Читать книгу Прообраз для героя - Ольга Эдуардовна Бондарева - Страница 1

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Извороты судьбы

Глава первая. Не лучшие времена

Семья переживала не лучшие времена, когда произошли события, сочинить которые я не смог бы, даже если б захотел. Одним словом − чудеса. А вслед за ними для семьи наступили времена хорошие.

Но сначала о не лучших временах.

Не то что бы они выдались уж абсолютно плохими, то есть безысходными, все же могли быть гораздо добрее и не такими долгими.

Истины ради стоит признать, что пресловутые эти ”времена” и прежде-то не особо нас баловали, просто тогда мы с женой были моложе и нас окрыляла надежда на прекрасное будущее, на неожиданные и восхитительные перемены, на жизнь с глянцевого листа – новую и поистине содержательную. Надежда – с ее неугасимым задором и оптимизмом, в противовес здравому смыслу, наперекор скудным реальностям бытия, вопреки всему и вся − не состарилась в нас и впоследствии, но с годами мы стали меньше на нее рассчитывать и реже о ней вспоминать. Да и как иначе, если отныне над нами довлел нажитой скептицизм − беспощадный, изматывающий, глумящийся.

Скептицизм был подобен шкуродеру с удавкой, а надежда – бездомной собаке, загнанной в угол и обреченной на гибель.

Сын, учившийся на физфаке университета, схлопотал два академических отпуска, осваивая еще первый курс. Больше того: оба раза − после первой сессии. Попробуйте пережить такое. Всяк уважающий себя родитель меня поймет.

Сказались пробелы школьного образования, о которых только говорится и ничегошеньки для их устранения не делается. Сужу по школам, где учился сын, дети родни и знакомых.

Для учителей была не принципиальна содержательность результатов их деятельности. Спрос за ту отсутствовал – утруждать себя в преподавании было не обязательно. А каждому известно, что обладать знаниями – одно, а донести их до непосвященного ума – совершенно другое. Здесь нужно огромное усердие, но еще важнее − ответственность. Я бы сказал, конгломерат ответственностей. Личностной – преподавателей, и коллективной − надзирающих инстанций. Но об этом оставалось лишь мечтать.

На учебе сына не лучшим образом отразилась и давняя история с его первой классной руководительницей. Вначале он учился замечательно. До третьего класса был круглым отличником. Его хвалили и ставили в пример. Нас это, безусловно, радовало, и внутренне мы проникались большой благодарностью к школе и к классной руководительнице. Жена же прониклась так глубоко, что на День учителя подарила классной руководительнице дорогой импортный свитер.

И пошло-поехало.

В дневнике сына стали появляться “четверки”, тогда как раньше были одни “пятерки”. Жена – спешно к классной руководительнице. Узнать, в чем дело. Та объяснила: школьную программу усложнили, и, чтобы получать ”пятерки”, нужны дополнительные занятия. Проводить занятия будет она. Естественно, за деньги.

Сын начал заниматься дополнительно, мы – платить. “Четверки” из дневника исчезли мгновенно, но с целью закрепления положительных результатов мы платили за занятия ровно месяц. Как только платить перестали и занятия прекратились, ”четверки” возобновились.

Жена нанесла классной руководительнице повторный визит и вернулась темнее тучи.

Эта ”руководительница” недвусмысленно намекнула, что для отличных оценок нужны занятия регулярные. С нею – педагогом от Бога. А вдобавок она обносилась и мечтает о новом кожаном пальто.

Суть была высвечена, точки расставлены, акцент сделан. Решение оставалось за нами.

Мы решение приняли: о дополнительных занятиях забыть. Пальто, да еще и кожаное, отпало само собой. Даже жена такого не имела − не позволял наш бюджет.

Дневник сына запестрил ”тройками”.

Новое ”педагогическое” изобретение ввергло жену в гнев. Она посетила школу снова. Состоялся жесткий разговор. В нем были упомянуты контролирующие образовательные инстанции и прокуратура.

“Троек” не стало, начальную школу сын закончил хорошистом. А на праздновании ее окончания наша ”классная муза” доверительно шепнула жене, что в дальнейшем не преминет строить сыну козни, дабы он вообще вылетел из школы.

Она сдержала обещание, уж как-то настраивая против него учителей. Факты были очевидными, но поделать мы ничего не могли. Сын был вынужден преодолевать насланные испытания в одиночку.

Он преодолевал их мужественно и школу закончил. Всего с несколькими ”тройками”. Однако они существенно снизили средний балл его аттестата.

В итоге об успешной сдаче вступительных экзаменов в университет помышлять не приходилось. Но мы, родители целенаправленные и неколебимые, упекли сына в университет на коммерческой основе. Да к тому же на физфак!

Вскоре выяснилось, что наше чадо оказалось совершенно не готовым к овладению программой школы высшей. Причем не готовым настолько, что не помогли ни подготовительные курсы в университете, ни занятия с репетиторами, ни… ничего. Разлад с математикой у него оказался полнейшим, а без математики не втемяшивалась в голову и базирующаяся на ней физика, на которую была сделана главная ставка относительно будущей карьеры сына.

И пусть в очередном − третьем по счету − учебном году, после окончания второго академического отпуска, все на том же первом курсе, сыну наконец-то удалось одолеть сессию зимнюю, близилась сессия летняя, куда более трудная. Одно радовало: на третьем году посещения университета ребенок в процесс обучения наконец-то “врубился”. Он так и сказал мне после первой сданной им сессии: “Папа, теперь я врубился!” – и слова его, помнится, неземным бальзамом обволокли мою истерзанную страданиями душу.

Но бальзам быстрехонько куда-то испарился, и с безотвязными содроганиями в животе я стал ждать летних – абсолютно земных − экзаменов сына.

Здоровьем дитятко тоже не вышло. Подчас я мучительно представлял, как в каждую сессию заходится в бешеном ритме его больное сердечко. Когда представлял, аналогичную муку читал и в глазах жены.

Сын наш – юноша чрезвычайно родителям послушный. Может, оттого и с жизненной инициативой у него слабовато. Хотя допускаю объяснение иное: он высоко почитает нашу образованность, очень дорожит нашим мнением и доверяет нам безоговорочно. В любом случае, самостоятельно сын так и не определился, кем хочет стать после школы, и в вопросе этом целиком положился на нас, родителей.

      Почему же, спрашивается, мы определили единственного и не шибко здорового ребенка на столь сложный факультет?

      Да потому что он – сложный. Вынужденное существование в невразумительном нашем мире доказало мне непреложность истины: жизнь привечает борцов. Я имею в виду жизнь настоящую. По-другому − стоящую.

Не мне рассказывать, что будущее обычного человека не расстилается перед ним красной ковровой дорожкой.

Я вижу жизненный путь такого человека, скорее, чередой гор и пропастей.

А себя, тоже обычного, – бесконечно эту череду покоряющим. Я то карабкаюсь по крутому склону на горную вершину, то перебираю руками и ногами по тонкому канату, натянутому через ущелье с бушующей на его дне рекой. На смертельной высоте нечаянно оступаюсь или соскальзываю с каната и срываюсь вниз, но цепляюсь за крошечный выступ − один-одинешенек на подъеме. Снова карабкаюсь на вершину или ползу по канату, срываюсь-цепляюсь… и их покоряю.

Я продвигаюсь вперед.

Состояние покоя наступает для меня исключительно во сне. Мой сон не щедр на сновидения, но когда они приходят, я вкушаю отдохновение. В них меня окружает чудесного вида ландшафт, я оказываюсь в тени густых зеленых крон, пронизанных тонкими лучами теплого солнца, среди опьяняюще пахучих цветов, на мягкой траве. Там я счастливо мечтаю под задушевное журчание протекающего вблизи ручейка и сладостные птичьи переливы.

Потом пробуждение и опять вперед: к вершине, к пропасти. За ними – к следующим. Назад не повернуть и на месте не удержаться – склон осыпается, канат трещит. Они – время. Которое течет вероломно, истекая без предупреждения.

Можно, конечно, не напрягаться и без особых хлопот просуществовать у горных подножий. Но того, кто не отыщет в себе мужества к преодолению, будущее ждать не станет. А настоящее подленько и как бы невзначай утащит на затерянный островок, с которого не уплыть, не улететь, и где всегда одно только прошлое.

Без борьбы, без попыток – разве это жизнь?! Нет, забвение. Результат бытия − ноль. Ноль – пустота.

Я не желал судьбе своего ребенка данного символа.

Моя собственная персона в последние годы также претерпела множество испытаний. Оговорюсь сразу, что себя она посвятила обороне государства, а конкретно − его оборонке.

Занятие это не из легких, поскольку требует самоотдачи полной. К примеру, многие годы кряду – да что уж скрывать, одиннадцать лет − я не мог позволить себе ни ежегодного месячного, ни – так же предусмотренного трудовым кодексом – полноценного еженедельного отдыха. Из недели в неделю во всей этой пухлой пачке годочков на мою беспросветную участь технаря выпадал лишь один выходной вместо положенных двух. А трудился я в каждые свои рабочие сутки часов по десять, уж не меньше.

Но однажды предпринятый мной стахановский темп негативно отразился на здоровье. Внезапно оно дало всесторонний сбой. Я как раз заканчивал сдачу крайне важного государственного заказа и затем решительно намеревался воспользоваться правом на ежегодный месяц заслуженного отпуска, когда у меня стала неметь ниже колена правая нога.

Не совру, если скажу, что она давала о себе знать уже издавна. В общей сложности, лет пять-семь как. Началось все с бедра. Глубоко внутри оно ни с того ни с сего затеяло покалывать. Однако изредка и не пугающе. От одного покалывания до другого я даже успевал забывать об этой новации в своем организме, отдаляющей меня от здоровых людей.

Как вдруг к покалываниям добавились неприятные ноющие ощущения.

Теперь я мог поклясться, что происходили те и другие от некоего постепенного, но необратимого сдавливания где-то внутри ноги. Разница меж ними заключалась в том, что изменения новые воздействовали на память с более сильным эффектом: уже ее не покидали.

Однако звала нескончаемая работа, необходимость систематического пополнения семейного бюджета, и на посещение врачей времени не выкраивалось. Да и как его было выкроить, если каждый не занятый работой промежуток жизни требовался мне для восстановления сил, и с этой целью я спал.

Спал я сладко!

***

Где-то за год до сдачи заказа и совпавшего с этим онемения ноги – ее периодически стали одолевать судороги. Правда, судороги случались не в бедре, с которого все началось, а в икре. Тем не менее, появившись, они наведывались ко мне значительно чаще, чем боль в бедре.

Я стойко терпел, исполняя задание Родины и миссию по содержанию семьи.

С конца ноября терпеть сделалось затруднительно, но я превозмогал боль и самого себя, нацелившись на апрель. В апреле наступал срок изготовления доверенного мне изделия, и тогда я мог позволить себе все что угодно: отпуск и врача!

Справляться помогал мой сладкий сон, но к нему присоединилась и сладкая вода, потребление которой день ото дня увеличивалось в геометрической прогрессии.

Меж тем, в январе, сын вторично провалил первую сессию первого курса, что здоровья мне явно не прибавило.

***

Апрель таки пришел. Многолетний заказ был сдан. Я получил отпускные. И как только − так сразу…

… нога знакомо онемела прямо у окошка кассы, едва в моих руках оказались отпускные, а следом я впервые перестал ее чувствовать совсем. На какой-то момент.

В тот момент от неожиданности подкосилась и нога левая. Чудом удержав ее в полусогнутом положении, а на ней − в таком же положении себя, старясь совладать с исторгнутым сердцем и резанувшим по сознанию адреналином, я как-то заторможено выпрямился, возвратившись к своему нормальному росту.

Тогда мне сделалось по-настоящему дурно: тело пробрал липучий пот, пространство поплыло, сердце в смятении заколотилось еще сильнее, извергая все новые и новые порции адреналина, а в голове заголосила паника: “Что со мной?! Неужели начало конца?!”

В ответ на ее возгласы я не взял себя в руки – не позволили фонтанирующие гормоны страха, а кроме того, слишком устал я за прошедшие годы.

Все стоял и стоял у кассового окошка, пребывая в состоянии какой-то полоумной прострации. От страха и непонимания происходящего не мог сообразить, что должен делать.

В себя меня возвратила судорога в икре. Она − родимая, спасительница! – придала ноге чувствительности, и я стронулся с места, чуть не плача от ощущения, что мой правый ботинок приобрел все необходимые признаки тисков.

Путь домой оказался долгим. Спазмы и конвульсии в ноге перемежались с ноющими болями и временными ноги онемениями. Останавливался на длительные передышки через каждые пятьдесят, а под конец – через каждые двадцать метров.

Когда в изнеможении рухнул дома на кровать, трясущиеся руки жены, снимающие с меня носки, почувствовали холод, идущий от пальцев моей исстрадавшейся правой ноги.

“У тебя пальцы ледяные, и к ступне кровь почти не приливает!” – закричала она диким голосом мне в лицо.

Точнее – в глаза, словно они были моими ушами.

В скорой помощи на телефонный призыв жены откликнулись своеобразно: никакого лекарского энтузиазма оказать эту скорую помощь не выказали. Уточнив, что ходить самостоятельно я пока еще способен, ее бездеятельный представитель настоятельно посоветовал назавтра же, не откладывая – что б мы без его совета делали… − обратиться в районную поликлинику к хирургу.

“У Вашего мужа, по всей вероятности, тромб”, − высказал он страшное предположение.

Но тогда мы с женой не понимали, насколько оно страшное.

На следующий день хирург районной поликлиники подозрение относительно тромба подтвердил и назначил анализы, чтобы на их основании выписать мне направление на операцию.

Через пару дней я мог перемещаться лишь при помощи такси. Таким способом и прибыл на прием, чтобы узнать результаты анализов и, получив направление в больницу, прямиком туда отправиться.

Сидя в бесконечной поликлинической очереди, я и думать не думал, что к тромбу − до конца не охваченному моим сознанием − уже приплюсовывался и был поставлен во главу угла вполне понятный диабет.

Слово “диабет” штыком пронзило грудь, как только врач огласил диагноз. Мне словно коротко зачитали то ли пожизненный, то ли смертный приговор – из уст врача он прозвучал не слишком вразумительно.

− Операция, значит, исключается? – только и смог я произнести, да таким безжизненным голосом, что, казалось, шел он не наружу, чтобы быть услышанным, как и предначертано голосу, а втягивался в направлении кишок, чтобы спрятаться там навек. Память назойливо терзали всплывающие познания о плохом заживлении при диабете любых ран, включая операционные.

− Ну почему же! – горячо и с неподдельным оптимизмом воскликнул молодой румяный парень в белом медицинском халате на плечах и с дипломом врача где-то в тумбочке домашнего комода. – Операция Вам показана! С тромбом и без операции Вы по любому жилец неперспективный, а после операции, но с диабетом протянуть можете ого-го! Дольше многих с нормальным ныне сахаром. Простые смертные ведь что: за его уровнем в крови не следят, и помирают. А Вы теперь особенный − всю жизнь будете сахар специальным приборчиком контролировать и инсулином сдерживать. Доживете припеваючи до глубоких седин!

− Что ж это за болезнь, которую лечить придется всю жизнь? – спросил я с потерянным видом человека, подвергнутого публичному осмеянию.

− Диабет! – непередаваемо почтительным тоном, относящимся исключительно к обсуждаемому заболеванию, констатировал хирург. – Требует внимания и заботы, а отвечает долголетием. Поди поищи другую такую болезнь – не сыщешь, – заключил он, понижая тон до шепота и тем дополнительно подтверждая свое глубочайшее почтение к диабету.

Испуг, вызванный диагностикой диабета, скрутил мои внутренности в узел, и в своих думах я уподобился путнику, увязающему в богом забытой болотной топи, но последовавшие обнадеживающие слова врача превратили меня в путника, нащупавшего в болоте тропку, ведущую к людям, а внутренности стали возвращаться к своей естественной конфигурации. В голове, несколькими минутами ранее настраивавшейся на замогильные холод, темноту и вселенскую пустоту, вдруг потеплело, прояснилось, и в ней будто приветливо зачирикали птички.

Они чирикали вплоть до посещения мною эндокринолога.

Хирург объяснил, что операция откладывается на неопределенный срок, поскольку сначала нужно понизить уровень сахара, приведя его к норме. А уж сие – стихия эндокринологии.

На приеме у эндокринолога я узнал, что понижение сахара – дело не столь быстротечное, как того бы хотелось.

      − Вам придется ко мне походить с месячишко, а то и боле. Пока же сдадите ряд анализов, − сказала молоденькая, как птенчик, и тонюсенькая, как тростинка, девушка − врачеватель эндокринных заболеваний.

Если же не упускать из внимания существа ею сказанного, а также ее хмурых колючих взглядов и сильных покраснений в белках ее глаз, она была и подающей надежды ведьмой.

Ко всему прочему на лице этого недружелюбного создания отпечатались непреходящая усталость и безграничная раздраженность – не хуже, чем у меня.

Думать дальше о таком враче не хотелось совершенно, но нездоровая худоба девушки вкупе с ее усталостью и раздраженностью упрямо наталкивали на мысль, что у нее не на шутку сбоит щитовидка и пациентам приходится сталкиваться с вытекающими отсюда последствиями: всепоглощающей сосредоточенностью врача на самочувствии собственном, негативно отражающейся на лечении больных.

− Но ходить у меня что-то плохо получается – тромб препятствует, − как бы извиняясь, отозвался я на замечание, что мне “придется… походить”.

− На такси поездите. Здоровье дороже денег, − безапелляционно возразило худющее создание, не скрывая злорадства по поводу нескончаемых трат на такси, мне предстоящих.

− Так я ногу практически не чувствую, и ступня уже похолодела, − промолвил я чуть слышно, неожиданно теряя всякую надежду на выживание.

− Обычное при тромбе дело, − тонко пискнула врачиха и тетрадью с моей же историей болезни отмахнулась от меня, как от надоедливого комара.

Возвратив тетрадь на стол, шариковой ручкой она со стуком поставила в ней точку чернильную, которая заодно обозначала и точку разговорную.

***

Вечером моя въедливая законная половина досконально выпытала у меня − порядком ослабевшего духом мужчины − все детали визитов к медикам районной поликлиники, и с ней случилась истерика.

Она суматошно заметалась по квартире, заламывая руки и что-то причитая себе под нос.

С минутами причитания сделались громче, и я стал их разбирать. “Ох!” – непрерывно восклицала жена и как заведенная повторяла одни и те же, обращенные к воздуху, фразы: “Нога холодная! В ноге нет кровообращения! Плоть же разлагается без него!!!”

Невольно вникнув в смысл произносимых ею фраз, я тоже поддался истерике, но смирной и безропотной: продолжая лежать на кровати, помертвевшим взглядом уставился в потолок.

В душе стенала тоска, а в голове проносились вихри первобытного ужаса, сметающие любое усилие поразмыслить над тем, что бы такое действенное предпринять в сложившейся ситуации.

То, что врачиха-эндокринолог скоропостижно cведет меня в могилу, сомнению не подлежало.

Чтобы избавиться от этой гибельной мысли и груза невыносимых переживаний, я, как к спасению, обратился к излюбленному занятию, на которое в последние годы мне отпускалось так мало времени.

В руках появился томик фэнтези – один из романов Роджера Желязны. Хвала Всевышнему, что этот светлый человек появился и жил на Земле! Он всегда завораживал меня, увлекая в созданные им упорядоченные миры. В них мне было хорошо до такой степени, что сумбурная действительность, в которой приходилось проводить жизнь, убывала из моего восприятия.

