Читать книгу Синдром отмены - Олег Николаевич Жилкин - Страница 1
ОглавлениеНочью мне приснилось, будто я предотвратил самоубийство девушки, которая во время рок-концерта собиралась сброситься с балкона вниз. Я вызвал полицию, но долгое время на вызов никто не приезжал. Я хотел было поручить разбираться с полицией работникам кафе, находящегося на территории концертного зала, но те наотрез отказались свидетельствовать об инциденте вместо меня. Наконец появился маленький черный полицейский в засаленном бушлате, который за руку вел вертлявого мальчишку лет шести.
– Это мой сын, – объяснил он, – не с кем было оставить. Вы свидетель? Что здесь произошло?
Я начал свой рассказ, но чувствовалось, что полицейский не слишком внимательно его слушал, он то и дело задавал мне вопросы не имеющие отношения к делу: кто я, откуда, почему я решил, что девушка собирается покончить самоубийством. Ее подруги дали совсем другие показания, они сказали что это обычное поведение девушек на подобного рода концертах, когда кто-то из них делает вид, что собирается сброситься вниз, а на самом деле это всего лишь часть перфоменса и больше ничего. Как правило, девушки сами справляются с ситуацией, не привлекая к делу полицию, но раз уж я позвонил, то делу дали законный ход и впереди меня ждет судебное разбирательство, в котором я буду участвовать в качестве свидетеля. Попутно полицейский решал еще кучу каких-то других дел, рассказывая о том, что только что приехал из штата Айова, и вот, мол, где действительно была тягомотина, потому что ему пришлось целый день тащится по дорогам со скоростью 50 миль в час, потому что в штате установлены такие неразумно низкие скоростные ограничения.
Потом полицейский не торопясь собрал всех свидетелей в зале, в котором должно было начаться судебное заседание, а сам куда-то свалил. Никто никуда не торопился, все были заняты своими делами, кто-то коротал время за вязанием, кто-то читал книгу. Я понял, что серьезно влип.
Наконец заседание началось и первое, о чем меня спросил судья, это почему я решил, что девушка решила покончить собой. Я вновь пытался рассказать судье, как своими глазами видел, как девушка несколько раз подбегала к перилам балкона и пыталась бросится вниз, но всякий раз ее подруги в последний момент ее останавливали и силой отбрасывали от опасной зоны.
Судья дал слово полицейскому и тот озвучил версию свидетелей, которые утверждали, что это обычная для подобных мероприятий форма поведения экзальтированной публики, не более того.
Я стал возражать, что со стороны это выглядело действительно опасно, и судья почувствовал, что я начал нервничать.
– Не волнуйтесь, пожалуйста, мы всего лишь хотим установить истину, и надеемся в этом на вашу помощь.
Тут я и вовсе разозлился и заявил, что вовсе не собирался устанавливать никакую истину, а хотел предупредить самоубийство.
– Но как следует из показаний свидетелей, попытки самоубийства не было! – возразил судья. – Разрешите мне задать вам несколько вопросов: кто вы, откуда, каков ваш род занятий?
Мне пришлось объяснять суду, что я временно безработный, проживаю в городе Курске на чужой даче, и с этим неприятным ощущением необходимости оправдываться я и проснулся. Я проснулся на чужой даче под Курском. Я действительно вот уже два года был безработным, моя жизнь зашла в тупик, я не знал что мне делать дальше, но я твердо решил, что буду искать пути, чтобы выбраться из этой ситуации – мне все же интересно было знать каков сюжет у этой повести, и что же со мной будет дальше.
Я начинаю почти каждый день с вопроса к себе. Я начинаю день с вопроса: кто я? – словно бы я только что родился и за мной нет никакой истории, никакого прошлого. Мне немного холодно, в комнате прохладно, середина мая, но погода все еще не установилась, словно намекая на то, что мне бы тоже пора установиться, но я только мерзну и раздумываю над тем, как выразить то, что я чувствую каждое утро. Я начинаю каждое свое утро со списка потерь. Поскольку я не могу остановиться, то каждое утро я стараюсь его чем-то дополнить, добавить в него новое имя, тем самым, очищая пространство сознания от помех, избавляясь от явлений, имен, наименований, которые не несут никакой смысловой и эмоциональной нагрузки, которые только мешают мне осознать то положение, в которое я попал. Я не знаю, что это за положение. Для кого-то оно было бы невыносимым, но я не спешу делать выводы, я постепенно приучаю себя погружаться в это состояние тишины и безлюдья, в эти идеальные условие для ведения реестра потерь, своего рода моей личной Книги Мертвых, куда все чаще попадают и живые тоже.
Открывает список мама, и дальше словно ураганом сметает всех, кто долгое время был с ней связан: ее сестру, моя жену, детей. Так горько, что трудно остановиться. Список растет за счет бывших друзей, знакомых, коллег, учителей. Постепенно я оказываюсь в царстве мертвецов и сам кажусь себе одним из них.
Шавасана – поза мертвеца.
Я ложусь на пол и закутываюсь словно саваном покрывалом и погружаюсь в дрему. Время от времени я вздрагиваю, не давая сну полностью овладеть мной. Мой мозг отключается, на секунду мне кажется, что я разглядываю лоб человека, погруженного в воду.
Я испытываю облегчение, но мое сердце наполняется печалью. Я не могу изменить порядок вещей и оказаться среди живых. Там, где-то на другой половине земли, мои дети, от которых я отрекся. Я сам подписал себе приговор, я сам покончил жизнь самоубийством. Мама, зачем?
Ночью мне снилось, что я в одной постели с женой. Мы лежим и молчим. Я думаю: почему мы не можем поговорить обо всем откровенно, почему мы замкнулись в молчании? Неожиданно жена начинает меня целовать в губы. Ее поцелуй сладок и даже приятен, хотя наяву я никогда не думаю о ней, как о желанной женщине. Если бы я продолжал любить ее или испытывать привязанность, я бы не заходил в своем упрямстве так далеко, я бы давно уже вернулся. Но в том и дело, что между нами установилось молчание, и оно как необитаемый безжизненный континент с каждым днем наполняется все большим значением. Я сплю в постели с другой женщиной, но в моей душе продолжает жить эта раздельность. Мысленно я часто возвращаюсь к прошлой жизни, разглядываю фотографии бывшей жены, своих детей – я чувствую себя преступником, приговорившим самого себя к пожизненному сроку и это не делает меня счастливее. Думаю, что это беспокоит женщину, с которой я живу тоже, я не принадлежу ей, я постоянно где-то еще, в другой жизни, от которой я не могу оторваться. Но может это и не так плохо? Часть меня продолжает жить прошлым, и это тоже признак жизни, разве нет? Я не супермен, и мне следует прислушаться к собственным чувствам, чтобы научиться их понимать. Возможно так я научусь лучше понимать себя? Я не могу просто игнорировать то, что со мной случилось, я должен понять, что произошло. Я хочу научиться жить в ладу с самим собой и не причинять вреда другим людям.
Как стать более человечным? Как приблизиться к самому себе? Как перестать выдумывать себе образы и отказаться следовать за теми сценарными ходами, которые им предписаны? Как научиться отделять хорошее в себе, от плохого? Как оставлять за дверью все зло, что прилипло к моим подошвам, входя в чужую жизнь? Я не знаю, могу ли я исправить старые ошибки, но, по-крайней мере, я бы не хотел делать новых по старым лекалам. Поэтому так важно научиться разговаривать, не давать молчанию овладевать нами. Может мы могли бы многое исправить, если бы научились доверять друг другу свои мысли? Или мы могли бы научиться мыслить так, что нам нечего было бы скрывать друг от друга? Это похоже на некий алгоритм, который мы устанавливаем, культивируя свое сознание, чтобы оно походило на возделанный сад, а не на дикие, непроходимые джунгли, полные диких и опасных животных. Я бы не хотел испытывать страх, гнев или ярость, думая о своем прошлом. Пусть все в нем мне будет понятно, так у меня будет меньше шансов невольно ранить или уязвить себя, меньше повода для паники, отчаяния или стыда.
Мама, мама – вот тебя и не стало.
Вот тебя и не стало, мама.
Что стало с моей уверенностью,
что тебя слишком много?
а мне досталось так мало,
когда ты ушла,
и вовсе, как отрубило:
пост круглый год,
никаких излишков,
но ты позаботилась
– должно быть знала -
оставила деньжат на книжке.
Не много, но и не мало:
на жизнь целую не хватит, конечно,
но хватит, чтобы начать латать
свое одиночество.
Я начал с того, что пил и таскался за бабами,
я прожил жизнь за одно лето,
к осени выдохся, к весне развелся,
бросил пить после больницы.
Так прошло полтора года,
в чужой квартире, с чужой женой,
где мы заполняли бреши:
шили-латали,
лечили раны на скорую руку,
до пьяного пота любили друг друга,
вполне безопасно, впрочем,
почти невинно,
как дети, брошенные родителями,
на произвол судьбы.
