Читать книгу Журнал «Рассказы». Жуткие образы ночных видений - Олег Савощик - Страница 1

27 января

В свои двенадцать лет Соня уже разбиралась в людях и могла понять: мамино отношение к ней изменилось. Из любимой дочери она превратилась в чужого ребенка. Хотя подобное не редкость в других семьях, где появляется отчим, в ее случае это, конечно же, было недоразумением.

В понедельник, когда она пришла со школы, мама открыла ей, но не поцеловала, не обняла – так же, как и все эти полгода, – мигом вернулась в объятия дяди Антона, или нового папы, стоявшего в дверях детской. Его рука опустилась маме на талию. Две фигуры сплелись. Сонин приход стал лишь короткой запинкой, которая идиллии не нарушила.

Соня нахмурилась: что бы это могло значить? В последнее время, задумываясь над поступками родителей, она чувствовала себя повзрослевшей.

Итак, спросила себя она, что же с мамочкой не в порядке?

Во-первых, внешность. Мама разлюбила свои рыжие кудряшки и теперь ходит с прямыми черными волосами. Карие глаза смотрят холодно, лениво. Одежда все та же: дома носит узкие штаны и мужские клетчатые рубашки с карманами на груди – астматичке полезно иметь ингалятор под рукой.

Во-вторых, юмор. Раньше мама любила по-доброму шутить, например говорила: «‎Асма́ пришла, дочка, доставай рахат-лукум» (глупые фразочки помогали Соне не бояться маминой болезни). Теперь же турецкая сестричка не появлялась. Осталась плохо контролируемая бронхиальная астма.

В-третьих, поведение. Соня заметила, что мама проявляет нежность, лишь чтобы выглядеть хорошей. Если придет пожелать доброй ночи, то не накроет одеялом, как раньше. Поцелует скорее на людях, чем наедине. Похоже, такие порывы теперь рождались в голове, а не в сердце.

Мама определенно изменилась. Возможно, любить подростка оказалось сложнее, чем ребенка. Возможно, единственное вакантное место в душе занял дядя Антон.

Соня, бросив не по-детски тяжелый взгляд на спины взрослых, скинула с русой головы капюшон, сняла любимый желтый пуховик, утепленные ботинки, намокшие носки… и поежилась. Как дома холодно! По коридору гулял злой керченский ветер.

Для приморского города мерзкая погода в конце января вполне нормальна, даже один из районов называется «‎Семь ветров». Но почему «‎кусачка» дует в квартире?

До Сони донесся чей-то голос – незнакомый, мужской. Со стороны детской и вместе с тем, кажется, с улицы. Взрослые как раз смотрели от двери куда-то в направлении окна. Соня протиснулась мимо, охватила комнату взглядом и застыла. Снаружи, за оконным проемом, рабочий устанавливал тяжелую белую решетку. Частые-частые прутья тюремной камеры.

Из-за гадкого ветра Соня шла по улице в капюшоне, наклонившись вперед, чтобы меньше щипало лицо, вот и проглядела стремянку. Оказалась застигнута врасплох.

– Зачем это? – Соня хотела коснуться маминой руки, но случайно тронула локоть дяди Антона и отскочила. Телесный контакт с папой все еще была ей неприятна.

– Для безопасности, – объяснила мама. – А то вылезут с лестницы на козырек подъезда и – прыг! – к тебе в комнату.

Соня изобразила на лице скептицизм, но на нее все равно никто не смотрел. В глубине сердца раздался писклявый голосок: «‎Видишь, мама подумала о тебе».

– Или вдруг сама вывалишься, – добавил папа. – Сама на козырек полезешь.

Она еще выше подняла брови: зачем убегать из собственной комнаты?

Решетка Соне определенно не нравилась. Много ли их ставят на вторых этажах самых обыкновенных пятиэтажек? И к подъезду ведь ближе кухонное окно, вот его бы и обезопасили в первую очередь!

Все это были глупые сомнения глупой двенадцатилетней девочки. Озвучишь их – маме станет стыдно перед дядей Ан… папой. И Соня, дорожившая даже редкими, неестественными проявлениями маминой нежности, промолчала.

Белая решетка, может, и сочеталась по цвету с узором из белых роз на желтых обоях, но тесную комнату-вагон не красила. Яркие стены не спасали, наоборот: получалась веселенькая психушка.

Стол-парта, тумба, кровать с красным покрывалом, вытянутый белый комод напротив, платяной шкаф у двери – вот и вся обстановка детской. Неделю назад прибавилось зеркало. Его повесили на месте второго окна, которое недавно заложили кирпичом (мама сказала: «‎Для защиты от сквозняков»). После этого из удачно расположенной угловой комнаты навсегда ушло солнце.

А теперь Соне придется смириться с новой переменой. Со дна души медленно поднимался ил паники. Ловушка. Хотелось убежать в другую комнату из этой, ставшей чужой. Жить хоть на кухне. Успокаивала лишь мысль, что мама обещала сделать рокировку: здесь поселится она с мужем, а детская будет в зале с балконом.

Соня простодушно верила и потому терпела. Не зря ведь месяц назад дверь в детскую поменяли – с деревянной на железную, с большой замочной скважиной. «‎Для приватности, – объяснил тогда папа. – Так ты не будешь мешать нам с Викой».

Оставалось надеяться, что взрослые хотят сами запираться, а не запирать ее. Первые дни Соня, услышав незнакомый звук, подбегала к двери из страха: как бы ее не закрыли на ключ по ошибке. Потом свыклась. Забыла про осторожность.

Несмотря на перемены к худшему, Соня еще надеялась полюбить дядю Антона. Темноволосый, элегантный, сильный мужчина на вид младше матери, папа умел производить впечатление. В середине его широкого лица близко друг к другу сидели голубые кристаллики глаз. Лоб пересекали «‎рельсы» – две глубокие вертикальные морщины. В облике его крылась какая-то мудрость: казалось, он прожил сотню судеб.

По характеру дядя Антон был жизнерадостным, спокойным как удав и этим нравился Соне больше прочих маминых коллег из мебельного магазина. Любое заявление папа делал медленно, вдумчиво, и возражать ему значило рыть канавку вдоль кромки моря – продержишься до первой настоящей волны.

Антон, едва появившись в их жизни, еще в качестве маминого друга, сразу начал приносить пользу. Посоветовал, как увеличить их крошечный семейный доход, – привел старушку-квартирантку, которая согласилась оплатить аренду комнаты на три месяца вперед. Бабушка, правда, вскоре умерла, но он ведь не мог это предвидеть.

Примерно в то же время мама обессилела от тяжелейшего обострения астмы и слегла. Антон вызвался ухаживать, даже отпросился с работы. Соня испытывала к маминому другу острую благодарность, хотя и злилась, что он почти не подпускал ее к больной и не давал им разговаривать наедине. Все время гнал гулять во двор, хотя Соня тогда что-то не то съела и мучилась отравлением. Плохая выдалась неделя.

