Читать книгу Жирик: История не одной жизни. Повесть о настоящей собаке - Олег Валентинович Соловов - Страница 1

Ночь выдалась трудная. Бездомные дворняжки так и лезли. Приходилось неоднократно подниматься, поочередно подходить к гаражным воротам и входной двери, и усиленно лаять, помогая Пирату защищать дом. Лишь утром удалось уснуть в зале, растянувшись перед телевизором. Спал глубоко и сытно – снились сочные шкурки. Такого сладко похрапывающего, да еще чавкающего во сне меня нашел хозяин. Он разбудил меня словами:

– Жирбан, вон твоего бывшего соседа показывают, Владимира Вольфовича. Смотри, Жирик. Ну и чешет он – точно язык без костей.

“ Что это еще за сосед такой”, – подумал я, плохо соображая спросонья. – “К тому же Вольфович”. Заинтересовался и посмотрел в телевизор. На собаку этот Вольфович похож не был. Но не удивляйтесь. Он был похож на меня. А я – на него. Почему так – история долгая.

Давно это было. Но помню. Нас было шестеро. Плюс мама – большая собака, от брюха которой можно было покормиться. Вначале было хорошо. Уткнемся к ней в брюхо, сосем и дремлем. Потом стало тесно. И молока на всех хватать перестало. Мы начали ходить на поиски другой еды. Комната была тесная и грязная. Иногда еда в ней обнаруживалась. Тот, кто находил ее первый, хватал и пытался прятаться. Другие отбирали. Мне не всегда доставалось. Иногда приходилось засыпать голодным.

Потом пришли они. Двое, один побольше и взрослый, другой поменьше, еще почти мальчик. Тот, который побольше посмотрел на наш выводок и позвал: – Жирик. Я понял, зовут меня. Приведя хвост в рабочее положение и усиленно им, размахивая, я подбежал. Он взял меня на руки и спросил: “Ты – Жирик”? От него пахло собакой и едой. Я понял, что он – Хозяин. А я – Жирик. И мы поехали домой.

Пока ехали, молодой хозяин держал меня на руках. Было ласково. Я немного поегозился и стал смотреть по сторонам. Все вокруг было новое и непонятное. Впечатления улицы переполнили мою голову, и я задремал. Проснулся уже в доме. Молодой хозяин спустил меня на пол. Комнаты были большие, и их было много. Пол был чистый. Я пошел осмотреться. Обнаружил миску с молоком. Возле нее никого не было. Не уж–то никто не хочет? Попил. Хозяин сказал: “шкурка” и дал мне кусочек колбасы. Я взял его зубами и по привычке стал искать укромное место. Все вокруг незнакомо, как знать, где безопасно, где не отберут. Побегав с колбасой в зубах, я не удержался (уж очень вкусно колбаса пахла) и начал есть. Съел. В животе образовалась приятная тяжесть. Хозяин с очень довольным видом взял меня на руки и начал говорить что то хорошее. Тяжесть в животе начала давить в сторону хвоста. Я понял, что сейчас произойдет, и попытался сообщить об этом хозяину. Но до него моя речь не дошла. Дошло то, что давило в сторону хвоста. Он спустил меня на пол и пошел мыть руки. Мне стало очень неудобно. Виляя хвостом и пытаясь лизнуть ноги хозяина, я старался загладить вину. Вроде получилось. Хозяин снова взял меня и понес. На улице я увидел очень большую собаку. Больше мамы. Почти с хозяина. Его хвостом меня можно было обернуть как полотенцем, а в его пасть я, наверное, помещусь целиком. Вдруг страшный вопрос затмил все остальные впечатления. Зачем меня несут к нему, к его огромной пасти? – Я ведь маленький, я не нарочно! Но пасть собаки не открывалась, а хвост добродушно вилял. Подойдя к собаке вплотную, хозяин сказал:

– Вот, Пират, это – новый Жирик. Знакомься. Не выпуская из рук, поднес к Пирату совсем близко. Тот начал меня обнюхивать и показывать, что он рад знакомству.

Когда меня спустили на землю возле Пирата, я уже не боялся. Потрогал его лапой, обнюхал. Понял, что Пират – друг, а хозяин не сердится. Дома мне дали еще колбасы, снова сказав “шкурка”. Я уснул, даже не доев колбасу. Спал в запахе колбасы, а в голове звучало это вкусное слово “шкурка”. Это было одно из первых слов, которые я запомнил. Слово очень емкое, означало оно всякие вкусные вещи – кусочки колбасы, сыра, сосиски, косточки.

Проснулся я оттого, что запах колбасы исчез. Вместо него рядом со мной была черная кошка с белым галстуком. Она выгнула спину и зашипела на меня. Такое я видел впервые. На всякий случай попятился и попробовал зарычать. Не получилось. Кошка махнула на меня лапой и пошла с видом победителя. Я понял, что не все в этом доме так хорошо. Долго сидел в углу и трусил.

Подошел хозяин. Погладил. Насыпал каких–то зернышек с запахом мяса. Из вежливости я съел несколько. Против колбасы полная гадость. Но настроение улучшилось. Хозяин вынес меня на улицу. Я заковылял по высокой траве. Начал делать пометки – моя территория. Как выяснилось, молока перед сном было выпито недостаточно. Обнаружилось и много чужих меток, как я определил, не Пирата. Возникло чувство беспокойства и опасности. Я очистил живот и понял, что заблудился.

Окрик хозяина “Жирбан” вернул мне ориентиры. Подбежал к нему. Он отнес меня в дом. Здесь все было уже хоть немного знакомо. Я сам нашел тарелку с едой и подкрепился. Тарелку я определил как центр, главную точку дома. Стараясь не терять ее из виду, я начал изучать окрестности. Обнаружил много новых, но вроде нестрашных предметов и запахов. Но ничего из прошлой жизни. От этого, и от усталости я затосковал и уснул.

Постепенно я привыкал к новой жизни. В целом, все сложилось неплохо. С кормежкой было очень даже недурно – в тарелке всегда каша, давали и шкурки. Хозяева относились ко мне хорошо. Гладили по спине, почесывали брюхо и за ушами. Дом просторный, чистый. Гулять выпускали часто, в большой загон. Туда же во время прогулки выносили миску с едой. Однако, первое время, меня постоянно норовила обидеть Катя, так звали черную кошку. Отбирала шкурки, отталкивала от тарелки, шипела, всем своим видом показывая, что она здесь главная, а я – так себе. Но это пока я был совсем маленький, меньше ее. Потом, когда я подрос, мой лай стал гораздо громче ее шипения, и я стал гонять ее по дому, таскать за хвост, несильно покусывать. Сообразив, что власть переменилась, она стала стараться наладить отношения. Ласково мяукала, рассказывая, какой я сильный и красивый приносила мне мышей и птиц. Я не злопамятный, мышей, конечно, не ел, но и угнетать ее не по делу перестал. Позволял даже спать на моей спине, и делать мне массаж лапами, что ей очень нравилось. Не позволял только брать шкурки и лезть вперед меня в тарелку.

Со вторым псом в доме – Пиратом мы подружились сразу. Его характер не совсем соответствовал породе – будучи достаточно чистой кавказкой овчаркой – этот огромный пес по отношению к своим был очень добродушным. Жил он в большой конуре из пустых бутылок с деревянным полом. Над конурой был навес, вокруг нее – деревянный настил. Жить в таких условиях было бы совсем не плохо, если бы не цепь. Пират был постоянно привязан, цепь ограничивала его передвижения. Лишь изредка его отпускали побегать по участку. В эти моменты он отыгрывался за недели привязанной жизни. Зрелище огромного белого пса, густая и длинная шерсть которого играла на бегу волнами, а метровый хвост крутился пропеллером, было красивым. Пират принял меня как младшего брата, опекал от неожиданностей, учил азам охранной службы и всяким житейским вещам. Позволял нападать на себя, покусывать. Он и сейчас в несколько раз крупнее меня, а тогда я, что называется, под ним пешком ходил. Понимая это, Пират очень аккуратно оборонялся от моих атак, стараясь не причинить мне вреда. Единственное, что он не позволял – это залазить в его тарелку.

Мои ощущения и мысли в то время были крайне примитивными. Попробую воспроизвести их. “ Раздался волнующий звук разрезаемой колбасы. Подбегаю. Хозяин ест колбасу, а мне дает оболочку. Это шкурка. Вкусно. На улице кто–то передвигается. Пират прямо–таки рвется с цепи. Я должен бежать к двери и громко лаять. Хотя неохота. Но служба есть служба. Подбежал. Дверь не дает выйти на улицу. Ну и хорошо. А то там мокро и грязно. Полаял через дверь. Прохожий ушел. Не зря я старался. Возникают мысли о колбасе. Непонятно, есть привычка – старайся, служи – будет колбаса. И я стараюсь. А колбаса бывает не всегда. Иногда бывает – вкусная, круглая. Но чаще – дырка от колбасы. Она даже не пахнет.… Полежу, отдохну. “Жирик” – зовет хозяин. Раз зовет – надо идти. Это тоже служба. Подбегаю, а колбасы опять нет. Но чешет за ухом. Это тоже неплохо. Облизываю ему руки… Погонял муху. Обнаружил шкурку. Висит высоко. Надо прыгать. Прыгаю. Шкурка – тоже. Я – вверх, она – вверх. Поймал шкурку. Вкусно. Бывает, шкурки сыплются помногу. А бывает – их нет долго. Вот бы знать – почему? Тарелка друга Пирата. В ней вкусная косточка. Сую морду. Отлетаю далеко. Ему что – жалко!? Лег на спину. Замахал ногами. Почесал за ухом. Хорошо когда наешься. Вздремну. Сплю около хозяина и телевизора. Слышу шлепок. Хозяин что–то бросил. Что? Может шкурку? Перестаю храпеть, поднимаю голову и оглядываюсь. Не видно. Принюхиваюсь. Шкуркой вроде не пахнет. Но что же хозяин бросил? А вдруг? Если не я – то Катя. Тут расслабляться нельзя. Но очень не хочется вставать. Еще раз принюхиваюсь и оглядываюсь. Признаков шкурки вроде нет. С неспокойной душой опускаю голову и засыпаю. Начинается приятный сон, но в этот момент слышу, как Катя хрустит зубами – жрет шкурку. Вот сволочь. Кидаюсь и отбираю остатки. Да, лень и шкурки несовместимы”.

Щенки растут быстро, чау–чау – особенно. Первое время меня еженедельно взвешивали при помощи контарика. Я, к удовольствию хозяев давал почти по килограмму привеса в неделю. К семи–восьми месяцам достиг веса и размеров взрослого чау–чау. Это примерно соответствует среднему барану. Вместо щенячьего серо–желтого подшерстка я покрылся густой и длинной роскошной рыже–коричневой шерстью. Я усвоил, где и когда надо совершать свой туалет, научился понимать все необходимые для меня команды хозяев. Вместо отгороженного небольшого вольера гулял теперь по всему участку, и он не казался мне огромным. Постепенно во мне просыпались и внутренние черты, свойственные моей породе. Я начал становиться уравновешенным, важным и степенным. Проявилась и такая черта чау–чау как склонность к бродяжничеству (так ее определяют в книгах про собак) или прогулкам без поводка и хозяина за пределами участка (так ее определил бы я).

Собственно тяга к свободе у меня проявилась еще в ранне–щенячьем возрасте. Уже тогда я чувствовал, что при всем благополучии моей жизни в новом доме что–то было не так. И это была не тоска по старому дому, по маме и братьям. Их я забыл по–младенчески быстро. Играя с хозяином, Пиратом, бегая по загону, даже поедая шкурки, я чувствовал, что чего–то не хватает. Чего именно я понял когда, отломав мордой и лапами одну из палок ограждения моего первого вольера, я вырвался из него. Вокруг открылся простор. Я смело и весело ринулся в неизвестность. Не стало поводка, ограды. Душу наполнило чувство свободы. Оно выходило наружу веселым тявканьем. Побегав среди кустов и увидев хозяина, я радостно подбежал к нему. Мне казалось, что он разделит мой восторг. Но он сердито взял меня за шкирку и отнес в дом, несколько раз повторив “Нельзя”. Тогда со мной стали проводить воспитательную работу. Хозяин говорил мне о том, что, убежав, я могу заблудиться, меня могут украсть. Пират рассказал мне историю первого Жирика. Его сбила машина на улице. Умом я согласился, что убегать нельзя. Пообещал, что не буду этого делать.

Но ведь сердцу не прикажешь. Совершая большой обход участка, я всегда неосознанно искал в заборе дырку. Иногда находил. Голова сама просовывалась в нее, и как только (а, наверное, и раньше) хвост, распрямленный узким отверстием, вновь ложился на спину, ноги уносили меня в даль свободы. Свобода затуманивала мозги. Даже если меня догонял крик хозяина: “Жирбан, домой”, я оборачивался на его зов и с повернутой назад головой бежал дальше.

Когда наступила зима, я счел это время года самым приятным. Везде бело и чисто, всякая шелуха не цепляется. Не жарко. Можно копать во всем огороде, не боясь испачкаться и повредить растения. Легче охранять участок – все посторонние следы хорошо видны. Я весело бегал по огороду изрезая сугробы боевыми тропами. Возросли возможности удирания: я подрос, а сугробы местами почти сравнялись с забором; теперь я мог легко перепрыгивать через него.

Гуляя на свободе, я изучил деревню. Она была достаточно большой – несколько сотен домов. В ней было несколько частей, отделенных друг от друга оврагом и небольшими рощами. Заметно различалась старая деревня с маленькими, вросшими в землю избушками, и новая, застроенная большими домами. Почти в центре деревни находилось озеро. Летом в хорошую погоду на его берегу отдыхала масса приезжих из города. Застройка новой части деревни была неравномерной. Между несколькими обжитыми главными улицами находились заросшие бурьяном пустыри. Много было и нежилых, недостроенных зданий. На пустырях и брошенных домах обитала масса бродячей живности – собак и котов. Псы встречались самые разные. Огромные, размером с Пирата, и совсем маленькие шавки, не крупнее кошки. Породистые – вымой их, расчеши – и хоть на выставку, и собаки непонятного происхождения – что называется помеси бульдога не то с носорогом, не то с тараканом. Некоторые, недавно брошенные или потерявшиеся, ходили в ошейниках, другие, и их большинство, никогда его на себе не носили. Кормилась вся эта свора отбросами из домов, остатками с пикников, устроенными приезжими из города людьми, а также с находившейся недалеко от деревни городской свалки. Бродячие псы были объединены в несколько стай со своими вожаками и ареалами кормежки. Нередко между ними вспыхивали индивидуальные и коллективные драки.

Наши отношения с бродячими собаками складывались по–разному. Некоторые всегда были злобными и агрессивными по отношению к нам, другие – напротив, старались показывать уважение и доброжелательность. Они как бы и помогать нам старались, облаивали прохожих или, гавкая бегали за проезжающими мимо домов автомобилями. Таким мы позволяли приближаться к забору и даже поедать остатки пиратовской еды. Отношение к нам бродячих псов менялось по мере удаления от дома, чем дальше, тем меньше уважения.

