В Рим вернулась жена мятежника Кассия Волузия Веттия.

– Волузия? – заинтересованная Фабия опустила обе ноги на дно, чтобы встать тверже. – Зачем она здесь? Пусть радуется, что цезарь Марк не отправил ее в ссылку вместе с детьми Авидия Кассия или, того хуже, не лишил жизни как заговорщицу.

– Мне передавали по секрету, что Веттия хочет вымолить у императора прощение для среднего сына, сосланного на Капри.

Фабия нахмурилась. Новое лицо при дворе, к тому же лицо женское, это всегда не к добру. От старых знакомцев знаешь, чего ожидать, какие козни они могут подстроить и что за интриги сплести, а новички опасны непредсказуемостью, их надо изучать, к ним нужно привыкать. К тому же Веттия моложе ее, Фабии, лет на десять, а то и больше. Вдруг Марк положит на нее глаз? Веттия происходила из старой плебейской семьи Мецианов. Ее отец Луций Мециан, скончавшийся год назад, был известным юристом, он обучал самого Марка в молодости. И, хотя, Мециан, приходившийся родственником Авидию Кассию, поддержал мятеж зятя, Марк не утратил уважения ни к покойнику, ни к его трудам по юриспруденции.

– Ты видела ее, она привлекательна? – поинтересовалась Фабия.

– Я не видела, но моя подруга, которая живет возле Форума, получила от нее два асса за то, что показала дорогу к храму божественных Антонина и Фаустины. Подруга нашла ее симпатичной и доброй.

– Еще одна сова в Афины! – хмыкнула Фабия, вспомнив о пословице, гласящей, что в Афинах и так много сов. – Здесь немало желающих стать новой Августой. Это я к тому, что, если Веттия замыслила очаровать нашего императора, то ей придется встать в очередь. А ты, Афродита, поговори с подругой. Пусть она разузнает о вдове Кассия все, что можно: куда ходит, с кем встречается, с кем спит. Сдается мне, что твоя подруга достаточно ловка в таких делах.

– Не сомневайтесь госпожа!

– Дашь ей денег. Пять ассов³⁶ ей хватит, – уточнила Фабия, но решив, что такая плата может показаться слишком малой и знакомая Афродита не проявит должного рвения, добавила с неохотой: – Если она узнает нечто важное, то заплатишь один сестерций.

Прослушав все новости, у Фабии, почувствовавшей себя посвежевшей от омовения, возникло желание прилечь на ложе за обеденный стол – после бассейна она проголодалась, ей хотелось отобедать в одиночестве. Клиентов, осаждавших ее дом с утра, кого-то одарили мелкими подарками и отпустили, кому-то дали незначительные поручения и отправили их выполнять. С парой юристов Фабия обсудили семейные дела Цейониев – ей не нравилось, что сын Педуцей плохо распоряжается имуществом, полученным от покойного мужа Фабии и, что еще хуже, сын без пользы транжирит приданое Фадиллы, которое Марк дал ей к свадьбе. Педуцея следовало взять под материнский контроль. Юристы подсказали как, используя возможности права, приструнить недалекого сынка.

Она уже было направилась в триклиний откуда доносился соблазнительный запах вареных лангустов в куминовом соусе, как внезапно пришедшая в голову мысль остановила ее. Чтобы удалась ее задумка о браке с Марком следовало помолиться и не просто вознести мольбы к небесам – надо прочитать заклинание по особому ритуалу. Она, Фабия, знает этот ритуал, она им пользовалась, когда хотела привлечь к себе понравившегося мужчину. Но молиться нужно на голодный желудок, ибо богам не нравится, когда от человека несет луком или пахучими специями, съеденными во время обеда, когда он икает или отрыгивает воздух. Боги в этом вопросе щепетильны.

