Читать книгу Когда выпадает снег - Ольга Боочи - Страница 1

КОГДА ВЫПАДАЕТ СНЕГ

Конец старого мира.

В конце ноября и в декабре есть дни, когда кажется, что день не наступает вовсе, на смену ночи приходят утренние сумерки, медленно и тихо они переходят в вечерние, а потом снова наступает ночь.

Было девять утра, за деревьями парка, на востоке, едва начинала алеть тонкая полоска морозного неба, и здание школы в темноте светилось жёлтыми окнами. На первых уроках в классах теперь зажигали свет.

Я прошла по хрустящей траве футбольного поля, мимо охранника, курившего под козырьком на крыльце, и вошла в школу. Охранник покосился на меня и сплюнул на ступеньки, но ничего не сказал.

Я поднялась на третий этаж. За дверями стоял приглушённый гул, только из математического класса, дверь которого была приоткрыта, звуки голосов доносились отчётливее. Я бросила рюкзак на пол и села на него, прислонившись спиной к стене.

Вскоре темнота за окном посерела, стала мутной, и наступил день. Если это можно было так назвать. Уже больше недели будто и не светало вовсе, словно мы жили за Полярным кругом. Один мой одноклассник, Горшков, второй год только и говорил о том, как он уедет отсюда в нормальную страну, когда закончит школу. Типа того, что предки наши были полное говно, раз позволили загнать нас так далеко на север. Туда, где полгода только и видишь, что снег и снег. Наверняка, он не сам это придумал, но, в принципе, наверное, он был прав.

Прозвенел звонок.

Кабинет освободился, и я вошла внутрь. Я растеклась по парте, положила голову на руки и с закрытыми глазами слушала, как постепенно заполняется помещение за моей спиной.

– Расчешись, чучело!

Горшков, – я узнала его по голосу, – проходя мимо, треснул меня чем-то по затылку.

Я дёрнулась, чтобы ударить его в ответ, но не дотянулась.

– Придурок, – пробормотала я.

Горшков услышал, обернулся и показал мне малоприличный жест. «Придурок», – передразнил он меня.

Краска захлестнула мне лицо, но я застыла, как вкопанная.

Когда-то, в средних классах, не помня себя от ярости, я налетела на мальчишку, больно дернувшего меня за волосы. Я вцепилась в него, со всей силы дергала за вихры и орала, чтобы он не смел больше ко мне прикасаться и трогать мои волосы. Пока не увидела его лицо. Он был по-настоящему растерян и напуган. Я тут же отпустила его, но сделанного было уже не исправить. Мальчишка отбежал от меня подальше, и действительно больше никогда ко мне и близко не подходил. Да и другие мальчишки тоже. Кажется, я и в самом деле всех напугала.

С тех пор я много думала об этом и начала бояться своих реакций.

Теперь всё было по-другому, Горшков доставал меня с непонятной ненавистью, и это явно не было ухаживанием, но я все равно растерялась и снова упустила момент, когда надо было взорваться и разнести его в клочья.

– Идиот, – запоздало крикнула я.

Горшков снова остановился и с невыразимым презрением посмотрел на меня.

– Чего? Давно по морде не получала? Чмошница, – выплюнул он напоследок и вышел из класса.

Хуже всего – я боялась Горшкова. Инстинктивно, чисто физически, как существо намного тяжелее и сильнее меня, и он, должно быть, это чувствовал, слышал в моём дрогнувшем голосе.

– Придурок, – снова пробормотала я. Слёзы у меня вообще готовы брызнуть из-за любой ерунды. У меня это что-то вроде вегетативной реакции, как выброс яда у кобры, но кому это объяснишь? Вскакивая, я уронила стул, наделав грохоту, и все, кто был рядом, как назло, обернулись и уставились на меня. Я отвернулась к окну. За окном шёл снег. Снег падал и падал. Я подняла руку и прижала ладонь к стеклу, от мороза оно казалось хрупким. Если прижать руку к промороженному стеклу, то это почти так же больно, как держать её над пламенем, и это здорово отвлекает от слёз. Ладонь почти тут же онемела.