Однажды я сцепился с бродягами. Благополучно удрав, я с важным видом прогуливался вдоль лесополосы. Был солнечный зимний день. После недавнего снегопада все было бело и чисто. На таком фоне моя роскошная ярко–рыжая шуба смотрелась особенно выигрышно. Невдалеке я заметил сучку. Она была бродяжкой потрепанного вида и вряд ли заинтересовала бы меня, если бы не запах. Запах, который пробудил во мне основной инстинкт. Я подбежал к ней, мы познакомились, я начал пристраиваться к ней, чтобы сделать то, что положено. Но неожиданно мне грубо помешали. Крупный черный кобель, схватив меня за хвост, стащил с сучки. Другой, грязно–серый, поменьше прыгнув, повалил меня на бок. Все трое начали меня кусать. Злее всех оказалась моя несостоявшаяся партнерша. Она так и норовила тяпнуть за самое нежное и уязвимое место. Я с трудом вырвался от них, и, забыв на время про свою величественность, удрал. Благо калитка была открыта. На мою защиту встал Пират. Он настоящий друг. Только цепь помешала ему перепрыгнуть через ворота и порвать моих врагов. Эти бомжики конечно не решились зайти в ограду и сразиться с нами.

При осмотре обнаружилось, что у меня порвана бровь, вся морда в крови, а глаз закрыт распухшим веком. Хозяин, промывая мне рану бурчал: “Ну что, козел (он всегда так меня зовет, когда я провинюсь) нагулялся?” Будешь еще удирать?” Я пообещал, что не буду.

Домашнее средство лечения – промывание раны и глаза чаем не помогло. Бровь срослась неправильно, глаз не открывался. Хозяин повез меня в ветклинику. Хирург сказал, что случай сложный и лечить не взялся. Посоветовал обратиться к профессору, “очень видному специалисту”. Профессор долго не принимал нас, ссылаясь на занятость и собственную болезнь. Наконец принял. Издалека, брезгливо и с опаской посмотрев на меня, он поручил ассистентке открыть мой глаз. И хотя у нее не получилось, диагноз был готов. Глаз погиб, его надо удалить и вставить стеклянный, импортный. Всего за две тысячи рублей я должен был стать лучше прежнего. Хозяин не согласился и стал искать другого доктора. Нашел. Доктор попробовал открыть глаз руками. Не смог. Но менять его на стеклянный не предложил. Вместо этого неожиданно сунул мне в морду кошку. Я отпрянул, гавкнул, но глаз не открыл. Да, сказал доктор, и вправду трудный случай. Противные эти чау–чау, вечно у них проблемы. Но все решаемо. Будем делать пластическую операцию. Обойдется это вам рублей в триста – завершил доктор и вопросительно посмотрел на хозяина. Тот согласился. Доктор всадил мне укол. Через полчаса я проснулся с вырезанным куском века, зашитой бровью и увидел мир двумя глазами. Мы поблагодарили доктора и поехали домой. Неделю я, вызывая насмешки Пирата и Кати, носил на голове валенок. Его приделали к моему ошейнику с тем, чтобы я не мог чесать лапой бровь и повредить швы. Потом доктор снял мне их, и я стал как новый.

Из всей этой истории я усвоил, что все бродячие собаки – потенциальные враги. С соседскими собаками отношения складывались по–разному. С ближайшей соседкой – кавказкой овчаркой Бертой мы были примерно одного возраста. Одновременно приехали и на жительство в деревню. Эти обстоятельства, как и приятельские отношения наших хозяев, привели к нашей дружбе. Забор между нашими участками был сделан из крупноячеистой сетки, благодаря чему в щенячьем возрасте мы легко ходили друг к другу в гости. По–товарищески боролись, кусались, вместе гоняли котов. Хозяева не препятствовали такому общению. Но когда Берта подросла, все переменилось. Временами от нее стал исходить запах, заставлявший забыть об играх, и думать совсем о другом. Ну, понимаете, о чем. Хозяин Берты не пожелал породниться с нами и посадил ее на цепь в отдаленном от нас углу своего участка. Я тоже вырос и забор из сетки стал для меня непроницаемым. Примерно в это время Берту укусил клещ, она долго болела и поправлялась. Укус не прошел для нее бесследно. Уже став взрослой сукой, она имела размеры заметно меньше, чем положено для кавказцев. Возможность общения осталась у нас только голосовая. Прежнего уровня контакта уже не было, но приятельские отношения остались.

Совсем по–иному дело обстояло с другим соседом. Доберман Дэн оказался врагом. Черный, худой, на тонких ногах он постоянно истерично бегал по отгороженному участку своего огорода (в остальную часть его не пускали – он постоянно копал ямы) и непрерывно гавкал. Пират – он знает, когда лаять, когда не лаять. Я – тоже. Дэн лаял всегда. А когда не лаял – выл. По поводу и без повода. В целом, он был полной противоположностью пушистого, солидного и умного чау–чау, то есть меня. Меня и Дэна можно было сравнить со львом (это, конечно, я) и шакалом (это он). Важный и красивый, грозный и величественный лев спокойно обходит свои владения, формируя порядок одним своим видом. Шакал же беспрерывно бегает и лает от страха, а напугать может разве что кошку. Естественно, Дэн мне завидовал и был моим врагом. Он часто поджидал меня возле забора и забрасывал грязными ругательствами, не отличавшимися разнообразием. В юношестве я часто не сдерживался и отвечал ему тем же. Но долго поддерживать бессмысленную ругань и уподобляться Дэну я не мог. Сказав ему пару ласковых, я поднимал заднюю лапу и брызгал в его сторону. Струя не доставала, но все равно, он отпрыгивал. И вновь принимался гавкать. А я, не обращая более на него внимания, продолжал обход.

Однажды мы встретились на улице. Мне удалось удрать из калитки, пока молодой хозяин беседовал с хозяйкой Дэна. Он тоже был на улице и напал на меня. Я тогда был еще почти щенком, а он – взрослым псом. Но в обиду я себя не дал. Мы сцепились нешуточно. И я бы ему показал. Его спас молодой хозяин, утащив меня под мышкой домой. При этом Дэн показал свою гнусную сущность – ударил меня в спину, т.е. тяпнул за хвост. Когда меня дома осмотрели, выяснилось, что сам я целый, но зубы мои в крови. В крови Дэна.

Объединяло нас с ним только одно – прохожие, следовавшие мимо наших участков. В эти моменты мы забывали о вражде и вместе обливали их. Должен отметить, Дэн и здесь был не на высоте – лаял он крайне бестолково. Общая работа объединяла нас не на долго. Как только прохожий оказывался далеко, мы начинали лаять уже друг на друга, обмениваясь упреками и колкостями.

Через несколько домов от нас жил Белый. Он был приблудившейся к дому псом, которого приняли на службу. Приняли не по полной программе – он не имел ни полноценной будки, ни даже ошейника. Не было у их дома и полноценного ограждения. Забор был, но вместо ворот и калитки зияли пустоты. Может быть, поэтому он не понимал одной из основных заповедей собачей службы – охранять свою территорию от чужого вторжения. Несколько раз я, гуляя по улице, заходил в их ограду, и отнюдь не встречал противодействия со стороны Белого. Он не понимал, что это именно его территория – она не была помечена его запахами, как это принято у хозяйских собак. И при том, Белый ставил метки всюду, где его ни носило. Правильный кобель ведет себя по–другому. Он тщательно помечает свой участок, и лишь добросовестно сделав это, будет задирать лапу за его пределами. Большую часть дня он слонялся по деревне: ходил к чужим заборам и попрошайничал, дразнил крепко привязанных за заборами хозяйских собак. Бросая свой участок без охраны, он не испытывал, по–видимому, угрызений совести. Соответственно относились к нему его хозяева. Расчески его шкура не знала, кормили его нерегулярно и лишь объедками. Был труслив и хвастлив. Хвастлив, если был недосягаем для меня или Пирата, тогда он называл нас зазаборно–цепными придурками и сбивчиво поучал нас рассказами о погонях и задержаниях, в которых когда–то участвовал. Труслив, если мы могли его достать. Тогда он удирал на свой участок, где трогать его было не принято. Он не защищал свой участок, а наоборот, прятался на нем.

В своей додеревенской жизни Белый работал в милиции. Этим он гордился и хвастался, но подробностей избегал. По собачьему телеграфу я узнал: он служил в ГАИ и был натаскан на поиск наркотиков в машинах. Обучение собак такому ремеслу предполагает превращение их самих в наркоманов. Век таких псов обычно недолог – через два–три года их списывают по здоровью. Был списан и Белый. Но в отличие от большинства других собак такого рода занятий, он пережил ломку и обрел нового хозяина на нашей улице.

Нан. Нечистая московская сторожевая. Для своей породы был некрупным, но при том раза в полтора больше меня. В зрелом возрасте. Он жил в самом начале улицы, при не большом кирпичном доме, за забором из высечки. От его добротной будки до противоположного конца участка вдоль забора была протянута толстая проволока. По этой проволоке скользила цепь Нана и в зоне его досягаемости была вся площадь перед домом. К службе он относился очень серьезно, проникнуть на его участок чужой не мог. При этом Нан не был склонен к истеричному лаю в стиле Дэна. Просто следовавших по улице людей, не представлявших явной угрозы, он встречал рычанием или оскаливанием, выглядевшим достаточно убедительно. Но бывало по настроению, Нан, как бы не замечая цепи и забора, совершал резкие броски в сторону прохожих, издавая на пике прыжка один мощный “гав”. Этот “гав” переходил в непрерывный, тяжелый и злой лай, еже ли пес имел основания заподозрить кого–либо в намерении посягнуть на его территорию. Так же, как и Белый, Нан в молодости он служил в органах, но в тюремной охране и уволился оттуда вместе с хозяином. Своей прошлой службой гордился, к нам, остальным уличным собакам относился снисходительно, как к штатским, не вкусившим тягот настоящей службы и незнающим ее секретов. Про саму службу не рассказывал, но поучать всех любил.

Ко мне относился как–то странно. Первый раз обратился: “Жирлунг”, правда, после, как бы с насмешкой, поправился: “Жирик”. Это “Жирлунг” несколько резануло мне слух, но я не обратил на него особого внимания. Обнаруживались в его поведении и командные нотки. Он постоянно, по поводу и без, выдавал мне указания, будто он главный или даже хозяин. Критиковал, как мы с Пиратом охраняем: лаете не слаженно, не всегда верно тон и громкость выбираете, дальность отлаивания неверная: учуял далеко идущего чужого и давай на забор прыгать и гавкать; он издалека не испугается, надо потерпеть, подпустить поближе и ошарашить, высовываясь в прыжке из–за забора. Лаять следует с разных углов, при том бегать вдоль забора. Там гавкнул, дальше побежал, создавай впечатление, что вас не два, а много. Тогда можно добиться выделения у прохожего адреналина, а если повезет, то и калом запахнет. Запах, конечно, неприятный, но это высший успех отлаивания.

Звучало все достаточно по–занудски, но почему–то воспринималось мною спокойно, без раздражения, как должное. Пират его терпеть не мог и слушать не желал, я, когда Нана не было рядом, тоже; но при нем терялся, слушал и слушался.

Гусь. Чистопородным псом он не был. Маленькие уши, почти символический хвост, короткая колючая шерсть, цвет которой можно было определить лишь сочетанием нескольких слов – серо–коричнево–желтый–непонятно какой, приплюснутая как у меня морда, но при этом огромные выпученные мутно–желтые глаза, некрупный, но крепко сбитый торс – все это указывало на присутствие в нем очень разных кровей. Но назвать его дворняжкой никто не смел. Какая–то внутренняя стать, значимость присутствовали в нем, оправдывая свою кличку, он ходил важный, как известная глупая и самодовольная птица. Его низкий голос его звучал очень веско, убедительно. В детстве он прошел профессиональную школу дрессировки, окончил ее с отличием и остался там работать. Его обучили организовывать работу других собак, и он стал по должности собачьим начальником. С работой справлялся, со временем проникся чувством собственной важности в собачьем мире. На одной из тренировок получил травму, его вылечили и списали. Но повезло: он не забомжился, был принят теперь уже на частную службу одним из наших соседей. Новый хозяин поселил его в нормальной будке, кормил и относился хорошо, Гусь в ответ добросовестно охранял дом. Но тосковал по руководящей работе. В отношениях с соседями попытался играть привычную роль начальника. Не получилось – деревня не собачий питомник, тут у каждого свой хозяин и другие начальники без надобности. Не сумев завоевать должного авторитета, Гусь стал замкнутым и заносчивым. В драки старался не ввязываться, но случая облаять или ногу на кого–то задрать из–за собственного забора не упускал.

Бульдог–полукровка Зюка. Обвислые щеки и длинный нос, мощный торс на тонких лапах, передняя часть тела краткошерстная, голова вообще лысая, задняя с более длинной шерстью, хвост – так вообще лохматый. Откуда и как он взялся в деревне Зюка не помнил. Будучи бродягой, он выхватил счастливый билет – прибился к своему хозяину еще в период строительства дома, вошел в доверие и был принят на довольствие, со временем получил вполне приличную будку. Цепи у него не было. Он мог свободно ходить по участку и всей деревне. Эта свобода вызывала зависть многих, но самому Зюке она была нужна не очень. Он больше в будке лежал. Оно и понятно: долго жил впроголодь и бомжевал, теперь же ежедневная кормежка и крыша над головой казались куда важнее свободы. А кормежка была очень даже неплохой. Людей в доме жило много, готовили соответственно. Еда всегда оставалась. Свиней не держали, сжирал все он. Ведрами. Если дают сразу ведро – надо, пусть через силу съесть, съесть сразу, ничего не оставляя, вдруг отберут или украдут. А сожрешь ведро, так оно и не до прогулок совсем, тут полежать надо. Постепенно округлился, обрел лоснящуюся шерсть. К работе относился показушно–старательно, гавкал больше для порядка, без задора и увлеченности, скорее даже не гавкал, выл. Но если его тарелка, даже пустая, становилась объектом посягательств, он менялся. Даже после сожранного ведра превращался в полного пустобреха, лаял исступленно, долго не мог остановиться даже после ухода несостоявшегося вора. К другим псам относился завистливо: у этого будка лучше, у этого еда вкуснее – везет же козлам всяким.

Такса Реди. Она, как и я, жила в доме, а не в будке. На улицу выходила часто, гуляя без поводка. Она видимо пользовалась полным доверием своей пожилой хозяйки. И не зря. Прогуливаясь на своих коротких ножках, она постоянно держала в поле зрения свой участок. И при малейшей угрозе моментально оказывалась на посту. Несмотря на ее небольшие габариты связываться с ней не рисковали и крупные псы. Но охрана территории для нее была лишь добросовестно выполняемой обязанностью. Страстью ее было ловить бродячих котов. Гонялась она за ними с неожиданным проворством, могла часами сидеть под деревом и караулить. Поймав, хладнокровно прокусывала им шеи. Не ела, в клочья не рвала. В общении с нами была веселой, игривой и доброжелательной. Была любителем и мастером рассказывать анекдоты.