Я трезвел постепенно,
заполняя время строчками,
сочиняя истории одну за другой,
в которых не было вымысла.
Пятую свою повесть,
на которую не было спроса
я написал за полгода.
Что делать дальше?
Поставить точку
и начать жизнь с начала?
Зачем, если из нее исчезли все звуки,
шум городов, улиц.
Я остался один на один с прошлым
которое не имело смысла,
я покончил с собой,
оставаясь формально живым,
здоровым и на удивление трезвым.
Я решил показать жизни спину,
уставшего от нее человека,
ни в отца и не в мать -
слишком жадных, слишком открытых,
я же подобен бревну, мертвому дереву,
крокодилу,
лежащему по ноздри в тине,
поджидающего свою жертву.
Подойдя слишком близко,
ты замечаешь мои глаза
цвета болотной жижи,
и называешь меня по имени.
Снился сон будто я в гостях в Бурятии в доме у своей бывшей тещи. Там собрались многочисленные родственники моей бывшей жены, она сама, много родственников-бурятов со стороны мужа сестры. Меня почти никто не узнает. Одна из женщин долго присматривается ко мне, а потом подходит и начинает сватать мне мою бывшую супругу, нахваливая ее как хорошую женщину, вот, дескать, не повезло ей, мужа в пьяной драке убили. Я смеюсь, подхожу к жене и говорю ей, что уже не первый раз слышу эту историю. Она в это время сидит за столом и играет с женщинами в карты. Я отвлекаю ее от игры, она пересаживается ко мне поближе и прислушивается к тому, что говорят в комнате люди. Тогда какой-то бурят, сидящий и инвалидном кресле, обращается ко мне и говорит, что мне нужно найти просвещённого человека – называет его бурятским именем, который снимет с меня темную энергию и освободит от проклятия. Все буряты, находящиеся в комнате на перебой подхватывают эту идею и начинают на все лады повторять имя человека и название той злой силы, которая мной овладела. Я хочу запомнить эти странные имена и слова, повторяю их про себя несколько раз, решаю записать, но не нахожу клочка бумаги, чтобы это сделать. Потом просыпаюсь, думаю о своем сне, повторяю имя несколько раз вслух и засыпаю вновь, пока вся эта абракадабра из слов полностью не выветривается у меня из головы.
Утром я думаю, что мне действительно совершенно не нужно пить алкоголь и принимать наркотики – мой мозг и без того слишком восприимчив – накануне я посмотрел фильм о народных целителях и рассказанные в фильме истории вошли в мои сны. Если я буду насыщать свое сознание религиозными образами, то и божественные откровения не заставят себя долго ждать.
Я унаследовал эту впечатлительность от своей мамы. Накануне своей смерти она была уверена в том, что это бурятские родственники моей жены «нашаманили» ей смертельную болезнь. Мы серьезно повздорили с ней на этой почве. Я решил, что она выжила из ума. Это была наша последняя ссора. Я едва успел примириться с мамой за две недели до ее смерти.
Перед сном я опять обсуждал с Верой свои планы. Мне не давала покоя мысль, что мне нужно возвращаться в Америку. У меня нет никакого плана жизни в России. Я чувствую свою отстраненность и равнодушие ко всему происходящему. Я бы хотел окончательно исчезнуть, раствориться, не слышать звуков, не вступать в коммуникации, не заниматься никаким делом. Мои контакты совершенно минимизированы, малейший выход за привычные рамки вызывает у меня стресс, я понимаю, что утрачиваю навыки, необходимые для жизни нормального человека в обществе.
– Я открою тебе секрет – утешает меня Вера – нормальных людей нет. Ты не производишь впечатление ненормального, и в этом твой плюс.
– Но разве ты не видишь, что я сильно отличаюсь от окружающих? Я ничего не хочу, мне ничто не интересно.
– Ты хочешь просто приехать к жене и сесть ей на шею? – спрашивает меня Вера саркастично – ее начинает раздражать этот разговор.
– Да, я хочу приехать и сесть ей на шею, ведь это мой дом, и я имею полное право в нем находиться. И потом, я найду себе работу, не сразу, быть может, и не ту, что мне по душе, но найду.
– Ты хочешь там умереть? Ведь ты не выдержишь, сорвешься, начнешь пить, сядешь на наркоту. Хуже того, ты можешь в приступе агрессии наломать дров и сесть в тюрьму – ты этого не боишься?
– Мне уже кажется, что моя жизнь закончена. Психологи советуют в подобной ситуации начать помогать другим людям.
– Ты помогаешь, но не всем. Ты сам выбираешь кому помогать, а кому нет. Мне ты помог, во всяком случае.
– Может мне попробовать жизнь в монастыре? Что я, собственно, теряю? Ни профессии, ни работы, ни семьи?
–Ты просто заскучал. Ты способен увлечься. Когда у тебя есть тема, и ты пишешь, ты ничего не замечаешь вокруг.
– Все, что я пишу не имеет никакой ценности. Может быть я и начал писать, чтобы в этом убедиться, теперь я освободился от иллюзий и должен приняться за какое-то дело. Поскольку я толком ничего не умею делать, то монастырь мог бы стать вполне разумной альтернативой. Буду делать, то, что мне скажут: убирать, готовить, ухаживать за растениями. Проблема только в том, что я быстро устаю.
– Тебе там быстро надоест. Ты там не задержишься. Ты обязательно устроишь какой-нибудь скандал и тебя выпрут с позором.
– Но там, я по крайней мере буду в обществе себе подобных социопатов, может быть, это меня успокоит, на их фоне я не буду ощущать себя изгоем.
– Тебя это не успокоит. Они там как пауки в банке сидят и ждут кого им закинут, чтобы сожрать. Ты не выдержишь.
– Думаешь я начну драться?
– Скорей всего. Я видела тебя в подобной ситуации, когда ты терял контроль – тебя никто не мог остановить. Смирение – вот, что важно.
Я задумался над Вериными словами о смирении. Пожалуй, она права.
Ночью снилось, что я вернулся домой и супруга, потягиваясь в постели спрашивает меня, почему я ее не обнимаю и не целую? Я на секунду оторопел, но потом вспомнил, что мы уже в разводе и я не обязан проявлять к ней супружеские чувства. Я ушел в другую комнату и ко мне в гости пришла пышущая женственностью негритянка и принялась со мной заигрывать. Я не мог определить ее возраст, на вид ей можно было дать и шестнадцать, и шестьдесят. На ней было яркое выше колен платье из которого во все стороны выпирала цветущая женская плоть.
– Когда мы переписывались в интернете – говорит мне она, – я сделала аватарку и отправила ее тебе. Ты помнишь, я на ней в этом же платье?
– Да, я помню, ты показалась мне в нем очень сексуальной.
– Знаешь почему? Потому что, когда фотографировалась, я представляла себе, как ты его с меня снимаешь.
Женщина подходит ко мне вплотную, я чувствую ее дыхание, как вздымается от желания ее большая грудь и непроизвольно начинаю ее ласкать, а затем действительно снимаю с нее платье и мы ложимся обнаженными в постель.
– Я хочу тебя… – пытаюсь подобрать я подходящее сравнение, но никак не могу вспомнить ее имени. – Я хочу тебя как грейпфрут.
Женщина смеется, мы продолжаем ласкать друг друга, я испытываю сильнейшую эрекцию, но не осмеливаюсь вступить с ней в связь, потому что боюсь, что в любую минуту в комнату может войти моя жена.
Я просыпаюсь, и действительно, член у меня стоит как у двадцатилетнего.
– Черт, – думаю я – как же глубоко во мне сидит этот страх наказания за свои желания! Я свободный человек – никто больше не войдет и не помешает мне жить той жизнью, которую я хочу. Я могу дать волю своим желаниям и больше их не бояться и не скрывать.
Вечером мы договорились с Верой, что я встречу ее после работы. Поскольку в течении дня я никуда не выхожу, эти прогулки встряхивают меня и физически, и эмоционально, хотя город мне по-прежнему не нравится, но мы стараемся идти частными кварталами, которые меня меньше раздражают.
Я рассказываю Вере свой сон. Она смеется:
– Жена так долго тебя контролировала, что ты до сих пор не можешь ослабить ее хватку. Ты сам себя держишь в черном теле. Это ее установки говорят в тебе, когда ты начинаешь ныть, что ты ни на что не годен, что ты сумасшедший, слабак, ничтожество. Это она внушила тебе эти мысли. Она постоянно утверждалась за твой счет и ты привык уступать. Если бы ты не сбежал от нее, она бы тебя прикончила, ты уже начал загибаться, и это тебя испугало настолько, что ты решился на поступок. Ее все устраивало, поверь мне. Она спокойно наблюдала за твоей деградацией и даже сама приносила тебе алкоголь и наркотики.