Когда старушка-квартирантка исчезла (умерла, Соня, говори «‎умерла», хоть ты и не видела ее тела), предприимчивый Антон помог маме разобраться с погребением и вернуться к обычной жизни.

Сблизили взрослых похоронные хлопоты или нечто другое, Соня не знала, однако тут уж Антон ворвался в их жизнь и начал с упорством керченского ветра гнуть мамин характер под себя.

Каждую субботу они трое стали проводить с конным клубом «‎Кочевники Скифии». Антон объявлялся после обеда, сажал их в свой серебристый «ниссан» – взрослые впереди, Соня сзади – и вез к Белой бухте под Феодосией.

Заканчивалось лето. Стояла жара. Местность казалась Соне удивительно красивой. Черное море нежно покусывало полосу пляжа. Желтая степь не выглядела неуютно бескрайней благодаря полукругу холмов. Самый большой из них накрывал землю приятной тенью. Прибрежные скалы добавляли в пейзаж свою «‎перчинку». Но самое поразительное – туристы обходили пляж стороной. Ни разу не появилось чужой машины или палатки. Должно быть, бухту охраняла какая-то магия. Возможно, дело было в конструкции из трех поставленных друг на друга белых валунов на большом кургане, которую Соня называла про себя «‎тотемным камнем», или попросту «‎тотошкой».

На закате приезжали два десятка человек. Переодевались в свободные белые балахоны. Все серьезные, прямо как дядя Антон. Молодые, но с глазами стариков. Приводили ослепительно белых неоседланных коней. Выезжали в степь уверенной рысью. И с ними – мама, превратившаяся в бесстрашную наездницу. ‎Кочевники переходили на галоп. Образовывали круги. Улюлюкали, кричали «‎о-уэ-э-э!», «‎о-уэ-э-э!», скакали стремительным водоворотом. Единое племя, единый организм. Свободные.

Мама, бывшая скромница, распускала волосы. Ветер трепал их, бросал в лицо. Она скакала со всеми – их общая подруга, дикарка, кочевница. Иногда останавливалась поговорить с кем-то. Прижималась лбом ко лбу. Трепала по плечу, будто всех их давно знала. На ее запястье белел новый полукруглый шрам. Такой же, как у других.

Соне поручали лазить по скалам вдали от взрослых, искать колкую травку с шишковатыми ягодами, что зовется эфедрой. Плоды походили на молекулы со школьных плакатов: состояли из склеившихся красных шариков. Соня ломала жесткие трубчатые стебли и заворачивала растение в газету. Позже она прочитала в интернете, что эфедра помогает при маминой болезни, и стала гордиться своими вылазками. Еще, узнала Соня, растение может вызывать галлюцинации. Она рассказала это соседке по парте, и девочки много смеялись, воображая, как ее маму развезет от травки. Потом она вспоминала эти разговоры со стыдом.

Налазившись по скалам, Соня наблюдала издали за мельтешением людей и коней – ей запрещали подходить близко. Мама говорила, это полудикие лошади, которые слушаются лишь хозяина. Иногда Соня стреляла по мишени из подаренного Антоном лука, но чаще просто сидела в машине с открытой дверью и ждала. Казалось, мама вот-вот очнется от белой дремы, подойдет и скажет: нам обеим здесь не место.

Во время третьего визита в конный клуб случилась неприятность. Кольца скачущих внезапно распались, всадники загикали, осаживая лошадей. Морды животных повернулись в центр круга. Указали на ее маму. Та держала руку у груди, как оперная певица. Сипела. Задыхалась. Мучилась приступом астмы. У белой одежды не было нагрудных карманов. Ингалятор, видимо, остался в машине.

Соня кинулась к походной сумке, достала «‎Симбикорт» – бело-красный, с клапаном, – и побежала к всадникам. Она чувствовала: мама страдает не только из-за болезни, но и оттого, что оказалась в неловком положении. Нужно срочно ее спасать.

Соня торопилась. Перед глазами мелькали коленки, острые. Штанины шорт терлись друг о друга, шуршащие. Щиколоток касалась трава, колючая. Затормозила Соня у ног лошадей. Конь справа взвился, едва не задел ее голову копытом, но пугаться было некогда. Она покрутила колесико ингалятора и сунула маме в руки.

– Зарядила, возьми!

Та втянула дозу лекарства, задержала дыхание. Стих весь шум, кроме редкого фырканья коней и криков чаек. Другие всадники наблюдали. Они, здоровые, не знали, как сильно борьба с астмой портит им с мамой жизнь. Как болезнь их сплотила.

Соня немного злилась: почему мама, прежде такая мудрая, разучилась заботиться о своем здоровье? Давно ли дула в пикфлоуметр? Отслеживала ли состояние? Ну почему любовь делает взрослых глупыми?!

– «‎Жаба» упрыгала? – спросила с улыбкой Соня, все еще задыхавшаяся от бега.

Мама подняла тонкие брови, подведенные черным. Карие глаза блестели. На родном лице появилось незнакомое высокомерное выражение.

– Жаба?

Соня отступила на шаг, не понимая, как мама могла забыть их любимую присказку про астму: «‎Других принцесс жаба целует, а я свою на груди пригрела». На секунду в маминых изменившихся чертах словно проступил другой человек. Если это любовь так сильно ее преобразила, Соня не хотела влюбляться.

– И вообще, – отчитывала ее мама, – зачем прибежала? Под коней бросилась! Не думаешь о своем теле.

Стало обидно до слез.

– Ну-ну, не плачь, ступай к машине.

Соня поплелась прочь, с тоской вспоминая, как мама, бывало, смеялась над болезнью: «‎Подумаешь, солнышко, ну какая ерунда эта астма. Я просто забываю, как дышать». Или: «‎Сейчас буду сопеть ежиком, ты только не переживай». Тогда Соня видела ее волнение лишь по характерному жесту – руки сложены высоко на груди, ладони спрятаны под мышками. Тогда казалось, мама сильнее болезни, она справляется. Теперь же астма начала брать верх.

В следующую субботу они не поехали к «‎Кочевникам» – мама выходила замуж. Соня забыла о своем настороженном отношении к дяде Антону и буквально прыгала от счастья. Если взрослые устраивали свадьбу (пускай неромантичную, без белого платья, кортежа, гостей), значит, твердо верили в общее светлое будущее, ведь так?

Она искала подтверждение своим надеждам и наконец дождалась – после церемонии дядя Антон приобнял ее за шею и прошептал на ушко: «‎Ну вот, если вдруг с мамочкой что случится, останешься со мной». Соня не поняла, почему должна этому радоваться, но на всякий случай улыбнулась.

