Читать книгу Девиация. Часть первая «Майя» - Олег Валентинович Ясинский - Страница 1
ОглавлениеПосвящаю всем девочкам, девушкам и женщинам, которых любил, и которые любили меня.
Автор
Необходимое предисловие от Главного героя
Первое, самое важное: НЕ ОТОЖДЕСТВЛЯЙТЕ МЕНЯ С АВТОРОМ!
Я – выдумка. Я властен жить по велению вымышленного сердца.
Автор – человек. Он впитал условности мира людей.
Автор лишь допускает, я – действую; он хочет, я – могу.
Потому, ни Вашей хулы, ни хвалы, Автор недостоин. Он лишь записал мою жизнь, исполнив миссию хронографа, порою цепенея от моих же умозаключений и поступков.
Второе, не менее важное. Это роман о недозволенной Любви, которая ищет своего, долго терпит, всё переносит, всех обманывает, всё нарушает. Ни в коем случае не женский, не в розовой обложке. Потомицам Евы читать его не следует, во избежание разгадки скрытых мужских желаний.
Это личная книга. Первоначально Автор писал её для своей дивной Лилит, с трудом отвоёванной у внешнего мира – как объяснение неисповедимых путей, приведших к Ней; как признание в любви, солоноватой на вкус и тёрпкой на запах, которая бросала в ад и возносила Рай.
Это правдивая история Любви. Оттого, предвидя справедливые нарекания хранителей устоев, а также сторонников разнообразных «…измов», которые пожелают запустить в Автора камнем или выискать сучёк в глазах его, отсылаю доброжелателей на суд Сына Человеческого. Он всё сказал. В том числе о лекарях, желающих исцелить.
Упорным же в лицемерной праведности замечу, что при некотором уважении к обычаям и запретам внешнего мира, они не стоят для меня и курчавого волоска из лона любимой женщины. Тот волосок мне ближе и дороже. Автор, равным образом, хотел бы так думать, но он – лишь человек, которому ТАК думать нельзя.
Из гуманизма, во избежание психических травм и несвойственных ассоциаций, настоятельно предостерегаю вникать в сей опус вышеозначенным категориям. Также не рекомендую его искателям земляники мускусной, дабы не обмануться, блуждая сумеречным лабиринтом умозаключений рефлексирующего девианта.
Кстати замечу, каждый судит в меру своей испорченности – сказал неизвестный заратустра. Этот текст лишь набор кириллических символов, соединенных в слова, которым придан некий порядок, ритм и гармония (и щепотка магии – как без неё в нашем Дивном Новом Мире). Потому образы, рожденные словами – это Ваши образы – родные скелеты в потаённых шкафах воображения. Не станем ругать безобидные спички, которые даруют утренний кофе, за то, что они оказались в руках пироманта, к тому же любопытного, желающего потрогать язычок пламени на ощупь.
Это история грешной Любви. Скорее Indie rock чем Pop; хаос, чем порядок; грех, чем невинность; девичье платьице, насквозь просвеченное шаловливыми лучами весеннего солнца, чем унылая шерстяная юбка добропорядочной матроны. Одним словом: сплошное, легкомысленное emotion, которое издевается над взвешенным rationale, тыча ему классические мудры из трёх пальцев. Дедушка Фрейд, при этом, нервно курит, довольно ухмыляется, а лицедействующие поборники нравственности стозевно лаяй: Низззя!
Во многой мудрости много печали – сказал сами знаете кто. Потому Автор, недозволенно смешивая жанры (о, как смешивает их жизнь!), впадая в мистику, смакуя недозволенное, чувственно воспевая невоспеваемое, сносок, ссылок и разъяснений не даёт, отсекая праздношатающихся. Братья-по-разуму и так поймут (в крайнем случае, с помощью гуглов и разнообразных википедий – благо развелось их на закате Пятой расы).
Все совпадения имён, событий и мест – лишь совпадения. Великий Энтомолог учил: хороший читатель знает, что искать в книге реальную жизнь, живых людей и прочее – занятие бессмысленное. Запомним это.
Кто не побоялся – приглашаю в зал на представление.
Третий звонок.
Гаснет свет.
Занавес, Господа!
Да, я распутник, и признаюсь в этом. Я постиг всё, что можно было постичь в этой области, но я, конечно, не сделал всего того, что постиг, и, конечно, не сделаю никогда…
Маркиз де Сад
ПРОЛОГ
Конец августа 1993, Городок
Уютно в келье. Иная реальность, отделённая от заоконного мира книжным духом да откровениями БГ со скрипучей пластинки.
Здесь нет людей, лишь тени, которые призываю по своей воле. Заветное пространство Леанды – придуманной страны – где, будучи Верховным правителем, обитаю двадцать четыре года.
Вернее – девятнадцать. С тех пор, как её создал, начертил карту, короновал гербом. До того, первые пять лет, я обитал в тени матери и деда, а ещё во власти дивных образов, которые приводили к догадкам о причине моего появления в настоящем времени.
В ту пору мне многое не нравилось в мире за окнами. Особенно взрослые люди. Они улыбались, давали конфетку, гладили по головке хорошего мальчика, а сами думали плохие слова о маме, или обо мне, или совсем не радовались, жалели размяклую карамельку. Тогда я решил создать Леанду, как убежище, потому, что улитка имеет домик, черепаха – панцирь, а у меня будет целая страна.
Со временем, когда я пошёл в школу и мне предоставили ОТДЕЛЬНУЮ комнату, Леанда обрела двенадцатиметровую территорию в двушке, на втором этаже панельной хрущёвки, с видом на соседние, такие же убогие дома, серые зимой и грязно-жёлтые в пору оперения чахлых дворовых деревец.
К годам десяти, будучи достаточно начитанным, я назвал убежище кельей, находя особую прелесть в житии иноков, которые оставили суету застенного мира. Я любил этот клочок пространства, и он отвечал тем же, превращаясь то в библейский ковчег, то в межзвёздный корабль, то в пиратский бриг – зависимо от раскрытой книги.
Уютно в келье, тихо и спокойно. Особенно в конце августа, когда заоконная морось оплакивает лето. Не люблю лета, не люблю весны-вертихвостки, которая призрачными обещаниями отрывает от книг.
А их столько накопилось! Тома громоздятся по стенам кельи, втиснуты на полках, напиханы в шкаф, в тумбочку, в стол. И старые, ещё отцовской библиотеки, и совсем новые, нелистанные, купленные на скудную учительскую зарплату. Мама говорит, что у меня в келье запах библиотеки. Как славно.
Особенно дивный букет образуется во время осенних дождей, когда невидимый Гренуй взбалтывает благоухание старых томов с влажным ароматом умерших листьев, доносимый сквозь приоткрытую форточку. Взбалтывает, распыляет в пространстве под аккомпанемент монотонной дроби на жестяном подоконнике, под феерию пересверков далёких неслышных молний на радужном стекле.
Лампочка всполошилась, мигнула. Скрежетнув, затих БГ, замер на Красивом холме. Свет погас. Комнату заволокло тишиной, несмело разбавленной шелестом дождя. Настало каждовечернее отключение электричества – признак развала Страны; как и порожние магазины, щемящая убогость и помешательство по случаю обретения независимости.
И хорошо… – смиренно радуюсь темени. Заботы потустороннего мира волнуют мало, а сумрак успокоит. В нём легче думать, не отвлекаясь на ползанья предосенних мух.
Достал из-под стола свечку, затеплил, обдал восковым духом проступившую реальность. Пламя задрожало, проявилось в чёрной пустоте, блеснуло по лысине Гомера – гипсового бюста, прихваченного по случаю в школе, из кабинета истории.
Заколебались тени, обратили келью в истинное прибежище одинокого поэта, наполнили призраками Муз. Порождённые ночными химерами, они населили книжное пространство, впитались каверзами стародавнего шкафа, щелями в дверях, ворсинками истоптанного половика.