– Мне нравилось, что она меня никогда за это не осуждала. Но, как видишь, мне это было не нужно.
– Ну, да, мы уже полгода как не курим и второй месяц не пьем, хотя это слишком короткий срок, чтобы быть уверенными в своей трезвости.
– Я уверен.
– Если ты вернешься в Штаты, ты забудешь о своих обетах. Ты просто не выдержишь одиночества.
– Ну, а тебе самой не надоело все время меня поддерживать, возиться со мной?
– Иногда я злюсь на тебя, потому что ты начинаешь депрессовать на ровном месте. Не гневи Бога, у тебя все хорошо, ты абсолютно нормален, у тебя стабильное материальное положение, ты успокоился – да, когда мы встретились, ты был совершенно в ином эмоциональном состоянии, сейчас ты другой человек.
– Я сам себя не узнавал. Мне хотелось просто оторваться, хотя бы раз в жизни.
– Тебе это удалось, тебе не о чем жалеть. Ты просто забыл то напряжение, которое привело тебя в это состояние.
– Кажется она нашла себе мужика. Это американец, вдовец, и он с деньгами.
– Как ты его вычислил?
– По фотографиям в фейсбуке. До сегодняшнего дня это были только догадки, но сегодня я додумался проследить геолокацию, увеличив в статусе его место жительства до конкретного района. Это оказался мой дом, представь себе!
– Теперь ты и вовсе сойдешь с ума! Ну, поезжай и выгони его, иначе ты не успокоишься.
– Нет, зачем же. Меня это вполне устраивает, теперь понятно, почему жене хватает денег на оплату дома, только я не понимаю, к чему она упрекает меня за то, что я живу с другой женщиной в ее квартире в чужом городе. Какое ей дело?
– Просто она привыкла тебя контролировать, вот и все. Она же игрок, – ты сам мне рассказывал – и ей приятно иметь несколько мужчин в своей колоде. Когда ты написал ей, что не против вернуться, она испугалась, но, с другой стороны, ей это польстило. Она решила, что ты «поплыл» и к ней вернулись рычаги управления. Когда ты неожиданно дал разворот, она рассердилась – ее можно понять, она посчитала, что ты в очередной раз ее провёл. Поэтому она сейчас всеми средствами пытается показать всем как она счастлива.
– Я это понял по ее фотографиям. Но это ловушка.
– Я понимаю: ты хитрый, ты крокодил, хотя строишь из себя дурачка.
– Это невольно, тактика жертвы – прикидываться мертвым.
– Ты так убедителен в этом, что сам начинаешь в это верить.
– Я слишком много времени провел в тюрьме.
– Всю свою жизнь, практически.
– Расслабься, Аличка, тебе ничто не угрожает.
В этот момент мы проходим мимо похоронной конторы, размещенной в небольшом киоске с вывеской «Памятники».
Вера остановилась и дернув меня за рукав, заставила сделать пару шагов назад:
– Смотри! – обратила она мое внимание на витрину. Фасад магазина ритуальных услуг, украшенный в традиционном стиле массивными крестами под мрамор и ангелочками, цеплял устремленным на прохожих взглядом с портрета Робина Вильямса, покончившего с собой в 2014 году. Актер улыбался своей знаменитой улыбкой, очень похожей на плачь. Владельцы конторы похоже обладали уникальным чувством юмора, раз решились вписать портрет актера в столь консервативное оформление.
– Дай телефон, я сделаю снимок! – попросил я Веру.
– Не дам, – отказала мне она, не хочу, – снимай на свой, если хочешь, – зря я тебя остановила.
– Не зря. Это гениально. Чувак даже не догадывался, в каком качестве додумаются использовать его портрет в России.
– Вряд ли в Америке об этом узнают. Только таким странным типам как ты придёт в голову делать подобные снимки.
– У русских очень специфическое чувство юмора, я хотел бы чтобы американцы об этом знали.
– И русским плевать на права и законы. О чем ты задумался? Опять о своей жене?
– Нет, я задумался о смерти.
– О, боже, только не начинай все сначала. Мне надоело слушать твои жалобы.
– Нет, я подумал о Робине. Вот, он был комиком и всю жизнь страдал депрессиями.
– Он был Водолей, как и ты. Все Водолеи имеют проблемы с душевным здоровьем и желудочно-кишечным трактом. Они нуждаются в том, чтобы кто-то был с ними рядом, когда у них начинаются проблемы. Вильямсу не повезло – никого не оказалось рядом.
– Я о другом сейчас – это его фотография в таком нелепом месте словно знак мне.
– И о чем же этот знак?
– Он словно говорит мне: чувак, не будь идиотом – жизнь одна, получай удовольствие, не убивай себя!
– Ты меня поражаешь! Я рада, если такие светлые мысли посещают твой смутный разум. Честно говоря, я уже отчаялась выдергивать тебя из твоей постоянной хандры.
– Потерпи, когда я умру, ты сможешь наслаждаться жизнью.
– Я не хочу ждать для этого двадцать лет. Ты очень живучая сволочь.
– Я пытаясь заговорить смерть.
– Ты крокодил, и этим все сказано. Ты убьешь всех вокруг себя, сведешь с ума, но сам будешь цепляться до последнего. Таков уж ты есть.
– Ты права, я просто живучая сволочь.
Жизни в клетке альтернатива –
популярный балаган
рулетки русской.
Барабана вращение по кругу сансары.
На площади, где мавзолей,
под ритмы гитары и хрипы,
натянуть себя на калган
и перекрыть общественное движение.
Единство формы и содержания
прибиты за яйца гвоздем к брусчатке.
прячется постовой в тени Александрийской колонны
тонкий как жердь, один,
словно все от голода вымерли,
или карантин в империи.
Ему и впрямь не сладко –
того гляди ударят в колокол,
и толпы выльются на мостовые,
лавой, сверкающего антрацита.
Стараюсь говорить потише,
чтобы не будить лиха.
Молчание повисло,
раскинулось Арктикой,
пока ничейной, необитаемой.
За всяким молчанием прожитая жизнь
повязанная бантиком.
Жить – значит прощаться,
участвовать в похоронах, глотая скуку.
Человек простой, говорю в стихах:
похоронил мать, похороню и тебя, суку.
Похороню стыд – вечный спутник свой,
так же, как похоронил жалость.
Никто не стоит за моей спиной,
просто никого не осталось.
Трус последний, Иуда, предатель,
на прогнивших половицах проваливаюсь вон,
как в дурной сон на закате.
Искал поддержки, словно слепой,
быть собой даже не пытался,
в одну калитку проиграл бой,
а после проиграл и битву.
Что творится у детей в душе,
Когда им дарят сломанную игрушку?
Куклу из папье-маше
Или надувную куклу?
Это не зомби-апокалипсис,
и даже не кризис среднего возраста.
Вечный подросток – где только пробу ставить? –
с интеллектом посредственным,
однажды поверивший,
что нужно все перепробовать.
И это не саморазрушение даже,
а просто фаза с опасными выборами,
что же, я в игре! –
смысл оставаться паинькой до закрытия,
когда можно кого-то выебать,
даже на расстоянии.
Говорил так много, что наконец выговорился.
И это успех для мальчика из церковного хора,
хоть едва ли могу себя в нем представить,
даже для смеха.
Впрочем, все возможно,
и даже сельская дискотека.
Так, дойдя до конца забора,
упираешься в замок на воротах
то ли рая, то ли погоста
Все просто -
сегодня третье февраля 2018 года,
и я еще дома,
в Америке то есть.
«Музыка вечна!» – кто-то сказал,
и это неплохо сказано,
ведь всякая музыка по-своему похоронная.
и я не вечен, хотя, казалось бы,
сделан старательно,
практически без замечаний,
меня переполняет гордость,
я вам того же желаю:
живите, пожалуйста.