Сербернар Елкан. Он, наверное, был самым большим на улице. Даже больше Пирата. Характер имел несуетливый, но злой. Был одним из псов, способных напасть на человека, повалить его, а может быть и загрызть. Случая проверить, к счастью, не представилось, но, судя по тому, как Елкан перекусил пополам зашедшую в зону его досягаемости дворняжку, он был реально способен на убийство. Хозяева Елкан одними из первых поселились в деревне на постоянное жительство. Лет десять назад Елкан появился здесь вместе с ними трехмесячным щенком. Вся его жизнь прошла на цепи возле их небольшого дома, побегать даже по участку ему не позволяли из опасений, что огромный пес легко преодолеет забор и чего–нибудь натворит в деревне. Но даже сидя на цепи Елкан был известен всем. Во время вечерних бесед, когда каждая собака со своего места гавкает и этим вливается в обсуждение произошедших за день событий, и собачьи голоса сливаются в суммарный перелай по деревне, содержащий уже общее собачье мнение, тон часто задавал именно громкий бас Елкана. И не случайно: как старожила и здоровяка его уважали и побаивались домашние псы, а бродячие собаки старались и вовсе не подходить близко к их дому.

Однажды он был на глазах у нескольких бродяжек бит хозяином. Получить от хозяина несколько пинков – для собаки дело привычное. И хотя шавки злорадно растрезвонили на всю деревню, никто не придал этому особого значения. Кроме самого Елкана. Он счел удары публичным унижением, уронившим его авторитет. В собачьих перелаях он стал искать насмешки в свой адрес, ему казалось, что все только и обсуждают его падение. Характер сенбернара испортился окончательно. Он перестал участвовать в наших вечерних беседах, ни с кем, даже с хозяйскими псами, по–нормальному не общался, лишь скалился и рычал. Унижение, если оно известно и обсуждается, становится многократно значимее. И для Елкана все стали виноватыми. Он замкнулся в себе и затаил обиду, как бы ожидая своего часа. Даже с собственным хозяином вел себя подобным образом. Молчаливо признавал его первенство, вроде со всем соглашался, но жил с камнем за пазухой.

К моменту моего знакомства с Елканом у него начались возрастные проблемы со здоровьем. Лапы потеряли упругость, шерсть – блеск, голос стал хриплым. Выглядел он усталым и угрюмым. В один из моих первых побегов из ограды я подошел к нему познакомиться. “Отвали, щанок. Не подходи – тогда не трону” – был его ответ.

Джерри. Чистопородная немецкая овчарка. Некрупная, лишь несколько больше меня. Короткая, черно–рыжая шерсть с блестящим отливом. Очень ответственная, относительно службы хозяину. Готовая всегда выполнить его команды, которых она знала множество. Порой ее хозяин злоупотреблял добросовестностью Джерри: он бросал на землю шкурку, говорил “нельзя”, чем заставлял собаку подолгу сидеть возле куска колбасы или вкусной косточки. Джерри слушалась, истекая слюной. И даже не просила шкурку. В общении с другими собаками держалась с большим достоинством, но без заносчивости и отчужденности, холодно–доброжелательно. Хотя она жила на улице, не в доме, цепью ее не унижали. Джерри свободно передвигалась по своему участку, могла заходить в дом или гулять за оградой. Никогда не лаяла попусту. За пределами своего участка первой не скалилась. Держала в памяти список постоянных гостей, обозначенных ее хозяином как “свой”. Они могли заходить в калитку и дом беспрепятственно. Мой хозяин и я входили в список “своих”, и нередко навещали хозяев Джерри. Тогда и Джерри принимала меня по–приятельски, но внимательно следила за мной, метки ставить не позволяла, если ее хозяин давал шкурку именно мне – терпела, если шкурку просто бросали на землю, скалилась и съедала сама.

Другие могли пересечь границу участка только по разрешению ее хозяина. Здесь ее ответственность граничила с безрассудством. Однажды она, не задумываясь, сцепилась с двумя овчарками–кавказцами, прогуливавшимися возле их дома. Каждый из псов был раза в два больше Джерри, они бы просто порвали ее, если бы не выстрелы хозяина.

Среди деревенских собак был свои нормы поведения и чести. Заходить на чужой участок можно только с разрешения охраняющего его пса, следует помогать друг другу в отлаивании незнакомых людей и бродячих собак. Бродячие псы – общий враг, от них надо защищать соседей–людей и друг друга. Брать еду можно только у тех людей, с которыми твой хозяин в хороших отношениях и в его присутствии, воровать еду и шкурки у соседей – категорически нельзя. Задирать ногу на чужой забор, за которым твой коллега – высшее оскорбление, лаять на чужого хозяина, если только он не пытается без спроса перелезть через твой забор – бестактность.

Кодекс этот не предусматривал никаких санкций, кроме осуждения, но большинство хозяйских собак, особенно в части не касающейся еды, соблюдали его. Иное дело бродячие собаки. Никаких правил у них не было. Бегали они стайками, могли с одинаковым удовольствием вместе кидаться на домашнего пса и без всякого повода грызться между собой. Бродяги подкарауливали нас на улице, нападали, если имели перевес. Дразнили нас, подходя вплотную к забору, из–за которого мы не могли вылезти, задирали на него ногу. Схватки были частым явлением. Бродяги брали числом и злостью, домашние – сытой силой и уверенностью в своей правоте. Разобщенность заборами и цепи мешали нам дать им достойный отпор, но если возможность появлялась, никто из нас не упускал ее. Драки были жестокие, до крови, и даже смерти. Бродячие псы никому не служили и ничего не охраняли, и мы не считали их полноценными собаками. Они отвечали тем же, называли нас обожранными свиньями. Они были грязными и нечесаными, но нас презрительно сравнивали с беспомощными зажратыми котами, а сами рылись в помойках в поисках еды. Они надсмехались над нашими ошейниками, но каждый мечтал заиметь его. Они не упускали случая облаять людей, наверное, втайне надеясь, что те оценят их лай, как лай потенциального охранника и появится шанс обрести хозяина. Некоторые из нас иногда завидовали их свободе, но никто не хотел обрести ее, став бомжом.

В нашем доме было много интересных и полезных вещей, но с наибольшим уважением я относился к холодильнику. Почему – думаю, это понятно, ведь в нем хранились всякие вкусности. Первое время я не задумывался, откуда они там берутся. Холодильник представлялся волшебным существом, который всегда имеет шкурки и иногда щедро ими делится. Потом я заметил, что их туда кладет хозяин, приезжая домой. Холодильник перестал казаться волшебником, но в авторитете остался. Вырос авторитет автомобиля – ведь хозяин приезжает на нем, значит, он причастен к наличию шкурок. В моей голове сложилось представление о неком большом холодильнике, к которому на автомобиле хозяин ездит за шкурками. Я стал очень охотно ездить на автомобиле, если хозяин брал меня с собой. Но к большому холодильнику он почему–то ездил без меня.

Телевизор. С его помощью я узнал, какой я. Подойдя как–то к выключенному телевизору, я увидел красивого пса и понял, что это я. Я понравился сам себе. И начал симпатизировать телевизору. Уважение в нем вызывало и то, что хозяин подолгу смотрел в него. Я в это время устраивался рядом и дремал.

Электроплита. Это тоже была очень полезная вещь. На ней хозяин готовил еду себе и нам с Пиратом. Нам – ведро каши с костями и с маслом на два дня. Рядом с плитой стоял стол, на котором хозяин вел подготовительные работы к приготовлению еды. В процессе этого мне обычно что–нибудь перепадало. В общем, кухню заполняли полезные вещи, и она было самой интересной комнатой в доме.

Камин. Помимо декоративной роли он служил и для накопления и сжигания мусора. Иногда туда бросали что–то съедобное. Я, конечно, не так воспитан, чтобы по помойкам шариться, но Катя вела себя по–другому. Она копалась там и находила остатки еды. Тут я сдержаться уже не мог. Я отбирал ее находки и съедал сам. Иногда камин зажигали. Я ложился рядом, дремал, и в голове у меня прокручивались какие–то нечеткие, но приятные воспоминания. Что–то вроде пещеры, бородатых хозяев в шкурах, костра, на котором жарится мамонт, больших и вкусных костей. Возвращаясь к действительности, я всегда ходил к тарелке с едой.

К числу полезных вещей я относил еще два стола на ножках. Их полезность состояла в том, что под ними можно было спрятаться от наказания в нужный момент. Такие моменты в моей юности нечасто, но бывали. Смысла в наличии других вещей я тогда не видел, но раз они были нужны хозяину, то и я был не против их наличия.

Опишу свой обычный день в то время. Утром я встречал хозяина возле лестницы на второй этаж. Зная, что за ночь он по мне соскучился, я поднимался лапами на несколько ступенек, чтобы поскорее доставить ему радость общения со мной. Мы здоровались, он трепал меня по загривку и включал чайник. Потом мы шли кормить Пирата, и я делал свои утренние дела. Потом – завтрак. Это у хозяина завтрак. Э меня это был и завтрак, и обед одновременно. Дело в том, что какой–то дурак напасал в книге о собаках, что их надо кормить два раза в день. Хозяин почему–то верил именно ему, а не мне, регулярно сообщавшему о своей готовности питаться гораздо чаще.

После завтрака хозяин говорил мне что–то вроде: “Жирик, остаешься за главного, следи за порядком и охраняй дом”. В ответ я демонстрировал полную готовность следить и охранять. К своим обязанностям я на самом деле относился серьезно. Несколько раз за день обходил дом с осмотром. Проверял, закрыты ли входные двери, и нельзя ли удрать. Следил за передвижениями кошки Кати. Прежде всего, за тем, чтобы она не приближалась к тарелке с едой. Гонял ее, если она позволяла себе такое в моем присутствии. Первое время, в юности я периодически проверял и саму тарелку. Не появилось ли там что–нибудь новое и интересное. Потом обнаружил закономерность. Что–то новое в тарелке может появиться только тогда, когда дома есть хозяева.

Совершив очередной обход дома, я позволял себе вздремнуть. Но и при этом не забывал о своих обязанностях – спал, похрапывая очень чутко. Реагировал на все передвижения по улице и посторонние звуки. Реагировал по обстановке, по–разному. Если угроза была не очень серьезная, и Пират был в состоянии сам отлаять прохожего или проезжающие небольшие машины я не вмешивался. Но если прохожих было несколько, или ехал крупный автомобиль – я незамедлительно включался в работу. Вдвоем мы справлялись с любой угрозой. Особенно раздражали бродячие собаки. Эти бомжики, пользуясь тем, что Пират на цепи, а я – за дверью подходили почти вплотную к нашему забору и пытались на него побрызгать. Отгоняя их, приходилось долго, порой до хрипоты лаять.

В то время хозяин еще не оставлял мне днем включенный телевизор и в целом сидеть дома весь день одному было довольно скучно. Дневное одиночество и скуку скрашивали сны. Их я смотрел регулярно. Некоторые были красочными и интересными. Перескажу один из них, сильно впечатливший меня.

Машина была открыта. Ключ был в замке. Я запрыгнул в окно водительского сиденья. Сел в водительское кресло. Пододвинул его с тем, чтобы задние лапы доставали до педалей. Что и как делать, я видел много раз. Завел двигатель, включил передачу заднего хода. Развернулся и поехал. Где находится большой холодильник, и как к нему добраться я не знал, рулил по наитию. Встречные машины, водители которых видели меня за рулем, шарахались в стороны. Несколько из них от удивления сошли с трассы и потерпели аварию. Гаишников по пути к счастью не встретилось.

Отъехав от дома километров пять, я понял, что Большой Холодильник где–то рядом – стал ощущаться чудный запах огромного количества разнообразных шкурок. Вскоре я увидел его. Здание Холодильника было белым, красивым, огромным и величественным. Запах стал настолько сильным, что закружилась голова и затуманился мозг. Остановившись, я вышел из машины и направился к своему счастью. В дверях меня чуть не сшиб с ног ротвейлер, несшийся наружу с двумя рюкзачками на спине. Но мне было не до него. Я не стал упрекать его в невоспитанности и зашел внутрь Большого Холодильника. Шкурки лежали на полках, висели на веревочках, плавали в больших банках. Если существует рай для собак, то он был передо мною. Ко мне вышел крупный мужчина с черными развесистыми усами в белом халате и колпаке:

–Каких шкурок желаете? – Он весь светился доброжелательностью. Я рефлекторно встал на задние лапы и приготовился прыгать. Мужчина с добродушной усмешкой сделал жест, напоминающий хозяйское “сидеть”:

– Уважаемый, вы не дома. Здесь прыгать не надо. – И вновь эта сказочная, одновременно возбуждающая и умиротворяющая фраза: – Каких шкурок желаете?

Я желал всяких, много и сразу. На мгновенье замешкался – с каких начать? Но уподобляться известному “буриданову ослу” не стал. Ринулся к колбасным. Мужчина вырос передо мной, преградил дорогу, снова скомандовал жестом “сидеть”.

– Здесь есть шкурки нельзя. Только на вынос. У нас не пиццерия какая–нибудь. – Его голос стал жестким. – Как я понял, вы колбасных желаете. Подождите, я вам запакую.

Праздник начал портиться. Осаженный и сбитый с толку, глотая слюну, я наблюдал, как мужчина достал два соединенных лямками рюкзачка и начал укладывать в один из них колбасные шкурки. Я хотел и колбасных, и косточковых, и мясных шкурок. И всех других тоже. Подгавкивая, я начал показывать мордой в сторону мясных шкурок. Мужчина понял меня. Он уже наполнил один рюкзачок колбасными шкурками. Неторопливо подойдя к мясным, он, начал складывать их во второй рюкзачок. Я стал просить положить и косточковых шкурок. Мужчина и на этот раз понял меня, но отказал:

– Можно только два вида. По рюкзачку каждого. – Застегнув рюкзачки на молнии, он повесил их мне на спину. В этот момент я, наверное, был похож на караванного ишака. Но в отличие от ишака груз для меня был не в тягость, а в радость. Рюкзачки были что крылья. Я вознамерился поскорее выйти из холодильника и приступить к поеданию шкурок. Но мужчина вновь остановил меня:

– Не ешьте здесь, на улице. Дотерпите до дома. И поделитесь с товарищами. – Проводя меня до выхода, он открыл дверь. Я, с трудом преодолевая желание немедленно распаковать рюкзачки, вежливо поблагодарил мужчину и побежал к автомобилю. Около него блевал ротвейлер, встретившийся мне у входа в Холодильник. Он извергал непрожеванные, лишь надкусанные шкурки. Я сопоставил эту картину с напутствием мужчины в белом “дотерпите до дома” и собачьей заповедью “не бери еду из рук чужого”. Все вместе это дало еще одну, и большую ложку дегтя в мед моего праздника. Я понял, придется дотерпеть. Домой ехал с превышением скорости. За это меня остановил гаишник.

– Командир, везу шкурки домой. Терпежу нет. Отпусти. – Сказал я ему. Показал глазами на рюкзачки. Гаишник потянулся к рюкзачкам. Это выглядело как покушение на самое святое, и я зарычал. Он отдернул руку и стал расстегивать кобуру. Я понял, придется делиться. Что ж, нет худа без добра. Дам ему шкурку, и заодно проверю, не отравлены ли они. С болью в сердце я открыл один рюкзачок. Он взял колбасную шкурку. Начал жевать. Я надеялся, он подавится. Не подавился. Протянул руку за второй шкуркой. Выбрал покрупнее. Махнул рукой – проезжай.