Воспоминания лишь отчасти объясняли перемену в их с мамой отношениях. Когда Соня видела взрослых вдвоем, стоящих вот так, прижавшись друг к другу, в дверном проеме, вместе смотрящих, как на окно ставят решетку, ей чудился заговор. Вдруг изменились только мамины чувства к ней? Вдруг все веселье, все шутки достаются теперь мужу?

– Соня, что-то ты мне не нравишься, – резко прозвучавший мамин голос будто бы подтвердил ее опасения. – У тебя болезненный вид. И щечки горят!

– Я в порядке, только здесь холодно, – ответила Соня, а затем добавила шепотом: – И я боюсь эту решетку.

Мама не смутилась:

– Пойдем-ка в кухню. Сделаю тебе чай с кобыльим молоком, отогреешься. Он особый, из трав нашей любимой Белой бухты, представляешь?

28 января

Соня проснулась от холодного прикосновения градусника и горячего – маминой ладони ко лбу. Будильник еще не прозвенел, красные светящиеся цифры на электронных часах складывались в 6:45.

– Девочка моя, кажется, ты совсем заболела. В школу не пойдешь.

Соня думала возразить, что больной себя не чувствует, но прикусила язык: почему бы, в самом деле, не пропустить контрольную по английскому? Наверное, мама просто решила проявить заботу. Ее подруг родители часто оставляли дома без серьезной причины. Если мама позвонит в школу, учителя не станут беспокоиться. Детей, которых отпросили родители, никто не ищет. Взрослым всегда верят на слово.

Наконец запищал градусник. Мама поднесла его к глазам и сощурилась. В комнате стоял полумрак.

– Тридцать восемь и один.

– Дай посмотрю!

Мама отдернула руку.

– Поздно, уже сбросила.

И тут только прозвучал писк кнопки «‎Вкл/Выкл», уличающий ее во лжи. Соня тупо уставилась на маму. Зачем та соврала? Из сердца к пяткам побежал неприятный холодок.

Может, мама хочет провести побольше времени вместе? Почему не скажет прямо? Они с Антоном как раз взяли отпуск на две недели и собирались побыть дома. Разве что съездят разок к «‎Кочевникам».

– Хорошо, не пойду в школу. – Соня села в постели и прижалась щекой к маминому плечу. – Вы же возьмете меня к коняшкам?

– Какие коняшки?! Надо лечиться. Ты у меня даже из комнаты не выйдешь.

– А вы уедете? – с болью спросила Соня.

– Нет, я буду за тобой следить. Ни на час не оставлю.

Соня расслабилась. Надежда забилась в груди, как волны подо льдом Керченского пролива. Ее не бросят.

Мама отодвинула лежавшую на тумбочке книгу, взяла в руки Сонин телефон в чехле с мультяшными подсолнухами. Нажала на кнопку справа и задумчиво посмотрела на вспыхнувший белым светом экран. Соня замерла в ужасе. Это личное! Она хотела снова сблизиться с мамой, но не настолько же! Хоть бы среди последних сообщений не оказалось матерных от дураков-одноклассников…

– Напиши подружкам, что заболела. – Мама отдала ей телефон и ушла в кухню, прикрыв за собой дверь.

Комната, лишенная золотого света коридора, погрузилась в серое зимнее утро. Соня встала с постели, надела тапочки в виде цыплят и желтое домашнее платье. Завязала пояс с разноцветными бусинками на концах. Потом все-таки настрочила сообщение подруге, что якобы упросила маму оставить ее дома. Небольшая приятная ложь.

Она постояла немного, не шевелясь, – проверяла, не появилась ли слабость, – и затем, довольная, здоровая, толкнула тяжелую дверь и вприпрыжку побежала на кухню.

Мама стояла у стола, процеживала через марлю мутный отвар. В почерневших скукожившихся стебельках и ягодах узнавалась эфедра.

– Мамочка, ты начала лечиться?! – Соня прежде не видела травку в действии.

– Нет, это специально для тебя. Полгода настаивалась.

Полгода? Она ведь заболела только что.

– Разве у меня проблемы с легкими?

– Ну нет. Твое тело лучше моего. – Мама разбавила травяную настойку кобыльим молоком. – Пей чай и давай сюда телефон.

Соня послушно вручила ей мобильник, но все же спросила:

– Зачем?

– Полежит пока у меня. От яркого экрана у тебя глаза разболятся. Сейчас нужно отдыхать.

Соня не знала, как проживет целый день без соцсетей (в другую комнату, к компьютеру, ее тоже вряд ли пустят), но подчинилась, лишь бы мама осталась довольна.

– Ну-ка, подойди к окну… – мама запнулась, будто не могла вспомнить нужное слово, – …солнышко. Я посмотрю, нет ли гнойников.

Соня очутилась у подоконника в один прыжок – хотела показать, как на самом деле хорошо себя чувствует, – но мама лишь нахмурилась и положила тяжелые ладони ей на плечи.

– Не мельтеши.

Соня задумалась: до чего забавно, что родители единолично отвечают за лечение детей. Как они захотят поступить, так и будет. Даже если придет врач и выпишет таблетки, взрослые вольны не давать их, действовать по-своему. Повезло еще, что ей предлагают целебные чаи, а не волшебные макарошки.

Она по-львиному широко открыла рот. Мама взяла ее за подбородок и через секунду воскликнула:

– Ужас какие гнойники! Это же ангина! А ну, марш в постель!

Едва вернувшись в комнату, Соня откопала в глубине комода желтые неоновые браслеты, которые могут светиться, если их переломить (браслеты она кинула на кровать, хоть какое-то будет сегодня развлечение). Потом нашла фонарик-брелок. Встала перед зеркалом, висящим на месте замурованного окна, и посветила себе в горло. Дужки выглядели нежно-розовыми, и, как ни вытягивай язык, белых точек не видно.

Без телефона Соня не знала, чем себя занять. Из лука, лежащего на шкафу, в квартире не постреляешь. Испечь уже третью в жизни шарлотку не выйдет – мама с папой бродят за дверью, из комнаты не пускают. Главным же ее хобби всегда было лечить маму. Они вместе ходили по врачам, тестировали новые приборы, вели дневник здоровья. Все это ушло в прошлое.

Она лежала на животе, скрестив ноги, и постукивала одной голой пяткой о другую. На полу перед кроватью были разбросаны кусочки пазла: три котенка на желтом фоне. Соня пока собрала только лапы.

Еще чуть-чуть и – о ужас! – она начнет скучать по школе.

Соня вяло размышляла, почему вдруг ее, здоровую, держат дома и лечат одними чаями, и пришла к выводу, что все дело в маминой болезни. Возможно, она внутренне паникует из-за обострения астмы, хотя это незаметно внешне, и переносит тревогу на близких. Мысль эта показалась Соне взрослой и оттого приятной.

С кухни послышался характерный звук открывающегося окна. Кто-то из взрослых увидел соседа или соседку? Решил отогнать шумных детей от подъезда? Соня скатилась с кровати и побежала смотреть. Распахнула окно, прильнула к решетке. На улице никого. Только стонут от ветра тополя.

