Читать книгу Домашний зоопарк ледникового периода - Олег Николаевич Жилкин - Страница 1

Глава 1. Тени прошлого

Жизнь, как известно, удивительна, но чаще всего она остается для нас тайной, в которой не так просто разобраться, и даже прожив большую ее часть, она застает нас в некотором недоумении: почему все так, а не иначе, ведь редкий человек может похвастаться тем, что он управляет процессами и достиг именно того результата, к которому шел. Чаще всего, итоги обескураживают, ставят вопросы, требует анализа, поиска путей выхода из трудных, порой неразрешимых тупиков, в которых мы оказываемся. Тупик – это та ситуация, когда привычный алгоритм действий больше не работает, нам некуда идти дальше, и все, что мы можем сделать в этой ситуации, это сесть, и попытаться распутать клубок наших действий с самого начала. Не торопясь, подробно, шаг за шагом, исследовать каждый узелок, всмотреться в каждое событие, попытаться извлечь уроки, которые мы в спешке, быть может, пропустили.

Мне некуда торопиться, мне пятьдесят четыре, у меня нет работы и есть время, которое я могу посвятить этому праздному занятию – воспоминанию.

Моя память пробудилась когда мне было около года, может быть чуть больше. Сначала мне казалось, что это какой-то сон, но сон слишком подробный, я помню мелкие детали, у меня такое ощущение, будто я наблюдаю за событиями со стороны, откуда-то сверху, и вижу все, что происходит, хотя и не понимаю ни смысла, ни логики происходящего.

Квартира заполнена чужими людьми. Квадратного вида человек расхаживает по комнате с пистолетом, а другой энергично отворачивает ножки у табурета – тогда в моде были такие табуретки с отворачивающимися ножками. Я слышу как монотонно воет женщина над детской кроваткой.

Абсурдная картинка, сохраненная в детской памяти с фотографической точностью, приобрела смысл, уже много лет спустя, когда мама рассказала о том, что эта история – не плод моей фантазии, а реальный случай из семейной истории.

Были октябрьские праздники, в соседней квартире кто-то шумно отмечал годовщину Октября, и выехавшая на вызов оперативная группа по ошибке стала ломиться к нам. Отец принял их за грабителей, достал хранившееся у него под диваном охотничье ружье, и выстрелил в дверь. Одна из пуль, а может быть это была картечь, рикошетом пробила сиденье табурета. Ворвавшиеся милиционеры сбили отца с ног, вырвали у него из рук оружие, а табурет, с застрявшим в нем поражающим элементом, изъяли в качестве вещественного доказательства. Чтобы не тащить весь табурет, они отвернули у него ножки. Пазл собрался. Мама утверждала, что пуля прошла в метре от моей ноги. Отца арестовали, и выпустили только через несколько месяцев, после маминых настойчивых просьб и уговоров. Следователь пожалел молодую красивую женщину с маленьким ребенком – редкая по тем временам удача.

История, которая много говорит о том, каков у моего отца был характер. Это был очень импульсивный человек, способный на совершенно неожиданные поступки. Высокий, тонкий, пользующийся невероятной популярностью у женщин, он обладал крайне неуравновешанным характером. Отец внешне походил на Муслима Магомаева. Но семье, эта популярность отца, приносила одни неприятности. Мама – тоже яркая и темпераментная женщина. то и дело получала поводы для ревности в виде доносившихся до нее слухов. Отец не воспринимал эти разговоры слишком серьезно, его больше интересовали способы получения дополнительных заработков, нежели любовные победы. Женщины никогда не были для него целью, а всего-лишь каким-то элементом развлечения, к которому он относился весьма утилитарно и с полной небрежностью, знающего себе цену мужчины. Иногда из этих похождений образовывались целые анекдоты, один из которых хорошо иллюстрирует специфическую манеру поведения отца и его чувство юмора.

Случалось отец брал меня с собой на прогулки по иркутским ресторанам, и там заказывал для меня мою любимую манну кашу, хотя она в меню и не значилась. Целью его, конечно, была не каша, а официантки, которым он лапшу на уши вешал, мол, он вдовец, мать трагически погибла, вот и приходится из положения выходить. Дамы умилялись, роняли слезу и шли варить манку ребенку.

Однажды мама зашла в ресторан с отцом и вскоре стала замечать, что официантки ведут себя как-то необычно: смотрят со значением, шушукаются между собой, подмигивают отцу и чуть ли не поздравляют. Когда она решительно потребовала от него объяснений, он смеясь, рассказал ей полную версию истории, мол, они обрадовались, что у него наконец появилась женщина, которая теперь будет варить кашу, осиротевшему ребенку.

Отец был не слишком неразговорчив., если не сказать угрюмым. Младший сын в многодетной семье, оставшейся рано без кормильца, он познал трудности голодного детства, умел за себя постоять, никому не верил, был довольно скуп и строг в воспитании. Его отца – моего деда, убили в 1940 году, когда папе был всего год. Мой дед зарабатывал на жизнь извозом на якутских приисках, и однажды лошади пришли в деревню с пустой телегой. Деда не нашли. Скорей всего, на него напали грабители, полагавшие, что он везет намытое на приисках золото. Золото не нашли, а деда сбросили в канаву.

Всю свою жизнь отец хотел разбогатеть. Он покупал лотерейные билеты, пытался выращивать кроликов и выделывал из них мех. Работал отец на железной дороге помощником машиниста.

Я гордился отцом, и, глядя на его жилистые руки, был убежден в том, что он самымый сильный человек на свете.

– Мы – Жилкины, потому что мы жилистые – объяснял он мне. Я с сомнением смотрел на свои тонкие руки и думал, что вряд ли они когда-нибудь будут такими же, как у отца.

– Тот прав, у кого больше прав, – поучал меня отец, и я чувствовал в его словах опыт человека, скептично смотрящего на проблему общественной справедливости. Впрочем, в детали отец не вдавался, оставляя мне пространство для самостоятельного размышления и интерпретаций. Судя по всему, он был изрядным скептиком.

В детстве я думал, что отец воевал. Я видел его армейские фотографии, и на них он выглядел довольно браво. Впрочем, как выяснилось в последствии, отец в армии не служил. Вернее будет сказать, что его служба была недолгой и это отдельная история, которая меня озадачила и настроила на то, что векторы реальной жизни и общественного эпоса, с его героикой армейской службы, далеко не всегда совпадают.

По рассказам моей мамы, в юности папа был совершенно вольным человеком и армейские порядки вскоре пришлись ему не по душе. До призыва в армию он не слишком жаловал школу и имел дурную славу бабника и хулигана, а кличка «Цыган», которую он носил, как нельзя лучше характеризовала его свободолюбивый нрав и отношение к дисциплине.

В армии отец стал жаловаться на приступы головной боли, и вскоре его направили на медицинскую комиссию, начальник которой объявил его симулянтом, за что отец, подобно Лютеру, запустил в него чернильницей. Отца отдали под трибунал, ему грозил срок, и все шло к тому, что его посадят. На его счастье, ему повезло, что следователем по его делу назначили женщину, и отцу не составило большого труда завоевать ее сердце и симпатию. Дело каким-то образом закрыли, ограничившись условным наказанием, правда, некоторое время отцу все же пришлось провести в тюрьме, где он практически не спал, чтобы быть в готовности отразить нападение сокамерников. Так, во всяком случае, об этом рассказывала моя мать. Отец никаких армейских баек не рассказывал, а я не рисковал досаждать ему распросами. Он не любил пустую болтовню, и ему не нравилось, если я начинал «распускать уши», прислушиваясь к разговорам, которые обычно вели мужики где-нибудь в предбаннике или на пляже у реки. Он никогда меня не наказывал, но я его боялся и слушался бесприкословно.

Опять же, со слов матери, в раннем детстве он не считал за великий грех прикладывать ко мне свою руку, но однажды я просто перестал к нему подходить и называть его папой, и эта история его настолько потрясла, что больше он ни разу не позволил себе меня шлепнуть и, тем более, ударить. Впрочем, я был не особо шаловлив, и одного отцовского взгляда было достаточно, чтобы у меня сердце ушло в пятки.

Когда мне было три года, родители решили переехать жить из Иркутска на Украину.

Из Иркутского периода моей жизни я запомнил не очень много.

Помню как мы с моим другом с первого этажа, четырехлетним Вадиком уходим из дома и идем по улице взявшись за руки. Навстречу нам идут люди, возвращающиеся со смены с авиазавода и наша дружная парочка привлекает их внимание, и вскоре кто-то из них привел нас домой, где нас уже потеряли. Года через два, после нашего отъезда из Иркустка, Вадик умрет от белокровия, и это будет моя первая потеря в жизни, которую трудно было понять и осмыслить.

Еще я помню раннее утро, кухня освещена каким-то серым цветом, родители еще спят, я едва дождавшись рассвета в одной рубашке, пробираюсь по холодному полу на кухню и ем ложкой застывший в кастрюле кисель.

Помню сибирскую зиму, – холодно и снежно, я пытаюсь скользить на детских лыжах, но они сбиваются с ноги, и я через шаг падаю.

Отчетливо помню, как нахожу в секретном отделении швейной машинки пачку презервативов и бегу во двор, чтобы порадовать ребятню солидным запасом надувных шариков. Часть балонов я успеваю надуть, прежде чем приходит смущенная мама и реквизирует весь пакет.

Помню, как мы с бабушкой со свечами в руках ходим по кругу под печальное пение невидимого хора, от которого хочется плакать и бежать вон из этого страшного места. Но затем густобородый дородный старик в богато расшитой ризе дает на маленькой ложечке что-то удивительно сладкое и эта сладость затмевает все дурные переживания. Только значительно позже, я понимаю, что в памяти запечатлился момент моего крещения, в той самой церкви, что стоит сразу за оградой бабушкиного дома в сосновой роще, которую все называют скитом, и даже почтовый адрес хранит это старинное, чудом сохранившееся в эпоху советского новояза название: Роща-скит 7.

Это островок совершенно особенной жизни под боком у деревянного храма среди высоких сосен на холме, был моим небольшим миром, имеющим свои естественные границы: с одной стороны был мост, с проезжающими мимо автомобилями, с другой церковь, а между ними заросшее камышом болото, населенное утками и лягушками. Всюду росла черемуха, но меня прежде всего интересовали грибы, которые я собирал один без всяких инструкторов и подсказок, безошибочно выбирая только те, что были съедобны. Бабушка запекала грибы в духовке, с кухни от них шел густой мясной запах, но я не помню, чтобы когда-нибудь их ел – для меня гораздо важнее был сам ритуал сбора грибов, со всеми причитающимися атрибутами: плетеным лукошком и перочинным ножичком.

Бабушка работала медицинской сестрой в детском туберкулезном санатории. Иногда она приносила с работы гематоген, и это было моим любимым лакомством, если не считать мороженого, которым меня баловали гораздо реже. Бабушка была строгой женщиной, хотя любила меня и позволяла густо мазать хлеб сливочным маслом. Когда мама оставляла меня с ней, она проводила со мной занятия, учила лепить из пластелина, читала мне сказки, и благодаря ей у меня сформировалась любовь к книге. Первую книгу сказок, которую я запомнил наизусть, подарила именно она. Как сейчас помню, книга называлась «Синий ковер», и ее герои исповедовали простые и понятные принципы советского общежития: «Не твое, не мое, а наше!»

Когда мы уезжали из Иркутска на Украину, наш поезд вез настоящий паровоз. Как позже вспоминала мама, соседкой по купе была жена какого-то советского начальника, ехавшего к нему на свидание на зону, куда он попал за экономическое преступление. Женщина была яркой, как и подобает жене растратчика красивой, в кофте с глубоким декольте, куда я по своей малолетней непосредственности запускал свои рученки, на что дама нисколько не сердилась, а лишь ограничивалась одобрительным комментарием: «Настоящий мужичек растет!»

Поселились мы в Никополе. Небольшой городок с греческим названием в Днепропетровской области, являлся в те годы металлургическим центром. Большая часть его жителей работали на Южнотрубном заводе и заводе ферросплавов. Мой папа устроился на железную дорогу помощником машиниста, а мама методистом в детский сад.

Первое время мы жили в съемной квартире на окраине. Из воспоминаний той поры сохранились чулки на резинках, в которые почему-то наряжали детей вне зависимости от пола, ночная группа детского сада, рыбий жир и общее ощущение тоски и заброшенности.

