Читать книгу Заговор маски - Ольга Костылева - Страница 1

Пролог

Меры, предпринятые для охраны Тинга в тот морозный зимний день, были поистине беспрецедентными. Всадники перекрыли соседние переулки и указывали возмущенным пешеходам маршруты обхода. К кордону со стороны улицы Флоки Вильгердарсона подъехала карета, окна которой были плотно зашторены. Кучер показал документ, и всадники с поклоном тут же расступились перед экипажем. Карета пересекла пустую площадь, въехала в массивные кованые ворота и остановилась перед внушительным зданием с длинными узкими резными окнами, украшенным многочисленными статуями, от которого так и веяло стариной и мощью первых завоевателей, ступивших когда-то на эту землю.

Первым из кареты выскочил юноша, почти мальчик. Его открытый взгляд небесно-голубых глаз, нежная улыбка и копна густых золотисто-каштановых волос совсем не вязались со строгостью его черного костюма. Зажав под мышкой портфель с бумагами, он помог выйти из экипажа высокому мужчине с резкими, но тонкими чертами лица в плаще с меховым воротником и цилиндре, немного грузному на вид, но внушающему, однако, желание повиноваться. Сквозь темные коротко подстриженные волосы пробивалась седина. Окинув пронзительным орлиным взглядом здание, в котором проводились заседания правительство Сольгарда и вершились судьбы не только этой страны, но и по всеобщему молчаливому признанию и во многом всего материка, мужчина усмехнулся.

– Как думаешь, сколько лет оно стоит здесь, – спросил он помощника на том изумительном галльском наречии, которое с головой выдавало истинного патриция, но полностью скрывало племенную принадлежность говорившего.

– О, сотни лет, вероятно, доминус! – восторженно выдохнул юноша, обводя взглядом каменные шпили и строгие лица статуй.

Мужчина усмехнулся:

– Строительство было завершено двадцать лет назад, – он насладился произведенным эффектом и добавил, – никогда, ты слышишь, никогда нельзя недооценивать викингов.

Еще раз окинув взглядом величественное здание Тинга, посол второго крупнейшего на континенте государства Регнум Галликум, Лар Лицинус Целсус в сопровождении своего юного спутника направился к главному входу. Они вошли в большие двери, и навстречу им бросился молодой человек. Ярко-синяя лента на плече указывала на должность смотрителя.

– О! Какая честь, Лар Лициниус Целсус! – сказал он по-галльски с заметным акцентом.

Мужчина поклонился.

– Я Хеймир, и вы можете обращаться ко мне по любому вопросу. – Молодой человек жестом пригласил следовать их за собой, – не все пока собрались, вы можете подождать в этом гостевом зале. Там есть закуски и напитки. И, как я смею надеяться, – он вежливо улыбнулся, – приятная компания.

– Несомненно, – ровным голосом отозвался мужчина.

Пройдя по устланным коврами, скрадывающими их шаги, коридорам, они попали в просторную светлую комнату, стены которой были отделаны резными деревянными панелями. Перед ними мгновенно возник слуга в зеленой ливрее. Поклонившись и забрав у вновь прибывших плащи, он отступил в сторону.

Галлы вошли гостевой зал, и на миг остановились, изучая помещение и находившихся в нем государственных мужей. Несмотря на привычное высоким чинам желание приходить позже всех, в зале уже находились главы ведомств, отвечающих за экономику, образование, внешнюю торговлю, а также глава Ковена магов Сольгарда. Юноша напомнил себе, что у сольгардцев главы ведомств носят титул риг-ярлов, и лучше не перепутать, назвав их ярлам – обычным обращением к аристократии в Сольгарде. Некоторые могли посчитать это оскорблением.

Гостиная постепенно заполнялась, в том числе и знакомыми галлам лицами. Кто-то уходил, кто-то возвращался. Посол вежливо кивнул в знак приветствия заместителю риг-ярла экономики, раскланялся со знакомыми из ведомства культуры и, в конце концов, остановился со своим спутником у одного из широких окон, откуда можно было хорошо рассмотреть весь гостевой зал. Рядом с ними собралась группа людей во главе с риг-ярлом внешней торговли Клудом Гейрсоном, оживленно обсуждающих недавние реформы в Великом Остроге.

– Думаете, церковная реформа пройдет успешно? – скептически спросил молодой щеголеватый на вид мужчина в дорогом прекрасно сшитом бархатном костюме. – Насколько до нас доходят сведения, население восприняло новую введенную религию с большим сомнением. Я считаю, эти изменения долго не продлятся.

– Ярл Энгер, как всегда, отличается некоторой, если не сказать больше, ограниченностью суждений, – неожиданно раздался низкий голос рядом с Ларом Лициниусом Целсусом. Галл бросил взгляд на говорившего. Высокий мужчина средних лет со светлыми волосами, тщательно зачесанными назад по армейской привычке, был одет в красный военный мундир, носимый лишь высшим командованием. На груди был приколот высший знак отличия – Мьелльнир, которым в империи викингов столь редко награждали, что живых кавалеров этого ордена на сегодняшний день не насчитывалось и десятка. Светлые глаза с желтоватым оттенком спокойно встретили взгляд Целсуса.

– Добрый день, уважаемый посол, – чуть наклонил голову в приветствии хевдинг Асквинд, верховный военачальник армии Сольгарда. – Надеюсь, вы простите мне прямоту в суждениях. – Он усмехнулся. – Что можно ожидать от такого старого вояки, как я?

Галл прищурился и улыбнулся:

– И вам добрый день, уважаемый хевдинг, – ответил он на чистом скандинавском с едва уловимым галльским акцентом, – приятно видеть старого товарища среди всей этой молодежи. Как поживают ваша жена и сыновья?

На лице хевдинга появилась искренняя улыбка.

– Все здоровы, к счастью. Давно не виделись, Целсус, – он крепко пожал руку посла. – Как ваше семейство? Сын все-таки решил идти по вашим стопам?

Посол пожал плечами:

– Решил, хоть я и не был в восторге от его решения. Сенат одобрил его кандидатуру. Они думают, что сумеют на нем отыграться за мой успех. Они, скажу я вам, не на того напали, видит Юпитер! Все остальные здоровы. Недавно выдал замуж дочь. Впрочем, вы наверняка об этом знаете, не так ли?

– Разумеется, – кивнул хевдинг. – Ваша Лициния выросла настоящей красавицей. Да и партия, кажется, блестящая: молодой человек с завидными перспективами. От всей души поздравляю. Как и в отношении сына. Помню этого талантливого юношу, он еще всему сенату задаст жару. А мои старшие выбрали военную карьеру, решили идти по моим стопам. Учатся в военной академии. – Глаза хевдинга при упоминании сыновей явно потеплели, однако это выражение быстро исчезло, едва перед ними появился еще один участник предстоящего мероприятия.

– Рад приветствовать, хевдинг Асквинд, доминус Целсус, – невысокий крепкий мужчина наклонил голову в знак приветствия. – Простите, что нарушил вашу беседу.

– Бьернсон, – кивнул Асквинд, не утруждая себя церемониями. – Ваш начальник уже прибыл?

– И давно, – мужчина обвел взглядом гостиную. – К сожалению, не вижу его. Впрочем, риг-ярл Лунн не позволяет делам простаивать. Насколько я знаю, он планировал до начала тинга переговорить с делегацией из Острога. Все насчет недавних реформ. Слышали о варварских событиях в Киеве? Слава Одину, наши люди не пострадали.

Галл был удивлен настолько, что не смог удержаться от вопроса.

– Встреча с делегацией из Великого Острога? Сейчас? Накануне тинга о возможности альянса между Регнум Галликум и Сольгадом, – спросил посол спокойно, внимательно вглядываясь в черты малоизвестного ему человека.

Лицо Бьернсона помрачнело.

– Это дело не политическое, а скорее религиозное. Верховный эриль Гудбранд бывает весьма резок в словах и выражениях. И если рядом не будет хорошего дипломата, дело может окончиться международным скандалом. Вы очевидно не слышали…

Асквинд, которому явно надоело ходить вокруг до около, поморщился.

– Эти сектанты, которые считаются официальной церковью Острога, взращивают ненависть к нашим богам. Да и к вашим тоже. Вы наверняка читали их проповеди. Геенна огненная, дьяволы, ангелы… Мне подобные страшилки в детстве старший брат рассказывал. Два дня назад на Дворцовой площади в Москве разбушевались очередные фанатики. А там как раз были наши люди. Несколько достойных уважаемых семей посетили Москву. И православные проповедники разгорячили людей, которые увидели наших с молотом Тора на груди, ну и… – зло нахмурившись, он процедил, – дело дошло до того, что малолетних детей едва ли на костер не потащили, причем сложенный прямо там же, на центральной площади столицы. К их счастью, ратники подоспели вовремя, и никто не пострадал серьезно. Острожцы клянутся, что инцидент произошел без участия представителей официальной церкви и обвиняют во всем приверженцев старых богов, утверждают, что это провокация и, разумеется, приносят извинения. Но Гудбранд все равно бушует, призывает все кары богов на их головы и обещает лично наслать проклятье на виновников. Что за варварство? – не удержавшись, добавил он. – Религиозный фанатизм в наши дни. Словно в Средние века живем…

– Да-да, конечно, я об этом слышал, – наклонил голову Целсус, – по моему мнению, православные уж очень много они на себя берут, утверждая, будто только они поклоняются богам так, как надо, – он лениво и изящно взмахнул рукой, – точнее, богу. Они же наличие иных богов отрицают. Я выражаю вам, друзья, мои соболезнования в связи с этим инцидентом, это поистине ужасное происшествие и, как вы верно заметили, дроттин Асквинд, это мракобесие может закончиться мировым скандалом. Однако, по моему весьма скромному мнению, тинг важнее, а делегации из Великого Острога стоит подождать – ведь это они будут приносить извинения и, следовательно, их не затруднит задержаться на день-другой в Люнденвике.

–Вы безусловно правы, доминус Целсус, – Бьернсон почтительно наклонил голову. – Риг-ярл Лунн считает также, мы только волновались за эриля…

– Не волнуйтесь, Бьернсон, – хевдинг кивнул в сторону двери. – Эриль выглядит весьма недовольным, а значит проклясть ему сегодня никого не дали. Ваш начальник справился вполне успешно.

Взгляды троих мужчин устремились в стороны выхода. Там показались двое: пожилой седовласый мужчина лет 60-ти с аккуратно подстриженной бородой и усами и высокий худой старик с посохом в руках. Старик что-то тихо, но по всем движениям очевидно, что яростно выговаривал своему спутнику.

– Оно и к лучшему, – негромко сказал галл, – проклясть легко, а снять проклятие – куда сложнее. Да и военный альянс создается ради мира, не так ли? Что ж, теперь ждем только конунга Харальдсона?

Едва он успел вымолвить эти слова, как в конце гостиной послышался шум, и все те же слуги в зеленых ливреях открыли большие двери и, почтительно поклонившись, пригласили присутствующих в главный зал Тинга.

– Конунг прибудет через десять минут, – тут же определил Бьернсон. – Вынужден вас покинуть, уважаемые дроттины, мне необходимо находиться рядом с риг-ярлом Лунном.

Наклонив голову в знак прощания, он поспешил к своему начальнику, ловко огибая присутствующих ярлов. Из-за невысокого роста его темноволосая курчавая голова вскоре скрылась за плечами направляющихся к выходу викингов, однако уже через несколько мгновений он вынырнул из людского скопления возле риг-ярла Лунна, который наконец сумел на первый взгляд успокоить Верховного эриля. Старик хмуро кивнул Бьернсону и риг-ярлу и, постукивая посохом, направился в зал.

Поймав взгляд Лунна, Асквинд кивнул ему в знак приветствия и повернулся к собеседнику.

Жестом подозвав к себе сопровождавшего его юношу, Целсус сказал ему негромко:

– Маркус, мне нужны все сведения об этом человеке, с которым я только что говорил, все, что ты сможешь найти.

– Да, доминус, – отозвался юноша, почтительно наклонив голову.

Целсус также знаком отпустил его и двинулся в сторону зала собраний вместе с хевдингом.

– Послушайте, Торольф, – спросил он едва слышно, – с каких это пор помощники риг-ярлов так легко влезают в разговоры послов и хевдингов, да еще растолковывают нам официальную позицию их патронов? Кто он такой, этот Бьернсон? Я видел его раньше, но никогда не думал, что он играет сколько-нибудь серьезную роль. Вы, похоже, с ним не в ладах?