– Может, ты сядешь? Химичка, вообще-то, пришла, – раздался сзади громкий насмешливый шепот Юльки Ковальской, моей соседки по парте.

– А может, ты сама уже отвалишь от меня? – ни с того, ни с сего рявкнула я.

Несколько человек снова обернулись посмотреть на нас. Юлька оскорбленно замолчала, и, наверняка, решила не общаться со мной целую вечность. Я представила это себе и поняла, что мне всё равно. Кажется, я давно хотела отшить ее. Странно было, что я терпела её годами.

Я села на место, но даже ручку доставать не стала.

Я пропустила две последние контрольные. Не знаю, как это получилось. Я ненавидела химию уже лет сто, но кое-как из года в год выезжала на чахлых тройках, а когда везло, получала четвёрки с пучком минусов. Теперь здесь и тройкой в четверти не пахло.

Вообще, в такой глубокой заднице я ещё не бывала. Вне школы удавалось об этом не думать, но здесь, в классе, это получалось хуже. Растянувшись на парте, я снова закрыла глаза.

Никакого опроса не ожидалось, химичка объясняла новую тему, и все вокруг наслаждались законным бездельем. Меня это беззаботное настроение словно обтекало по широкой дуге.

Юлька рядом царапала ручкой в тетрадке, расшатанная парта подрагивала от её усилий. Она обиделась на меня и потому молчала. В прошлые годы мы с ней дружили, и я часами слушала её трёп, потому что рассказывать о себе у меня не было ни малейшего желания. Это было то распределение ролей, на котором три года подряд держалась наша дружба, пока я, наконец, ни начала понимать, что вовсе в этой дружбе не нуждаюсь.

Когда закончились уроки, я не стала ждать Юльку в раздевалке и ушла одна.       Выпавший снег выбелил футбольное поле. Серое снежное небо и ранние сумерки словно давили к земле. Кажется, эта зима должна была быть из холодных.

В моем детстве было две или три таких зимы, когда на остановке, дожидаясь автобуса, можно было в два счёта обморозить щёки или нос, и даже не заметить. И эта зима, начавшаяся раньше срока, грозила быть из таких.

Автобусы были моей ежедневной реальностью с шестого класса, когда меня перевели в эту школу. Автобусы были промозглыми и сырыми осенью, промороженными, слякотными и заполненными сквозняками зимой, душными и загазованными в мае и июне. На остановках, вместе с бабками и тётками, я, кажется, провела половину своей жизни, и именно автобусы были виноваты в том, что я, наконец, обнаружила, что вовсе не обязательно «посещать» школу каждый день. В одно прекрасное утро я просто не полезла в переполненный автобус, зная, что все равно опоздаю на первый урок, а села в другой, подошедший следом, почти пустой.

На свой страх и риск я поехала в неизвестность – в чужие незнакомые районы города. Ощущение свободы, преступной радости и ожидание открытий мне так и не удалось забыть. С тех пор я проделывала этот фокус много раз, и со временем он приелся. Зато к концу того учебного года я знала наизусть маршруты всех проходящих по нашим краям автобусов. В седьмом классе это казалось мне довольно большим достижением.

Я жила далеко от школы, и, наверное, поэтому так и осталась чужой для тех, с кем теперь училась. Я утром приезжала на уроки, а после окончания уроков уезжала обратно. Моего дома не было на их картах, он был для них за гранью обитаемого мира, и я сама была за гранью. Недавно я с удивлением узнала, что многие из них ни разу не бывали в центре города. Все они были как звери из зоопарка – они никогда не видели воли. Они даже не знали о ней. Им вполне хватало родного района.

Я ждала на остановке уже сорок минут, но автобуса не было. Низкое зимнее небо над деревьями начало отдавать желтизной – и это был верный признак окончания дня.

Дни стали такими короткими, что казалось, город вот-вот погрузится во тьму полярной ночи, и от этого было как-то не по себе.