Редкий день, когда меня переполняет гордость. Беспричинная, дистиллированная, чистая и белая, как порошок для дорожки в никуда. Гордость и любовь. Без примеси крошек и голубей. Без помета и соринки в глазу. Тихая, светлая, как любовь к родине. Как майское утро в детском саду. Как волшебство, как вдохновение, как укол обезболивающего, как вдох и выдох голубоватого дыма отцовской папиросы, как его армейские сапоги, как вранье, которым я вас угощают. Отец не курил, в армии служить не хотел, и даже бросил чернильницу в полковника медицинской службы, не желавшего его освидетельствовать на непригодность к жизни по уставу. Это я любил сапоги и армейскую форму, это мои фантазии кружатся вокруг темы оружия и войны. Выходит, что чистая и белая только ложь, а правда она черна, как пятна на мундире. Как же не хочется терять это ощущение полета, этого упоения чувствами, этого опьянения чистой и бескорыстной любовью к себе, гордости даже. Почему гордости – ума не приложу. Так, без повода. Потому что повод не нужен. Дурак думкой богат. Повод не нужен. Редкий день, я и говорю. Но то, что он редок, не отменяет факта. Есть такой феномен, случается. Может раз в году, может еще реже. Может кто-то каждый день тешится, но со мной впервые такое. Вы вот себя часто любите? И что питает эту любовь, какие мысли, чувства, обстоятельства? Что предшествует? Бывает так, чтобы совсем без причины? С утра пораньше на немытую голову? Свалилось, так сказать, сошла на вас благодать? Не шучу нисколько. Если бы хоть раз я пережил это чувство после причастия, то провел бы всю свою жизнь у алтаря. Память коротка, я потому и записываю, а не для того, чтобы позлить, или чтобы мне завидовали. Чему завидовать? Делюсь, не жалко. Смешно. Пример слабоумия в чистом виде, которое в принципе не транслируется на окружающих. Почему? Люди избегают сумасшедших, чужие аффекты подозрительны, люди бояться заразиться. Но поют же пьяные хором, читают стихи, ходят на концерты классической музыки, посещают рок-концерты. Это не стыдно, это общественно одобряемая практика, хотя, порой, выходят от туда еще более опустошенными, чем вошли. Может потому и не стыдно. Если не кайфанул, то не в чем себя упрекнуть. Нам не в чем себя упрекнуть, друзья, мы больше не кайфуем. Хорошо, говорю от себя: я не кайфую. Я валяюсь на дне, чаще всего. На дне своих чувств и эмоций. Такой я человек – мне не повезло, но не сегодня. Сегодня особый день, пусть он таким мне и запомнится. Все счастливчики, все молодцы, я сегодня с вами, мне не стыдно, но я не валяюсь как пьяный, и у меня не заплетаются мысли и язык. В голове кристальная ясность, эдакая ровная экспозиция света, не вспышка, но что-то близкое по яркости, наверное, я так видел в детстве, но забыл. Время не прерывается, длится, длится, никуда не уходит, пребывает со мной, я его не удерживаю, храню внимание, не теряю его.
Это как движение на машине по хорошей трассе на спидконтроле. Можно расслабиться и отдохнуть. Если сидящий на пассажирском сидении человек дремлет – это верный признак того, что он тебе доверяет. Я не предлагаю никому отдохнуть со мной, и не торгую безопасностью. Было бы безумием предположить, что кто-то согласится, но кто-то всегда соглашается. Кто-то везёт, а кто-то соглашается. Сейчас веду я, вы соглашаетесь со мной или нет – ваш выбор. Я не самый лучший водитель, у меня вовсе не безупречный драйврекорд, однажды я побывал в аварии, в которой чудом никто не пострадал. Это было даже красиво: машина, которую я подбил, летела на скорости больше ста километров в час. Я видел, как она с трудом затормозила у бордюра, совершив прыжок от одного края дороги к другому, но водителю удалось удержаться в рамках дорожного полотна и не улететь в кювет. Долгое время из машины никто не выходил, я сидел и ждал не шелохнувшись, переживая эмоциональный ступор за рулем Тойоты, у которой от столкновения перекосило стойку на капоте, но Марк 2 прошел скользом, и я даже не почувствовал удара. Теперь Марк остывал на обочине и из него что-то выливалось.
Все мы участники движения: за рулем, на пассажирском сидении или даже просто попивая кофе в придорожном кафе. Доверие слишком дорого обходится, но мы вынуждены идти на риск. Мы боимся пьяных, боимся безумных, боимся уставших и засыпающих за рулем. У каждого свои фобии. Я боюсь громкой музыки в салоне – водитель подвержен всякому влиянию из вне, а музыка задает ритм движению. В детстве я затыкал уши и визжал от страха, когда слышал застольное пение взрослых. Это многое во мне объясняет. Говорят, это признак аутизма, но я не верю. Я просто не люблю музыки и не понимаю ее. Я считаю ее вредной и противоестественной. Сколько раз я портил отношения с коллегами, вынуждая их убавить громкость своих приемников. Если они просто на меня злились за это, то я их по настоящему ненавидел. Это они пытали меня словно узника из тюрьмы в Гуантанамо западной поп-музыкой. Лучше терпеть недовольство собой, чем испытывать ненависть. Я доверяю словам, даже лживым. Все сказанное имеет смысл. Речь меня возбуждает. Речь несёт не только информацию, но и живую человеческую энергию. Даже через время, даже если человек давно умер. Это тайна, которую невозможно разгадать. Возможно это и есть мой алтарь. В жизни так много таинственного, что меня никогда не тянуло к сверхъестественному. Это неточная цитата одного автора, имя которого я забыл.
У меня было довольно милитаризированное детство. Если раньше я не видел в этом ничего необычного, то теперь я понимаю, что война в тех районах Украины, где я жил в начале семидесятых, оставила довольно глубокий, местами еще свежий след. Дети находили в полях пробитие снарядами немецкие каски, фрагменты оружия, снаряды. Однажды дети нашли гранату, похожую на бутылку с откручивавшимся горлышком и бегали с ней, пока кто-то из взрослых не отобрал у мальчишек игрушку. Я хорошо помню то чувство, которое подмывало меня дернуть за кольцо и бросить гранату за сарай, как я видел это в фильмах про войну, которые шли по телевизору с утра до вечера. Про войну писали и в детских книжках, мы играли в войну, у нас всегда под рукой был арсенал игрушечного оружия, мы были в любую минуту суток готовы вступить в бой с врагами.
Это чувство воинственности исподволь превращало мальчиков в мужчин, даже если они не слишком к этому стремились. Мы знали минимальный набор фраз на немецком на случай внезапного захвата в плен «языка». Думаю, что при необходимости, мы могли бы вполне квалифицированно провести допрос, применяя в том числе и пытки.
Мое детство не назовешь скучным. Порой мне хочется оказаться в этой ватаге бедно одетых мальчишек среди которых кого только ни было: русские, украинцы, евреи. Жила в наших бараках даже семья немцев, которые вовсе не походили на придурков из фильмов про войну, к ним ни при каких условиях нельзя было применить слово фашисты – так они были скромны, выдержанны, вежливы, заботливые по отношению к друг другу. Держались они просто, но с достоинством. Я лишь однажды видел хозяйку в слезах – когда ее старшая дочь не получила на выпускном экзамене по русскому языку пятерку.
Она стояла на пороге дома, выходящему на улицу, и говорила каждому, кто проходил мимо «Моя дочь не получила золотую медаль только потому, что мы немцы!»
От войны у меня осталась любовь к сладкому. Мама в детстве очень любила сахар, и однажды съела весь запас сахара у своей тетки, та пошла жаловаться бабушке, но в этот день отменили талоны, и неминуемой бури удалось избежать. Мама запомнила этот случай на всю жизнь. Еще я люблю помидоры, потому что незадолго до родов мама с отцом поехали на юг и там она впервые распробовала настоящий вкус помидоров, выращенных в открытом грунте.
Мой дед был танкистом. Это был глубоко контуженный войной человек, он дважды заживо горел в танке. Он заикался и страдал эпилептическими припадками. Как и многие фронтовики он сильно пил, но бабушка держала его страсть в узде. Маме он приходился отчимом. Настоящий мой дед пропал без вести вскоре после возращения с фронта. Странная история – мама всю жизнь ждала, что он объявится. Она была одержима идеей его найти. Я же долгое время думал, что деда Вася и есть мой настоящий дед. После безвременной кончины моей бабушки в пятьдесят четыре года, он совсем опустился. Возможно он бы прожил более долгую жизнь, но ему не повезло с зятем. Младшая сестра мамы вышла замуж за мента, и тот буквально сжил его со свету. Зять нес службу в вытрезвителе и не слишком церемонился с алкоголиками. Когда в седьмом классе мы проездом с Украины на Сахалин останавливались в доме моей бабушки, дед почти не ночевал дома. Никто его ни о чем не спрашивал: где он спит, и что он ест. Большую часть времени он проводил на ночных дежурствах сторожем на мясокомбинате. Мясокомбинат для советских людей всегда был символом воровства. Однажды дед надел милицейскую форму зятя и поехал в магазин, куда отгрузили колбасу, чтобы выяснить, куда она пропадает с прилавков. Вряд ли кто-то мог принять всерьез его за милиционера, но администрация была в замешательства. К счастью, кто-то из знакомых опознал деда и позвонил Юрке. Зять приехал и насильно посадил его в мотоцикл. Дед называл Юрку фашистом и жаловался маме на издевательства. Юрка лишь посмеивался, дочь отмахивалась, мама не вмешивалась. Дед умер в деревне под Красноярском за тысячу километров от дома, куда он поехал свататься к какой-то старушке. Когда он умер, ему было всего пятьдесят четыре года, мне он казался глубоким стариком. Типичная на самом деле история. Я помню ветеранов, побирающихся по вокзалам и поездам. Искалеченные, пьющие, лишенные конечностей, они тогда были никому не нужны. Это сейчас их называют героями и ходят с плакатами на марши Бессмертного полка. Память лукава. Люди жестоки. Сладкие грезы видят они.