Она приказала слугам зажечь молитвенный огонь на небольшом алтаре в специальной комнате, отведенной для молений. Комната эта была темной, без окон, с одной дверью и лишь отверстие в потолке пропускало слабый дневной свет. По стенам висели картины с изображениями богов и героев. Преобладал Геркулес, считавшийся покровителем рода Цейониев. Мускулистый, высокий, сильный, он стоял, приняв внушительную позу и опершись на увесистую дубину, которую можно было бы принять за вырванное из земли дерево. Здесь были Юпитер и Венера, Юнона Медицейская и другие боги, к которым частенько обращалась Фабия. Все они собрались здесь, в этой комнате, чтобы помогать ей в повседневных делах – важных и не очень. Нынешнее дело было, пожалуй, одним из важнейших в ее жизни.

Едва она вошла, огонь на алтаре уже горел, пламя колебалось, протягивая язычок к Фабии и окутавшему ее воздуху. Для того, чтобы заклинание, которое она собиралась произнести исполнилось, требовались волосы Марка. Другая бы растерялась, пришла в замешательство, но только не Фабия – решительная и находчивая женщина.

Давным-давно, когда Марк был предназначен ей в мужья императором Адрианом, Фабия иногда бывала во дворце, где жил ее суженый. Они разговаривали, привыкали друг к другу. И вот, едва у Марка начали расти первые волосы на бороде, его побрили. Мать Домиция Луцилла собрала упавшие волоски в небольшой пучок, положила их в особый ларец, чтобы они напоминал о совершеннолетии сына.

Фабия тогда совсем случайно попала в комнату с реликвиями семейства Анниев. Она их разглядывала с любопытством, ведь старые памятные вещи каждой семьи – это ее история. Здесь были начищенные доспехи предков Марка, в шкафу лежали сохранившиеся письма от них, парадная тога прадеда Регина, бывшего некогда префектом Рима, закрывала половину стены. И, конечно, на деревянных полках стояли гипсовые маски умерших, которые выносились из дома во время погребальных церемоний. Строгие лица этих предков вызывали почтение, Фабия осторожно обошла их стороной.

Потом на глаза ей попался ларец из кипарисового дерева. Она сразу догадалась, что в нем хранилось – такие ларцы имелись в каждой семье у кого росли юноши. У Цейониев они тоже были и Фабия находила в них состриженные волосы с бороды отца Луция Эллия Цезаря, или волоски со щек и подбородка брата. Неизвестно что, но что-то толкнуло ее, и она взяла небольшую часть от волос Марка. Она не знала зачем, для чего, думала, что когда-нибудь они пригодятся и вот, действительно, пригодились.

Сейчас она подошла к заветному ларцу, извлекла оттуда несколько курчавых, темных волос давнего жениха, встала у алтаря. Она просила Венеру – покровительницу любви, чтобы та послала любовь в сердце Марка. Она просила сына Венеры Купидона, чтобы тот пронзил его тело стрелами страсти к ней, Фабии. Заклинание, которое предстояло произнести было коротким: «Пусть жгучий жар охватывает тело Марка, его фаллос, его бедра, пока он не даст свадебного обещания жениться на мне. Пусть Марк, чьим отцом является Анний Вер, полюбит меня, Фабию, из семьи Цейониев, чьим отцом является Луций Элий Цезарь. Его волосы я отдаю тебе Венера и тебе Купидон. Не презирайте меня, услышьте меня, отправляйся к Марку, чтобы он по своему желанию отдал мне всего себя, и чтобы Марк любил меня всю свою жизнь».

Сухие волосы вспыхнули, мгновенно превратившись в пепел. Внезапно поднялся легкий ветерок хотя дверь в комнату казалась плотно притворенной, и пепел развеялся в воздухе невидимой пыльцой.

«Это тело Марка вдохнули в себя боги, – решила Фабия, от волнения она прижала руки к груди, словно хотела удержать на месте сильно бьющееся сердце, – мое заклинание теперь точно до них дойдет».