Тени клубятся, тянут зыбкие руки, кивают невидимыми головами, благословляют давно принятое решение, или отваживают, предостерегают.
Из дальнего угла, как из детства, выпорхнули Изначальные Анабеллы – голоногие бесстыдницы. За ними – Школьные нимфы – солнечные, недавние, но уже отцветшие. Девочки закружились хороводом, обдали полынным духом и растворились в пламени свечи, опали восковой слезой.
Как насмешка, противоядие от совсем уж недозволенного, повеяло гарью – закачались над головой дряблые Миросины груди с огромными ореолами. За ними взвилась Зина – «первая любовь» с маленькой буквы. Затем Алевтина Фёдоровна – любовь библиотечная, сначала недоступная, в последствии – не нужная.
Над иконой Спасителя лёгкой дымкой забрезжил неведомый образ, совсем крохотный. Из запретных нимф или далёкого детства? Не похоже. Я с ним не встречался. Из будущего – укололо догадкой, потекло предположениями, однако не проявилось, потому, как из книжной полки выпорхнул Майин призрак – виновник трёхнедельных сомнений.
Призрак набух, ревниво пригрозил пальцем, но и он долго не устоял, заслонился грустной Аней. Не из этого августа – из октября восемьдесят девятого: мокрой, распластанной на моей груди, укутанной в плащ; где мы брели дождливым миром по раскисшей дороге; где я боялся её любить.
Лучше б нам не встречаться в позапрошлые выходные – навсегда бы осталась для меня такой.
Глупое самоутешение. Аня ушла и больше не вернётся. А Майя однозначно намекнула, и сроки определила – до конца августа.
Так жениться или не жениться? Мама настаивает. Юрка-друг, профессор девичьих наук – не советует. Гомер со стены улыбается – вдохновляет. Но что ему, гипсовому истукану. А я? Чего хочу я?
В который раз прислушался к населяющим меня Голосам, примиряя их желания с последствиями для отдельно взятой Вселенной, помещённой в бестолковую оболочку, названную при рождении Эльдаром.
Рассудительный Гном, который обитает в голове (трезвый до тошноты!), делово тараторит, что Гутарева Майя Александровна, девятнадцати лет от роду – достойная партия, из хорошей семьи, обеспечена, воспитана…
Сердечный Пьеро, не получив ожидаемого всплеска нежных чувств от той самой Гутаревой М.А., зевает, выказывая равнодушие к искомому ответу.
Демон Плоти? Тот, как всегда, вожделеет. Впрочем, объект вожделения его мало обходит – он вожделеет по определению.
Сложнее со Змёй. Дремля под сердцем, Хранительница молчит, предоставляя самому делать выбор. Однако смутно понимаю: верное решение есть звеном в цепи предопределенности, потому важно, даже необходимо.
От безысходности надумал испробовать дедов магический Инструмент, заглянуть в будущее. Вынул из укромного места, перебрал. Применить побоялся, уложил назад. Людские вопросы нужно решать людским порядком – говорил покойный дед.
А чего я мучаюсь? Сам вопрос: жениться или не жениться – бессмысленный. Уже его наличие есть отрицание первой леммы. Потому как любя, им не задаёшься. При самой невозможной возможности желаешь притиснуться, раствориться в сладкой Половинке своей и вить гнездо. Или без гнезда, но вместе.
А если сомневаешься?
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
«МАЙЯ»
Глава первая
Июль 1991, Городок
Я сомневался. Виновником сомнений, вернее Перстом судьбы, который указал мне на их предмет в год заката Империи, стал сосед Юрка – одноклассник, арлекин, любвеобильная личность.
Арлекином прозвал Юрку ещё в детстве, когда прочитал «Золотого ключика», а затем посмотрел «Приключения Буратино» – уж очень походил мой дружок на заводного шкодника.
Юрка в отместку называл меня Пьеро (не догадываясь, что у меня уже есть маленький Пьеро, который живёт в сердце). Называл за библиофильскую меланхолию, переходящую в восторженность от очередной прочитанной книги, и влюбчивость в девочек, которые плаксы и приставалы. Ещё Юрка называл меня Читателем, а потом и «Рыцарем печального образа», услышав такую замечательную самохарактеристику.
Так и росли мы с ним в одном дворе: разные – как полюса планеты, и симбиозные – как пчёлка и цветок.
Неисчислимы таланты вечно довольной Юркиной личности, но главные из них: охмурить девушку и заработать деньги. В наше время больших перемен, последнее качество есть наиглавнейшим, поскольку определяет «умение жить» – учил великий Юрка.
Куда было податься бедному Пьеро без верного Арлекина летом девяносто первого, на благодатной земле Украинской ССР, наполненной смутной романтикой, верой в светлое будущее без метрополии и показным желанием независимости?
Городок наш небольшой, провинциальный районный центр в сотне километров от Киева (он так и называется – Городок, чем сбивает с толку незадачливых топонимистов). В прошлом Городок – неотъемная частичка Империи, а сейчас – захолустье-захолустьем: памятник вездесущему Владимиру Ильичу посреди площади, райком Партии, Дом культуры, универмаг, три девятиэтажки в центре для местной элиты, чуть поодаль – десяток хрущевок, а дальше сплошь частный сектор, где и асфальт – редкость. По южной окраине Городок обрамляет речка – отрада местной детворы.
Для детворы постарше Центром Вселенной был парк имени Гагарина, в котором находилась летняя танцплощадка.
За время «перестройки» площадка, как и страна, обветшала. Однако Юрка – достойный Арлекин – и этот недостаток превратил в выгоду: за мизерную плату арендовал танцплощадку, набрехав директору Дома культуры о подношениях из будущих заработков. Разумеется, не обошлось без моей помощи – подключил связи в райкоме Комсомола. Узнав о нашем предприятии, многие захотели полакомиться на прибыльной ниве организации молодёжного досуга.
Закончив бумажную волокиту, мы принялись за работу: выгребли мусор, помыли, подкрасили. У того же директора за магарыч выменяли нерабочую музыкальную аппаратуру, перепаяли, подключили. Светомузыку соорудили над сценой, гирлянды по ограде, шар зеркальный по центру приспособили. Провели рекламную кампанию: самолично намалёванные плакаты по столбам расклеили. Ладно вышло. Народ рекой потёк, а с ним и умирающие советские рубли в наши карманы.
На одной из таких дискотек, двадцать первого июля, Юра показал мне девчонку в немодном светлом платьице, топающую под «Жёлтые тюльпаны». На фоне пигалиц с лаковыми начёсами на головах, напяливших лосины и длинные футболки едких оттенков, эта казалась белой вороной в стае канареек.
– Видишь, Эд, вон-то создание? – указал Перст на блеклую пташку.
Эдом, или Эдмоном, прозывал меня Юрка тоже по старой памяти, с тех пор, как пересказал ему за пару вечеров «Графа Монтекристо». А зовусь я Эльдаром. Родитель мой, будучи поклонником «Гусарской баллады», назвал сына в честь режиссера.
В младших классах я был Базаром, Самоваром, Дуремаром, а также Пьеро – с Юркиной подачи. Последним прозвищем называли меня, как правило, одноклассницы – за тихий нрав и постоянную влюблённость в очередную мальвину с голубыми волосами.
К девочкам в ту пору я относился особенно, наделённый по воле судьбы запретным знанием, о чём нельзя было рассказывать взрослым. Я не дергал их за косички, а лишь поправлял развязанные бантики. Я не задирал им платьица, довольствуясь созерцанием случайно открывшихся девчачьих тайн; наоборот – защищал от особенно настырных приставал, за что награждался просьбой донести домой портфель и заманиваньем проиграть в доктора, пока родителей не было дома.
Мальчишки жутко ревновали к такому несправедливому положению, с ехидцей и сюсюканьем напевали в адрес влюблённого Пьеро: «Пропала Мальвина – невеста моя!». Но какое мне было дело до мальчишек с их вечными футболами, играми в трясучку и самопалами – я дружил с девочками, находя в том особый смысл. А они, нежные создания, чувствуя моё отношение, отвечали взаимностью.