Хевдинг нахмурился и на несколько секунд замолчал, тщательно подбирая слова. Наконец махнув рукой на это дело, он коротко и довольно резко, хотя, впрочем, и понизив голос, сказал.

– Выскочка из простолюдинов. Меня многие называют консерватором, Целсус, я это знаю и не вижу ничего плохого. Да, я люблю наши традиции, люблю, когда все размеренно и разложено по полочкам. Раньше все было проще, а теперь любой бонд может пролезть в высшее общество и называться ярлом. – Он вздохнул. – Наверно, старею, друг мой.

Однако тут же тряхнув головой, он продолжил:

– А вот риг-ярл Лунн точно стареет. И если не телом, то душой. Многие поговаривают, что он прочит Атальгрима Бьернсона на свое место. Тот почти десять лет назад начал свою работу, сделав карьеру с секретаря до личного помощника. Хотя окончательное решение все равно остается за конунгом, а тот вряд ли будет пускать такое дело на самотек. Тем более что эриль Гудбранд тоже его недолюбливает.

– И как столько лет вы продержались на плаву в этом политическом море, мой друг? – с улыбкой спросил галл. – Ваша прямота просто обескураживает. Впрочем, то, что такие люди, как вы, находятся в верхушке власти, делает честь вашему конунгу, даруй Юпитер ему долголетие! – он еще раз вгляделся в спину идущего впереди него Бьернсона. – Так значит он возможный преемник… Хм! Придется принимать его всерьез.

Продолжая переговариваться, участники тинга прошли в зал заседаний и начали рассаживаться. Едва все заняли свои места, как распорядитель вошел в зал и объявил о появлении конунга Асгейра Харальдсона и кюны Хильдегард.

Присутствующие встали, приветствуя вошедших. Конунг в церемониальном облачении – военном мундире и плаще, сшитом из шкуры белого волка – вступил в зал. Высокий светловолосый мужчина сорока пяти лет с серыми пронзительными глазами, казалось бы, не смотрел ни на кого в зале, однако хевдинг Асквинд, отлично знавший конунга, с которым они когда-то вместе учились в военной академии, прекрасно понимал, что Асгейр заметил и некоторое волнение присутствующих, обусловленное будущими планами, и все еще явную ярость Верховного эриля, который стоял по правую руку от трона.

Конунг занимал трон Скандинавской империи уже восемь лет с момента смерти его отца – Харальда Торвальдсона. Его жена – кюна Хильдегард – была родом из норвежских земель. Брак был удачным не только для конунга, искренне любившего свою жену и получившего от брака трех сыновей и дочь, но и для простых жителей, которые не уставали благодарить Одина за такую просвещенную кюну. Хильдегард активно участвовала в политической жизни, возглавляла несколько благотворительных организаций и была постоянным участником Тинга.

Целсус с улыбкой кивнул некоторым своим сородичам, готовившим отчеты для сегодняшнего заседания, и устремил взгляд на конунга. Тот взошел на небольшой помост, подвел жену к ее трону, сам встал у своего и после секундной паузы с неторопливостью, приличествующей правителю, сел на красный бархат. Он сделал приглашающий жест – и все участники опустились в свои кресла.

– Смотри внимательно, – едва слышно прошелестел посол, но Маркус, сидящий рядом, сразу придвинулся, поняв, что сказанное относится к нему, – на твоих глазах творится история. После сегодняшнего дня мир не будет прежним.

Юноша кивнул, кинув восхищенный взгляд на своего начальника, которого почитал и за учителя.

Конунг кивнул знатному вельможе средних лет в строгом костюме и с орденом на голубой атласной ленте, висевшем у него на шее. Тот ответил правителю низким поклоном и взошел на кафедру:

– Мой конунг! – начал он звучным приятным голосом. – Моя кюна! Дроттины Сольгарда и наши уважаемые гости из Регнум Галликум! – он поклонился целенаправленно Целсусу, и тот ответил любезной улыбкой и наклоном головы сначала ему, а затем конунгу, который устремил на него свой взор. – Сегодня, в третий день года – третьего числа Мерсугура 1083 года от становления империй – в Люнденвике я, первый среди равных риг-ярл Сигурдсон, объявляю открытым внеочередное заседание Тинга. На повестке дня несколько вопросов. Первый: доклады участников со стороны Сольгарда и Регнум Галликум о социально-политической обстановке в Великом Остроге. Второй: доклады участников со стороны Сольгарда и Регнум Галликум по экономическим, политическим, социальным и прочим вопросам возможности заключения военного альянса с образованием единой армии коалиции. Третий: дебаты участников со стороны Сольгарда и Регнум Галликум о возможности создания военного альянса с образованием единой армии.

В зале Тинга стояла гробовая тишина. Было слышно, как скрипит перо писца, стенографирующего речь. Первый риг-ярл, сидящий на своем месте, говорил негромко, однако его голос при помощи магического усилителя разносился по всему залу. Дворцовая стража в черных мундирах, расшитых серебристыми нитями, замерла у входов, никак не выдавая своего присутствия. Участники тинга обратились во слух. Кое-кто делал пометки для последующих вопросов. Асквинд молча слушал, сидя на своем месте, сжимая и разжимая кулаки. Изменения, проводившиеся последние годы в Великом Остроге – третьем крупном государстве на континенте, затрагивали все слои общества. Официальная насильственная смена религии, запрет на образование для женщин, строгий контроль документов, участившиеся международные инциденты. Несмотря на то, что хевдинга многие считали лишь солдатом, не искушенным в политических интригах, он вовсе не был глуп. А происходившее в Великом Остроге говорило о том, что либо самоизбранный чуть более пятнадцати лет назад новый глава государства, носивший титул Великого Охотника, полный идиот, упорно тянувший свою страну в глухое средневековье, либо же, к чему склонялся хевдинг, Великий Охотник, напротив, достаточно умен и целенаправленно делает из доброго соседа злобно ощерившегося волка, который вскоре захочет напасть.

Заседание шло своим чередом. Закончил говорить первый риг-ярл, стали выступать докладчики. Из их донесений картина складывалась весьма удручающая. Уровень жизни населения стремительно падал из-за того, что международные компании боялись теперь торговать на территории Острога. Но вместо того, чтобы винить Великого Охотника, жители государства обрушивали всю свою злобу на заграничных соседей. Газеты переполняли топорные, грубые, пошлые карикатуры, обличающие развращенность и хитрость галлов и агрессивную тупость сольгардцев. Зато своего правителя они превозносили. Доподлинно стало известно о случаях пыток и даже нескольких казней несогласных с реформами. Население бурно поддерживало эти проявления насилия.

– Как это возможно? – удивленно зашептал в ухо Целсусу Маркус, не сумевший усидеть спокойно после рассказа одного из докладчиков о том, как в одном из острожских городов женщину насмерть забросали камнями за то, что ее дочь вышла замуж за галла и приняла языческую веру своего мужа. – Этот народ… Открытый и добрый, насколько мне известно, много веков почитавший богов почти таких же, как у скандинавов, стремившийся к просвещению, но не терявший корни с матерью-природой… Многие у нас считали, что они – эталон, к которому стоит стремиться цивилизации!

Целсус улыбнулся краешком рта и пожал его руку:

– Нет эталона, мальчик мой, и никогда не верь, когда тебе говорят, будто плебс может быть открытым и добрым. Он такой, каким его правители позволяют ему быть.

– Но то, что они творят, – не унимался Маркус, – на это и звери не способны!

– Звери куда приятнее, – флегматично отозвался посол, – они не выдумывают лишнего и заботятся лишь о насущном. К сожалению, пока жители Острога озвереют, пройдет слишком много времени и прольется слишком много крови, так что куда выгоднее нам будет остановить это.

– Надо убрать Великого Охотника! – шепнул ему в ухо Маркус, мрачно сверкнув глазами.

Целсус едва сдержался, чтобы не рассмеяться, что было бы весьма неуместно, так как докладчик как раз перешел к во много раз возросшему уровню смертности на территории Острога.

– Мой милый, очаровательный Марс, – ответил посол юноше, – как было бы хорошо жить, если все проблемы решались бы так легко! Нет, увы, нет, мы не можем себе позволить совершить такую ошибку!

Юноша, непонимающе нахмурившись, взглянул на учителя, но промолчал, так как перешли ко второй повестке дня и посол поднялся, чтобы взойти на кафедру. Он только подал послу нужные для доклада бумаги.

Целсус говорил долго и обстоятельно. Многое из того, что он говорил, не нравилось ему самому, но отражало официальную позицию галльского королевства. Однако трудно было отрицать: идеи были хороши, но оба государства не были готовы к альянсу подобного масштаба. Слишком многое требовалось обсудить, выработать общие принципы сосуществования, найти новые способы финансирования и иные ресурсы.

Выступил и Асквинд, сказавший, по сути, то же самое, что и посол.

В итоге после проведения дебатов был составлен документ, в котором попунктно были перечислены решения тинга – некий план на ближайшее время. Альянс заключен не был – сегодня на это никто и не надеялся, – но дело сдвинулось с мертвой точки. Целсус был выжат, как лимон, но доволен. Он предстанет перед королем не с пустыми руками. Тяжело опершись на плечо своего спутника, он двинулся к выходу.

У самого входа к нему вновь подошел хевдинг. Несмотря на видимую усталость, выглядел он почти счастливым.

– Ну что ж, лед наконец тронулся, – сказал он. – Чему я несказанно рад. Не будем загадывать, но надеюсь, продолжим в том же духе, и да помогут нам боги. Нам нужно защищать цивилизованное общество, иначе весь мир рухнет в хаос. – Хевдинг улыбнулся одним глазами и без всякого перехода спросил. – Когда вы покидаете Люнденвик, друг мой?

– Лед тронулся, – усмехнулся галл, – какое сольгардское выражение! Мир рано или поздно туда и угодит – ведь этому учит ваша вера, не так ли? Но я буду бороться за цивилизацию пока жив, уверяю вас: люблю комфорт, знаете ли, – он повернулся к широко открытым дверям и, прищурившись, посмотрел на хлопья снега, засыпавшего пустынную площадь. – Я бы отправился немедленно, ведь король ждет новостей и желает получить их не из газет, как вы понимаете. Но годы берут свое. Мне нужны ужин, хороший сон, а перед сном добрая чарка скандинавского меда – грех не воспользоваться случаем, ведь в Галлии такого не найти! Я отплываю завтра утром, хевдинг.

Хевдинг хмыкнул:

– И я бы хотел как можно более отдалить тот момент, когда Волк вырвется на свободу. Мы, викинги, слишком любим жизнь, чтобы отдать ее без борьбы. Значит, завтра утром… В таком случае, друг мой Целсус, не желаете ли получить добрый ужин в моем доме? Фрейдис будет рада видеть вас. А утром поедем вместе: я отправляюсь на восточные границы, так что не смогу лично проводить вас до гавани.

– С огромным удовольствием приму ваше приглашение, Торольф! – наклонил голову посол, – это великая честь для меня. Смею надеяться, вы не откажете в приеме и моему помощнику. Маркус Гавиус, рекомендую. Слишком смел и честен, чтобы выбиться в большую политику. Все жду, когда он, наконец, разочаруется в этом деле и посвятит себя какому-нибудь более достойному занятию, например, искусству.

– Никогда, доминус! – пылко возразил юноша и склонил голову, – хевдинг Асквинд, вы можете располагать мной!

Тот, усмехнувшись горячности юноши, благосклонно кивнул ему.

– Рад знакомству, молодой человек. Разумеется, мы будем рады и вам. В таком случае сегодня к семи я пришлю за вами карету, Целсус.

В этот момент к ним приблизился молодой человек из числа личных помощников конунга. Щелкнув каблуками, он поклонился и быстро произнес.

– Хевдинг, конунг зовет вас.

Хевдинг, кивнув, повернулся к галлу и сказал.

– До вечера, друг мой.

– До вечера, друг мой, – откликнулся посол, проводил взглядом подтянутую фигуру хевдинга и кивнул юноше, – едем, начнем готовить доклад для короля.

Они вышли из массивных дверей, сели в ожидавшую их карету и растворились в метели, исчезнув в том направлении, откуда приехали.