Ночные группы в детских садах были рядовым явлением. Не думаю, что была какая-то насущная необходимость меня в нее отдавать. Просто советские детские комбинаты для того и придумывались, чтобы облегчить родителям существование. Дети были всего лишь побочным продуктом их жизнедеятельности – активной и яркой.

Однажды мама, в приступе откровенности, рассказала мне, что за два года до моего рождения, она на поздних сроках прервала беременность, только потому, что отец посетовал на то, что рождение ребенка помешает их планируемой поездке на юг. Мальчику уже успели даже дать имя – Егор. Судя по всему, это был криминальный аборт, ребенок еще некоторое время дышал после рождения – он родился живым и уже вполне сформировавшимся младенцем. Ему просто не повезло, его похоронили в коробке из-под обуви под кустом.

Ночная группа детского сада запомнилась тайными вылазками в туалет.

Нянечки по какой-то только им ведомой причине не разрешали пользоваться туалетом ночью. Дети, кто постарше, крадучись пробирались к сортиру, а если нянечки ухитрялись их засечь, те с диким ревом и хохотом прорывались через кордоны. Младшие предпочитали терпеть. Однажды случилось так, что терпеть уже не было никаких сил. Какой-то шутник предложил мне пописать в постель соседа. Рядом стояла кровать Вити Совы – мальчика воспитывала одинокая мама, работавшая крановщицей. Помню, что писал я очень долго, так долго, что на Витиной постели не осталось сухого места. Сам Витя стоял на краю кровати и, прижавшись к стене спиной, с изумлением наблюдал за происходящим. В качестве воспитательной меры, наши постели поменяли.

Два дня я спал в мокрой Витиной постели, а он спал в моей. К исходу второго дня, спать уже было не так противно – постепенно я высушил простыни своим телом и тогда воспитатели решились на их замену. За два дня я провонял мочой, и никого это особо не взволновало, что говорит о том, что родители меня не слишком часто навещали.

Отец, должно быть, был действительно занят на ночных сменах железной дороги. Мать возможно тоже уставала, но все же причина такого подхода к воспитанию детей кроется в общем подходе к детям того времени. Так меня с трех месяцев отдали в ясельную группу и рано отлучили от груди. Государство создавало все условия для того, чтобы женщина как можно скорее становилась активным членом общества, поэтому брало на себя основные функции по воспитанию детей на себя: детские ясли, ночные группы в детском саду, летние пионерские лагеря. Детей ростили как социальных сирот, оправдывая это необходимостью ранней социализации и адаптацией к жизни в коллективе.

В детском саду, помимо оздоравливающего кормления рыбьим жиром, воспитатели проводили с детьми развивающие занятия. Помню, как однажды детям было предложено нарисовать узор. Поскольку я не имел ни малейшего представления, ни об узорах, ни об орнаменте, то решил нарисовать «Дозора» – собачку, сторожившую дом моей двоюродной бабушки в Иркутске. Мой рисунок не вызвал у педагогов никаких вопросов и мне даже не пришлось его комментировать.

Мои родители сами были детьми военного времени, до которых мало кому было дело. Мама в детские годы пережила перитонит и была на грани и жизни и смерти. Свою основную задачу родители видели в том, чтобы обеспечить детям предле всего условия для физического выживания в тяжелое послевоенное время. Родительской любви они не знали, к детям относились как к обузе и обременению. Отца, как я уже упоминал, воспитывала рано овдовевшая мать. Старший брат сбежал из дома во Владивосток и поступил в мореходку, что говорит о том, что воспитанием детей в то время особо себя не утруждали.

Маму воспитывал отчим – деда Вася. Контуженный на фронте крепко выпивающий инвалид, страдающий приступами эпилепсии – деда Вася был конюхом. Он был невысокого роста, сухой, крайне молчаливый человек. Если под влиянием алкоголя, он вдруг начинал что-то рассказывать, то от волнения сильно заикался. Его заикание было следствием перенесенной контузии. Дед служил на войне танкистом и не раз выбирался из горящего танка полуживым. Родной отец мамы – белорус Павел, пропал без вести уже после войны, откуда он вернулся черным от ожогов. Мама всю свою жизнь до старости верила, что отец найдется, что возможно его завербовали спецслужбы для работы заграницей, поскольку его отличала природная сообразительность и необычайная склонность к технике. В деревне, где он жил до женитьбы, он собрал из прялок велосипед и даже ухитрился проехаться на нам по селу.. Кроме технической одаренности, Павел был отменным картежником и случалось, что приходил домой под утро с набитыми деньгами карманами, а иногда и вовсе в одной рубахе.

Мама росла яркой девушкой, пользующаяся успехом у парней, и не слишком серьезно учившаяся в школе. Чтобы поступить в институт ей пришлось пойти после школы работать на завод, а затем, после окончания рабочего факультета, она устроилась секретарем-машинисткой в редакцию газеты, совмещая работу с учебой на факультете дошкольной педагогики.

То, что мама была профессиональным педагогом, приучило смотреть меня на все процессы воспитания детей с методической точки зрения. Педагогика не сделала из меня хорошего человека, но позволила мне понять, каким бы меня хотели видеть другие люди, и как сделать так, чтобы меня считали хорошо воспитанным ребенком. Главным качеством, которое воспитывала педагогика было лицемерие.

Жизнь на съемной квартире на городской окраине способствовало тому, что я начал разговаривать на смеси русского и украинского языка. Город разговаривал преимущественно на русском, с небольшими этническими вкраплениями, призванными украсить русскую речь и внести в нее элементы «народности». Думаю, что и своей интонацией – слегка напевной, я обязан влиянию украинского языка.

Со временем маме от отдела народного образования дали отдельную жилплощадь и мы съехали со съемной квартиры в бараки. У моих родителей появился свой отдельный уголок в виде комнаты порядка четырнадцати квадратных метров с печкой и небольшим палисадником перед входом – участком земли в две сотки, на котором произрастала какая-то зелень. Палисадник был огорожен забором и обвит виноградной лозой. Еще нам полагался сарай с погребом и огород – узкий участок поля за сараями – пятьдесят метров длинной и три метра шириной. На таких лоскутах земли жители бараков выращивали картошку. За огородами начиналась ничейная земля. Каменистый пустырь с редкой растительностью, где мы выплавляли из радиаторов свинец, парни играли в карты, куда мы приносили выкраденные из родительских карманов папиросы, чтобы разделить их с товарищами.

Главной достопримечательностью этих мест было городское кладбище. Кладбище было закрыто, но после Пасхи в Родительский день сюда со всего города устремлялись толпы людей. Дети обитателей бараков пользовались этим соседством, чтобы посетить погост и набить карманы конфетами и печеньем. Погост был старым, густо заросшим кустами сирени и вишни и условно разделялся на несколько секторов: православное, цыганское и еврейское кладбища. Через кладбище пролегал самый короткий путь на остановку автобуса и всякий раз, когда приходилось идти по узкой тропинке между могил, я испытывал настоящий страх и трепет.

Возможно, близость кладбища сыграло свою роль в том, что лет с шести я начал бояться темноты. Когда пришло осознание того, что люди уходят из жизни навсегда, что после смерти меня уже никогда-никогда не будет, я был потрясен до глубины души. Более всего я удивлялся спокойствию людей относящихся к факту собственной смертности совершенно равнодушно Как?! «Пройдут миллионы-миллионы лет, а меня не будет? – приставал я к своим родителям, но те только отмахивались. Я смотрел в небо, в его бесконечные ночные просторы и эта тьма лет, которые пройдут надо мной уже без меня, просто подавляла. Мое сознание отказывалось вместить в себя эту мысль.

Я представлял свою смерть и долго думал над тем, какой из способов захоронения выбрать, чтобы было не так ужасно об этом думать. Наконец я решил, что это будет голубой гроб, в котором меня опустят на самое дно океана. Я не мог смирится с тем, что я смертен, я был уверен, что рожден для того, чтобы жить вечно. Собственно говоря, я наверное и сейчас не верю в то, что когда-нибудь умру. Люди стареют, но до конца не верят, что умрут – думаю я. Такая мысль, приди она действительно им в голову, как очевидность и неизбежность того, что с ними неминуемо произойдет, должна бы свести их с ума, лишить их жизни навсегда покоя.

Благодаря тому, что у отца был бесплатный проезд по железной дороге, я познакомился с Москвой, куда он несколько раз брал меня с собой, совершая спонтанные вояжи по магазинам столицам.

Я помню как влачился за ним по бесконечным переходам ГУМа, боясь потеряться среди многолюдной толпы. Однажды он, купив мне мороженое, оставил дожидаться его возле входа в магазин, а когда вернулся, обнаружил, что меня окружила толпа японцев с фотоаппаратами, которые отчаянно пытались добиться «улибочки» на моей измотанной походами физиономии.

На Красной площади мы предприняли попытку попасть в мавзолей, но выстоять тянувшуюся от Вечного огня очередь оказалось свыше наших сил, и я так и не увидел Нечто, что являлось содержанием культа мое огромной и великой Родины. Папа учил меня любить свою страну и на примере побед наших хоккеистов, легко доказывал преимущества страны Советов перед американцами, которых я ненавидел за то, что они бомбят крохотный Вьетнам, отмеченный на карте фиолетовым цветом.

Папа учил меня ездить на велосипеде и подтягиваться на турнике. Однажды он показал мне опыт, доказывающий, что предметы при нагревании расширяются. После нагревания на печи пятикопеечной монетки, она не смогла пройти в построенные из двух гвоздиков ворота. Из домашних животных у нас были только кролики.

Кролики были частью папиного плана на обогащение. Однако, богатства это не принесло, хотя и вносило разнообразие наш скудный рацион, состоявший из овощей, кильки и жареной картошки.

Летом дети объедали фруктовые сады. Для этого не надо было даже перелазить заборов. Абрикосы, яблони, вишни росли прямо на улице вдоль дороги.

Однажды папа, уступив моим настойчивым просьбам купить мне клетку для птиц, решил сделать ее самостоятельно из покрышки автомобиля. Для этого он разрубил ее топором и извлек из нее проволоку, которая, к моему восторгу, легла в основу каркаса будущей клетки. К моему огорчению, работы так и не были завершены, и незаконченная клетка еще долгое время валялась в дальнем углу сарая. Отец быстро загорался, но так же легко охладевал к новым затеям.

Не помню отца пьяным, он не любил шумные компании, и всем винам предпочитал сладкий компот. Лишь однажды я видел его навеселе после выпитого домашнего вина, которое почему-то бродило у нас в стиральной машинке.

Основу культурной жизни Никополя составляло посещение кинотеатров и цирка. Своего циркового коллектива в городе не было, зато регулярно наезжали труппы из других городов и даже из-за рубежа. Так, однажды, к нам приехала труппа из Чехословакии, обеспечившая себе популярность среди местной детворы уже тем, что сбывала ей настоящую жевательную резинку, которой не было в продаже ни в одном магазине Советского Союза.

В выходные дни нас отпускали в кино. Билет в кинотеатр стоил от пяти до пятнадцати копеек. Больше всего мы любили фильмы про индейцев, наверное, потому, что наша жизнь мало чем отличалась от жизни в прериях.

Летом я рано вставал и выбегал в пустой двор – мне не терпелось жить, но все мои друзья еще спали в эту пору. Лишь шмели с утра пили нектар из цветов и я развекал себя тем, что давил их, крепко сжимая их мохнатые тела пальцами между лепестков, пока однажды один из них не ужалил меня за палец. Боль была нестерпимой, но она научила меня не мешать другим существам получать удовольствие от жизни.

в моей душе приоритетов нет,

я утро начинаю как обычно,

уже то хорошо, что это утро,

в запасе целый день,

как в детстве -

если встанешь рано,

все спят еще, а шмель уже в цветке,

еще не жарко, утренняя тень ознобом дышит.

В ней холод погребов, и плесени дурман

в кладовках ветхих, где живет варенье

в стеклянных банках в шалях паутины,

и ржавой крышкой замурован вход

в тот день, в то утро, в палисадник детства:

все спят еще, а шмель уже в цветке.