Юрка тоже ревновал, долго и нудно упрашивал поучаствовать в недоступных играх. Порою брал его на правах друга. Однако играть с девочками Юрка не умел: норовил больно щипнуть да тыкнуться, куда нельзя. Не любили его девочки. Это потом, в старших классах, Юрка стал востребованным донжуаном, поменявшись со мной местами.
Октябрятское детство прошло. Девочки подрастали, предпочитая нахрапистых арлекинов. В старших классах меня уже не дразнили влюблённым Пьеро – называли Эльдаром за возможность безвозмездного списывания.
Впрочем, не это стало главной причиной перемены имен. Устав от образа пинаемого страдальца, я подошёл к физруку, скупо поплакался на рост и хлипкое тельце. Он пристроил в секцию лёгкой атлетики местного общества «Динамо». Спортивной звездой я не стал, однако щенячья непоседливость в гимнастическом зале принесла плоды: к восемнадцати годам раздался в плечах, вымахал метр-девяносто и был призван на армейскую службу в десантные войска. Юрке повезло меньше – откатал два года в танке механиком-водителем.
«Рождённый ползать – не того…» – незлобливо измывался я над другом, когда в восемьдесят девятом мы оба возвратились со службы. Юрка пьяно склабился, тянул в общежитие местного техникума к первокурсницам, называл меня Алленом Делоном за синие глаза и тёмно-русые волосы, которые должны послужить пропуском к неуступчивым девичьим сердцам. При этом величал себя Бельмондо. Юрка, и в правду, немного похож на милого французского хулигана.
– Эдмон! Ты заснул?! – орал Юрка в ухо, перекрикивая гул сабвуферов. – Видишь девчонку в бабушкином бежевом платьице с рюшами?
– Вижу.
– Вот тебе невеста! На твой вкус.
– С чего взял?
– Наблюдаю. В первый раз на площадке – значит, раньше дома сидела. Взаперти. Неиспорченная. Судя по одежде – не модница.
– Мало ли…
– Судя по тому, как парней отшивает и стесняется – нецелована-небалована. В руках не держала.
– Чего?
– Ничего не держала, – подметил Юрка. Он на этот счёт целую теорию имел.
Остаток вечера я посматривал на незнакомку в бежевом. Танцевала она с подружками в отдельном кругу, смутным контуром проявляясь в отблесках музыкальных фонарей. Я не мог разглядеть её лица, но случайный зайчик, отраженный зеркальным шаром, порой выхватывал из многоцветного полумрака то отблеск глаз, то очерк щеки, то хрупкую шею. Ни притворства, ни показного веселья, ни страхоподобных начёсов, скрепленных сахарным сиропом. Настоящая.
Под сердцем шелохнулась, ожила Хранительница – сладко защемило. Видно, неспроста Юрка указал на незнакомку.
Забыв о фонограммах, которые находились в моём веданьи (чем заработал тумак от Арлекина), я не сводил с девушки глаз, пытаясь поймать её взгляд. Не сложилось. Заметила ли – не знаю. Если заметила – виду не подала.
Ближе к полуночи незнакомка растаяла за силуэтами слипшихся пар. Даже не глянула в мою сторону.
А на меня, особенно на Юрку, многие поглядывали: парни дружбу заводили, выпить приглашали, девчонки глазки строили. Юра этим часто пользовался: от приглашений ребят не отказывался, девичьи ласки принимал. Под конец дискотеки Арлекин бывал хорошо навеселе, в обнимку с нагидроленной подружкой.
Я к выпивке без повода относился равнодушно, к местным заводилам тоже, а на девиц не заглядывался, имея на то свои соображения.
К тому же, особо распутничать мне, вроде как, было нельзя – работал в школе, преподавал историю в средних классах и возглавлял пионерскую дружину. В конце восьмидесятых пионерское движение испускало дух, никого не интересовало, потому занимался я древней историей, внеклассной работой и дискотеками для старшеклассников. В Городке, где две средних школы и одна начальная, знали меня многие, и я многих знал. Но не эту барышню.
Уже дома вспомнил, что мы встречались. Судя по возрасту – старшеклассница из соседней школы или недавняя выпускница.
27 июля 1991, Городок
Мои догадки подтвердились. Однако не в среду, как ожидал, и не в пятницу. Лишь в следующую субботу – двадцать седьмого июля, на дискотеке.
– Леди и джентльмены, дамы и господа, сеньоры и сеньориты, сэры и … девушки! – разразился Юрка в микрофон. – Я приглашаю вас на медленный танец под песню американской певицы Мадонны: «Оправдай мою любовь»!
Толпа заволновалась в ожидании скрытого петтинга: пацанская борзота засвистела, предвкушая сближение с округлостями девичьих тел; девчонки завизжали в таком же предвкушении случайного касания к упругостям партнеров.
– Но! танец не обычный, – продолжал Юрка, стараясь перекричать заведенный люд.
Подождал, пока особо буйных одернули соседи.
– Песню я хочу поставить для друга. Всем известного, нами уважаемого диск-жокея Эльдара!
Народ загудел, заулюлюкал, с интересом пялился в мою сторону.
– Ещё не всё. Прошу освободить центр площадки. Уплотнимся под стеночки!
Масса шатнулась, расступилась. В ожидании представления сотня глаз стреляла то на меня, то на Юрку. Оставалось ждать, сохраняя спокойствие.
Хоть бы предупредил, гад!
– Среди вас присутствует девушка, которую попрошу выйти в круг! – Юрка повертел головой, ища глазами нашу незнакомку. Вознес палец, ткнул в стайку пёстро одетых девчонок у стены.
– Там, среди прекрасных НИМФ, затаилась героиня сегодняшнего балла! – куражился Юрка. Во как! Даже слов моих набрался.
Все разом повернулись в направлении пальца. Не ожидавшие такого внимания девушки растерянно сникли. Затем самая смелая выбросила руку, показно завизжала. Толпа расступалась, давая дорогу.
– К сожалению, это не та весёлая девчонка, которая искренне радуется. Её соседка! – перст выцелил жертву.
Поняв о ком речь, избранница засмущалась, подняла глаза.
– Как вас зовут, прекрасная незнакомка? – спросил Юрка.
Девушка ответила, но имя растворилось в гомоне.
– Как? – наклонился Юрка, дурашливо выставляя ухо.
– Её зовут Майя-А-А!!! – вместо девушки завопили подружки.
– Девушка Майя! Просим выйти в круг. Просим-просим.
Юрка принялся хлопать по запястью левой руки, в которой зажал микрофон. Толпа зааплодировала. Смущённая девушка оглянулась на подружек.
– Майя – чудесное весеннее имя, – тем временем лепетал Юра. – Свежее, как майский цветок…
Девушка вышла на середину. Тоненькая, не высокая, с темными волосами, собранными в хвостик; в светлом гольфике, облегающем едва означенные грудки, в голубых «Мальвинах». Безысходно посмотрела на Юру, затем – на меня. Взгляд задержала подольше, не отвела.
– Прекрасная Майя сегодня – королева дискотеки! Только… королевы не бывает без короля, – продолжал Юрка. – Королём вечера будет…
Толпа замерла.
– Будет… – интриговал Юрка.
На кого он намекает?!
– Будет… наш диск-жокей Эльдар!
Арлекин широким жестом указал на меня, застывшего с разинутым ртом.
Во, гад! Ладно, песню поставить, но – королём!
Сотнеглазая танцплощадка уставилась на мою смущённую персону, изучала: девчонки с интересом, ребята – с неприязнью, ревнуя к девичьему вниманию, оценивая возможного соперника. Майя тоже глянула – как прожгла.
– Скажу по секрету, – зашептал Юрка в микрофон, но усиленный равнодушной железякой секрет гремел на половину окрестного парка, – выбор королевы вечера принадлежит Эльдару!