В самом начале ноября я видела в парке чечёток, таёжных северных птичек с коротким клювом, розоватой грудью и красным лбом. Меня никто не учил определять птиц, но я вечно, всё детство, смотрела передачи про животных, и потому была почти уверена, что это были именно чечётки. С тех пор во мне крепло бредовое ощущение, что Север постепенно и неуклонно наползает на наши широты.

Из-за поворота показался автобус, и, преодолевая оцепенение, я поднялась со скамейки ему навстречу. Автобус подъехал, серый, будничный, обляпанный замёрзшей грязью. Внутри было полно людей, все они молчали, только мотор тарахтел, и тело автобуса поскрипывало и постанывало на поворотах. Всё было бы как всегда, если бы не эти странные непрекращающиеся сумерки.

2.Живущие в одном доме.

Я вошла в квартиру и сразу поняла, что отец ушел в заплыв. Вообще, отец теперь не пил так самозабвенно, как раньше, во времена моего детства. Наверное, он уже подох бы от пьянства, если бы в какой-то момент он печёнками не почувствовал эту опасность, и не дал бы резко по тормозам. Что-что, а инстинкт самосохранения у него работал отменно. Так что теперь в дальние плаванья он не уходил.

В большой комнате орал телевизор, и отец громогласно храпел, раскинувшись на диване. Я осторожно прошла мимо него, стараясь не задеть бутылки, закрыла дверь в свою комнату и рухнула на диван. За окном начинало темнеть, и вскоре сумерки затопили комнату. От покрывала пахло пылью и зябкой влажностью. Под фоновый шум телевизора за стенкой мои мысли быстро стали путаться, поплыли, и я вырубилась.

Проснулась я от возни у двери. Кажется, я забыла её запереть.

Папаша стоял, качаясь, в дверном проёме, явно вспоминая, зачем он здесь очутился.

– Чего тебе? – спросила я.

Он вздрогнул и удивленно посмотрел на меня. Потом он словно бы прорвался сквозь алкогольную пелену в своем мозгу, и губы его перекосила усмешка. Он улыбался слюнявым ртом и покачивался на пороге.

– М-да, дочка, – наконец, сказал он, пьяно растягивая слова. – Я в твои годы днем не спал… Э-эх, – он повернулся, качнулся и выплыл из комнаты.

Я встала и заперла за ним дверь.

Никому и никогда не удавалось насрать мне в душу удачнее.

К ночи отец запел. За стеной его пьяное пение было жутким, гулким и полным какой-то смертной чёрной тоски. Это означало самую глубокую степень опьянения, ту самую стадию, когда ему становилось невмоготу в пустой комнате, и душа его требовала собутыльника, собеседника, хоть кого-то живого рядом.

«Все подружки по парам

в тишине разбрелися,

Только я в этот вечер

засиделась одна-а…» – тянул он.

На последнем слоге он повысил голос, и я поняла, что слова предназначаются мне. Он всю жизнь был таким компанейским парнем, что для него, кажется, был личным оскорблением отсутствие у его дочери друзей, а с достижением половозрелого возраста – парня, или множества парней – не знаю даже, что бы его больше порадовало. Мне хотелось послать его на три буквы, но я промолчала. Не дождавшись моей реакции, отец громко и горестно вздохнул.

– Э-эх… Дочка– дочка…

Мало кого я ненавидела сильнее.

С тех пор, как я раз и навсегда отказалась пить с ним, я окончательно лишилась остатков его уважения. «Вы с матерью», – обычно говорил он, как будто каждая из нас по отдельности не существовала. Или как будто мы были с ней одинаковые.

Отец пел, и мне становилось жутко.

Я вспомнила те несколько дней, в начале прошлой весны, сразу после смерти бабушки, его матери, когда осиротевший отец казался мне почти человеком. Он слонялся по квартире нелепый, лысеющий, с отрастающим пузом и повисшими, как у гориллы руками. Он казался растерянным. И мне сдуру подумалось, что это может как-то, наконец, сблизить нас.

Бабушку увезли в больницу ночью, а умерла она ближе к утру. К трем часам следующего дня отец допил все запасы спиртного в квартире, и послал меня в ларек за пивом. Водку, я думаю, мне тогда ещё не продали бы.