Дальше ехал без проишествий. Дома праздник все–таки состоялся. Сначала мы с Пиратом съели колбасные. Потом, не спеша, глодали косточковые. Даже Кате досталось.

Проснулся от чувства тяжести в животе. Потребовалось срочно выйти на улицу. Но дверь была закрыта, а хозяев дома не было. Полаял–полаял – никто не пришел, дверь не открыл. Пришлось навалить кучу в гараже.

Этот сон имел и другое продолжение. После него я уже был уверен в существовании где–то в городе Большого холодильника со шкурками. И я задумал удрать от хозяина во время поездки в город и самостоятельно посетить Большой холодильник. Однако удрать из автомобиля было очень сложно. Перед поездкой на меня всегда надевали ошейник с пристегнутым поводком. Расстегнуть ошейник я сам не мог, а поводок хозяин выпускал из рук, только посадив меня в машину и закрыв дверь. Единственным вариантом было выпрыгнуть в окно автомобиля вместе с поводком во время движения. Это для меня не подходило – подобные трюки не в моем вкусе. Поразмыслив несколько дней, я нашел выход – во время поездок с хозяином запомнить дорогу до города и позже отправиться пешком на поиски Большого холодильника.

В одно солнечное летнее утро я, воспользовавшись неизвестной хозяину дыркой в заборе, отправился в путь. До города, как я и думал, было недалеко. Примерно через час, благополучно избежав всяких нежелательных встреч, я добрался до первых многоэтажных домов. Появился слабый запах шкурок. Я принюхался и определил направление. Минут через пять я подошел к источнику запаха. Большой Холодильник действительно был большим и величественным. Но не белым, а стеклянным. В распахнутые двери входили и выходили люди. Входили налегке, выходили с большими вкусно пахнущими пакетами. У входа всех, также как и в моем сне, встречал мужчина. Но не в белой, а в пятнистой одежде. Подумав, что разница невелика, я подошел к нему. Но я ошибся. Все последующее сильно отличалось от сна. Вместо вежливого “каких шкурок желаете” меня встретили словами: “Куда прешь, сука. Дуй отсюда”. Прежде чем я успел возмутиться по поводу обращения ко мне “сука”, мужчина в пятнистой одежде ударил меня по боку резиновой палкой. От нежданной боли я подпрыгнул на месте и тут же, еще находясь в прыжке, получил пинок по другому боку. Пинок был достаточно сильным, и я отлетел от мужчины на несколько метров.

Голова немного затуманилась, бока побаливают. Первый блин комом, это был не Большой Холодильник, но я не сдаюсь, гуляю по городу и ищу. Слышу: сразу много голосов радостно кричат: “Жирик, Жирик”. Думаю, это хорошие люди зовут меня к Большому Холодильнику. Бегу на звуки. Побегаю. Холодильника нет. Толпа народу. В центре толпы – грузовик, на нем крупный, видный мужик. Понимаю, обращение “Жирик” адресовано ему. Он что – тоже Жирик? Всматриваюсь в него. Да, в нем есть что–то на меня, по меньшей мере, похожее. Не могу уловить, что именно. О чем он говорит, непонятно. Но говорит красиво, хорошо, убедительно. Слушаю, открыв пасть и вывалив язык. Увлекаюсь настолько, что не замечаю, как к ошейнику пристегивают поводок. Иду на поводке, не задумываясь, куда, зачем и с кем. Не замечаю, как оказываюсь в машине хозяина. По дороге домой, осознаю – мне здорово повезло, я потерял контроль над собой, мог бы очухаться на живодерне. Наверное, прав хозяин, не отпуская меня гулять одного. Наверное, многое в этом мире не так хорошо, как хотелось бы. Но все равно, где–то он, Большой Холодильник, должен быть.

Вернувшегося домой хозяина я всегда встречал на пороге. Радостно попрыгав вокруг него, я шел гулять. Довольно часто он ходил со мной, если дело было весной или летом. Мы делали малый обход, осматривая, что и как в огороде подросло и поспело, подходили к Пирату, спрашивали, как прошел день. Потом хозяин уходил в дом, а я совершал большой обход по периметру забора. Осматривал его на предмет следов вторжения чужих собак и возможного появления дырок для удирания. Если все было в порядке, я выбирал себе в траве место поуютнее, и ложился вздремнуть. Но особо поспать не удавалось. Вечером по улице ездило много машин, ходили люди и собаки. Часто приходилось подниматься и работать. Доставали и соседские коты. Были периоды, когда они буквально пачками ломились в гости к Кате. Рассаживались вокруг дома и противно мяучили. Попробуйте поймать одну кошку на открытом пространстве. Это мелкое проворное животное передвигается стремительно и в последний момент, когда оно вроде у вас в зубах вдруг куда–то запрыгивает и нагло корчит рожи. А тут котов, как правило, было несколько. В общем, проблем возникало много, и поспать особо не удавалось.

К хозяевам приходили гости. Всем им я нравился, что конечно не удивительно. Они трепали меня по загривку, гладили. Те, кто поопытнее в общении с собаками чесали брюхо. Многие гости и мне были симпатичны. Их я норовил лизнуть, вилял хвостом, терся об ноги. Были и гости, которые будили во мне инстинкты. К таким я старался пристроиться к коленке и совершить нечто, похожее на половой акт. Одни сначала воспринимали это с юмором, другие – сразу с раздражением. Но довольно быстро все гости начинали пытаться избавиться от моих домогательств. Без помощи хозяина это удавалось немногим. В эти моменты я был неуправляемым. Единственным вариантом было запереть меня в ванной комнате. Там я постепенно остывал.

Однажды мои домогательства до гостей обернулись хорошим вариантом. Один худой и очень пьяный дядька, на коленку которого я настойчиво посягал, стал совать мне в пасть сторублевые купюры и говорить “уйди”. Я брал стольник в зубы, уходил, отдавал его хозяину и возвращался. За вечер я прокомпостировал рублей пятьсот. На следующий день мне купили колбасы. Хороший был дядька. Жаль, что он с тех пор не приходил к нам в гости.

Приход гостей часто сопровождался выпивкой и закуской. Появлялось много еды и шкурок. Часто жарили шашлыки. Я отнюдь не клянчил у гостей угощения. Садился рядом, терпеливо смотрел на них и ждал. Давали сами. Я брал из рук очень аккуратно. Некоторые гости, из числа постоянных, приезжая к нам, привозили шкурки с собой. Угощали меня, Пирата, даже Катю. В общем, приход гостей мною оценивался всегда положительно.

Когда хозяин делал что–то в огороде, а я был свободен от защитных функций, я старался ему помогать. Таскал в зубах палки, ветки, копал лапами землю (не всегда там, где надо). Особенно мне нравилось поливать цветы.

Вечером, покормив Пирата, хозяева садились ужинать. Зубы у них были слабые, и они могли разгрызть далеко не все. Поэтому, пока они сидели за столом, я не шел к своей тарелке, а находился рядом, готовый помочь. Вместо них грыз кости, и все другое, с чем они не могли справиться.

После ужина мы с хозяином пили чай и смотрели телевизор. Точнее, он пил, я вдыхал запахи, он смотрел, я слушал сквозь сон. Чай хозяин пил с сахаром, конфетами, вареньем, с лимоном. Или просто один чай. Это мне нравилось больше всего. Лимон, конфеты перебивали вкус, и что для меня важнее запах, аромат чая. Чай с лимоном пахнет лимоном, аромат чая теряется. За чаем и телевизором хозяин читал газеты. Иногда, если события в мире особенно интересовали или волновали его, он комментировал их, обращаясь ко мне вслух. В эти моменты я внимательно слушал, хотя тогда, конечно, мало что понимал.

В один из вечеров хозяин принес неяркую, желто–зеленую упаковку:

–Смотри, Жирик. Тибетский чай. Выращен на твоей исторической родине.

От запаха заваренного чая у меня из носа (именно из носа) потекли слюни (именно слюни). Аромат, разливавшейся по кухне, был неописуем. Я заворожено сел неподалеку от чайника. Мое дыхание участилось, сделалось глубоким. Приятно закружилась голова. Хозяину чай напротив, не понравился. Попробовав его сначала без добавок, он положил сахар и лимон. Снова поморщился, собрался вылить чай в раковину. Лимон – очень вонючая штука. Но даже он не смог перебить аромат трав моей названной исторической родины. Я подошел к своей миске для воды и начал показывать, что очень хочу пить. Хозяин усмехнулся и вылил чай в миску. Я выпил все, не отрываясь. В голове воцарилось безмятежное спокойствие и умиротворение. Я задремал перед телевизором. Обычно, вытянувшись рядом с хозяином, я спал неглубоко и чутко. Реагировал на посторонние звуки, при необходимости вскакивал и лаял. При этом в полглаза и вполуха наблюдал за экраном. На этот раз в доме и вокруг него все было тихо и спокойно. Ничто не отвлекало меня от телевизионной передачи. Передача была необычная. Показывали меня.

Я поднимался по длинной лестнице в потоке людей. По обе ее стороны стояли красиво разрисованные колеса, закрепленные на шестах. Шедшие вместе со мной люди руками приводили их в движение. Войдя в большую дверь, я оказался внутри дома. Далее путь лежал по сумрачному коридору, стены которого были завешаны изображениями странных, уродливых людей. Одни из них имели непропорционально большие головы, другие – животы, третьи были многорукими. Мы все шли молча, склонив головы и зачем–то высунув языки. Сквозь сон я подумал, что надо бы и мне распрямить и опустить хвост. Попытался это сделать. Не получилось. Хвоста не было. Но удивиться этому вопиющему факту я не успел. Процессия втянулась в просторный, хорошо освещенный зал. Я понял смысл происходящего – все мы шли к Большому Хозяину. Вскоре я увидел Его. Он сидел, поджав под себя ступни ног и раздвинув в стороны колени. Одна из рук, сложенных на груди крест–накрест периодически приходила в движение. Большой Хозяин прикасался к головам следующих мимо него посетителей шелковой кисточкой, что означало благословение. Именно за этим вся эта вереница людей пришла сюда, многие, судя по их виду, очень издалека. Получив благословение, посетители поднимали головы, втягивали языки и с радостными лицами следовали дальше. Чуть поодаль стоял помощник Большого Хозяина. Он принимал подарки пришедших. Одни дарили деньги, другие – красивые вещи, третьи – еще что–то. С пустыми руками ни пришел никто. Отдав подарки, люди подходили к другому помощнику. Он одевал всем красивые ошейники, символизирующие преданность Большому Хозяину. На этом церемония заканчивалась, люди покидали зал.

Я оказался не готов к визиту – у меня не было с собой никакого подарка. Единственное, что я мог отдать – это свой ошейник. Тем временем процессия двигалась, и я оказался напротив Большого Хозяина. К моему, и всеобщему удивлению, он не коснулся меня кисточкой, а возложил на мою голову руки. Это было особое благословение, даруемое лишь избранным. Радость и благодать переполнили меня. Я чуть не проглотил язык. Подойдя к помощнику, принимавшему подарки я на удивление легко (обычно мне это самому не удается) снял с себя ошейник и положил его в кучу подарков. Теперь я, как и все остальные, должен был получить мягкий и красивый ошейник, но неожиданно к обычной жизни меня вернуло резкое:

– Жирбан, шкурка. – Я рефлекторно, еще не освободившись полностью от видений, подпрыгнул и проглотил ее. В доме все было как всегда. Хозяин сидел за столом и смотрел телевизор. На экране какой–то толстый дядька что–то не спеша рассказывал. Догорал камин. Я почесал лапой за ухом. Ошейника на мне не было.

Эта телевизионная передача (сон, видение – я так и не понял тогда, что это было) удивила меня, но не более. Врезавшись в память, это видение постепенно, под напором впечатлений от обычных житейских событий погружалось глубже и глубже. Тем более, что тибетский чай хозяин больше не заваривал.

Иногда за телевизором мы с хозяином тяпали. Пил он разные напитки. Он наливал себе рюмку и со словами: “Жирбан, тяпнем”, совал рюмку мне в нос. Вроде как чокался со мной. Пахло из рюмки резко и противно, и я старался увернуться. Но далеко не отходил. Знал, что хозяин будет закусывать и поделится. Положительный смысл тяпанья для меня состоял именно в этом. К алкоголю я был равнодушен, но при этом различал спиртное по видам. Самым противным был коньяк. Из–за лимона, которым закусывал коньяк. К водке я относился лучше – в этом случае еда была самая разная – и нелюбимые мною огурцы, и вполне приемлемая селедочка, и нежно любимая колбаса. Но больше всего мне нравилось тяпать красное вино – здесь закуской служило жареное мясо.

Довольно часто вечером молодой хозяин вызывал меня на бой. Бой состоял в том, что я бегал по дому, гавкал и нападал на него с разных точек. Он ловил меня за шкирку, задние лапы и валил на пол. Я вырывался и нападал снова. В конце концов, мы уставали, и я поддавался ему, признавая себя побежденным.

Завершался вечер всегда одинаково. Хозяин уходил наверх спать со словами: “Ну все, Жирбан. Начинай охранять”

Моя жизнь в тот период протекала ровно, и, в общем–то, счастливо. Я был достаточно сыт, окружен вниманием со стороны хозяев. Имел друга – Пирата, приятелей среди соседских собак, постоянного (и через забор неопасного) врага – Дэна. Смыслом мою жизнь наполняла служба хозяевам. Под этим я понимал, прежде всего, заботу о безопасности. Вместе с Пиратом мы строго следили, чтобы незваные гости не проникали на территорию нашего участка. При приближении незнакомого человека, автомобиля, бродячей собаки или кошки мы поднимали лай. Пират дополнял лай резкими прыжками на ворота. В прыжке он высовывался над ними, и казалось, ни будь цепи, он окажется на улице. Одновременно из–под калитки скалился и лаял я. Наши совместные действия производили впечатление – приближаться к нашему дому боялись. Находясь в доме, я чутко отслеживал все посторонние звуки. Если происходило что–то непонятное, или тем более, вызывающее опасения, я немедленно сигнализировал хозяину и Пирату лаем.

В мои обязанности входило также всегда подходить на зов хозяина и общаться с ним. Общение могло быть самым различным. Это и поедание шкурок, и молчаливое сидение рядом, поглаживание (хозяин меня) и облизывание (я хозяина), и выслушивание комментариев к телевизионным и газетным новостям, или даже то, что я просто храпел рядом.

Конечно, не все было так хорошо, как хотелось бы. Были и проблемы. К примеру, тараканы. Мелкие и очень мелкие твари. И очень противные. Ночью на кухне они всюду. Особенно вокруг моей тарелки. Представьте, захотел я ночью перекусить. Захожу в темноте на кухню. Наступаю лапой на одного или нескольких этих мерзких насекомых. Один, крупный, лопается, ступня покрывается противной слизью. Другие, не совсем раздавленные, шевелятся под лапой и пытаются выбраться. Щекотно. Лапа скользит. Если бы не на четырех лапах был, а на двух – мог бы упасть. Отступаю. Лаю на них – уходите. Катя бы сразу послушалась. А эти сволочи игнорируют. Как будто им не страшно. Бегают по моей каше в тарелке, жрут и, наверное, тут же делают то, что рифмуется со словом “жрут”. Естественно, я после такого, эту кашу есть не мог. Голодал и ждал, пока свежую положат. К тому же и от жажды мучился – тараканы умудрялись тонуть в моей миске с водой.