Она хотела уже закрыть окно и вернуться в постель, как вдруг заметила ярко-желтое пятно в приямке полуподвального этажа. На земле валялся ее телефон в любимом чехле с подсолнухами. Его взяли и бросили со второго этажа об асфальт. Выкинули ее самую важную вещь на улицу. Да как это так?! Она даже задохнулась от шока.

Соня попрыгунчиком выскочила в коридор, метнулась в кухню и увидела… не дядю Антона, маму. Возникшая было злость разбилась об огромную, заполняющую все сердце любовь. Однако подозрительность осталась. Впервые в жизни Соня задумалась: все ли, что делает мама, идет ей на пользу?

– Где мой телефон? – едва не плача, спросила она.

– М-м?

– Верни!

– Получишь, когда выздоровеешь.

– Ты выкинула его!

Со спины подошел папа, и Соня заметила озабоченный взгляд, которым обменялись родители. Ненавистные взрослые тайны! Прежде если мама чем-то не делилась, то лишь ради Сониного спокойствия. Теперь же все задушевные разговоры она ведет с Антоном.

– Вернись в постель. – Мама взяла ее за плечи и дотолкала до детской. – С ангиной шутки плохи.

– Нет у меня гнойников, я смотрела!

– Не бухти, солнышко. Ты же не хочешь, чтобы мы тебя к кровати привязывали?

Между тем хлопнула входная дверь: папа куда-то вышел.

– А как ты объяснишь это? – Соня потянула маму к окну, та осталась на месте.

– Погоди. Сейчас заварю тебе чай, потом все покажешь.

Соня села на кровать и стала раскачиваться взад-вперед. Пока мама возилась на кухне, вернулся дядя Антон. Папа заглянул в комнату, улыбнулся широкой мальчишеской улыбкой и исчез.

Когда мама вернулась с горячей кружкой, Соня залпом проглотила чай, обжигая язык, и побежала к окну. Приямок был пуст. Ни телефона, ни чего-то другого, с чем она могла бы его спутать, например желтой бумажки. Ничегошеньки.

– Ну и куда мне смотреть? Не вижу. – Мама развела руками и закрыла окно. – Полежи, отдохни. Я запрещаю тебе вскакивать.

И только когда она ушла, Соня осознала: смотрела мама не на дома напротив, не на тополя, а точнехонько в тот самый приямок.

Голова закружилась. Соня легла на кровать, как и хотели взрослые. Мысли ее роились под потолком. Единственное внятное объяснение произошедшего, до которого она додумалась, – мама уронила мобильник случайно, но не хотела ее расстраивать. Кто знает, может, через пару дней ей подарят новый. Грустить пока рано.

Чтобы успокоиться, Соня громко включила Лану Дель Рей и села перечитывать «‎Бегущего в лабиринте». Сосредоточиться не получилось. Она начала видеть в романе новый смысл: лабиринт построили взрослые. Решили, что могут взять и засунуть детей в самую безумную из всех ловушек. Сами бы попробовали там побегать.

Полчаса спустя, прочитав всего пять страниц, Соня решила пойти на кухню и вызвать маму на честный разговор. Пусть объяснит хоть, что не так?! Она дернула за ручку, но дверь не шелохнулась.

Пока шумела музыка, кто-то провернул ключ в замке.

От сердца побежала первая волна страха: ее все-таки заперли по ошибке. А потом вторая: никакая это не ошибка.

29 января

Лишившись будильника на телефоне, Соня проснулась поздно: открыла глаза, когда на часах было без десяти двенадцать. Серый уличный свет почти не проникал в узкую комнату. Она перевела осовелый взгляд на дальний конец кровати. За ее пятками лежал темный комок покрывала. В глазах поплыло. Сердце забилось так быстро, будто она только что сдала на оценку километр. Комок зашевелился, приподнялся над простыней. Где лежало покрывало, теперь сидела старуха. Бывшая квартирантка. Покойница.

– А-а! – закричала Соня, рывком подтянула к себе ноги, заползла на подушку. Не бывает при ангине галлюцинаций. Не бывает!

Старуха сидела отвернувшись. Статная, волосы с проплешиной, в темно-сером балахоне. На бледных руках вздулись вены. Не голубые – молочно-белые. Такие Соня видела только у нее, у дяди Антона и – с недавнего времени – у мамы. Видела часто, и это даже стало казаться ей обычным. Чего не скажешь о призраке в комнате. Валентина Валерьевна (так звали старушку) была нежеланной гостьей. Она олицетворяла худший период Сониной жизни. Один день под знаком смерти, неделю болезней, полгода перемен.

Соня моргнула, и картинка увиденного дернулась. Покачнулась вместе с ресницами. Когда глаза снова открылись, старуха успела сдвинуться. Едва заметно. Сидела теперь ближе. Лицо все еще отвернуто к двери.

Соню пугал ее облик, но могло быть и страшнее. Галлюцинация выглядела лучше, чем настоящая Валентина Валерьевна в свой последний вечер. Тогда мама и Антон закрылись с больной в этой комнате. Скрытничали. Соня впервые в жизни вышла из себя. Так дергала дверь, что снесла стул, которым забаррикадировались взрослые. При виде нее морщинистое лицо старухи исказилось страхом, печалью и чем-то трогательным, похожим на любовь. Она всхлипнула и сложила руки на груди, совсем как мама. Соню сразу же выгнали из комнаты, но гнетущее ощущение близкой кончины отпечаталось в сердце, и она много недель наблюдала за мамой: не начнет ли и она поддаваться старости? Схожесть жестов между ней и квартиранткой в глазах Сони сделала маму смертной.

Пока она не моргала, фигура не двигалась. С широко раскрытыми слезящимися глазами Соня потихоньку слезла с кровати. Ступала на носочках – ловкая, бесшумная девочка-ниндзя. Голова старухи стала медленно отворачиваться. Она прятала лицо.

Соня прокралась мимо комода, следя за скручиванием шеи, за биением крови в белых вздутых венах. На запястье покойницы проступал тонкий шрам – полукруглый след от зубов. Такой же, как у мамы, Антона и других «‎кочевников». Был ли такой у Валентины Валерьевны при жизни, Соня не знала – квартирантка ходила в одежде с рукавом.

Когда Соня пробралась к выходу и села на пол, мужество кончилось. Она взвизгнула, забарабанила в дверь и стала звать на помощь:

– Мама! Тут мертвая! Мертвая! Пусти! – В ней теплилась надежда, что теперь-то, когда действительно нужно, ее освободят, сжалятся. Не могут ведь они издеваться намеренно.

«‎Тише, – возразил внутренний голос. – Пока вопишь, не откликнутся, знаешь ведь». Вчера, не сумев открыть дверь, она тоже кричала. Мама объявилась с чаем лишь спустя несколько часов. После тихой, сдержанной просьбы пустить в туалет. Потом ее опять заперли.