Я два дня подряд сидела с ним в бывшей бабушкиной комнате, слушая его захлёбывающийся похвальбой пьяный бред, сбивчивый, временами становившийся бессвязным, где фигурировали бабы, которые его любили, и блестящие возможности, которые перед ним открывались, пока моя мать и моё рождение не задушили его жизнь. По крайней мере, на это он неоднократно намекал. Я была пьяна, как котёнок, и почти счастлива от того, что он разговаривает со мной, как со взрослой.

А потом случилась эта мерзейшая история с тёткой, которую он приволок домой. Не знаю, то ли я пришла из школы раньше, чем они рассчитывали, то ли у них вообще голова тогда отъехала от пьянства, – но я бы и не догадалась ни о чём, до того тихо, как блядовитые мыши, они там возились, в комнате, которая ещё недавно была "бабушкиной", а теперь негласно стала комнатой отца, потому что, думаю, они с матерью давно мечтали держаться друг от друга подальше. Весь день дверь в комнату была закрыта, и я думала, что он, наконец, утомился от возлияний и спит, но поздно вечером я столкнулась с ним в ванной, и каким-то образом всё открылось. «Матери-то не говори», – пробормотал он, и я не услышала в его голосе особой вины, разве что смущение и лёгкую досаду.

Наверное, не будь я тогда такой соплячкой, нежной и розовой, как устрица без раковины, я бы так и поступила. Матери, в конце концов, такое действительно незачем было знать. Но тогда всё это было мне, как ногой под дых.

Словом, у меня были причины ненавидеть его.

Наконец отец за стеной заткнулся, и вскоре снова послышался его храп. В нашей квартире, пожалуй, не бывало звуков более отрадных для меня. Кроме, разве что, самой настоящей тишины, говорившей о том, что дома никого нет.

Я отперла дверь и прошла на кухню, чтобы поставить турку для кофе и стащить из холодильника что-нибудь съедобное. Пока я сооружала себе максимально богатые бутерброды из того, что нашлось в холодильнике, поливая их кетчупом, горчицей и майонезом, звякнул замок входной двери. Вернулась мать. Против матери я ничего не имела, кроме, разве, того, что она вышла замуж за самого редкостного мудака, и всё же я не хотела встречаться с ней. Это было похоже на боязнь заразиться. Её безрадостное существование постоянно грозило засосать меня, едва я давала малейшую слабину.

Я подхватила тарелку и вскипевший кофейник и пронеслась к себе в комнату, ногой захлопнув за собой дверь.

– Почему всё на столе? Так трудно убрать за собой продукты в холодильник? – услышала я раздраженный и усталый голос за дверью. Он резанул мне по ушам, хуже, чем просто по ушам. Как и в случае с той отцовской бабой, я вдруг почувствовала свою вину перед матерью. Всегда она вызывала во мне чувство вины, всегда неизменно одно лишь это скребущее чувство. Оно могло бы удушить меня, если бы я не сопротивлялась. Я врубила музыку на полную громкость и принялась за кофе и бутерброды.

3. Что принёс снегопад, или убийство времени в зимний период.

В школу я всегда опаздывала, и потому теперь, когда я неспеша перемещалась по квартире, мать наверняка что-нибудь заподозрила. Но я хотя бы создавала видимость. Стоило мне выйти на улицу и скрыться с территории прострела из наших окон, как я пошла ещё медленнее.

Планомерное убийство времени требует от человека не меньшей изобретательности, творческого подхода и точного расчета, чем самое настоящее дело. В нашей дыре, на окраине, да ещё зимой, много часов я бы не продержалась. Поэтому я спустилась в метро и поехала в центр.

Один из лучших общественных туалетов всегда находился почти у самого Кремля. Я спустилась по ступенькам и остановилась перед зеркалом. Зеркала здесь были, хоть и заляпаны, но сохранны. Я достала чёрный карандаш с надписью «Искусство» и подвела глаза пожирнее. Я иногда так делала, благо дед, отец моей когда-то совсем непростой матери, рисовал, и карандашей, как и засохших красок и пастельных мелков от него осталась куча – они до сих пор валялись по всей квартире, где теперь жила семья моей тётки. По мне, так один чёрный карандаш был ничем не хуже другого.