Погружение в круговерть любого из сюжетов любимого автора было захватывающим и всеобъемлющим. Я растворялся в них без остатка и проживал их в образах главных героев – одаренных, сильных духом, целеустремленных, отважных, побеждающих.

Так же, без остатка, я растворился в одном из сюжетов тем гнетущим вечером изумительно цветущей весны.

Трудно поверить, но перед отлетом моего сознания в художественные реалии безграничной сторонней фантазии, ко мне пришло ощущение счастья: я уже в отпуске, впереди много свободных от работы дней, и мой писатель со мной. Счастье обреталось и в порывах свежего ветерка, проникавшего через приоткрытую оконную раму, и в приглушенном свете настольной лампы, и в мягком, обволакивающем тело одеяле.

О ноге позабылось совсем – колики в ней взяли передышку.

Жена почувствовала мое состояние и потому не тревожила. Не тревожила, пока стрелки часов не перевалили за полночь.

Она отобрала роман ровно тогда, когда мне уже самому захотелось забыться сном, если бы, конечно, он смог побороть владевшее мной напряжение.

На удивление, моему “я” удалось плавно перетечь из романических фантазий в сонное забытье, и на том день закончился.

Утро разбудило громовым голосом жены. Из стального его оттенка и низкого (а обычно высокого) тембра я понял, что за меня уже все решено.

Она не спала до четырех утра, все обращаясь и обращаясь мыслями к вопросу, что нужно сделать, чтобы я уцелел в этом мире и протянул в нем еще не одно десятилетие.

А с четырех до половины шестого ей был сон, согласно которому мне надлежало немедленно, на платной основе лечь в железнодорожную больницу – по слухам, весьма оснащенную технически, физически и интеллектуально.

Я нисколько не удивился ни сну, ни принятому на его основании решению любимой мной женщины.

Дело в том, что сны ее имеют свойство исполняться. Потому я их и уважаю, и боюсь одновременно.

Но мысль о лечении в железнодорожной больнице мне понравилась. Железная дорога всегда слыла организацией, мягко говоря, не бедной. Без этого вездесущего спрута не обойтись ни одному государству. Оттого там даже при коммунистах крутились такие деньжищи, что быть бедной ей было грешно и тогда, а при наступившем варварском капитализме – подавно.

Кой-какие финансы в виде моих отпускных у нас имелись, и от меня требовалось, не мешкая, совершить утренние гигиенические процедуры и поприличней одеться.

Под “поприличней одеться” подразумевалось обрядиться в давным-давно купленную женой дорогую рубашку.

Рубашка та была из шелковистой синтетики, не пропускала воздуха, в ней я жутко потел, надевать ее избегал, а потому она оставалась практически не ношеной и, соответственно, приличной.

***

Врачеватели железнодорожной больницы оказались людьми конкретными и деятельными. Не беспардонно, но весьма откровенно они лишали иллюзий, без утайки излагая пациенту фактические данные о его болезни; причинах, болезнь вызвавших; содержании курса лечения и возможных исходах последнего.

Виной болезни моей, как они установили, явились регулярно чередующиеся стрессы на работе и в жизни – кстати, поразительно совпадающие по времени с политическими и экономическими коллизиями в государстве, − а также изъяны в питании, отсутствие должного отдыха и – ну, конечно же! − курение.

В связи с затронутыми темами стрессов, питания, отдыха и курения я невольно вспомнил дедушку жены − худосочного, сгорбленного старичка со слуховым аппаратом; старичка благообразной наружности, доброго и незаметного, с ясным взглядом и пытливым умом. Коммуниста Ленинского призыва!

Он пережил революцию, контрреволюцию, гражданскую войну, НЭП, пытки кулачества при коллективизации, смерть двух малолетних дочерей. Когда третьей рожденной дочери должно было исполниться шесть, грянула война Отечественная. С семьей он оказался на оккупированной территории, и его участью сделался принудительный труд “на благо” Германии. Машинист поездов по специальности, по ней же он был привлечен немцами, но, состоя в местном подполье, неоднократно пускал составы под откос. И познал застенки гестапо. Контуженный взрывом последнего угробленного им состава, напичканного вражескими боеприпасами, и, как казалось, безнадежно оглохший, чудом был отпущен из тех застенков домой. Чудо свершилось благодаря всем имеющимся в семье золотым украшениям, нанизанным на обычную булавку, которую его отважная мать приколола к галифе городского шефа этой страшной фашисткой организации, когда, накануне назначенного расстрела, добилась его аудиенции.

Он с чистой совестью встретил долгожданную Победу!!! С достоинством пережил послевоенное репрессирование, лагерь, последовавшее освобождение, голод, разруху, свою многолетнюю безработицу. Документы подполья были утрачены – как вероятного пособника фашистов его исключили из партии, из общества, из светлого коммунистического будущего… и запоздало − по истечении двадцати лет − в той партии восстановили.

Выстоял, обреченный на низкооплачиваемый труд, но воспользовавшийся лазейкой совместительства; обеспечивал всем необходимым двух детей и жену − подчинившуюся желанию мужа видеть ее занимающейся исключительно домом и семьей, − которую верно и страстно любил, прожив с ней более полувека.

Проработал до восьмидесяти оператором газовых печей на небольших предприятиях, познав один единственный больничный. Каждую свободную минутку обихаживал свой чудесный маленький садик с фруктовыми деревьями, с кустами виноградника, смородины, крыжовника и цветами. Всю жизнь прокурил через мундштук сигареты без фильтра и мирно почил на восемьдесят первом году жизни, выкурив напоследок свою любимую “Приму”.

Согласно вердикту больничных медиков, времени на хождение к эндокринологу болезнь мне не отпустила. Как мы с женой уже догадались и сами.

Консилиум из практикующего на сосудах хирурга и заведующего эндокринологическим отделением довольно прозрачно дал понять, что без срочного хирургического вмешательства моей ноге через десять-четырнадцать дней уготован отек и как следствие − гангрена.

По мнению этих больничных врачей, меня обязаны были сразу госпитализировать, направив в стационар прямо из районной поликлиники.

Слушая их, жена захватывала ртом воздух и держалась руками за грудь.

Я же дышал слабо, холодея и холодея до мурашек. Потерявшие чувствительность, руки мои покоились на коленях.

Врачи продолжали вещать, и, по их прогнозам, при благоприятном ходе лечения со мной должен был быть порядок – в близком будущем я оказался бы на пожизненном инсулине, тем не менее, на своих двоих и трудоспособным.

Но не стоило забывать, что все решали деньги.

В начале и в конце курса лечения мне надлежало пребывать в отделении эндокринологии, а в промежутке – в отделении хирургии. За каждый из трех периодов лечения полагалась отдельная и внушительная плата. Плюс расходы на предварительное обследование, плюс дорогостоящие и не предусмотренные прейскурантом больничных услуг антибиотики (они − на случай предусмотренных больничной практикой послеоперационных осложнений), плюс усиленное питание, которое больница не обеспечивала, плюс…

Подобных “плюсов” лечения набралась уйма, но беда состояла не в них, а в “плюсе” исключительном, который обнаружился последним. Он оказался крайне ощутимым для кармана.

Путем многократного измерения пульса на различных участках моей больной ноги и несчетных ее УЗИ хирург выявил наличие тромба второго, существенно отстоящего от первого. Полученные результаты с неизбежностью образовывали проблему, справиться с которой был способен лишь обводной сосудистый канал. Возможность использования в его качестве какой-либо другой вены была отвергнута после предпринятого обследования обеих моих ног. Состояние вен для целей операции не годилось. Моей ноге был показан только шунт – искусственный сосудистый канал. Производились эти шунты в Австрии, а доставлялись из Москвы, и по спецзаказу. Привозил их нарочный. Цена шунта говорила о нем, как о вечном, одновременно зашкаливала за наши с женой представления о разумном и добром, но уменьшаться от этого не собиралась.

Шунт ситуацию усугубил. Сделалось ясным, что с ним денег на исправление дефектов в моей правой нижней конечности катастрофически не хватает. То есть, если взять мои отпускные, под предлогом займа отобрать все нажитое у тещи и из невеликих драгоценностей жены продать то, что продать можно в принципе, необходимая сумма набиралась, но тогда возникал вопрос, на что семье жить.

      Выхода я не видел. И без того невеселые, думы мои, приобретая характер абсолютной трагичности, уже принялись было витать вокруг районной поликлиники с ее молодой ведьмой-эндокринологом, как вдруг жена дала железнодорожным медикам согласие на лечение.

Пока мои мысли собирались в строй, чтобы выдать бесспорное ввиду недостатка денежных средств возражение, жена уточнила момент первого взноса – он совпадал с моментом поступления пациента в больницу − и насильно выволокла за руку упирающегося меня из кабинета, а затем и из здания.

Я плохо соображал, и до сих пор не помню, как очутился в лаборатории, которая размещалась в здании соседнем. Там жена заставила меня сдать назначенные консилиумом анализы, и, следуя этому ходу вещей, я понемногу приходил в себя. Окончательно опомнился, когда меня чуть не хватил инфаркт из-за непередаваемого ощущения от трубки, засунутой в мой желудок.

Что сказать − вечером того же дня я лег в больницу. Впервые в жизни! Впервые за сорок со многим лет.

И моментально ощутил себя манекеном, с которым, как хотел, манипулировал больничный медперсонал. На меня скопом накинулось множество женщин в белых халатах. За какие-то минуты они успели взвесить мое тело, измерить мои рост, давление, пульс, взять кровь из пальца, из вены и проделали еще много чего по их медицинской части. Когда закончили, я подумал, что свободен и смогу отдохнуть в палате, но не тут-то было − очутился в процедурном кабинете под капельницами.

Дежурившая там медсестра осведомила, что в течение двух ближайших часов мне будет вводиться расширяющее сосуды лекарство, а в несколько следующих суток под капельницами я буду проводить времени намного больше.

Я лежал в процедурной эндокринологии с иглами в руках и тупо смотрел в потолок, а тем временем в отделении сосудистой хирургии жена доставала расспросами моего лечащего хирурга. Речь шла о предстоящей мне операции.

Жену мою надо знать! На нее нарвешься – замило не отделаешься. Душу вытрясет до дна.

      Для неистовой активности недюжинного жениного ума непостижимых вещей нет, и специалист в области сосудов очень скоро в этом убедился. Все вопросы жены были по существу, били в точку, глядела она в корень.

Увертливый по природе и первые несколько мгновений общения с моей дражайшей половиной, хирург не выдержал ее рьяной атаки и лишился своей скользкой природной брони. Как несчастный студент строгому профессору, он сдал жене экзамен по основам сосудистой хирургии. Для этого ему потребовались и анатомические альбомы, и научные статьи известных хирургов с описанием операций, аналогичных той, что предстояла мне, и отчет о его собственной компетентности, об общем времени хирургической практики, а также о статистике результатов его лечения.

Как только жена отбыла домой, чтобы там, в покое, подвергнуть все услышанное скрупулезному анализу на предмет изъянов и противоречий, сам хирург, с видом вывернутого наизнанку, примчался ко мне в процедурную. Симпатичный полноватый парень лет тридцати пяти от роду, с хорошо читаемыми признаками чести и совести в лице, принялся жаловаться уже с порога.

      Он чуть не плакал, когда рассказывал, какому ужасному мозговому давлению подвергся со стороны моей жены, каким испепеляющим огнем горели ее глаза, как властно и некорректно она выясняла подробности будущего хирургического вмешательства на моей ноге, как у него до сих пор трясутся руки, а назавтра ему нужно много оперировать. И вообще, после общения с моей “высокоинтеллектуальной, но чересчур эмоциональной супругой” (его слова) он раздавлен, опустошен и совершенно выбит из колеи. Ведь в придачу она воздействовала на него каким-то мощным энергетическим полем: его в прямом смысле вминало в спинку стула, а сам стул, кажется, отъезжал к стене кабинета.

Озвученные хирургом ощущения были мне хорошо знакомы и воспринимались обыденным делом, поэтому бурная его реакция на абсолютно естественную манеру общения моей супружеской пассии в критических жизненных ситуациях вызвала у меня поначалу недоумение.

Но неожиданно голос хирурга сорвался на писк, и, обхватив себя руками, хирург стал слезно просить…

Тогда-то до меня дошло, что за долгие годы совместной жизни моя сущность попросту адаптировалась к вулканическому характеру жены, и я настроил внимание.

Суть просьбы хирурга сводилась к одному: чтобы я уговорил уважаемую им мою супругу не навещать его вплоть до дня − кануна операции. А он тем временем планировал собраться с духом, чтобы день этот пережить.

Я пообещал.

***

Кто-то наверняка подумает: “На месте доктора я послал бы твою жену куда подальше, и делу конец”. Но тот, кто так подумает, промахнется – не послал бы он, не смог бы.

Жена моя разговаривает, конечно, громко и, бывает, сразу начинает раздражать слушающего высоким звучанием своего голоса, а также самоуверенностью, которая в этом звучании сквозит. Но, пока слушающий наполняется решимостью, чтобы жену послать, на него успевает излиться столько верных и полезных для него самого умозаключений, что слушать ему становится интересно, а его самолюбие послать уже не позволяет. Слушающему теперь хочется доказать себе и окружающим, что он умен не меньше, и завязывается диалог. К диалогу подталкивает также правильная женина речь, неожиданные, но занимательные в ней обороты. А вдобавок − и именно потому, что речь жены содержит исключительно пристойные слова и выражения − другая сторона приходит к пониманию, что не вправе опускаться в речи собственной ниже уровня предложенного. Когда же до стороны с неизбежностью доходит, что тягаться с интеллектом моей жены ей не по силам, отступить стороне не дает все то же самолюбие, и диалог длится ровно столько, сколько того желает моя неподражаемая половина.

В случаях из ряда вон, если жена нарывается на закостенелого грубияна и хама, которому не писаны законы словесного приличия, она не теряется ни секунды. Мгновенно обращаясь умом к “неприкосновенному” запасу великого русского языка, жена извлекает из него слова и выражения, от которых краснеют уши даже у грубияна и хама. Он принимается, как рыба, открывать рот, и так же, как у рыбы, сказать у него ничего не получается. Грубиян и хам не находит “достойных” для возражения слов и формулировок.

А все − потому что не учил русского языка так хорошо, как учила его моя жена.

Он тужится, тужится и, в конце концов, придумывает одно мудрено-ругательное выраженьице, но − в ответ на уже прозвучавшие десять. На этом резерв бранных слов у него иссякает, а, вдохновленная прозвучавшим “замечанием”, моя супруга с легкостью выдает ряд новых крепких оборотов, которыми щедро “одаривает” негодяя.

Я в подобные моменты молчу и, стыдно признаться, наслаждаюсь.

Последнее слово остается за моей благоверной, а побежденному грубияну и хаму не остается ничего другого, как принять поражение.

И ведь что интересно: до драки не доходило ни разу − ни единожды на жену не кинулись с кулаками. Уважать ее начинали что ли?..

В общем, я хочу сказать, что того, кому удалось бы послать мою несравненную дальше, чем посылает она, пока не находилось.

***

На следующее утро, проснувшись в больничной палате, я имел счастье лицезреть свою отдельную половинку, возникшую у моей постели, как штык.

Чтобы не забыть, перво-наперво передал ей просьбу хирурга. Она выслушала ту с нескрываемым довольством в облике и из нее заключила, что в целом хирург к моей операции готов, а частности, так и быть, она оговорит с ним накануне.

В тот же день по больничному корпусу о моей жене начала ходить какая-то молва, а медицинский персонал стал относиться ко мне с нескрываемыми почтением и опаской.

Что и говорить о результате − операция моя удалась на славу.

Импортный шунт был вмонтирован в меня без экономии: на полную длину, от паха до колена. Я стал сносно ходить уже на следующий день – железная дорога поставила меня на колеса.

И пусть от страха я за малым не наложил в штаны, ложась на операционный стол; пусть весь извелся потом, в реанимации, силясь не обмочиться на судно, поскольку стеснялся страшно; пусть проскрежетал зубами двое следующих суток от непосильной боли, ненадолго забываясь после анестезирующих уколов в мрачности далекого от сна состояния, и скатывался до малодушия, панически капитулируя перед приключившейся послеоперационной инфекцией, раздувшей колено, − все эти “пусть” значили ”ничто” в сопоставлении со спасенной ногой.

      Операцию мой лечащий хирург осуществлял не один. С ним в паре был и другой. Оказалось, что подобные операции в одиночку не проводятся. Тот другой тоже вызвал у меня доверие, и сразу − как только я увидел его у операционного стола. Причем – доверие большее, нежели хирург лечащий. Уж не знаю почему.

Высокий, худощавый, с аристократическими чертами лица, самоотверженным взглядом, излучающий мужественное обаяние, напарник этот пришивал мне шунт в паху, а мой лечащий хирург – у колена.

Но напарник с моей женой контакта не имел, а потому расскажу еще немного о впечатлениях от нее хирурга лечащего.

Перед выпиской, в интимной беседе он признался мне, что жены моей не забудет вовек! Но сталкиваться с ней в дальнейшем не жаждет − не бывало прежде случая, когда бы он так сильно волновался перед операцией и испытывал бы столь невероятную внутреннюю ответственность, как в случае со мной.

Похоже, хирург мой тоже за малым не наложил в штаны.

Излив душу, он пожелал мне наперед сосудами не болеть, и сообща с заведующим эндокринологией в этих целях они озвучили все имеющиеся рекомендации современной медицины. На прощание каждый наградил меня списком положенных к пожизненному употреблению лекарств и настоятельным требованием бросить курить.

На счастье хирурга, как он сам об этом отозвался, по результатам осуществленного больницей полного медицинского обследования, органы и разные там показатели жизнедеятельности у меня были в возрастной физической норме.

Что касаемо диабета, то он в расчет уже как бы не шел, поскольку грамотному пользованию инсулином меня в больнице обучили.

К тому времени – истекала вторая неделя моего нахождения в стационаре – от отпускных не осталось и следа, у тещи была целиком экспроприирована наличность, с которой случилось то же, что и с отпускными, а жена лишилась своих лучших ювелирных украшений добросовестного производства эпохи развитого социализма.

Прибавлю, что за указанный срок она ничего не заработала, поскольку, посвятив себя моему выздоровлению, была вынуждена взять отпуск за свой счет.

Таким образом, к дате моей выписки семья была на грани банкротства, а наступивший и положенный мне восстановительный период не имел под собой никакой материальной подоплеки.

Я оказался дома, был тому счастлив, но все равно нервничал и ночью спал мало − меня без конца будила мысль о нулевой отметке семейного бюджета. Чувствовал себя виноватым – надо ж было разболеться так недешево!

Жена же, покрывшись к утру нервными красными пятнами, осунувшись лицом и заимев под глазами темные круги, на словах сохраняла невозмутимость.

Ей было знамение: телефонный звонок в темноте накануне рассвета и неземной голос, провещавший на незнакомом языке, что со дня на день наше финансовое положение всенепременно изменится к лучшему.

Звонок телефона посреди ночи раздавался − я слышал. Слышал также, что моя драгоценная поднимала трубку. Не услышать ее сложно: как зыкнет свое “алло!!!” – мертвый встанет. А день или ночь – ей без разницы, потому что она всегда в боевой готовности.

“Жизнь – борьба, и в ней каждодневно нужно побеждать”, − говорит она. У нее и в мобильнике военные марши. Марш “Парад” (ее любимейший) – для вызова, “Встречный марш Императорского Преображенского полка” – для будильника. А режим громкости – на высшей отметке. Есть у нее в мобильнике еще марш “Прощание Славянки” – его она периодически меняет в будильнике со “ Встречным маршем Императорского Преображенского полка”. Жалуется, что привыкает то к одному, то к другому и они ее перестают будить. Можете себе представить: привыкнуть к играющему на полную громкость военному маршу и перестать от него просыпаться?! Кто-нибудь бы сумел? Сомневаюсь. А вот она умеет.