Раз она снова раскричалась, точно не выпустят.

Соня медленно оглянулась через плечо. Шея старухи перекрутилась, как пояс на спешно надетом платье, виднелись заломы. Лицо смотрело в сторону окна.

Дрожать от страха, не зная, когда придет спасение и придет ли, было невыносимо, и Соня обратилась к юмору.

– Почему вы отвернулись? – громко спросила она. – Я что, такая страшная?

Старуха издала какой-то звук – то ли всхлип, то ли… смешок. Соне полегчало: пожалуй, у нее получится перетерпеть эту галлюцинацию. Больше никогда в жизни она не станет пить чай из эфедры.

Из-за двери донеслись негромкие голоса. Говорили мама с дядей Антоном, но на иностранном языке. Соня порадовалась было, что мама взялась за свой английский, но быстро поняла: вовсе это не английский. Речь звучала исковерканно, утробно. Такой говор она слышала только на встречах «‎кочевников».

Наконец папа перешел на русский:

– Ты не права, в этом языке есть меткие выражения. Например, «‎душа ушла в пятки».

– В пятки? – Мама усмехнулась. – Тебе что лицо, что задница? Если б этот народ знал суть, говорил бы «‎душа ушла из сердца в кровь». Пятки или кровь – большая разница!

– Да, зато верно подмечено, что душа покидает сердце от страха. Еще они говорят «‎душа кровью обливается», «‎душа не на месте».

– Ха! По-настоящему мудрый язык еще объяснил бы причины. Страх, стресс, страдание. Три «эс», как ты их зовешь.

– На нашу дочурку вроде страх нагнать получилось. Слышала, как она кричала про мертвых?

– Ну еще бы. Чаек мой кого угодно проймет.

Мир Сони рушился с каждым словом. Получалось, что мама – родная мама! – специально травила ее галлюциногенной настойкой. Изгоняла душу в кровь. Но зачем? Зачем?!

– Нам бы психологами работать, – заявил папа.

Мама хихикнула.

– Ну ты лицемер! Мы ж только и умеем, что души ломать. Из сердца их выгнать – легко, в кашу превратить – справимся. А обратно? Кроме как временем это не лечится.

– Зато мы не стали бы перетруждаться. Писали б в рецептах: подождите, пока страх, стресс, страдание закончатся, и дайте душе заползти обратно в сердце. А до тех пор – добро пожаловать в наш клуб искалеченных!

– Ох, не равняй. Ты же знаешь, как бы мы девчонку ни пугали, ее душа и десятую часть наших травм не получит.

– А что, интересный вышел бы эксперимент!

– Перестань. Не до экспериментов. Мне нужно новое тело, и все. Нет уже сил терпеть болезнь.

– Будет тебе тело. И мне, – усмехнулся Антон. – Я ж люблю молоденьких.

Он перешел на другой язык и проворковал что-то, должно быть, романтичное, потому что мама снова глупо захихикала. Соню придавило к полу волнами тошноты. Взрослые говорили о теле, ее теле. Обсуждали, как его отобрать.

Соню посетила одна ужасная догадка. Она отползла в сторону от двери, чтобы увидеть старуху в зеркале. Наконец она разглядела лицо… лицо своей матери.

Соня затряслась. Испугала ее не столько галлюцинация, сколько осознание правды: Антон привел в квартиру старуху с кочевницей внутри. Кочевницапереместилась в мамино тело. А потом… потом они умертвили старую оболочку вместе с изгнанной душой. Свернули шею. Тайно закопали где-то за городом или, может, в степи у Белой бухты. И тот взгляд – последний взгляд старухи – был маминым «‎прощай». Соня подползла к призраку на коленях и горько заплакала.

Как она не заметила подмены раньше? Наверное, она слишком любила маму, чтобы в ней сомневаться.

Старуха, когда только вселилась в квартиру, напугала Соню экстравагантными привычками. Часами простаивала у плиты – варила конину; пила кобылье молоко и ела особый домашний сыр. Мама выспросила его название – «‎иппака», а когда Соня рассказала о нем соседке по парте, учительница по истории случайно услышала разговор и заинтересовалась. «‎Иппака? – переспросила она. – Этот сыр любили скифы. Это, как вы, я надеюсь, помните, древний народ, живший на территории Крыма. М-да… Чего только не продают на Центральном рынке».

Сонину маму позабавил комментарий учительницы, и она пообещала выяснить, откуда на самом деле берется сыр. Поэтому Соня не очень удивилась, когда иппака превратился в мамин любимый деликатес, на плите стало частенько булькать мясо, а в холодильнике появилось кобылье молоко. Только изменились, оказывается, не вкусы. В мамино тело вселилась кочевница, которая все это любила.

Соня подползла к двери, чтобы посмотреть, ушли ли взрослые. Когда она легла набок, пояс платья сдвинулся, концы его упали на пол, бусинки стукнули о паркет. Звук получился тихий, но отчетливый. Соня затаила дыхание.

Она приникла глазом к щели под дверью. Ног не было видно – только вдоль плинтуса лежали клоки пыли.

Вроде ушли?

Она расслабилась. Моргнула. И вдруг возникло лицо. Мамин холодный глаз, смотрящий с той стороны двери. В сердце больно кольнуло, пульс громко застучал в венах.

– Попалась! – сказал искривленный улыбкой мамин рот.

Соня вскочила с пола. Все тело похолодело. Кровь отлила к рукам и ногам. А с ней из сердца уходила душа.

Всхлипывая, Соня бросилась к окну, распахнула одну створку и увидела, как из подъезда вышел человек – беременная девушка. Шла мимо, опустив глаза в землю, с капюшоном на голове, с оранжевыми наушниками в ушах. Вот-вот скроется за поворотом. Соня закричала:

– Помогите! Помогите мне!

Девушка не услышала. Судя по лицу, мыслями она была далеко. Зато услышали дома.

Ключ зацарапался в замке. Ворвалась мама, пышущая яростью, хрипящая из-за астмы и оттого еще более злая, захлопнула окно, отбросила Соню на кровать.

– Чем это ты занимаешься? Хочешь посторонних позвать? В детдом хочешь?

– Кто ты такая? – прошептала Соня, пытаясь выползти из-под прижимающего ее к кровати тяжелого тела. – Ты не мама. Кто?

– А ты догадайся. – Мама отпустила ее, вышла в коридор. – Догадайся, раз такая умница. – И заперла дверь.

30 января

Соня проснулась от боли в запястьях. Мама нависала над ней, прижимала руки к бокам. Лицо выглядело озлобленным и совсем чужим.

– Лежи спокойно и выпей это, – сказала она и поднесла к губам кружку с чаем. Соня с трудом выпила.

Мимо прошествовал папа с большим куском фанеры под мышкой, с молотком в руке и гвоздями в зубах. Запрокинув голову, Соня увидела, как он, посвистывая, заколачивает верхнюю половину окна. Хочет оставить ее без солнечного света.