Часть 1

Глава 1

Зима в тот год в Великом Остроге выдалась мягкой. Несмотря на выпавший снег и мерцающие инеистым налетом иголки на елях и соснах, холодно не было, и нет-нет да и раздавалось пение птиц, которые выражали радость от того, что не все жучки попрятались в землю и не все шишки и орехи были скрыты под снегом.

Молодая девушка в теплой длинной юбке и простом, но добротно сшитом полушубке, перешагнула через ствол упавшего дерева, остановилась и прислушалась. Ее волосы были перевязаны теплым платком, однако несколько темных прядок выбились из-под него и упали на лоб. Карие глаза довольно блеснули, когда она увидела неподалеку рябину, возле которой порхала стайка снегирей. Заметив девушку, птицы взволнованно вспорхнули.

– Шш… – вполголоса протянула она, шагая к рябине. – Обещаю, что не наврежу вам и без обеда не оставлю. Мне нужно всего несколько гроздей…

Следуя своему слову, она действительно аккуратно, стараясь не напугать птиц еще больше, сорвала несколько гроздей ягод и положила в корзинку. Так же медленно и аккуратно отойдя назад, она покосилась на птиц: те, успокаиваясь, снова опускались на ветки.

Внезапно до нее донесся нежный девичий голос, выводивший мелодию. Он звучал, чисто, словно звенели где-то маленькие колокольчики, и было в нем что-то такое, что манило к себе, заставляло сердце быстрее трепетать в груди. Кареглазая хмыкнула и направилась в сторону, откуда он раздавался. Через несколько минут она вышла на опушку. У невысокой березы, опершись на нее рукой, стояла стройная девушка с волной распущенных огненно-рыжих волос. Из леса к ней, завороженные, шли пара оленей, не отрывая от нее глаз. У ее ног, сжавшись в клубок, лежал заяц. Синицы и воробьи скакали по веткам, подбираясь все ближе.

– Лешего не боишься? – весело спросила темноволосая, обращаясь к певунье.

Та резко оборвала песню и обернулась, явив подруге миловидное, но в данный момент хмурое веснушчатое лицо, длинный нос и острые скулы.

– Это ему меня в пору бояться, – сказала она со вздохом. Звери и птицы, очнувшись от наваждения, бросились врассыпную, кроме зайца, которого рыжая взяла за уши и подняла, продемонстрировав подруге бездыханную тушку.

– И этот туда же. Сначала они засыпают, потом умирают. Ничего другого не выходит.

Темноволосая девушка приблизилась к подруге и сочувственно посмотрела на зайца.

– Горе ты луковое…. – вздохнула она. – Тебе, Горислава, лучше на посиделках под руку не попадаться. Извини… – спохватилась она, заметив выражение лица подруги. – Прости дурочку, ты же меня знаешь, иной раз мелю так, что и мельник наш не поспеет.

Оглядев зайца еще раз, девушка стащила с головы платок и расстелила его на снегу. Длинная коса упала на спину меж лопаток.

– Клади, – велела она. – Хоть дичью разживемся на ужин. Я уже все собрала: и хвою, и рябину, и желудей, и коры немного. Все как бабушка велела. А тушку лучше припрятать. У меня корзинка большая, мне бабуля даст соленьев, заставим сверху и скроем. А то полицаи, если заметят, не дай боги, отберут, да еще привяжутся, что и как. Как им вот объяснить, что магический дар по высочайшему указу не исчезает.

– И что, – Горислава скептически хмыкнула и не шевельнулась, – ты вот так по деревне перед полицаями простоволосая пойдешь? Не хочешь до свадьбы девой остаться, да?

– Главное, до бабушки донести, – нахмурившись, сказала подруга. – Она на окраине леса живет, туда они не сунутся, побоятся. Знаешь же, что хоть и кричат они, что лешего нет, а все равно опасаются в лес лишний раз шаг сделать. А как донесем – разберемся. Или бабуля мне платок одолжит, или зайца там же и разделаем.

Рыжая скривилась, но положила зайца в платок подруги, сама наспех заплела косу, сняла с ветки свой платок – красивый, узорчатый, сине-желтый, – накрыла голову и, обмотав вокруг шеи, крепко завязала сзади.

– Идем к твоей бабушке, Яра, – со вздохом сказала она, – жаль, что она меня учить не может. Папа сказал, быть сиреной – это было раньше почетно. Сирены голосом умели и сны приятные насылать, и кошмары, и утешать, и с ума сводить, и волю подчинять… – Она чуть покраснела и добавила, хихикнув, – и привораживать.

Яра, как раз укладывавшая завернутого в платок зайца на дно корзинки, рассмеялась.

– А что, мы разве и так не приворожим кого надо? – она вздернула чуть курносый нос и с любопытством посмотрела на подругу. – И кого это ты привораживать собралась, подруженька?

Горислава спрятала глаза:

– Ну… Папа сказал, ему тут кузнец обо мне говорил… Про меня… А если посватается… Пусть лучше любит меня без памяти, да? А то и так все девки на него засматриваются, а так я уверена буду…

Ее подруга ответила, немного помолчав.

– Да, Остромир парень хоть куда. И что засматривается на тебя – верно. Я не раз замечала… Глядишь, и посватается весной, а к осени свадьбу… Только не надо никого привораживать, по глазам его видно, что он и так тебя любит без памяти. – Надев варежки и подхватив корзинку, она грустно посмотрела на Гориславу. – Знаешь, хоть и рада я за тебя, если пойдешь за него, но самой мне печально. Я-то ведь одна останусь. У тебя дети будут, муж…

– Ну не надо печалиться! – Горислава бросилась к подруге и крепко обняла, прижавшись щекой к щеке, – сразу десять детей я ему не рожу, а там и к тебе посватаются! Мы будем видеться часто-часто что бы ни случилось! – она отстранилась и хитро взглянула на подругу, – между прочим, мельников старшенький, Велислав, в церкви с тебя глаз не сводил вчера!

Яра с видимой тоской прижалась к подруге.

– Не в этом ведь дело, Горя, – со вздохом сказала она. – Боюсь я. Помнишь, как нам бабушка рассказывала про свою молодость и учебу в гимназии. Про сирен хотя бы. Как они учились, были почетом окружены. Что их было не так много, зато ценился их дар на вес золота. Все знали: родился с магическим даром – в жизни не пропадешь. А сейчас что? Тебя не то что обучить никто не может, так если узнают, что ты тут тренируешься, разом… – она, взмахнув рукой, поправила выбившуюся из косы прядь волос. – А я и вовсе на виду. Про бабушку вся округа знает, что и в Волховской гимназии она училась, и что травница, и что дар у нас наследственный. Очень мне страшно бывает, соседей уже бояться начинаю. Вот Велислав на меня заглядывается, так на него самого Сиянка глаз положила. Я и знаю, что нехорошо так думать, а ну как она меня возьмет и сдаст священникам? Родители тоже боятся, матушка заговаривала о том, чтобы перестала я учиться у бабушки, а я не могу. И отказаться от дара не могу. Как можно, когда я каждый травку, каждый колосок, каждый листочек чувствую. И людей исцелять хочу! Я ведь помогать могла бы.

Рыжая сочувственно погладила подругу по плечам:

– Ничего, ничего… Про тебя никто доподлинно не знает. Ты притворяйся, что ничем не обладаешь, и все хорошо будет. Папа говорит, такие времена не могут вечно длиться. Когда-нибудь к нам вернутся и почет, и уважение, а пока мы, конечно, не откажемся от дара, но и показывать его не будем. А Сиянку я саму сдам, если что. Она гадала на Крещение, я своими глазами видела!

Яра фыркнула и крепко обняла подругу.

– Спасибо, Горя. Ты прости меня, что-то я с утра сама не своя. Не выспалась наверно. Вот и болтаю невесть что. Идем быстрее, бабушка ждет, да и надо засветло домой вернуться.

Взявшись за руки, подруги заторопились в сторону деревни.

Бабушка Яры жила на самой окраине леса, ее домик стоял на опушке, окруженный деревьями. Летом домик был ярким и красочным, словно на картинке. Утопающий в цветах, зелени листвы и травы, он неизменно притягивал взгляд, создавая впечатление, что случайный гость заглянул на огонек не просто к деревенской травнице, но к самой лесной хозяйке. Сейчас же крыша его была укутана снежным одеялом, а из трубы уютно курился дымок.

В последние годы травница Всемила, хотя и не отказывала никому в помощи, стала делать это с опаской. Указы нового правителя Великого Острога запретили магическую деятельность всем без исключения, обозначив ее как проявление дьявола согласно недавно назначенной официальной православной религии, которую тоже повелевалось принять всем без исключения. А женщинам вообще предписывалось только сидеть дома, смотреть за хозяйством и рожать детей. Время от времени в деревне Росянке появлялись посланцы правителя. Сначала объявили о том, что теперь его следует называть не князь, а Великий Охотник. Все удивлялись, однако пожимали плечами. Правитель он и есть правитель, как его не назови. У викингов – конунг, у галлов – король, у нас вот был князь, стал Великий Охотник.

Беды начались, когда Великий Охотник пришел в православный храм, открытый в Киеве не больше десяти лет назад, на Рождество со всей своей дружиной. Публично пришел, не таясь. Об этом написали во всех газетах на первых полосах.

«Хорошо это,– сказал тогда отец Гориславы, бывший деревенским учителем, – он публично показывает, что наши боги милостивы ко всем, что правитель будет судить справедливо, не взирая ни на веру, ни на происхождение».

Учитель ошибся. Через полгода Охотник принял новую веру, а еще через полгода по всей стране снесли капища. Тогда же вышел ошеломивший всех указ о том, что все жители должны принять православие, а старых богов, которым столетиями поклонялись их предки, нужно предать забвению. Потом под запретом оказались магическое искусство и сами маги, которых назвали дьявольскими прихвостнями, потом последовали реформы образования, которые запрещали учиться девочкам и сильно сократили список предметов для мальчиков, потом… много чего было потом. Обо всем этом писали, но хвалебно: в газетах с той поры не было ни слова правды.

Люди слушали, ахали, вздыхали, но против власти идти боялись, а потому на виду все были послушны и никак не выражали несогласия с новыми изменениями. Однако при этом многие продолжали молиться Перуну, Сварогу и Мокоши, в православную церковь приходя лишь для виду. А отец Гориславы по-прежнему учил дочь и ее лучшую подругу разным наукам. Всемила же, поняв, что внучке передался магический дар, учила ее чувствовать растения, лечить с их помощью, варить отвары, вливать в них силу и передавала ей все свои знания. Труднее пришлось Гориславе, у который был дар сирены-певуньи. Всемила о нем знала только понаслышке, а потому объяснить девушке ничего толком не могла. Вот и приходилось ей учиться методом проб и ошибок.

Время шло. Православные храмы теперь возвышались в каждой даже самой захудалой деревушке, закрывая своими колокольнями небесный свод. Газеты все время писали об ужасах, которые творились в Сольгарде и Регнум Галликум: грабежи, насилие, убийства, бесчинства всех мастей. Сначала люди только качали головами, не веря в такое о соседях. Однако понемногу начинали проникаться. Все чаще с искренностью и огнем в глазах стояли на коленях в церкви, поносили викингов и галлов. Малейшего упоминания о них было достаточно, чтобы лица людей багровели от ярости, ведь эти чужеземцы не только у себя там блуду предавались, но и целью своей поставили народ православный с пути истинного сбить, а не сбить – так уничтожить Великий Острог! И их приспешники – маги – туда же!

После очередных газетных статей, сплетен, приносимых из города, Всемила словно чернела лицом и молча уходила к себе в избушку, где, не говоря ни слова испуганной внучке, что-то варила, шептала на травы, перебирала свои запасы. А учитель и лесничий, отец Яры, садились на завалинку и долго курили. После чего, так же не сказав друг другу ни слова, расходились по домам.

Матери боялись. Жена учителя пугливо притихала, когда он доставал учебники и начинал объяснять дочери и ее подруге причудливую галльскую грамматику. Мать Яры попыталась запретить девушке учиться, чтобы не накликать беду, однако тут вступился отец. Обычно немногословный и спокойный лесничий сверкнул такими же карими, как у дочери, глазами, стукнул ладонью по столу и резко приказал жене замолчать. А переведя взгляд на дочь, сказал:

– Ничего не бойся, Ярушка. Ходи к подруге и к бабушке и старательно учись, только не болтай об этом.