Марши в мобильник по ее просьбе закачал сынок, и, надо сказать, откликнулся тотчас. Тает перед армейскими мамочкиными замашками.

Но как любовь всей моей жизни усвоила содержание звонка, когда голос в телефоне, напомню, неземной, еще и звучал на незнакомом языке, − сие осталось бы тайной, известной лишь посвященным, но жена − естественно, посвященная − поведала мне “как”. Незнакомый язык отдавался в ее голове смутными видениями, вызывающими просветление в ее эмоциональных недрах, что – видения и просветление вкупе − предрекало скорое обретение семьей душевного равновесия.

Если кто не понял, я не виноват. Лично до меня дошло. Приблизительно.

Однако представьте: спустя день после звонка, предназначавшегося единственно для незримой и неосязаемой субстанции, скрывающейся внутри милой моему сердцу женщины, мне и в самом деле материально помогло предприятие. Оно не забыло моего самозабвенного ударного труда и сполна окупило затраты на лечение.

Я обрел возможность не беспокоиться о средствах и в полном душевном спокойствии поправляться на дому еще в течение двух месяцев.

Бросить курить я не смог – прошу прощения. Большой стаж зависимости сделал ее неодолимой.

Все же подошел к нашему с зависимостью союзу критически и выбрал компромиссный вариант: с “четверки” перескочил на “единичку” − самые слабые по содержанию никотина и смолы сигареты, − сократил вдвое дооперационную суточную норму, а затягиваться стал через раз и в четверть силы.

      Выздоровление мое проходило замечательно, с одной стороны, и не шибко здорово, с другой.

***

Царствовало лето. Ему радовалась природа. Светило яркое солнце. Жара в тот год не оборачивалась зноем. По утрам и вечерам дул прохладный ветерок, привносящий в квартиру неповторимый аромат трав и цветов, растущих в рощице, что располагалась по соседству с домом, а также свежесть и влажность от протекающей через рощицу речушки.

Я упивался долгожданным, да к тому же затянувшимся отпуском, обитая на чистых простынях, воссоединяясь с обожаемыми фантазиями своего кумира Роджера Желязны и обнимая наших собак, которых боготворил. Ими были двухгодовалая псовая борзая сука, очень красивого – белого с половыми пятнами − окраса, и восьмилетний псовый борзой кобель.

Напротив, на тумбочке, по-домашнему ненавязчиво бубнил телевизор. Еда мне подавалась в постель, и я ни в чем не знал отказу.

Когда солнце начинало клониться к закату, с женой или сыном я выводил на часовую уличную прогулку наших любимых борзых. Ежедневные непродолжительные хождения были прописаны мне хирургом по сосудам.

Но вот незадача: если до подъема с кровати жизнь для меня выглядела восхитительной, то после давалась нелегко. Вживленный в меня шунт, расположенный продольно в правом бедре и не чувствовавшийся в покое, заявлял о себе, едва лишь покой нарушался.

      К нему настойчиво начинала притираться плоть, и взаимодействие живых тканей ноги с ее искусственной составляющей доставляло массу разнообразных и невыразимо мучительных ощущений. Конечно, если бы я передвигался с помощью палочки, этих ощущений было бы значительно меньше, но хирург запретил ее использование спустя два дня после операции. Он заявил, что палочка в руках прооперированного им пациента – приговор ему как специалисту по сосудам.

Великолепная − надежная, удобная в руке, красиво мореная под красное дерево, с мягким резиновым наконечником – палочка моментом была изъята из обращения вездесущей спутницей моей жизни и запрятана неизвестно куда.

Как специалист хирург мог торжествовать победу, и, когда я лежал в постели, мои мысли о нем были преисполнены благодарности. Однако во время движения я ненавидел его люто – уж не знаю, что с ним приключалось в означенные моменты.

Так я и зажил: уколы бесплатного инсулина, по три на дню; разорительные по стоимости таблеточки от атеросклероза и для разжижения крови; постель с любимой книжкой и ненаглядными собачками; вечерняя с собачками прогулка; периодические, для продления больничного, посещения хирурга районной поликлиники и… сон − в избытке, сладкий, как сахар. Сахар, который диабет отнял у меня навсегда!!!

***

В средине августа, на закрытии больничного листа хирург районной поликлиники поинтересовался, не желаю ли я оформить инвалидность.

− А это возможно? – с горечью вопросил я, даже в шунтированном своем положении не отождествляющий себя с инвалидом.

− По идее − да, если постараться, − несколько расплывчато начал врач и, не оттягивая, пояснил: − Вот если бы вам шунт не вшили, тогда − вне всяких сомнений. Наличие же шунта и как следствие работоспособной ноги создает проблемы определенного свойства.

Проблемы сии – ни для кого не тайна. А их свойства определяются в ходе контакта с чиновничьей сферой государства, варьирующей по своему усмотрению ворохом взаимоисключающих инструкций и предписаний. Разрешаются же в форме подношений.

Я все понял, живу не где-нибудь − в России. Тем не менее…

…прикинув в уме размер денежного довольствия семьи и уже произведенные на меня траты, от инвалидности отказался наотрез.

Врач обиженно передернул плечами, и на том вопрос был исчерпан.

***

Последняя треть августа выпроводила меня на предприятие. Не то что бы я был не рад возвратиться к работе – наоборот, но меня мучил страх перед будущим. Как удастся всю оставшуюся жизнь совмещать работу и лечение?

Однако помаленьку работа и лечение друг к дружке приспособились, и я даже стал воспринимать себя здоровым человеком. Нога не болела и исправно выполняла свои функции, а постоянная зависимость от инсулина угнетать перестала. Тем более что организм довольствовался самыми минимальными его дозами.

Правда, первые два месяца меня продолжала беспокоить боль от трения плоти о шунт, но потом о ней позабылось.

В октябре я уже выходил со своими борзыми в поля, где они гоняли зайцев.

***

Поля эти раскинулись за городской чертой, и от нашего дома до них было около двадцати минут ходу.

Некогда засеиваемые то подсолнухами, то кукурузой, а уже пять лет как нетронутые, они сплошь поросли дикими травами и цветами, вернув себе первоначальное естество и преобразившись в красивейшую степь.

Первые два года нарождающаяся степь смертным боем билась с репейником и амброзией, но на третий победила.

***

Чтобы до нее добраться, требовалось пересечь дорогу, дальше − площадь перед супермаркетом и, обогнув его, преодолеть балку, склоны которой были заняты дачами, а по дну балки протекала речушка, с переброшенными через нее мостками, сливавшаяся в своем продолжении с речушкой, протекавшей в рощице, что была неподалеку от дома.

***

По степи я отмахивал со своими борзыми около пяти километров зараз. Всего на пару-тройку километров меньше, чем во времена дооперационные. Жена с сыном непременно шагали рядом и были счастливы моему чудесному исцелению.

Казалось бы, отныне, когда небеса милосердно сохранили мне ногу и вернули хорошее самочувствие, можно было надеяться, что они расстараются преподносить подарки и в ближайшем будущем, как это по обыкновению бывает при повороте к лучшему. Но – нет.

***

Пришел январь − сын вторично провалил первую сессию первого курса. Перевести его в любое другое высшее учебное заведение не разрешал закон. Для этого полагалось окончить первый курс. Да сын и не хотел переводиться – несмотря ни на что настроился на третий год обучения. Его решение и упорство послужили для нас с женой хоть каким-то утешением.

Если во время первого академического отпуска сын лишь непонимающе глядел в университетские учебники по математике и физике, производя впечатление полного невежды, то в отпуске втором он занимался со знанием дела. Вслух заучивал теорию, а заучив, приступал к задачам. Засиживался за ними до утра, если не получалось решить сразу.

Умные люди скажут: надо было университетских репетиторов нанимать, и с первого года обучения! Но вот какая история: суть репетиторства на физфаке заключалась в подготовке к сдаче сессий и предполагала наличие у студента определенной совокупности знаний. Для подготовки к первой сессии первого курса было необходимо иметь надлежащий задел школы и знать материал, преподанный за семестр. Благодаря высокому уровню университетского преподавания, на первом году обучения сыну удалось восполнить пробелы школьного задела. Но на втором году дальше продвигалось с трудом. Математика и физика школы высшей доходили до сына туго, материал за семестр он не освоил, репетиторство было бесполезно.

Что делать? Признать, что бездарь? Умыть руки?

Попридержите с выводами! Повествование только начинается.

Составив себе индивидуальную программу, сын прозанимался по ней весь второй академический отпуск. Не поднимая головы.

Мы с женой наблюдали, как день ото дня в нем крепла уверенность в своих способностях.

Занятия в университете начинались в сентябре, а уже в конце июня он сказал нам, что теперь первую сессию сдаст.

Его уверенность наполнила наши сердца радостью.

***

Но заявил о себе июль, и радость была омрачена. Четвертого числа умерла наша борзая сука. Дорогой девочке только-только исполнилось три года, и она сгорела за три дня. От тромбоза глубоких вен – проявления заболевания, которое до того никак себя не обнаруживало. Наша ветеринар была в командировке. Жена ей позвонила − ветеринар предположила названный диагноз и предупредила, что если он правилен, то болезнь неизлечима, конец наступит скоро, до ее возвращения. Он наступил за день до этого срока. А другие ветврачи правильного диагноза поставить не смогли и лечили нашу бедную девочку от укуса гадюки – ничего другого не придумали.

Горе, наплывы воспоминаний, реки слез…

Мы не успели сполна порыдать − ни сообща, ни в уединении каждый, − как через два дня после смерти девочки захромал наш кобель. Ему было девять, он мог прожить еще не один год, но рентгеновский снимок показал у него рак кости, и наша ветеринар отпустила ему два месяца.

Жена выделила средства на лекарства, чтобы ее неповторимый мальчик не страдал от болей и мог ходить на прогулки до последнего своего дня.

Он не страдал, был всячески обласкан. И проходил. Полтора месяца.

Его не стало − нагрянула пустота. Абсолютная. Невыносимая. Она была вокруг и в наших душах. А к ней присоединилась мука. Которая захлестнула с такой силой, что спасения от нее не предвиделось. Но жена спасение нашла. От одной московской суки, что была похожа на нашу, она заказала двух щенков – мальчика и девочку. По неодолимому зову сердца и в память о наших ушедших борзых.

Мы стали ждать января. Он был временем сессии сына и временем рождения щенков.

В этот – третий − раз сын сессию сдал.

      Сука оказалась пустой.

Предыдущий год, в котором и повязали приглянувшуюся жене борзую, вообще выдался “неурожайным” на щенков.

На это тягостное событие − а вернее, события антипод − горой навалились думы по поводу летней сессии сына, куда более сложной.

Последние перечеркнули во мне переживания, связанные с отсутствием в доме собак, и вслух я стал поговаривать о судьбе: мол, она − против, чтобы у нас появились щенки.

Устал. Винюсь.

Был измотан, а за истекшие полгода обвыкся существовать без забот, связанных с собачками. Понравилось долго спать по утрам, которыми прежде выводил своих борзых на прогулки, а также − много и славно бездельничать по выходным, что в недавнюю бытность были посвящаемы полям.

Жена слушала меня и плакала. Слушала и плакала. Проходили дни, и я уже стал склоняться к мысли, что исподволь уговорил любимую отказаться от приобретения щенков.

Минули две недели − окрепшее самомнение побудило меня удостовериться в окончательной победе.

***

Был февраль. Погода стояла швах. Воздух – сплошная удушливая влажность. Небо в непреходящих тучах. Бесконечные дожди и грязища. Температура нулевая. А если столбик термометра и опускался ниже, то всего на несколько градусов, и лишь для того, чтобы дождаться с небес чистого снега и тут же подпрыгнуть обратно к нулю, а то и выше. Опять оттаивало, белоснежный покров на глазах превращался в слякоть, и этому природному надругательству над человеческими ожиданиями зимы не было ни конца, ни края.

Творящееся за окном безобразие повергало в уныние. Особливо – по утрам трудовых будней. Совершенно не хотелось покидать уюта теплой квартиры и внедряться в неприбранное холодное пространство снаружи.

Иное дело – выходные. Хоть плачущая от собственной неопрятности природа и не вызывала оптимизма, в то же время встречаться с собой не обязывала. А посему, проснувшись, можно было неторопливо приблизиться к окну, лениво зевнуть и мстительно показать кукиш непроглядному небу, моросящему дождю, чавкающей слякоти и всему несправедливому миру.

Так вот, было утро выходного. Завтрак на кухне в кругу семьи. Самое время для застольной беседы о том о сем.

Но когда я, наивный, завел свою шарманку про щенков, жена в один прием показала мне и кузькину мать, и где раки зимуют, и как получают по пятое число… − всего перечислять не желаю.

Совсем позабыл, что с ней всегда так: поплачет-поплачет, и в атаку, да с рвением, что на пути ей лучше не попадаться.

Словом, лишь только я изрек пару фраз о судьбе и щенках, жена, и не думая пускать слезу, как-то нехорошо поднялась из-за стола.

Нет, с ногами у нее был полный порядок − она лишь расставила их пошире, для упора. Со спиной – тоже. Выправка, как у строевого офицера. Но мне отчего-то сделалось нехорошо. Даже прямо-таки дурно. Тем паче что кисти ее рук оставались сокрыты столом, а я вдруг представил, будто в них она держит свою вертикальную двустволку с верхним дробовым и нижним пулевым стволами, и оба они заряжены.

Двустволка, приобретенная некогда моей ратной избранницей для потенциальной, как она выразилась, охоты на дичь, с утра из сейфа не изымалась, и ствол к прикладу жена не прилаживала. Уж что-что, а оружие своей разлюбезной в ее проворных ручках я бы заметил.

Но напряженность ситуации затмила мой разум, и абсолютная невероятность обернулась в воображении своей противоположностью: я представил жену с ружьем, а о себе стал думать как о дичи. Что не зря. Лицо благоверной являло убийственную маску. Ее ноздри раздувались и сдувались с таким остервенением, словно готовились извергнуть смертоносное пламя. Глаза пылали хищным огнем, уподобившись глазам голодного волка. Она жадно меня ими пожирала. Но этого мало. Плотоядно облизнувшись, она приоткрыла ротик в кривом оскале, и кухню огласил звериный рык: “Заткнись!!!”

Я вмиг уразумел, что заткнуться нужно, и заткнулся.

Как подкаблучник? Как мямля? Как тряпка? Неправда! Сам могу устроить скандал, когда сдают нервы и нужно дать выход чувствам. Способен и весомо скандалу посодействовать, ежели его инициатор не я. Всегда пожалуйста!

Что тут скажешь: моя семейка – та еще семейка! В ходе разборок переплюнет любую итальянскую. И хотя, признаюсь, мое мужское слово в наших стычках никогда не оказывается решающим – все эти победы неизменно принадлежат жене, − я не сдаюсь долго, за что себя уважаю.

Но тут случилось экстраординарное: настроенной на столь воинственный лад моя родная предстала впервые. Она, безусловно, собой владела и отчет в своих действиях себе отдавала, что меня радовало, но − и это сводило на нет все мои отрадные потуги – ничуть не собиралась обуздывать свою стартовавшую ярость.

Отпущенные на все стороны, ее чувства заносились по кухне как угорелые и стали пребольно лупить меня – виновника их нарушенного баланса. Столбик ее горячности зашкалил за предельную отметку, принятую в наших семейных дрязгах, и мне было совершенно неведомо, как высоко поднимется планка нового эпатажного рекорда женщины моей судьбы.

Я был обескуражен, растерян, сбит с толку, придавлен. Но и воодушевлен! Собственной женой! А как иначе? Из ее уст мне вот-вот предстояло постичь высокий смысл и глубокую содержательность моей будущности. И не важно, что интрига в том отсутствовала, что я отлично понимал, как все будет обстоять, − значение имела ясность перспективы.

Мой план занудно безмятежного существования не удался – и что с того? Взамен меня намеревались одарить насыщенной, активной и духовной жизнью.

Опять и снова.

Осознание неизбежности возобновления моего “собачьего” прошлого обдало меня щемящей ностальгической волной… и потому, заткнувшись, я молчания уже не нарушал.

      Ничуть не потревожив формы оскала, ротик жены выдавил по уголкам пену и из него вынеслось:

− Ничтожество! Сволочь! Издевается над моими святыми чувствами. Две недели! Ненавижу тупых, ленивых, никчемных человечков! Собаки ему, видите ли, в тягость стали. Без них издох бы давно! Что тебе хирург про ногу сказал? А то: борзые и поля у тебя обводные кровотоки создали, и, благодаря им, ты, гад недорезанный, до операции дотянул. При двух-то непроходимых тромбах в главном сосуде! Подлец! Иуда!

Глубокий вдох-выдох, и вновь:

− Они тебя боготворили. А ты?.. Будут щенки!!! Будут, будут и будут. Я сказала! И по утрам ты их выгуливать продолжишь, а по выходным − полями ублажать. Как миленький!

Жена и не собиралась завершать свою пенящуюся тираду, как вдруг мой инстинкт самосохранения моим же голосом выдал:

− А я не возражаю. Сам за ними по ночам плачу.

Это правда – я плакал.

Сразу канули в небыль лень и непреодолимость желания подольше спать. Я вспомнил о своей любви к борзым, об их любви ко мне и возрадовался, как ребенок.

Чтобы радоваться жизни, как видно, нужно чаще вспоминать о любви.

      Сын к нам не вмешивался – знал, что конец спора все одно будет таковым, каковой втемяшился в голову его мамочке, и что будет он в пользу борзых!

Сынок унаследовал мамкины крови, мать чуял и в самообман о возможности ее смирения и покорения судьбе, подобно мне, не впадал.

Вообще-то говоря, как правило, не впадал и я, а здесь вот: лукавый попутал. Он ведь тоже мужеского пола, и с мужскими амбициями. Хотел пособить мне: кипучую женскую сущность мужским ухищрением охладить. Не смог − с моей неукротимой зазнобой не совладал.

Если кто думает, что, выслушав от меня слова покаяния, она утихомирилась, он категорически неправ.

Как же! Я скатился до измены “борзой” традиции семьи, страсти уже двух ее поколений, и был обязан смыть позор кровью.

Я смыл – кровушки с меня жена попила вдоволь. Да еще часок пришлось повертеться, как ужу на сковородке. При этом суетное мое верчение имело голосовое сопровождение в виде плещущих из меня угрызений совести и многократных признаний своей вины.

Когда пробил час для завершения устроенной мне экзекуции, радость моей жизни отвернулась от меня, как от пустого места, и потянулась к телефону. Она набрала межгород – я сообразил об этом по многочисленному количеству нажатых на аппарате кнопок – и долго потом разговаривала с заводчицей борзых, на чем свет поливая очерненного меня и изливая ей свою светлую душу.

Следствием разговора стала старая цель и новый срок. Цель – щенки. Срок – конец лета.

С одной стороны, эмоциональные всплески жены удержу, конечно, не имеют, но, с другой, она умеет терпеть и ждать. В этом парадоксе ее натуры я убедился за несколько десятков лет нашего семейного альянса.

***

Итак, страсти по щенкам улеглись.

Но пронеслась неделя, и проблема новая. Основательно пошатнулось здоровье жены.

Уже на протяжении нескольких последних месяцев я стал замечать не свойственную ей прежде избирательность в еде. Пюре на воде и запаренная на ней же овсянка стали основными блюдами в ее меню. Поначалу она избегала говорить со мной на эту тему, ускользая от моих вопросов. Чуть позже стала сыпать отговорками о диете и необходимости сбавить в весе.