Когда император Марк Антонин и его свита на кораблях покидали гостеприимный греческий берег уже наступил ноябрь. Некоторые бывалые люди указывали цезарю, что плыть по осеннему морю опасно, Нептун обычно гневается на тех, кто пускается в путь в этом время. Лучше спокойно пересесть в повозки и отправиться посуху, так будет гораздо медленнее, но зато надежнее. Возможно, Марк и принял бы эти разумные доводы, однако тогда возвращение в Рим могло затянуться на несколько месяцев, а ведь впереди их ждал триумф, который следовало отпраздновать до нового года. К тому же в январе Коммод должен был принять на себя консульские полномочия в первый раз в жизни. Нет, откладывать возвращение было никак нельзя – время торопило.

Они принесли молитвы богам, погрузились на три корабля и отправились в порт Брундизий. На палубах воздвигли палатки, сделанные из бычьей кожи, довольно крепкие и устойчивые. В них разместились император и его близкие. Те, кто был невысок по происхождению – всадники из канцелярии, вольноотпущенники, слуги, устроились кто-где: кто на матрасах из соломы, кто спустился в трюм и нашел себе место там. Казалось, ничто не предвещало беды. И все же…

Через день, ближе к вечеру Марк вышел на палубу и заметил, что небо на горизонте почернело. Морские волны до того спокойные, с ленивым плеском лижущие борт триремы³⁷, вдруг взволновано заходили ходуном, словно были не соленой водой, а грудью человека, дышащего яростью.

«Мы все-таки прогневили Нептуна», – подумал Марк.

«Мы разозлили бога моря», – согласился с ним подошедший Помпеян, догадавшийся о мыслях, которые пришли на ум его другу-императору. Он озабоченно продолжил: «На палубе становится опасно, пойдем, спустимся вниз».

С каждой минутой погода портилась. С небес хлынули потоки воды, поднялся сильный ветер, завизжавший и заревевший, точно фурии, готовые отомстить глупым путникам за собственное безрассудство. Марк и Помпеян накинули на головы капюшоны плащей, а рукавами туники закрылись от бьющих в лицо холодных игольчатых капель дождя.

«Убирайте паруса! Все паруса долой!» – сквозь рев ветра кричал морякам кормчий. Он с трудом удерживал огромный деревянный руль, опущенный в бурлящую воду. «Нептун насылает на нас шторм! Живее, живее!»

Палуба под ногами ходила ходуном. Корабль, то проваливался вниз, в самую глубину бездонного морского царства, то его выбрасывало вверх к мрачному черному небу. Ураганный ветер обрывал снасти, трирема жалобно скрипела от кормы до носа и, казалось, еще миг, она превратится в груду хаотично разбросанных по морской воде досок. Двух моряков, бросившихся к мачте, накрыло волной и смыло в темную ктпящую пучину.

«Быстрей в палатку!» – Помпеян схватил императора за руку, и они побежали к корме, скользя по мокрой палубе, падая и поднимаясь.

Преодолевая порывы ветра, они едва добрались до палатки из крепкой кожи, где вперемешку уже сидели господа и слуги. Она была хорошо укреплена и могучий ветер оказался ей не страшен. В ее центре стояла жаровня, чье тепло сразу почувствовали вымокшие насквозь цезарь Марк и Помпеян. Здесь, в сухости и тепле морские волны были не страшны, никто не верил, что они могут принеси какой-то вред такой надежной и выглядевшей крепкой триреме.

– Где Коммод? – громко спросил Марк, озаботившись, что не видит сына. А вдруг этот непоседливый мальчишка выбежал на палубу и там носится наперегонки с волнами?

– Я здесь. – ответил ему Коммод. Он сидел в самом углу неприметный, закрытый с двух боков слугами, которые не столько защищали его от кого-то, а грели. Коммод замерз, губы его посинели, его била сильная дрожь.

– Что с тобой? – Марк подошел ближе.

Сын сидел в промокшей насквозь тунике, укрытый мокрым плащом из овечьей пряжи. С плаща на дощатый пол стекала вода, оставляя небольшие лужицы.

– Я хотел выйти искать тебя, но они не дали, затащили назад, – Коммод подбородком указал на слуг по бокам. Присмотревшись, Марк узнал в них Клеандра и Саотера.