Соня с отчаяньем подумала об одноклассниках, учителях, соседях, прохожих. Обо всех тех людях, что могли бы помочь, но не помогут. Это не их дело. Все, что случается с детьми дома, остается дома.

– Нет у меня ангины, правда?

Мама покачала головой и еще сильнее вдавила ее запястья в матрас. Мамино дыхание стало тяжелым, начался очередной приступ. Без лечения астма быстро прогрессировала. Соня кое-как извернулась и выдернула одну руку. Не чтобы вырваться – чтобы достать из кармана маминой рубашки ингалятор.

– Ты не моя мама, но, пожалуйста, подыши.

Соня уже поверила, что перед ней совсем другой человек, но не знала, как теперь себя вести. Эта женщина все еще выглядела как мама. И чем страшнее становилось, тем больше Соня в ней нуждалась.

– Помнишь, ты учила меня правильно переносить болезни?

Мама сосредоточенно сжала губы, будто копаясь в памяти.

– С достоинством? Так она тебе говорила?

Соня вздрогнула от этого словечка «‎она», подтверждавшего, что с ней говорит чужой человек.

– Все это чушь, девочка.

– Почему чушь?

– Пожила бы с мое… – Мама наклонилась к уху и прошептала: – Двадцать пять веков кочуя по телам. Тогда поняла бы: достоинства в болезни нет.

– У моей мамы было!

– Люди способны выносить болезни, лишь пока верят: это временно. Пройдет! Они не понимают, что недуги рано или поздно настигают всех и вылечить их нельзя.

– С астмой можно жить! Ты просто запустила…

Мама, будто не слыша ее, продолжила:

– С каждым годом становится хуже. Знаешь, сколько существует болезней? Я испытала их все. Новое тело – новая беда. Болезни – это волки, кусающие за пятки. Вечно преследуют. Вечно голодные. Юность – единственная фора. Но и ее хватает ненадолго…

– Это всего лишь астма! – выкрикнула Соня.

– Я не хочу терпеть ни астму, ни даже насморк. Я получу здоровье. Твое здоровье.

Вошел дядя Антон со вторым листом фанеры.

– Это вон у него характер так и не испортился, – прокомментировала мама. – Можно сказать, родился для бессмертия.

Папа задорно подмигнул и включил центральный свет. Вскоре снова застучал молоток.

– Расскажи, кто ты, – попросила Соня.

– Много будешь знать… А впрочем, состариться не доведется уже.

Когда стук молотка затих, комната, лишенная естественного света, стала походить на старую фотографию: засияла глубоким желтым с металлическим отблеском.

Папа выключил свет, переставил табуретку, выкрутил лампочку из люстры и вторую – из настольной лампы. Соня не верила, что ее оставят в полной темноте, пока дверь не захлопнулась.

Первое время получалось притворяться, что наступила ночь. Хотя красные цифры часов складывались в 11:03 утра, она представляла, сидя в ногах кровати, будто пришло время отходить ко сну. Однако ожидание не скрашивалось сладостью дремоты. Зачем обманываться? Это был не отдых – заточение. Страх поднимался от живота к груди. Дикий, иррациональный.

Соня нащупала на кровати неоновые браслеты и переломила парочку до хруста. Во тьме возникли яркие световые пятна. Рядом она нашла и фонарик-брелок. Черный, компактный, он светил бездушным белым светом. Соня поводила им туда-сюда, осматривая углы комнаты. Никого. Она надеялась снова увидеть старуху-квартирантку. Настоящую маму.

Нельзя позволить страху нагноиться в мыслях. Соня нарисовала на фанере, закрывавшей окно, два лица – женское и мужское. Достала лук со стрелами и начала стрелять. Раз кочевник, два кочевник – и не осталось никого.

Она еще упражнялась, когда в двери зашуршал ключ. Соня кинула лук под кровать, стрелы сунула под простыню и села. Вошла мама с тарелкой жесткого мяса и желтой кукурузы.

– Ешь, пока не остыло. – Мама встала у двери.

Соня нахмурилась и украдкой тронула мясо: холодное. Остынет, как же. Его даже не разогревали. Там снотворное, подумала она.

– Ты лечишь свою астму? – спросила Соня. Ее жизнь сегодня зависела от того, сможет ли она вывести маму из равновесия.

– А зачем мне? – Кочевница хитро улыбнулась. – Недолго терпеть осталось.

– Знаешь, что я однажды нагуглила? Когда у меня еще был, ну, этот, как его, собственный телефон. Тот самый, который ты выкинула в окно. Я прочитала, что, раз мама – астматичка, у меня тоже будет астма. С вероятностью пятьдесят процентов.

Мама не изменилась в лице, но черты ее застыли.

– Волки тебя нагонят. – Соня встала с кровати и пошла прямо на кочевницу, схватила ее за руку. – Не надоело прятаться от смерти? – Мама отступила в коридор и закрыла дверь, видимо опасаясь еще и попытки побега.

Соня не медлила – живо ссыпала еду со снотворным в коробку из-под пазла, легла на кровать и притворилась спящей.

Спустя четверть часа пришли кочевники. Не открывая глаз, она слушала, как взрослые, вполголоса болтавшие на своем языке, поставили у кровати стулья. Ее правую руку подняли с простыни и сунули в какой-то предмет с острыми зубцами. У Сони невольно задрожали ресницы, и только полутьма комнаты, освещаемой лишь светом из коридора, пока спасала ее.

На Сонину расслабленную ладонь опустилась мамина теплая рука. Вопреки всякой логике, от этого прикосновения ей сделалось спокойнее.

Соня сосредоточилась на тактильных ощущениях. И вдруг – боль! В запястье вонзился десяток колышков. Она от неожиданности дернула рукой – раскрыла себя. Однако вырваться не удалось, потому что папа вдавил ее локоть в кровать.

– Смотри, кто проснулся! – промурлыкала мама дяде Антону. – Так и знала, что паршивка куда-то дела мясо. Ну, солнышко, тебе мама не рассказывала сказку про любопытную мышку, которая первой попала в мышеловку?

Соня наконец разглядела, где оказалась ее правая рука. Кисть исчезала внутри большой чаши, сработанной из золота и двух человеческих черепов. Одна пара челюстей с остро заточенными зубами смыкалась на ее запястье, другая – на мамином. Их сомкнутые ладони лежали внутри. Сама чаша, занимавшая пространство черепных коробок, разделялась надвое перегородкой. В ближней к Соне половине медленно поднималась алая кровь. Ее кровь. Другая уже наполнилась белой маслянистой жидкостью из маминых вен.

Соня снова дернула рукой, но не вырвалась – лишь сильнее разодрала запястье. Одна густая, плотная белая капля попала на красную половину чаши и плавала в алом, подобно лепестку розы.