Иногда на мой противотараканный лай приходит хозяин. Включает свет. Теперь эти гады начинают разбегаться. Я вожу взглядом с тараканов на хозяина и продолжаю лаять. Хочу донести до него мое глубокое возмущение поведением тараканов. Хотя хозяин и не лаял на них как я, он разделял мою позицию в этом вопросе. Но методы его борьбы с тараканами были неэффективными и для меня не приемлемыми. Он брал баллончик с какой–то вонючей дрянью и начинал брызгать в места сосредоточения тараканов, а иногда и попросту на пол. Тараканы меняли на время места сосредоточения и только.

Я пытался сам придумать способы борьбы с ними. Первый вариант – грызть и топтать врагов – был отвергнут сразу. Их сильно много, да и противные они очень. К тому же не пристало столь солидному псу охотиться за такими мелкими тварями. Попробовал уморить их голодом. С этой целью вечером стал съедать все, что было в тарелке. Тоже не помогло. Тараканы твари очень мелкие. Им на десятерых достаточно одной крошки каши или хлеба. Они все равно бегали по пустой тарелке и вокруг нее, а для меня смысл ночного похода на кухню терялся. Звать Катю на помощь – тоже не вариант – она себя еще большей аристократкой, чем я считает. Да и много их очень опять–таки.

Много времени потратил я на поиски решения проблемы. И тут мне приснился сон.

Ко мне прилетела красивая бабочка. С розовыми крыльями, большая, почти с синицу.

– Жирик, я знаю о твоих проблемах с тараканами. Можно все решить. – Я очень заинтересовался и начал водить хвостом в воздухе

– Но услуга – за услугу. – Она выждала дипломатическую паузу. – У нас тоже проблема. Ваша кошка Катя гоняется за нами и поедает. Причем самых красивых и крупных. Договорись с ней о том, чтобы она нас не трогала. Пусть птиц ловит. А мы расправимся с тараканами.

Конечно, я согласился. Использовав свое влияние, я без особого труда убедил Катю оставить бабочек в покое. Более того, тараканы ее тоже достали, и Катя вызвалась помочь. В одну из следующих ночей, она, забравшись на тумбочку, включила свет. Обнаглевшие тараканы в своем большинстве и не думали разбегаться. Продолжали нагло жрать кашу из тарелки, бегать по столам и шкафам. Но тут по моему сигналу в кухню стали влетать бабочки. Двумя колоннами, в форточку и в дверь. Первая колонна атаковала скопище тараканов вокруг тарелки с кашей, вторая, рассредоточившись, напала на тараканов бегавших по остальной части кухни. Не было никаких кулачных боев или бомбометания. Все происходило реалистично. Бабочки хватали тараканов за крылья, поднимали в воздух и переносили в туалет. Там, над унитазом, они разжимали свои объятия. Тараканы сыпались в унитаз. Не успев опомниться, они все оказались там. Я посмотрел. Мне предстало мерзко–сладостное зрелище. Воды видно не было. Тараканы барахтались в несколько слоев, лезли друг на друга. Одни добирались до верхнего уровня, другие уходили вниз. Это было похоже на медленно кипящую густую коричневую жидкость.

Изловчившись, я спустил воду. И они поплыли по трубам.

К сожалению, этот прекрасный сон не имел реального воплощения. Кате я его рассказал, и она, как и во сне, пообещала бабочек не трогать. Включала на кухне свет по ночам. Я подавал бабочкам сигналы к атаке. Но ничего не происходило. Я понял, что этот сон не сбудется и вскоре, рассердившись на бабочек, присоединился к Катиным гонениям на них.

Были и другие проблемы. Например, зуд. Чешется брюхо, спина, лапы. Чешется за ушами. Достать все точки лапами и зубами не могу. Почесать о дверь удается только бока. Непрочесанные части тела зудят и отвлекают от охраны и отдыха. Обращаюсь к хозяину на сей предмет. Не могу говорить про него плохо – но в этом он ленится, здесь другая оценка не возможна. В лучшем случае погладит по голове и спине или помассирует брюхо. Или привлечет молодого хозяина для прочесывания шерсти расческой. Тот тоже ленится, отлынивает под разными предлогами. Чешет раз в месяц, не чаще. А чешется всегда. Особенно летом. Бегаешь по улице, цепляешь на шубу всякие растения, их семена и прочую пакость. А попробуйте попить из лужи, имея под подбородком длинную шерсть. Обязательно ее намочите. Потом она сваляется колтунами и будет безобразно выглядеть. Вообще, расчесывание чау–чау важно не только для предотвращения зуда. Оно очень важно для того, чтобы они выглядели как настоящие комнатные львы. Это для какой–нибудь бездомной дворняжки потрепанный вид безразличен – ее больше волнует пропитание сегодня и завтра. Мне же, имевшему в ведре всегда достаточно каши с костями, непрочесанность доставляла не только физические, но и моральные страдания. Я то знаю, как я красив, когда расчесан. Это мне от природы свойственно. И вот представьте, подхожу я к зеркалу, и вижу там вместо комнатного льва собаку со скомканной, свалявшейся шерстью, завешанную репейником. Попробуйте при этом остаться величественным и сохранить самоуважение.

Пробовал договориться с Пиратом. Он меня чешет, я – его. Пират – конечно друг. Чесать он меня, как мог, чесал, не ленился. И я его тоже. Но толком расчесать мою шерсть у него не получалось. А может, просто не старался. Да и вообще, в отношениях с ним все было не безоблачно. Не слушается он меня как следует. Я живу в доме, ближе к хозяину, чаще с ним общаюсь – естественно я умнее, больше знаю и понимаю – и само собой мне и руководить охраной дома. И сам хозяин так определил, назначив Пирату охранять маленький участок возле его будки, насколько цепь пускает, мне же отвел несравненно большую зону ответственности – весь огород. Говорю ему, как охранять надо, а толку мало. Лает часто не вовремя, не правильно, на забор прыгает не с той стороны, рычит не всегда выразительно. Сосед Нан прав, не лучшим образом Пират охраняет. Не раз втолковывал ему, что и как, слушает, вроде соглашается, головой кивает – а делает все равно не так. Может он меня понять толком не может, потому что у него ушей нет? Но, это не все. Каши ему дают больше, и кости там крупнее. Хотя мне столько каши и не съесть, и кости такие не разгрызть, но все же немного обидно.

Точно также не были простыми и отношения с Катей. Она, конечно, четко знала, кто в доме главный. На мою просьбу почесать охотно залазила ко мне на спину, делала лапами нечто вроде массажа, после чего, пригревшись, засыпала. Выглядело это со стороны очень мило, но и только. Расчесать меня было можно только щеткой. А пакостливость ее частенько вылазила наружу. В мое отсутствие она всегда вытаскивала из тарелки самые вкусные кусочки. Сколько не гонял ее – не помогает, когда меня нет, распоясывается. Если хозяин дает шкурку, она все понимает, сидит смирно, даже не рыпается. Но как–то я заболел, потерял аппетит. Хозяин объявил о раздаче шкурок. Я подбежал, шкурку взял, а жрать не могу. Разжимаю зубы – шкурка падает. Это хитрое, и как выясняется коварное, животное, так и хочется сказать сволочь – но нельзя – она тоже на хозяина работает, хватает шкурку. И бегом. Скачками. Был бы я здоров, сожрал бы ее вместе со шкуркой. Шкурки – мои. И точка. А тут не могу ее поймать. Нет сил физических. А от ее наглости и душа разболелась. Опустившись на пол, посопел, повздыхал и забылся. Сон был странным.

Я вошел в парикмахерскую. У входа меня ждали. Мастер очень вежливо, даже заискивающе поздоровался со мной. Пригласил садиться в кресло. Я сел. Мастер подал мне сигару, я не курю, но сигару съел, хотя было противно. Одев мне на глаза повязку, мастер стал бороться с моим зудом. Выстригал колтуны, расчесывал и промывал шерсть приятно пахнущим шампунем, подрезал ногти. Делал это неторопливо и аккуратно. Процедуры приятно расслабляли, зуд стихал, я начинал чувствовать себя вновь величественным и красивым. Чувство довольства заполнило меня, и я уснул. Уснул во сне. Проснулся, когда мастер стал водить по морде и горлу чем–то острым, срезая шерсть. Было очень неприятно, по мне пробежал холодок. Но продолжалось это не долго, особо насторожиться я не успел.

Мастер снял повязку:

– Вот, извольте взглянуть. Хоть сейчас на телеэкран. – Я глянул в зеркало. И увидел не чау–чау, а человека. Мужчину с крупными волевыми и правильными чертами лица. Лицо было привлекательным, и как завертелось у меня в голове непонятное слово – харизматичным. Но самое удивительное было в том, что лицо этого человека я воспринимал как свое. Вместо лап – ухоженные кисти рук, вместо рыжей шерсти – рукава дорого пиджака, манжеты белой рубашки и запонки. Вместо ошейника – галстук. Я ощутил себя очень главным начальником. Мне принесли пойманную Катю, я должен был определить ей наказание за украденную шкурку. Она имела жалкий, раскаявшийся вид и я простил ее.

Я рассчитался с парикмахером и вышел на улицу. Там меня ждал автомобиль. Снисходительно кивнув водителю, открывшему мне дверь, я улегся на заднее сиденье. Водитель подал мне сигару, я не курю, но съел ее, хотя было противно. Ехали долго. Приехали домой. Хозяин снял с меня галстук. Я лег и уснул. Спал без снов.

Проснулся от голода. Каша в тарелке была свежая и вкусная, но кусочки колбасы выедены до меня. Поел и решил взглянуть на себя. Подошел к телевизору. Я был расчесан, шерсть местами была выстрижена, а проплешины заклеены пластырем. Зуд прошел. Пират рассказал мне, что я чем–то отравился, отказывался есть, даже сосиски выплевывал. Меня пришлось везти к доктору.

Всех собак обучают пониманию человеческих команд, или как это еще называют, дрессируют. Хотя, на мой взгляд, следует различать обучение щенка минимуму человеческого языка и собственно дрессировку. Последнее есть скорее цирковой термин, и предполагает заучивание всяких ненужных для собаки команд.

Хозяин сам разъяснил мне смысл необходимых в ежедневном общении команд “ Гулять”, “Домой”, “Нельзя”, “Ко мне”. Их выполнение имело непосредственную практическую пользу, и я без проблем их усвоил. Одну команду – “Шкурка” – я полюбил особенно. Она предполагала прыжки с места вверх за шкуркой, находившейся в поднятой руке хозяина. Если прыжок был удачный – шкурку удавалось съесть. Выполнять эту команду я был готов всегда.

Мое понимание хозяина не ограничивалось знанием этих команд. Я чувствовал его настроение, ориентировался, когда надо побыть рядом, а когда лучше убраться подальше, умел даже верно воспринимать его комментарии к телевизионным событиям. Если он одобрял их – я сопел и похрюкивал, если он был недоволен, я, поддерживая его мнение, мог порычать и гавкнуть. По–моему, этого было вполне достаточно. Но избежать дрессировки не удалось.

Смысл всех этих абстрактно–бестолковых “Сидеть”, “Лежать”, “Дай лапу”, “Апорт” и прочих я усвоил быстро. Но первое время мне было обидно быть клоуном, ведь я не цирковая шавка, а солидный охранный пес. Я еще был готов выполнять такие команды хозяина, тем более что он выдавал их нечасто. Но когда степень моего ума пытались проверять гости, а это было выше моих сил. Я не выполнял команды даже за шкурки, а если они не отставали, уходил в другой конец огорода. А гости начинали говорить, что я бестолковый и ленивый, расстраивая хозяина. Однажды, гости предложили хозяину привести для меня дрессировщика. К моему ужасу он согласился.

Я сразу узнал дрессировщика среди приехавших через несколько дней гостей. От него исходила особая энергия человека, считающего себя профессионалом в общении с собаками. Я сразу понял, что от меня хотят, и был готов из уважения к хозяину, да и из симпатии гостям, сделать все, о чем меня попросят, выполнить все команды. Но дрессировщик счел нужным выполнить полный ритуал и подошел к вопросу очень серьезно. В то время как все гости, попивая водку, готовились к жарке шашлыков – нанизывали куски мяса на шампуры, нажигали угли – дрессировщик не пил и готовился к моему укрощению. Не знаю, что ему наговорили о чау–чау вообще и обо мне в частности, но он явно боялся своей неудачи. Натер мясом какую–то палку, надел валенки, толстую куртку, большие рукавицы. Он объявил, что пора начинать в момент, когда шашлыки положили на угли. По опыту я знал, минут через 10 они будут готовы, а еще через 5–7 минут появятся первые обглоданные косточки. Всю работу с дрессировщиком надо было успеть проделать за это время. Один из гостей остался у мангала, остальные приготовились смотреть на мое укрощение.

Дрессировщик дал мне понюхать натертую мясом палку и бросил ее: “Апорт”. Я естественно понял, что надо сделать, да и надо было это сделать исходя из соображений экономии времени. Но переступить через себя и побежать за палкой не смог. Как оскорбительно плохо надо было думать о собаке, рассчитывая, что я побегу за дурацкой палкой с легким запахом мяса, в то время как от мангала исходит чудный аромат. Попроси он бы просто: “Жирик, принеси” – я бы сходил. А в той ситуации – остался на месте. Дрессировщик сам несколько раз сбегал за палкой, снова и снова совал ее мне под нос, крича про свой “апорт”. Я принял позу сфинкса и не реагировал. Сходил за палкой, только заметив сильное расстройство хозяина от моей кажущейся бестолковости. Сходил и принес хозяину.

Это подняло упавший дух придурка–дрессировщика. Теперь он собрался учить меня командам “сидеть” и “лежать”. По его просьбе один из гостей встал на четвереньки рядом со мной. Выполняя команды, он должен был показывать мне пример. Этот крупный мужчина по команде дрессировщика плюхался на землю, вскакивал, садился на корточки. Дрессировщик давал ему кусочки колбасы, чесал за ухом и хвалил. От этого зрелища у меня поднялось настроение. Хохотали и все вокруг. Помня о жарящемся шашлыке, я решил подыграть. Команды я выполнял, но колбасу у дрессировщика не брал. Хозяин встревожился – не заболел ли я. И скомандовал свое: “Шкурка”. Свою любимую команду я к всеобщему удовольствию выполнил в лучшем виде.

Дрессировщик собрался перейти к команде “чужой”, но поспели шашлыки. Устроили перерыв. В целях моего лучшего укрощения дрессировщик запретил всем давать мне шкурки. Только после завершения обучения. Я сидел радом с поедающими мясо гостями, давился слюной и злился. Повторять дважды “чужой” не пришлось. С трудом дождавшись команды, я задал ему хорошую трепку.