Самое удивительное, что читая мемуары Льва Троцкого я наткнулся на подобный же эпизод из его детства. В его случае, правда, это был не шмель, а оса. Так же он упоминал среди детских забав ловлю на нитку тарантулов, что также было популярным развлечением моего детства, правда использовали мы для этого кусок разогретой смолы, а не воск. Очевидно, что набор развлечений детворы в Малоросии не испытывал изменений в течении многих поколений. Правда, было одно отличие – между моим детством и детством Троцкого было две мировые войны с немцами. Последняя война оставила особенно глубокий след. Дети часто находили пробитые немецкие каски, остатки снарядов и использовали свои находки в играх в войнушку. Я помню, как бегал по двору с гранатой, у которой откручивалась рукоятка, внутри которой было кольцо на металической цепочке.

Когда мне было шесть лет, заболела бабушка. Мама уехала в Сибирь, и застала ее уже умирающей. Эта смерть потрясла маму, она вернулась страшно изможденной и с каким-то отсутствующим взглядом. Думаю, что она пережила сильнейший психологический шок, сказавшийся на ее психическом состоянии. У мамы была младшая сестра – Тамара, от второго брака с дедой Васей. Сестре тогда было всего шестнадцать лет, она училась в техникуме и перед мамой стоял выбор забрать ли ее с собой или оставить жить в Иркутске с отцом инвалидом. Тамара осталась в Иркутске. Возможно сама она не видела в этом особой проблемы. Ей нравилось жить одной, без родительского присмотра, возрастная мать и без того не слишком влияла на ее жизнь, а про отца нечего было и говорить – он и вовсе не играл в ее жизни никакой роли.

До семи лет я был вполне довольным жизнью ребенком, но с разводом родителей мой жизнь изменилась.

Наверное, самое трудное время в жизни, это когда с уходом детства, ты превращаешься в гадкого утенка, отчаянно ищущего признания от равнодушного мира, в обмен на отказ от самого себя.

Впрочем, это не самый трудный урок, который приходится проходить в детстве.

В семь лет мне пришлось пережить агонию супружеских отношений моих родителей. Насколько мне известно, причиной была все та же легкость, с которой отец вступал в связи на стороне. На этот раз, связь завязалась с женщиной, жившей в соседнем бараке.

Одним словом, в конце лета мама ушла от отца в общежитие. Перед первым сентября отец приехал к ней и попросил забрать меня на пару дней к себе, с условием, что за день до начала занятий он привезет меня обратно, чтобы успеть собрать в первый класс.

Вместо этого, отец предложил мне прокатиться до Иркутска. Он подавал это как самое лучшее приключение, которое может быть. Я пытался возражать, напоминал ему о данном маме обещании, но он только смеялся и говорил, что мама не будет возражать против этой поездки, дескать, он обо всем с ней договорится. Я чувствовал подвох, но что я мог возразить отцу в семь лет?

Из поездки я запомнил только то, что отец жестко экономил. Проходящая регулярно мимо нас по вагону продавщица шоколадок его явно раздражала. Наконец, в конце пути он все же купил мне шоколадную медальку и я повесил себе ее на грудь.

Рано утром мы стояли на пороге квартиры старшей сестры отца Натальи. Наш приезд был для нее полной неожиданностью. Семья тети Наташи проживала в двухкомнатной квартире и состояла из ее мужа – дяди Жени, и детей: моего двоюродного брата Вовки и сестры Аллы. Вовка и Алла были на десять лет меня старше, Вовка учился в строительном техникуме, а Алла в медицинском училище. Отец договорился, чтобы меня приняли в школу без документов. Учебников у меня не было, портфеля тоже. У меня даже не было подходящей одежды.

Тетка любила меня, но, надо сказать, подходы к воспитанию детей в этой семье были самыми бесхитростными. Я научился самостоятельно готовить яичницу, и глазунья часто составляла основу моего рациона. Тетка работала заведующей небольшого продуктового магазина, поэтому в моем распоряжении был широких выбор конфет, которыми я щедро одаривал соседских мальчишек. Особой популярностью пользовались конфеты в форме шоколадных бутылочек, наполненных ликеров. Мои школьные успехи были более чем скромные. Я едва писал печатными буквами, хотя умел и любил читать книги. Впрочем, моими школьными успехами никто не интересовался. Зато я научился клянчить у прохожих мелочь и кататься по льду, цепляясь за борта проезжающих автомобилей. Добытые попрошайничеством деньги я тратил на походы в кино и почтовые марки. Отец был постоянно где-то занят, и я пользовался почти безграничной свободой.

Маме я слал на Украину открытки такого содержания: «Добрый день мамачка я хажу в сорак дивятую школу учительницу завут людмила николаевна до свидания». Одна из таких открыток 1971 года хранится у меня до сих пор. Отец, не дождавшись приезда матери, уехал на Украину, чтобы распродать имущество, оставшиеся в доме. Воспользовавшись моментом, мать приехала в Иркутск и забрала меня у тетки. С собой я увозил две полюбившиеся мне книги весьма потрепанного вида: «Приключение Гуливера» и «Волшебник Изумрудного города». Через несколько дней я был уже в Никополе, а моя мать подала на развод. Какое-то время она еще боялась возвращаться в квартиру в бараках и мы жили с ней в женском общежитии. По доносившимся слухам, отец распродал все сколько-нибудь ценное имущество и уехал в Иркутск. В число проданных вещей попал и мой настольные мини-биллиард. Новый год мы встречали уже в своей опустевшей после распродажи квартире. Впервые мама не стала ставить новогоднюю елку. На мои вопросы она отвечала с раздражением, и я чувствовал, что она на меня сердита за то, что я согласился уехать с отцом в Иркутск.

Из Иркутска я привез с собой привычку попрошайничать. Однажды меня за этим занятием застал супруг маминой начальницы и дома меня ждал серьезный разговор. Карьеры попрошайки оборвалась на самом пике. Без регулярных финансовых вливаний моя коллекция марок переживала застой.

Меня отдали в школу, где классной руководительницей была пожилая учительница – Екатерина Васильевна – мать маминой коллеги по работе. Я хорошо читал, но совершенно не умел писать, и она приложила максимум усилий для того, чтобы я за полгода догнал своих сверстников, принося первое время из школы одни двойки и единицы.

После первого класса меня решили отдать в музыкальную школу. Я мечтал научиться играть на гитаре, но вместо этого мне предложили попробовать свои силы в игре на балалайке, так как классы народных инструментов испытывали нехватку в учениках и стоили значительно дешевле, чем уроки фортопьяно или скрипки.

На вступительных экзаменах в музыкальную школу мне предложили спеть песенку, и я расстерявшись решил исполнить «В траве сидел кузнечек», не подозревая насколько она окажется трудна в вокальном отношении. Моему пению сочувствовала вся приемная комиссия, все члены которой мечтали о том, чтобы мое пение закончилось как можно раньше.

Я был совершенно немузыкальным мальчиком, игра на инструменте меня не увлекала, уроки сольфеджио и вовсе были для меня китайской грамотой. Чтобы не участвовать на академических концертах я резал себе пальцы бритвой. Я был едва ли не самым бесперспективным учеником во всей музыкальной школе и единственным учеником игры на балалайке во всем городе.

По-сути, я переживал первый свой маргинальный опыт. К счастью, был двор, игры с мальчишками в футбол во дворе, которые часто заканчивалисл потасовкой между командами и здесь я был в своей стихии, мало чем отличаясь от других мальчишек. Я был рослым мальчиком и умел за себя постоять.

После развода родителей мое детство закончилось. Какие-то чужие люди стали играть в моей жизни главные роли, на которые до сих пор претендовали исключительно мои отец и мать.

У меня всегда был список домашних заданий, которые мне нужно было выполнить до прихода мамы с работы. Я носил воду из колодца, выносил помои, мыл полы и посуду, зимой таскал уголь из ящика и чистил печь, летом поливал огород и боролся с сорняками.

Я ждал прихода матери как сурового инспектора, не всегда успевая сделать все задания, так как часто увлекался игрой или часами пялился в пустой экран телевизора, ожидая начала вещания.

Хуже всего было ожидать прихода матери, когда она запаздывала с работы. Не помню сколько мне было лет, но однажды это ожидание было просто мучительным. Я выл от тоски, вглядываясь в окно, в сгущающиеся сумерки. Я выл так до прихода полной темноты, несколько часов подрят. Это ощущение брошености оставило во мне глубокий след. Я боялся оставаться один вплоть до одиннадцати лет, пока мы не переехали в многоквартирный дом, где маме дали новую квартиру, в только что отстроенном микрорайоне. Рядом стояло женское общежитие, я брал в руки оставшийся от отца армейский бинокль с восьмикратным увеличением и изучал окна напротив. Лучше всего это было делать с приходом темноты, когда тебя не было видно, зато ты мог видеть все, благодаря тому, что окна подсвечивались электрическим освещением. Я чувствовал себя как в театре. Я замирал, дожидаясь момента, когда в полузашторенном окне появлялись молодые женщины у страивали сцены переодевания, и в эти мгновения забывал обо всем на свете, я больше не чувствовал себя одиноким, напротив, я желал этого одиночества, ждал наступления темноты, как лучшего времени, когда наступало время «охоты». Случалось, что женщины обнаруживали, что за ними подглядывают и подыгривали мне. По большей части это были студентки педагогического училища, которым так же как и мне нечем было занять себя и они развлекались тем, что инсценировали сеансы любительского стриптиза специально для меня. Благодаря им я преодолел свои страхи и зависимость от материнской любви. Ее вытеснила гораздо более сильная зависимость от женского тела.

Моя мама была молодой женщиной с яркой внешностью и сильным темпераментом, и в ее жизни было достаточно много приключений, если судить по тем мужчинам, которые время от времени появлялись в нашем доме.

С одним из них – евреем по национальности, мама собиралась связать свою жизнь. Мужчина работал экономистом на каком-то небольшом заводике. В его управлении был автомобиль Москвич-комби, который он использовал, в том числе, и для того, чтобы делать оптовые закупки овощей и фруктов в наш дом. Вместе с мамой они завели гусей, а на лето, чтобы я не мешал им, переехали в небольшую времянку с печкой, купленную за двадцать пять рублей неподалеку.

Однажды ночью ко мне стал ломиться незнакомый пьяный мужчина, агрессивно вызывающий мать на разговор. Я сидел за закрытой изнутри дверью и пытался его убедить, что матери нет дома, я один и дверь ему не открою. Мужчина уходил, затем возвращался вновь, и с возрастающей час от часу яростью рвал на себя дверь, рискую сорвать крючок с двери и ворваться в дом. Я не узнал за пьяными свирепыми интонациями голоса тихого невзрачного мужа той самой женщины, которая некогда была любовницей моего отца. Его гнев был вызван каким-то замечанием в отношении его жены, которое моя мать невзначай, а скорее всего намеренно отпустила в ее адрес. Что это было за замечание, нетрудно догадаться. Жизнь тихих мужчин зачастую исполнена драматизма, который в нее вносят их блудливые жены.

Их страха я взял в руки балалайку и принялся долбить в стену соседям, надеясь шумом привлечь их внимание. За стеной жила пожилая испитая санитарка, немка по происхождению, с дочерью моего возраста. Муж женщины безвылазно сидел в тюрьме и появлялся дома всего на несколько дней раз в пять лет. По причине своего регулярного пьянства, она иногда ночевала в больнице и соседи часто забирали ее дочь к себе на ночь. По всей видимости, так было и на этот раз, но я в отчаянии продолжал колотить в стену балалайкой, пока инструмент не разлетелся на куски. Тогда я взял в руки топор и продолжал обухом сотрясать глинобитную стену, проделав в ней, в конце концов, изрядную вмятину. Под утро мужчина успокоился и ушел. Я ненадолго забылся сном с топором в обнимку. В таком виде меня и застала, вернувшаяся с ночной смены тетя Тая.

Тетя Тая была одинокой женщиной лет тридцати пяти, несколько полноватой, но довольно веселой. Она появилась в нашей семье внезапно –мама забрала ее к нам тетю Таю прямо в гипсе на время выздоровления, после того как она сломала себе ногу. Работала тетя Тая в вычислительном центре Южнотрубного завода, жила до приезда к нам в общежитии, и оказалась очень удобным в быту человеком. Она взяла на себя заботы по хозяйству, готовила обеды, занималась моим воспитанием, помогала делать со мной домашние задания, полностью подменяла мою маму, когда той выдавалась возможность отдохнуть на курорте и на время ее командировок.