Я бы и волосы привела в порядок, но расчески у меня не было – почему-то о таких вещах вспоминаешь, только когда они позарез нужны. Я всегда жалела, что волосы у меня не чёрные, а того самого, никакущего, цвета, среднего между русым и каштановым, что более всего распространён в средней полосе, но при этом всегда была слишком ленива, чтобы бороться с отрастающими светлыми корнями. Поэтому я никогда даже не пыталась красить волосы. Вот расчесать их я бы расчесала, если бы имела чем.

Поднявшись по ступенькам, я очутилась на Красной площади. Ветер завывал, носясь между ГУМом и кремлёвской стеной. На Спасской башне били куранты. Время даже не перевалило за полдень. Я развернулась к ветру спиной и зашагала в сторону Арбата.

Читальный зал библиотеки Добролюбова был местом, где я частенько просиживала школьные часы. Здесь было хорошо и тепло, жаль, нельзя было спать, растянувшись на стульях. Я взяла себе книгу о насекомых, один из семи томов энциклопедии о животном мире, и села к окну. От батарей плыло тепло, и меня быстро разморило, но я отчаянно сражалась со сном, стараясь держать глаза открытыми.

Я выбрала книгу наугад. Самый интересный, вернее, наименее специфический, седьмой том о млекопитающих давно не содержал для меня ничего нового. Я листала вкладку с иллюстрациями. Книга была старая, с жёлтыми листами, и пахла пылью. Вместо фотографий в ней были почти сплошь рисунки.

Я пролистала иллюстрации и начала читать о жуках-короедах. Вековые сосны и ели тянулись к небу и закрывали ветвями свет, и жуки-точильщики, укрывшись под их корой, потихоньку подтачивали здоровые с виду деревья. Это была странная, безмолвная форма жизни. Даже звуки, издаваемые жуками, их скрипы, и потрескивания, их «песни», были порождением не голосовых связок, а трения хитиновых оболочек, всяких крыльев, надкрыльев и ножек, друг о друга. Я с напряжением пробивалась сквозь скуку научного языка к тому ощущению жизни, что за ним стояло. Это давалось мне с трудом, и, по сути, мало чем отличалось от занятий в школе, где мне в это время следовало быть. Это позволяло мне не слишком мучиться совестью из-за прогулов.

Временами я поднимала голову и смотрела по сторонам. За несколько столов от меня дремал над разложенными газетами старик, и я подивилась тому, что он так мучает себя, сидя здесь на жестких стульях, в то время, как мог бы спокойно спать у себя дома. Вообще же, в это время дня читальный зал библиотеки бы почти пуст.

В дальнем углу, под портретом Добролюбова, сидел мальчишка примерно моего возраста, которого я иногда встречала здесь и прежде. Как-то раз мы даже перекинулись парой слов у кофейного автомата, но я, вообще-то, плохо умею поддерживать знакомство, и потому с тех пор делала вид, что я его не замечаю. Меня всегда смущала необходимость придумывать темы для разговора с едва знакомыми людьми.

Его присутствие теперь немного напрягло меня, лишив ощущения анонимности моего здесь пребывания. Я попыталась читать дальше, но жуки и запах книжной пыли уже наскучили мне, и минут десять спустя я захлопнула книгу и встала, громко скрипнув стулом. Проходя мимо мальчишки к выходу я случайно встретилась с ним глазами и едва заметно кивнула, потому что он, кажется, не делал вид, что не знает меня.

Я сдала книгу и вышла на улицу. За то время, что я была внутри, началась метель. Снег летел, его сносили порывы ветра, швыряя в лицо прохожим, задувая снежинки за шиворот. Было, должно быть, часа два дня, не больше, но уже зажглись фонари, и машины ехали сквозь снегопад с включенными фарами.

Мальчишка догнал меня, когда я подходила к Новому Арбату. Здесь ветер просто сбивал с ног, трепля по асфальту длинные ленты позёмки, свистел и завывал так, что я даже не расслышала, что мальчишка сказал, когда отдышался.