Мне уже пятьдесят пять – я пережил своего деда, своего отца, своего прадеда. Мне все равно, мне нечего стыдиться. Я довольно бесстыжий старик, зарабатывающий на своем бесстыдстве. Пока я на этом не слишком разбогател, но надеюсь, что недалек тот день, когда людям начнут платить за правду, потому что ложь так дешево стоит, но ею невозможно никого ни накормить, ни напоить. Я не знаю зачем вообще она существует. Она как мейкап, маскирующий морщины. Все хотят выглядеть красиво, но у каждого свое представление о красоте. Кто-то находит идеи Ганди прекрасными, но он был беззубым стариком, этот Ганди.
Женщины не выдерживают сравнения – они ломаются, им вовсе не хочется походить ни на кого, а тем более конкурировать за мужское внимание – они хотят быть единственными, уникальными.
Мое поколение и поколение помладше даст новую генерацию стариков. Мужчины тоже хотят быть уникальными, единственными, они за уникальность готовы конкурировать, сражаться, побеждать, ломая сопернику рога. Заметил, что избегаю схваток, не готов к соперничеству, не люблю сравнений. Самолюбивые мужчины подобны женщинам: обижаются, уходят без объяснений, больше всего на свете они боятся предательства, измен, страданий, но это не заставит их вступить в поединок, потому что они требуют любви без условий, верят, что одним фактом своего существования доставляют людям блаженство. Самолюбивые старухи предмет насмешек, но самолюбивый старец это сравнительно новый, еще плохо описанный в отечественной литературе типаж. Прежде мужчины не жили так долго, но недалек тот час, когда вздорные моложавые старики в зауженных брючках и в приталенных пиджачках заполнят улицы городов. Что это будет? Как они будут мириться с существованием друг друга? Им придется туго. Надо будет выдумывать специальные маршруты, чтобы не пересекаться и заранее планировать провести собственную старость в богом забытых уголках. А что если это будет весело? Что если они научатся дружить и конструктивно выстраивать взаимную коммуникацию: вместе посещать концерты, кататься на велосипедах, ухаживать за бездомными животными?
Мне пятьдесят пять, моим потенциальным конкурентам столько же или немного меньше, и все они в прекрасном здравии. Они уже вызывают во мне раздражение фактом своего существования, что мне делать? Уничтожить физически не вариант, жизнь в глуши меня страшит, написать донос и упечь соперника за решетку тоже вряд ли удастся, вследствие потепления общественного климата. Плеваться желчью в расчёте отравить существование друг другу эстетически неприемлемо. В общем, проблема не имеющая решения. Может необходимо резко повысить призывной возраст, чтобы увеличить шансы уничтожить стариков на войне, если таковой суждено случиться. Мы реально представляем для мира проблему. Нас нужно приучать к взаимному существованию уже сейчас, принуждать к миру. Есть из одной миски, спать в одной постели, что еще? Ах, да, общие культурные переживания, вроде чтения стихов или хорового пения. Мои способности к сарказму недостаточны, чтобы я был в состоянии превратить свой текст в шутку. Я в нем застрял, как застрял в своем возрастном брюзжании. Я просто уже вижу это бесконечное мелькание ненавистных мне образов собственной старости. Примирение невозможно, во всяком случае для меня.
Мы совершенно не умеем стареть. У нас нет опыта. Мы привыкли всуе поминать гениев, умерших так рано, но мы давно их пережили, и продолжаем стареть в то время, как давно должны были отдать концы, как приличные люди. Еще недавно мы подростками хвастались друг перед другом, что слышали концерт Пинк Флойда «Стена». Я даже не слышал, не хвастался, а просто слушал, как хвастаются другие, я даже не понимал о чем идет речь. И вот мы уже почти старики, выглядим как старики, думаем как старики. Я был на концерте Роджера Уотерса в 2017 году – зал был набит стильными старикам. Просто следует успокоиться и вспомнить, что смиренные наследуют землю, а мне это не грозит. Они уже ее с энтузиазмом наследуют, так что она беспомощно постанывает в такт, и от этого навязчивого скрипа пружин мне с каждым днём становится все хуже. Мерзкое старичье с рок-н-рольными гитарами хуже всего. Их музыка, кумиры и пластинки вызывают во мне приступ тошноты. Нужно заранее забить себе место подальше от центральной аллеи, чтобы не видеть их оплывшие лица и высокие бабские голоса. У меня у самого бабский голос. Хорош, надо остановиться и придумать закон по которому можно было бы избавить мир от этой заразы. Если их не убьёт алкоголь, то я умру от разлива желчи. Лучшая новость все-таки смерть, а лучшее мероприятие это участие в похоронах. Наконец, я начал в этом разбираться. Жаль ушла традиция духовых оркестров, но можно ее воскресить. Это все, чем я могу себя утешить. Что ж, с меня довольно и этого. С возрастом становишься сговорчивей и не ждешь от мира слишком многого.
Когда ты начинаешь находить удовольствие в том, чтобы осквернять память усопших, ты созрел для могилы. Но разве можно назвать святотатством игру на духовых инструментах? Лишь изощренный ум способен уловить подвох. Я готов не для могилы, а для стендапа с могильной тишиной в зале вместо хохота.
Все у нас еще впереди, старичье. Придет время, и мы начнем все-таки обламывать друг другу рога. Закон джунглей бескомпромиссен и не знает исключений. Шутки все жёстче, а вечеринка только начинается. Шавасана.
Глава 2. Балалаечник.
Однажды в детстве у меня была температура, и я валялся в кровати, слушая передачи по радио. В это время мама мыла тарелки, а по радио исполняли Брамса, и в моей голове все эти звуки смешались вместе, с тех пор Брамс для меня это музыка моющихся тарелок.
В восемь лет мама решила отдать меня в музыкальную школу. Не знаю зачем ей это было нужно. Наверное, чтобы я не болтался без дела по улицам. На тот момент она уже развелась с отцом и активно занималась устройством своей личной жизни. Моим воспитанием занималась ее подруга тетя Тая, которая постоянно жила с нами, и когда мама уезжала летом на курорт, я полностью находился под опекой этой незамужней одинокой женщины. Дочь одной из маминых коллег была педагогом народных инструментов в музыкальной школе, и у нее совершенно отсутствовали ученики по классу игры на балалайке. Коллега убедила маму отдать меня в школу, и с этого дня началась не самая счастливая история моих отношений с музыкой. Интереса учиться игре на балалайке у меня не было, но мама убедила меня в том, что между балалайкой и гитарой не слишком большая разница, и, овладев одним инструментом, я без труда научусь играть на другом, но ошибка состояла в том, что я вообще был совершенно не способен к музыке, я ее не любил и не понимал, хотя тогда еще не отдавал себе в этом отчет. Я сразу оказался в очень невыгодном для себя положении. Народные инструменты были в принципе маргинальным направлением музыкального образования в школе, но балалайка и домбра и вовсе были в загоне, и, как единственный на всю школу ученик по классу балалайки, я разделил с инструментом судьбу изгоя.
Как только я на себе почувствовал всю двусмысленность своего положения, то тут же начал пассивно сопротивляться в тех формах, в каких это доступно восьмилетнему ребенку. Я срывал выступления на академических концертах, резал подушечки пальцев бритвой, разбил личную балалайку о стену, когда ночью ко мне ломился пьяный сосед, чтобы разобраться с мамой, которая ту ночь проводила в летней времянке со своим евреем-сожителем, с которым она планировала свое обеспеченное будущее. У мамы с женой соседа были счеты из-за того, что та некогда была любовницей моего отца, и мама открыто обвинила ее в этом. Жертвой этого бытового конфликта стал мой музыкальный инструмент. Сосед ломился в дверь несколько часов, а я бил в стену балалайкой соседям, до тех пор пока от нее не остался один гриф.
На втором году учебы, в программу добавился второй инструмент, который я должен был изучать факультативно. Беда в том, что наша семья не могла позволить себе фортепьяно, и учиться играть я мог только нажимая на нарисованные на бумаге клавиши. С фортепьяно у меня был забавный эпизод. Мама договорилась с одним из педагогов чтобы я проходил обучение у нее на дому. Пару раз я посетил эти занятия, но потом наступило лето и мне хотелось ловить раков и рыбок, а не посещать уроки игры на инструменте. Мне пришлось искать компромисс и я обещал маме, что после рыбалки сразу отправлюсь на урок. На рыбалку я пошел не один – компанию мне составили двое моих взрослых друзей. Одному исполнилось пятнадцать, другому шестнадцать лет. На троих у нас было две удочки – моя и шестнадцатилетнего друга. Рыбалка была не очень удачной, крючок постоянно цеплялся за камни и мне пришлось несколько раз бегать к рыбачившим по-соседству мужикам просить выручить меня снастью из своих запасов. Когда в очередной раз я вернулся на место лова, мои друзья его уже покинули, бросив мою удочку, совершенно запутав леску. Я пришел в ярость. Схватив самоучитель игры на фортепьяно под мышку, я бросился за ними в погоню. Друзья шли рядом, мирно о чем-то беседуя друг с другом. Я остановился в двух шагах от них.