Так вот, тетя Тая осталась жить у нас на несколько лет. Я не знаю, какие отношения связывали мою маму с этой женщиной. Она жила с нами даже тогда, когда в жизни мамы появлялись другие мужчины. Отношения с тетей Таей у мамы были неровными. Да, у нее со многими людьми были неровные отношения. Было время когда она выгоняла ее на квартиру и запрещала мне с ней общаться. Но я все-равно заходил к ней в гости и она мне рассказывала о своем увлечении фотографией. Пару раз она брала меня с собой на ночную смену в вычислительный центр, где работали одни женщины. Из вычислительного центра я принес домой портрет Ленина, напечатанный на листе бумаги методом програмирования с использованием всего одной буквы – то ли Ха, то ли Же, – не суть важно.

С тетей Таей мы учили таблицу умножения, и я помню наш с ней диспут по поводу математики. Я ненавидел математику, и утверждал, что это совершенно бесполезный предмет в школьной программе. Тетя Тая меня убеждала, что без математики я не смогу поступить в институт и не получу образования, которое позволит мне претендовать на хорошую работу. На что я отвечал, что собираюсь работать говночистом, но и тут тетя Тая находила аргументы, доказывающие, что мне все-равно нужно будет уметь подсчитывать сколько ведер говна я откачал, чтобы меня не обманули при расчете зарплаты. В общем, я признал правоту тети Таи и выучил таблицу умножения, жаль только в реальной профессии говоночиста мне это не пригодилось.

Тетя Тая была одинокой, но очень энергичной и любознательной женщиной. Свои небольшие доходы она тратила на туристические поездки. Она даже побывала заграницей: в Венгрии, в Румынии, откуда привезла мне жевачку, переводные картинки и шоколадного зайца. Из путешествия по Карпатам она привезла мне горнолыжные очки. В украинских степях эти горнолыжные очки смотрелись особенно эффектно.

Именно она познакомила меня с техникой фотографии, учила меня проявлять пленку и печатать снимки.

После того, как маме дали двухкомнатную квартиру и мы переехали из бараков, тетя Тая осталась жить в нашей комнате. Для этого ей пришлось устроиться в отдел народного образования на должность секретаря. Я полагаю, что существовала некая приватная договоренность об этом между тетей Таей и мамой, котороую они условились держать в секрете. Но позже секрет перестал быть секретом – поползли слухи и это явилось причиной крупной соры моей мамы с тетей Таей. После расселения бараков, тете Тае досталась однокомнатная квартира в центре города, но скандал уже вышел в публичное поле и все это вылилось в все в весьма эмоциональные разборки, на которые мать взяла меня в качестве свидетеля. Мама лично выгребала из квартиры тети Таи всю посуду, которая осталась у нее после нашего переезда в новую квартиру. Тетя Тая была совершенно спокойна и невозмутимо позволила ей забрать все, что мама посчитала своим. Думаю, что она хорошо знала взрывной характер своей подруги и имела к этим внезапным вспышкам стойкий иммунитет. Мне было жутко неприятно и стыдно, к тому же, мне пришлось тащить все эти коробки с барохлом на себе. Помню, что я высказывал свое недовольство и мать обрушила все остатки своего крепко заваренного раздражения на меня.

Природа этих отношений так и осталась бы для меня непроясненной, если бы не один случай, открывший мне некоторые секретные стороны жизни маминой подруги.

Мы уже жили в своей двухкомнатной квартире, тетя Тая жила в своей однокомнатной квартире в центре. Мне было наверное лет тринадцать и случалось, что я заходил к старой знакомой моей матери в гости как к себе домой.

Дело было летом, и у нас в доме отключили горячую воду. В ту далекую пору, когда нравы были просты и, якобы, невинны, было принято выходить из положения, посещая дома друзей, родственников, знакомых у которых на тот момент была горячая вода. У тети Таи, стояла газовая колонка и горячая вода была постоянно.

В квартире у нее в то время шел небольшой ремонт – она белила потолки и коллега по работе вызвалась ей помочь. На момент моего визита женщина как раз этим и занималась – я застал ее стоящей босиком на кухонном столе в коротенькой, едва закрывающей бедра комбинации, так что я мог видеть только ее дивные длинные ноги.

– Ты что помыться пришел? Проходи, я тебя позже чаем напою, мы кухню белим, но скоро закончим, ты не переживай. Я сейчас колонку включу, а ты посиди пока в комнате, почитай что-нибудь. – Тетя Тая была как всегда весела и гостеприимна.

Войдя в комнату, я огляделся вокруг. Привычную обстановку однокомнатной квартиры оживляли разбросанные по дивану предметы женского гардероба: колготки, юбки, пара бюстгалтеров.

Именно эти беспорядочно лежащие то тут, то там вещи настроили меня на странную волну: мне вдруг стало жарко.

Через минуту в комнату вошла, сияющая улыбкой тетя Тая, и предложила мне починить дверную ручку, в то время пока вода грелась и наполняла ванну. На тете Тае был одет короткий тесноватый в груди халатик, и когда она слегка наклонилась над требовавшей починки ручкой – Ты же мужчина, помоги мне, пожалуйста! – халат распахнулся и эта грудь открылась мне во всей своей полноте.

Несколько секунд тетя Тая вертела эту ручку в руках то так, то эдак, что совершенно вывело меня из равновесия. Краска заливала лицо, руки меня не слушались, но я изо всех пытался справиться с поставленной задачей.

– Ладно, – смеясь над моей неуклюжестью, сказала тетя Тая, – вода уже набралась, позже закончишь.

В ванной комнате я смог перевести дух. Но было все-еще жарко. Я разделся, медленно погрузился в горячую воду и вдруг осознал, что небольшое застекленное окошко над головой, пропускающее солнечный свет из кухни, располагается приблизительно на уровне глаз, стоящей на столе подруги тети Таи. От этой случайной мысли я почувствовал, как очень важная часть моего тела зажила самостоятельной жизнью: она стала медленно отделяться от меня и переходить в вертикальное положение. Я с изумлением наблюдал за тем, как величественно и важно она возвышается над поверхностью воды и с этим нужно было срочно что-то делать.

Я решил бежать. Срочно. Пока мой позор не стал очевиден всем. Тете Тае, неизвестной прекрасной гостье, маме, всему городу, наконец. Наскоро обмывшись я обтерся полотенцем и буквально одеваясь на ходу бросился к выходу из квартиры.

– Ты куда, – останавливала меня тетя Тая, мы уже почти закончили, сейчас чай будем пить.

– Мне нужно, меня ждут друзья, мы собираемся ехать на пляж загорать – лихорадочно гороздил я причины одну на другую, пятясь к двери.

– Так мы сейчас закончим и можем позагорать вместе.

У меня пяьый этаж, сейчас солнце как раз на нашей стороне, оставайся, не пожалеешь.

– Нет-нет, меня ждут, мы договорились, – бормотал я уже на ходу, сбегая вниз по ступенькам.

– Ты после приходи, – кричала мне вслед тетя Тая, – встретишься с друзьми и приходи, мы до поздна будем, пока все уберем, так что успеешь.

Я помню каким ярким и солнечным мне показался этот день, когда я оказался на улице, едва не вынеся на полном ходу подъездную дверь, каким отрезвляюще свежим показался воздух, и как долго все кружилось вокруг меня, словно я только что сошел с “чертового колеса” в парке атракционов.

Спустя годы мне в случайном разговоре открылись причины семейного одиночества тети Таи. Тая была не равнодушна к женщинам, и, судя по ее не сходящей с лица улыбки, ее чувства часто находила отклик. Что и не удивительно, поскольку было это в те далекие времена, когда водка стоила три рубля шестьдесят две копейки, нравы были чисты и невинны, и все-все-все были счастливы.

Несмотря на то, что мое физическое и физиологическое развитие шло с опережающими темпами, у меня долгое время не складывались серьезные отношения с девушками. Словно некая стена стояла между нами; я был слишком стеснителен, чтобы ее сломать.

Мне было восемь лет, когда та самая соседская девочка – дочь пьющей санитарки призналась мне в любви. Девочку звали Эльза, и однажды, когда ее мать в очередной раз не пришла домой ночевать, мать забрала ее к нам и положила вместе в одну кровать, поскольку спать больше было негде. Услышав признание я испугался. Эльза была старше меня на год, мы дружили с ней, но как реагировать на сказанное я не знал, поэтому притворился спящим и еще долго лежал не шелохнувшись в полной тишине. Наутро все было как обычно, я никому ничего не сказал, наши с ней дружеские отношения никоим образом не изменились, но я запомнил этот случай на всю оставшуюся жизнь, ощущением неловкости и стыда.

С евреем у мамы ничего не сложилось. Она была слишком эмоциональна и авантюристична для того, чтобы растить гусей и ломать голову над рецептами приготовления кошерной пищи. Я не слишком расстроился. Методы воспитания ее сожителя были назойливо педантичными. Его раздражали моя диковатость и замкнутость. Я плохо усваивал уроки, у меня совершенно отсутствовала хозяйственная жилка, я был слишком ленив, неаккуратен и частенько врал по пустякам. Один из излюбленных его приемов было накрывать телевизор тюлью и запрещать мне его смотреть днем. Всякий раз, возвращаясь с работы он уличал меня в том, что тюль лежит не в том порядке, но я наотрез отрицал свою вину, что злило его еще больше, и, в следующий раз, он извлек из приемника предохранитель, но и это мало помогло, поскольку я научился вставлять предохранитель и продолжал смотреть телевизор, несмотря на все запреты и страх наказания.

Моей маме не везло с мужиками. Несмотря на свою яркую привлекательность и обояние, она выбирала не слишком подходящие для себя варианты. В разное время среди ее любовников ходили и милиционер, и водитель молоковоза, и рабочий литейного цеха на заводе. С милиционером вышла и вовсе некрасивая история. Его сын учился со мной в одной школе и однажды я увидел регулярно гостившего у нас дядю на пороге школы и подошел к нему, чтобы поздороваться. Дядю мою вежливость крайне смутила, и он сделал вид, что меня не узнал. Я рассказал эту странную историю маме и больше дядя в гости к нам не приходил. Как позже она сама признавала, ее расчеты быстро выйти замуж после развода с отцом не оправдались. Мужское внимание, которым она пользовалась, не распространялось так далеко. Одинокая женщина с сыном-подростком слишком ходовый товар, чтобы платить за него высокую цену.

Моя яркая красивая мама, к которой я так был сильно привязан в детстве, не слишком обременяла себя материнскими заботами. Я никогда не задумывался над тем, почему я столько времени провожу среди чужих людей, в обществе ее подруг и знакомых. Однажды она сплавила меня с сыном коллеги, у которой был сын – мой сверстник, к ее матери в деревню, и я довольно скоро почувствовал, каково это быть нежеланным гостем, оказаться в роли невольного заложника, гадкого утенка, о котором вынуждены заботиться совершенно чужие люди. Когда я случайно стал свидетелем разговора обо мне, в котором старики высказывали досаду и свое недовольство тем, что им приходится кормить чужого ребенка, мне захотелось бежать. Мой побег предупредил сын коллеги, который выдал мои планы взрослым и мой план сорвался, но до самого отъезда из деревни домой я чувствовал себя изгоем и уже окончательно сложил цену и себе, и показному гостеприимству.

Все, что со слов матери, должно было бы походить на увлекательное путешествие, как правило приводило к огорчению и разочарованию. Словам нельзя верить, особенно словам красивой женщины. Их не знающее границ сластолюбие, к собственной выгоде способно обратить ложь в мед и скормить его простакам с милой непосредственностью человека мастерски владеющего искусством манипуляции. И какая разница, кто станет ее очередной жертвой – взрослый мужчина или собственный ребенок.

Однажды в гости к нам из столицы на красном «Запорожце» с ручным управлением заехал ее знакомый писатель. Писатель-не писатель, но он, кажется, написал какую-то книжку для детского кукольного театра и мама представила его мне именно так. Мужчина был старше ее на восемнадцать лет, фронтовик, получивший множественные ранения в первом же бою и имевший инвалидность, несмотря на то, что выглядел он вполне здоровым. На пляже, правда, я видел его поджарое, испещренное следами от осколков тело и эти следы не оставляли никакого сомнения в том, что он выжил просто случайно.