– Не надо было, – заметил Марк, – за мной пришел Помпеян.

– А я все равно хотел! – упрямо набычился Коммод.

– Зачем? Снаружи сейчас опасно. Там дождь, там волны перекатывают через палубу…

– Нет, я хотел тебя увести, – настаивал на своем сын.

«Он очень упрям, – думал Марк, – но здесь его оправдывает забота обо мне. Ведь я уже стар, а значит силы у меня не те, что в молодости и мне не надо переживать по этому поводу».

Изо дня в день он говорил эти слова как заклинание, будто успокаивал себя, до конца не желая верить в свое угасание. Человек до последнего дня думает, что может быть полноценным, что может двигаться, соображать, говорить, дышать, если, конечно, не подвержен тяжелой болезни. И вот эта вера в то, что с ним ничего не случится, дорого обходится на пороге смерти, когда наступает прозрение.

«Все люди смертны и все они несчастны», – припомнился ему Цицерон со своим трактатом. Однако сейчас речь шла не о нем, а о сыне, о Коммоде. Ему еще жить да жить.

«Не забывай, что ты мой наследник. Не рискуй попусту! – строго наказал он. – Со мной был Помпеян, с ним мы и вернулись».

Внезапно послышался громкий треск. Видимо буйный ветер все-таки одолел мачту триремы. Несмотря на качку все почувствовали сильнейший удар. Снаружи раздавались неистовые крики боли, ярости, проклятий.

«О Посейдон, владыка морей, смилуйся над нами!» – воскликнул дрожащим голосом Клеандр.

Он был греком и считал своих богов сильнее римских. А Марку припомнилось чудо дождя, когда они – он и его легионеры – зажатые узкими холмами, окруженные квадами, едва не погибли от жгучего солнца, разящих стрел и огромных камней, летящих в них сверху. Мужество уже начало оставлять римлян и только египетский священников Арнуфий, сопровождавший войско не терял надежды. Он надеялся на своих богов, египетских, ведь солнце и засуха в Египте всегда шли рука об руку, и священники научились с ними бороться. Арнуфий обратился к богу и на римлян сверху хлынули потоки живительной влаги, они были спасены.

«Как же звали египетского бога, к которому обращался Арнуфий? – принялся вспоминать Марк, но затем остановился. – Нет, сейчас это не важно, потому что мы не под солнцем, а на море. Египтяне с морем мало враждовали».

Буря бушевала до утра, только потом, море утихло – Нептун получил свое и успокоился. Из трех кораблей императорской флотилии – одной триремы и двух бирем³⁸, был потерян один, на триреме сломана мачта. На уцелевшей биреме во время шторма смыло палатку в море вместе с находившимися там людьми. Все погибли. Знати среди них не было, в основном там находилась прислуга. Пришлось заняться ремонтом на ходу, медленно дрейфуя в сторону Брундизия.

«Еще один такой шторм, – хмуро заметил Помпеян, – и мы отправимся к Посейдону кормить рыб».

Однако путешествие завершилось благополучно. В Брундизие они переоделись в чистое и сухое, без промедления отправились в Рим. Так закончилась поездка на восток, которая началась мятежом, а концом ее оказался ураган на море.

«Пусть так все и кончится, – после некоторого размышления подытожил Марк Антонин в разговоре со своими собеседниками отцом и сыном Северами. – Пусть буря Запада сметет кровь и бунт Востока и тогда земля наша, душа наша растворит в себе горечь измен и вновь станет чистой и возвышенной».

«А он почти не изменился. Курчавые волосы, курчавая борода. Только седина покрыла их. И он все такой же, с прямой осанкой, что делает его выше и величественнее, с ироничной усмешкой на губах. Под солнцем Египта он потемнел, стал выглядеть здоровее, чем в последний раз, когда я его видела. Тогда напряжение северной войны, житье в сыром холодном воздухе Карнунта и Сирмии измотали его организм. Марк был все время бледным, худым, болезненным. Сейчас не то»».

