Отрывок из книги
Начались каникулы, и если бы не дядя Коля, не бывать бы не только этому дневнику, но и мне самому, такому, каков я есть сейчас, в данную минуту. Потому что он, можно сказать, принудил меня писать дневник, и вот я вляпался в это жуткое дело, и сразу почувствовал, что никогда его не брошу. Дело в том, что сказанное слово сильно отличается от себя самого, если оно написано. Я не знаток этих лингвистических фокусов, да и не собираюсь в них разбираться. Но факт есть факт – написанное, начертанное слово в тысячи раз богаче, сильнее и ответственнее, чем сказанное. Вижу и чувствую это сам, прочитав написанное.
Иногда я воображаю, что из написанного мной дневника получится книга, которую все будут читать и думать: вот сумел же пятнадцатилетний пацан написать именно то, о чём мы всё время думаем и говорим! И тогда все они "возьмутся за руки, друзья," как у знаменитого Окуджавы, будто бы воспринимавшего Москву волшебным игрушечным городом с синим троллейбусиком. И увидят, что никакой такой игрушечной Москвы не было, а была такая же, как сейчас, всепожирающая и всеразвращающая прорва, с ложью, взятками, сговорами, проститутками, обманами, и чудовищным лицемерием, и в бурлении всего этого, только втихую, участвовали все поголовно, без исключения, в том числе эти сраные шестидесятники-губошлёпы. Не только в губошлёпстве, конечно, дело, а в том, что в конце концов все они куда-то присосались, пристроились (кто за границу, кто в новые жёлтые журнальчики), и стали сосать народную кровушку вместе с теми, кто их травил. И замолчали, причмокивая от сладкого житья. Если говорить о музыке и поэзии большевистских времён, над всей этой шпаной в моём представлении возносятся только четыре по-настоящему великих фигуры: Окуджава, Галич, Высоцкий и выросший из них БГ (конечно, сейчас все они в архивах). А все остальные либо не дотянули до истинного величия, либо просто служили шавками, которые лают из-под забора в каком-нибудь захудалом дачном посёлке. И очень многие из этих шавок активно и щедро поддерживались властями и стали их настоящими агентами влияния с главным генералом, вкрадчивым фанфароном Визбором. Они отвлекали мечтательных, всепрощающих добрых-глупых людей от нехватки всего, от жизни впроголодь, жалкими бреднями о романтике походов, костров, геологов или о непорочных и пошлых ласках типа "Милая моя, солнышко лесное!" И власти щедро платили: давали им за это эфир, экран, арены, деньги, славу.
.....
Дядя-холостяк был когда-то женат, но, по его словам, "очень ненадолго." Он любит гораздо чаще, чем ОТЕЦ, выпить и не прочь "оказать внимание прекрасному полу" (его слова). Внешне он выглядит моложе ОТЦА, наверное, потому что очень строен, вежлив, подвижен и улыбчив. Всё это вовсе не значит, что он – неудержимый бабник: порядочность, умеренную выдержку, офицерские манеры и выправку сохранил вполне. У него огромное число друзей, знакомых и деловых связей в Москве и по всей стране. Судя по всему, материально он хорошо обеспечен. Сказать, что я его люблю – значит, ничего не сказать. Как Достоевский сказал о Пушкине: "Пушкин –это наше всё!", так и я, и вся наша семья может сказать о дяде Коле: "Николай Иванович – это наше всё!".
Брат. Это наше общее горе. Он родился на много лет раньше меня, был совершенно больным ребёнком и через год умер от какой-то непонятной болезни. Со слов дяди Коли, он не был нормальным, и я понимаю это так, что он был совершенно ненормальным ребёнком, дауном или что-то в этом роде, или даже похуже. С МАМОЙ я из жалости к ней об этом не говорю. На могилку его изредка ездили всей семьёй, потом всё реже и реже, теперь только МАМА не пропускает.
.....