– Я войны и не видел – рассказывал он. – просто нас переодели в военную форму, дали оружие, вывели в поле, раздался взрыв и больше я ничего не помню. Война для меня закончилась.

Мужчина был женат, у него был сын, но он позволял себе жить по собственным правилам, и его жена эти правила хорошо знала и принимала. В его жизни всегда было много женщин, которых он брал своей исключительной выдержкой, прекрасной физической формой и хорошим воспитанием. Писатель, в общем, ни дать – ни взять. В Никополь он заехал по дороге в Ялту. Здесь он остановился, чтобы провести несколько приятных дней с привлекательной незамужней женщиной – моей мамой, и договориться чуть позже встретиться с ней уже в Крыму. Они решили, что она приплывет к нему на белом параходе из Сочи, куда у нее уже была путевка в санаторий.

Дело было за малым – нужно было пристроить сына, и тут маме пришла блестящая идея отправить меня с дядей Юрой в путешествие на автомобиле в Ялту. Почему бы нет? Неделя-другая, и она тоже приедет в Крым, где они прекрасно проведут вместе время и потом вернуться на автомобиле в Никополь, обратным ходом по дороге из Крыма в Москву.

Я только закончил четвертный класс и путешествие на машине показалось мне заманчивым предложением. Дядя Юра внушал мне уважение. Он не заискивал, говорил по делу, велел мне завести дневник, где я должен был вести хронометраж путешествия и куда я должен был записывать все значимые вехи и сколько-нибудь стоящие внимания события.

В пути, дядя Юра, проявил себя требовательным капитаном. Он провозгласил меня штурманом и педантично проверял мои записи, внося в них свои правки и коррективы. Ведение бортового журнала было для меня новых делом и строгость правил по его ведению очень быстро привели к тому, что я начал теряться, то и дело ошибался во времени или забывал отразить в нем что-то важное. Если в начале пути я досаждал дяде Юре своими распросами, то уже к середине дороги я предпочитал молчать, чтобы не вызывать его раздражения. К концу нашего путешествия я окончательно замкнулся. За световой день мы преодолели путь от Никополя до Ялты и в восемь вечера успели первый раз искупаться в море, которое меня не слишком-то уже и радовало. Я лишь запомнил хмурое небо и круто уходящий в море берег, пугающий своей глубиной. Дядя Юра же, напротив, был весел и возбужден предстоящим отдыхом и по-детски радовался этой первой встрече с долгожданным крымским побережьем.

По приезду в Крым, мы разместились в квартире друзей дяди Юры в самом центре Ялты. У хозяев – моложавой пары лет тридцати пяти был сын – примерно моего возраста и дядя Юра поручил меня ему, будучи почти уверен, что мы найдем общий язык, так как мальчик был очень талантливым, занимался авиамоделированием, знал хорошо Ялту и имел все шансы стать мне прекрасным гидом и товарищем по вылазкам в город и на море. Мальчик скептически осмотрел мой внешний вид, довольно пренебрежительно отозвался о моих наручных часах, которыми я совершенно напрасно гордился, и очевидно принял решение меня игнорировать. Он всякий раз отметал все мои предложения о совместных прогулках к морю, так что с достопримечательностями Ялты мне пришлось знакомится самостоятельно. В первые же дни у меня на пляже украли часы, о чем я не слишком жалел, памятую о той нелестной оценке своего нового приятеля, которую он им дал. В Ялте я открыл для себя фруктовое мороженое по фантастически дешевой цене – восемь копеек и игровые автоматы, установленные на набережной, где я и проводил большую часть свободного времени. Деньги я клянчил у дяди Юры, и он, вероятно, сочтя это за меньшее из возможных зол, ежедневно отсыпал из кармана мелочь на мои нехитрые развлечения.

Из квартиры друзей дяди Юры мы вскоре переехали в недорогую гостиницу, где он опять проявил интерес к заполнению мною дневника, и мне пришлось написать краткую заметку о том, как мы вместе с ним делаем зарядку по утрам. Заметка, как я предполагал, предназначалась для мамы, чтобы напомнить ей о своих обязательствах перед сыном, который остался на руках у чужого человека. Я чувствовал наростающее раздражение дяди Юры, что и понятно – проводить время на курорте в обществе чужого мальчика и брать на себя заботу о нем, не самое веселое занятие для взрослого мужчины. Впрочем, дядя Юра умел держать себя в руках и даже взял меня с собой на автомобильную поездку по побережью. Мы доехали с ним до Ливадийского дворца, который произвел на меня большое впечатление. Экскурсия по дворцу осталась у меня в памяти, как самое интересное событие, пусть я и не успел отразить это в своем дневнике.

Со дня на день мы ожидали приезда мамы, и в один из вечеров отправились ее встречать на пристань, куда причаливал пароход из Сочи. Возможно, дядя Юра предварительно созванивался с ней, чтобы узнать точную дату прибытия или они договорились об этом заранее, я не знаю, но что-то пошло не так, мама так и не появилась на Ялтинском причале. У нее в Сочах сложился роман с другим человеком, и она не видела смысла менять шило на мыло.

К чести дяди Юры, он умел держать удар. Он не бросил меня в Ялте и не сдал в комнату милиции. Через день или два, мы сели в его красный «Запорожец» и отправились в обратный путь. Дневник был забыт. Я был освобожден от обязанности штурмана, полностью сосредоточившись на дороге. Он объяснял мне мимоходом значение всех встречавшихся на пути дорожных знаков и я сильно продвинулся в знании правил дорожного движения. Еще бы немного, и он бы доверил мне руль. Во всяком случае, именно от него я впервые узнал основные принципы вождения автомобиля. Этот обратный путь домой нас где-то даже сблизил. Мы просто были с ними два мужчины, брошенные одной женщиной.

Мой настоящий отец в это время был в колонии-поселении. Мне было девять лет, когда в Никополь неожиданно вернулся отец и нагрянул к маме. К счастью, я в это время находился в пионерском лагере. Отец пробрался в квартиру и затаился в ней, дожидаясь ее прихода. Он был одет в черное, скорее всего он вернулся специально, чтобы ее убить. Мамау спасла природная интуиция, физическая сила и соседи. Когда мама посетила меня в лагере, я был напуган следами насилия на ее лице: налитые кровью белки глаз, искусанный до кости нос и руки. Мама сказала, что если бы с ней был я, то он бы убил и меня тоже. Однако, как заверила меня мама, опасность больше нам не угрожает, потому что папу поймали и посадили в тюрьму. Меня волновал вопрос сколько лет папа проведет в тюрьме. Четыре года показались мне не слишком большим сроком, чтобы чувствовать себя в полной безопасности.

Из тюрьмы отец писал мне письма. Мама посмеивалась над орфографическими и стилистическими погрешностями этих посланий и, в целом, образ отца в моем сознании трансформировался в сторону углубляющегося отчуждения. Отец постепенно превращался в постороннего и недалекого человека, чья стихийность и непредсказуемость граничила с психическим расстройством.

Через год он вышел на поселение в шахтерском городке Красный Сулин и женился на одинокой женщине с ребенком.

Еще год спустя папа получил отпуск и приехал в Никополь. Отец договорился с матерью, о том, что он проведет со мной два дня. Напуганный предстоящей встречей, я внимательно выслушал инструкции по поведению с отцом и дал обещание строго следовать всем правилам, основной смысл которых сводился к тому, что я не должен был «предать свою мать». Помимо этого, мне следовало дать понять, как нам с мамой хорошо живется без него.

Дрожа от страха, я отправился на свидания с отцом. Первый день ушел на то, чтобы завоевать мое доверие. Мы поехали в Старый город, отец катал меня на каруселях, покупал какие-то дорогие игрушки, чего обычно никогда не делал. Как позжн я узнал, на это ушли почти все его скудные сбережения. Дома от меня потребовали дать подробный отчет о проведенном дне. Мне показалось, что мама осталась недовольна тем, как быстро я проникался сыновними чувствами. Кто-то из знакомых видел как мы ехали на заднем сидении ЛИАЗа и он обнимал меня за плечи.

На следующий день мы пошли с отцом в фотоателье. Он пытался прижать меня к себе поближе, а я все время думал о том, что скажет мама, увидев этот снимок, и старался незаметно отстраниться. На фотографии у меня испуганный вид. Мне десять, отцу тридцать шесть. Через год он повесится.

Я напросился поехать с матерью на похороны. Телеграмма с известием пришла слишком поздно и на похороны мы опоздали. В доме его новой жены нас встретила тетя Наташа, дядя Женя и брат отца Виктор. Мы побывали на свежей могиле – стоял ноябрь и нас поливал редкий и неприятно холодный дождик.

Женщину, с которой отец зарегистрировал брак, звали точно так же как и мою мать – Алевтиной Павловной. Она рассказывала, что отец последнее время сильно скучал по сыну, и каким красивым он был перед смертью, и даже в гробу. Не скажу, чтобы у меня были какие-то сильные переживания по поводу его смерти. Мы подружились с сыном этой женщины, который был не намного меня старше. Он дал мне прокатиться на своем мопеде, и мы выкурили с ним по сигарете – взрослым было не до нас.

Я вернусь в этот дом сразу после армии, через пятнадцать лет. Я встречу этого мальчика уже возмужавшим, приехавшим на лето со своей семьей в отпуск из Якутии, где он работал на предприятии по добычи алмазов. Он проведет меня на могилу отца, которую без него я едва ли бы нашел – ни таблички с именем, ни фотографии на сваренном из металла, неокрашенном памятнике не было. Меня удивило, что вход в ограду был открыт – ветвь березы проросла сквозь решетки так, что закрыть калитку было невозможно. Отец, словно томясь от одиночества, приглашал зайти к себе всякого встречного.

Мы вошли в ограду, я вырвал выросший мне по грудь на могиле бурьян, а потом мы с моим спутником выпили на палящем зное «чекушку» водки, которую я захватил с собой. Июльское солнце стояло в зените и меня изрядно развезло.

На выходе из кладбища я обратил внимание на большой храм, который запомнил еще со времени своего первого приезда – мама тогда дала какой-то нищенке мелочь на помин души. Здесь, глядя на его внушительные своды, меня посетила мысль: будь отец хоть чуточку религиозен, это могло бы его остановить.

После его смерти, мать озаботилась тем, чтобы выявлять и искоренять во мне признаки проявления характера, указывающие на дурную наследственность. Важно было воспитать меня так, чтобы я ни в чем не напоминал отца. Поскольку главными моими воспитателями были ее подружки, то я считаю большой удачей, что меня не воспитали девочкой. Я, надо сказать, этому успешно сопротивлялся. Уже в пятом классе я задружил с дворовой шпаной, научился курить, пить вино, стоял на шухере, когда они грабили сараи и строительные вагончики. К воровству меня не тянуло. Во мне не было жажды наживы, мне никогда не хотелось ничего себе присвоить. Мне больше нравилось разрушать. Мне нравилось бить стекла, бродяжничать, весть себя независимо. Матери не удалось воспитать во мне мужских качеств, я почти ничего не умел делать руками, я не разбирался в технике, меня не привлекали автомобили. Зато меня привлекал риск и опасность, полная свобода и дерзкие приключения. Я зачитывался Джеком Лондоном и мечтал стать военным моряком. Я устраивал побоища из солдатиков, выстраивая разношерстные полки друг перед другом и планируя широкомасштабные военные операции. Трусов и предателей я показательно казнил.

Дворовая компания привлекала меня тем, что я чувствовал себя своим среди этих запущенных подростков. Они принимали меня таким, какой я есть, а был я на самом деле гораздо более интеллектуально развитым, чем многие из них, несмотря на то, что нас разделяло несколько лет разницы. Я предпочитал компании по-старше, расчитывая получить там поддержку и покровительство, на которую не мог расчитывать в семье.