Девушка испуганно кивнула и прилежно выполняла завет отца. Старательно разучивала галльский и сольгардский языки, училась счету и письму, вместе с подругой читала книги, припрятанные учителем, а самое главное – почти каждый день бегала к Всемиле, которая передавала ей тайные знания магов-травников.

Гориславе же приходилось еще хуже. Мало того, что она, как и подруга, и слово лишнее сказать боялась, так еще мать запретила ей петь. Запрет был обоснован: любому, услышавшему ее пение, становилось ясно, кто перед ним. Но музыка рвалась с ее уст против ее воли, и стоило ей забыться, когда она мыла полы или пряла, она и сама не замечала, как начинала издавать причудливые звуки, складывающиеся в витиеватую мелодию. Мать тогда строго одергивала ее, и она, испуганно втягивая голову в плечи, замолкала, но через пять минут невольно заводила песню снова. Постепенно ее пение, приносившие родителям радость, когда она была маленькой, стали доставлять только печаль и тревогу, так что вскоре и учитель, любивший дочь без памяти, даже больше двух своих сыновей, попросил ее не напевать дома. Он объяснил Гориславе, что песня зависит от настроения сирены: если на душе тяжело – то и песня выйдет не благодатной. Этим можно было как-то управлять, но как – Горислава не знала, а ее отец и подавно.

До избушки девушки добрались быстро, бабушка же, непонятным образом услышав их, встречала подруг на крыльце.

– Опять, Яролика, без платка бегаешь, – заворчала она. – Ну да, бегай, бегай. Уши отморозишь, заодно проэкзаменую, как обморожение лечить.

– Да ладно, бабуля, – отозвалась девушка, оказавшаяся Яроликой, – мы всего-то от березняка бежали. Зато смотри, не с пустыми руками!

– Все, что вы просили, собрали, бабушка Всемила, а еще вот, зайца добыли! – улыбнулась Горислава, входя в сени и отряхивая от снега подол шерстяного платья.

Всемила хмыкнула, но внимательно осмотрела добычу девушек. Одобрительно покивала на рябину, потерла пальцами хвоинки, покатала на ладони желуди и принюхалась к коре. Только после этого расщедрилась на похвалу:

– Молодец, внучка. Я бы лучше не собрала.

Довольная Яролика тут же засияла. Травница перевела взгляд на зайца.

– Опять тренировалась, Гориславушка? – спросила она, достав принесенную тушку и отдав Яролике ее красный с серебристой вышивкой платок.

Девушка вспыхнула:

– Я не того желала, – хмуро сказала она, – ничего у меня не выходит, бабушка Всемила.

Всемила в задумчивости прикусила губу.

– Не расстраивайся, милая, – сказала она. – Все придет со временем, только не бросай это. Магический дар беречь надо. Ох, как я жалею, что не могу тебе помочь. Я бы и рада, но многого не знаю о даре Сирин. Ну да ладно, – решительно продолжила она. – Через несколько дней в город едем, я там попробую поговорить со старыми друзьями, может, что подскажут. А сейчас снимайте шубки, будем вашего зайца разделывать. Яролика, а ты смотри внимательнее, попробуем разобраться, что с ним случилось.

Яролика мигом скинула полушубок, без напоминаний вымыла руки, засучила рукава и, подпоясавшись фартуком, подступила к столу, на котором Всемила уже положила зайца.

– Свежевать сможешь? – уточнила травница.

– Обижаешь, бабушка, – Яролика прикусила губу от усердия и старательно принялась разделывать тушку. Всемила стояла рядом и легко поводила над столом ладонями, словно прислушиваясь к чему-то.

Горислава тем временем прошлась по избе. В углу, как теперь было положено, висела икона, но лампада перед ней не горела. С потолка свисали шкурки зверей, сушеные травы, невообразимые амулеты из лент и перьев. Девушке, еще отчетливо помнящей, как почитали травницу в деревне, все же теперь жутко было смотреть на эти неприкрытые атрибуты старой веры. Поежившись, она нетерпеливо спросила:

– Ну что, понятно что-нибудь?

– Кое-что понятно, – кивнула Всемила. – Когда ты поешь, Горислава, то сила голоса на мозг действует. У зверушек он послабее и поменьше, а потому легче поддается. С людьми у тебя так не получится без тренировок. А поскольку управлять силой ты не умеешь, она зависит только от твоего настроения. Вот общий настрой и дает такой итог.

Она пошевелила пальцами над головой зайца и коснулась верхушки черепа между ушами.

– Вот тут повреждение чувствую, сосуд лопнул, потому и он и умер.

Горислава повела плечами:

– Дай Мокошь, вы у друзей разузнаете, что с этим делать, бабушка Всемила. Я вовсе не хочу никого убивать. Я не хочу быть такой, какими попы магов описывают. Я бы хотела нести людям только благо!

– Будешь, деточка. Мокошь поможет, – успокаивающе произнесла Всемила. – Любой дар можно использовать и во благо, и во зло. Все зависит от желания.

– Бабуля, а почему я не могу так же чувствовать живых существ? – спросила Яролика.

– Потому что лентяйка, – посуровела бабушка. – Упражнения каждый день делаешь, как я велела?

– Каждый! – с обидой воскликнула Яролика. – Но не получается.

– Не получается, – хмыкнула Всемила и задумалась. – А с растениями?

– С растениями все чувствую! – подтвердила девушка. – Если где расти ему плохо, если ветки сломаны, корни. А еще сразу понимаю, отчего любая травка поможет.

– Сила у тебя больше на земле держится, – пояснила Всемила. – Пробовала с деревьями ворожить?

Яролика смутилась и опустила голову.

– Пробовала, – кивнула она. – У яблони была ветка надломана, я держала ее и изо всех сил желала, чтобы она поправилась. И надлом почти исчез. Только я так устала, словно весь день тяжести таскала.

– За задачу ты непосильную взялась, вот что, – понимающе покивала бабушка. – Будешь учиться – вскорости, как и я, у живых будешь чувствовать изменения, и какими отварами можно их поправить.

– Как интересно! – воскликнула Горислава, усевшись на лавку. – Бабушка, а если я возьмусь за травы, а Яролика за пение – мы чего-то сможем достичь? Или ничему иному, кроме того, что тебе боги послали, магу научиться не суждено?

– По-разному, Гориславушка, – с улыбкой сказала травница. – Вот дар Сирин, например, если таланта изначального нет, не дастся никому. А алхимию при должном старании и выучить можно. Правда, тут такое дело, что если магического таланта у тебя нет, то приготовление какого-нибудь эликсира для тебя – только ряд действий. А те алхимики, у которых дар, они свою работу чувствуют. Вот матушка твоя отвар сварить могла бы по рецепту, но силы в него влить не получится. ПОэтому и пользы он принесет меньше. Но обычно маги сами решают, где им дар развивать. Магия в жилах есть, а куда ее прикладывать, уже сам человек решает. Кто-то целителем становится, кто-то алхимиком, кому-то искусство интереснее. Но другое дело – дар Сирин или к примеру навья сила. С этим рождаются. Яролика, хоть и споет красиво, но силу вложить в песню не сможет. – Она вдруг улыбнулась. – У нас с вами сегодня теоретический урок выходит…

– А вы с Яроликой, как алхимики? Или нет? В чем отличие? – не унималась Горислава.

– Не совсем, – Всемила положила освежеванного зайца в миску, ласково погладила внучку по плечу и кивнула ей, указывая на лавку рядом с подругой.

Яролика мгновенно плюхнулась на скамью, затеяв шутливую возню с подругой.

Бабушка покачав головой убрала мясо.

– Ну-ка тише, – сказала она, – что за баловство!

Присев напротив, она откашлялась и начала:

– Алхимики и травники – это не одно и то же. Травническое искусство на растениях завязано. А у них магия на минералах и камнях основана. Но, по сути, оба этих учения связаны, потому хороший травник – всегда немного алхимик, а хороший алхимик обязательно разбирается в травах. Вот, Яролика, припомни, что придаст отвару от больного горла большую силу?

– Если во время готовки в него кварц положить, – тут же ответила девушка.

– Верно, умница, – похвалила Всемила. – А кварц – это минерал. Можно и без него обойтись, но с ним эффект лучше. Так и алхимики знают, когда готовят свои эликсиры или артефакты делают, что если добавить траву или смолу или кору, то они свойства эликсира могут усилить или артефакт укрепить. Но мы, травники, больше с живыми существами работаем. Исцеляющие отвары готовим, омолаживающие, старящие, разные есть. А вот алхимики, они больше по артефактам общим специализируются. Разные магические диковины изготавливают, которые всеми используются. Фонари магические, часы…

– А что такое артефакт? – спросила Горислава, от интереса широко распахнув серо-зеленые глаза. – Это что-то вроде амулета?

– Можно и так сказать, – с улыбкой ответила травница. – Просто артефакт – это более широкое понятие. Что-то такое, что создано руками магов. Он может быть защитным, как амулет, а может обладать и другими свойствами. Вот, например, когда-то давно было зеркало, которое могло показывать что-то по желанию владельца…

– А скатерть-самобранка? – стараясь не пропустить ни слова бабушки, спросила Яролика.

– И скатерть-самобранка тоже, – издала смешок Всемила.

– Бабушка Всемила, – подхватила Горислава, – а вас в академии в Волхове…

– Горюшка! – послышался снаружи мужской приятный голос, – Горенька!

– Ой, – вскочила девушка, – это папа меня ищет! Спасибо за все, бабушка Всемила! Я побегу!

– Беги, деточка, – ласково улыбнулась Всемила. – Ярушка, а ты задержись немного, посмотри травки с тобой.

– Хорошо, бабушка, – кивнула внучка. – Горя, я загляну попозже, зайца тебе занесу.

– Спасибо, буду ждать! – весело улыбнулась Горислава, накинула полушубок и выскочила в сени.

Глава 2

На следующее утро сразу, как попили чай, Горислава села у окна за прялку и принялась ждать подругу. Ее проворные пальцы быстро сучили нить, но она смотрела только на дорогу, сгорая от нетерпения. Наконец, вдали замаячил знакомый платок, и Горислава радостно закусила губу. Девушки всегда ждали этих двух дней в неделю с особым трепетом. Едва дотерпев, пока Яролика подойдет к дому, подруга выскочила во двор и бросилась в хлев:

– Папа! Папа! – кричала она на бегу. – Яра пришла!

– Уже? Ну умница! – из дверей строения вышел высокий ладный мужчина с густой бородой такого же медного оттенка, как и волосы его дочери, его глаза – добрые, смеющиеся – ласково оглядели девушек:

– Доброе утро, Яролика! Ну идите в дом, а я руки ополосну – и начнем, – кивнул он им.

– Доброго утра, дядя Козарин! – весело поздоровалась Яролика. – Тут вам папа передал ваш заказ, он вчера у купцов в поселке побывал, – она похлопала по принесенному с собой туеску.

– Спасибо, Яруша, туес жене отдай, – кивнул тот с улыбкой, – и не «доброго утра», а «доброе утро». А «доброго утра» говорят, когда прощаются. Уроки мои выучила?

– Выучила, – девушка покраснела. – Это я по привычке…

Обе девушки смущенно прыснули и наперегонки бросились в дом. Поздоровавшись с матерью подруги, Яролика отдала ей туес.

Сняв шубку, она села за стол вместе с Гориславой, в нетерпении поглядывая на входную дверь.

– Горя, – шепотом спросила Яролика, стараясь, чтобы хозяйка дома не услышала. – А ты скандинавские баллады читала? Мне так нравятся… И там такие викинги!

– Мне папа читал, – ответила девушка, – а еще галльские эти… мифы. Про Энея и Рим, и про…

Договорить она не успела. Дверь открылась, и в комнату зашел Козарин. Сняв шапку, он кивнул жене:

– Дай девочкам молока, Ждана!

Худая, точно высушенная, женщина со светло-русыми волосами безмолвно, хотя и с заметной неохотой, налила из крынки две глиняные кружки, поставила перед девочками и снова вернулась к ткацкому станку.

– Начнем с галльского. – Козарин присел напротив подружек и вытянул руку ладонью вверх, – Яролика, дай мне свою тетрадь, посмотрю, как ты сделала упражнения.

Яролика торопливо вытащила из нескольких тетрадей нужную, открыла, протянула учителю и, волнуясь, стала ждать приговора.