Впоследствии я сумел избавиться от оскорбительного восприятия бестолковых команд. Во–первых, нет ничего обидного в том, чтобы доставить радость хозяину, выполняя его команды. Во–вторых, поразмыслив, я осознал выгодность сделки “Дай лапу – Дам шкурку” и стал отвечать на рукопожатие гостей, если они держали наготове приличную шкурку. В других случаях, видя что, гости забывают (или не хотят) делиться шкурками, я применял методы обратной дрессировки. Если в собаке вид висячей шкурки должен пробуждать желание прыгать за ней, то и в человеке вид прыгающей или протягивающей лапу собаки должен вызывать стремление поделиться шкуркой. И я стал активно дрессировать хозяина и гостей. Часто срабатывало, но не все люди поддавались дрессировке. Многие были совершенно бестолковыми. Они с умилением наблюдали за моими прыжками, или воодушевленно жали мне лапу, не понимая, что надо делиться шкурками.

Однажды, когда мне исполнился год, и я стал взрослым, умственно и физически развитым псом, произошел случай, который удивил меня и послужил толчком к переменам в моей жизни. Начиналось все обычно. Благополучно удрав из ограды, я увидел прохожего. Невысокий, в потрепанной одежде, в кепке, которая когда–то была белая, с авоськой и в рваных домашних тапочках. Судя по виду, он был из нашей деревни. Повиливая хвостом, желая познакомиться, я направился к нему. Подошел почти вплотную, поднял голову, смотрю на него. А он пятится – испугался. Причем сильно. Мое добродушие вдруг куда–то делось. Я начал лаять, принял боевую стойку, изображал, что напасть собираюсь. Дальше – больше. Чем сильнее был его испуг, тем больше агрессии я проявлял. Мог бы, наверное, покусать его или даже съесть, если бы молодой хозяин не утащил. Уже дома, запертый в гараже, успокоившись, я задумался. С чего вдруг я хотел напасть на этого прохожего? Он шел мимо, угрозы не представлял, а значит, нападение на него не входило в мои обязанности. Шкурки за это мне никто не обещал, загрызть и съесть его я конечно не мог. Рационального объяснения я не находил (об инстинктах, выделении адреналина при испуге и собачьей реакции на это я тогда не знал).

Несколько дней эти вопросы занимали мой ум. Ответов я не нашел. Нашел себе новые вопросы. Молодой хозяин, рассказывая об этом случае гостям, смеялся. Смеялись и гости. Вопрос о том, зачем я напал, сменился вопросом: почему они смеялись. Возник и вопрос важности выполнения мною охранных обязанностей. Ведь когда я с хозяином уезжаю в город, Пират справляется один. Один он справляется и когда я ленюсь нести службу и лаять на прохожих, такое бывает, если честно. Вспомнил я смех гостей, начинавшейся, если я резко проснувшись, вдруг с лаем бросался к двери. Вспомнил предостережение хозяина – не убегай, украдут. Кого украдут? – Меня, охранника и защитника? Вывод пришел страшный. Я – бутафорный охранник, декоративная собака. Охраняют меня, а не я. Для любого домашнего пса служба и охрана превыше шкурок. И вот, весь смысл моего существования был, подвергнут мною сомнению.

Ради эксперимента я перестал помогать Пирату облаивать прохожих. И ничего не случилось. Дом не обокрали. Враги не напали. К своему ужасу я убедился, что безопасность обеспечивается без моего участия забором, замками и Пиратом.

От переживаний я потерял аппетит, на шкуре появились проплешины, хвост перестал стоять на спине веером и повис вниз. Я перестал совершать обход, искать дырки в заборе, ругаться с Дэном. Старался не выходить к гостям. Большую часть времени я лежал в траве или в гараже. Даже слово “шкурка” не действовало на меня как раньше. Я, конечно, подходил к хозяину, когда он объявлял о раздаче шкурок, рефлексы срабатывали. Но былая прыть отсутствовала. Этим пользовалась Катя. Она, сволочь такая, выхватывала шкурки у меня из–под носа, и недалеко отбежав, ела на моих глазах. А я не кидался на нее, не отбирал шкурку, а, тяжело вздохнув, опускался на пол и обиженно сопел.

Первый закон собачьей жизни – служи хозяину во всем и везде, пусть даже в ущерб себе. Забота о самом себе, приятные ощущения, связанные с вкусной едой, прогулками, новые впечатления, приятные сны – все это важно, но для по–настоящему преданной собаки решающего значения не имеет. А чау–чау – именно такие собаки. Зачем же я нужен, ведь меня кормят и любят? И я понял, что должен найти иной, помимо охраны, смысл моего существования для пользы хозяина.

Видя мое угнетенное состояние, хозяин заволновался и повез меня к врачу. К тому, который вылечил мне глаз. Он был хорошим доктором, но не был собачьим психотерапевтом. Даже сделав анализ крови, он не нашел причины моей подавленности. Не зная как меня лечить, хозяин стал давать мне больше шкурок, больше уделять внимания и разговаривать.

Это поддержало меня и заставило активно сосредоточиться на поисках нового смысла существования. Все время, свободное от еды, (я решил для себя нужным поедать шкурки – только шкурки, благо их давали больше обычного – для стимулирования работы мозга), обходов участка и гавканья на прохожих (я возобновил это занятие с тем, чтобы сохранить физическую форму) я обдумывал проблему своей нужности хозяину. Ложился в тени березы, вытягивал передние лапы вперед, задние – назад. Клал голову на передние лапы. Старался отключиться от всех внешних раздражителей и думать, думать в одном направлении. Я вспоминал и осмысливал все, что мне было известно о чау–чау. Чау–чау от природы красивые, пушистые, величественные и добродушные собаки. Купив щенка этой породы, хозяева таким хотели видеть и меня. Вывод простой, если ты умеешь мыслить на отвлеченные темы. Для меня же это было первым опытом практических выводов из абстрактных мыслей. Еще день ушел у меня на осознание необходимости зализать проплешины на шубе и возложить на спину опустившийся хвост. Когда хвост улегся на свое место, голова стала работать лучше.

Я вспомнил когда–то услышанную фразу – “Чау–чау – собака–компаньон”. Принялся ее обдумывать. После двух дней напряженных размышлений “компаньон” связался у меня с “компанией”. Смысл последнего слова был мне знаком. Это когда приходят гости. Пьют с хозяином водку и веселятся. Эти гости вместе с хозяином и есть компания. Значит, я как пес–компаньон должен пить водку с хозяином? Ради хозяина, я, конечно, был готов на все, но к питию водки собака никак не приспособлена. Еще через два дня размышлений я понял, что мысль о водке – тупиковая, а главное в компании – общение. Смогу я пить с хозяином, или нет – не столь важно, главное – чтобы общение со мной доставляло ему радость.

В общем–то, можно было и остановиться на сделанных выводах, моя нужность хозяину стала понятна, смысл существования был обретен вновь. Но джина познания, выпущенного из бутылки, внутрь не загонишь, а один раз научившись мыслить, не сможешь отказать себе в этом в дальнейшем. И я продолжил свои занятия направленным мышлением, или точнее медитацию. О том, что это называется медитацией, я узнал из сна. Удачно избавиться от всех внешних раздражителей я крепко уснул. Мне приснилась пустынная, каменистая местность. Где–то вдали виднелись белые шапки гор. Был ранний рассвет. На небе еще светились звезды. Я куда–то и зачем–то бежал. Бежал под небольшой уклон вниз. Бежать по острым камням, да еще без внятной цели, было совсем нерадостно, и я остановился. Сел, посмотрел на звезды. Рисунок звездного неба не был обычным. Вдруг я услышал Голос. Какой–то неживой, механический, непонятно откуда доносящийся. Голос как–то уставший и назидательно–властный.

– Жирик, ты на правильном пути духовного развития. Но твоя жизнь не должна исчерпываться службой хозяину–человеку. Миссия твоя другая.– Мне стало не по себе, но я все же осмелился спросить:

– В чем же она?

– Не спеши знать ее. Ты еще не готов. Пока смотри телевизор, больше общайся с хозяином и старайся осваивать человеческую речь. И больше медитируй, как сейчас. Готовься вернуться к Знанию.

Все это – и местность где я находился, и голос, доносящийся неизвестно откуда, и то, что он говорил – было настолько неожиданно и непривычно, что я замер. Замер, неспособный решить, или мне облаять этот Голос, или спросить у него, кто он такой и по какому праву разговаривает со мной в тоне сильно подвыпившего хозяина. Я решил все–таки погавкать на него. Но этого мне сделать не удалось. Приняв боевую стойку и открыв пасть, я обнаружил себя вновь на привычном месте, под березой. На нашем участке. А лай получился ненастоящим и неубедительным. Тут на меня сверху, с березы упало яблоко. Я отбежал в сторону и перестал гавкать.

Позже, я не спеша, обдумал увиденное и, главное, услышанное во сне. Почти все, сказанное мне, было в русле моих собственных мыслей. Занятия медитацией были мне приятны и явно шли на пользу моему развитию. Потребность смотреть телевизор и понимать речь, было мною прочувствована. Этот Некто лишь сформулировал ее предельно ясно. Непонятными были слова о моей миссии, о том, что моя жизнь не исчерпывается службой хозяину. Но в эти вещи я попросту не стал углубляться, хотя и все запомнил. Я сконцентрировался на том, что было понятно и отвечало моему настрою.

Со всей добросовестностью, с которой я ранее занимался охраной, я стал осваивать человеческую речь. Многое я понимал и ранее. Хозяин никогда не учил меня “собачьим” словам типа “фу, “апорт”, “фас”. Он общался со мной на нормальном русском языке – нельзя, принеси, возьми. И я понимал. Любая собака, если хочет понимать хозяина, и тот уделяет общению с ней достаточное время, способна усвоить несколько десятков слов, обозначающих окружающие предметы или прямое действие. Сложнее со словами обозначающие отсутствующие в обычной жизни вещи. Здесь мне помог телевизор. По утрам, за завтраком, хозяин всегда включал его. Уезжая – выключал. Я стал просить его оставлять телевизор включенным. Все время работы телевизора я внимательно, не отвлекаясь, смотрел на экран и слушал. В момент, когда хозяин брал пульт в руки, я подходил, поочередно переводил взгляд с экрана на хозяина и пытался сказать ему: “Не выключай”. Вместо слов, конечно, получалось гавканье. При этом я уверен, хозяин чувствовал, что я хочу, о чем прошу его. Но всерьез поверить, что я прошу оставить телевизор включенным, он не мог. И выключал его перед отъездом.

Мне не оставалось ничего другого как попытаться включать телевизор самому. Изловчившись, я встал в стойку, оперся левой передней лапой о стол. При этом правой мне удалось снять телевизионный пульт со стола. Вернее, уронить его на пол. Какие кнопки, и в какой последовательности использовать, я конечно не знал. Нажимать кнопки моими лапами тоже не получалось. Взяв пульт в пасть, я принял правильное положение головы, с тем, чтобы пульт был направлен на телевизор, использовал зубы. Нажать кнопку получилось, но телевизор не включился. Видимо нажал не на ту. Жму другую. Экран по–прежнему черный, телевизор молчит. Жму на третью, четвертую, пятую. Телевизор не работает. Начинаю злиться. Нажимаю всей правой стороной челюстей сразу несколько кнопок – может, тут какая–то комбинация предусмотрена? Снова не получается. Злюсь больше. Жму сильнее левой стороной челюстей. Опять черный экран. Жму (а точнее уже жую, не очень контролируя себя) пульт. Смотрю на экран. Он по–прежнему черный. Слышу хруст пульта. Из пасти выпадают его куски. Это как холодный душ. Пытаясь включить телевизор, я попросту сожрал, вернее, разгрыз пульт. Как шкодливый щенок. Мне становится стыдно. Ложусь под лестницу и намереваюсь провести время до приезда хозяина в медитации. Медитирую на телевизор. Но сосредоточиться не получается. Отвлекают думы о предстоящем наказании за съеденный пульт. От них, и от чувства стыда окончательно впадаю в подавленное состояние. С чувством жалости к самому себе, с мыслью “ну почему мне так не везет” засыпаю.

В этот вечер мне все же повезло. Хозяин приехал с гостями. Благодаря этому я избежал наказания, и даже стал центром внимания гостей. Подвыпив, они начали, как им казалось, острить: “какая любознательная собака”, “он не хулиганил, а к знаниям тянулся”, “надо посадить его за компьютер” и т.п. Если бы они знали, как близки их остроты к истине. Я пытался им сказать, дать понять, сообщить, что все действительно так, я действительно хотел включить телевизор, смотреть его и просвещаться. Но получалось совсем не то. Внешне я выглядел как разыгравшийся пес, скачущий от гостей к телевизору и обратно, и при том добродушно погавкивающий. Под всеобщий смех кто–то выразил опасения, что я могу и телевизор разгрызть, и меня отправили гулять на улицу.

Некоторое время хозяин включал телевизор без пульта. Я заметил, для этого он открывает планку на самом телевизоре и нажимает находящиеся под ней кнопки, после чего планка сама закрывается пружинкой. Приподнять планку носом и языком мне не удалось. Оставалось только ждать покупки нового пульта. Я был уверен – хозяин скоро это сделает – необходимость по нескольку раз за вечер вставать и подходить к телевизору досаждала ему. Я несколько раз помедитировал на использование пульта. Сделал выводы: а) первым делом надо запомнить, как это делает хозяин, б) действовать надо предельно спокойно и взвешенно, в) надо аккуратно нажать клыками нужную кнопку, а не жевать весь пульт.

Через несколько дней хозяин привез новый пульт, и я заметил, что включение телевизора производится расположенной на краю пульта красной кнопкой. Уловить назначение других кнопок мне не удалось, но это было не важно, главное – включить. А без остального пока обойдемся.

Дождавшись момента, когда меня оставили с телевизором один на один, я повторил попытку. Предельно спокойно я действовал по заранее намеченному плану. Не скажу, что получилось все запросто. Очень трудно перемещать пульт во рту языком с зуба на зуб. Очень трудно и нащупать клыками нужную кнопку, хоть она и красная. Но мне удалось это. Пульт в итоге остался все же немножко пожеванным, а телевизор заработал. Это была моя первая серьезная победа. Я лег на пол, положил рядом пульт. И смотрел на экран. В таком виде меня застал приехавший хозяин. Посмотрел на меня, на включенный телевизор. Взял в руки покусанный пульт.

– Жирик, ты действительно сам включаешь телевизор? Тебе интересно его смотреть? – спросил он очень серьезно.

– ДА, – мысленно завопил я. И хозяин услышал мое ДА. Я понял это по его лицу, ставшему еще белее серьезным. Это был наш первый телепатический контакт. Тогда ни я, ни хозяин не поняли этого. Я и знать не мог, что это такое. Хозяин, хотя и наверняка читал о телепатии, не мог так сразу всерьез в нее поверить. Но телевизор с тех пор стал оставлять включенным. Стал он и больше со мной разговаривать. Часто на отвлеченные темы. Говорил о своих впечатлениях от телевизионных программ и газет, говорил о бытовых вещах.

Я работал над освоением человеческой речи целыми днями. Учеба вещь трудная, и я, конечно, делал себе перемены – обходил дом с осмотром, лаял на прохожих – так, разминался.

Многие телевизионные картинки были знакомы. Некоторые слова диктора тоже были понятны. Картинки накладывались на текст и возникали первые элементы понимания. Особенно помогали обучающие программы для детей. Таким образом, я освоил за месяц около 200 слов и стал способен понимать смысл простых предложений.