Наконец, призналась, что иных продуктов не выдерживает ее поджелудочная железа – днем болит, а ночью ноет.

Мы с сыном буквально вытолкали нашу жену и мать на прием к эндокринологу, но, само собой разумеется, не в поликлинику по месту жительства, а в мединститут, врачи которого славились хорошей диагностикой и успешным врачеванием эндокринных заболеваний, − естественно, не безвозмездными.

Ни я, ни сын не представляли себе жизни без нее − мы очень любили эту непокорную женщину, уважали ее, и не погрешу против истины, если скажу, что перед ней преклонялись. Она была для нас центром мира, а точнее, всех миров вместе взятых.

Ее болезнь нас потрясла: у меня стало щемить сердце, а сын, всегда сдержанный и немногословный, теперь по сто раз на дню подбегал к ней, чтобы выспросить о ее самочувствии.

В мединституте у жены выявили недостаточность функции щитовидной железы, что в свою очередь отрицательно сказывалось на работе железы поджелудочной. Для лечения назначили гормональный препарат. Причем тоже пожизненно − вроде как мне инсулин.

Здоровье жены пошло на поправку.

Но всем нам еще повезло, что гормон, составляющий основу препарата, не вызывал увеличения веса. Прибавки в нем нервы жены, смолоду привыкшей следить за фигурой, не выдержали б. А как неистовство ее характера отразилось бы тогда на нервах наших, даже думать не хочется.

Семья в очередной раз перевела дух.

***

Холодный март урывками порадовал сияющими желтенькими деньками, а апрель принес настоящую весну: греющее солнце, теплый ветерок, зазеленевшую травку, распускающиеся цветы, заливистые трели пташек и капельку мимолетных дождей − чистых и освежающих. Грязь с улиц куда-то подевалась, будто ее никогда и не было, а яркая голубизна безоблачного неба, казалось, не давала ей никакого шанса возникнуть когда-нибудь впредь.

Вдыхая полной грудью расцветшую весну и распахнув ей настежь сердце, я ожидал от жизни только хорошее. Первое − благополучный исход летней сессии сына.

На третьем году учеба у него продвигалась недурно: без задолженностей и “неудов” по всяким разным лабораторным, коллоквиумам, контрольным и практикумам, − что весьма обнадеживало, и июнь должен был оправдать надежды.

Однако вначале пришлось пережить коварный апрель, в котором жена сделалась безработной.

Семнадцать с половиной лет она честно и верно протрудилась на одном месте. Положение вещей в системе, членом которой она состояла, от года к году складывалось хуже некуда. Неоплачиваемой работы, что вменялась законом как обязательная к исполнению, становилось все больше, а количество платной, которую нужно было находить самостоятельно, уменьшалось катастрофически. Причиной такого положения вещей стало снятие руководством ограничения с численности членов, которое было присуще системе испокон веков, как и надлежит любой системе. Прежде численность диктовалась обращаемостью граждан и оставалась относительно стабильной. Граждане платили гонорары за оказываемые ими судьбоносные услуги, часть гонораров предназначалась на содержание руководства и обеспечение материальной базы системы, часть – на налоги и отчисления, остальное причиталось самим членам. Прием тогда был бесплатным, отбор проводился строгий, убытия, если и случались, были связаны с переходом на важные должности в госструктурах, а вообще же членство прекращалось лишь со смертью. Все трудились до гроба. С наступлением новых, меркантильных, времен руководство сделало прием платным, отбор − не строгим, численность зависеть от объема обращаемости перестала и потеряла рамки. Суммы, направляемые в управляющий орган системы, увеличивались, но в материальном обеспечении труда рядовых членов, как раньше, задействованы быть перестали − членов системы принудили создавать себе условия труда самостоятельно. Из-за перманентности экономических кризисов платежеспособность граждан падала, и объем их обращаемости расти не стремился. Все перечисленное автоматически вынуждало членов системы снижать размеры запрашиваемых гонораров.

Арифметика складывалась простая: зарабатывать становилось неизмеримо сложнее, а отдавать приходилось все больше и больше.

Она принуждала многих старых членов к прекращению членства и увольнению, а восполнялась численность системы за счет бесконечного притока членов новых, с их немалыми вступительными взносами. Часть этих новых членов, познавая суть системы непосредственно в работе, систему покидала, но приходили следующие. Массовая текучка кадров сделалась нормой, их квалификация оставляла желать лучшего, зато руководство материальных проблем не испытывало.

Несмотря на продолжающиеся ухудшения, жена и ее коллеги лелеяли надежду, что придет день и все образуется на их поприще.

Но заканчивалось второе от начала перемен десятилетие, а к лучшему не складывалось.

Постоянная нервотрепка на работе и послужила причиной болезни жены.

Возраст моей дорогой приближался к пятидесяти, и в этой связи не то чтобы найти работу по специальности, вообще найти более или менее приличную работу было из области фантастики. Но и продолжать трудиться там, где зарабатываешь от случая к случаю, а не выходят даже гроши, сделалось бессмысленным.

Вопрос об увольнении жены был решен на семейном совете одним из вечеров позднего апреля, и на следующий день она отнесла заявление.

Его подписали без разговоров − никому в руководстве системы не было до жены дела. Ни большой трудовой стаж, ни профессиональные заслуги, ни знания, ни опыт – ничего из этого уже давно не имело значения.

На четвертое мая жену пригласили в кадры, чтобы выдать ей трудовую книжку с отметкой об увольнении.

Православные тем временем отмечали пасхальные праздники. Мы − в их числе.

Ожидая получения трудовой книжки, по ночам жена рыдала в подушку.

Ее угнетало будущее без работы. Деятельная и всегда ищущая пути к самореализации, она страдала безмерно.

Семья финансово уже давно держалась лишь на мне. Моих доходов хватало ей на хлеб с маслом, но сбережений эти доходы не предусматривали.

Таким образом, об основании собственного бизнеса, который бы возглавила жена, разговора быть не могло.

Если же быть откровенным до конца, то заниматься каким-либо бизнесом − а любой их них отнимает все время – жена не смогла бы еще и по причинам, связанным с моими болячками. Для несведущих поясню: диабет постоянно “хочет кушать”, и при том требует специфической диеты. В диете, но несколько иной, нуждается также атеросклероз. А такой, как у меня − когда уже вшит шунт, − нуждается в ней, как легкие в кислороде.

Меню столовой моего предприятия этим диетам не соответствовало. Особенно, если не забывать, что их надо было приводить к единому знаменателю.

Вот и пришлось жене, подбирая соотношение обеих диет, взять на себя полную организацию моего питания. Уже почти два года минуло после моей операции, и все это время она готовила много и часто, чтобы я мог правильно питаться в течение всего времени суток.

Утром и вечером я ел дома, а с собой забирал два “вторых завтрака”, − так ненароком поименовал я содержимое двух пластиковых коробочек с крышечками, которые наполнял перед уходом на работу.

Можете представить, сколько часов проводила жена у плиты. И так − сутки за сутками, месяц за месяцем, год за годом.

Как мог я утешал свою родную женщину, рисуя ей восхитительные картины домашнего времяпрепровождения.

Она, к примеру, отоспится за всю жизнь. Забудет о тяготах общественного транспорта. Ее навсегда оставят волнения, связанные с былой работой, которые, на мой взгляд, граничили с человеческими возможностями. По крайней мере, я бы таких волнений не выдержал − ведь от усилий жены зависели свобода и судьбы людей.

Также я предрекал ей скорые приятные хлопоты по воспитанию щенков, незабываемые прогулки с ними по нашим бескрайним полям, неограниченный просмотр любимых ею кинолент и, само собой, сколь угодно долгое прочтение хороших книг. Много чего.

Не помогало. Глаза жены были полны страдания.

Четвертое мая – дата окончательного расставания ее с работой – приближалось неумолимо, а я так и не мог придумать, чем отвлечь свою любимую от горьких мыслей.

Глава вторая. Подарок Небес

В ночь с первого на второе мая жене приснился сон. Думать о нем можно было только как о пророческом. Но что он пророчил, выглядело загадкой.

Во сне жены тоже властвовал май. Молодая листва на деревьях слабо колыхалась в дуновениях нежаркого ветра. Мягко светило теплое солнце. Высоко в бездонной голубизне неба уныло парила одинокая птица.

Жена и сын находились на подворье ухоженного одноэтажного домовладения, которое, согласно сну, принадлежало нашей семье. По периметру участка бледно-розовыми и белыми соцветиями благоухали фруктовые деревья. Перед домом зеленела травой большая лужайка.

Домовладение было обнесено деревянным забором. Доски забора прилегали друг к другу неплотно, и сквозь щели просматривалось все вокруг.

Три стороны домовладения граничили с домовладениями соседними, а фасадом оно выходило на асфальтированную дорогу.

За ней, на насыпи, пролегала дорога железная, а у той виднелась остановочная площадка для электричек.

Очередная электричка как раз сделала остановку, и из нее вышел один единственный пассажир − сухопарый, дочерна загоревший мужичонка.

Неопределенного возраста, весь какой-то припыленный, он был одет в видавшие виды черные брюки и невзрачную клетчатую рубашку с коротким рукавом. Смотрелся мужичонка как селянин из районной глубинки, что подтверждала и большая плетеная корзина, которую он держал перед собой.

Жена и сын отчего-то заинтересовались этим селянином, стали за ним наблюдать и увидели, как подойдя к дороге, он вывалил содержимое корзины на дорожную обочину. На асфальте оказалась гора трепыхающихся сазанов, а поверх них распласталось неведомое существо, строением напоминавшее собаку, а головой – выдру. Везде на теле шерсть у него была полового окраса, правда, сильно поседевшая, а на ножках − очень тоненьких и очень длинных – серого. Худенькое, жалкого вида, оно смотрело на мир большими темными глазами, в которых застыла смертная тоска.

Неведомое существо безвольно подрагивало на горе из подскакивающих рыбин, но однажды приподняло голову и в бессилии уронило ее снова.

Оно, определенно, было больным, а к тому же страдало.

Понятное дело, сердце жены стало разрываться на части.

Она выскочила через калитку и кинулась прямиком через дорогу, а за ней увязался сын − тоже жалостливый, как мать.

Селянин, переминаясь с ноги на ногу, тем временем задумчиво разглядывал на асфальте недавнее содержимое своей корзины. Он как будто собирался торговать рыбой и не знал, куда бы для начала деть существо, что было сверху.

Задумчивость селянина прервала подлетевшая жена, которая схватила существо на руки и строго вопросила:

− Что Вы намерены делать с этим несчастным животным?

− Да возьмите его себе. − Тихо и просто прозвучал ответ.

− И возьму. – Жена не изменила строгого тона.

− Слава Богу, – на выдохе произнес селянин, и еще тише.

− Бери, мама, бери! − вставил свое слово сын, поглаживая костлявую спину седеющей животины, оказавшейся на материнских руках.

А животина меж тем тянулась головой к жене, и в ее огромных глазах трепетала мольба о помощи.

Моя добросердечная прижала эту голову к груди и, благодарно кивнув сыну за поддержку, поинтересовалась у селянина:

− Тогда хоть скажите, что за неземное создание у меня на руках?

Иссушенная солнцем, ветром и уподобившаяся пергаменту кожа на лице селянина пошла складками, и он улыбнулся жене, устремив на нее пронзающий взгляд.

Жена встретила этот взгляд требовательным своим. Тогда селянин резко подался к ней торсом и, приблизив лицо, прошептал:

− А это тебе от Божьей Матери.

Его слова расслышал сын.

Потрясенные, он и жена застыли в немой сцене.

Но на том не кончилось. В следующее мгновение селянин отпрянул назад, и по бокам от него, возникнув из воздуха, появились две взрослые русские псовые борзые. Это были веселый кобель, одетый в природный плащ нарядного, серого с половыми вкраплениями, окраса, и сука − с очень серьезным взглядом, в основном белая, но имеющая сбоку на туловище заметное пятно, походящее цветом на сияющее солнце. Помахивая длинными правилами с тонкой и свисающей волнистыми прядями шерстью, борзые кинулись к жене с сыном и затеяли носиться вокруг них, выказывая тем самым свою неописуемую радость.

Неожиданно сазаны с обочины исчезли, а селянин с пустой корзиной под мышкой очутился на железнодорожной насыпи перед проходящим мимо товарняком. Легко запрыгнув на одну из открытых его платформ, он был таков.

Борзые, проводив селянина глазами, растворились в воздухе, из которого возникли, но неведомого вида существо никуда не делось, и с ним жена и сын возвратились домой. Там они вымыли существо в ванной, и седина с него сошла, а в бывшем светло-желтом окрасе его шерсти проступил рыжий оттенок. Ножки существа, сплошь серые до купания, после него стали белыми. Безусловно, искупанное ”неизвестно что” осталось жить в нашем доме.

Православные продолжали справлять пасхальные праздники.

***

Поутру второго мая я, приготовившийся встретить праздничный денек как истинный диабетик: отварной куриной грудкой, кашкой на воде, овощным салатиком и жиденьким компотом из сухофруктов, − был осведомлен женой о ее сне.

Настроение вмиг испортилось, и желание есть пропало.

С борзыми из сна было яснее некуда: щенки родятся, прибудут в семью и сядут на мою шею. Но к мысли о них я привык, и эта часть сна особо меня не тронула.

А вот невиданная собака-выдра, которая являлась подарком Божьей Матери, вызвала большое волнение. Да и у кого не вызвала бы? Небесные Силы шутить не любят и подобные сны просто так не посылают. Если же Они чем-то одаривают, то выражают доверие, и от человека требуется доверие оправдать, безоглядно следуя Их заповедям и бережно храня принятые от Них дары. Ответственность это великая.

Дошедши мыслью до ответственности, я разволновался куда сильнее. Сахар моментально упал ниже нормы, и перед глазами поплыло.

Чтобы сахар нормализовать, я вынужден был поесть.

Проглотил свой завтрак безо всякого аппетита, и осознал, что в ближайшем времени количество нахлебников в семье возрастет не на два, а на три рта. Отсюда вытекало, что в дальнейшем, чтобы прокормить все семейство, мне предстояло трудиться еще усерднее.

Я осознал… и понял, что ничегошеньки со своим осознанием поделать не могу. От даров Божественных Особ не отказываются – тут уж никуда не денешься.

Но грешным делом стал надеяться, что в отношении третьего – неземного – рта сон не сбудется. Мало ли как – может же эта часть сна оказаться иносказательной!

Совсем упустил, что сновидение было не кому-нибудь, а моей жене. Она сама прямее некуда, и сны у нее такие же.

Сыну материн сон понравился. Сама жена была от него в восторге, и, как мне виделось, даже размечталась о необыкновенном небесном подарке. Впервые после принятого в семье решения об ее увольнении, она улыбалась, а в глазах ее плясали столь знакомые мне задорные и словно всеведущие искорки.

Однако к вечеру следующего дня настроение жены испортилось опять, и искорки погасли – наутро ей предстояло получить увольнительные документы.

Мы с сыном не находили себе места, не зная, как будем ее утешать, когда она вернется с теми документами домой.

***

Четвертого мая мне позвонили на работу по городскому телефону. Это была жена. Как и у большинства, у меня имеется мобильник, но на время работы я его отключаю, чтобы никто из домашних не мешал моему важному творческому труду, а больше мне на мобильник звонить некому. Жена знала номер моего рабочего телефона. Набирала она его редко, так как меж нами был уговор, что вызывать меня по нему можно лишь в экстренных случаях.

      Взяв трубку, я был оглушен знакомым “алло, это ты?!”, и весь напрягся, стараясь предположить, что за экстренный случай толкнул позвонить мою радость. Последовавшее же ”у меня новость” заставило напрячься сильнее − жизнь сейчас такая, что новостей боишься, как огня.

Продолжив слушать, я стал представлять телефонную трубку раздувающейся, как шар, который вот-вот лопнет. Трубка не успевала передавать переполнявшее жену счастье.

Сама им захлебываясь, жена оповещала меня, что день сегодня бесподобный, что она благополучно уволилась, ощущает прелесть обретенной свободы и собирается посвятить себя семье, которую не мыслит без обожаемых ею борзых, а меня дома поджидает сюрприз.

При слове “сюрприз” в груди заскакал шарик, словно в ней заиграли в пинг-понг, а в голове кольнуло, как если бы по ней ракеткой от той игры пристукнули.

На мгновение мир померк.

Мгновение истекло, и я прокричал жене то, что почувствовал:

− Быстро говори, что за сюрприз, иначе до вечера мне не дожить!

В ответ раздалось:

− Я оформила увольнение и вышла на улицу. Вся такая потерянная и несчастная…

      Уяснив, что быстро мне ничего не расскажут, я запасся терпением.

***

Жена покинула отдел кадров, села в автобус и поехала домой. Была как в тумане. По пути зачем-то сошла на три остановки раньше, возле местного рынка. Ноги сами вынесли ее из автобуса.

Уже оказавшись на тротуаре и недоумевающим взглядом проводив удаляющийся автобус, пришла к заключению, что ею движет провидение и тому угодно, чтобы перед возвращением домой она немного развеялась. А где же развеяться, как не на рынке?

Попасть в тот можно было, лишь миновав ряд с торговками, продающими живые цветы. Двигаясь мимо торговок, жена поравнялась с одной из них и возле нее увидела седеющую собаку, которая была измождена донельзя. Достаточно было мимолетного взгляда, чтобы оценить бедственное состояние животного. Но, невзирая ни на что, собака была красива необыкновенно. Поджарая; с короткой ровной шерсткой полового окраса по всему туловищу, хотя и значительно поседевшей; на тонких высоких серых ножках; с продолговатой и точеных форм головой; длинной узкой шеей. В общем, стройная, как лань, и очень на ту похожая.

Жена потупила глаза и по инерции сделала несколько шагов по направлению к рынку, а в голове ее промелькнула вереница мыслей, и все они были о собачке: “Тоже борзая. “Хортой” зовется. Выведена в России, как и порода русской псовой, но исторически позже. Сука. Экстерьер превосходный! Но почему она такая истощенная?! Все позвонки и ребра наружу. Кожа да кости. Форменный дистрофик! Ну уж нет!!! Сейчас же разберусь, кто довел это благородное животное до столь ужасающего состояния. Небось, муженек этой торговки − он и замордовал. “Охотник” так называемый. По полям гонял, а кормить не кормил. Изверг!!!”

Резко застопорив шаг, моя решительная женщина по-военному развернулась на носках и, стремительно приблизившись к торговке, атаковала ее грозным окриком:

− Чья собака?!

− Не знаю. Приблудилась ко мне и уже час стоит, − испуганно ответила женщина.

Сердце жены стиснуло жалостью, и она почувствовала, что не может оставить хортую. Та была в большой беде, и без срочной помощи ей оставалась неделя, не больше. Жена взяла хортую за ошейник – простенький, дешевый, потрепанный − и по его виду определила, что претерпел он множество дождей. Весь сморщился, местами потрескался. Она оглядела хортую уже вблизи и обнаружила, что та пустует. А пустовка в той стадии, когда, с учетом бездомного образа жизни, хортая уже может быть повязанной бродячими дворнягами, что нехорошо совсем. Про ее возраст сказать что-либо было трудно. На первый взгляд она не выглядела старой, но обилие седины в ее шерстном покрове указывало на обратное. При этом все шерстинки – и половые, и седые − осыпались на глазах. Немыслимое их количество подхватывалось каждым порывом майского ветра, разносилось по сторонам и массово оседало на черном брючном костюме жены, предназначенном на выход.

− Я ее забираю, − твердо сказала жена, и испросила у торговки веревку, дабы использовать в качестве поводка.

− Сейчас подыщем, − с готовностью откликнулась женщина и обратилась к картонному ящику у своих ног, в котором были припасенные аксессуары к букетам.