Толпа зашушукалась, загудела уже с обратным настроем: девчонки разочаровано (как можно выбрать блеклую курицу?), ребята – с облегчением (серая мышка им даром не нужна). Я же, под перекрестным огнём любопытных глаз, обречённо улыбался. После дискотеки разберёмся.
– Попросим нашего короля спуститься с небес, то есть сцены, соединиться с королевой! Просим! – Юрка показно зааплодировал.
Толпа подхватила, но без особого азарта – представление закончилось, интрига разрешена.
Юрка вымучено улыбнулся в мою сторону, снизал плечами, тронул кнопку воспроизведения. Зазвучала дробь первых аккордов «Justify My Love». Нужно идти, на меня смотрели.
Осторожно, боясь оступиться под любопытными взглядами, шагнул со сцены, направился к Майе. Та стояла посреди круга, ожидала продолжения истории, в которую мы были втянуты милостью подлого сводника.
Я подошёл, улыбнулся, стараясь не отводить глаз от смущённого лица – вблизи она казалась ещё милее. Протянул девушке ладонь, кивнул. Майя сдержанно улыбнулась, отдала тонкие пальцы.
Самое страшное позади. Положил руки девушке на талию, чуть придвинул. На нас смотрели – спиной чувствовал: переговаривались, оценивали. Впрочем, после недолгого ритуала приглашений, молодая кровь растворилась в объятиях. Новоявленные Король с Королевой оказались никому не интересны. Мы растаяли в заколыхавшейся толпе.
От Майи исходил цветочный аромат, легчайшими флюидами круживший мою счастливую голову. Порою мы соприкасались коленками, порою бёдрами. Я замирал от страха и блаженства, продлевая эти невозможные касания. Я уже не злился на Юрку. Напротив! Сам бы никогда…
Музыка неожиданно смолкла. Мы разлепились, разняли руки.
– Спасибо, – выдохнул я.
Майя вряд ли услышала в окружающем галдеже, но не отходила. Глянула украдкой, опустила глаза.
– Надеюсь, мы ещё потанцуем. Вы не против? – спросил, пересилив неловкость.
Девушка ответила. За гулом не услышал, лишь заметил, как отрицающе качнула головой. Это значит, что мы не будем больше танцевать или, что она «не против»?
Спас Юрка – включил новую песню. Я без спросу взял Майю за руку, и мы стали топать под нечто западное, непонятное, не имевшее большого значения.
Осмелев, я не сводил с девушки глаз, любовался её ладными движениями, стройной фигуркой, отчаянными подглядываньями из-под бархатных ресниц.
На сцену в тот вечер я больше не возвращался. Между песнями к нам подходили Майины подружки, перекидывались пустыми словами, здоровались со мной, понимали, что лишние, растворялись в толпе. Под конец дискотеки, когда Юрка по традиции завёл «Прощание Славянки», а усталый народ потянулся к выходу, я бесповоротно решил провести Майю домой. Смущаясь и робея, отважился пролепетать о смутных временах и темных переулках. Девушка догадалась, не отказала.
Мы прошли центральной аллеей через парк, обходя беспокойные парочки на скамейках, затем спящими улицами. Легкий ветерок доносил с окраин уютные запахи скошенных приречных лугов, яблок, полыни, спелой картофельной ботвы и мириады неопределённых ароматов, которыми пахнет провинция летними ночами.
В небе стояла полная Луна. Перестрочные времена лишили Городок фонарей, зато добавили звёзд, освободив их от бестолковых соперников. Серебряная пыль рассыпалась по темно-синему бархату, едва подернутому лёгкими пёрышками облаков, вела безмолвные хороводы вокруг величавой Селены, которая дарила подлунному миру силуэты двух неприкаянных братьев и освещала наш путь.
Мы шли поразно. Я не решался обнять девушку, чувствовал – ей не понравиться.
Лишь раз, когда небесные красоты не смогли достаточно осветить ухабистый городецкий асфальт и Майя оступилась, взял её под локоть. Поддержал, не отпустил. Девушка благодарно кивнула, но руку забрала.
– А я сразу догадалась, что меня выберут, – сказала Майя, когда мы вышли на освещённую улицу.
– Почему?
– Замечала, как вы смотрели на меня сегодня. И в прошлый раз.
– Настолько заметно?
Девушка кивнула.
– Это Юрка. Я даже не знал. Тем более: король, королева.
– Жалеете?
– О чём?
– Что ваш друг нас познакомил.
– Не жалею. Я сам хотел…
Замолк, будто споткнулся. Тяжело говорить о чувствах с девушкой, которая нравится.
– И… – прервал паузу, – не называйте меня на «вы».
– Вы учитель.
– Я не учитель, а пионерский вожатый. И вы не пионерка. Одним словом – на «ты». Меня зовут Эльдар, – протянул девушке руку.
Майя усмехнулась, подала узкую ладошку.
– Майя, – сказала тихонько.
– Вот и ладно.
Затем Майя напомнила, где мы с нею встечались: на межшкольном кавээне; она была в команде соперников, а я – капитаном от нашей школы. А ещё рассказывала о себе.
Как и предполагал – ей семнадцать. В этом, девяносто первом, окончила школу, поступила на экономический факультет Киевского университета. Живёт с родителями в новой девятиэтажке на центральной площади, куда поселилась четыре года назад, как переехала в Городок. У неё есть брат, на шесть лет младше, и сестричка, которой пятый годик пошёл. Отец бывший военный, мать работает в райисполкоме. На дискотеку раньше не ходила – родители не разрешали, пока не поступит в университет. Подружки её – не подружки, а компания соседки. Предложили сходить на дискотеку – согласилась. Пошла из любопытства: знакомые рассказали, что двое парней танцплощадку в парке отстроили, дискотеки проводят, а один из диск-жокеев – интересный учитель из соседней школы.
Так и сказала: «Интересный»!
Когда возвратился домой – светало. Пёрышки облаков обратились перинами, набухли, засочились влажной пылью, которая ласково холодила мою счастливую физиономию.
Хорошая девушка Майя. Настоящая. Сердце сладко млело от предчувствия неизведанного, ещё недоступного, но вполне возможного. От смутной надежды вырваться из ледяной темницы, в которой находилось за истребление любви.
Тогда, полтора года назад, я не мог поступить иначе. Я был излишне праведным, чтобы нарушить запреты. Стал ли мир счастливее от моей праведности? Миру безразлично! Ему нет дела до двух песчинок, которые столкнулись, сцепились, развеялись вселенским вихрем: пусть страдают, лишь бы не порушили стройной, кем-то придуманной системы. Видно не Богом – Бог сам есть Любовь! Его трезвым, уверенным в своей правоте врагом, которому я услужил, растоптав несмелую, первую, самую сокровенную искорку девичьего сердца.
Пробрался тихонько коридором, стараясь не разбудить маму. Ощупью зашёл в келью, прикрыл двери. Освещения не включал. Разделся в предутреннем сумраке, нырнул под холодную простынь.
Ещё ни одна женщина не грела мою домашнюю постель – как пишут в старых пахучих книгах. Были интрижки на стороне, бессмысленные романы, но чтобы так, по-семейному, вместе всю ночь – не доводилось. Словом, одинокий, как Адам до сотворения Половинки.
А он, прародитель людей – изначальный рогоносец. Настрадался от женских чар, от непостоянства. Первая Адамова жена – огнерождённая Лилит – заскучала, к Люциферу подалась. Вторая, Ева – плоть от плоти, сотворённая из Адамового ребра для покорности и послушания, тоже не усидела в Райских кущах, со Змием спуталась. Затем яблочко поднесла: отведай муж дорогой, Добро и Зло познаешь. Адам послушно вкусил, но познал лишь медовую ловушку, которая толкнула во все тяжкие, где переплелось Добро и Зло.