Я привык к дворовым дракам и не считал их чем-то из ряда вон выходящим. Однажды я пришел домой со сломанным носом и в залитой кровью майке. На вопрос: что с майкой, я ответил, что пролил на нее вишневый сок. Когда меня приперли к стенке, и стало понятно, что это все-таки кровь, я утешил мать тем, что кровь не моя, а моего противника. В тот день я бился с подростком на четыре года меня старше. Ему удалось своим весом подмять меня под себя и в течении часа методично избивать, пользуясь моей неспособностью сбросить его с себя. В ярости я прокусил ему бровь и кровь из раны хлестала мне на лицо. Когда исход поединка стал очевиден и он отпустил меня, я тут же набросился на него вновь, пытаясь ребром ладони переломить ему кадык – этому приему меня научил тот самый еврей-сожитель, утверждая, что он ведет к неминуемой смерти противника. Несмотря на избыточный вес, мой противник проявил завидную ловкость и вовремя пригнулся, а убийственный удар не достигнув своей цели, просвистел у него над ухом. Ярость способна сделать из меня убийцу, из всех средств я выбираю самые верные, жаль только что их эффективность оказывается слишком преувеличенной.

Каждое лето я проводил в пионерлагере. Считалось, что отдых на свежем воздухе укрепляет организм ребенка. На самом деле, это был удобный повод, чтобы избавиться от меня на лето. Молодая женщина нуждалась в личной жизни. Я уже даже не помышлял о какой-то альтернативе, пока однажды не оказался в отряде с подростками на два года себя старше, вместе с сыном маминой начальницы Андреем, который стал мои старшим другом и наставником. У Андрея тоже была дурная наследственность, его отец – первый муж Валентины Авдеевны – был алкоголиком. Андрей был рослым, сутулым подростком, он испытывал трудности в произношении речи, из-за чего пролучил прозвище Му-Му. Стоило мне с ним пообщаться, как я невольно начинал заикаться, подражая его манере, которую находил забавной. Андрей научил меня курить, но мои ожидания, что дружба с ним станет для меня своего рода инициацией – входом в мир взрослых мальчиков, не оправдались. Вместо того, чтобы служить мне защитой, он любил развлекатся тем, что натравливал на меня подростков постарше, которые доводили меня до бешенства. Однажды я в ярости избил одного из них так, что шутки прекратились сами собой, но на следующую смену в лагерь пришли настоящие садисты. Мальчики-переростки, одному из которых было шестнадцать, а другому семнадцать лет, устроили из старшего отряда второй смены настоящий концлагерь, избивая всех по очереди, стравливая подростков друг с другом, использовали в том числе и приемы сексуальных унижений. Так они заставляли подростков открыто мастурбировать, собирая сперму для того, чтобы «зачморить» старшего воспитателя. На групповой фотографии отряда мое лицо покрыто синяками, у ребят по-старше тоже довольно унылый вид, практически никто из мальчишек не избежал наказаний за ту, или иную провинность. Через две недели, когда мать приехала меня навестить, я молча собрал вещи и категорично потребовал ее меня забрать из лагеря, не объясняя причин.

Закончилась эта история совсем плохо – групповым изнасилованием двенадцатилетней девочки, в котором непосредственную роль организаторов выполняли эти двое малолетних преступника. К несчастью для родителей, в преступление были втянуты и те подростки, которые при других обстоятельствах никогда ничего подобного бы не совершили. Система круговой поруки и кодекс молчания у подростков действовала весьма сурово, превращая слабых и трусливых в соучастников.

Больше я в пионерские лагеря не ездил, категорически отказываясь от предложения провести лето на свежем воздухе. Мне уже было одиннадцать лет и я мог настоять на своем. Время, когда меня подбрасывали знакомым, и когда я испытывал все чувства брошенности и отверженности, для меня закончилось. Я научился себя защищать, время пассивности прошло.

В череде людей, встречавшихся мне в детстве, далеко не все были настроены ко мне равнодушно и в моей жизни случались события, запомнившиеся мне своей абсолютно бескорыстной добротой и бескорыстием. Однажды, дядя Саша – муж одной хорошей знакомой моей мамы, работавшей в детском саду нянечкой, взял меня с собой на рыбалку. Своих детей у супругов не было, и я частенько захаживал к ним по дороге из школы поиграть с собакой во дворе их частного дома. Дядя Саша был настоящим рыбаком. Мы вышли на его лодке далеко в море, он дал мне в руки удочку и показал основные приемы ловли. Морем у нас называли Каховское водохранилище, образовавшееся на Днепре после строительства Днепрогэса. В тот вечер я вернулся домой с полным пакетом рыбы и раков, львиную долю которого составлял улов дяди Саши.

Когда мне исполнилось одиннадцать лет, Александра Захаровна – супруга дяди Саши, предложила мне выбрать себе подарок ко дню рождения. Я признался ей, что коплю деньги на расклешенные брюки. До воплощения мечты мне не хватало около двенадцати рублей. Мы поехали с ней в ателье, я выбрал материал, и мне сшили на заказ брюки-клеш. В ателье нам неожиданно повстречалась мамина начальница, которая заказывала брюки своему сыну Андрею. Я поздоровался, и она очень корректно осведомилась у меня, что я здесь делаю. Было заметно, что мой ответ ее потряс: нянечка детского сада привела сына ее работницы в ателье, чтобы пошить ему на заказ брюки ко дню рождения!

Александра Захаровна подарила мне котенка. До этого, мне запрещали иметь в доме домашних животных. Я регулярно приводил бродячих псов, но папа был неумолим, приходилось собак отпускать. Котенок вырос в крупного кота по кличке «Барсик» – серый, полосатый как барс, очень самостоятельный – ходил гулять на улицу когда хотел, прыгая в форточку. Однажды, когда я вернулся после пионерлагеря, мне сказали, что кот пропал. Я тяжело переживал его исчезновение, мне не хотелось верить, что он попал под машину – кто-то рассказывал, что видел его труп на дороге. Я специально ходил его искать, но кот пропал бесследно.

Когда мы переехали из бараков в новую квартиру, знакомые мамы подарили мне щенка боксера. Я всерьез занялся его воспитание, самостоятельно носил его к ветеринару на купирование хвоста. Операция была жуткой, без наркоза, мне пришлось самому держать щенка, пока ветеринар резал ему хвост ножом.

      Я приобрел книгу по служебному собаководству и приступил к тренировкам собаки. Когда щенку исполнилось четыре месяца, он чем-то провинился – то ли сделал лужу, то ли нагадил и мать выставила меня с ним на улицу, поставив ультиматум: найти ему нового хозяина. Уговоры не помогали, пришлось искать собаке новый дом. К счастью, щенка согласился взять соседский парень, старше меня на три года. У его родственников был свой частный дом, и боксера взяли его охранять. Несколько месяцев спустя, сосед появился во дворе с повзрослевшей собакой. Щенок вырос в породистого, поджарого пса с умной мордой и прекрасным экстерьером. Все пацаны во дворе были в восторге, он с удовольствием играл с ними, я любовался его скоростью и силой, но в то же время у меня было горькое чувство, что собака уже не моя. На кличку, которую я ему дал, он не отзывался, теперь он был «Боцманом».

У меня так и не сформировалась стойкой привязанности к животным, а мать, напротив, к старости окружила себя кошками и собаками. Как многие одинокие люди она заводила их без счету, мне ее любовь к ним была непонятна, я вырос и стал несентиментален. Привязанность людей к животным мне кажется слабостью, за которой часто скрывается внутренняя черствость и эгоистичность. Я на всю жизнь запомнил, как в тринадцать лет у нас на Сахалине окотилась приблудившаяся кошка, и мать приготовила ведро с водой, чтобы их утопить, но я не позволил ей этого сделать. На следующий вечер она вручила котят мне, и велела от них избавиться, иначе я могу домой не приходить. Котята были слишком малы, чтобы выжить без кошки. Не знаю, почему я столь серьезно воспринял эту угрозу. Я вышел на погруженную во тьму улицу с котятами запазухой. Не зная, что мне делать, я пошел в сторону реки, но была уже зима и река замерзла. Я вышел на мостик, и после некоторого колебания, стал бросать котят вниз на лед. Я помню этот звук удара тела об лед. Котята не издали ни единого писка. Домой я вернулся опустошенный. Не знаю, стоило ли об этом вспоминать, но я думаю стоило, чтобы понять, что жестокость не приходит в нашу жизнь из ниоткуда, ее в нас кто-то воспитывает, чаще всего это самый близкий к нам человек – тот, кто действительно имеет возможность оказать на нас влияние. Мы многое себе прощаем, или культивирую в себе легкомысленность, быстро стараемся забыть о неприятных для нас моментах, о которые к несчастью застревают в нас на всю жизнь.

После моего категорического отказа от пионерлагерей, лето я проводил с дворовой шпаной на водохранилище. Здесь я научился плавать. Летом водохранилище цвело и после купания отдыхающие выходили из воды покрытыми с ног до головы зеленой слизью. Вода в районе дамбы была чуть прохладней и чище. Подростками мы ловили здесь раков, а затем отогревали свои тощие тела на раскаленных от солнца валунах. Тут же на берегу, мы поджаривали добычу, прикуривая от костра «стрелянные» у прохожих сигареты без фильтра.

После пятого класса я решил уйти из дома. Поводом послужил конфликт с матерью, у которой появился новый сожитель, решивший всерьез заняться моим воспитанием и наложивший запрет на мои бесконтрольные гулянья. Я подговорил своего друга Кольку Субботу, который был старше меня на четыре года, отправиться в путешествие вместе. Он с легкостью согласился. Мы уехали на вокзал и сели в товарный вагон, который под вечер тронулся. «Тот не был ребенком, кто хоть раз в жизни не уходил из дома» – эти слова Джека Лондона я твердил про себя как заклинание. Воздух свободы и скорость мчащегося в ночи вагона опьяняли, хотелось ехать как можно дальше от дома, все равно куда.

Поезд увез нас за сто пятьдесят километров в Запорожье. На станции нас пытались задержать милиционеры, но мы спрятались в открытой платформе, перевозившей гравий. Ночью пошел дождь, и мы с Колькой вымокли до нитки и перепачкали верхнюю одежду.

Утро мы посвятили поиску средств пропитания. Колька украл бутылку пива. Я пива не пил, зато, сдав опорожненную им тару, купил две булочки. Мои вельветовые туфли не выдержали ночных испытаний и расползлись. Стало понятно, что до Черного моря в них не доехать. Меня начинали терзать мысли о том, что сейчас думает моя мать, и время от времени на меня накатывали приступы раскаяния. Мы решили вернуться в Никополь вечерней электричкой.

Спустя сутки после своего бегства, грязный и оборванный я появился на пороге своей квартиры. К этому времени мать уже обошла все подвалы нашего микрорайона, обзвонила морги и больницы города и побывала в милиции. Для Кольки все обошлось более-менее благополучно. Его родители ругали только за то, что он связался с малолеткой.

Единственным бонусом того приключения стало то, что мужик, с которым у матери начали складываться серьезные отношения, решил не связывать свою судьбу с женщиной с проблемным подростком, сел на свой красивый красный мотоцикл «Ява-Спорт» и вскоре уехал на нем из нашей жизни навсегда.

      После школы Колька пойдет работать на кирпичный завод и начнет играть в карты на деньги. Наши с ним бессмысленные скитания по району в поисках приключений прекратятся – Коля станет солидным работягой, увлеченным серьезными делами. Эти дела вскоре вскроются и Кольке дадут четыре года колонии. В сущности, за пустяки – мой бывший товарищ вскрывал автомобили, выдирал из них магнитолы и сбывал их барыгам. Из тюрьмы он уже не выйдет – Колю зарежут. Но меня к тому времени в Никополе уже не будет – мы с мамой соберем контейнер, сдадим квартиру и уедим из Никополя на Сахалин.

У этого решения о резкой перемени участи, не было какого-то серьезного повода. Быть может, свою роль сыграло все более возрастающая отчужденность меня от дома – мать была уже не в силах повлиять на мое поведение. А может, ей – молодой красивой женщине захотелось плюнуть на все и покинуть захолустную украинскую провинцию, чтобы испытать судьбу на новом месте. Для меня же, этот случай стал опытом проявления свободной воли человека; примером того, как можно в любую минуту вырваться из плена условных препятствий, и самостоятельно изменить вектор своей жизни.

Глава 2. Южный Cахалин.

Сахалин это остров. Остров – слово говорит само за себя. Остров на краю земли. Сопки, туманы, леса, медведи, лосось. Место, словно созданное специально для таких, склонных к бродяжничеству подростков, как я. Здесь никого не удивляло, что ты хочешь сорваться в лес, в тайгу, пройти неизведанными тропами, покорить вершину. Здесь можно было шляться в лесу часами, до изнеможения. К подросткам на острове относились почти как к взрослым. Никто не занимался их перевоспитанием, потому что они с детства включались во взрослую жизнь: ловили рыбу, копали картошку, помогали выращивать овощи на огородах, собирали в лесу ягоду и грибы, ходили за папоротником и черемшой.