Если бы все и дальше продолжалось такими темпами, то вам бы предстояло читать повесть о том, как я самостоятельно освоил речь и чуть ли не превратился в человека. К примеру, что я садился на стул, левой лапой облокачивался на стол и работал на персональном компьютере, орудуя правой лапой мышью и нажимая на клавиши клавиатуры свернутым в трубочку языком. Нет, все было по–другому. Собака, даже чау–чау, может немного понимать человека, но сказать может только “вау–вау” – так устроен ее организм. Так же и я, хоть и был, по словам хозяина, и моим собственным наблюдениям “умнейшим псом”, никогда бы человеческий язык сам не освоил. Как я говорил, я учил его очень старательно, и достиг определенных успехов. Но на рубеже 200 слов как будто в стенку уперся. Бился я об нее, бился. С такой настойчивостью, как будто за ней много шкурок лежит. Общий смысл телевизионных передач (кроме как о животных) по–прежнему был мне не понятен. И с хозяином поговорить я не мог. Хотя порой из шкуры выпрыгнуть хотелось, сказать ему. Представьте, хозяин неторопливо, с аппетитом ест жареное мясо. Я сижу рядом, смотрю на него просящими глазами. А он делает вид, что не понимает и подкалывает меня: “ Зря ты, Жирик, отказываешься есть жареную говядину, она очень вкусная”. Ну, очень хочется сказать ему, как все на самом деле, а не могу.

И тут ко мне явился ОН. Внешне очень неказистый. Маленький, худой, наголо обритый. В странном красном балахоне. У нас в деревне такие не носят. Появился непонятно откуда и как. Я его приближения ни нюхом, ни слухом не заметил.

– Здравствуй, Жирик. Я твой Наставник. – Голос его как–то сразу в мозгу, минуя уши, звучит. Кто такой “наставник”, я тогда не знал. Но что этот человек свой, почуял сразу. И тут, к моему стыду, у меня сработал собачий рефлекс. Будто и не было у меня нескольких месяцев духовного и интеллектуального развития. Раз свой – значит можно у него шкурку попросить. И я принялся прыгать с места вверх. Но он меня осадил:

– Нет, Жирик. Шкурки у меня нет. Я по другому вопросу. Ты проявил должное терпение и настойчивость в обучении человеческому языку. Ты показал себя как достойный ученик. И не твоя вина, что предел возможностей обычной собаки так низок. Ты достоин того, чтобы с тобой занялся я – твой Наставник. Я принес тебе путь к Великому Знанию. Оно поможет тебе расширить свои возможности. Я буду посещать тебя во время сна. Но это будут не обычные сны, а путешествия в астрале. Будь внимателен и запоминай все, что я буду тебе говорить и показывать. – И Наставник растворился в воздухе.

Лень – свойство нормального и здорового организма. Я был нормальным и здоровым псом. Такой поворот событий – спать и во сне усваивать Великое знание меня очень даже устраивал. Я немедленно отправился в тень уличной беседки. Лег на брюхо, вытянул лапы, положил на них голову и закрыл глаза. Внешне казалось, я мирно сплю – под березой лежал крупный, красивый, рыжий пес и сладко похрапывал. Но на самом деле я совершал астральное путешествие.

Я сидел на задних лапах, опираясь на хвост, спину держал вертикально. Передние лапы скрещены на груди. Был приятный теплый вечер. Вдали, за высокой стеной гор, садилось солнце. Оно окрашивало вершины гор в кроваво–красные тона. В окнах монастыря (я почему–то знаю, это именно монастырь, в нем живут монахи) зажигались огни масляных светильников. Я нахожусь на редко вымощенной крупным камнем площадке. Между булыжниками растет чахлая трава. Размером площадка больше нашего участка. Напротив меня на подушке сидит Наставник. Обращаясь ко мне, он говорит:

– Тебе предстоит многому научиться. Обычно у юных послушников на это уходят годы. Но мы с тобой не располагаем таким временем. Слишком важна твоя миссия. Я буду обучать тебя по ускоренной методике. Если ты проявишь должное старание и усердие, мы быстро проявим в тебе способности, заложенные от рождения. Ты сможешь совершать путешествия вне физического тела, станешь способным к ясновидению и телепатии, тебе откроется твое прошлое. Ключом к таким возможностям является медитация. С ней ты уже немного познакомился сам. Сегодня я научу тебя правильно медитировать

– Жирик, перед началом медитации ты должен расслабить тело и очистить мозг от всех мыслей. Представь себе, твое тело заполнено очень маленькими гномами, они суетятся в лапах, в голове, в животе и даже в хвосте. – Я вообразил себе это. Получилось, но с небольшими отличиями. Вместо гномов во мне сновали тараканы. Те самые. С кухни нашего дома.

– Теперь усилием воли ты должен выгнать гномов из тела. Выйти они должны через самую нижнюю чакру – точку твоего тела расположенную прямо под хвостом. Сначала прикажи идти к выходу гномам из хвоста и задних лап. – Я мысленно представил себе это. Получилось. Тараканы, строем покидая хвост и лапы, двигались к заднему проходу.

– Выгони их из передних лап. Чувствуешь легкость, появившуюся в твоих конечностях? – Еще бы, без тараканов было гораздо лучше. Лапы действительно были легкими, как крылья. Но махать ими не хотелось. Они были мягкими, вялыми и расслабленными.

– Представь себе, что, и живот твой освобождается от гномов. – Наставник упорно не хотел называть тараканов тараканами. – Прикажи им выйти. – Я приказал. Тараканы вновь послушались, пришли в движение, но пошли не в чакру, а через пищевод в сторону пасти. Я сконцентрировался и направил их в нужную точку. Тем временем, тараканы, находившиеся в голове, уловили мой еще не отданный следующий приказ, и сами пошли к выходу. Мощный поток тараканов выходил из–под моего хвоста и, рассеиваясь, терялся в траве.

– Жирик, – голос гуру звучал, минуя слух, прямо в мозгу, своей умиротворенностью и одновременно властностью расслаблял тело и подчинял ум. – Теперь ты освободился от внутренних раздражителей. Отключись от органов чувств и очисти мозг от мыслей. Самое главное – не думай о шкурках. Это сложнее, чем изгнать гномов. Повторяй раз за разом священную формулу “Ом Мани Падме Хум”. Представь себе, что ты сидишь на дне аквариума. Вода из него проникла в твою голову и утопила все мысли, сформулированные словами. Утонув, они всплывают на поверхность аквариума и не досаждают тебе. Твой мозг чист. В твоей голове есть только зрительные образы. Что, появилась какая–то новая мысль? Прикрепи к ней пузырек воздуха и пусть она всплывает на поверхность. Получилось? – Я выполнял все указания Наставника как автомат или зомби. И у меня все получалось. Даже мыслей о шкурках не было. В голове звучало только “Ом Мани Падме Хум”.

– Жирик, ты готов к медитации. Направь свое очищенное от мыслей и ощущений сознание на какую–то проблему, действительно тебя волнующую. Пока ты новичок в медитации, и по сему не определяй ее сознательно. Она возникнет в твоем мозгу сама в виде зрительного образа. Ты должен увидеть ее по–новому и к тебе придет решение.

Некоторое время, трудно сказать какое, я не ощущал ничего вокруг, существовал с пустым мозгом. Это что–то похожее на голубой, чуть мерцающий экран телевизора с отключенной антенной. Потом в мозг вернулись тараканы. Только в мозг, в теле и в конечностях их по–прежнему не было. Тараканы прокручивались не как телевизионная картинка, а в трехмерном измерении, объемно. Одновременно мелькало и все связанное с тараканами – бабочки, унитаз, рассыпанные яды, баллончик, ругающийся хозяин. И вдруг одна картинка закрыла все остальные. Два таракана, большой и маленький, не живые, а рисунок, вернее мультик. Большой говорит маленькому: “От Абсолюта умерла твоя бабушка. Бойся Абсолюта, сынок”. – Только он это сказал, как оба уже окочурились. Лежат кверху лапами. На этом фоне буквы и голос: “Гель Абсолют – самая надежная защита от тараканов”. Эта последняя картинка заполняет мой мозг и как бы поглощает меня самого. Но голос Наставника: “Молодец, Жирик. На место”, – возвращает меня к обычному восприятию окружающего.

– Объект медитации не самый удачный, но в целом для начала недурно, – дает оценку Наставник. – На сегодня достаточно.

Я просыпаюсь в траве, в тени беседки. Я вооружен новым знанием: “гель Абсолют – самая надежная защита от тараканов”. Я еще не знаю, как воспользоваться этим новым знанием. Но в том, что оно верное и поможет победить тараканов, у меня сомнений нет.

После первого полноценного урока Наставник несколько дней не посещал меня. Видимо давал мне время освоить и прочувствовать полученное знание. А через пару дней по телевизору показали фильм о далекой стране с названием Тибет. Суровые безлесные горы, огромные лохматые коровы – яки, мужчины и женщины в одинаковых одеждах, с плоскими обветренными лицами, убогие хижины и величественные монастыри, полное отсутствие привычных для меня автомобилей и асфальтированных дорог, костры из ячьего навоза, на которых варят соленый чай с маслом и мукой. И ни одной бродячей собаки – собак вообще мало, и они все при деле.

Смотря эту передачу, я узнал в Тибете что–то родное, но очень далекое, почувствовал и понял свою давнюю и неразрывную связь с ним. Фильм кончился, я вышел на улицу, совершил обход участка. Все было спокойно. Устроившись под березой, я задумался. Сон о посещении Большого Хозяина, появление в нашем доме тибетского чая, этот фильм и Наставник представились мне звеньями одной цепи. Меня долго и постепенно готовили к пониманию моей связи с Тибетом. Появившийся на следующий день Наставник подтвердил это:

– Жирик, чувство общности с Тибетом не обманывает тебя. Ты прожил там не одно столетие. Да, да, не удивляйся. Дело в том, что обычная жизнь собаки протяженностью в 10–12 лет лишь есть малый эпизод в длинной цепи перерождений, или говоря буддийским языком, реинкарнаций. Ты наделен душой, которая не умирает вместе с очередным телом, а переселяется в новое, когда старое приходит в негодность. Такая череда перерождений называется сансарой. Большая, и лучшая часть твоей сансары прошла в Тибете. Рождаясь и умирая, ты прожил в Тибете много лет, двигаясь по единственно верному пути Просветления. Лишь несчастье, случившееся с нашей страной, забросило тебя в Россию. Сегодня я покажу тебе твои прошлые жизни. Ты уже умеешь медитировать. Твои хозяева приедут не скоро, сегодня тебя никто не будет отвлекать. Устраивайся поудобнее и медитируй на Тибет. И ничему не удивляйся.

Я погрузился в медитацию. Наставник зацепил за мой ошейник серебристый поводок и потащил меня в небо. Я с легкостью взлетел. Мы направились, как я понял, к небесному телевизору смотреть фильм о моем прошлом. Но посмотреть его тогда не удалось. Наставник не предусмотрел визита моей соседки Берты. Она пришла к нам с Пиратом в гости, перескочив через забор. У нее был период течки. Повинуясь рефлексам, мое тело проснулось и начало приставать к Берте. Сила вожделения вернула меня на землю и прервала просмотр фильма. Несколько часов я гонялся за ней по огороду, пытаясь пристроиться сзади. Она выскальзывала, отбегала в сторону, игриво–маняще оглядывалась. Я снова бежал за ней. Она снова увертывалась. Трахнуть ее удалось только по приезду моего хозяина. Он приехал действительно поздно, но с гостями. Они стали жарить на углях мясо с косточками и пить водку. Пришел хозяин Берты. Вроде как забрать ее домой. Но вместо этого он присоединился к гостям. Берта несколько поостыла, притихла, от компании держалась на расстоянии, но и домой не ушла. Я решил восстановить силы, подошел к разгулявшимся гостям – я знал по опыту – там образовалось много вкусных и сочных шкурок. Поел сам, принес несколько шкурок Берте. После этого я наконец–то получил ее расположение. Потом нас напоили. Один из гостей натер хлеб мясом и намочил водкой. Наевшись этого, мы с Бертой вырубились.

Мне снились самые невероятные существа. Их было очень много. И они были разные, точнее, они непрерывно меняли облик. Огромная рыба обрастала конечностями, сразу десятком, приобретала голову кошки, постепенно покрывавшуюся иголками ежика, на каждой из которых появлялась насаженная собака. Рыбья чешуя осыпалась тараканами. Большой грязно желтый шар с пропеллером и несколькими крысиными головами вытягивается в трубку, из которой вылетают какие–то гадкие птицы. И все это на фоне маленьких юрких зеленых чертиков. Они непрерывно снуют вокруг меня и норовят уколоть острыми рожками. Эта пульсирующая и непрерывно перестраивающаяся мерзость заслоняет все вокруг, я не вижу ни чего нормального и привычного. Одно из существ поворачивается ко мне смердящим задом: “ Жирик., ты такой красивый и могучий, трахни меня”. Меня тошнит, я открываю пасть, вываливаю язык, рыгаю. Твари исчезают. Я трезвею и прихожу в себя. Все тело болит с похмелья, на душе гадко. Берта валяется рядом. Пытаюсь трахнуть ее еще раз. Не получается. Мне становится еще хуже – даже шкурки противны – а их после гостей много. Понимая, что причина моего отвратного состояния в употребленном алкоголе, я сочувственно думаю о хозяине: “Он, бедняга, эту гадость регулярно пьет, и помногу. Ему–то как тяжело”.

Появляется Наставник, укоризненно смотрит на меня:

– Это конечно хорошо, по–нашему, По–буддистки, то, что ты, мучаясь сам, полон сострадания к другому. – Он делает паузу, продолжает уже совсем назидательным тоном. – Но, ты сам создал себе проблемы. И они совсем не исчерпываются твоим болезненным состоянием.

Наставник рассказал мне, что в пьяном виде он попал в нижний астральный мир, населенный мерзкими и опасными для неподготовленной души существами. Они, если бы не сработали обретенные мною еще в Тибете защитные реакции, запросто могли бы завладеть его телом и пожрать душу. Кроме того, совершив с Бертой грубый, сугубо физиологический половой акт, я подпортил себе карму. Совершать его безвредно, даже полезно, если ты прошел специальную тантрическую подготовку и способен находить в сексе религиозный, а не физический экстаз, и посвящать его не собственной похоти, а единению с богом Шивой.

Я был полностью согласен с Наставником по поводу пьянства, но сказанное им по поводу секса отнюдь не запало мне в душу. Но, Наставник – это как хозяин, даже, наверное, больше, перечить ему не положено, и я смиренно поинтересовался, когда я смогу пройти требуемую подготовку с тем, чтобы трахаться богоугодным образом.

– Возможно, это и потребуется. Но не сейчас. – Мой вопрос не порадовал Наставника. – Сейчас для тебя важно узнать о своем прошлом и полностью восстановить навыки. Потом тебе предстоит ответственная работа. А дальше – посмотрим.

И я занялся просмотром фильма о своих прошлых жизнях.