Так и повелось с той поры: мается зачарованный род мужской, мнит себя вершителем, романтиком. А ОНА пройдёт, подолом мелькнёт, поведёт глазками, вздохнет томно и… заноет похотью, шевельнётся мохнатый чертик в свадхистане, ужалит щемящей иголочкой. И все свершения, все романтические бредни сводятся к месту происхождения мира, живописанному Гюставом Курбе.
Но то лишь начало мытарств безумного брата, угодившего в липкую паутину. Позабыв спасать мир, он примеряет упругое жало к запретному плоду. Ведающая о нашей слабости вроде покориться, милосердно снизойдёт, допустит чуть надкусить упругую кожицу, а дальше – к сладкой, сочной мякоти – никак нельзя! Только после возложения свободы на алтарь Гименея.
28 июля 1991, Городок
В обед зашёл Юрка. Я ещё нежился в постели, вспоминал стыдный сон, навеянный библейским сюжетом. Сладко просыпаться, когда первой искоркой проявляется: вчера с ТАКОЙ девушкой познакомился!
Юрка плюхнулся ко мне на диван, примостился в ногах, потянулся, как котяра. Глянул хитрюще.
– Ну что – дала?
– Заткнись! – вмазал похабнику ногой под ребра. Не сильно, для острастки.
Это он так шутит.
– Во-во! – Юрка скривился. – Вся благодарность. Ты ему девочку на блюдечке, а он затыкает.
– Спасибо, конечно. Но она – не ТАКАЯ.
– Все они «не такие». Нос воротят, а сами – аж пищат. Ждут, когда под юбку залезешь.
– Я сказал – она не такая!
– Ладно, дело твоё, – обиделся Юрка. – Только, сдаётся мне, начинается «Зина номер два» – год с нею за ручку ходить станешь, потом – поцелуешь, а она, в это время, будет ко мне бегать.
– Майя с тобой на одном поле…
– Её Майя зовут?
– Ты же сам вчера спрашивал.
– Я забыл. Со вчерашнего вечера столько баб… Так вот, насчёт поля: если бы она в моём вкусе – ещё бы вчера в кустах повизгивала. Ты меня знаешь.
Я его знаю. И как представил: моя, недоступная, вместе с Юркой! В кустах!
– Да пошёл ты!
– Пожалуйста, Эдмон. Только запомни, как Александр Васильевич, который Суворов, учил: натиск и напор решают всё!
– Сам разберусь.
– Сегодня вечером – дискотека. Не забыл? – Юрка поднялся с дивана. – Или любовью мозги отшибло?
– Не забыл. А ты зачем пришёл?
– Узнать, не даром ли вчера из себя клоуна корчил?
– Так бы и спросил, а то сразу: дала – не дала… Не даром. Спасибо.
– До вечера! – буркнул Юрка на прощанье.
Глава вторая
Первая половина августа 1991. Городок
Лето катилось на убыль: жаркое, дождливое, непостоянное.
С утра припечёт, пересушит, добавит бурых мазков унылому городецкому пространству – без надобности на солнцепёк не ступишь – опалишься. Воздух бездвижен, звуки в нём резкие, колючие. Зато, ближе к полудню, подкрадутся неожиданные тучки, скользнут по белому небу, заштрихуют горячими росчерками пылающий мир, вспенят речку, дохнут свежестью, проявятся изумрудом на умытых кленовых листьях. Затем, также стремительно, улетят, даруя жизнь сопредельным землям. И лишь воскреснешь, выберешься из тени, как обдаст парующей влагой, задушливым миражом, который тает, обращается пеклом. Затем опять дождь. Каждый день, третью неделю.
Непостоянный август стоял над Городком. Как и моя дружба с Майей, которую романом не назовешь – вроде новеллы. Юрка, знаток девичьих сердец, оказался прав.
Во вторую нашу встречу, когда после дискотеки пришли к Майиному дому, я настроился и, помня Юркины советы, привлёк девушку к себе, чтобы поцеловать. Не рассчитал, ткнулся губами в холодный нос.
Майя увернулась: мол, не хорошо приличным девушкам допускать ТАКИЕ вольности, не говоря о вольностях больших. А ещё сказала, что нравлюсь ей, рада нашей дружбе и, как старшему, вверяет мне свою честь. Так и сказала, по-книжному.
Следующие три недели августа, вечерами, в дни дискотек, я заранее приходил к её дому, ждал на скамейке. Майя царственно выплывала из парадного, мы вместе шли в парк. Порой держал её за руку, но так, чтобы меньше кто видел (донесут матери!), порой обнимал за плечи, но «без глупостей» – как отшучивалась девушка.
Наша дружба свела мою работу диск-жокея к настройке аппаратуры перед дискотекой да раскладке бобин. Дальше Юрка обходился сам, а я шёл к Майе.
В медленных танцах мне дозволялось гораздо больше, чем в реальности, лишённой музыки. Это, как бы, не считалось. Нарушая оговоренные запреты, я опускал руки на Майины бёдра, прощупывал сквозь легонькое платьице ещё более нежную ткань, отороченную кружевной тесёмкой.
Притворно избегая столкновения с ближайшей парой, я подавал девушку на себя, притискивал до ощущения упругих грудок, вжимался в её бедро довольной плотью. Я чувствовал, что она это чувствует, но не отпирается, лишь стреляет из-под ресниц отражёнными сполохами фонарей.
Многомудрый Юрка больше не похабничал. Понимая мои желания, старался на славу: количество медленных танцев на танцплощадке увеличивалось, переросло в абсолютную величину – к недовольству буйных одиночек и одобрению пар.
Я влюбился! – сладко млело под сердцем. Особенно перед сном, на зыбкой границе сна и яви, когда обращение «дружбы» в «РОМАН» становилось реальностью.
19 августа 1991, Городок
Прошла половина августа. Майя двадцатого собиралась в Киев. Дружба наша оставалась «дружбой», а мои надежды затеплить отношения отодвигались в призрачное будущее.
Майя обещала каждые выходные наведываться домой, я же в ноябре поеду в Киев на экзаменационную сессию в педагогический, где заочно учусь на историческом факультете, но от того не легче. В столичном чуждом мире вряд ли ЧТО-ТО произойдёт, если не произошло в уютном городецком захолустье.
Восемнадцатого августа, в воскресенье, мы провели чудный вечер на дискотеке. Майя льнула гибким телом, не противилась объятиям, даже вкрадчивым моим касаниям губами у щёчки и за ушком. Однако стоило затихнуть музыке, как Трепетная лань обращалась Снежной королевой: попытки увлечь её в парк или к реке, вежливо отклоняла.
После дискотеки, по дороге к Майиному дому, я готовился сказать задуманное: пригласить девушку к себе. Ясно, что вечером или ночью, не согласиться. А днём, с дружеским визитом – почему бы и нет? Тем более, все сроки на исходе, а мама завтра к родственникам уедет, вернётся к вечеру.
Выпалил приглашение на одном дыхании, когда Майя уже собралась заходить в парадное. Девушка неожиданно согласилась.
Мать уехала утром. Выпроводил, затеял уборку. Как для меня – сойдёт, а для гостьи нужно прибраться. Не понять женским сердцам моего творческого беспорядка, который мама называет бардаком.
Первым делом распихал книги, сгрёб хронологические таблицы, протер лысину Гомеру, вытряхнул половик. Даже взялся пол вымыть по случаю визита.
Для аккомпанемента телевизор включил, а там «Лебединое озеро» по всем каналам. Некогда было возиться с магнитофоном, тем более пластинки перебирать – голова всецело заполнялась картинками предстоящего Майиного визита, и тем, что, ВОЗМОЖНО, между нами произойдёт. Но совсем обойтись без музыки я не мог.
Я не то чтобы любил музыку – я без неё не жил. С раннего детства гармоника звуковых волн царствовала в Леанде и сопредельных королевствах. Она была апейроном вымышленной страны. По заветам неведомых древних, музыка создавала пространство, в котором обитала моя душа, а благодарная душа уже не могла проявиться без создаваемого пространства.