Щурясь от снега, я посмотрела ему в лицо и удивилась тому, что мне приходится задирать голову. Наверное, я просто впервые видела его стоящим в полный рост. Лицо это, болтающееся надо мной, было совсем детское, открытое и глупое. Из воротника куртки торчала голая тощая шея. Даже глядеть на неё было холодно.

– Слушай, здесь этот чёртов ветер свистит, я тебя не слышу, – почти прокричала я ему в лицо и кивнула в сторону ближайшего проулка. На лице его вспыхнула радость, он кивнул в ответ и пошел следом за мной. Думаю, он ожидал, что я отошью его на месте.

Мы оказались в проулке, где было почти что тихо.

Я посмотрела на него. Он, кажется, ждал ответа на свой вопрос.

Я была уверена, что он спросил какую-нибудь глупость из тех, что обычно говорят, пытаясь познакомиться. Я всегда ненавидела эти игры, и переспрашивать не стала.

– Привет, – сказала я.

– Привет, – ответил он.

Мы стояли в проулке. Я засунула руки в карманы, меня немного трясло от холода.

– Антон, – сообщил он мне.

Я кивнула.

– Катя.

Я поднесла руки ко рту и подышала на них. Отвернулась и стала смотреть на подсвеченный фарами поток машин, текущий по Новому Арбату.

Антон стоял рядом. Молчание меня не смущало, я, в общем-то, чувствовала, что мне незачем бояться или стесняться его, иногда это понимаешь с самого начала. Этот Антон был безопасен. Поэтому молчание меня не тревожило. Я вообще куда счастливее, когда не нужно болтать.

– Что ты читал там? – наконец, спросила я.

– Ницше, – слово прозвучал глупо, гордо и радостно.

Я посмотрела на него и пожалела о своём вопросе. Кажется, я дала ему слишком большой повод для выпендрёжа, и мне это не понравилось.

– Ты читала? – спросил он.

– Угу, – сказала я, но потом добавила: – Была охота.

Я вышла из арки, и ветер тут же налетел на меня со всей яростью. Антон шёл следом.

Он уткнулся носом в воротник куртки, но его шея всё равно торчала. Кажется, он был одет не теплее, чем я, и тоже продрог. Мы шли с ним по улице, наклонившись вперед, под напором ветра, разговаривать при таком ветре было практически невозможно, поэтому мы и не пытались. Машины на дороге отчаянно гудели в пробке.

Антон временами поворачивался и смотрел на меня.

– Ты готка? – прокричал он мне, наконец.

– Что?!

– Готка?!

Он жестом изобразил подведённые глаза и показал на меня.

– Имеешь что-то против? – мне тоже пришлось почти орать в ответ.

Он остановился спиной к ветру.

– Готы – отстой! Уродцы в белилах, – поделился он, наклоняясь ко мне, но выражение его лица и весь его вид были мирные и скорее дружелюбные. Губы посинели от холода, и весь он был замерзший и жалкий. Я подумала и решила не грубить.

– Сам ты уродец! – ответила я. – Нет, я не готка.

Он кивнул на мое лицо, не переставая трястись от холода.

– А чего тогда так ходишь?

– Нельзя?

Он улыбнулся непослушными губами и вытер нос рукавом.

Ему снова пришлось наклониться ко мне и почти кричать.

– Лучше получать пиздюлей за то, во что ты веришь.

Я посмотрела на него, но угрозы не увидела. Видимо, это был совет или, быть может, вообще элемент светской беседы. Я подняла воротник и, придерживая его руками, двинулась к Дому Книги. Антон пошёл следом.

Зимой в магазинах не так холодно, как на улице, но вовсе и не тепло. Жарко в магазинах кажется только тем, кто не замерзал вовсе. На самом деле, в магазинах чуть промозгло, и гуляют сквозняки, поэтому можно взопреть в уличной одежде, но никогда не удаётся согреться по-настоящему, если ты уже продрог.

Я же за этот день столько раз замерзала и оттаивала, что теперь расползалась по швам. В горле першило, и противное покалывание в носу говорило о том, что у меня начинается насморк.