«‎Вот и ангина, – подумала Соня, – только белый гной засел не в горле».

– У вас не получится, – прошипела она. – Душа останется со мной! Я знаю о правиле трех «эс» и перестану бояться! – Несмотря на ее слова, сердце лупило по ребрам как бешеное. Страх нелегко усмирить силой воли.

Папа покачал головой.

– Ты умная девочка, но не выйдет. После такого стресса душе нужны месяцы, чтобы оправиться. Давай объясню.

Он нашел в одеяле один из светящихся браслетов.

– Милая штучка. Представь, что это твоя душа. Страх надломил ее там и тут. Изменил ее свойства. В крови плавают сгустки боли. Если сказать тайное слово, они станут белыми, как у нас. Такое сразу не пройдет, даже если посадить тебя на транквилизаторы. Поняла?

Соня изучала его спокойное лицо, отражающее сдержанное любопытство. С такими эмоциями ученый смотрит на лабораторную мышку. Кочевница была права: он легко переносит бессмертие. Легко, как самая последняя бездушная мразь.

– Чувствуешь, как твоя личность деформируется? Скоро все кончится.

У Сони екнуло сердце. Неужели она забудет саму себя даже прежде, чем потеряет тело? Осталась ли еще любовь к маме, свету, жизни? К соцсетям, в конце концов…

В голове метались странные белые вспышки. Чужие воспоминания – лошади, золотые бляхи, повозки, жертвоприношения – вспыхивали под один удар сердца и исчезали под второй. Пришлая душа, пока еще ущербная, гуляла по крови, как вирус.

Соне пришла на ум фраза, сказанная Антоном на свадьбе: «‎…если вдруг с мамочкой что случится, останешься со мной». К этому дню ее настоящая мама уже была мертва. Должно быть, кочевница переселилась в новое тело в спешке, лишь бы сбежать из умирающей старухи, и быстро поняла, что с астмой жить не хочет. Возможно, думала Соня, ее юное тело всегда было их целью. Только кочевница не хотела оказаться в детдоме. Не хотела, будучи взрослой по уму, жить ограниченной жизнью ребенка. Они заключили брак ради удочерения, и тогда Антон, не скрывая радости, проговорился: «‎ты останешься со мной».

Когда она об этом подумала, одна из белых вспышек в голове стала отчетливее. Соне удалось увидеть глазами старухи, как та подмешала какой-то порошок ей в еду. Так объяснилось недомогание, от которого она страдала, когда мама болела за закрытой дверью, а квартирантка умирала. Это была не черная полоса в жизни, ее травили.

Соня затряслась от озноба. Следующая белая вспышка дала ответ на страшный вопрос о прошлом. Она увидела маму, еще настоящую маму, в большой спальне. Услышала, как бледные губы шепчут: «‎Берите мою кровь, только дайте Соне противоядие. Пусть она живет». Пазл сложился. Не котята на желтом фоне – кое-что жуткое. Оказывается, маму заставили подчиниться шантажом. Мама любила ее. До самого конца.

Соня только теперь заметила, что та рука кочевницы, что не лежала в черепе, была привязана к спинке стула. Значит, обмен телами произойдет сейчас, и они избавятся от старой оболочки и лишней души, ее души.

– Вам совсем меня не жаль? – спросила она.

Папа хмыкнул и ответил:

– Ты пока чистый лист, незаполненная душа. Твой жизненный опыт – ничто по сравнению с нашим.

– Нет, вы просто боитесь смерти!

– Деточка, не злись. Нам нужно твое тело, ничего личного.

Соняобратилась к кочевнице:

– Сколько в тебе осталось от мамы?

Та пожала плечами:

– Все воспоминания еще тут, солнышко. – Она постучала по виску. – Только чувств никаких.

И Соня прекрасно поняла, что мама хотела сказать. Ведь ее собственная личность уже начала распадаться.

– Вы же можете оставить меня в живых? – спросила она.

– Конечно! – Антон ни секунды не помедлил с ответом, и из этого явно следовало: он врет.

Соня изобразила облегчение на лице.

Стоило обратиться к собственным мыслям, как вернулись белые вспышки. Одна из них распалилась, стала трещащей и яркой, как молодая звезда. Реальность отплыла в сторону, и Соню поглотило чужое воспоминание.

Самый долгий день ее жизни начался и закончился в Белой бухте. Она, юная, пышногрудая девушка, обрекла себя на страшное испытание, когда влюбилась в улыбчивого и вместе с тем холодного жреца, одного из белокровных, и решила во что бы то ни стало разделить с ним вечность.

Рано утром она оделась в церемониальные одежды, поела, сидя на земле, и вместе с несколькими воинами отправилась к месту, где должны были хоронить царя.

Вокруг заранее подготовленной ямы стояли слуги и держали подле себя стреноженных лошадей. А поодаль длинной нитью распределилась конница. Никто сегодня не сможет убежать из Белой бухты.

Неделя кошмаров, вызванных настойкой из степных трав, подточила силы ее тела, однако еще оставалась решимость одолеть путь, ранее пройденный ее возлюбленным. Еще горело желание стать ему достойной парой.

Она подошла к ближней лошади, положила ладонь ей на лоб, посмотрела в глаза. Не могла не посмотреть. Напоследок.

Слуга, державший коня, дернул за веревку, связывающую передние ноги, и животное рухнуло наземь. Она ухватилась за удавку на мускулистой шее, повернула палку, всунутую в петлю. Минута агонии – и дергающиеся копыта замерли, упали на землю. Такая смерть представлялась ее народу милостью, ведь удушение – бескровное убийство, и вся душа остается в теле.

Она подняла глаза на стоявшего рядом слугу, дрожавшего от ужаса, подобно лунной дорожке на волнах. Лицо было ей знакомо: рыжеволосый помощник конюха, красивый мальчик, умелый, понятливый слуга. Без такого мертвому царю не обойтись.

Она посмотрела юноше в глаза. Не могла не посмотреть. Напоследок. Потом накинула удавку ему на шею.

Какие образы посетили его в минуту смерти? Мысли храбреца или труса? Верил ли удушенный, что погребальная жертва поможет народу обрести заступника среди богов? Или боялся умереть так сильно, как никакое иное животное бояться не способно? Она не стала спрашивать: зачем принуждать человека врать? Особенно такого хорошего слугу.

Прежде ей случалось убивать лишь врагов. Убивать братьев – удел жрецов, сегодня ставший и ее уделом. Сотни невидимых иголок кололи тело. Душа, изгнанная из сердца травами, трещала и ломалась.

Вторая жертвенная пара – слуга и конь – дались легче. Удушенный не был ей знаком. Однако надо смириться, что прежде, чем она закончит, встретится немало примелькавшихся лиц. Впереди еще сорок восемь коней. Сорок восемь слуг. Если выдержит рассудок, справятся и руки.