Каждодневно, следуя утреннему ритуалу, вне зависимости от опоздания, вчерашней тоски либо радости, ещё снулое тело тыкало в упругую клавишу магнитофона или осторожно нажимало рычажок, который опускал драгоценную иголку на виниловый диск.
С первыми аккордами мир обретал гармонию. Я зажигался, тлел, оживал. Разбуженный шаловливым венгерским Брамсом, я завтракал под елейные страдания «Самоцветов», наполнял день откровениями бардов (приведших меня к гитаре и стихам), созревая к вечеру до сердитой правды русского рока, из которого особо выделял раннего БГ и Цоя, игравших невесёлые песни людей.
Я мог днями слушать сладких итальянцев, картавую Патрисию и прочие бониэмы. Однако, не следуя за модой, сторонился западного металла, всякого рода реперов и рокеров, озлоблённых гугнивцев, создающих какофонию, в которой моей душе было жутко и неуютно (а что творилось в их душах, породивших такой лязг и вой – представить страшно).
Я любил гармонию, потому «Лебединое озеро» оставил. До той поры, когда балетные волны поглотили Одетту и Зигфрида, вымыл последний закуток. Леанда была готова к приёму высокой гостьи.
Оставалось лишь добыть необходимый охмурительный напиток, для чего пришлось тащиться к Юрке.
Юрка смотрел в телевизор. С экрана бубнил хмурый диктор.
– Ну? – приветствовал меня Юрка, не отрываясь от ящика.
– Одолжи бутылку.
– Чего? Тут ЧГПК, или, как его… Путч, короче.
– Ко мне девушка….
– Девушка! – передразнил Юрка, подскочил к телевизору, добавил звук. – Это путч! ПЕРЕВОРОТ! Ты мог представить, что у нас, в Стране Советов, случиться переворот, как у папуасов каких-нибудь, в Африке?
– Папуасы в Новой Зеландии.
– Один перец! В телевизоре брешут, а я по приёмнику слыхал: в Москве народ на улицы вышел, хотят помешать восстановлению режима… как его?
– Тоталитарного. Но это глупость. Если коммунисты не вернут власть – Союз развалиться. Понял?
– И мы станем независимыми? Ненька-Україна?
– Да. В первую очередь, независимыми от здорового глузду. Два раза так уже в истории случалось – только плохо кончилось.
– Когда?
– Учи материальную часть, боец! – хлопнул Юрку по плечу. – Я не за этим. Майю в гости пригласил – обещала прийти. Ликёр нужен, или винишко. Одолжи?
Юрка недовольно уставился на меня:
– Так и знал! Нет, чтобы придти, выпить, о политике потрепаться. Когда нет нужды – тебя от книжек не оторвёшь, – заворчал. – Такие времена настают!
– Времена больших перемен. Ладно! Мне некогда – давай, гони пузырь. Только нормальное, не палёнку.
– Решился, наконец. Давно пора. Вы хоть целовались?
– Что надо – то делали.
– Мало вериться. Но, по-любому… Обуздать такую кобылку.
– Она не кобылка!
– Как знать. Кстати, это я тебя познакомил, – подмигнул Юрка.
Он подошёл к монументальному шифоньеру, ещё хрущёвских времён, открыл меньшую створку, покопался внутри, извлёк бутылку с темно-красным содержимым.
– От души отрываю! Вишнёвая наливочка, двадцатипроцентовка – как раз для баб-с. Из ресторана – зацокал языком. – Держи, студент – для верного дела не жалко. Вспомни меня, когда разложишь.
– Чего?
– Не чего, а – кого, – гоготнул Юрка.
Я притворился, что не понял. Сердцем чувствую: ТАКОГО не случиться. Не разложу.
Обернул заветный эликсир в приготовленную газетку, кивнул на прощанье и поплёлся домой.
На душе было неспокойно. Юрка, небось, думает, что я за комуняк, или против незалежныков, потому как не умилился всенародному ликованию. Только мне без разницы. Я не скажу об этом Юрке, никому не скажу – пусть думают, что хотят. Проблемы мира людей меня заботят лишь в той мере, в которой посягают на суверенный мир Леанды, рушат гармонию, ломают декорации. Теперь я чувствовал, что такое время настало. Единственное утешение – сегодняшний Майин визит и надежды на вымечтанное «большее».
Дома ещё раз подмёл. Благоговейно распаковал заранее добытую для такого случая коробку «Вечернего Киева» (удержался, не попробовал, не нарушил симметрию обёрнутых в золочёную фольгу выпуклых конусов). Поставил на проигрыватель диск Гайдна, взял «Дневник обольстителя» Кьеркегора, стал ждать, перечитывая излюбленные места хроники соблазнения автором юной Корделии.
Мне бы так. Или хоть, как Юрка – у него всегда получается.
Майя пришла около трёх. Сама. Это было её условие: чтобы вдвоём нас меньше видели. Поначалу обижался на девичьи суеверия, но со временем привык – Майя мне определённо нравилась.
Вот и сейчас: стрельнула глазами, обдала вишнёвым холодом, снизошла кивком на приветствие холопа и самодержавно проследовала в келью. Весь боевой настрой пропал – не то, что разложить, хоть бы дотронуться позволила.
Майя обвела глазами комнату, присела на диван: ноги сдвинула, юбку на коленки обтянула. Подняла глаза на Гомера.
– Это кто?
– Поэт греческий. «Илиада», «Одиссея»…
– Учила в школе.
– Мой талисман.
– В каких делах? – Майя хитро уставилась на меня.
– Пишу порой. Стихи, песни, – кивнул на прислонённую в углу гитару. – С учениками выступаем. Даже на областном конкурсе…
– Спой.
Ещё чего – концерты устраивать. Не для того пригласил. Завтра уедет – и весь концерт.
– В другой раз. Ты лучше книги посмотри. Там, на нижней полке свежее переиздание «Жизни господина де Мольера» Булгакова. А внизу, в тумбочке – диски. Можешь выбрать.
– Не хочу. Что играет?
– Гайдн.
– Пусть играет. А ты неплохо устроился. Только тесно у тебя. Завалено.
– Это от книг, – смутился я (все женщины одинаковы – и мама о том). – Сейчас столько издают! Со службы возвратился, заглянул в книжный – глазам не поверил! Теперь вот… – развел руками.
– Да уж! – Майя огляделась. – Книжный Плюшкин. Я тоже читать люблю, но библиотечные, или беру в кого. Не коплю.
– У меня детский комплекс. Почти по Фрейду, который пишет, что все странности от несбывшихся желаний. У меня – от книжного голода, когда за Булгакова приходилось макулатуру сдавать, и то без гарантии.
Присел напротив. Глаза самовольно примагнитились к Майиным ногам.
– Не смотри, дырку протрёшь, – заметила девушка. Зарумянилась, отвернула колени, приоткрыла острый треугольник загорелого бедра.
– Извини.
Причём тут «извини»! Тем, кто говорит: «извини» – девчонки не дают, – учил Юрка.
– Ты посиди, – я поднялся со стула, разрешая глупую сцену, – на стол соберу. У нас сегодня два повода – радостный и грустный: твой первый приход и завтрашний отъезд.
– Не нужно, – отмахнулась Майя.
– Нужно! Я сейчас.
Кинулся на кухню. Достал запотевшую бутылку, конфеты. Расположил на подносе. Торжественно кивнул портретику Пушкина над кухонным столом и пошёл к Майе.
Гостья немного освоилась: сидела на диване, листала Блока. Беззвучно нашёптывала.
Поставил поднос на журнальный столик. Сел возле Майи, взял её руки, державшие книгу. Девушка вздрогнула, подняла глаза.
– Блока любишь? – спросил, пытаясь побороть липкую робость. Голос дрожал.
– Блока тоже. Ты думал, если у меня дома книгами не завалено, то стихов не читаю?
Я забрал книгу, отложил на стол. Стиснул её ладошки, уловил цветочный запах – как в первый раз, на дискотеке.
Быть или не быть!