Козарин внимательно пролистал последние страницы, покивал, усмехнулся кое-где удачному переводу, взял в руки перо и сказал, исправляя:

– Вот тут неверное окончание употребила вдруг. Знаешь же спряжение этого глагола, чего это тебя понесло? И вот здесь неверное время. Действие же длится – надо употребить Imparfait. А в остальном все верно, умница, девочка! Горюшка, давай свою тетрадь!

Он взял тетрадь дочери, почесал задумчиво рыжую бороду, стал переписывать, бормоча:

– Ну, ну, намудрила. Ты тут по-славянски сказала, а надо по-галльски. Когда на другой язык переводишь, надо и думать по-другому! – Козарин поднял глаза на дочь и повторил громче. – Поняла? Когда ты говоришь на иностранном языке, ты сама становишься немного иностранкой. Думай как они – иначе никогда говорить хорошо не будешь.

Горислава быстро кивнула.

– Что же ты говоришь такое, окаянный! – зашипела из угла ее мать. – Мало того, что ереси их учишь, так еще и думать как они велишь!

– Ждана! – нахмурившись сказал учитель, зыркнув на жену.

– Что?! – взвилась та. – Я детей люблю не меньше твоего, а ты их портишь! А если узнают – что делать будем? И как им пригодятся эти знания? Галльская грамматика поможет им белье стирать? Или ребенка укачивать?

– Ждана! – прикрикнул Козарин, – сиди да тки, раз взялась, а в мои дела не лезь!

Она отвернулась к ткацкому станку и обиженно задвигала челноком. Козарин расстроено вздохнул, вернул дочери тетрадь и кивнул ей.

– Горюшка, стихотворение расскажи, которое я задавал.

Девушка нараспев стала читать. Полились из ее уст мягкие гладкие, точно галька, обкатанная морем, звуки. Она с видимым удовольствием грассировала «р» и лепила одну римфу к другой. Черты лица отца разгладились.

– Умница, – покивал он, – Яруша, теперь ты!

Яролика, чуть нахмурив брови, сосредоточилась и начала читать. Козарин внимательно слушал. Девушка читала хорошо, хотя и не так идеально, как ее подруга. В отличие от Гориславы грассировать «р» у нее получалось не всегда, поэтому иногда правильная галльская речь смазывалась акцентом. Однако постепенно она увлеклась стихотворением, и ошибки в речи практически сгладились.

– Замечательно, настоящие галлки! – улыбнулся учитель, – на сегодня отложим этот язык. К следующему уроку выучите вот это стихотворение, – он ткнул пальцем в страницу в книге. – Автор тот же, так что рассказывать о нем не буду – вы уже все знаете. Перейдем к скандинавскому. Сегодня будем читать Сагу о Вельсунгах, которая оказала влияние не только на литературу викингов, но и послужила источником вдохновения для нескольких удивительных произведений галльской поэзии, – сказал Козарин, пододвигая к ним другую книгу в красивой красной сафьяновой обложке, страницы которой были испещрены рунами.

Глаза Яролики засветились от любопытства и интереса, она даже затаила дыхание, пробегая глазами сложную руническую вязь языка скандинавов. Однако взяться за чтение им не удалось. В сенях послышался топот, и через мгновенье в комнату влетел мальчишка лет десяти с волосами пшеничного оттенка и редкими веснушками на лице.

– Папа, там священник! – испуганно затараторил он. – К нам идет, важный такой! С цепью на груди, и крест такой! – он взмахнул руками, обозначая размер. – Я его не знаю, одет богато, приезжий! Мы с Радко играли у их двора, а он мимо проходил и спрашивал у мельничихи, где дом учителя. Он по улице пошел, а я огородами напрямую – и опередил!

– Доигрался! – зашипела Ждана, вскочив, и стала зажигать огонь в лампаде перед иконой.

– Тихо! – учитель тоже поднялся на ноги, сгреб книги со стола и свалил их в сундук. – Девочки! Спрячьте тетради под половицей у печи. Горислава – к прялке! Яролика, с ней на скамью сядь! Сынок, молодец, что предупредил, беги на двор, играй и встреть попа полюбезнее.

Все засуетились, исполняя приказания мужчины, сам он взял баклушу, уселся обратно за стол и как ни в чем не бывало стал вырезать из нее ложку. Испуганные же девушки собрали тетради. Яролика обернула их чистой тряпицей, в которой носила их на уроки. Горислава быстро подняла половицу, и подруги сунули туда тетради, поверх тайника надвинули циновку, скрывая его от глаз, а сами бросились на скамью.

– Чернила, чернила сотри, – зашипела Яролика, – вот, на пальце. У меня нет? – она подняла руки, оглядывая их со всех сторон. – И давай… шепчи мне что-нибудь… Ленты! Ленты мне папа привез, я буду рассказывать про них. Если вдруг спросит. Две красные, две синие, атласные.

– Атласные, – повторила Горислава машинально, со страхом выглядывая в окно, – да, синие и красные…

Дверь распахнулась, и на пороге появился священник в сопровождении учительского сына:

– Папа, смотри, кто пришел, – лихорадочно-радостно воскликнул мальчик.

Учитель неторопливо отложил баклушу, встал и с достоинством поклонился:

– Храни вас Бог, батюшка, – сказал он, – проходите, желаете ли отобедать?

Женщины тоже повставали со своих мест и замерли с опущенными глазами. Священник размашисто перекрестился на икону, обвел взглядом присутствующих, внимательно изучив каждого, включая и девушек, и наконец благосклонно улыбнулся.

– Да благословит вас Бог, дети мои. Благодарю за предложение. Я с дороги, а потому не откажусь.

Он тут же спокойно, по-хозяйски прошествовал к столу, его холодные глаза внимательно изучали каждую деталь обстановки. Девушки все также смущенно стояли возле прялки. Ждана отошла со своей скамьи у станка, взяла ухват, достала из печи горшок с теплой кашей и поставила на стол, затем подала хлеб, молоко, сыр, положила кашу в деревянную миску и с поклоном предложила гостю. Учитель начал говорить, неторопливо растягивая слова:

– Это моя жена Анна, дочь Елизавета и ее подруга Валерия. Меньшого сына, – он потрепал мальчика по светлым волосам, – зовут Сергием, а старшего Даниилом. Он сейчас к друзьям пошел. Сам я буду Алексей, я детей учу в этой деревне. – Козарин представил домочадцев, используя церковные имена, те, которые все славяне получали при крещении. – А вы, батюшка, кто будете? Проездом у нас или поселиться надумали?

– Проездом, сын мой, – ответил священник, неторопливо помешивая кашу ложкой. – Я отец Никон. Из Луковской епархии. Красивые у вас места! И церковь такая красивая, посмотришь – и душа радуется! Сам Господь ведь на тебя там смотрит! Садись, чадо, я человек простой, не нужно стоять.

– Благодарю, батюшка! – учитель снова поклонился, сел напротив священника и негромко приказал. – Возвращайтесь к своим занятиям.

Девушки тут же сели на скамью, Горислава стала прясть, шепча подруге какую-то ерунду, Ждана вернулась к ткацкому станку. Мальчик залез на полати и стал оттуда наблюдать за отцом и гостем.

– Верно, батюшка, – учитель повернулся к гостю, – церковь тут отменная. Стоишь на службе – благодатью наполняешься. И священник наш, отец Лука, такие проповеди читает – заслушаешься. Мы никогда служб не пропускаем, всей семьей ходим.

– Бог вас за это наградит, – покивал священник. – Добрый ты христианин, Алексей, а еще лучше, что учитель. Поскольку не только сам к богу идешь, но и деткам путь показываешь. Дети у тебя, как, учат ли Священное писание?

Козарин немного растерялся:

– Моих я конечно же учу, отче. Но остальных, в школе… Только наукам. Ведь отец Лука на то есть, чтоб с ними молитвы твердить да Священное писание толковать, а меня же в сан не возводили. Смею ли я брать на себя такую ответственность?

– Верно мыслишь, сын мой, хотя и не до конца правильно, – внушительно сказал отец Никон. – Священное писание есть Божье слово, и только в нем изложена истинность о сотворении и устройстве мира. Что чтению и счету учишь деток, то хорошо, а вот что Священное писание в школе не преподают и ты хотя бы как-то не рассказываешь о нем, это плохо, – его глаза непонятно блеснули.

По комнате словно холодок пронесся от этих его слов. Девушки, тихонько шептавшиеся будто о своих делах, на деле же стараясь не пропустить ни слова из разговора мужчин, примолкли. Ждана на секунду замерла, но тут же снова продолжила работу.

– Но, – тут же наставительно продолжил священник, – прав ты, Алексей, и в том, что кроме слуги Господа нашего Писание пояснить никто толково не сможет. Об этом и наш Синод думает и уже давно.

Козарин растерянно развел руками:

– Так как же мне быть, отче? Вы уж не откажите в милости, подскажите, научите! Я мигом перейму, вы только направление дайте. Псалмы мне с ними разучивать? Так у нас детки хорошие, они не хуже меня все знают. А потом они все в воскресную школу ходят, к отцу Луке.

– Это правильно, и рвение твое похвально, – елейно улыбнулся священник. – Однако тут мысль другая. Ты продолжай детей учить, но скоро у тебя, так сказать, коллеги появятся. Решением Синода стало то, что объединят воскресную школу с обычной. План учебный будет меняться. Я, как представитель синодального отдела образования, сейчас и занимаюсь тем, что разговариваю с сельскими учителями и вношу их пометки в план. Синод ведь хочет, чтобы для детишек лучше было, а кто же так хорошо ребятню знает, как не их учитель.

Козарин удивленно распахнул глаза:

– Объединение… О! – он задумчиво почесал бороду, – да, отче, мудрее и не придумаешь. Действительно, зачем десяток школ городить, когда все в одну слить можно? Так мне план показать? – он встал и принес толстую тетрадь в кожаном переплете, – вот, отче, учу, как приказы велят, ничего от себя не добавляю. А деток наших я, конечно, всех хорошо знаю. Только ведь, отче… В школу ходят только мальчики, а в воскресную всех пускали. Если последнюю прикроют, кто женщинам растолкует величие Слова Божьего?

Священник слегка нахмурился, однако продолжал говорить доброжелательно, даже ласково.

– Ты, Алексей, многого не понимаешь, хотя, как вижу я, учитель ты хороший. Женщинам науки знать не обязательно, а в специальные классы при церкви они будут продолжать ходить. Синод направит опытных монахинь, которые будут обучать девочек шить, ткать, вязать, заниматься домом и, конечно же, наши сестры научат их псалмам и молитвам. А мальчики буду учить Писание уже в школе. Покажи мне свой план… – он протянул руку за тетрадью и начал листать ее, пробегая глазами написанное. – Ну что ж, раньше это было достаточно, а теперь нет. Кое-что сократить придется, но кое-что и добавится. Где мы с тобой можем сесть и внести исправления в твой план, чтобы нам не мешал никто?

Учитель встряхнул головой и переспросил:

– Не мешал? А… – он оглянулся на женщин, – ну да… Елизавета, сходи пока к Валерии, спроси у ее матери, не надо ли ей чего. И брата с собой возьми.

– Да, батюшка! – тут же поднялась с лавки девушка. Ее брат нехотя слез с печи.

– Я буду в хлеву, Алексей, – сказала Ждана, также поднявшись с места. – Отче Никон, благословите меня и детей ради Христа!

– Благословляю, чада мои, – священнику явно понравилась просьба женщины, – во имя Отца и Сына и Духа Святаго. А теперь ступайте. Спасибо тебе, дочь моя, за хлеб-соль.

Из принесенной сумки священник достал несколько тетрадей, перо и чернила.

– Двигайся ближе, Алексей, – приказал он. – И слушай внимательно, теперь все по-новому будет.

– И как же именно по-новому? – заговорил Козарин, когда женщины и мальчик покинули дом, – Великий Охотник реформу образования провести повелел?

– Именно так, сын мой, именно так, – ответил священник, и в его глазах блеснул довольный огонек.

Глава 3

Лесничий Живко молча осмотрел край леса. Было так тихо, словно птицы и звери попрятались от заезжего попа. Мужчина с досадой потер ладонью свою русую бороду и медленно пошел к деревне, таща на спине охапку хвороста.