Мы двинулись вдоль стеллажей, но я едва ли видела выставленные там книги. Я люблю книги, но в этот момент мне было вообще не до них. Просто книжные магазины тоже были для меня тем местом, где можно убить время, других мест я, по сути, и не знала.

– Ручка есть? – кажется, не в первый раз спросил Антон.

Я сунула руку в карман рюкзака и после долгих копаний, наконец, протянула ему ручку.

– Слушай, я домой поеду, – с трудом сдерживая зевоту, проговорила я, и всё-таки широко зевнула, пряча зевок в воротник.

Я мечтала оказаться дома, под одеялом. Антон что-то спросил, но я не расслышала, и не стала переспрашивать.

– Тогда держи мой, – сказал он и сунул мне в руку обрывок бумаги. Я посмотрела на него и увидела поверх печатного текста написанный от руки номер телефона. Он даже имя подписал, вывел корявым почерком «Антон» под цифрами. Бумага не была газетной, и я подумала, что он, должно быть, вырвал страницу одной из книг, что стояли здесь на полках.

Я подняла голову.

Антон смотрел на меня, и я видела, что он был, вроде, расстроен. На его волосах таял снег, я протянула руку и стряхнула его. Будто погладила его по голове. Ничего такого, просто у меня, вроде как, иногда была дурная привычка распускать руки. Иногда люди это как-то не так понимают.

– Ещё увидимся, – сказала я и пошла к лестнице, к выходу. Антон за мной не пошёл. Наверное, был слишком изумлен моей выходкой. Это было даже хорошо, я вообще быстро устаю от общения, и мне в тот момент никого уже не хотелось видеть.

Я распахнула дверь и шагнула наружу. Снег тут же залепил мне глаза, и пока я шла к метро, колол снежинками лицо, так что временами я закрывала глаза и шла вслепую.

4. Сцена на снегу, или охота по белому следу.

Я проснулась под барабанный бой капели за окном. Было ещё темно, только из коридора в комнату падал свет, и с кухни доносились бряцанья посуды и звук радио. Начиналось ещё одно сумасшедшее утро при искусственном свете, полное толкотни на кухне и в ванной. С тьмой за окном.

Пока я запихивала в себя яичницу с сосисками и без конца сморкалась в эти дурацкие одноразовые платки, мать успела прочитать мне лекцию о том, что из меня ничего не выйдет, если я буду и дальше «потворствовать своим слабостям». Кому бы угодно испортило аппетит. Я бросила вилку и, не доев, встала из-за стола. Хотя бы в ванную никто не вломится вслед за тобой. Я защелкнула задвижку и поставила чашку с кофе на стиральную машинку. В ванной облаком висел сигаретный дым после того, как здесь побывал отец, и я подумала, что можно будет всё свалить на него. Я достала из отцовской заначки сигарету, села на край ванны и закурила. Кофе ещё не успел остыть, и, в общем-то, учитывая кофе и сигарету, я, наконец, получила то, что требуется нормальному человеку с утра. Пока в дверь ванной не начали колотить. Пришлось тушить недокуренную сигарету и топить окурок в унитазе.

Началась оттепель, и я поспешила влезть обратно в свой любимый пиджак, натянув его на свитер. В том жлобском пуховике, в котором я ходила в морозы, я была похожа на курицу, в них все похожи на куриц; и только подходя к метро, я поняла, что оставила в кармане пуховика проездной. В автобусе было проще поднырнуть под вертушки, и я поехала в центр на автобусе.

Антон должен был ждать меня на Смоленской. Мы уже выяснили с ним по телефону, что он, прямо как я, не часто балует школу своими посещениями.

Я встала за выступом стены и какое-то время наблюдала за входом в метро. Антон стоял посреди закрытого дворика у входа вместе с двумя незнакомыми мне парнями. Они над чем-то гоготали, до меня долетали обрывки фраз. Смех у Антона был высокий и прямо по нервам мне бил, я невольно морщилась.