Решительно и властно (сам удивляясь такой решимости!) подхватил Майю на руки, плюхнулся на диван. Осторожно усадил на колени.
– Ты чего?.. – испуганно выдохнула Майя, пробуя высвободиться.
– Завтра уедешь, буду скучать. – Прижал сильнее за тонкую талию, сцепил пальцы в замок.
– Обещал же, что ничего такого… А если зайдут?
– Не зайдут. Мать к родственникам уехала, будет вечером. Больше никого нет.
Девушка вздохнула. Поёрзала попкой, уселась.
«И хорошо, – подзадорил Демон. – Путь в тысячу ли начинается с первого шага. Главное – начать».
Дивясь и радуясь своей неожиданной смелости, коснулся губами Майиной шеи, зарозовевшей щеки. А затем, превозмогая малодушие (зовя на помощь и Пушкина, и Юрку, и Кьеркегора!), подался, впился в плотно сжатые губы, которые, под натиском решительного любовника слегка разошлись, дозволяя коснуться сладкой влаги.
Не разрывая поцелуя, правой рукой, загодя пристроенной на девичьем подоле, погладил коленку, потеребил краешек юбки, приподнял. Медленно, опасаясь спугнуть, повёл ладонью вверх по ногам.
– Не надо… – Майя отвернула голову, плотно сжала колени.
Только не отступать! – учил Юрка и Кьеркегор!
Опять нашёл губами губы. Ноги чуть расслабила, чем не преминул воспользоваться: рывком просунул руку выше, дотронулся мягкого лобка, обтянутого тонкой материей.
Майя дёрнулась, попыталась высвободиться, но в животе у неё булькнуло, заурчало. Девушка смущённо шмыгнула носом.
«Это хорошо, – проворковал разомлевший Демон. – Нечего тут бесплотную тень изображать».
Окрыленный демонским напутствием, развернул ладонь, охватил лобок плотнее. Натиск и напор…
Вдруг музыка смолкла, щёлкнул проигрыватель: держатель с иголкой отошёл на стойку – закончилась пластинка.
Как некстати!
В комнате повисла тишина, которую нарушало лишь наше прерывистое сопение. Будто покрывало сдёрнули.
Майя разомкнула мои руки, соскочила с коленей, села рядом. Поправила юбку: растрёпана, насторожена. Хоть бы не обиделась.
Я поднялся с дивана, сунул руку в карман, придерживая топорщащиеся брюки. Подошёл к проигрывателю. Пока колдовал над диском, протирая бархатным лоскутком, попустило. Вспомнил об угощении.
– Давай, за встречу,– кивнул на журнальный столик, где ожидала наливка и конфеты.
– Не нужно.
– Нужно! И за скорую разлуку – чтобы она была недолгой и только укрепила наши отношения. Как в песне: расставанье для любви, для настоящей…
– Для любви? – переспросила Майя, стрельнула из-под опущенных ресниц.
– Песня такая… – пробубнил я, открывая бутылку.
Вот же! Надо было сказать: «Для любви», или «Для тех отношений, которые сложились между нами…». Или, хоть головой кивнуть. Может, покладистей бы стала. А так… Прав Юрка – не будет из меня толку в амурных делах.
Разлил рубиновую жидкость в бокалы. Сел на пол у столика. Глаза-предатели опять впились в Майины коленки, поднялись чуть выше, нырнули в подюбочное пространство.
Она заметила, сжала ноги, нерешительно взяла бокал.
– За нас! За задуманное! – торжественно сказал я, вкладывая в «задуманное» свой смысл.
– И за терпение, – парировала девушка. – Чтобы настойчивость твоя проявлялась в нужном месте и в нужное время.
Мы чокнулись. Я выпил до дна. Майя пригубила, отставила бокал, откусила конфету.
Молчание заполнилось виолончелью с оркестром.
Чувствовал: напор потерян. Нужно действовать, а то заскучает, уйдёт, завтра уедет. И останусь я со своими планами и давящим зудом внизу живота на неопределённое время.
Снова налил себе, долил Майе. Та неодобрительно качнула головой.
– Давай за Гайдна! – сказал вдохновенно, дивясь причудливому замыслу, который уцепился за ничего не подозревающего Йозефа.
– Я так много не пью…
– Вслушайся, как радуется виолончель твоему приходу – продережировал троеперстием. – А теперь заплакала, печалясь о нашей разлуке… Не просто так, – за Гайдна!
– Ну, если за Гайдна. Давай… – девушка улыбнулась, взяла бокал. – Это Гайдн играет?
– Его концерт для виолончели с оркестром. Номер один, до-мажор.
Майя пьяненько кивнула. Уже хорошо!
– Его ставят на одну ступень с Моцартом и Бетховеном, – вдохновенно засловоблудил я, искренне веруя своим словам.
Чокнулись. Выпили. Подал Майе конфету, взял себе.
Виолончель продолжала радоваться и плакать. Дионис творил благое дело: глаза девушки заблестели, она расслаблено откинулась на спинку дивана, слушала музыку. Мой мир тоже стал ярче, Майины колени желаннее, а ситуация из тупиковой обращалась возможной.
– Гайдн – один из великих композиторов восемнадцатого века, – продолжая гипнотическую трель, подошёл к проигрывателю, выключил. Отыскал бобину симфоний Гайдна, поставил на магнитофон (чтобы не замолкло в неподходящий момент). – Из того времени Моцарт и Бетховен известны больше, но они равнялись на Йозефа Гайдна.
Заправил ленту, нажал клавишу воспроизведения. В колонках зашелестел магнитный шум, проявилась скрипка.
Не отступать!
Вернулся к столу, наполнил бокалы до краёв. Украдкой глянул на девушку – недовольства не заметил. Гайдну с меня причитается!
Поднял бокал, Майя взяла свой.
– Давай выпьем за красивую девушку, которая слушает гениальную музыку в компании влюблённого поэта.
– За девушку, музыку и поэта! – откликнулась Майя, тщательно выговаривая слова. Размашисто чокнулась, надхлебнула. Отставила.
Как знает – мне уже было без разницы.
Одним глотком выпил, хлопнул бокальчиком об стол. Порывисто (чтобы трусливо не отступить!) поднялся, пересел к девушке. Обвил руками за талию.
Не ожидая напора, Майя попыталась отслониться, но я предупредительно ткнулся губами в щёку, нашёл губы. Ответила не сразу, однако натиск и напор решают всё!
В поцелуе, не дав опомнится, стремительно нырнул правой рукой под юбку, между не успевших сжаться ног. Добрался, стиснул мягкий бугорок. Майя взбрыкнула, забрала губы.
– Не надо! – попыталась убрать пойманную ладонь, но я уже неподвижно позиционировался.
Мы замерли. Всё складывалось навязчиво, глупо и неправдоподобно. Но отступить уже нельзя – будет ещё хуже. Что ей тогда сказать: извини за настырность, не хотел тебя обидеть, больше такого не повториться? Бред!
Скользнул взглядом по иконе в красном углу – Иисус осуждающе смотрел на меня: «И если правая твоя рука соблазняет тебя…». Не отступлюсь! Если не согрешу блудом, придётся грешить помыслами.
Помогай мне Гайдн!
Дух великого композитора услышал. После некоторой паузы в колонках порывисто запели скрипичные аккорды. Утопающему подавалась очередная соломинка.
– Началась знаменитая «Прощальная симфония», – с придыхом зашептал Майе в ушко, легоньким шевелением высвобождая зажатую руку для решительного наступления. – Название она получила благодаря финалу…
Легонечко (чтоб не спугнуть), просунул вспотевшую ладонь, раздвигая упрямые бедра. Тронул лобок. Опустился ниже, развёл пальцы, принялся гладить указательным и безымянным по краям, а средний вдавил, ощущая горячую упругость.
Майя вздрогнула, напряглась. Молчала.
– Во время исполнения музыканты один за другим покидают сцену…
Натиск и напор!