Извлекши из него ролик полиэтиленовой ленты для обвязки букетов, она отмотала пару метров и, обрезав ленту ножницами, передала жене со словами:

− Лента прочная. Держите!

Жена привязала один конец ленты к кольцу ошейника, на другом сделала петлю. Просунув в петлю кисть левой руки, жена с женщиной попрощалась и, обратившись к рынку спиной, повела хортую за собой к дороге.

− А куда Вы собачку денете?! – услышала она вослед.

− Домой отвезу – себе оставлю, − ответила жена, обернувшись, и ей показалось, что глаза продавщицы цветов засияли радостью.

Она не ошиблась.

− Тогда с Богом, − молвила продавщица и улыбнулась.

Пасхальные праздники еще не закончились.

***

Жена поторопилась к дороге, намереваясь поймать такси, но по пути хортая задержала ее, остановившись перед валяющимся на земле кончиком целлофановой колбасной обертки. Колбасы в кончике не было ни грамма, но хортая нюхала его, лизала и, казалось, что вот-вот возьмет в пасть.

При лицезрении этой картины жену охватила жуткая тоска. Она опустилась на корточки и прижала хортую к груди. Глядя в ее чудесные темно-карие глаза, жена сказала: “Уедем отсюда поскорее – и я тебя накормлю”.

Хортая отвела от жены полный неверия взгляд, но, когда, поднявшись, жена продолжила движение, послушно проследовала за ней.

***

Дольше я не мог отвлекаться на разговоры и закруглил телефонную связь, пообещав вернуться с работы пораньше.

Положив трубку на рычаг, испытал не знакомую прежде заторможенность и будто оглох − я плохо воспринимал и не слышал окружающий мир. Руки и ноги сделались ватными. Обмякнув на стуле, я попытался разобраться в потоке нахлынувших мыслей, и, в конце концов, акцентировал внимание на одной из них: собачка в доме – все же не худая весть. Этим и утешился.

А утешившись, почувствовал, что заторможенность прошла, ко мне вернулись слух, мышечный тонус, и я тут же отпросился с работы.

***

Она лежала на ковре, что находился по центру кухни, и тянулась ко мне длинной узкой мордочкой, вдыхая запах незнакомого человека.

По сути, она была скелетом. Но скелетом, еще не утратившим плечевых и бедренных мышц, выпуклые контуры которых вызывали восхищение.

Передо мной была великолепно сложенная рабочая сука породы хортая!

***

Посвятив себя русским псовым, мы нередко бывали на охотничьих выставках, а заодно − на коллективных охотах с другими борзятниками и их собаками. Как оказалось, многие борзятники, владеющие русскими псовыми, одновременно держали и хортых. С удовольствием! Поэтому мы знали о хортых не понаслышке.

Близкая по виду к русской псовой, но с короткой шерстью и меньших размеров (хотя тоже крупная), с более широкой лобной частью головы, порода эта в современном ее типе сложилась из таких пород борзых, как старинная хортая, горская, крымская и русская псовая.

Бытуют отдельные мнения, что к происхождению хортой причастна английская борзая (грейхаунд), но они не могут соответствовать истине – достаточно сравнить важнейшие экстерьерные признаки данных пород, и отсутствие родства станет очевидным. Не говоря уже о различиях в их характере и темпераменте.

Хортая − внешне хрупкая, очень изящная, но сильная и выносливая на самом деле собака. Принадлежит к группе собак охотничьих.

Выведена была в южных областях России и степных областях ее центральной полосы.

Порода эта древняя. Первые записи о ней встречаются в источниках конца ХVIII века, но считается, что в современном своем типе хортая сформировалась к средине века ХIХ-го.

Ввиду избранности и обособленности регионов разведения хортая относится к породам редким, называемым ”аборигенными”.

Собака эта создавалась как промысловая – значит, способная охотиться изо дня в день в течение нескольких месяцев охотничьего сезона, ежедневно прочесывая огромные территории, и долженствующая в каждый момент охоты быть готовой к быстрой погоне и поимке зверя. Такого, как заяц, лиса, енот, дикая кошка, а при некотором количестве этих собак и их практической выучке – даже волка.

В указанной связи первостепенное значение при выведении придавалось рабочим качествам породы, а не ее экстерьеру. Но что удивительно: хорошие рабочие качества улучшали в потомках экстерьер, и наоборот − правильный экстерьер был весомым гарантом хороших рабочих качеств. В общем, всем правила гармония, благодаря чему получилась собака совершенная – и внешне, и как охотница. А вдобавок – очень тонко чувствующая натуру человека, с его сокровенными желаниями и помыслами.

Надо знать, что применительно к хортой слово ”промысловая” не оскорбительно, так как выражает задачу, положенную в основу ее выведения.

С псовыми иначе. Для псовой определение ”промысловая” неприемлемо и даже унизительно, поскольку эта царственная порода создавалась для услады души человека и для его утехи. Охота с псовыми всегда являлась на Руси красивейшим развлечением с красивейшими собаками, уважаемой молодецкой забавой и почетным выходным делом достойнейших людей. Именно поэтому на первый план у заводчиков псовых выступали отменные стати (лады) собак. Но они же и обуславливали результативность работы псовых по зверю. И хотя, как и в подходе к выведению хортых, применительно к псовым замыкался все тот же круг гармонии из ладов и охотничьего умения, во главу угла у псовых все-таки ставилась их небесная красота, а не способность к тяжкому и изнуряющему труду охоты.

***

Итак, я смотрел на великолепно сложенную рабочую хортую!

Прелестница обличьем, она была и умницей, судя по вдумчивому выражению ее огромных распрекрасных глаз. И страдалицей по жизни!

Если в моих возможностях не позволять животному страдать и дать ему элементарное счастье в виде крова и пищи, я это делаю.

− Добро пожаловать, дорогая, − сказал я хортой.

− Вау-вау, вау-вау… − послышались в ответ очень слабые, протяжные завывания, и хортая начала медленно переворачиваться с бока на живот, собираясь, вероятно, подняться на ноги, чтобы поприветствовать человека подобающим собаке образом.

Я сразу понял, что голос и движения даются ей с большим трудом – сил в ней оставались крохи, − но она не могла не откликнуться на теплое слово.

Душа моя прыгнула поперед меня, и, позабывши переобуться, прямо из прихожей я бросился к хортой.

Обнял ее, уложил обратно на бок и стал гладить по туловищу, а с него слетали и слетали поседевшие и цвета зрелой пшеницы шерстинки, которые, как казалось, через одну были усеяны прилипшими к ним вшами и их гнидами. Так же обстояло дело и с шерстинками, которые еще держались на собаке.

− Вы ее купали? Средством против паразитов обрабатывали? – сурово вопросил я к жене и сыну.

− А как же… – заныли они обиженным дуэтом.

− Почему же живность с шерсти не удалена?

− Папа! Мы с нее столько этой живности смыли и вычесали, что и не передать! А оставшаяся, надеемся, теперь сама издохнет и отвалится! − стал оправдываться сын.

− Понятно. Выведение вшей − процесс вялотекущий, − промямлил я, нежно разглядывая славную мордочку хортой и не переставая ласково поглаживать девочку по ее вшивой шерстке.

Она моим ласкам не противилась – блаженно посапывала, прикрыв веки.

− Рассказывайте, что делали с собакой в мое отсутствие, − повелел я.

Сын с женой наперебой рассказали.

Но сперва жена докончила повествование о прибытии хортой в наш дом, которое я не дослушал по телефону.

***

Она взяла около рынка такси. Распахнув переднюю дверцу, хотела сесть сама и потом пригласить хортую, но та влетела в салон первой и расположилась на коврике у сиденья.

Уже в пути таксист полюбопытствовал, не укусит ли его собачка? Жена ответила, что не должна, хотя сама она собаку толком не знает – только что подобрала ее на улице. Таксист, недоумевая, хмыкнул и с опаской покосился на собачьего найденыша.

В этот момент, как бы давая понять, что она не агрессивное, а благодарное животное, хортая приподнялась и положила на плечи жены передние лапки.

Нет, хортячка – так охотники зачастую называют суку борзой породы хортая (кобеля − хортяком) − не выказала своими действиями раболепия. Она не завиляла правилом, каковым именуется у борзых хвост, и не кинулась лизать мою жену с видом “я вся ваша” (кстати сказать, первый поцелуй, скупой и мимолетный, она подарила ей лишь по прошествии месяцев).

Нет! Только эта поза: лапы на плечах человека, и взгляд, устремленный мимо головы этого человека куда-то в убегающую назад даль − в мир, который был прошлым собаки. Взгляд − сосредоточие искренней признательности и благородного достоинства.

Без малейшего намека на преклонение перед человеком, он честно говорил о духовной свободе этого гордого и независимого существа. Да, его нещадно потрепала судьба, да, истощенное и больное, оно находилось сейчас на волоске от смерти – да, все обстояло так. Но несмотря ни на что оно продолжало сохранять такое непререкаемое самоуважение и такую стойкость духа, которым мог бы позавидовать и поучиться любой человек.

Жена ощутила все это и, не сдерживая набежавшие слезы, которые сразу сделали мокрым ее лицо, крепко обняла еле живую полуседую тростинку, что была перед ней.

Хортая не вырвалась из человеческих объятий, и атмосфера в автомобиле наполнилась чувствами собаки, которые выражали несказанное удивление и сильнейшее желание прильнуть всем телом к подобравшей ее женщине – желание, исполнению которого препятствовали врожденная сдержанность животного и его беззаветная преданность прежнему – не исключено, что и отрекшемуся от нее − хозяину.

Уже очутившись вместе с борзой перед дверью квартиры, жена вспомнила о сыне и впала в паническое состояние. А что если ее великовозрастный ребенок воспротивится приходу в дом этой несчастной умирающей сиротинки?

С тяжелым сердцем, она до отказа вдавила пальцем кнопку звонка.

− Мама! Ты привела чужую борзую?! – возмутился сын, как только приоткрыл дверь. Он загораживал собой вход в квартиру и был настроен категорически против.

− Она не чужая. Она − ничья. Я нашла ее на рынке.

Лицо сына выразило полнейшее изумление. А следом, наспех оглядев собаку повторно, он трагически произнес:

− Чистый концлагерь. Сейчас упадет с голодухи. Заводи!

Распахнув дверь квартиры настежь, сын помчался на кухню к холодильнику.

− Сначала покормим ее, а затем в ванну – отмывать! − произнес он уже радостным тоном, извлекая из холодильника кастрюльку с говяжьими котлетами.

На сердце у жены отлегло – хортая теперь однозначно оставалась в доме.

Согласие сына было основополагающим. Мое в расчет не шло никоим образом и оттого ее не волновало. А знаете, почему не шло? Да потому что я никогда не препятствовал ей, как не препятствовал и сыну, в проявлении их лучших человеческих чувств.

Жена и сын действовали по велению своих сердец. Они хотели спасти собаку от неминуемой гибели.

И дело тут было не в ее породности. Хотя… как раз в ней.

Дворняжке шанс приспособиться к улице и прожить на ней долгую жизнь уготован от рождения. Он заложен у нее в крови и передается из опыта предков. Для собаки породистой такой шанс ничтожен. Для борзой, с ее чрезвычайно взрывной охотничьей натурой, его нет.

Котлета была аккуратно съедена. Жена и сын поразились, с каким уважительным трепетом хортая разломила ту зубами на несколько кусочков и неторопливо прожевала их один за одним. Не накинулась, не умяла котлету целиком, а деликатно насладилась ниспосланным ей Богом угощением.

Девочке дали испить воды и отвели в ванную комнату.

Шампунь и противопаразитарные средства, предназначенные для обработки собак, были припасены некогда впрок для наших борзых, которые безвременно нас покинули. От них и остались.

− А почему у этой борзой лапки серые? Разве по породе они не должны быть белыми?! Как у наших − псовых? – уже в ванной озаботился сын немаловажным вопросом из кинологии.

− Не могу сказать, но, возможно, у хортых иначе, − высказала предположение жена, и добавила: – Я про хортых знаю недостаточно.

− Мама, она очень послушная – смотри, как смирно стоит в ванне! − восхитился сын.

Хортая позволяла новым людям делать с собой все, что они считали нужным.

Жена включила воду, намылила девочку шампунем и стала губкой оттирать въевшиеся пыль и грязь, а также вшей и гнид с ее шерсти и кожи. Сын был рядом и помогал смывать все при помощи душа.

Вскоре не поседевшая шерсть стала отливать рыжеватым цветом, и оказалось, что природный окрас хортой не светло-желтый, а светло-рыже-желтый. Обнаружил себя и природный окрас ее ног. Передние книзу от локотков и пазанки задних из серых стали превращаться в белые.

− Выходит, у хортых лапки тоже белые, − заключила жена, разглядывая результаты купания.

− Точно, как в твоем сне, мама! – вспомнил и восхитился сын.

***

За купанием последовали обтирание полотенцем, обработка против кожных паразитов, и наступил черед покормить хортую снова.

Жена перенесла ее на руках назад в кухню, сын положил перед ней две котлеты, но хортая к еде не притронулась. Посмотрев на ту невидящим взглядом, она завалилась на бок и стала делать глубокие и редкие вдохи.

У жены затряслись руки, и ими, плохо ей подчиняющимися, она влила хортой в пасть сердечные капли, разбавив предварительно водой. Мигом сообразила, что нужно делать, хоть и разволновалась страшно.

Дыхание собаки вскоре возвратилось в норму, но она задрожала всем телом и начала постукивать зубами.

Сын стрелой улетел к себе в комнату и вернулся с пледом в руках. Им он укутал дрожащую хортую, чтобы согрелась. Однако трястись девочка продолжала достаточно долго. Согревшись же, разморенная котлеткой, ванной, человеческой заботой и защитой своего нового убежища, она погрузилась в глубокий сон.

Но спокойным он не был. В нем хортая и вздрагивала, и покрикивала, как от боли, и сердито рычала, и угрожающе сопела носом, и обиженно взлаивала. А глаза ее под веками ходили ходуном и были настороже в том неведомом людям, страшном уличном собачьем прошлом, которое она покинула физически, но которое была не в силах отпустить ее память.

***

Хортая проснулась, когда пришел я.

− Папа, знаешь, − сказал сын, − она собиралась уйти, когда съела котлету. Даже к двери подошла. Наверное, прежде люди уже забирали ее с улицы, но, накормив, выпроваживали.

− Наверное. Но мы не выпроводим, − ответил я.

Когда хортая опять уснула, тогда, чтобы не тревожить ее сна, все трое мы на цыпочках покинули кухню и удалились в зал.

− Эта хортая и есть подарок от Божьей Матери? – поинтересовался у меня сын, едва мы оказались в зале.

− Кто говорил о подарке? – возразил я сыну, а заодно и собственным былым думам. − Селянин из сна не говорил. Он лишь обозначил − от Кого, а стало быть, Откуда. Если же это и подарок, то Оттуда подарки − все одно что испытания. Вот и нас испытывают.

− Кому испытание, а мне радость, − огрызнулась жена.

Вид у нее был счастливый и боевой.

От страданий по поводу потери работы не осталось и следа, и в ее глазах снова плясали неподражаемые всеведущие искорки, которых было не счесть.

“Если испытание видится человеку подарком, выходит, испытание человеку во благо, а благо – настоящий подарок и есть”, − подумалось мне.

***

Ближе к вечеру наша (уже наша!) хортая проснулась. К тому моменту она спала спокойно, без терзающих ее душу сновидений. Борзая отдохнула хорошо, по-настоящему – так, как не отдыхала много-много предыдущих дней − и, очнувшись ото сна, была будто бы удивлена, что по-прежнему находится в человеческом жилище, что до сих пор ее не выпроводили прочь и, судя по всему, не собираются вовсе.

Для пущей уверенности окинув каждого из нас пытливым взором и убедившись в правильности своего предположения, она осторожно сошла с ковра и, постукивая длинными борзыми коготками по кафельному полу, неспешно проследовала из кухни в коридор.

Из коридора хортая двинулась было дальше, чтобы обследовать апартаменты жилые, но была остановлена женой.

Та – большая аккуратистка, – памятуя о критических у суки днях, собралась позаботиться о ее гигиене и попутно о чистоте нашего жилья. Она надела на девочку специально сшитые некогда для нашей ушедшей борзой трусики, имеющие сзади дырочку для хвоста, и прикрепила внутри них прокладку. Хортая никак − ни голосом, ни движением − не поперечила жене, и, будучи уже облачена в исподнее, предприняла то, что задумала проделать чуть ранее: пошла знакомиться с квартирой.

Внимательно изучив все три комнаты, утепленную лоджию, оснащенную диванчиком, шкафчиком, ковриком и выполняющую роль маленькой дополнительной комнаты, обследовав помещения ванной и туалета, хортая выбрала зал, где находилось два дивана, но улеглась в нем на напольном ковре.

Жена к тому времени сварила для нового члена семьи кашу на курином бульоне, и каша успела остыть. Она имела специальный рецепт, изобретенный женой для наших ненаглядных псовых, и включала в себя овсянку, гречку, а еще мелко искрошенные перед варкой лук и морковь. Источающая аппетитный запах, каша всецело завладела обонянием хортой. Она манила, звала изголодавшуюся собаку, и та не выдержала – вернулась на кухню.

Из кастрюли жена начерпала каши полную миску – хортая умяла ее всю. Дала приличную порцию вареной курочки – та тоже исчезла из миски. Съела собака много, и давать ей добавку было рискованно. Но она не наелась досыта. Это читалось в ее просящих глазах. Мы были в замешательстве, как поступить. Однако минутами погодя додумались, что полностью утолить голод, а заодно дополнительно поспособствовать восстановлению сил животного способен бульон. Часть его пошла на кашу, а другая была отлита в отдельную кастрюльку. Хортая моментально получила свой бульон.

С тех пор − наряду с кашей, курочкой или говядиной, молоком или творогом − она получала бульон ежедневно, многие месяцы кряду, пока, более ли менее окрепши здоровьем, не отказалась от него сама.

А здоровье хортой, надо признать, было подорвано основательно, чему мы получали подтверждения неоднократно.

Началось с сердца. Оно просигналило, как только собаку искупали.

Продолжилось сбоями в пищеварительной и мочеполовой системах.

Уже начиная с первых суток пребывания у нас, девочка по десять раз на дню рвалась к входной двери, просясь вывести ее по малым неотложным делам. Жена выводила хортую и выводила, и так продолжалось не менее трех недель.

Гораздо хуже обстояло с “делами большими” − кишечник девочки функционировал настолько слабо, что давал о себе знать лишь по истечении каждых пяти-шести суток, а в момент освобождения кровоточил. Крови всегда было немного, она имела алый цвет, и жена предположила, что у девочки повреждена прямая кишка, а причиной могли стать острые кости, подобранные и проглоченные ею в период уличных мытарств. О самом худшем – опухоли − мы даже думать не хотели. Но все должно было определиться в скором будущем и зависело от того, помогут ли в излечении собаки примененные женой лекарственные свечи.

Насущными являлись дегельминтизация и вакцинация. Однако они могли быть проведены лишь после маломальского восстановления здоровья собаки и хоть какого-то увеличения массы ее практически невесомого тела.

Жена взялась за дело со всей присущей ей ответственностью: обеспечила девочке качественное и обильное натуральное питание, ввела в ее рацион прикормки и витамины и продолжила неустанную борьбу с паразитами наружными. На фоне перечисленного она проделала серию уколов для подержания работы собачьего сердца, отыскала в аптеке нужные препараты и провела лекарственные курсы по нормализации перистальтики кишечника, а также по восстановлению его микрофлоры. Жена предприняла еще много чего необходимого для улучшения самочувствия хортой и возвращения к ней утраченного здоровья.