Живко настолько не переносил священников, что если бы ему дали волю, он бы скрылся в лесах на все то время, пока они маячили рядом. Однако воли ему не давали. Да и не то что не давали, один неверный шаг, даже слово, – и про дочку могли прознать ищейки Синода. Мать Живко, травница Всемила, много лет назад сумела избежать внимания священников, но тогда было все по-другому. Деревня была глухая и особо никого не интересовала. А сейчас неподалеку все больше отстраивался город, который привлекал все большее внимание со стороны Синода. Самому Живко магического дара от матери не передалось, за что он был даже благодарен. Не надо было бояться за семью, за себя. Но леденящий ужас он испытал, когда еще маленькая Яролика провела ладошкой над увядшим цветком, и тот ожил. В таком же страхе жила и его жена. Иногда Живко видел, как Стояна застывала на месте и начинала шептать молитвы Мокоши, Перуну, Сварогу, иногда сбиваясь на молитвы новому богу. Что бы там ни просила его жена, боги ее не слышали. Лесничий все чаще думал, что они просто покинули предавший их народ. Но ведь дары их остались… Дочка друга Козарина с даром Сирин, Яролика с даром травницы…

Узнай про это священники – и девочек бы в тот же миг забрали бы, и хорошо, если бы остальных не тронули. Куда увозят найденных магов, не знал никто. Власти говорили, что они живут в специальных монастырях, где им помогают справиться с дьявольским наваждением, однако Живко уже давно не верил глашатаям и газетам. Правду приходилось выискивать из слухов, сплетен, отголосков и обмолвок.

За невеселыми мыслями Живко сам не заметил, как добрел до околицы. В очередной раз подняв голову от земли, он на мгновенье запнулся. Уже темнело, а потому Живко не сразу разглядел человека, стоявшего у нового плетня, поставленного соседом вокруг огорода. Лесничего окатило волной страха: ему показалось, что это кто-то из церковников, однако человек пошевелился – и Живко узнал Козарина.

Тот стоял спиной к лесничему и курил самокрутку, зло щурясь на алевшее на западе небо. Он тяжело опирался на плетень, будто у него что-то болело.

Живко подошел ближе, сбросил хворост на землю и посмотрел на приятеля.

– Что случилось? – спросил он.

Козарин вздрогнул от шума и обернулся, его лицо исказилось от ярости:

– Что случилось? – воскликнул он. – А то, что я только что заключил сделку с христианским дьяволом, Живко! – он ударил себя в грудь, – я только что согласился на то, что в конечном итоге погубит и твою дочь, и мою!

Лесничий побелел.

– Что? – глухо спросил он. – Что они еще от нас хотят? Какого им еще надо? – он едва ли не прорычал последние слова.

– Охотник проводит реформу образования. Очередную, – глухо отозвался Козарин, качая головой. – Теперь я вместе с нашим попом стану вбивать в мальчиков цитаты из Библии и псалмы. Астрономию преподавать запрещено, иностранные языки – запрещено, иностранную литературу – запрещено, из русской – только произведения, отобранные лично Охотником, в основном, религиозного содержания. А девочки! О девочках они тоже подумали! Все незамужние будут теперь ходить в воскресную школу. Мальчики тоже будут туда ходить, но по другим дням, чтобы девочек не видеть, не отвлекаться. К девочкам приедут монахини, они их будут учить домоводству и послушанию мужу. Старые девы будут учить замужеству, Живко! Где же это видано?! А что сделал я, друг? Что я сделал, спроси меня? Разве я взял эту мразь за бороду и приложил его башкой об стол, чтобы он прекратил нести свой поток пакостей? Чтобы он перестал оскорблять род женский? – воскликнул учитель, все больше распаляясь.

Живко, вздрагивая на каждом слове, сделал шаг вперед и ухватился за плетень, словно боялся, что ноги его держать не будут.

– Боги, куда мир катится, – выдавил он. – Да чем же мы заслужили это? Ведь жили… и хорошо жили, как завещали предки! Почитали богов, мать-Природу, детей к счастью вели. Князья ведь у нас были не такие плохие, законы уважали. А сейчас что? Откуда он только взялся – этот Охотник – на наши головы! – лесничий, пытаясь прийти в себя, провел ладонью по лицу. – Ты все правильно сделал, – наконец продолжил он. – Размозжи ты ему голову – и всю семью твою начисто бы… – Живко горько хмыкнул. – А так, может, еще придумаем что. Главное ведь – живы.

– Надолго ли, Живко? – спросил тихо Козарин, он придвинулся и заговорил еще тише, почти шепотом, хоть вокруг и не было ни души. – Знаешь, что я теперь буду рассказывать мальчикам в школе? Что маги – это не одержимые, как раньше говорили, которых молитвами и отчитками вылечить можно. Что это и есть демоны. Что они сознательно дьяволу поклоняются, а потому наша задача и задача будущих поколений – очистить землю от этих мерзких выродков. А Сольгард и Регнум Галликум… Повторять ли эту мерзость? Да ты все равно услышишь… Что иностранцы легли под демоном, что они им задницы лижут, Живко, что их боги и есть воплощение этих сил зла, а мы знаешь кто? Мы все – охотники. Мы загоним их, вычистим мир от больного зверья! А потом придет Христос – и наступит вечный рай, пир, который мы все заслужим, если охота будет удачной!

Живко слушал учителя, все больше играя желвакам на скулах, а под конец его речи, так сжал жердину в руках, что та затрещала.

– Да чтоб их всех навьи унесли! – в сердцах прошипел он. – Вместе с их Христом! Своих людей губят и на соседей пошли. Что это, Козарин?! Почему? Что они хотят? Власти? И так вся власть у них, люди уже боятся глаза лишний раз поднять! Мы не охотники, мы – падаль! Падаль в руках христиан!

Учитель пожал плечами и отбросил погасшую самокрутку:

– Не Христос в этом виноват. Их Христос не самым плохим вещам учит. Только вертят они его якобы нерушимым словом как хотят. Православные, – с ненавистью выговорил он и сплюнул, – а я тебе скажу, не верят они ни в бога, ни в дьявола. И ничего не боятся. Им бы только нахапать побольше. А люди и сами виноваты! Нет бы собраться всем миром, прийти в Киев да попросить вместе: уйди, Охотник, в лес, да и охоться себе там, а мы князя вернем. А что люди? Сидят по избам да молчат. И я молчу, и ты. А они в это время… – он втянул носом воздух и губы его вдруг задрожали. – Проклятый поп рассказал перед уходом, да с такой гордостью, что ему ворожею уличить удалось. Выволок он ее на улицу за волосы, посреди деревни поставил, платье, рубаху сорвал, а жители сознательные оказались: свою же соседку с улюлюканьем заплевали, грязью забросали да и забили батогами насмерть. А я… – по его лицу скатилась слеза, он ожесточенно вытирает ее, – а я, Живко, стоял да улыбался. А у самого перед глазами, как наяву, картина пронеслась, будто это с Горюшкой моей делают, – он закрыл ладонью лицо и тяжело вздохнул.

– Думаешь, я тебя не понимаю? – устало сгорбился лесничий. – Боюсь за Ярушу до дрожи, до холода в груди. Хожу в эту церковь, кланяюсь попам, а сам только об одном думаю: как уберечь, как сохранить? И многие боятся. Кто-то, может, и верит всему, что попы говорят, что Охотник рассказывает, да только многие и боятся так же, как и мы. А что делать и не знаешь теперь. Раньше надо было людям спохватиться, а теперь сила в их руках. Магов наших они извели, потому как и сами явно колдуны такие же. Какие ведь у нас сильные волхвы были, а где они теперь! Не знаю я, что делать, Козарин… Разве что бежать, – понизив голос вдруг сказал он.

– Бежать? – учитель задумчиво посмотрел на друга, – теоретически… Но откуда взять столько денег? И… Ты же понимаешь, что добровольно нас не выпустят, а если поймают на границе…

Живко, нахмурившись, задумался.

– Денег у нас немного, что верно то верно. А со всеми этими налогами их и того не остается. Не живи мы возле леса, так голодали бы… Но знаешь, у меня эта мысль об уходе давно крутится, – он еще больше понизил голос. – Лес я хорошо знаю, а он наполовину наш, наполовину лигийский. Коли б были у меня возможность и несколько дней, я бы сходил вглубь, осмотрелся, есть ли ход. А что касается денег – мы с тобой не белоручки. Ты вон сколько наук знаешь, да и я в лесу, как дома. Неужто не сможем прокормить семью?

– И кому я там нужен? – пожал плечами Козарин. – В Лигии я тоже оставаться не хочу. Они и сами все бегут на запад. А там, куда нам надо, с учеными людьми, знаешь ли, лучше, чем у нас. Что мы будем делать? Резные ложки на улицах продавать? Сможем ли мы на это семью прокормить? А то, что ты в лесу, как дома, тебе в Люнденвике или Лютеции особо не поможет.

– Может, ты и прав, – вздохнул Живко, на глазах теряя запал. – Хотя можно было бы и в деревне где-то там поселиться… Но у границ – нет. Лигийцы сами напуганы этими православными, а, стало быть, если бежать, то уходить с родной земли далеко на запад. Как можно дальше. Но то что в городах нам делать нечего, ты прав, друг… Только что мы делать будем, если останемся, Козарин? Девочки всю жизнь свою бояться будут, а мы спины гнуть перед православными?

– Я не знаю, – Козарин тоскливо взглянул на запад, где уже почти угасли краски закатившегося солнца, и растерянно повторил, – не знаю я, Живко. Идем, спать надо. Завтра в церковь вставать рано.

Лесничий, такой же растерянный, как и друг, неловко похлопал того по плечу.

– Пошли. И не трави себе душу раньше времени, Козарин. Может, уберегут боги… – он снова закинул хворост себе на спину. И знаешь… Ложки ложками, но я все-таки завтра после церкви в лес схожу… К тому, что я там иной раз сутками пропадаю все привыкли, поп наш ничего не заподозрит. А я тем временем осмотрюсь хотя бы. А то, если нет другого пути, я словно в волчьей яме себя чувствую. Идем…

Друзья побрели по тропинке в сторону домов. В полном молчании они дошли до дома лесничего, который был одним из самых близких к лесу.

– Покурим напоследок? – вздохнул Козарин. – Горя все равно у вас, наверное, а Ждана меня дома с головомойкой ждет. Очень она испугалась, когда поп этот пришел: мы с девочками за книгами сидели.

Живко угрюмо покивал.

– Покурим, – согласно сказал он. – Стояна тоже наверняка будет злиться… Это все от страха. Женщины боятся, да и мы, в общем-то, тоже…

– А мне кажется, – учитель достал заранее свернутую самокрутку и закурил, – что Ждана проникаться начала. Если ее в оборот монахини возьмут – не знаю, что будет дальше.

Живко помрачнел, доставая из-за пазухи кисет и сворачивая свою самокрутку.

– Что ж такое творится, – угрюмо бросил он. – Стояна уже давно на молитвы Христу сбивается. Говорит, он вроде милосердный, может и поможет. Но она это от страха, она бы кому угодно молилась, лишь бы никто из нас не пропал.

В этот момент скрипнула дверь, и во двор вышла невысокая темноволосая женщина. Ее когда-то миловидное лицо покрылось морщинами от постоянных тревог.

– Живко? – позвала она, разглядев в сумерках мужа. – Припозднился ты. Здравствуй, Козарин, – она кивнула учителю с явной прохладцей.

– Добрый вечер, Стояна, как ваш теленок? Оправился? – спросил тот и без перехода продолжил, – Горюшка у вас?

– Теленок вроде ничего, – кивнула женщина. – У нас Горя, сидят там с Ярушей, шепчутся. То ли сказки сказывают, то ли стихи читают. Заканчивал бы ты их учить, Козарин, не доведет это до добра, – внезапно добавила она, покосившись на мужа.

– Стояна, – резко выдохнул лесничий. – Я тебе уже все сказал по этому поводу.

Козарин опустил глаза и тихо прибавил:

– Я учитель, Стояна, этого ничто не изменит. Позови сюда дочку, пожалуйста.

– Ступай, – угрюмо велел Живко. – И не мели чепухи.

Женщина снова покосилась на него и смолчала. Только развернулась и, сгорбившись, пошла в дом.

– Прости ее, – буркнул Живко. – Боится она, вот и мелет. Из-за попа этого заезжего тоже страху натерпелась. Девчушки-то небось рассказали, что он заходил.