– Так Гайдн намекнул, что…
Не отпуская лобка, лишь немного подав руку вверх, поддел большим пальцем резинку, оттянул.
– … музыканты заждались отъезда из летнего поместья…
Напор!
Изловчился, запустил скрюченный мизинец в оттянутый зазор, а потом, рывком – всю кисть!
Там было горячо, кудряво, чуть влажно…
Майя ахнула, отмахнулась локтем – в самый раз мне под рёбра, да так – едва с дивана не слетел. Удержала рука, запутавшаяся в её трусах.
Девушка брезгливо вырвала бесстыдную, отскочила на край дивана.
– Я же просила – не надо! – сказала, как отрезала.
Отвернулась.
– Прости… – покаянно извинился я, понимая, что она и вправду обиделась.
Майя обтянула юбку на колени. Молчала. Смотрела в бок, на иконостас. Иисус ей одобрительно подмигнул.
Струнный квартет запиликал Adagio. Мой пыл остывал, эндорфин выветривался, Демон обиженно сопел.
– Больше так не делай! – подала голос Майя. – Терпеть не могу навязчивых приставал. Я сама решу, ЧТО и КОГДА нам можно.
– Да…
– Я заметила, какие ты книжки читаешь, – кивнула на раскрытый «Дневник обольстителя». – И твоё желание меня опоить – тоже. Запомни, на меня ЭТО не действует! Не так воспитана.
Я молчал. Все слова сказаны, что сделано – то сделано. Уже не рад был дурному начинанию. Не действуют Юркины рецепты на Майю. Тогда зачем дурью маяться?
Надо же – какое подходящее имя.
Будто разгадав мои сомнения, Майя примирительно улыбнулась.
– Давай забудем. Я тебя даже понимаю… Но рано нам в зажималки играть. Повстречаемся годик, а там посмотрим. Иди ко мне, – хлопнула ладошкой по дивану подле себя.
Годик?!!
Но ослушаться не посмел. Подошёл, примостился с краю. Майя придвинулась, обняла за плечи – как мама непослушного ребёнка, который повинился и больше не станет шкодничать.
– У меня таких отношений ни с кем не было, – сказала доверительно Майя. – Другого б давно отшила, а тебя прощаю. Только, больше так не делай.
Я молча кивнул. На душе скверно: выходит – не я девушку раскручивал по старинным рецептам, а она разрешила немного баловства. И от того понимания будто трещинка пошла: так, как раньше, Майю уже не хотел. Лучше бы она обиделась, когда в трусы полез, дала пощёчину, разрыдалась, убежала – кинулся бы за ней просить прощения! Однако этот холодный расчётливый тон, покровительство и отпущение грехов! Не нужно оно мне.
Ни пить, ни обниматься больше не хотелось.
Мы смирно, бесполо посвиданьичали ещё полчаса, дослушали «Прощальную симфонию», обговорили переворот в Москве, цены у кооператоров, её завтрашний отъезд.
Майя настояла, чтобы я домой её не проводил, завтра к автобусу тоже – она самостоятельная. Я и не рвался.
Ушла. Правая рука пахла женщиной. Ныло внизу живота. На душе пусто: ни любви, ни желания. Лишь усталость.
Недовольный Демон шепнул, что я мог бы обездвижить Майю, навести морок, заставить, если не исполнять мои желания, то не противиться им. Да только, не стало бы то победой.
Плюхнулся на диван, открыл наугад Кьеркегора: «Надо обладать терпением и покоряться обстоятельствам – это главные условия успеха в погоне за наслаждением…».
Образ Майи уже не вязался с наслаждением. Хорошо, что завтра она уедет.
Глава третья
Конец августа – сентябрь 1991, Городок
После Майиного отъезда скучать не пришлось. В Городке началась буффонада, которая эхом докатилась из Киева.
Учителей, в том числе и меня, собрали в школе, довели новые столичные директивы: украинская школа сбросила диктат КПСС и отныне запрещено проповедовать коммунистическую идеологию, особенно на уроках истории. А ещё к нам направили нового директора, призванного бдеть за исполнением этих директив.
Я плюнул через левое плечо, изобразил древнегреческого идиота. Меня больше заботили проблемы медиевистики к осенней сессии в институте и количество купонов, выданных в сентябре вместе с зарплатой. Отныне любая значимая покупка без них стала невозможной.
О Майе если и вспоминал, то с чувством вины и обиды. Вины – из-за дурного поведения, раззадоренного Юркиными подначками, а обиды – что простила меня, словно ребёнка капризного.
Перебирая в памяти пазлы нашего неудачного свидания, складывая их, зло распорашивая, понимал: предстаю в той нелепой картине жалким просителем, а не брутальным самцом, которым хотел казаться.
Лучше бы она меня не прощала.
Наведалась Майя в Городок через месяц, на выходные, четырнадцатого сентября. О том узнал лишь на второй день, в воскресенье, когда обратно собралась уезжать.
Позвонила: совсем не властно, с девичьим придыханием залепетала о киевских новостях, о том, как скучала, что хочет меня увидеть, предложила встретиться возле автостанции.
Я молча выслушал, дивясь разительной перемене. Хотел трусливо отказаться, сославшись на придуманную занятость, но не смог, пообещал и пошел. Считая себя порядочны, или желая таким казаться, я не мог не пойти, после того, что между нами БЫЛО. Стыдно вспомнить, что между нами было.
Я пошёл. Цветы купил. Выходило, что теперь она моя девушка. По дороге всё думал: почему Майя так переменилась и почему она моя девушка?
Юрка ещё раньше пытался мне растолковать о возможном развитии наших отношений, когда, в конце августа, после Майиного отъезда, заглянул проведать. Не терпелось своднику узнать о моих мытарствах.
– Ну что? – спросил Юрка, когда мы закрылись в келье, подальше от маминых ушей.
Я не ответил. Принялся сгребать со стола книги.
– Видимо – ничего, – заключил Юрка. – Долго над ответом думаешь.
Я молчал.
– Ты ей про Гегеля рассказывал?
– Про Гайдна.
– Один чегевара! Эх! Пропала наливочка! Лучше б я под неё кого осчастливил, – завёлся Юрка. – Чего ты на той мальвине зациклился?
– Сам же свёл…
– Свёл-развёл! Я тебя познакомил, чтобы не смотреть на твой кислый портрет! – отчитывал Юрка. – Знаешь, как им, недотрогам, хочется, но – нельзя. Мне одна рассказывала…
– Хватит! И так тошно, – огрызнулся я, швырнул собранные книги. Те обиженно трепыхнули, свалились на пол.
Юрка замолк на полуслове. Я с девушками нерешительный, но в ухо могу заехать.
– Натиск и напор пробовал? – спросил боязливо.
– Пробовал.
– Слабо пробовал… У тебя наливочки не осталось?
– Полбутылки.
– Неси остатки! Помянём твою загубленную юность.
Я присел, неторопливо собрал книги, аккуратно сложил на табурет. Лишь затем вынул из тумбочки недопитую бутылку, выставил на стол, достал конфеты, две рюмки. Отвернулся от натюрморта – один вид былого пиршества навевал грусть.
Юрка ожил, загреб бутылку, плеснул по-полной.
– Ну, чтобы стоял, и были! – сказал торжественно. Опрокинул одним махом, блаженно поморщился.
Я неспешно выпил, отставил рюмку, вылупился на довольную рожу профессора девичьих наук.
– У вас вообще НИЧЕГО не было? – осторожно спросил Юрка.
Боится праведного гнева. Зря. От выпитой наливки горячая волна разлилась по телу, умиротворила, настроила на философский лад.
– Чуть, – признался я.
– Что – чуть?
– Обнялись.
– А потом? – Юркины глаза заблестели.
– А потом она сказала: «Нет!».
Юрка сочувственно посмотрел на меня, как на больного. Покачал головой.
– Если б мужики после первого бабского «нет» отступали, то на земле давно б тараканы хозяйничали.