Я приехал на Сахалин с Украины, и для меня такая жизнь была в диковинку. Меня манили сопки, манила тайга, я чувствовал запах свободы, который веет над этими местами.

Мы поселились в поселке Луговое – спутнике Южно-Сахалинска. До города ходил автобус, поселок был в получасе езды от областного центра. Мама устроилась работать в детский сад методистом, там нам дали комнату в общежитии. Я пошел в школу с двухнедельным опозданием, так как при перелете на остров, мы делали небольшую остановку в Иркутске. В Иркутске мы останавливались в доме моей тетки, которая вышла замуж за милиционера и родила от него ребенка. Милиционер мне понравился, был он разбитным, веселым, вместе мы окупировали комнату, в которой жил дед Вася – теткин отец, читали до рассвета Мопасана, курили папиросы. Мама жила в комнате с Томой. Где жил дед было непонятно. Он изредка приходил откуда-то под утро, неухоженный и словно чужой. Когда я спрашивал Юру, почему деда почти никогда нет дома, он отвечал мне, что он устроился сторожем на мясокомбинат и там проводит почти все свое время. Дед сильно заикался после перенесенной на фронте контузии и страдал приступами эпилепсии. При первой же встрече с ним, когда мы с мамой ждали прихода Томы с работы, дед пользуясь осутствием зятя, тут же рассказал нам какой он настоящий фашист, мучает его, избивает и даже связывает веревкой. По деду было заметно, что он сильно выпивает, поэтому мать не отнеслась к его словам серьезно. Мне было странным такое отчуждение от деда, поскольку я помнил, что бабушка относилась к нему с теплотой и прощала его чудачества и запои. После ее смерти, он словно потерял всякий смысл жизни, он стал никому не нужен. Когда говорят о ветеранах, я всякий раз вспоминаю деда Васю, и других искалеченных войной инвалидов, которых в детстве я много видел, побирающихся на мостах и вокзалах.

Юрка со смехом рассказывал, как однажды дед одел его форму и поехал в магазин, в который только что отгрузили колбасу с мясокомбината, и стал требовать от продавцов предъявить товар. Продавцы не знали что делать. Дед мало походил на милиционера, и всерьез продавцы его не приняли, но все-таки, из уважения в форме бить его не стали. Случайно зашедший в магазин сосед вызвал зятя, и тот хладнокровно загрузил тестя в коляску мотоцикла и увез домой.

Через год поедет куда-то под Красноярск в деревню свататься и там умрет у чужих людей.

«Жил грешно и умер смешно» – так кратко подвела итог жизни отчима моя мама, вернувшись с похорон.

В седьмой класс я шел без учебников, так как оставил их вместе с портфелем в Иркутске. У меня не было даже формы, одет я был в зеленый свитер, служивший долгое время предметом раздражения у школьной администрации. Впрочем, педагоги были люди с понятиями – приезжающие на Сахалин переселенцы зачастую не имели возможности сразу приобрести все необходимое для жизни. Сюда ехали на заработки со всего Союза, и для обустройства на новом месте им требовалось время.

В первый день по дороге в школу кто-то из школьников угостил меня «беломориной» и после пары затяжек я с трудом мог объяснить, какой класс мне нужен, потому что никотин парализовал мои речевые центры.

Я был готов к тому, что мне придется завоевывать свой авторитет кулаками, как это было принято на Украине, когда в классе появлялся новичек. К своему удивлению, меня встретили доброжелательно, несмотря на то, что среди одноклассников я заметил много ребят моего роста, и явно не уступавших мне в физическом развитии. Мне было тринадцать лет, но выглядел я старше своего возраста. У меня уже вовсю пробивались усы, я носил длинные волосы и расклешенные по моде тех лет брюки. Продавцы в магазинах без лишних вопросов продавали мне сигареты и вино.

В школе были свои авторитеры, среди которых выделялась группа корейских подростков, старше меня на два года. Корейцы составляли примерно тридцать процентов населения поселка, но благодаря своей сплоченности, им удавалось брать верховенство над более разобщенными русскими мальчишками. Внутри класса никакой враждебности между русскими и корейцами не было, первым моим товарищем и соседом по парте стал Сергей О, но вот корейцы старших классов восприняли мой приход с ревностью и вскоре выбрали своей мишенью для мелких издевательств и унижений. Скорее всего основной причиной их регулярных наездов была конкуренция за внимание девочек нашего класса, которые выгодно выделялись своими развитыми формами даже среди старшеклассниц.

С Сергеем мы часто ездили гулять в Южно-Сахалинск, где он вместо посещения изостудии, спускал отпущенные матерью деньги на сигареты и мороженное. Для этих вояжей он выряжался в кожанные штаны, и мы, гуляя по центральным улицам областного города, наслаждались произведенным на горожан эффектом. Мода тех лет была куда скромней и любое отступление от стандартов в одежде воспринималось как вызов общественному вкусу.

Благодаря Сергею я познакомился с бытом и кухней корейской семьи и даже однажды осмелился похлебать суп, приготовленный из собаки.

Серега был крайне наивным парнем, он принял обложку моего дневника, который на украинском языке именовался «Щоденником» за некий фирменный лейбл, и предлагал мне за него пятнадцать рублей. Я не соглашался лишь из соображений порядочности, так как знал истинную цену этому «диву» и не желал пользоваться простодушием своего товарища.

В классе был еще один новичек, учившийся до этого в престижной школе c углубленным изучением английского языка – Мишка Попов. Отчим Мишки ходил в загранку, откуда привозил ему американские джинсы и свежие хиты популярных западных исполнителей. Через него в наш поселок на краю земли проникали звезды зарубежной эстрады, задолго до того, как они появлялись на экранах телевизоров. Мишка был атлетически сложенным красавчиком, и если бы не его демонстративное высокомерие, то он не знал бы отбоя от девчонок.

Когда отчим в очередной раз привозил Мишке обновки, он надевал новые джинсы, брал в руку банку с Кока-Коллой, набивал рот жвачкой и шел по центральной улице поселка в сторону моего общежития, чтобы похвастаться своим крутым прикидом. Порой с ним случались непредвиденные несчастья, вроде случайной встречи со сбивающимися в стаи корейцами, которые ломали ему весь кайф. Однажды мы выехали с Мишкой в Южно-Сахалинск и, гуляя по парку, попались в выставленную на нас в кустах ловушку, основной целью которой были новые джинсы Мишки. Штаны Мишка не отдал, но зрелище его унижения было жалким. В тот раз он отделался тем, что отдал грабителям солнцезащитные очки, стоившие на черном рынке порядка двадцати пяти рублей. Поскольку у меня брать было нечего, я чувствовал себя хоть и униженным, но более свободно. По еще приобретенной на Украине привычке я не выходил из дома без перочинного ножа, но ни разу не осмелился его пустить в ход, кроме отдного случая, когда я всерьез напугал Кольку Субботу ножом, когда он попытался применить против меня кулаки в дворовом конфликте.

Было время, когда мы даже пытались сколотить банду, взяв в главари недавно освободившегося по малолетке Мишкиного соседа, но тот был слишком хитер, чтобы рисковать. В критических ситуациях он всегда включал «заднюю», а все свои криминальные таланты и дерзость применял ворую из наших с Мишкой квартир мелкие вещи, посуду и оставленные без присмотра деньги. Когда я случайно это обнаружил, то полностью разочаровался в криминальной романтике, порвал все порочащие меня связи и встал на путь исправления. Следом за мной потянулся и Мишка. После седьмого класса, который я закончил на одни тройки, я решил взяться за ум.

До сих пор школа не занимала в моей жизни сколько-нибудь значимого места. Поскольку контроля за мной никакого не было, я мог неделями не ходить на занятия. Так, однажды, я подбил Сергея О, и мы две недели вместо школы громили деревянные строения летнего трудового лагрея. Закончить этот тренинг в импровизивированном лагере боевиков я предполагал поджогом, но нам помешали наши одноклассники, принесшие дурную весть, что класснуха собирается нагрянуть к нашим родителям с вопросами о причине нашего двухнедельного отсутствия на занятиях. Для Сереги это однозначало неминуемую физическую расправу дома и, чтобы как-то выйти из сложной ситуации, я предложил ему побегать босиком по снегу, чтобы слечь в постель с ангиной и, тем самым, закрыть прогулы справкой по болезни. Несмотря на всю абсурдность идеи, Серега старательно в течении часа воплощал ее в жизнь. В моей памяти на всю жизнь осталась картинка яркого солнечного дня на окраине поселка, ослепительно белый снег и мой кривоногий бесхитросный друг, скачущий по долине, покрытой льдом небольшой речушки. В какой-то момент он подскальзывается и падает без сил. Я сочувствовую товарищу, но, вместе с тем, в глубине души, меня разрывает от смеха.

– Все, хватит! – решаю я – Теперь точно заболеешь.

Серега не заболел, и мы были вынуждены пойти к класснухе с повинной. На удивление, эта мудрая женщина нас простила, с условием немедленной явки на занятия. Серега был спасен, мою же репутацию уже ничто не могло испортить. Меня и без того уже несколько раз выгоняли из школы за внешний вид, я успел отметиться дракой в классе с практикантом, который взбешенный моим поведением во время классного часа, пытался выволочь меня за шиворот, за что получил несколько ударов увесистым портфелем по голове. В портфеле я носил толстые тома полюбившегося мне американского юмориста Марка Твена, которые я регулярно выписывал в поселковой библиотеке. Благодаря этому писателю, я научился в жизни находить повод для смеха, какой бы серьезной и опасной она не казалась на первый взгляд.

Чтобы закончить рассказ о Сереге, я должен забежать немного вперед, и рассказать о том, что жизнь его сложилась не очень удачно. Его мать, работавшая на Сахалине портнихой, вместе с младшим сыном, в конце девяностых уехала в Корею, где жила на скромную пенсию, и долгое время содержала на нее своего отпрыска. Серега остался в отцовском доме, пытался поступить в институт, но провалив вступительные экзамены, ушел работать на стройку. В девяностые занялся упаковочным бизнесом, но прогорел. Сергей так и не женился, детей у него не было, жил огородом, выпивал. За год до его смерти, впервые за тридцать пять лет, я поговорил с ним по телефону. Серега жаловался на временные трудности, но не унывал и собирался подкопить деньжат и съездить ко мне в гости. Мои сверстники постепенно тихо и смиренно уходят из жизни, и мне чертовски жаль, что этого, практически, никто не замечает. Какой же смысл был в этой жизни? – хочется мне задать вопрос. Вопрос в пустоту. Вопрос, обращенный в прошлое, – в тот яркий солнечный зимний день, где Серега бегает босиком по ослепительно белому снегу вдоль замерзшей речки.

В жизни моей мамы на Сахалине произошла очередная перемена.

В общежитии она познакомилась с разведенным инженером-строителем Владимиром Константиновичем и через год вступила с ним в брак. Константинович, был умеренно пьющим мужчиной, с богатой по тем временам библиотекой, и коллекцией пластинок Шаляпина. Шаляпин меня мало интересовал, к музыке, после того как я бросил занятия в музыкальной школе, я был совершенно равнодушен, а вот собрания сочинений Конан Дойля и Джека Лондона меня привлекали и стали основой нашей дружбы с маминым избранником. Благодаря ему я полюбил шахматы, и подтянул свои знания по математике, когда решил, что мне нужно выправить оценки в аттестате, чтобы после восьмого класса поступить в мореходное училище. Константинович оказал благотворное влияние и на характер моей матери. Замужество стабилизировало ее эмоционально, он сдерживал ее воспитательные порывы, сглаживал конфликты. После того, как мама переехала жить в его комнату на второй этаж, в моем распоряжении осталась комната на первом этаже, где я стал полноправным хозяином, лишь изредка поднимаясь наверх, чтобы принять участие в семейных ужинах. Жили мы скромно, Константинович выплачивал из своей зарплаты прораба на стройке львиную долю за алименты на двоих детей от своего первого брака. Я был неприхотлив в одежде и носил все, что мне покупали.