– Я не обижаюсь, – махнул рукой учитель, – права она. Девочкам проще было бы, если бы я их учить перестал. Ведь понимающему человеку видно, когда женщина помимо хозяйства еще о чем-то думает. Так бы росли дурами, а теперь им притворяться придется, а это сложнее.. Ну… Недолго мне, я думаю, мою пташку учить осталось. Выйдет за Остромира, нарожает детей и все забудет, – он усмехнулся печально, но ласково.

– Хоть бы дети счастливы были, – вздохнул и Живко. – Все ради этого отдал бы. Может и прав ты. Хоть бы уж тогда Яруша нашла себе кого по сердцу, мельников сын вот на нее поглядывает, да она не дает ему надежды.

– Найдет, куда денется, – пожал плечами Козарин, – она молодая, красивая, кровь горячая, а хороших парней у нас хватает – сам учил, знаю. Ну и куда мы с тобой бежать собрались, Живко? Глядишь, устроим дочерей, а сами свой век доживем… Пусть сыновья думают, как им быть. Старший мой почти взрослый, да он, как Ждана, все больше к попам прислушивается. Глядишь, и не пойдет со мной, если я позову с места насиженного подняться. Ну а мелкий… Ему главное, чтоб каша на столе была, да играть бы пускали.

– Тут ты прав, – со вздохом ответил лесничий. – У моего старшего уже семья своя, а младший только и знает, что по улицам бегать с друзьями. Яруша вот только все сама не своя. Ну твоими бы устами, Козарин… Может и придется ей кто по душе, а там, глядишь, выйдет замуж. А до того, да и после, все равно у меня будет душа болеть за них всех. В тюрьме ведь живем, в остроге самом настоящем. А выхода не видно.

– В Остроге, – злобно ощерился учитель, – это ж надо было! Русь в Острог переименовать! Да еще и великий! Сами-то поняли, как назвались? Кто там в советниках у этого Охотника ходит?

Входная дверь хлопнула, и с крыльца сбежала Горислава.

– Папа! – воскликнула она, бросаясь к отцу на шею.

– Ах ты моя перепелка, – растаял учитель, прижимая к себе дочь, – ну идем домой. Мама, верно, нас заждалась!

– Здравствуйте, дядя Живко! – кивнула, улыбаясь, Горислава. – А поп ушел?

– Здравствуй, Горюшка, – угрюмое лицо лесничего озарилось доброй улыбкой. – Не бойся, ушел он. Уехал ли, нет, – того не знаю. Да ты не бойся, ничего он не сделает.

– Конечно не сделает, вы же с папой рядом, – ответила девушка. – Ну до завтра, дядя Живко!

– До, завтра, – нахмурившись, кивнул другу учитель, – увидимся в церкви.

Отец и дочь повернулись и ушли вниз по улице, постепенно растворяясь в ночных сумерках. Лесничий докурил самокрутку, бросил ее на снег, проследив взглядом за мелькнувшим тлеющим огоньком. Может и прав был Козарин, да только Живко все равно маялся. Слишком лесным он был человеком, слишком вольным для такой жизни. По приказу поклоны бить, молиться, креститься… Князю тоже нужно было уважение оказывать, да только князь, в отличие от Охотника, людей тоже уважал и понимал. А теперь что… Вся власть в руках православных, а простые люди мечутся, боятся, не видят ни денег за свою работу, ни помощь от властей.

Поэтому Живко все же решил, что завтра сразу после службы зайдет к матери, а потом сходит в сторону границы. Лес у них глухой, если что можно и скрыться. А пока лесничий, постаравшись убрать хмурое выражение с лица, направился в дом.

Едва он сгрузил хворост в сенях, как туда же выскочила Яролика.

– Папа! – радостно взвизгнула она, кидаясь ему на шею.

– Куда ты выскочила, егоза, – притворно пробурчал Живко, его глаза при виде дочери засияли. – Холодно, а ведь даже платка не накинула!

– Да зачем… – начала девушка, но отец все так же притворно сдвинул брови.

– Яролика, а ну в тепло, хватит уши морозить!

Яролика хихикнула и шмыгнула в комнату, затаившись перед дверью. Лесничий обтряс с валенок и штанов снег, встряхнул снятым тулупчиком и тоже зашел в дом.

На него пахнуло жаром натопленной печи. Вкусно пахло чем-то мясным, и Живко только сейчас понял, как проголодался.

– Папа! – темноволосый мальчик лет десяти бросился к мужчине и с размаху обнял его.

– Ну наконец-то дождались, – Стояна улыбнулась мужу, и глаза ее тепло блеснули, – садись за стол. Суп куриный сварила.

Живко с улыбкой оглядел семью. Здесь, в родном доме, можно забыть о том, что творилось по всей стране. Отрешиться ото всех и наслаждаться теплом и любовью близких.

Он обнял и погладил по голове сына, подошел к Стояне и с неловкой нежностью поцеловал ее в висок. Повернувшись к дочери, сноровисто нарезавшей хлеб, он погладил ее по плечу и улыбнулся. Яролика засияла.

– Папа, а ты меня возьмешь в следующий раз с собой? – тут же спросила она.

– Подумаю, – пробурчал лесничий, стараясь спрятать улыбку, и сел за стол.

– Куда это ты собралась? – встревоженно спросила Стояна, – отец далеко ходит, тебе там не место.

– Мама, ну это же лес, – воскликнула Яролика. – Там страшного вообще ничего нет, а уж если с папой, так и вовсе безопасно. Я бы собрала что-нибудь…

– На опушке есть все, что тебе и бабушке надо, – нахмурилась Стояна. – И в лесу вовсе не безопасно. Отцу некогда с тобой возиться будет, а ну как на кабана наткнешься или на медведя? Златогор, за стол садись!

Мальчик сел на лавку и засучил рукава. Стояна поставила на стол четыре миски. Яролика надувшись тоже села рядом. Стояна разлила суп по тарелкам, и вся семья принялась за ужин.

– Мама, лес он же добрый, – наконец тихо сказала Яролика. – Он же наш, как он может навредить? Папа там всегда далеко ходит, и ничего.

Живко что-то неопределенно хмыкнул, поднося ложку ко рту.

– Папа мужчина, а ты женщина! – сверкнула глазами мать, – у него свои дела, а у тебя свои. Знай свое место!

Яролика обиженно уткнулась в тарелку.

– Не хочу я это место знать, – пробурчала она, стараясь не заплакать от обиды.

– Тихо, – наконец шикнул на всех Живко. – Поешьте хоть спокойно. Стояна, хватит. Лес безопасен, если вести себя по-умному, а Яролика девочка сообразительная. Если будет желание, свожу тебя на той неделе, – после паузы сказал он. – Завтра один пойду.

Стояна резко пожала пожала плечами, мол, делайте, что хотите, а я умываю руки.

– Кому добавки? – спросила она хмуро.

Яролика, мгновенно забывшая про обиду, ласково погладила мать по руке.

– Мамочка, не сердись. Я же с папой буду, мне с ним ничего не страшно!

Живко улыбнулся, глядя на дочь и жену.

– Мама, я хочу! – подал голос Златогор. – И мяса мне можно еще?

– Конечно, родненький, – Стояна грустно вздохнула и положила сыну добавки. – Я не сержусь, Яра. Я просто волнуюсь за тебя. Тебе надо больше о доме думать, о хозяйстве. Через год-другой сама хозяйкой станешь, как дом содержать будешь, когда ты только и знаешь, что по лесу бегать, да у бабушки травы с места на место перекладывать? Не пригодится тебе твой дар, дочка, скрывать придется, чего на него время тратить?

Яролика, становившаяся все печальнее с каждым словом матери, под конец совсем опустила голову.

– Я знаю, – уныло прошептала она. – Просто… не могу не тратить. Это же как если руки лишиться или ноги, если я от него отказываюсь. Да и замуж, – она покраснела, – не хочу ни за кого из парней наших.

– Ну-ну, дочка, – тут же ободряюще сказал Живко, кидая предостерегающий взгляд на Стояну. – Сердцу не прикажешь, может по весне посмотришь на кого из молодцев, да и задумаешься о будущем доме. А пока, коли так, действуй, как сердце велит. Вот посмотри, что я тебе принес, – он встал, подошел к своему тулупчику и, покопавшись в кармане, вытащил маленькую еловую ветку, покрытую плотной зеленой хвоей с маленькими шишечками.

Яролика улыбнулась.

– Как красиво, папа… – она взяла в руки ветку, и в тот же миг избу наполнил аромат свежей хвои.

Стояна кинула испуганный взгляд на дочь:

– Яролика! Не надо… – выдохнула она полушепотом. – Не дай бог, кто-то в окно заглянет, увидит что-то не то! Живко! Ну скажи ей!

Лесничий нахмурился и передернул плечами.

– Дочка… – начал он.

Яролика словно съежилась и быстро положила ветку на стол.

– Простите, – глухо сказала она. – Это … я не хотела.

– Мама… – мальчик с испугом посмотрел на Стояну, – а Яра что, выродок? Так отец Лука говорит, что если…

Стояна, развернувшись, резко и хлестко ударила сына ладонью по щеке:

– Не смей так говорить про сестру, – крикнула она на остолбеневшего ребенка и, встряхнув его за плечо, добавила, – и ничего про нее никому не рассказывай, особенно попу, понял?

– Да, – зарыдав отозвался ребенок.

Стояна сникла.

– Прости меня…

Златогор вскочил и забился куда-то за печь, Стояна, закрыв лицо руками и всхлипнув, опустилась на скамью.

Яролика побледнела.

– Простите, – задрожала она. – Я не… я…. – она столкнула ветку на пол и бросилась к брату. Они обнялись, девушка ласково гладила мальчика по голове.

Живко тяжело поднялся, посмотрел на Стояну и вздохнул.

– Ну будет… – он положил руку на плечо жены. – Златко, сынок, не плачь. Прости маму. Но что она сказала, запомни. Не рассказывай никому. Ну идите сюда, детки.

Заплаканные Яролика и Златогор выбрались из-за печи и побрели к родителям. Стояна обняла и поочередно крепко поцеловала детей. С минуту она держала их в объятиях, потом поднялась и утерла слезы.

– Яра, завари чаю, – вздохнула она, – и варенья достань грушевого. А я пойду к теленку, посмотрю, как он там. Живко, сходишь со мной?

– Пойдем, Стоянушка, – вздохнул лесничий, погладил обоих детей по голове и двинулся следом за женой.

Всунув ноги в валенки и накинув полушубки, они вышли из дома. Поднялась вьюга, и хлева, стоящего в трехстах метрах от дома, не было видно. Муж и жена зашли внутрь и притворили дверь. Стояна было взяла лампу, чтобы засветить, но вместо этого поставила ее на пол повернулась к мужу, обняла его и зарыдала, уткнувшись лицом в его грудь.

Тот обнял ее и начал поглаживать жену по волосам.

– Ну тише, тише, зоренька моя. Будет плакать. Все хорошо будет, – шептал он, сам не веря в свои слова. – Не плачь, родная.

– Прости меня, – рыдала Стояна в темноте, прижимаясь к мужу, – я знаю, что заела тебя и детей. Но что я буду делать, если ты пропадешь? Я не уберегу ее без тебя, Живко! Почему ты не отвадишь ее от Козарина? Может, он и не боится за свою дочь, а я боюсь! Живко, Живко, ну давай жить как все! Все Христу молятся – и ты молись! Не все ли равно? Богам неважно, как их называют! Не поощряй ты ее! Что с ней дальше-то будет? В лес уйдет, к твоей матери жить? Да за Всемилой придут не сегодня завтра! Лучше ты и ее забери, пусть с нами живет! Будем как все жить, и все будет хорошо, а так я и минуты покоя не знаю!

– Нельзя же так, Стояна! – с мукой воскликнул Живко. – Ведь наступаем себе на горло, кем становимся… Подумать страшно. Страшно… Не в богах ведь дело, а в том, кто у власти сейчас. В страхе ведь живем, под подлецами ходим… Ну не плачь, не плачь, моя зоренька. Родная моя, любимая… Уберегу я ее, всех вас. Клянусь. Никто не узнает.

– Все про твою мать и так уже знают, – всхлипнула Стояна, – а Яролика у нее целыми днями околачивается. Люди не идиоты. Вот именно, что в страхе живем, а ты себя так ведешь, будто мы все вечные!

Живко молча поглаживал плачущую жену по волосам. Все это он знал, но не мог лишить дочку ни учебы, ни наставлений бабушки. Слишком сияли глаза Яролики, когда она занималась любимым делом.