Как и многие горожане, Фабия пришла на Форум, где Марк Аврелий Антонин встречался с народом. Она специально надела скромное платье – длинную тунику и темно-синий плащ – паллу, верхним краем которого накрыла голову. Чтобы не привлекать внимания, Фабия не стала надевать украшения, к тому же это было небезопасно, ведь в толпе всегда шныряло много мелких воришек. Из слуг она взяла с собой лишь Афродиту, которая, как и все вокруг с любопытством тянула худую шею, пытаясь разглядеть императора и его свиту.

Марк выступал перед народом хорошо, красноречиво. Еще бы, говорить он умел. Люди слушали его с удовольствием, звучали крики одобрения, его славили без лукавства, непоказушно.

«Слава великому императору Марку Антонину!», «Слава божественному цезарю!» – раздавалось то тут, то там. Даже маленький мальчик, стоявший рядом с Фабией и державший за руку мать – солидную пухлую женщину, крикнул тоненьким детским голоском: «Марк Антонин я здесь!» Он явно хотел привлечь к себе внимания, но из-за густой толпы Марк, конечно, его не разглядел.

Да, Фабия знала, что народ его всегда любил, даже тогда, когда Марк стоял за спиной императора Антонина и был всего лишь цезарем. Возможно, он был скучным, по сравнению с ее братом Луцием Вером, правильным. Таких обычно не слишком привечают, находя их пресными, годными к управлению только в спокойные времена, как, к примеру, его приемный отец Антонин, который и воспитывал Марка по своему подобию. Но Марк оказался не скучным и пресным, и война с варварами это показала…

Сейчас он рассказывал про долгие годы отсутствия, поведал о поражениях и победах римского оружия, говорил без прикрас, правдиво и точно. Он научился не бояться правды, отметила про себя Фабия. Такие люди как Марк, смело признаются в ошибках, которые на первый взгляд кажутся слабостью отдельного человека, но на деле доказывают его силу. Вот и сейчас, он сообщал об ужасных вещах, которые довелось увидеть, описывал и засады варваров, и огненный дождь, и чудо дождя, и то многое, что пришлось пережить на войне. Но все же лицо его было твердым, голос ровным, а движения рук плавными и отточеными.

И Фабию подхватывает восторг толпы. Она вдруг чувствует в сердце огромную благодарность к Марку, правителю, императору, который не жалея сил, не жалея времени и здоровья, без напыщенных речей и славословия в свою честь просто исполнял свой долг.

«Он велик, – уважительно думает она, – он, действительно, велик и я буду женой великого человека. И мне никто не сможет помешать, я сделаю все, чтобы убрать соперниц».

Меж тем она упустила нить выступления Марка и услышала только, как он заявил о своем долгом отсутствии в Риме. Толпа была настроена весело, все подняли руки вверх, выкрикивая «восемь» и показывая восемь растопыренных пальцев – столько лет он провел на чужбине. Над головами вырос лес восьмипалых рук.

Марк поначалу не понял, а затем усмехнулся: «За свое отсутствие я заплачу восемьсот сестерций каждому» и люди возликовали. «А еще, – заявил он, – будут прощены все недоимки прошлых лет в мою казну. Все недоимки за последних тридцать лет, – уточнил он. – Мы сожжем долговые письма на Капитолии в январе».

Последние его слова потонули в море хвалебных голосов, такой щедрости давно уже не показывал ни один император.

Когда Фабия отправилась домой в паланкине, она была подавлена. Зримое величие цезаря Марка ее напугало. Любовь и ликование толпы, его звучный, ясный голос показал, насколько он далеко от всех них, насколько он выше. А еще нескрываемое обожание народа, ведь всем известно – если народ кого полюбит, то это уже не изменить, это навечно. И Марк начал казаться ей не человеком, а богом, только недавно сошедшим на землю, чтобы навести порядок. Наведет – и возвратится на небеса. Однако Фабию к нему, богу, могут не пустить, даже если она станет императрицей.