Церемония затянулась до позднего вечера. Последнего слугу она душила долго, мучительно. Потом упала рядом с умершим – сто первая среди сотни тел. Воины понесли ее к яме и разместили в ногах у царя, поверх золотых украшений. Рядом положили десяток удушенных слуг. Рыжеволосый помощник конюха оказался напротив, смотрел на нее остекленелыми глазами.

Остальные безжизненные тела насадят на кольядля жесткости и водрузятвертикально на туши коней. Жуткие сторожевые сберегут курган от чужаков. Этой церемонии, а также возложения тотемных камней она не увидит: яму уже накрыли бревнами, начали класть дерн. Ей не суждено выйти из погребальной камеры долгие сорок дней.

Когда перестали болеть руки и над головой затих шум насыпаемой земли, она сказала тайное слово, и кровь в жилах вспыхнула белым. Свечение было пока слабым. Несмотря на убийства, ее душа не сломалась полностью. Оставалось еще человеческое.

В свете собственной крови она пила и ела заготовленную трапезу ради поддержания жизни в усталом теле. Вокруг зловонно разлагались трупы. Тлел и царь: благовония, которыми наполнили его утробу, не могли перебить смрада.

Она принадлежала мертвым, и мертвые жили в ней. В легких, в животе, в сосудах. Кровь светилась все ярче, вены пульсировали – бедная душа надеялась сбежать.

Спустя дней двадцать, когда силы истощились, она поползла прочь из погребальной камеры – к отдушине в конце коридора. Сквозь маленькое окошко между бревнами увидела звезды. Но тут в дыре появилось острие копья. Ей не позволят выйти раньше времени. Слишком многие отдали жизни, чтобы ритуал состоялся. Нет права отступить.

Душа, согласно их верованиям, являлась в мир чистой, как небесная гладь. Если в голове хранились лишь самые необходимые воспоминания, душа накапливала все, даже мелочи. Но главное – в ней обитали чувства, придававшие событиям смысл. Из души исходили обида, удовольствие, ненависть, любовь. Все, что делает человека собой.

После смерти боги смотрели усопшему в душу, оценивали: много ли груза он собрал за жизнь? Стоит ли сохранить его личность? Не заинтересовавшие их души стирались и рождались заново на земле. Все их прежние страдания и радости оказывались бессмысленными.

Наконец настал сороковой день. Об этом ее оповестили истошные крики, доносящиеся с поверхности. Сегодня души слуг, претерпевшие агонию разложения в мертвых телах, начнут отлетать. Она снова сказала тайное слово и увидела белый дым, поднимавшийся от трупов. Пришло время призвать богов и освободить душу царя, убрав травы из его живота.

– О великая Табити! – закричала она хриплым от долгого молчания голосом. – О Папай и Апи! Вы, Ойтосир, Аргимпаса, Таргитай, Тагимасад! Умер величайший из людей! Зрячий среди слепых! Бог среди смертных! Достойный зваться вашим братом!

Ее слова о царственности усопшего подтверждали мерцающие груды золота и отлетающие души слуг, которые слились в единую белую воронку. В этом смерче возникли призрачные лица. Их выражения менялись ежесекундно: злое-доброе, довольное-разъяренное.

– О великие! – обратилась она к лицам. – Взгляните на верных слуг, отдавших себя во славу царя царей! Взвесьте золото, данное ему в дорогу! Не это ли достойный вас собрат?

Она вскрыла живот царя ритуальным ножом и вычерпала бальзамирующие травы. Душа его взметнулась под потолок языком белого пламени и присоединилась к чехарде добродушных и злых лиц. Ритуал свершился. Народ обрел нового заступника в сонме богов, а умерший царь получил истинное бессмертие.

Что же досталось ей?

Она ползла к выходу из кургана, превратившись в иное, проклятое существо, чья побелевшая душа никогда уже не вернется в сердце и будет вынуждена скитаться по чужим телам. Вечно.

Соня очнулась и успела увидеть, как опорожняется чаша из черепов. Белая жидкость текла к ней в руку, алая – в тело матери. Души постепенно менялись местами. Ускользало что-то важное: счастье детства? мечта познакомиться с отцом? любовь к матери? Соня сохранила все воспоминания, но некоторые из них стали блеклыми. Без наполнявших их чувств они потеряли всякий смысл.

И все же любовь к жизни у Сони еще осталась.

Голова, и без того ватная, закружилась. Желтая-желтая детская поплыла перед глазами, мебель затанцевала, и над Соней возникла люстра, висевшая по центру комнаты. Свершилось.

– Всё! Всё! – раздался ее старый детский голос. – Задуши ее!

Папа кинулся к ней с протянутыми вперед руками. Соня, такая неуклюжая в новом взрослом теле, повалилась набок вместе со стулом. Спинка спасла ее.

Она изловчилась и сунула руку под простыню. Кочевница, запертая в детском вялом теле, схватила ее, но оказалась слишком слаба. Соня взялась за стрелу поудобнее и – вжик! – всадила Антону в глаз. Папа задергал конечностями, как кузнечик, попавший к детям-живодерам.

– Нет! – вскрикнула кочевница.

Соня схватила вторую стрелу и – вжик! – засадила Антону в горло. Белая гнойная кровь хлынула на пол. Папа поскользнулся, упал на живот, вогнав стрелы еще глубже, и затих.

Кочевницалепетала что-то на своем языке и плакала от ярости: Соня впервые видела такое выражение на собственном лице.

– Не злись, ничего личного.

Кочевницапопыталась встать. Соня бросилась на нее всей мощью взрослого тела, обездвижила. Освободила привязанную руку, выдернула из-под головы девочки подушку и стала ее душить. Все было кончено прежде, чем она остановилась.

Соня отстранилась, дрожащими пальцами достала ингалятор из кармана рубашки и несколько раз глубоко вдохнула лекарство. Она выжила.

Выжила в чужом, больном теле, уже исчерпавшем свои лучшие годы. Обычно, когда люди хворают, у них есть привилегия думать, что болезнь стала следствием их неразумных поступков. Соня же была обречена существовать с астмой, которую не заслужила.

Она выжила в теле, хранящем мамины воспоминания, но не ее личность. Теперь ей открылось лицо отца, которого она не знала, но чувства мамы к нему так и остались загадкой. Навсегда.

Соня выжила, чтобы не суметь объяснить, почему убила двух человек – нового мужа и дочь. Выжила, чтобы сесть за это в тюрьму.

Она сложила в туристический рюкзак часть маминой одежды, лук со стрелами, деньги, какие отыскала в квартире, и вышла навстречу керченскому ветру. Если получится, она найдет других кочевников и уничтожит! этих! тварей!

Соня уже представляла статью, которая вскоре появится на городском портале: «В доме по ул. Буденного совершено жестокое убийство». Что ж, если повезет, будут и другие хорошие новости.

Примечание: Известно, что у скифов существовало сословие жрецов, однако среди многочисленных курганов их погребений нет.