– Коля! – позвал я друга, который ловил рыбу на мою удочку.
– Что? – откликнулся он.
– Подойди ко мне пожалуйста, у меня к тебе вопрос.
– Чего тебе? – спросил Николай, нависая надо-мной.
– Где моя удочка? – спросил я его.
– Мне похрен где твоя удочка. Ищи ее на берегу! – пренебрежительно ответил мне Николай, скривив рот.
Я размахнулся и что есть сил ударил его кулаком по уху. Николай схватился за голову, и эта пауза, которая потребовалась ему, чтобы вернуть себе самообладание, позволила мне развернуться и побежать прочь. Николай погнался за мной, но погоня не увенчалась успехом. По дороге я выронил самоучитель игры на фортепьяно и потерял из него несколько страниц, которые выпали, а сам учебник изрядно вывалялся в грязи. На урок я безнадежно опоздал, и с тех пор больше ни разу не сел за инструмент. Учитель фортепьяно, с которым я виделся незадолго до того, как окончательно бросил музыкальную школу, потрясая моим пострадавшим в драке самоучителем саркастично произнес:
– Я надеюсь, что за двадцать лет мы его осилим!
Он ошибался. Мы не закончили его никогда. Директор школы – угрюмый крупный мужчин, который на всех учеников наводил страх, узнав что я ухожу, вызвал меня в свой кабинет на аудиенцию.
– Чем ты хочешь заниматься, когда оставишь школу? – спросил он меня, прожигая своим тяжелым взглядом насквозь.
– Запишусь в спортивную секцию. – ответил я, глядя с тоской в окно на стадион, расположившийся напротив.
– И в какую же секцию ты хочешь записаться? – продолжал он допрос, играя желваками.
– Я хочу записаться в велосипедную секцию – соврал я, почему-то решив, что велосипед менее одиозное решение, чем секция борьбы, в которую я планировал записаться на самом деле.
Директор взял паузу, и эта пауза наполнила меня отчаянием – мне страстно хотелось в то мгновение оказаться на свободе, вдали от этого страшного человека и этой гнетущей тишины.
– Очень жаль. – наконец нарушил молчание он – очень жаль, что нельзя взять череп человека, вскрыть его, вычистить всю ту грязь, которая в нем скопилась, а затем закрыть.
Я на мгновение взглянул в глаза директору и в эту секунду мне стало очевидно, что все его мощные силы сконцентрированы на то, чтобы не дать волю своим сильным рукам. Воспользовавшись паузой, я незаметно выскользнул из кабинета, оставив директора наедине со своими мыслями.
Моя грязь осталась внутри меня, и с той поры ее стало только больше, но я запомнил тот эпизод, как реальную попытку человека меня спасти.
Однажды, почти сорок лет спустя, в Америке, я зашел в русский магазин, чтобы купить продуктов и неожиданно увидел на полке балалайку. На секунду мое сердце вздрогнуло и меня объяла тихая радость человека, встретившего на чужбине свою давнюю подругу детства.
– Это балалайка? – спросил я удивленно у продавца.
– Нет, это коробка конфет, сделанная в форме балалайки. – ответила мне русская женщина в старомодном платье и платке – верной примете прихожанки русской баптисткой церкви, каковых в Портленде пруд пруди.
– Почему? – спрашивал я себя, сидя вечером на заднем дворе своего дома с сигаретой и бокалом вина в руке – Почему я так обрадовался?
Ответ пришел неожиданно:
– Да, потому что я в душе балалаечник!
Отставив бокал в сторону, я принял позу музыканта.
– Я балалаечник! – восклицал я, находясь в полном восторге от своего открытия, ударяя по воображаемым струнам, заученным с детства движением.
Несмотря на то, что внешне я похож на арийца – холодного и сдержанного, в душе я самый настоящий скоморох. Инструмент появился в моей жизни не случайно. Где-то плещется во мне и ищет выход глубинная живая вода моей стихийной народной культуры, которая проявляется через подобные парадоксы и несоответствия формы и содержания. Я чувствую ее ритм, ее юмор, ее размер, я хочу выразить ее в слове. Я иду за ритмом бессознательно, интуитивно. Я наигрываю, подпеваю в такт, и вот я уже пляшу. Если вам не нравиться как я танцую, значит вы просто не слышите музыки.
На голодный на желудок
Я любила восемь суток,
Как на спину повернусь,
Так еще три дня не ем.
Глава 3. Модели для эпоса
Десять лет своей жизни – с трех до тринадцати, я прожил на Украине. Родители уехали из Иркутска – города, в котором я родился, когда мне было три года. Я почти ничего не помнил из короткого периода сибирского детства, но все же память уже пробудилась и пробудил ее эпизод штурма нашей квартиры ментами, который я уже описывал в другом своей романе. Кроме этого эпизода я помню раннее пробуждение в холодной квартире, как я в одной рубашке иду на кухню в поисках еды. Слабые лучи рассветного солнца едва освещают ее крохотное пространство. Я нахожу кастрюлю с застывшим в холодец киселем и ем из нее ложкой.
Помню как мой сосед по площадке, который был старше меня на год, убедил меня пойти с ним гулять и мы ушли далеко от дома к самой остановки, откуда нас привели прохожие, удивившись тому, что двое пацанят, которым едва исполнилось три года, отправились на прогулку одни. Помню людей идущих нам навстречу – они идут сплошным потоком – недавно закончилась смена на авиазаводе и люди возвращались из цехов в свои дома и квартиры.
Помню как нашел в комоде упаковку презервативов и выбежал на улицу, чтобы похвастаться тем, что у меня так много воздушных шариков, и я даже успел надуть парочку и пустить их гулять по ветру, пока мать не обнаружила пропажу, и не бросилась вслед за мной, чтобы отобрать у меня пакет.
Помню печальное пение в церкви, как мы ходим со свечами по кругу, а потом священник в богатом одеянии с пугающе густой бородой дает мне на ложечке нечто очень сладкое.
Помню как пытаюсь катиться по снегу на постоянно спадающих с валенок лыжах, но у меня ничего не выходит и я падаю в снег, совершенно раздосадованный своей неудачей.
Помню свой крохотный балкон, отделанный разноцветными рейками: я высовываюсь по пояс и смотрю вниз на улицу. Я в одной рубашке, на улице минус тридцать, но мне не холодно.
Помню цирк, и красавицу в ярком бикини, возлежащую на огромном тигре. Пожалуй и все. Ах, да, я помню паровоз, который вез нас из Иркутска в Никополь. В одном с нами купе ехала на зону жена растратчика. Она была яркой женщиной в кофте с глубоким декольте, куда я постоянно норовил запустить свою ручонку. Мама меня останавливала, но женщина лишь снисходительно смеялась:
– Мужик растет, сразу видно!
Мама любила рассказывать эту историю гостям, поэтому я ее запомнил.
Иркутск сжался для меня до набора открыток, которые я, живя на Украине, любил перебирать и разглядывать: набережная, здание театра, тот самый цирк, со львами и девушкой в ярком бикини, значок с гербом, на котором был изображен диковинный зверь – все это создавало в моей душе особый образ города, в который я мечтал когда-нибудь вернуться. Там жила бабушка, дед, две мои тетки, двоюродные сестра и брат. Несколько раз мы ездили в Иркутск с отцом и мамой в отпуск, и в поезде я научился в четыре года читать, записывая названия станций по буквам. Однажды в вагоне я познакомился с солдатом, который ехал в отпуск со службы в Монголии.
Солдат вышел на станции рано утром и меня хотели разбудить, чтобы я мог попрощаться со своим другом, но я так разревелся, что меня оставили в покое. Никто не понял, что я плакал не от того, что было слишком рано, мне не хотелось прощаться с человеком, которого я полюбил. Позже мы с ним переписывались и он мне присылал очень яркие монгольские марки, посвященные освоению космоса и древнему буддистскому искусству страны.
Знойная Украина, говорящая на суржике, бедная и одновременно богатая своей цветущей природой и плодами, не оставила во мне глубокого следа. Я учил украинский язык в школе, но всегда знал, что я русский и тяготился мовою как повинностью: книгами на украинском в библиотеке, назойливыми учителями и гнетущей идеологической одурью, которой была скована вся страна. Пионерские дружины, слеты, массовые мероприятия с красными знаменами, линейки на которых пионеры падали в обмороки настолько отравили мое сознание, что я предпочел им альтернативу довольно рискованной дворовой жизни и дружбы с хулиганами. В пятом классе я попробовал вино и сигареты. Их продавали совершенно свободно, может от того, что выглядел я старше своих лет. Я и дружил с ребятами по-старше, одеваясь по моде в расклешённые брюки и туфли на высоком каблуке. Я хотел выглядеть взрослым, потому что был втайне влюблен в девочку из восьмого класса.