Все это стоило денег, но в нашей семье животные являются такими же ее полноправными членами, как люди, а потому отношение к их здоровью соответственное.

Наибольшую радость в ходе лечения мы испытали, когда по истечении двух недель подействовали свечи и кровотечение из кишечника прекратилось. Как следствие, девочка перестала терзать жену многократными дневными выгулами, начав довольствоваться двухразовыми посещениями улицы: утром и вечером. Страшные мысли об опухоли отпали сами собой, как и менее страшные, но тоже нехорошие: о хроническом заболевании мочеполовой системы собаки.

Тогда же женой была проведена дегельминтизация.

***

Я описываю все эти – вроде бы не для широкого обсуждения − подробности потому, что люди должны знать о мучениях выброшенного на улицу животного и громадных усилиях, которые требуется приложить, чтобы поправить его здоровье; люди не должны выбрасывать животных!

***

Относительно вероятности, что хортая окажется щенной, на семейном совете было решено щенков усыпить. Трудное, скажу вам, решение, но по большому счету гуманное. От больной и истощенной суки щенки были бы нездоровыми изначально. Да и не пристроишь их потом – непородных-то…

***

Через три недели девочка ощутимо поправила в здоровье и слегка набрала в весе. Она терпеливо и безропотно поддавалась лечению, которое осуществляла жена, и хорошо кушала.

Собакой наша хортая оказалась понятливой, послушной и скромной.

Она сильно оголодала в недавней своей жизни, и ей постоянно хотелось есть, в связи с чем большую часть дня девочка проводила на кухне подле жены и двух холодильников. При этом ни единожды она не позволила себе выклянчивать еду открыто, не говоря уже о том, чтобы стащить что-либо со стола.

Хортая молчаливо присутствовала на кухне, лежа по ее центру на раскинутом там ковре. Лишь глаза собаки выдавали ее неизбывное чувство голода. И то – изредка, когда она обращала свой непродолжительный, но говорящий взгляд на жену, меня или сына. Хортая словно стеснялась своего постоянного желания есть и не хотела выглядеть назойливой, попрошайкой, но ничегошеньки не могла поделать с сигналами своего возрождающегося к жизни организма, который требовал и требовал новых калорий и витаминов.

Понимая ее состояние, каждый из нас при посещении кухни предлагал ей то, что ел сам. Она не отказывалась ни от чего, что с радостью съела бы любая собака. В ход шли мясо, мясные котлеты, колбаса, отварные яйца, сыр, творог, и не только они.

Отварные макароны и жареную картошку хортая первое время не оставляла без внимания тоже.

Но удивительнее всего было похожее на восторг выражение, написанное на вытянутой мордашке девочки, когда она поглощала приготовленную для нее женой кашу. Каша полюбилась ей больше всего остального.

“Добрая у вас, хозяева, каша − премного вам благодарна”, − как бы говорила хортая, когда, по-хозяйски топочась у миски с отваренной на мясном бульоне крупой, самозабвенно заглатывала из нее увесистые порции.

Вкусная и питательная, каша ложилась в ее исстрадавшийся желудок самым объемным и плотным грузом, щедрее прочего утоляя голод и даря собаке часы сытого безмятежного сна, который протекал на коврах кухни и зала.

В доме было припасено много спальных мест: кроватей и диванов. Их немалое количество обуславливалось числом домочадцев, к которым принадлежали и наши ушедшие борзые, и удовлетворяло цели, чтобы каждый член семьи обладал своим мягким уголком уединения.

Но о том, чтобы взобраться хоть на какое из спальных мест, хортая, казалось, не помышляла. Она вообще вела себя до щепетильности непритязательно, демонстрируя безупречный эталон указанного качества.

      И как бы мы ни уговаривали ее посетить изобретенные для человека ложа, усилия наши оставались тщетными.

Непритязательность, характерная для хортой – и, как ощущалось, присущая ей от рождения, − не являлась на наш взгляд единственной причиной чересчур уж аскетических ее манер. В голову каждого приходило и другое объяснение: собака никогда не жила в доме, и люди, при которых она находилась, особо ее своей заботой не баловали.

Возможно, местом обитания хортой были сени, сарай или утепленный вольер.

Тем не менее по поводу отношения к ней прежних хозяев можно было со всей ответственностью утверждать, что не били они ее − это уж точно (и здесь надо отдать им должное). Битая собака выдает себя сразу: она людей или чурается, или перед ними до невозможности лебезит. Наша хортая не делала ни того, ни другого.

Помимо игнорирования девочкой спальных мест, подтверждением нашим выводам касательно прежнего ее проживания вне человеческого жилища служило и многое другое. Хортая не была избалована в еде. На прогулках она самостоятельно и проворно высвобождала запутавшиеся в поводке ножки – по всей вероятности, знавала привязь в виде веревки или цепи. Былой ее ошейник был недорогим и простеньким. Наконец, спартанские условия из прошлого девочки интуитивно воспринимались нами из ее ауры и трансформировались нашим воображением в картины сурового деревенского быта.

Все же, по прошествии недели, как была найдена женой, хортая впервые приблизилась к моей кровати.

В то время я отдыхал на ней после обильного ужина. Вечерняя доза инсулина и положенных на мою душу таблеток от атеросклероза, да для разжижения крови также находились во мне, и волноваться было больше не о чем. Сытый и довольный, я внимал телевизору. Мой кругозор расширялся за счет научных познаний о космосе как таковом, и в частности − о неизведанных вселенских мирах, инопланетных контактах и внеземном будущем человечества. Познаниями этими так и сыпала передача, транслируемая по моему любимому и специализирующемуся на подобных темах заграничному каналу. Казалось, я был поглощен ею всецело, когда неожиданно в непосредственной близости от себя ощутил горячее собачье дыхание.

***

Она стояла рядом, у края постели, где возлежало мое измотанное за день тело, и переминалась с ноги на ногу.

Ее глаза, буквально вонзенные в глаза мои, направляли мне очень важные и волнующие ее вопросы: вправе ли она претендовать на краешек места, где спит человек, может ли вообще она заслужить это право?

Я увидел в ее глазах и другое: страстное желание оказаться в постели человека, рядом с ним, и не просто рядом, а к нему прижавшись, и, быть может, даже приласкаться. Почему бы и нет?!

Мне подумалось, что она с куда большей радостью приласкалась бы аналогичным способом к жене, но та была вечно занята по хозяйству и в постель ложилась лишь для сна.

Живот мой сжался в сладостном томлении − я предвкушал, что сейчас девочка запрыгнет ко мне на кровать, ляжет подле, и тепло собачьего тела передастся мне, окутав сердце блаженством. Я уже любил эту чужую собаку; любил как неотъемлемую частицу своей жизни, себя самого, как нечто значимое в себе. Но все это второстепенное. Я любил ее как своего ребенка − вот основное.

“Запрыгивай, дорогая!” – пригласил я, приветливо улыбнувшись, и похлопал по пустому пространству на постели, что было между мной и занавешенной ковром стеной.

Хортая озорно мне мигнула, признаваясь, что не ожидала столь скорого исполнения своего желания, а заодно будто переспросила: “Неужто можно?!”

“Конечно, можно”, − произнес я как можно мягче и еще разок хлопнул по постели.

С непередаваемой легкостью хортячка взлетела в воздух и, перемахнув через меня, как пушинка, очутилась на указанном ей месте.

Деловито умостившись напротив меня в позе сидя, в знак признательности за приглашение, она подала мне лапку – узкую, вытянутую, два средних пальца которой были длиннее пальцев крайних. Лапку борзой!

Я взял ее лапку в свои руки и прижал к щеке. Если бы кто-нибудь пронаблюдал то, что произошло мгновением позже, он изумился бы молниеносной стремительности, с которой хортая подалась ко мне телом, и вместе с тем – нежности, с которой она прильнула к моей груди.

Энергетика другой жизни моментально слилась с энергетикой моей, и меня охватило блаженство, которого я ждал.

***

− Наконец-то, − прочувствованно молвила жена.

По хозяйственным делам она наведалась в спальню и нечаянно увидела трогательную сцену моего и хортой единения. А увидевши, обратила к девочке свой просящий голос:

− Только на ночь приходи ко мне. Ладно?

Дело в том, что на лето жена покидала супружеское ложе, перебираясь на диван в зал, и складывалось так из-за жары, которую она плохо переносила и которая была неотъемлемым атрибутом летней погоды в нашей степной полосе, а в зале имелась сплит-система − в нашей квартире единственная.

Сплит-система была мощной, и прохлады, ею производимой, хватало на всю площадь квартиры. По крайней мере, мы с сыном чувствовали себя вполне комфортно – я в спальне, он в своей комнате. Но жена испытывала температурный комфорт лишь в непосредственной от сплит-системы близости и потому все летние ночи проводила в зале.

Если же совсем честно, при не спадающем даже ночью пекле в нашей местности я тоже не отказался бы от большего охлаждения своего организма и с удовольствием почивал бы там, где и жена, но опасался простудиться − простуда при моих-то болячках была крайне нежелательна.

В тот год лето выдалось знойным на редкость, и жара надвинулась, не дождавшись даже июня − с началом третьей декады мая, а конкретно − в день, когда хортая впервые запрыгнула на человеческую постель.

Сплит-систему включили с утра, и она, неутомимая труженица, потихоньку шумела в зале, нагнетая холодный воздух во всю квартиру.

***

− Она придет, – сказал я жене.

Я не сомневался, потому и сказал.

Да и как было усомниться, если девочка, приподняв с моей груди голову, понятливо и обещающе заулыбалась жене во всю свою необъятную борзую пасть.

Существовал еще один веский довод в пользу того, что ночью хортая окажется в постели жены. Им была все та же прохлада, которой зал изобиловал в максимальной степени.

Я не ошибся − ночью хортая пришла к жене.

Убедиться в своей правоте мне довелось поутру, когда я обнаружил их двоих в обнимку спящими на хладном шелке летних простыней. Я залюбовался ими, нашедшими друг друга, а через окно ими любовалось солнце позднего мая, посылающее в комнату веселые теплые лучи весеннего восхода, и те скользили по женскому лицу и собачьей мордашке, высвечивая начертанное на них счастье.

А уже вечером наша хортая получила имя.

***

Разговоры о нем заводились в семье частенько, и практически с первого дня, но имени, которое бы идеально соответствовало индивидуальности собаки, подобрать мы никак не могли.

На работе целый день меня не покидало воспоминание об идиллии, увиденной утром в зале, но вспоминал я и о солнце – ярком, сияющем. Оно и подтолкнуло мои мысли на поиск верного имени, и я его нашел.

Солнце ласкало спящую хортую своими искорками, и ее шерстка, уже теряющая седину, переливалась всевозможнейшими оттенками цвета полового. Другими словами – палевого, соломенного, цвета зрелой пшеницы: больше желтого, но немного и рыжеватого. Цвета особого, какой присущ, наверное, еще песку.

Воображение стало рисовать песок; но не лежащий ровным слоем, как на пляже, а сгруппировавшийся в дюны. Эти холмы из песка создавал ветер. Они имели два склона – крутой и покатый, – высоко возносящиеся гребни и были прекрасны, представляясь уточненными и благородными. Солнечные лучи ложились на них по-разному, зажигая своим ярчайшим сиянием склоны одни и оставляя притемненными противоположные.

Нескончаемая игра света и тени выявляла в дюнах их желтые и рыжеватые краски − точь-в-точь такие, какими переливалась коротенькая шерстка нашей хортой.

Но думы мои обратились к дюнам и по другой причине.

Дюны непрерывно перемещались, не зная покоя, и рисующийся в сознании бесприютный их вид изводил мою душу. Благородные странники, вечно гонимые ветром и поющие под ним протяжную песнь одинокой души, они − прекрасные, но никому не нужные, не изведавшие постоянства обитания − дарили свою печальную песнь бескрайним морским побережьям и забытым богом пустыням.

Дюны всегда представлялись мне всеми покинутыми, несчастными, и свет не придумал способа сделать их счастливыми.

Любило дюны одно лишь солнце, отдавая им лучшие краски самого себя.

Я думал о дюнах…

… и, когда мои мысли завершили круг, они возвратились к хортой, что жила теперь в нашем доме.

Долгие дни и месяцы скиталась она, гонимая судьбой. Прекрасная, но никому не нужная, бесприютная, она была одинока и несчастна.

Она была, как дюны. И цвета дюн.

И ее любило солнце.

Но может же хоть одна-единственная в мире дюна обрести покой, приют и счастье?

“Может. И обретет!” – сказал я себе.

Bечером наша хортая стала нашей Дюной.

***

Когда за ужином я назвал ее − неизменно материализующуюся на кухне при появлении на столе съестного − Дюной, она отреагировала неторопливым грациозным поворотом головы и продолжительно внимательным взглядом своих огромных бесподобных глаз.

− Я не ослышалась − ты назвал ее Дюной? – переспросила жена, и показалось, что лишь бы переспросить.

Но мгновением спустя, безо всякого должного перехода она пришла в неописуемый восторг:

– Какое замечательное имя, и как же оно ей подходит!!!

Не давая мне вымолвить слова, она умыкнула с моей тарелки кусок колбасы, упала с ним перед хортой на колени и вложила его той в пасть.

Пока хортая жевала мою колбасу, жена ее целовала, обнимала, немыслимое количество раз повторяя новое имя собаки: Дюна, Дюна, Дюна…

− Очень красивое и душевное имя, − согласился с матерью сын и тоже вложил в собачью пасть кусочек колбасы. Спасибо, взял он его с тарелки своей.

То, что отныне она − Дюна, хортая осмыслила в один момент, и впредь, стоило произнести это слово, всегда оказывалась рядом.

Нарекая хортую, мы только начинали ее узнавать, но значения это имело мало – мы ее чувствовали! Хоть позже Дюна показала себя с разных новых сторон, она не изменила наших первых впечатлений о ее натуре как утонченной и благородной – такой же, как у гонимых ветром дюн.

Новые же впечатления себя ждать не заставили. Они появились на третью неделю знакомства с Дюной.

Если в первую неделю она была уж очень больна, истощена и замкнута, а во вторую, немного отъевшись, окрепши здоровьем и отдалившись памятью от перенесенных ею бед, лишь начинала проявлять какой-никакой интерес к жизни, то в третью открыто заявила о своей охотничьей природе и своем невероятно задиристом характере.

Дюна затеяла охотиться на дворовых собак, кошек и голубей, совершая резкие выпады в их сторону. При появлении какого-либо из представителей этой дворовой живности ее глаза загорались ловчим азартом. Уши, которые в спокойном состоянии были приподняты на хрящах и сложены пополам, либо же заложены, а порой даже затянуты к затылку, поднимались торчком, выпрямляясь во всю длину. Туловище становилось натянутой струной. Мускулы на ногах набухали и делались твердыми, как камень. Коготки впивались в асфальт. Дюна замирала в охотничьей стойке.

Мгновения стойки истекали молниеносно, и Дюна кидалась на намеченную добычу.

Она, понятно, ту настигла бы, если бы была свободна, но ее удерживал поводок в руках человека − невеликий вес хортой не позволял сдвинуть с места тяжелое человеческое тело и увлечь его вослед своему неистребимому охотничьему пылу. А потому, переходя из стойки в нападение, Дюна была способна лишь рывком натягивать поводок во всю его длину. Нападая, она частенько вставала на дыбы, и весь воинствующий вид девочки говорил, что живым ее “избраннику” не бывать.

Из всех названных объектов, намеченных Дюной в городской черте для травли, самое сильное возбуждение у нее вызывали дворовые собаки. Лицезрея их, она не ограничивалось рывком и натягиванием до предела поводка – произведя выпад в направлении цели, и будучи далее ограничена поводком в движении прямолинейном, наша затейница подлетала над землей вертикально, доставая головой до уровня человеческих глаз. Приземлившись, подлетала снова, и так − много-много раз подряд, пока дворняга оставалась в зоне ее видимости. В прыжке она отчаянно взлаивала и даже кричала, как от душевной муки, что ее свобода скована, и порой срывалась на фальцет. Шерсть на холке и в основании правила вставала дыбом, глаза хортой метали громы и молнии. Одергивать ее или окликать было бессмысленно – она охотилась! И, по ее борзому мнению, в эти мгновения в паре хозяин-собака она была главной. Она лучше знала, что ей делать положено. А от природы ей было положено зверя ловить.

Посему, если тот из нас, с кем Дюна оказывалась на улице, пытался ее усмирить, притягивая к себе за поводок, он сходу получал от нее в живот сильный толчок передними лапами, которым хортая как бы поясняла человеку, чтобы знал свое второстепенное место на охоте и в ловле ей не препятствовал. Таким образом, наилучшим вариантом было стоять и ждать, пока она утихомирится. А утихомиривалась она достаточно скоро, так как нервы дворовых собак не выдерживали ее энергетического напора и собаки эти спешно исчезали за мусорными баками или углами многоэтажных домов.

Невероятно радикальному настрою Дюны не препятствовали даже огромные размеры некоторых собачьих особей.

Да уж – борзая! Ни дать, ни взять.

***

Горячие волновые накаты ласкали мое сердце в подобные мгновения. До боли знакомые, до боли привычные борзые охотничьи повадки, созерцания которых меня лишила злая воля, были снова со мной.

Повадки хортой очень походили на повадки наших ушедших псовых. Существовало лишь несколько различий. Наши псовые не имели привычки подпрыгивать в воздух, но это, надо думать, потому, что их масса и, соответственно, мощь позволяли им тащить за собой к добыче даже упирающегося хозяина. Наверное, по той же причине они не толкали нас лапами в живот – к чему, если сдернуть их владельца с места никакая не проблема. Наконец, они не взлаивали, не кричали – рычали или действовали молча. Но у них и не было ужасающе мученического прошлого хортой.

Подчас мне казалось, что ее лай и вскрики были связаны не только с ограничением свободы поводком. Ими она и выговаривала дворовым собакам − за все обиды, которые они ей причинили. Недаром на теле девочки сохранились множественные следы от собачьих зубов – точечные, так и не заросшие шерстью шрамы.

Во время ее беспризорных скитаний организованные в стаи дворовые собаки отбирали у нее – породной одиночки − найденные ею по случаю кусочки пищи. Они гнали ее от насиженных ими “хлебных” мест. Выдворяли из пригодных для ночлега и облюбованных ею укромных уголков, оставляя наедине с непогодой и ночным холодом. Преследовали, когда застигали на проторенных тропках их бродячей жизни. Они мстили. Мстили за свою беспородность и ненужность людям. Мстили породной борзой, волею рока оказавшейся в их незавидном – сиром, голодном, холодном и униженном – положении.

Никто не был виноват в том, что столь жестоко образовано многое в нашем мире, − ни Дюна, ни те дворовые собаки. Но происшедшее слишком глубоко ранило душу борзой, и душа горела желанием сатисфакции. Дюна была не способна сдерживать эмоции не из зла – ей нужно было удовлетворение за нанесенные породному достоинству оскорбления.

Гнев крови не может быть превзойден никаким другим! Этот гнев пылал в хортой, и она вызывала дворняг на честную, один на один, дуэль.

Собак домашних Дюна не замечала, но делала это намеренно и свысока. Если же ее взгляд и сталкивался с ними, то лишь случайно, и тогда она смотрела на них, как на мошек. Холеные, ленивые, раскормленные, не пережившие и толики пережитого ею − сумевшей выжить на плохо пригодной для собачьего существования уличной воле, − в сравнении с нею они были мошками, и им нужно было показать, что они мошки и есть.

***

Но как бы ни менялся взгляд Дюны в отдельные мгновения, основную часть времени он выражал бездонную тоску и страдание по расставанию с ее прошлой одомашненной жизнью.