Чау – одна из немногих собак ведущая происхождение непосредственно от волков. Я был членом небольшой волчьей стаи. Мы жили в стране почти всегда покрытой снегом. Чтобы обеспечить себя пропитанием стае постоянно приходилось преодолевать большие расстояния. На своих коротких, но мощных лапах мы неслись по сугробам в поисках добычи. Нападали на всякого, кого можно было съесть. Это могли быть зайцы, олени, всякая мелкая живность. Не боялись мы вступать в бой и с крупными хищниками. Здесь требовалась не просто сила и смелость. Белый медведь был крупнее и сильнее любого из нас. И для победы необходимо было проявить четкую организацию стаи, полную взаимовыручку, безусловное подчинение командам вожака. Слаженно атакуя, мы затравливали медведей, тюленей. Иногда заваливали даже мамонта. Некоторые из нас при этом погибали. Погибший переставал быть членом стаи и становился, если в этом была необходимость, просто едой. Когда добыча оказывалась крупной, все ели вдоволь. Если ее было мало – вспыхивали внутренние склоки в стае. Но при этом вожак по возможности следил за тем, чтобы сильные не объедали слабых. Ведь в следующей схватке именно их клыки могли дать нам решающий перевес. Если возможности наесться всем не было, то сытыми (и живыми) оказывались сильнейшие. Судьба улыбалась нам нечасто. Порой мы голодали месяцами. Умирали от истощения. И возродившись, вновь оставались голодными и неистовыми. И свободными. Мы были сами себе господа и хозяева.

Потом появились люди. Они пришли с юга. И принесли с собой охотничьи орудия, превосходящие наши клыки и когти. И стали охотиться на наших оленей и медведей. А их больше не стало. И тогда мы стали вымирать от голода. Реинкарнироваться многим волкам стало не в кого. С людьми пришли шакалы. Они сопровождали людей всюду, помогали охотиться, питались подачками с их стола. Они были рабами людей, но при этом имели гарантированный прокорм. Мы презирали, ненавидели шакалов, но и завидовали им. Некоторые из нас преступали себя и шли служить человеку, как шакалы, за пайку еды. Несколько раз, умерев с голоду, после очередной реинкарнации, не удержался и я. Пошел служить к людям, как сейчас понимаю, променял свободу на регулярную кормежку.

Тела шакалов оказались пригодными как к совокуплению с волками, так и для реинкарнации волчьих душ. Генетика волка была сильнее и собака чау–чау оказалась более похожей на волка, чем на шакала. Души умерших и возрождавшихся волков также оказались сильнее шакальих и без особого труда вытесняли их из тел щенков. Так и получились первые чау–чау – результат смешения шакала и волка, собака с волчьей душой, почти добровольно пришедшая служить человеку. Внешне чау–чау больше походили на волков – они были очень крупными собаками, обладали густой длинной рыжей шерстью, короткой мордой, мощными клыками, стоящим трубой хвостом, черной пастью и черным языком. При том волчья карма не отпускала нас. Творя зло и смерть, будучи волками, мы, и переродившись в собак, остались такими же. Чау–чау получились злобными, агрессивными, дерзкими собаками. Но один раз, продавшись за похлебку, мы признавали первенство человека и верно служили ему, ставшему хозяином. Служили не в пример лучше других собак, имевших не волчье, а шакалье происхождение. Нас использовали как следопытов и загонщиков дичи, охранников и охотников, как ездовых собак. За несколько мороженых рыбин мне приходилось порой целыми днями тянуть по глубокому снегу нарты с хозяином или пасти его домашних животных, охраняя их от ставшими врагами волков. И это притом, что охраняемые животные были для меня несравненно более желанной пищей, чем рыба. Жизнь не стала легче и лучше. Появилась лишь слабая стабильность. Я не мог сожалеть о своем выборе – столь сложные эмоции мне были тогда недоступны. Но я люто ненавидел своих бывших товарищей, не продавшихся человеку, и наши чувства были взаимными. И еще, по–прежнему, только с большей тоской, выл на луну.

Позже наши хозяева размножились в количестве, которое северная земля не могла прокормить. Тогда они стали переселяться на юг. Вместе с ними пошли и чау–чау. На юге нас никто не ждал. Жители юга жили в сытости и совсем не хотели делиться с пришельцами своим благополучием. Нашим хозяевам пришлось брать эти земли силой. Здесь мы очень помогли им. Мы стали собаками–воинами. Это было веселое, если убийство можно считать веселым, и удалое время. Сражения с южанами были не битвами, а бойнями. Хозяева пускали нас вперед. Мы неслись мощным рыжим потоком, размахивая боевыми хвостами, широко раскрыв черные пасти. Густая шерсть на бегу играла подобно львиной гриве. Для большего устрашения врага я мазал морду головешками от костра. Получалась рыжая голова с черными полосами. Как у тигра. Таких собак южане никогда не видели и видимо принимали нас за неких фантастических львов. Они цепенели и становились неспособными к сопротивлению. Мы опрокидывали передние ряды южан, сбивали их на колени и неслись дальше, обращая в бегство остальных. Следом шли наши хозяева и добивали повергнутых врагов. Я с товарищами преследовал убегающих врагов. Волку не свойственно убивать больше, чем он может съесть. Мы же к тому времени стали настоящими боевыми псами – мы преследовали и убивали южан не из потребности в пище. Перекусив горло одному, я, даже не успев распробовать вкус его крови, спешил настичь следующего. Я убивал с тем, чтобы убивать. Таковы были нравы в то суровое время. И мне это нравилось, это подходило мне больше, чем удел ездовой собаки.

В течение одной моей жизни наши хозяева покорили огромные территории. Территории, называемые сегодня Внутренней Монголией, Синьцзяном и Тибетом. Территории большие, чем они могли заселить и освоить. Хозяева разделились на группы, каждая из которых стала господствовать над аборигенами какой–либо части завоеванных земель. Я со своими хозяевами оказался в Тибете. Я говорю “хозяевами”, не называю имен ни одного из них потому, что хозяин менялся с каждым моим перерождением. Неизменным долгое время было то, что я исполнял роль телохранителя хозяина и выступал его рычагом власти, наряду с оружием. Мне неоднократно приходилось по его приказу откусывать ноги и руки, перегрызать горло коренным жителям. Иногда мы ходили в боевые походы на соседний Китай. Убивали, грабили, возвращались с добычей. Бывало, наши хозяева проявляли великодушие к побежденным и в обмен на дань делали им подарки. Однажды подарили меня. Я прожил несколько лет в праздности и сытости при дворе китайского императора. От моих биологических потомков, оставшихся при китайском дворе, произошли боевые китайские собаки – шар–пеи, от них же пошла китайская ветвь чау–чау. Некоторое время чау под страхом смерти не мог держать никто кроме императорской семьи. Но постепенно порода китайских чау выродилась, они стали бестолковыми, мелкими, толстыми и лохматыми собаками. Они перестали быть воинами и охранниками, они превратились в объект разведения ради мяса и шерсти.

Мне повезло избежать такой позорной участи – тогда карма не отпустила меня к мирной жизни. Я вновь реинкарнировался в свирепого тибетского чау. Что–то начало меняться лишь тогда, когда власть хозяев над местными жителями окрепла настолько, что уже не требовала ежедневного подтверждения силой. Хозяева обзавелись многочисленными стадами, и я заново освоил пастушескую специальность. Овцы и коровы очень глупые и непредсказуемые животные. Но одного оскала моих зубов было достаточно, чтобы они шли в нужном направлении. Боевые походы стали редкими, усмирять подданных хозяина перегрызанием горла тоже приходилось уже не часто. Наступил период относительно мирных жизней. Мой дикий, огненный нрав стал смягчаться. Я перестал лаять без надобности. Еды хозяин давал вполне достаточно. Впервые на протяжении всей моей сансары у меня появилась возможность иногда побездельничать в сытом состоянии. Полежать с полным желудком, не думая о завтрашнем пропитании, это, скажу я вам, большое удовольствие. В такие моменты мне стало казаться, что мир вокруг не так уж плох, что жизнь не исчерпывается лишь убийством ради еды или победы. Раньше мир был разделен на свою стаю во главе с вожаком (волчий период моей сансары) или хозяином (собачий) и врагов. Теперь же я заметил, что в мире помимо хозяина и врагов есть и просто посторонние, врагами не являющиеся. И хотя к посторонним я относился настороженно – мало ли чего от них можно ждать – надо всегда быть в готовности к схватке, я понял, что большинство посторонних не несут в себе непосредственной угрозы хозяину или мне. Беспричинная злоба на чужих людей перестала быть единственной реакцией на их наличие рядом. Я стал замечать, что живу в красивой горной стране, помимо запаха опасности стал улавливать ароматы трав и цветов, впервые узнал, что еда бывает вкусной и невкусной. Но на луну в то время я выл больше, и выл тоскливей, чем в период воинства.

Однажды я спас теленка. Он потерял равновесие и мог упасть в ущелье, но я вовремя прыгнул, схватил его за хвост и вытянул. Я сделал это, в общем–то, рискуя сам, не из каких–то симпатий или жалости к нему. Я просто спасал имущество хозяина. Но во мне произошла перемена. Мой торчащий трубой боевой хвост постепенно опустился, свернулся мирным калачиком и лег на спину. Внешне в той жизни больше ничего не изменилось. Но моя карма посветлела вследствие доброго деяния. Изменился к тому времени и Тибет, он окончательно стал мирным государством. Его подданные приняли буддизм. А я в следующей жизни я родился в монастыре.

С двух сторон монастырь был обнесен высокой каменной стеной, две другие стороны были защищены естественным образом – монастырь примыкал к почти отвесным скалам. Башен не было, ворот было двое, строго на юг и на восток. Вблизи ворот лежали большие груды принесенных камней. Их складывали посещавшие монастырь паломники. Положив камень, они несколько раз падали на землю, подходили к закрепленным на шестах под большими яркими навесами молитвенным барабанам, и, двигаясь к воротам, поочередно вращали их. Монастырь встречал паломников стуком барабанов, гудением труб.

Эти звуки действовали завораживающе на живших здесь же, у стен монастыря собак, в том числе и на меня. Мы знали, люди, пришедшие в утреннее и дневное время, во время открытых ворот – желанные гости. Некоторые из них бросали нам пищу, и я встречал гостей, миролюбиво виляя хвостом. Я, как и другие чау–чау, был уже почти добродушной собакой, беспричинная свирепость и злоба ушли в прошлое. Но охранное дело мы не забывали – в темное время суток никто не мог приблизиться к монастырю помимо его постоянных обитателей.

Раз в день, вечером, нам выносили еду – объедки с монастырской кухни. Впрочем, для нас это были не объедки, для нас это была сытная еда, никто из собак не комплексовал, напротив, из–за вкусных кусков вспыхивали ссоры.

Моя монастырская служба началась с охраны стада от хищников. В холодное время года мы ежедневно гоняли овец и коров на ближние пастбища, где приспособленные к жизни в горах животные сами добывали из–под снега скудный корм, и заводили домой, в расположенные вблизи монастыря загоны. Летом мы отправлялись в дальние кочевья, на месяц и более уходили в поход по горным долинам. Здесь опасностей, и соответственно работы для меня было больше, чем вблизи монастыря. Но было и интереснее. Работы я не боялся, напротив, я с удовольствием разминался, вступая в схватки с волками и рысями.

Работа на новом месте мало отличалась от моего пастушества в домонастырский период. Другим стало мое положение. Я перестал быть собакой одного хозяина. Я стал собакой монастыря. Людей, которые кормили меня, вместе с которыми я жил и охранял стадо, было гораздо больше, чем я мог сосчитать (считать в то время я умел до двух). Все они были своими. И все они относились ко мне хорошо, не как к охранному псу–людоеду, а как к младшему товарищу. Я стал беспокоиться о безопасности всех монахов, старался быть полезным всем. Перечень выполняемых мною работ постепенно расширялся. Во время экспедиций в горы за лечебными травами я выкапывал лапами нужные корешки, таскал на спине рюкзачки со снаряжением и добычей. Зимой с гор часто сходили снежные лавины. Многие монахи и паломники оказывались отрезанными ими от дороги или вовсе погребенными под снегом. В таких случаях я был непременным участником спасательных экспедиций. Как правило, я первым находил попавших в беду путников. Показывал им дорогу, приносил еду (на спину мне привязывали рюкзачок с продуктами). При необходимости откапывал людей из–под снега. Нередко при этом стирал лапы до крови. Бывало, отогревал замерзших теплом своего тела.

Говоря сегодняшним языком, я успешно справлялся со всякой работой, проявлял инициативу и постепенно продвигался по службе. Лет через триста меня перевели на работу внутри монастыря. Сразу за монастырскими стенами находились несколько рядов невзрачных каменных зданий с плоскими крышами, почти не имевших окон. Это были жилища простых монахов. Далее шла полоса общественных сооружений и зданий – хранилища продуктов, топлива, прочих нужных вещей, помещение для прохождения карантина и тюрьма, и, наконец, на мой взгляд, самое важное здание – столовая. Монастырь прорезали идущие от ворот мощеные крупным камнем улицы. Они сходились на площади. Площадь была обрамлена полукругом красивых молитвенных колес, в центре ее стояла огромная статуя Будды. В праздники здесь проходили массовые мероприятия. За площадью находились храмы большой, открытый и доступный для всех, и малый, вплотную примыкавший к скалам и продолжавшийся в них. Там в пещерах располагалась святая святых – хранилище реликвий. Доступ сюда имели преимущественно ламы. По эту же сторону площади стояли яркие и красивые дома лам. Сами ламы также отличались от простых монахов, как и их нарядные дома от неказистых строений вдоль стен монастыря. Они носили мантии из дорогих тканей, высокие красные шапки, украшали себя драгоценностями. Пищу для них готовили отдельно, и судя по запахам из ламской столовой, отнюдь не вегетарианскую. Отношения между ламами и монахами были похожи на отношения главенства моих хозяев, завоевавших Тибет, и аборигенов. Но были отличия. Ламы не были самыми главными. Главнее всех был Будда на площади. Ему поклонялись и приносили подарки все. И еще, между монахами и ламами не было вражды, отношения были добрыми, главенство лам не требовало подтверждения силой.

Жизнь в монастыре текла размеренно и спокойно, особых религиозных запретов и ограничений не было, нравы были достаточно вольные, дозволялось многое. Но не всем. Так мясо могли есть лишь те, кто был способен помочь душе съедаемого животного в деле Просветления. Определяли, кто способен на это, а кто нет, естественно ламы. Не было обета безбрачия, и у лам, и у многих монахов были жены. Здесь существовало одно, но существенное различие. У лам жены были персональные, монахи же, стесненные в средствах позволить себе такого не могли. Они заводили одну жену на несколько человек. Не совсем обычным был и сам секс. Он был тантрическим. Считалось, что стремление к удовольствию следует не подавлять, а, культивируя правильным образом, направлять на духовное развитие человека. Секс был посвящен не физическому удовольствию, а рассматривался как религиозный ритуал единения с Богом Шивой. Во время секса надо было думать о Боге и сливаться с ним в одно целое. В сексе не допускалась эякуляция, рассматривавшаяся как недопустимая растрата жизненной силы. Будучи религиозным действом, он не мог быть частным делом, опытные наставники передавали молодым монахам практические навыки правильного секса, контролировали усвоение. Допускался секс только в определенные календарные дни. А несколько раз в год, во время особо благоприятного расположения звезд, на площади проводились сексуальные массовые праздники.