Мы уехали с Украины, как только я закончил шестой класс. Мама завербовалась на работу на Сахалин, тогда многие уезжали на Север на несколько лет, чтобы заработать хорошие деньги и позволить купить себе машину или просто вырваться из привычных нищенских рамок очень скромных советских зарплат. Моя мама была молодой интересной женщиной, она тоже мечтала о новой для себя жизни, хотела выйти замуж. На Украине ее личная жизнь не складывалась. С отцом она развелась, он покончил собой выйдя из тюрьмы на поселение в Ростовской области, куда он попал после неудачного покушения на ее жизнь. Отец ревновал мать и не мог простить ей развода. Когда я достиг подросткового возраста, мать с трудом справлялась со мной, я жил опасной дворовой жизнью, и она надеялась, что переезд на другое место поможет решить проблему дурного окружения.
– Учти, я не буду носить тебе передачи в тюрьму! – угрожала она мне, но я не воспринимал эти угрозы серьезно. В среде дурных мальчишек я прежде всего искал себе покровительства и защиту, мать была бессильна против власти улицы, с которой мне приходилось иметь дело.
Летом мы с мамой забили скарбом пятитонный контейнер и отправили его на Сахалин. Впереди был перелет через всю страну с посадкой в Иркутске. Там на Сахалине началась моя новая жизнь и я думаю это было удачное решение, потому что когда в шестнадцать лет я приехал в Никополь, то уже не встретил никого из своей прежней компании, потому что всех их пересажали еще по малолетке.
Мне тоже не удалось избежать тюрьмы, но это случилось уже значительно позднее, в двадцать лет. Я оказался к ней совершенно не готов.
Из нас троих Женя наиболее соответствовал образу арестанта. Совершенно невозмутимый слегка заторможенный, как и полагается коренному иркутянину, он происходил из семьи железнодорожников и был плоть от плоти этой довольно специфичной культуры. Цинично говоря, из нас троих сидеть должен был он. Не потому что он был в чем-то виноват, скорее напротив, он был менее всего виноват в том, что произошло. Но кому какое дело виноват ты в чем-то или нет. Просто твой типаж попал в роль, вот и все. Женя попал в роль, хоть он ее и не выбирал. Роль выбрала его.
Следователь его не любила. Должно быть это в крови у следователей не любить тех, кто ни в чем не виноват. Она считала Женю хитрожопым. Это было смешно. Мы повторяли за ней данную следователем характеристику, желая его вывести из себя. Женя сердился и называл ее, в свою очередь, Беложоповой, хотя на самом деле она была Белоусовой. В общем, такая вот нехитрая комбинация из двух жоп, все в лаконичном железнодорожном стиле.
Надо сказать, что следачка никого из нас особо не жаловала. Это была ее работа, а мы ее постоянно портили: меняли показания, хитрили, отказывались признавать свою вину. Однажды она как-то нелицеприятно отозвалась о моей маме. Слишком она ей досаждала своей активностью. Мама прилетела с Кавказа и пыталась в короткое время своего отпуска решить максимум проблем: встречалась с адвокатом, ходила по кабинетам обкома партии, в партийную организацию университета, в КГБ.
– Ее можно понять, – вступился я за мать. – Представьте, что вашего сына посадили в тюрьму.
Следователь изменилась в лице. Такая мысль не приходила ей в голову.
– Мой сын никогда бы не попал в подобную ситуацию.
Я промолчал. В двадцать лет я судил о жизни с большей осторожностью, чем тридцатипятилетняя тетка в капитанских погонах.
Хотя я был главным виновников всей этой заварухи, Женя лучше всех из нас троих подходил на роль героя. Случайно влипнув в историю, он мог с честью вынести выпавшие на его долю испытания, закалится в них и поверить в то, что это его судьба. Беда в том, что в душе Женя хотел работать в органах государственной безопасности и ловить шпионов. Он вынашивал план наладить связи с иностранцами, чтобы организовать подполье, а потом сдать его контрразведчикам. Позже он вынашивал идею продать Сибирь китайцам, но дальше торговли сувенирами на юани дело не пошло. Женя был чудаком, но чудаком очень расчетливым. Он хотел быть обеспеченным человеком и думал как заработать деньги. Женя работал в музее, продавая сувениры иностранцам и у него всегда можно перехватить валюты по выгодному курсу. Но потом Женя понял, что я наживаюсь на разнице курсов и перестал мне ее продавать. Не знаю почему я вспомнил об этом. Наверное потому, что у всякого человека в жизни должен быть свой эпос, своя история которую он всякий раз пересказывает на новый лад. Женя вполне походил на роль героя эпоса: высокий, невозмутимый, исполненный бредовых идей и планов по личному обогащению, он многого достиг благодаря своей настойчивости, последовательности и упорству. Женя всю свою жизнь проработал в музее. То ли у него не хватало фантазии, то ли он действительно не видел смысла что-либо менять в своей жизни. Странно, но такие люди существуют. На Западе это не редкость, но для России с ее чрезвычайно переменчивой экономической и политической ситуацией, это уникальное явление. На подобное способны только герои эпического масштаба. Жаль я слишком поздно это оценил. Я склонен недооценивать людей, с которыми меня сводит судьба. Как правило, их масштаб в последствии намного превосходил те рамки, которые я им отводил. Женя мне казался немного туповат, я часто его высмеивал, хотя и по-своему любил. Не знаю как относился Женя ко мне. Мне казалось, что в его отношении было что-то снисходительное.
– Если ты такой умный, то почему такой бедный? – любил он повторять где-то подхваченную мудрость, когда его дела резко пошли в гору.
Я еще не отошел от армии, где провел два года и мои успехи поначалу не слишком впечатляли, пока я в девяностые не начал ездить с челноками в Китай. Как только я попал в струю, наши отношения постепенно стали приобретать конкурентный характер, но вскоре Женя вынужден был сойти с дистанции и начал интересоваться духовными практиками, буддизмом, ездить в Непал за духовными дарами. Мне хватало экзотики выше крыше в моих поездках в Северный Китай. Женя до поры считал мое зарабатывание на китайцах низким занятием, подчеркивая, что он работает исключительно с туристами из Европы и Америки, и так продолжалось до тех пор пока китайцы неожиданно не разбогатели и не повалили толпами в Россию, скупая все подряд на своем пути. Женя поменял ценники и начал осваивать дежурные фразы на китайском. Как ни странно, при всей своей консервативности, Женя был довольно подвижен, легко отказываясь от своих убеждений в пользу новых веяний, если они сулили ему выгоду. Несмотря на эксперименты с имиджем, Женя оставался крайне материальным чуваком. Он придавал большое внимание своему внешнему виду, любил носить броские аксессуары, что-то, что выдавало в нем неординарную артистическую натуру. Странно, что мальчик с железнодорожной семьи стал копировать манеры богемы.
– «Дым поднимается вверх, значит я прав!» – любил он многозначительно цитировать Гребенщикова, заваривая чай из чабреца. Однажды это увлечение травами спровоцировало у него в археологической экспедиции приступ перитонита, который чуть было не стоил ему жизни. К счастью, операция в захолустной районной больнице прошла успешно, и Женя впредь стал осторожнее с практиками духовного просветления. Если бы путь к просветлению не был устлан трупами адептов, дорога показалась бы слишком скучной и однообразной.
Америка все-таки слишком неординарный опыт, чтобы беспокоиться о том, что моя жизнь была общим местом. Мне можно не беспокоиться о том, как я выгляжу и одеваются Я заслужил свою судьбу собственным усердием, а не экспериментами с имиджем. Мало кто долбился головой о стену с такой настойчивостью как я.
Я думаю это не случайно. Я чувствую, что за мной тянется некий шлейф из странностей и неудач. Мне постоянно снится, что я дважды отслужил в армии. Только идиот способен смириться с такой мыслью. Причем в моем характере нет признаков особой порочности, я не безумен, в медицинском смысле этого слова, меня не увлекает преступная романтика, мне никогда не хотелось ограбить банк, например. Я даже не разу в жизни не пользовался услугами проститутки, и только на шестом десятке я пережил этот опыт во сне. Мне приснилось, будто выхожу я утром по делам из дома, и неожиданно получаю звонок на мобильный из салона красоты, в который мы недавно заходили с женой – ей там приглянулся крем, стоящий в витрине, но на месте не оказалось менеджера и нам его не продали, потому что никто не знал цену. И вот звонившая женщина, предлагала мне зайти за кремом в салон, так как вопрос с продажей был согласован. Попутно я узнал, может ли она меня постричь, и она согласилась. Я запомнил эту женщину, она была обычной теткой средних лет, не особо красивой, но приятной и мне показалось, что она положила на меня глаз и решил этим воспользоваться. Когда я спросил мастера, могу ли я зайти сейчас, она замялась, и так долго молчала, что я положил трубку.