На всех прогулках, и продолжалось это месяц за месяцем, девочка искала своих прежних хозяев. Задрав голову, она сосредоточено всматривалась в проходящих мимо людей и жадно вдыхала воздух в надежде увидеть, почуять. Внимание хортой концентрировалось главным образом на коренастых мужчинах до сорока и невысоких полноватых женщинах до тридцати. Когда же она примечала детей, возраст которых подходил под начальные классы, глаза ее загорались ликующей радостью.

К таким людям она стремилась приблизиться, и мы шли у нее на поводу.

Но вот встреча, и на мордочке Дюны проступало разочарование: они были не теми, кого она помнила, продолжала любить и к которым мечтала вернуться.

Разочарование владело ею недолго, и она вновь и вновь вглядывалась и внюхивалась в окружающих с переполнявшей ее одержимостью.

Девочку волновали также легковые автомобили, но не все подряд, а только темных тонов. Если не забывать, как проворно и с пониманием дела Дюна заскочила в остановленное женой возле рынка такси, в былые времена она знавала поездки на машине.

Мое сердце в такие моменты прогулок сковывало ужасом – что если выбранные Дюной люди окажутся ее законными владельцами!? Что тогда?! Дюна, естественно, будет счастлива. Но будут ли счастливы те владельцы?.. А я? А жена, сын?

Мы уже не могли расстаться с нею. Однако не это было корнем вопроса – мы не могли доверить дальнейшую судьбу собаки тем, кто однажды уже собаку не уберег. Душа болела и противилась.

Нередко пытаясь домыслить, как Дюна − породистая, умная, послушная, красивая и обаятельная собака − оказалась без присмотра, одна на улице, мы находили объяснения.

В голове каждого вертелось по нескольку похожих версий, но суть их всех была единой: прежние владельцы девочкой не дорожили, или же не дорожили так, как дорожить ею следовало.

Она была достойна любви и обожания.

***

У Дюны отсутствовало клеймо, что не редкость среди аборигенных пород собак охотничьих кровей.

Но даже если бы оно было, никто из моей семьи не возжелал бы разыскивать по нему хозяина. В связи с уже указанной причиной: Дюной прежде не дорожили.

А раз так, вернись она к законным владельцам, с нею снова могла приключиться беспризорность.

Да и были бы рады те владельцы возвращению ставшей больною собаки, лечение которой могло занять годы? Лечили бы они ее, как мы? Не жалея сил и средств? Ответ содержал в себе больше отрицания, чем сомнения.

Мы же за Дюну дрожали. Она не просто пришлась нам ко двору. Она не просто скрасила семейную жизнь и облегчила боль по покинувшим нас псовым. Дюна запала в наши сердца.

В первый же день жена сказала: “Своих уберечь не удалось, но эту девочку спасем!”

***

Какой, скажите, человек не желал стать вершителем доброго дела?! Пусть даже однажды. Единственный раз. Но искренне и страстно.      Всем сердцем − сострадающим, разрывающимся, жаждущим искоренить несправедливость.

Пренебрегая косыми взглядами. Отметая принятые условности и созданные ими барьеры.

Дела по-настоящему доброго, то есть требующего самоотдачи и самопожертвования, невыгодного, безвозмездного − душевного.

Какой не желал – тот не достоин считать себя человеком.

Кто-то не отважился, у кого-то не получилось, кому-то оказалось не по возможностям. Но тот, кто даже не желал, − не Человек.

***

Нами допускалась слабая вероятность, что Дюну у владельцев выкрали, и она попала на улицу, сбежав от похитителей. Допуская эту вероятность, мы оповестили всех знакомых борзятников о найденной нами хортой. Скрепя сердце. А жена даже сходила в областное общество охотников и рыболовов, чтобы ознакомиться там с информацией на доске объявлений, где по разным важным поводам вывешивали объявления владельцы собак. В объявлениях говорилось о покупке-продаже щенков, покупке-продаже собак взрослых и о розыске собак потерявшихся.

Уходила жена туда утирающей слезы и несчастной, а возвратилась с глазами сухими и счастливая. Хортая никем не разыскивалась.

Счастье жены сделалось счастьем семьи и стало полниться временем, которое не приносило известий, что наша Дюна нужна кому-либо еще.

На всякий случай – когда бы прежний хозяин все-таки нашелся, − чтобы обезопасить будущее собаки, жена приняла решение, что за так Дюну не отдаст. Сначала получит доказательства любви, важнейшим из которых, по ее твердому убеждению, должно будет стать обращение прежнего хозяина в суд с истребованием собаки из нашего владения. Если, полагала жена – и мы с сыном были с нею согласны, − прежний хозяин не поскупится на судебные расходы, Дюной он действительно дорожит, а следовательно, не пожалеет денег и на долгосрочное лечение, в котором нуждалась девочка. Тогда, выступая в суде в качестве ответчика, жена иск признает.

На том мы и успокоились.

***

Внезапное пополнение в нашем семействе не осталось незамеченным соседями по подъезду. Добрая их половина с судейской взыскательностью и беззастенчивостью ближайших родственников сей миг призвала нас к ответу, отчего де появившаяся у нас собачка такая хилая и никудышная. Глаза соседей пылали негодованием, а общее суровое выражение их лиц свидетельствовало о неприятии, которое могло относиться только к отверженным.

Узнав же от нас о выпавшей на долю собаки участи беспризорной и уяснив тем самым причину ее безобразной худобы и болезненного вида, соседи великодушно сменили гнев на милость и порекомендовали побольше собачку кормить − будто сами мы сообразить были не способны.

Все ж, участие соседей нас тронуло – оно было сердобольным.

С той поры своим недремлющим оком обитатели нашего подъезда отслеживали все выгулы Дюны и по истечении каждой новой недели озвучивали нам происшедшие с собакой перемены и свое к ним отношение. Перемены их устраивали, поскольку, выпиравшие поначалу наружу, кости Дюны понемногу обволакивались мяском, а в ее глазах появилась уверенность выздоравливающего.

Дюна и вправду уже не выглядела бедолагой, и человеку, неискушенному в теме собачьей преданности, могло показаться, что она обрела в нашем доме внутренние покой и счастье.

Нам так не казалось.

Тосковать Дюна не перестала. Тоска собачьей души по привычному, но однажды потерянному ею миру отражалась в домашнем поведении Дюны.

На улице она была полна надежды вернуть прошлое, продолжая искать старых хозяев, и радовалась своей надежде. В квартире радость девочку покидала.

Дюна уходила в себя и, даже прижимаясь в постели ко мне или к жене, к нам не возвращалась. Она мечтала о людях других.

Тоска Дюны нас угнетала, и мы старались для девочки изо всех сил: жалели, холили, лелеяли, берегли.

Мы ее любили, и нам хотелось, чтобы радость жизни заполыхала в ее страстных борзых очах.

Но всему нужно время. Оно вершит и преображает.

Оставалось – ждать.

Мы готовы были ждать от Дюны ответной к нам расположенности сколь угодно долго, лишь бы дождаться.

***

Как-то летом, на прогулке в выходной, я и Дюна проходили мимо кафе, на открытой террасе которого, обвитой по периметру диким виноградом, гулял народ. Летними выходными там постоянно отмечались свадьбы или юбилеи.

Играла громкая заводная музыка, и ее ноты стремительно полнили округу, разлетаясь, как саранча. Они вырывались из кафе, неся с собой радужные чувства празднующих, общечеловеческое счастье бытия и награждали ими всякого встречного, слуха которого касались.

Настроение поднимал и периодически вклинивающийся в музыку торжественный и трубный голос мужчины-тамады, а также безудержный хохот, его сопровождающий.

Будучи подобием громового эха, одновременно говор тамады обладал мягкостью звучания и смешливыми нотками. Тамада балагурил по поводу и без, доводя веселящихся до состояния праздничного угара, а общий настрой безудержной радости − до точки кипения.

Все вкупе вызывало ощущение праздника у всякого непричастного к празднику существа.

Дюна не стала исключением. У кафе она подобралась на ножках, вытянула вверх шею, изогнула свое саблевидное правило серпом и, воздев его белый кончик к небу, стала проделывать то, чего я никогда не наблюдал у псовых.

Дюна сменила свою прогулочную семенящую рысь  на рысь высокую и собранную, которая состояла из небольшого продвижения вперед с подскоком, а в подскоке − с моментом зависания. Темп хортой резко замедлился. Зрение стало отчетливо фиксировать попеременную работу пар ее ног, расположенных по диагонали. Она двигалась рывками, но энергия этого движения была направлена не столько вперед, сколько вверх. Предплечья поднимались до горизонтали. Задние ноги сильно сгибались и “шагали” высоко вознесенными. Создавалось впечатление, что хортая то и дело подлетает над землей и на какие-то мгновения остается зависшей в воздухе, который ее держит. Выглядело это восхитительно: эффектно, торжественно, парадно.

Хортая двигалась конской поступью!

Она исполняла пассаж!!!

Я не сводил с Дюны глаз, любуясь чарующим зрелищем − грациозным и величавым, − а сам думал: ” Так слаженно, так эфирно человек перемещаться не может − куда ему!”

Не переставая мастерски подражать изысканного вида конской поступи, который являлся элементом высшей школы верховой езды, девочка улыбалась приоткрытой пастью, а в ее взгляде была нежность.

С этой нежностью она устремляла его куда-то далеко вперед, но я понимал, что далеко назад: хортая была поглощена дорогими для нее воспоминаниями. Она находилась в милом ее сердцу прошлом.

Я стал раздумывать, каким оно могло быть, и не заметил, как покинул реальность.

***

Я был весь в своих мыслях, и в них мне привиделось большое застолье на частном подворье. Повсюду яркой листвой зеленели уже отцветшие плодовые деревья, а у забора богато цвела белая сирень.

Под длинные переборы баяниста, за нескончаемым столом, заставленным незамысловатыми яствами рядовых тружеников, те напевали популярные эстрадные песни, смеялись в связи с прозвучавшими анекдотами, наливали под завязку в бокалы и рюмки, произносили и смешные, и задушевные тосты, наскоро выпивали и подолгу закусывали.

Изрядно выпив и хорошо подкрепившись, они покидали обступающие стол лавки, сооруженные на скорую руку из досок, положенных поверх табуреток и стульев, и плясали что было сил.

А за ними наблюдала собака. Охотничья сука. Породы хортая. Но никому из присутствующих не было до нее дела.

Ее привязали поодаль, возле сарая, чтоб не надоедала гостям, выпрашивая у них вкусные подачки. Однако хортая понимала, что после застолья перепадет и ей. Так происходило всегда.

Нужно было только дождаться окончания празднества, и тогда хозяйка обязательно соберет объедки: плоские куриные косточки и шкурки, ошметки вяленой рыбы, надкусанные кусочки колбасы и подтаявшие остатки холодца. Она счистит все это с тарелок в большую широкую миску и принесет собаке к сараю, а еще положит в ту миску вдосталь плова. Его для гостей готовится много − много и остается. Потому не жалко.

Тайком роняя в сторонке набегающую слюну, хортячка беззвучно ждала своего часа – часа собачьего пиршества. В своем ожидании, она то задумчиво сидела, прислонившись спиной к саманной стене сарая, то ходила кругами, с разных сторон огибая столбик, к которому крепилась сдерживающая ее веревка, и, совершенно устав от бесконечных сидения и хождений, ложилась на землю. Но что бы хортая ни делала, глаза ее − ждущие глаза голодной собаки − ни на секунду не отвлекались от главного. Они неусыпно следили за застольем.

Хортая знала, что не сомкнет глаз и дождется окончания человеческой трапезы, после чего за скромное свое в течение вечера поведение получит вкусную награду.

Хозяин к концу вечера не будет вязать лыка, и, никакого, его оттащат в дом, где уложат в кровать, а вконец измученная хлопотами о гостях, уборкой стола, мытьем посуды и уже ничего не соображающая хозяйка напоследок даст собаке полную миску еды и забудет отвязать ее на ночь.

Не в силах терпеть до рассвета и следуя породным заповедям чистоплотности, хортая перегрызет ненавистную веревку, а перегрызши и облегчившись, станет вольно разгуливать по сказочному в весенней ночи саду, сторожа двор, и будет чувствовать себя счастливицей.

Знала она также, что поутру, сытая и благодарная, станет ластиться к хозяину – тому самому, неопределенного возраста и затрапезного вида селянину из сна моей жены, пробудившемуся ни свет ни заря в ярой потребности опохмелиться.

А он…

…проходя мимо хортой шатающейся пьяной походкой, он отрыгнет самогонным перегаром, легонько пнет ее ногой под брюхо − не зло и не больно, − обзовет грубым словом и пожелает ей провалиться сквозь землю.

Дойдя до лавки все за тем же, установленным во дворе для вчерашних гостей, столом, на нее присядет и, запивая огуречным рассолом утрешнюю порцию самогона, станет с хортой разговаривать.

Недобро, сетуя на неудавшуюся собственную жизнь, выговорит ей, собаке, за ее промахи на охоте, проклянет за упущенных зайцев, отругает за перегрызенную веревку и укорит за хлеб-соль. А позже, излив столь незамысловатым способом душу, сжалится – погладит ее по головке и кинет под стол что-нибудь из своей нехитрой закуски.

Она поднимет, съест − не подаст виду, что обиделась, и не обидится нисколько. Не в правилах хортых обижаться на хозяев. Порода эта – рабочая, ловчая, не для любований и сюсюканий задуманная и созданная. Черная кость среди других пород борзых, и первая задача породы – подле человека выжить.

Так учила мать, с самого ее рождения и все два недолгих месяца, что она была при ней, − мать, которая дорожила ею несказанно.

В груди хортой защемит, и обдаст ее ностальгическим жаром – память воскресит изумительное щенячье чувство материнской заботы и любви.

Хортая улыбнется. Почти незаметно, едва приоткрытой пастью, устремив полный счастья взгляд в былую даль, и сама перенесется туда, растворившись в незабываемо сладких воспоминаниях из детства подле матери.

***

Видение мое исчезло так же внезапно, как возникло, но осталось в памяти навсегда.

Я увидел мир вокруг и обнаружил, что мы с Дюной движемся по аллее и давно отдалились от кафе с его веселой компанией.

Расстояние приглушило звуки музыки, голос тамады и всеобщий смех гостей, но не стерло улыбки с мордашки хортой.

Мы гуляли очень долго, и на обратном пути в кафе было пусто и тихо, но Дюна по-прежнему улыбалась.

Глядя на нее, тихо радующуюся в своем внутреннем уединении, я почти ощущал праздник. Мешали никак не покидающие меня воспоминания о видении. Частное подворье, застолье и, отделенная от людей людьми же, одинокая хортая, как две капли воды похожая на Дюну, фантомами вторгались в мое сознание, болезненно сдавливая сердце. Я не уважал тех людей, с их абсолютной безучастностью к чувствам собаки.

Я презирал их за убогую веревку и полную объедков миску. За миску − полную объедков, а не еды! Я презирал, и простить не мог. А собака не презирала, и ей не нужно было прощать, потому что она не обижалась. Собачье великодушие превозмогало все худшие человеческие проявления и на порядок превосходило все лучшие. Оно простиралось и значительно дальше – за пределы интеллектуальных и духовных возможностей тех закоснелых людей, что всуе ели, пили и гуляли на привидевшемся мне частном подворье.

Эти люди даже не задумывались, что от стены саманного сарая, привязанная к одинокому столбику потертой и грязной от времени веревкой, за ними приглядывала ниспосланная свыше чистая душа.

***

Я же размышлял о подобном и раньше, а совсем недавно узнал. Случайно. Из выпуска теленовостей. В нем среди всякого разного сообщалось, что Ватикан официально признал наличие у собаки души.

Трактуя свое новое святейшее осмысление, Ватикан доводил до сведения прихожан концепцию о райском происхождении собачьих душ, согласно которой все они обитают в раю, из него приходят к людям, неся в себе небесную благодать, и туда же возвращаются, когда пробивает их земной час.

В связи с изложенным, своим высочайшим повелением Ватикан дозволил собакам вход в церковные храмы.

А несколькими днями позже, собираясь на работу и снуя туда-сюда перед телевизором, я увидел с экрана серьезного ученого, который делился своим предположением об инопланетном происхождении собак: якобы те специально направлены на Землю высокоразвитыми инопланетянами, чтобы очеловечить людей.

Подарки Небес, и никак по-другому!

      ***

Фантомы мало-помалу покидали воображение, и меня поглощало отрадное чувство: на том частном подворье хортую больше не унижали, не обижали – ее там попросту больше не было.

Зато ее ценили и боготворили в зримой реальности.

И была та хортая рядом со мной!

И звалась она Дюной.

***

Она оставалась слаба и печальна и в первый, и во второй месяц пребывания в нашем доме, но, чтобы скрасить страдания собаки, утратившей родной кров и прежних хозяев, почти сразу же по утрам выходных я и жена стали выводить ее в поля. Мы искренне полагали, что регулярные встречи хортой с полевым раздольем, для охоты в котором она была создана природой, вернут ей радость жизни и помогут в восстановлении здоровья. Разумеется, с поводка не спускали. Да Дюна и сама не рвалась освободиться. К полям продвигалась с видимой неохотой, в них сиротливо жалась к нашим ногам и кидала на нас взгляды, в которых сквозила укоризна.

“Неужто, − думала Дюна, испытующе взглядывая на нас и обращая к нам свои мысли, − вы не понимаете, что сейчас я не в форме и не гожусь для охоты? Мое оружие при травле зверя − быстрый бег, но я им нынче не владею. И вообще безобразие: в летнее пекло выводить борзую на охоту! А осень на что?!”

“Вот попала! – мыслила Дюна уже про себя, отводя от нас глаза. – Хозяева новые − вроде люди неплохие: подобрали, лечат, ласкают, с едой не жадничают. А посмотреть иначе – не докормили, не долечили, и уже в поля за зайцем потянули, словно ничегошеньки в борзых делах не смыслят. Меж тем должны бы − в доме и до меня борзые жили, причем долго, запах их повсюду чую. Чудно и другое: в поля привели, а с поводка не спускают. Тогда зачем привели? Жалеют меня, немощную, и подышать воздухом свободы дают? Душу мою охотничью зрелищем вольного простора ублажают? Не смешите – кто ж нас, хортых, ублажает?! С нас заяц – нам похлебка. Вот и вся предначертанная для нас блажь. М-да… странно. Одно утешает: хуже, чем было, не будет. Надеюсь…”

Мы распознали думы хортой не сразу.

Когда же те неизбежно в нас проникли, то есть когда она телепатически, как это умеют делать собаки, их нам внушила, вслух и наперебой принялись растолковывать девочке, что действительно, жалея ее, полями хотим ободрить − поднять, как говорится, дух. Что мы – из тех “странных”, которые способны чувствовать душу животного, как свою собственную. Мы умеем сострадать братьям нашим меньшим и рады их ублажать, насколько хватает сил. А охота – да, когда наступит осень!!!

Мы уверяли Дюну, что до осени она непременно окрепнет здоровьем и сможет осилить свой легендарный борзой галоп, что к тому времени привыкнет к нам и не захочет от нас убежать. Вот тогда мы отстегнем карабин, и девочка насладится прелестью своего стремительного бега по восхитительно бескрайнему степному простору, погоней за зайцем и даже славной его поимкой.

Дело было дома, на кухне. Заканчивался второй месяц новой жизни Дюны.

Она внимала нам самозабвенно: поставив ушки, затаивая дыхание и не сводя с нас своих бездонных глаз.

Так продолжалось, пока мы говорили. Как только человеческие голоса смолкли, девочка раскрыла в улыбке пасть и подала жене лапку – она все уразумела своим хватким собачьим умом.