Что-то в его смехе мне не нравилось. Казалось, он был младшим среди них, может, радовался, что они взяли его с собой: во всяком случае, оба парня, что с ним были, казались здоровее, и вообще выглядели так, будто из всех уроков посещали одну физкультуру. Этот Антон был мне никто, но мне всё равно было почему-то неприятно, как будто его положение в этой дурацкой стае каким-то образом касалось теперь и меня.

Меня без конца толкали проходящие люди. Почему-то мне не хотелось подходить к ним. Я посмотрела в сторону проулка, и мне вдруг подумалось, что очень просто нырнуть туда, и уйти восвояси. В этот момент кто-то особенно сильно меня пихнул, и я буквально вылетела на середину площади. Антон заметил меня и радостно замахал мне рукой.

– Привет, – сказала я, подходя к ним.

– Привет, – сказал Антон.

Кроме Антона никто со мной не поздоровался, те двое только окинули меня взглядом с ног до головы, и я тут же пожалела, что вообще открыла рот. Может, у них вообще было не принято здороваться с девушкам. Вечно я проявляла дружелюбие не к месту.

Это смутило меня, и я ещё больше пожалела, что не сбежала вовремя.

Эти двое шли впереди, но Антон держался рядом со мной. «Мы ищем «коней»», – тихо поведал он мне, и этот околофутбольный сленг, нисколько ему не шедший, показался мне смешным и жалким. Его, кажется, распирало от гордости потому, что я, вроде как, была его девушкой, была с ним.

– Только если мы будем драться, уйди, ладно? Чтобы тебя не задели, – проговорил он заботливо.

Я фыркнула, но промолчала.

Арбатские переулки были заснежены и по-будничному пусты. Чернел расчищенный асфальт. Капало с крыш. Никаких коней и в помине не было. Вообще никого не было. Одного из тех двоих, – кажется, его звали Пашей, – мое присутствие, кажется, всё больше бесило.

– Слушай, может, у тебя дома дела какие-нибудь есть? – наконец, рявкнул он, оборачиваясь и становясь передо мной.

Я замерла, физически ощутив почти сто килограммов агрессии рядом с собой. Волна страха захлестнула меня и заставила покраснеть до слез, до полной неспособности думать.

– Нет у меня дел, – огрызнулась я, но ни мои слова, ни мой тон его не обманули.

Он снова оглядел меня мрачно и неприязненно.

– А то, может, пошла бы, занялась ими?

Второй парень, которого мне никто не представил, стоял и ухмылялся.

Я знала, что нельзя уходить, когда тебя гонят. Ни за что. Надо стоять на месте. Мои глаза метнулись к Антону, – тот выглядел растерянно, – и снова вернулись к этому Паше и затравленно (как мне представлялось позже) в него впились.

Я невольно отступила на шаг.

– Да пошёл ты, – выдавила я.

– Я бы не «пошёл». А вот ты, действительно, шла бы отсюда. Иди, – сказал он. Каждое слово он будто выплёвывал мне в лицо.

Они все смотрели на меня, словно гнули к земле этими взглядами. А я ведь даже ничего им не сделала. Я никогда никому не нравилась, кроме таких вот чудиков, как этот Антон, – мелькнуло у меня в голове, и эта мысль внезапно сломала меня.

– Урод, – сказала я, но уже уходила. Уже сделала шаг в сторону, остановить отступление теперь было невозможно, я развернулась и пошла прочь.

Антон стоял, повесив голову, и новая мысль пришла мне в голову. Я обернулась.

– Ты идёшь? – спросила я.

Он вскинул голову, и посмотрел на меня, как мне показалось, с укором.

Я видела, как он разрывается между щенячьей преданностью этому жлобскому Паше и второму физкультурнику, имени которого я не знала, и новоявленной преданностью мне. Но не хочет делать выбор. Я сделала ещё один шаг, и Антон решился.

– Ну ладно, парни, пока, – всё-таки пробормотал он и поплелся следом за мной.

Я не смотрела на него, видела только ботинки, шагающие рядом с моими, месящие ту же снежную кашу. Мои ботинки и так местами просили каши, и ноги у меня были уже сырыми.