Ателье находилось в подъезде соседнего дома и через десять минут я уже входил в его двери. Снаружи не было никаких вывесок. Внутри помещение не имело никаких функциональных признаков, что указывало бы на характер деятельности. Я с трудом отыскал мастера, который мне звонил.
Женщина сидела в ряду с еще двумя похожими на нее дамами, и улыбалась. Я заметил, что у нее в верхней челюсти стоит коронка с двумя одинаковыми ярко сверкающим зубами из металла. Ее товарка, которая сидела рядом с точно такой же коронкой толкнула ее локтем в бок и игриво указала ей на меня:
– Это к тебе.
Женщина встала, взяла меня под руку и повела внутрь помещения к своему рабочему месту. Там стояла кровать и больше ничего. Женщина сняла платье, парик и осталась совершенно обнаженной и бритой наголо. У нее было мягкая женственная фигура и я, будучи уже возбужден, тут же вошел в нее. Через какое-то время я почувствовал дискомфорт. Помещение было со всех сторон открыто, и я заметил, как в соседней комнате другая женщина занимается сексом с мужчиной, а все сотрудники спокойно проходят мимо и не обращая внимания на нас, продолжают между собой общаться как ни в чем не бывало.
Мне вдруг стало не по себе, от того, что я занимаюсь сексом с профессионалкой без презерватива, у которой до десятка клиентов за сутки, и я рискую заразить свою супругу.
– Послушай, – осторожно поинтересовался я у нее. – а это легально то, чем мы занимаемся?
Женщина тут же остановилась и сделала вид, что не понимает о чем я ее спрашиваю.
– Скажи, – пытался я спасти ситуацию – а тебе хоть самой нравиться то, чем ты занимаешься, или это бизнес?
– Да-да, расскажите, пожалуйста, вам доставляет удовольствие секс или вы об этом не думаете? – неожиданно подлетела к ней с расспросами хипстерского вида парочка, которая то ли проводила социологический опрос, то ли собирала материал для газеты.
Моя партнёрша ни слова не говоря встала с постели и начала одеваться. Я стал оправдываться, мол, я не знал, что это за место, и какого рода услуги здесь оказываются.
Как только женщина оделась и вышла, ко мне подошли два похожих на карликов сутенера, и стали грубо выталкивать меня на улицу, угрожая расправой.
– Послушайте, – возмутился я – как вы обращаетесь с клиентами!
– Давай, козел, вали отсюда, иначе мы сами тебе сейчас отымеем! – сказал мне один из них, и даже попытался пнуть меня под зад ногой.
Я схватил его за горло, и, повалив на диван, принялся душить.
– Слышь, ты, урод, я вас не боюсь, меня вам не запугать, вам следует организовать свой бизнес по правилам, а потом уже требовать с клиентов оплаты за свои услуги.
– Эй, помоги мне, этот козел совсем оборзел! – попытался получить поддержку карлик от своего товарища, но тот разлегся на диване и не реагировал на его крики.
– Ты лучше слушай, и запоминай, что он тебе говорит, это поможет нам составить методичку на будущее – отвечал он ему вяло.
Я выбрался из подпольного борделя на улицу, и тут же, зайдя в ближайшую аптеку, купил себе упаковку миромистина. Чувствовал я себя скверно. Вечером я рассказал всю историю жене, на что она философски заметила, что это будет мне уроком, жаль только, что я подставил под удар не только себя, но и ее.
– Ничего, – подвела она итог – прими лекарство и расслабься, – вначале будет покалывать, но со временем пройдет. Ты мой кобелёк, мало тебе приключений!
– Да ладно, я даже с ней не трахнулся.
– Я понимаю, что это тебя гложет. – посмеялась она.
– Клянусь, это больше никогда не повторится! – горячо обещал я ей, – Это было ужасно!
Проснувшись, я с облегчением понял, что это был всего лишь сон. Сон, который бы я никогда не хотел пережить наяву, но который дал мне в полной мере ощутить себя участником древнего ритуала продажной любви.
На следующий день я получил ответ от издательства: «К сожалению, мы не будем публиковать вашу книгу». Мне показалось, или в ответе скрывалось раздражение? К чему такая категоричность? Это ответ на мой последний пятый по счету роман. До сих пор ответы были менее категоричные, и даже сулящие надежду: «На рассмотрение произведений авторов уходит до полугода и если вы нас заинтересуете, то....» На этот раз ответ пришел уже через неделю. Я обескуражен, но с другой стороны, это нисколько не умерило мой энтузиазм. Нет, действительно, пять книг за семь месяцев это слишком много. Я пишу как автомат, в среднем два месяца на один роман на семи авторских листах. Такой нагрузки не выдержит ни одно издательство.
Но мне пятьдесят пять и я тороплюсь. 55 – я бы выбил эти цифры у себя на груди крупным, бросающимся в глаза шрифтом. Я шел вчера по улице города, и мне хотелось кричать всем встречным людям в лицо: МНЕ ПЯТЬДЕСЯТ ПЯТЬ! Бродский умер в пятьдесят пять. Сегодня у него день рождения. Я не люблю Бродского, не люблю его манеры читать собственные стихи, но больше всего я не люблю почитателей поэзии Бродского, которые собираются, чтобы прочесть его стихи, в память о нем. Я не люблю любые коллективные действия, имеющие отношения к поэзии. Я тоже пишу стихи с четырнадцати лет, но у меня никогда не было почитателей. Те немногие люди, которым нравится моя проза отводят глаза, когда я спрашиваю их мнение о своих стихах. Но между тем, поэзию я начал писать раньше чем прозу. На самом деле, первое свое стихотворение я написал в семь лет: «Опять звучат по радио слов: оставлен город Минск, Смоленск, Вязьма.» Город Вязьма я нашел на карте, оно подходило по рифме с городом «слова», что говорит уже о каком-то опыте сочинений и о реализме в подходе. Я подбирал соседние друг другу города и не использовал топонимы за Уральским хребтом, поскольку ориентировался на карту боев 1941 года.
К прозе меня приучала мама. Она заставляла меня вести дневник происшествий и писать объяснительные за все случаи своего дурного поведения. Одну из записок я запомнил на всю жизнь.
«Когда я вошел в класс, Оля Быковская ударила меня грязной тряпкой по голове. Все засмеялись и я вырвал тряпку у нее из рук и ударил ее по голове. Пускай теперь посмеется!»
Из объяснительной видно, что я рос строптивым мальчиком и не давал себя в обиду, не делая исключений даже для девочек. Оля Быковская была красивой высокой девочкой, нам было восемнадцать лет на двоих. Сколько себя помню, мне постоянно приходилось драться. Однажды мне сломали нос, в ответ я прокусил противнику бровь и он залил мне футболку своей кровью, которую, придя домой, я выдавал за вишневый сок.
Пятьдесят пять – классный возраст. Возможно, это лучший возраст у меня в жизни. Если Бродский умер в пятьдесят пять, то я только начал жить. У меня не так много времени в запасе, поэтому я немного тороплюсь, но это наполняет каждую минуту моей жизни смыслом и энергией. У меня нет времени на продолжительные творческие кризисы. Я преодолел линию прибоя. Никто не в состоянии понять моих чувств, и даже господа из редакций, отвечающие мне отказом. Черт с ними! Я пишу не для признания, мое признание дело решенное, мне нужно успеть завалить редакцию работой на несколько лет вперед после моей смерти. В этом много мальчишеского, но я действительно впервые задумался о том, что хочу стать писателем лет в девять, когда страстно хотел сочинить повесть о своем одиночестве накануне своего дня рождения. Я переживал острое, саднящее чувство, которое требовало выражения. Не прошло и полувека, и я нашел форму для своего высказывания. Мальчишки обидчивы, но упрямы. Упрямство способно заставить работать над целью, не считаясь с тем, что на это может уйти вся жизнь. Вся жизнь это много. Это серьезная цена, которую я заплатил, и теперь вправе претендовать на успех. Пусть это будет известность, а не богатство или любовь публики, на которые я не рассчитываю. Зачем? Просто, потому что я этого хочу. А я всегда добивался того, чего хотел, пусть это и сбывалось как насмешка или даже наказание. По-сути, это такой долгий спор с Богом, призывающим меня ко смирению. Нет, я давно вышел из-под контроля. У меня нет родителей, я не боюсь за жизнь своих детей, я не боюсь урона для своей репутации, я не боюсь за честь семьи, мне не дорого свое имя – у меня его нет, – меня совершенно не чем шантажировать, я плевать хотел на мнение окружающих, и поэтому заслуживаю самого худшего наказания – чтобы о моих слабостях и грехах узнало как можно больше людей на Земле.