Выразив признательность жене − своей кормилице и врачевательнице, − Дюна подошла ко мне, расположившемуся на сиденье кухонного уголка, и боком прижалась к моим коленям.

Она все не отходила от меня, и мне подумалось: тем самым хортая показывает, что воспринимает меня персоной, в семье доминантной. Я же мужчина, и, по борзому осмыслению, должен стать главным компаньоном в предстоящей ей охоте. В ту пору Дюне было невдомек, что в нашей семье всему голова жена, и шиш она уступит мне приоритет в охоте. У нас и по документам все собаки в ее владении. В дом их поставляет тоже она. Короче, будет, как было: хортая получит двух компаньонов, и лидирующим из них станет женщина.

Руки сами подхватили слабенькое собачье тельце, и Дюна очутилась на моих коленях – льнущая, благодарная, доверяющая.

Но самым важным было, что от Дюны исходила безмятежность.

Она исходила от нее впервые, и ее невозможно было не ощутить.

С того времени Дюна стала совершать загородные прогулки с удовольствием. Она заинтересованно присматривалась и принюхивалась к местам своих грядущих ловецких подвигов.

Хорошее настроение собаки, улучшение ее самочувствия и возникшее к нам доверие воодушевляли. Совместное наше бытие омрачали только мои и жены мысли о возможности появления у Дюны щенков.

Но мы убеждали себя, что щенки маловероятны и страхи наши напрасны. Объяснением этих оптимистических надежд служило следующее.

Важной образующей при становлении породы хортая были крови русских псовых борзых – древние и сильные. Мы провели с русскими псовыми многие лета и, изучив их натуру, знали, что она в потомках чужой крови не приемлет. Причем не приемлет осознанно. К сукам это относится в первую очередь. По доброй воле чистокровная псовая сука вяжется исключительно с особями своего племени. Представители других пород любовного влечения у нее не вызывают. Человеку несведущему такое объяснение может показаться неправдоподобным, и, тем не менее, это факт, проверенный нами на долгом опыте общения с русскими псовыми. Феноменальный, но факт! Уж поверьте мне на слово.

В Дюне текли древние и сильные крови русских псовых борзых.

С другой стороны, учитывая, в какие обстоятельства она была поставлена своей бродячей жизнью, дворовые кобели могли просто-напросто загнать девочку в тупик и, пользуясь ее физической немощью, надругаться над борзой честью.

Как бы то ни было, я и жена были уверены, что, даже совершенно обессиленная и беспомощная в свои последние дни блужданий по неприветливым городским улицам, Дюна отстаивала себя, отважно сражаясь с приставучими дворовыми кобелями за незапятнанность борзого рода.

Но хватило ли ей сил отстоять себя до конца, утверждать мы не могли.

***

Истекли два с небольшим месяца, и семья вздохнула свободно – Дюна щенков не привела. Девочка доказала свою чистокровность.

***

Этот борзой триумф совпал с общим триумфом семьи. Десятком дней ранее сын сдал летнюю сессию. С первой попытки. На осень у него не осталось задолженностей и вытекающих из них пересдач, которые, как мы еще не знали, станут в семье притчей во языцех на всех последующих курсах его обучения, включая пятый.

Но на этот раз он сдал сессию сразу. И перешел на второй курс! Я и жена ликовали, а он имел растерянный вид измученного, но просветленного человека. Наверное, после всех испытанных неудач, сын уже не чаял, что сдаст летнюю сессию, притом с первого захода. Ведь прежде на факультете не было прецедента, чтобы кто-либо обучался на первом курсе дневного отделения три года и в итоге курс закончил.

      Настойчивость и труд все побороли, и прецедент был установлен.

***

Начался преисполненный семейного счастья июль, и настал черед делать Дюне прививку. Ее здоровье прививку уже позволяло. В пользу этого свидетельствовало и состояние шерстного покрова девочки. Вши и их гниды его покинули, а сам он практически утратил седину.

Жена провела Дюне дегельминтизацию и, выждав положенный срок, вколола ей приобретенную в ветеринарной аптеке вакцину. Дюна перенесла прививку без проблем.

Хотя наружные паразиты девочку больше и не беспокоили, жена повела с ними борьбу профилактическую, систематически обрабатывая Дюну спецсредствами. В теплое время года такая обработка показана всем собакам. Ее жена проводила и нашим ушедшим псовым. За несколько дней до обработки она их купала.

Теперь купала Дюну.

Купание за купанием мы убеждались, что пребывание в ванне является для Дюны вещью непривычной. Ни душем, ни шампунями, ни полотенцем во времена оные хортую не баловали.

Каждый раз, когда девочку на руках вносили в ванную комнату и водружали в покрытое белой эмалью чугунное корыто, она делалась неподвижной, как памятник, на весь срок водных процедур. Без того огромные, глаза Дюны становились еще огромнее, а взгляд делался завороженным.

В такой нерушимой позе, донельзя возвысившись на коготках, Дюна стоически держалась, пока ее поливали теплыми водными струйками из душа, до пены намыливали пахучим гелеобразным шампунем, терли мягкой мочалкой, поливали из душа снова и в заключение обихаживали пушистым махровым полотенцем.

Но лишь только, закончив с купанием, жена произносила волшебное слово “вылезай” − из памятника Дюна моментом превращалась в живую собачью особь, стремглав выскакивая из ванны и вылетая в коридор. С неимоверной радостью она принималась носиться по квартире, на бегу обтирая влажную шерстку о диваны, подушки, ковры, покрывала, шторы − обо все, что могло впитывать влагу и попадалось на пути.

Глаза буйствующей девочки светились задором. Раскрытая до ушей пасть являла взору все зубы, включая длинные-предлинные верхние клыки, каковыми их предусматривала ее порода. С таким “веселеньким” оскалом Дюна гарцевала и гарцевала по комнатам, пока не начинала чувствовать в теле холод.

А холодно ей в результате становилось всегда. Несмотря на всеохватную летнюю жару. Жирку девочка еще не поднакопила, кожа ее на ощупь была сродни тончайшей материи, и Дюне не хватало внутреннего энергетического запаса, чтобы поддерживать в своем воскрешающемся к жизни теле нормальный теплообмен.

Вместе с подступившим холодом улетучивалась и радость хортой. Забившись в угол кровати и сжавшись калачом, сотрясаемая дрожью и под перестук зубов, Дюна всматривалась в человеческие лица, как бы извиняясь за свое жалкое состояние и прося ее за это не наказывать.

Она осознавала, что руки людей и вода совершили добро, и ей, не знавшей прежде ничего столь восхитительного, были безмерно приятны и человеческие хлопоты, и волшебные ощущения, ими вызываемые. В то же время она не понимала причины, по которой вослед ее внезапно начинал мучить нестерпимый холод. В происшедшем Дюна принималась винить себя, непутевую, и не исключала вероятности какого-либо наказания.

Оказываясь же заботливо укутанной в теплое одеяло, наказания больше не страшилась и концентрировалась на задаче одолеть дрожь. Одолевала ту долго, с большим трудом, а одолев, расслаблялась телом и тотчас уплывала в глубокий и лишенный страхов сон.

Но даже в его неге, сберегаемой теплом одеяла, Дюна помнила, что она − искупанная собака.

Упиваясь чистотой своего тела, временами девочка довольно покряхтывала, постанывала, а попутно сладостно потягивалась ножками.

Банные Дюны дни всегда имели исключительную особенность: во все их продолжение после купания и сна глаза хортой были лишены страдальческого выражения. В остальные дни они теряли это выражение только во время прогулок девочки, когда движимая неизбывной надеждой воссоединения с прежними владельцами она вглядывалась в прохожих и ловила их запахи.

Казалось, мука ее памяти непреодолима по определению. Дюна была вся в себе, в своих переживаниях. Она тосковала по дорогому для нее былому. Преданно и верно.

Но текли месяцы, и, безмерная поначалу, тоска Дюны позиции сдавала.

Настал срок − она оставила ее совсем.

***

Календарь отсчитал сто двадцатый день, и наша хортая вознамерилась играться.

Однажды поутру, собираясь на работу, я с удивлением заметил, что Дюну обуяла шаловливость. Девочка важно прошествовала мимо меня с моим носком в зубах – одним из той пары, которую я приготовил, чтоб надеть.

“Дюна! Что же ты творишь?” – спросил я нарочито строго, и не думая отнимать у повеселевшей в кои-то веки собачки какой-то там носок. Строгость голосу придал, чтобы проверить реакцию хортой.

Если бы она носок бросила, это бы засвидетельствовало, что приютившие ее люди − по-прежнему для нее чужие. То есть те, которым надо во всем подчиняться, прихоти которых необходимо неукоснительно исполнять, и, ублажая их покорностью и послушанием, всегда в нужное время обретать подобострастный вид. Одно слово, шуточки с которыми шутить не стоит. В противном случае рискуешь опять очутиться на улице.

Дюна носок из пасти не выпустила.

Мало того – подкинула его в воздух. Следом подкинула снова. И продолжила в том же духе.

Подхватывая носок в моменты его падений, она неистово трепала эту свою добычу, как будто та была самым что ни на есть зайцем, которому она норовила сломать хребет. В азарте девочка часто-часто переступала по ковру передними лапками. В ее глазах вспыхивали и вспыхивали зеленые огоньки. Ушки стояли торчком. Губы растянулись в победоносной ухмылке, обнажив до десен клыки. Устрашающие! Верхние – длинные настолько, что даже при сжатых челюстях не прикрывались полностью, и кончики их хищнически выглядывали из-под верхней губы.

Побеждая в воображении зверя, заодно Дюна торжествовала уже одержанную собой победу над страхом перед новыми хозяевами и недоверием к ним. Она уже знала – могла дать на отсечение лапу! − что все члены этой человеческой семьи в ней нуждаются, что они ею дорожат, и, значит, в особенно хорошем своем настроении она даже может слегка над ними покуражиться. Но основное, чувства Дюны уверенно говорили ей, что в новой семье она – родная.

***

“Она балуется!” – восторженно закричала объявившаяся рядом жена.

Дюна мигом выплюнула носок мне под ноги и ухватилась зубами за подол жениного халата, изображая, что намерена растерзать и его. Именно изображая, поскольку с халатом жены девочка обращалась куда бережнее, чем с моим – ныне изодранным − носком. Погасив победоносную ухмылку, она трепала халат на показ: замедленно, придерживая зубами аккуратно, стараясь не оставить на нем дыр, и лукаво поглядывала на умиляющуюся ее шаловливости жену.

Та негромко посмеивалась, наблюдая за непривычным, но столь долгожданным для нас поведением собаки. Я видел, что она готова расхохотаться, как, впрочем, и я, но мы сдерживались, чтобы не спугнуть первое проявление беззаботной радости Дюны, и с упоением ловили ее сверкающие улыбки.

В ближайший из дней пригласили нашего ветеринара. Впервые за все время. Конечно, могли бы сделать это в первый же день, но, увидь хоть какой ветеринар тогдашнюю Дюну – этот обтянутый кожей скелет − и узнай обо всех ее болячках, боюсь, у любого ветеринара пошла бы кругом голова, и он бы элементарно растерялся, не зная, с чего начать лечение. Да и опасалась тогда жена услышать страшные диагнозы и пессимистические прогнозы. В общем, не захотела она ветеринара сразу. Сказала, что такой больной и ослабленной собаке, какой попала к нам Дюна, первым делом требовались правильный уход и душевное обращение. Душевности жене было не занимать, правильный уход она обеспечить могла, поскольку у нее имелось некоторое медицинское образование: четыре года занятий в университете на курсах медсестер гражданской обороны. Поэтому она взяла ответственность за Дюну на себя.

Сейчас же, когда Дюна неуклонно шла на поправку, жена ничего страшного и пессимистического уже не опасалась.

Женщина-ветеринар – с красивой внешностью, обаянием и двумя высшими образованиями по профессии (биологическим и ветеринарным), много практикующая, а к тому же, и что исключительно важно, всегда откровенная в прогнозах − прибыла по первому зову. Жена ценила ее еще и за умение без проволочек ставить верные диагнозы, что, согласитесь, является даром божьим и что способен записать себе в заслугу отнюдь не каждый эскулап – специализируйся он хоть на врачевании людей, хоть на врачевании животных.

Это была ветеринар, поставившая верный диагноз по телефону, когда находилась в командировке. Поставила она его нашей ушедшей борзой, и был он смертельным.

Теперь мы рассчитывали услышать только благоприятное. Также хотелось узнать возраст Дюны. Самим нам всегда казалось, что она собака не старая, хотя и появилась у нас, будучи наполовину седой. Время наши предположения вроде бы подтверждало: на момент вызова ветеринара седых шерстинок у Дюны практически не осталось, − и думалось, что ее былое поседение было вызвано авитаминозом на почве голодания.

Если бы все-таки выяснилось, что возраст Дюны немалый, ничего бы не изменилось: ни наше доброе к ней отношение, ни наши глубокие к ней чувства. Но очень хотелось, чтобы была она молодой. Хотелось по одной единственной причине: жила б она тогда с нами долго-долго, и были бы мы все счастливы.

Ветеринар прибыла к вечеру. Дома собралась вся семья. Я специально ушел с работы пораньше. Сын пропустил занятие в спортивной секции по каратэ. С дрожью в поджилках мы стали ждать, что же скажет высокочтимый нами специалист, заключения которого были всегда точны.

Выслушав подробную историю Дюны, осмотрев и ощупав девочку со всех сторон, ветеринар заключила, что, учитывая перечисленные нами сложности недавнего прошлого собачки, состояние ее здоровья можно оценить как вполне удовлетворительное. Само собой, девочке еще надлежало прибавлять и прибавлять в весе, но недостающие килограммы, по уверению ветеринара, были делом наживным. Единственное, что озаботило женщину, так это сердцебиение Дюны. Оно было то редким и бухающим, а то вдруг сердце заходилось в невероятно быстром ритме. Мы и сами знали об этих отклонениях от нормы, но не ожидали, что ветеринар предположит наличие сердечных паразитов. Мне после слов ветеринара сделалось дурно с сердцем моим, а жена схватилась руками за сердце свое. Сын страдальчески нахмурился.

Хоть и понаслышке, но мы знали, что сердечные паразиты трудноизлечимы, успех гарантирован не всегда, поскольку лечение от них − тяжелое испытание для организма животного, и исход зависит от стадии заболевания.

Говоря проще, его можно было излечить, если оно не запущено, а конкретно – в его начале.

Заражение происходило через кровь. Источником был комар. Способом заражения – укус. У Дюны вероятность заражения была велика, принимая во внимание немалую продолжительность ее бездомного образа жизни, когда многими весенними ночами она подвергалась атакам комариных полчищ и, соответственно, риску схлопотать злополучный укус.

Ветеринар сделала забор крови для анализа и высказала мнение, что возможный положительный результат анализа все равно предполагает высокую степень благополучного для Дюны результата лечения, поскольку та молода: не более трех лет от роду, − и выдержит. Возраст определила по зубам и по другим, одной ей ведомым, признакам.

Женщине Дюна необычайно приглянулась, и, закончив со своими профессиональными обязанностями, она принялась ею любоваться и рассыпать в ее адрес всевозможные комплименты: мол, и изящна, и красива, и послушна, и понятлива, и вообще прелесть что за собака.

Мы слушали врача, погруженные в мрачные думы в связи с предстоящим анализом крови, и не сразу сообразили, что одна наша мечта уже сбылась – Дюна оказалась молодой!

Когда же сообразили, очень обрадовались и стали, как и ветеринар, надеяться, что молодой организм справится с сердечными паразитами, если анализ, не приведи Господи, их выявит.

Ночь протекла для меня неспокойно: просыпался через каждый час и думал о Дюне. Не заслужила она всех бед зараз.

Рядом ворочалась и горемычно вздыхала жена – переживала не меньше моего.

На следующий день ушел на работу с тяжелой душой, и все ждал звонка из дому.

Жена позвонила ближе к обеду. Она была счастлива!

Анализ не выявил у Дюны того, чего мы все так боялись. Бог миловал нашу мужественную и стойкую девочку.

В свете полученных данных, нарушения в ее сердцебиении ветеринар отнесла на счет общего истощения организма собаки и перенесенного ею стресса. Точный диагноз поставить не смогла. Сердечные болезни животных изучены мало. Но она одобрила симптоматическое лечение, применяемое женой, и препараты, ею выбранные.

У борзых – и как борзятникам нам с женой это было известно − сильные стрессы, подобные тому, что перенесла Дюна, часто вызывают проблемы с сердцем. Сердце борзой, как и ее легкие, очень большое. Это большое и горячее сердце чрезвычайно ранимо.

Но мы также знали, что если подорванное сердце борзой поддерживать медикаментозно, борзая способна дожить до глубокой старости, не переставая исполнять свое основное – охотничье − предназначение. Успех зависел от хозяина: его внимательности, чуткости и заботы. Хозяин должен был вовремя и систематически проводить курсы лечения и чувствовать по состоянию собаки, когда ее в охоту пускать можно, а когда от охоты лучше оберечь.

Обеспечить Дюне достойную борзой жизнь мы были способны.

Благостная новость сняла с моего сердца тяжелейший камень. В душе воцарилось спокойствие.

Было дело.

***

Последовавшие слова жены не оставили от спокойствия камня на камне. Они относились к заказанным ею псовым борзым щенкам.

Повязанная полутора месяцами ранее московская сука – та, что осталась пустой в году предыдущем − обзавелась повышенным аппетитом и располнела в боках – факт, неопровержимо свидетельствовавший о развивающихся в ее утробе щенках. Приплод должен был появиться на свет через пару-тройку недель.

В голосе жены было победное ликование, и я знал, что она светилась счастьем, чего, нельзя было сказать обо мне. Хоть я и привык к мысли, что рано или поздно щенки в доме появятся и по мере подрастания займутся очередным его разгромом, как это проделывали все без исключения их предшественники, − назло грядущему себя берег, на указанной мысли внимания не заостряя, а потому щенки представлялись мне перспективой далекой и даже эфемерной. И вдруг перспектива придвинулась вплотную, сделавшись абсолютно реальной.

Втайне я призвал на помощь добрых ангелов… и они, отзывчивые, мигом подчинив себе мои мысли, доходчиво втолковали, что, с учетом неуемности жениного темперамента и всех иных сопутствующих данному факту обстоятельств, ерепениться не нужно, что содержание животных – предписанная мне свыше миссия, притом миссия благая, а потому надлежит, смирившись, возрадоваться.

В обозначенной связи добрые ангелы не преминули напомнить, как совсем недавно я уже имел мужество смириться и возрадоваться на сей счет, а в конце намекнули, что негоже беспокоить их и себя возобновлениями душевных метаний.

Перед ангелами мне сделалось стыдно, и я смирился в единый миг.

Вот только радость, как я ни призывал, ко мне предательски запаздывала, и пришлось основательно постараться, чтобы изобразить ее голосом перед женой.

У меня получилось: она осталась довольна. Во всяком случае, прощаясь, сказала, что целует, а вообще-то телефонными поцелуями милая меня не баловала.

Спокойствие опять ниспало на мою душу.

***

Когда же после работы я пришел домой, его как ветром сдуло. Судьба лишала меня спокойствия уже второй раз за день. Она играла со мной!

Речь опять зашла о ветеринаре. Оказывается, та, позвонив жене по поводу результатов анализа, попутно осведомилась о подробностях времяпрепровождения Дюны вне квартиры и осталась недовольна.

Другими словами, узнав, что Дюна выгуливается не иначе как на поводке и лишена полной свободы передвижения, а в итоге – физической нагрузки в виде необходимого для любой борзой бега, ветеринар настоятельно рекомендовала указанную нагрузку обеспечить.