Увлекшись шахматами, я проводил время в решении шахматных задач, изучал дебютные начала и вошел в сборную школу, занявшей третье место на областных соревнованиях среди школьников. Мои скромные успехи сослужили мне добрую службу и в школе. Учитель математики, руководивший шахматным кружком, обратил на меня внимание и мои оценки в журнале начали медленное восхождение вверх.

После окончания седьмого класса, я посвятил лето штудированию учебников физики, математики, биологии, химии, заполняя пробелы в знаниях по этим предметам, изрядно запущенные за минувший учебный год. В восьмой класс я пришел другим человеком, мне уже не было нужды искать того, у кого бы я мог списать на контрольной.

C Мишкой мы облазили все ближайшие сопки. Как правило, наши блуждания не знали ни цели, ни направления. Мы шли туда, куда нас вела лесная тропа. Так, однажды, мы взобрались на самую высокую точку южного Сахалина – гору Чехова. Открывшийся вид с вершины меня потряс. Солнце уже клонилось к закату, и его заходящие лучи осветили раскинувшиеся до самого моря просторы. Под ногами растилался ковер из горящей огнем брусники. Хотелось застыть и погрузится в наблеюдение за отрывшимся нам чудом девственной природы, но приближающиеся сумерки торопили нас вниз, домой.

В темноте мы сбились с дороги и потратили время, пробираясь на ощупь сквозь заросли дальневосточного бамбука.

Подходя к дому, уже в полной темноте, я высказал опасение, что нас должно быть уже ищут родители.

– Только не меня! – хвастливо заявил Мишка. – Я вообще могу приходить домой во сколько мне вздумается, предки не суют нос в мои дела.

      Возле моей общаги наши дороги разошлись. Я поднялся на второй этаж, было около половины одиннадцатого ночи. Я зашел в комнату, на диване сидела Мишкина мама и пила успокоительные капли, которые разливала ей моя мама.

– А где, Миша? – испуганно спросила она меня.

– Миша пошел домой. – ответил я, – мы немного забудились, гуляя по лесу.

Женщина бросилась к выходу. Судя по ее лицу, хвастовство товарища не имело под собой никакой почвы – единственный сын был ее главным предметом заботы и она не привыкла надолго терять его из-под своего контроля.

Со мной же дело обстояло совершенно иначе. Это был не первый случай, когда я отправлялся в лес, ограничившись предупреждением, что либо вернусь поздно, либо намерен остаться в тайге на ночевку. Мама мне доверяла. Ей было важно знать с кем я и время предполагаемого возвращения – я полностью удовлетворял семью запасами ягоды и варенья.

Вид несобранной брусники на вершине горы меня волновал. Мне не терпелось повторить свой поход на гору Чехова. Поскольку я уже знал, что для этого требуется запас времени, то решил выйти рано утром. Шла уже вторая неделя сентября и нужно было торопиться успеть взойти на вершину, пока ягода не опала. Мой постоянный компаньон Мишка неожиданно «сдулся» – должно быть мать строго на строго запретила ему участвовать в моих авантюрах и я потратил полдня на поиски человека, который бы его заменил. Половину дня я убил на то, чтобы уговорить своего одноклассника Андрюху Пасошникова, и, поскольку времени оставалось мало, я предложил ему заночевать на вершине горы в металической будке, которую я приметил во время нашего с Мишкой восхождения. Походы наполняли мое сердце радостью, перспектива путешествия делало меня чрезвычайно активным и убедительным и Андрей согласился. Андрей был настоящим дальневосточником. Высокий, худой, рано начавший помогать отцу на строительстве своего дома, – он был обстоятелен как настоящий мужик. Он не таясь от родителей курил с тринадцати лет, знал вкус бражки и бормотухи, неплохо играл в шахматы и на гитаре. Андрей был любимчиком у девчонок нашего класса и пользовался у них популярностью за свой незлобливый нрав и скромное обаяние человека, знающего цену слову.

Пока мы поднимались в гору, нас дважды окатило дождем. Подъем занял больше времени, чем я расчитывал вначале. Остаток пути мы прошли под нескончаемым ливнем и преодолевая порывы сбивающего нас с ног ветра, в кромешной темноте. Я с трудом нашел металический домик и мы попытались устроиться на ночлег. Здесь нас ждала главная неудача – нам не удалось разжечь костер, вся приготовленная бумага отсырела, намокшие от дождя ветви не разгорались. Домик стоял на самой вершине и продувался насквозь. Мы повалились от усталости на мокрый валежник ничком, пытаясь согреться теплом тел друг друга. На какое-то время я забылся сном, в котором мне снилось, что прилетел вертолет и нас эвакуируют. Это была ночь наполненная галюцианациями. Вскоре, от обезвоживания, ноги стала сводить судорога. Стоило было закрыть глаза, как опять начинался бред. Мне снилось, что я сижу дома, возле натопленной печи и пью чай из самовара. Потом опять мучительная судорога, выход на улицу пописать и мгновенный провал в бред со счастливым спасением.

В ту ночь температура воздуха опустилась ниже нуля, на землю упали первые заморозки. Сейчас я понимаю, как нам тогда повезло, что мы не погибли от переохлаждения. Едва дождавшись рассвета, мы не сговариваясь, начали спуск вниз. Мы не проронили ни слова. Навстречу нам поднимались туристы, которые интересовались, что с нами случилось, почему мы так рано спускаемся с горы, и где наша ягода. Они предлагали нам вернуться, обещали согреть водкой и помочь наполнить наши ведра брусникой, но мы лишь отмахивались от их предложений, спеша вернуться под спасительные крыши своих домов, в привычный уют и комфорт.

Спустя тридцать лет я встречусь с Андреем в Москве, где он окажется проездом с Сахалина к берегам Черного моря. Мы будем вспоминать эту ночевку, как одно из самых ярких событий нашей юности, этот подъем остался в памяти, как самое первое реальное испытание на живучесть и удачу.

Проговорив с Андреем полночи я понял, каким меня тогда воспринимали мои сверстники. Я был для них приезжий с материка мальчик, с буйной фантазией, способный и опасный одновременно. Андрей припомнил мне сожженные строительные вагончики, драку с практикантом, несколько выжитых мною из школы учителей, наши безуспешные попытки создать банду, отчаянное пьянство на школьных вечерах. По всей видимости, мое скромное участие в жизни поселка не прошло незамечанным, если даже невозмутимый Андрей сопровождал эти воспоминание смешком, как бы удивляясь тому, что нам все это сходило рук.

Незаметно климат Сахалина, его вольная природа, его неординарные жители, которые меня окружали, способствовали тому, что постепенно моя жизнь начала выправляться.

Наши романтическия блуждания с Мишком по живописным окрестностям острова по прежнему отравляла перспектива встречи с корейцами из старших классов. Мы строили с ним фантастические планы мести, перебирая все возможные варианты, включая экзотичекий сценарий отравление главарей водкой, с помощью подсыпанного в нее яда. Наши планы служили нам развлечением, в котором ирония и интеллектуальное превосходство над противником праздновали иллюзорный триумф, вопреки законам жизни, построенным на превосходстве грубой физической силы.

– С тобой интересно – говорил Мишка – тебе всегда есть что рассказать.

Должно быть, я впрямь был неплохим рассказчиком и собеседником, если сам директор Потехин Борис Федорович любил вылавливать меня по утрам на пороге школы и препровождать в свой кабинет для личных бесед. Формальным поводом для разговора были мои регулярные нарушения школьной дисциплины, поскольку я имел обыкновение немного опаздывать на занятия, выходя из дома за пять минут до начала занятий. Вид я имел непотребный, школьной формы не носил, в парикмахерскую ходил раз в три месяца. Но мой внешний вид Бориса Федоровича волновал в последнюю очередь. Более всего его интересовали идеологические вопросы: что на уме у современной молодежи, верит ли она в коммунистическое будущее и каким оно ей видится.

Беседы эти мне были привычны. В коммунизм я не верил, и этого не скрывал. Директор приводил мне примеры высокой ответственности рабочих на предприятиях, сокрушался, что некому будет доверить то, что с таким трудом завоевано предками, но все это меня нисколечко не волновало. Меня занимали гораздо более прозаические вопросы моего ближайшего будущего.

– Ну, и что ты собираешься делать после восьмого класса? – словно угадывал мои мысли директор.

– Учиться пойду.

– А куда?

– Куплю газету, по объявлениям определюсь. Может на пчеловода даже, училище приглашает.. – валял я ваньку.

Директор щурился сквозь мощные диоптрии и видел меня насквозь.

Советский Союз на меня доверить было нельзя. Страна была обречена.

Прежде всего я думал над тем, как сдержать агрессию корейцев. Мне претила трусость и разобщенность русских парней, мне было стыдно за то, что я боюсь дать отпор и вынужден терпеть издевательства иностранцев в своей стране. Я чувствовал острую необходимость противопоставить им что-то более убедительное, чем непрочная родительская опека.

Я решил записаться в секцию бокса, Мишка последовал за мной, хотя он и отдавал предпочтение дзюдо. В Луговом секции бокса не было. Нам пришлось ездить на тренировки в Южно-Сахалинск.

С первой же треннировки, где меня поставили в спаринг с более опытным спортсменом, посещавшим секцию уже несколько месяцев, стало понятно, что физически я не готов даже к самому короткому поединку. Я не смог выдержать и пары минут боя, рухнув на пол ринга не от удара противника, а испытывая приступ накатившей на меня тошноты.

– Куришь? – спросил меня тренер, заглядывая в глаза.

– Курю. – признался я, стоя на четвереньках и держась за канаты безвольно поникшей рукой в перчатке.

– Придется бросать, если не хочешь всякий раз валяться на полу.

– Я брошу! – пообещал я тренеру, и с этой минуты забыл о сигаретах на много лет.

Первые дни и месяцы тренировок я воспринимал как каторгу. Мышцы болели, я выдыхался уже на разминке, но желание преодолеть себя было сильнее. У меня были замечательные тренера. Владис Стумскис был мастером международного класса, серебрянным призером чемпионата страны. Виктор Кошкин – мастер спорта по боксу – худой, холлеричный, тоже имевший за плечами победы на первенстве страны боксер, был, прежде всего, замечательным педагогом, выдающимся тренером и увлеченным мастером своего дела. Эти скромные люди стали моими учителями в самые важные для меня годы, они вселили в меня веру в собственные силы, помогли избавиться от дурных привычек, сковывающих волю, раскрыли мои возможности. Едва ли мать дала мне больше. Едва ли отец сыграл в моей жизни большую роль.

Регулярные занятия спортом структуировали мое время. Вся моя агрессия уходила в бокс. Я больше не ставил себе цели выделиться из окружения, мне важно было преодолеть себя и заставить свое тело подчиняться, невзирая на усталость и страх испытать боль и поражение. Мои школьные успехи пошли в гору. Восьмой класс я закончил без троек и уже после трех месяцев тренировок выиграл первенство области по боксу среди юношей. Я выиграл финал только благодаря силе воли у гораздо лучше технически подготовленного спортсмена. Голова гудела от пропущенных ударов, но эйфория первой моей победы на ринге, осталась в памяти, как едва ли не самое сильное, испытанное мною в жизни чувство.

– Ты дрался как мужик! – похвалит меня тренер перед всей командой и это была лучшая похвала, которой я мог удостоится от опытного боксера, проведшего не один бой на ринге.

На самом деле, в четырнадцать лет я все еще был тонок в кости и смазлив как девушка, но моя уверенность в себе росла с каждой тренеровкой и с каждой новой победой на ринге, к которым я начал привыкать.

После восьмого класса Константинович предложил найти мне подработку в геологической экспедиции. Сам он по первому образованию был геолог и его рассказы о приключениях в геологических партиях подогревали мой интерес. Константинович довольно быстро нашел мне место подсобного рабочего в одной из экспедиций и меня оформили на временную работу сроком на две недели, с возможностью продления договора.

Начальник купил билет на электричку и мы отправились с ним вдвоем на поезде до места дислокации экспедиции на север острова.

Работал я в паре с недавним выпускником геологоразведочного техникума, который вел съемку. Моя задача состояла в том, чтобы бегать с рейкой по лесу, а мой напарник отмечал реперные точки на карте, где в будущем должна была пройти трасса. Работа была довольно однообразной и мы развлекали друг друга разговорами на всякие жизненные темы.