– Мать к нам не пойдет, – тяжко вздохнул наконец Живко. – Она всю жизнь возле леса прожила, говорил я с ней, так ответила, что там и будет свой век доживать. А Яруша… Не печалься раньше времени, Стоянушка, может и впрямь встретит какого парня, выйдет за него, да и забудет обо всем. Будет деток рожать да хозяйство вести. А за меня не бойся, родная. В лесу я не пропаду. Всегда к вам вернусь.

Стояна лишь тяжело вздохнула и обвила руками шею мужа.

– Я без тебя не проживу, Живко, – прошептала она, – и не потому, что не прокормлюсь. Прокормлюсь, ты знаешь. И не потому, что мужа другого найти бы не сумела. Не нужен мне никто.

– Ох, Стоянушка, – Живко прижал ее к себе. – Душа моя. И мне никогда никто не был нужен, только ты, горлица моя. Не печалься, я всегда буду рядом с тобой, до последнего вздоха.

Он нежно поцеловал жену. Если бы он мог только защитить их всех, сделать так, чтобы они не боялись. Может и права жена, и нужно смириться, зато ведь живы все будут. Живко отогнал эти мысли и нежно улыбнулся Стояне.

– Идем, родная. Дети заждались.

– Идем, – она снова вздохнула, но уже счастливо, – идем, мой соколик. Прости меня. Я буду смирной сегодня. Пойдем.

Они обнявшись вышли из хлева и побрели сквозь снежную пелену к горящим окнам родного дома.

Глава 4

Горислава проснулась еще до рассвета. Поежившись, она плотнее закуталась в одеяло и закрыла глаза, но сон не шел. На печи мерно посапывал отец, братья спали тихо. Девушка со вздохом смирилась с пробуждением, села на кровати и отодвинула занавеску. Метель улеглась, снег лежал сплошным ровным ковром, чистый, нетронутый. На небе не виднелось ни облачка – день обещал быть ясным. Горислава оперлась рукой о подоконник. Все вокруг было родным, знакомым, успокаивало ее и давало ей чувство защищенности. Вот курятник, а за курятником короткий дощатый забор, покрашенный зеленой краской. За ним огород, а дальше – забор соседей. Нигде не видно было огней – деревня спала. Вдалеке высилась колокольня недавно построенной церкви. Ее купол еще не сверкал сусальным золотом и оттого казался огромной странной птицей, усевшейся на башню, поднявшей свой острый клюв к небу, да так и замерзшей там насмерть. Скоро уже, подумала Горислава, зазвонят, созывая людей на службу.

Три года назад Великий Охотник подписал указ, в котором говорилось, что церковь должна быть в каждой деревне, даже если в ней всего три избы. Заодно и налог новый ввели – на строительство храмов. Тогда-то семья Гориславы и завела козу и стала ездить в город продавать сыр. Жалования учителя перестало хватать на оплату всех податей.

Вскоре заворочалась Ждана, спустилась с печи и, кутаясь в большой шерстяной платок, стала возиться с самоваром. Есть перед службой было нельзя, но они всегда пили чай до выхода из дома. Горислава встала, натянула платье поверх рубахи и стала помогать матери.

– Не надо, – хриплым со сна голосом отмахнулась та, – иди лучше умойся да косу переплети.

Горислава послушалась. Приведя себя в порядок, она, подумав, надела на себя коралловые бусы, которые отец купил ей на ярмарке лет пять назад. Ждана, заметив это, одобрительно кивнула:

– Остромиру понравится.

– Я вовсе не для него! – вспыхнула девушка.

– Иди чай пить! – улыбнулась ей мать. – Тебе лучше бы ему понравиться. У него дело свое, дом свой, и он сирота. Придешь – хозяйкой будешь. Ни свекра, ни свекрови – красота!

– Что говорить, коли он еще не сватался, – опустив глаза вниз, пробурчала Горислава, усаживаясь за стол, – только позоришь меня! И вовсе он мне не нужен.

– Нужен или не нужен, – подошел к столу Козарин, – это другой вопрос. Но судя по тому, как он о тебе расспрашивает каждый раз, как видит меня, сватовство не за горами.

– Ну папа! – зашипела Горислава.

Тот только усмехнулся и повернулся к сыновьям:

– Белояр, Малюта, поторопитесь!

Два парня, заспанные и вялые, молча подошли к столу и взяли свои чашки с чаем. Младший, Малюта, тут же задремал, прислонившись к плечу Гориславы. Старшему, Белояру, было лет пятнадцать. Его волосы, бывшие когда-то такого же пшеничного оттенка, как у брата, постепенно теряли блеск, становясь темно-русыми.

Чай допили в молчании. Зазвонил колокол. Пономаря в деревне не было, поэтому вместо перезвона над заснеженной деревней понесся мерный заунывный монотонный звук без всяких переливов – не то что в городе. Дьячок бил, как умел.

Все в доме встали, надели полушубки, женщины повязали платки, и семья, не нарушая тишины, вышла из избы и побрела по сугробам к храму. Еще не до конца рассвело, и в сумерках все люди, идущие в одном направлении, выглядели совершенно одинаковыми, точно муравьи возвращались в свой большой муравейник.

В храме зажгли свечи, но было промозгло. Вскоре люди заполнили все пространство, несколько бабок гнусаво затянули псалом, и служба началась. В толпе Горислава увидела подругу и приветственно кивнула ей, стараясь одновременно не привлечь внимания окружающих.

Немного бледная Яролика, поймав взгляд подруги, тоже кивнула ей украдкой и снова опустила голову, лишь изредка осмеливаясь осторожно оглядываться по сторонам. Ее родители стояли перед ней, как всегда загораживая ее от священника. Младший брат крестился рядом с ними и зевал, пытаясь делать это незаметно.

Неподалеку от Яролики встал высокий видный парень лет тридцати с яркими голубыми глазами и светлыми, почти белыми бородой и волосами, который тоже косился в сторону Гориславы, стараясь поймать ее взгляд. Но девушка, не заметив его попыток, повернулась к алтарю и больше не осматривалась. Служба шла своим чередом – час, другой. Наконец настало время причастия, и люди выстроились в очередь в ожидании возможности вкусить тела Христова.

Яролика вместе с семьей прошли одними из первых, словно стремясь побыстрее покончить со всем этим. Неподалеку от них встали Козарин с Жданой, за ними сыновья, а потом Горислава. Светловолосый парень, быстро воспользовавшись моментом, встал следом за девушкой, неловко протиснувшись между семейной парой.

Очередь двигалась неторопливо, парень, немного помявшись, наклонил голову и прошептал.

– Здравствуй, Гориславушка!

Она вздрогнула, быстро обернулась, зарделась и улыбнулась ему, сверкнув серо-зелеными глазами, но тут же снова опустила голову.

Парень едва ли не засиял, поймав ее улыбку, обращенную к нему, однако больше говорить в храме не решился.

Наконец все причастились, финальные молитвы были прочитаны, и народ повалил из церкви. На церковном дворе Козарин подошел к Живко и пожал ему руку. Их жены довольно тепло поприветствовали друг друга. Горислава с горящими глазами подскочила к подруге и зашептала ей, пока родители отвлеклись на разговор:

– Знаешь, что Остромир сегодня в церкви учудил?

Яролика с интересом покосилась на стоявшего неподалеку кузнеца и тоже шепотом спросила.

– Не видела! А что он учудил?

– Встал за мной, да как зашепчет на ухо! – Горислава едва не подпрыгивала от восторга. – Да еще и мое настоящее имя назвал, не побоялся!

– Да ты что! – ахнула Яролика. – Ай да кузнец! – она в восторге схватила подругу за руки. – А что шептал-то? Что? Что сказал тебе?

– Да ничего такого! Привет, сказал, Гориславушка! Да неважно, – хихикнула Горислва.

Учитель, повернув к ним голову, улыбнулся, глядя на девушек.

– Хватит хихикать, егозы! Идемте к нам, Живко, Стояна! Чаю попьем с грушевым вареньем.

– Почему бы и не зайти, – кивнул Живко, – дети, не носитесь! Только я, Козарин, ненадолго. Надо сегодня еще к матери заглянуть.

Мужчины покивали и направились в сторону дома учителя. Женщины, разговаривая, пошли рядом. Девушки, перешептываясь, направились следом за родителями. Остромир, говоривший с друзьями, торопливо попрощался и медленно побрел за девушками.

– Смотри, – подтолкнула Яролика подругу. – Кузнец-то твой все с тебя глаз не сводит.

Горислава украдкой оглянулась, зажала рот ладошкой и, прижавшись к плечу подруги, хихикнула.

– Да это он так, просто ему по пути, наверное, – кокетливо сказала она.

Остромир, поняв, что Горислава заметила его, ускорил шаг и догнал девушек.

– Доброе утро, – сказал он. – Горислава, Яролика… Я… хм, день сегодня такой красивый, Горислава, не хочешь ли прогуляться до площади. Там ребята снежную крепость отстроили. Красота! Коли захочешь, так я спрошу у твоего батюшки позволения проводить тебя.

Горислава покраснела, опустила глаза и произнесла робко:

– Ну… Снежная крепость – это интересно. Я хотела бы увидеть ее и не против, если ты проводишь, коли и батюшка будет не против. – Она повернулась к подруге. – Ты не будешь возражать, Ярочка?

Яролика, хихикнув, приложила к губам руку в маленькой варежке, расшитой красными нитками.

– Не буду, – ответила она, лукаво поглядывая на подругу.

– Тогда я спрошу у твоего отца. Подожди меня тут, Горислава, – обрадовался Остромир, сияющими глазами глядя на девушку. Он еще раз смущенно улыбнулся и поспешил догнать Козарина. Девушки остались на месте.

Яролика хихикала не переставая.

– Слушай, подружка, да ты его просто сразила наповал! Смотри, какой он!

Горислава, красная как рак, теребила меховую опушку полушубка:

– Да ну мало ли, может он со всеми так, почем мне знать, – говорила она, прекрасно зная, что это неправда.

– Да перестань, – шептала ей на ухо Яролика. – Только сразу на него влюбленными глазами не смотри, построже будь. Чем труднее достанешься, тем лучше хранить будет.

Козарин обернулся к кузнецу, выслушал его и помахал девушкам:

– Эй, дочка, подойди! – девушки приблизились. – Горенька, ты правда хочешь пойти посмотреть на крепость с Остромиром?

Мать с одобрением смотрела на дочь. Та помялась и сказала:

– Мне было бы любопытно, если ты не будешь против, папа.

Козарин усмехнулся и обратился к кузнецу:

– Чтобы на людях гуляли! – приказал он строго, но видно было, что он и сам не против этой прогулки. – И домой ее приведи до темноты!

– Не беспокойтесь, дядя Козарин, – с видимой радостью кивнул Остромир. Он снова смущенно улыбнулся уже Гориславе и повел рукой, предлагая ей идти. Парень с девушкой двинулись в сторону деревенской площади, ступая рядом, однако не смея взяться за руки.

– Ах, хороший какой парень Остромир, – заулыбалась Стояна. – Повезло вашей Гореньке, глядишь, к весне сватов зашлет.

– Дай-то бог! – подхватила Ждана, кивая. – Он давно на нее посматривал, все здоровьем интересовался, а вот заговорить не смел. Наконец-то! Лучшего зятя и желать нельзя!

– Ну-ну, раньше времени-то не загадывайте, свахи! – усмехнулся учитель. – Как будет, так и будет. Яруша, с нами пойдешь?

– Пойду, – кивнула Яролика. – Раз уж Горя на прогулке, то я буду варенье есть. У вас оно, тетя Ждана, такое вкусное выходит.

– Ох подлиза, – пробурчал весело лесничий.

– Спасибо, милая, – горделиво улыбнулась жена учителя.

В этот момент мимо них пробежали младшие братья Яролики и Гориславы, Златогор запустил снежок, который попал прямо в Яролику.

Мальчишка рассмеялся и показал сестре язык.

– Не догонишь, – весело прокричал он.

– Ах ты… – возмутилась Яролика и, подхватившись, кинулась догонять мальчишек, те порскнули в разные стороны, и вскоре все четверо, обстреливая друг друга снежками обогнали своих родителей и скрылись за углом.

Глава 5

Тем временем Горислава и Остромир неспешно шли рядом по улице. Девушка с улыбкой на губах теребила бахрому своего узорчатого белого платка.

Остромир поглядывал на нее и не спешил начинать разговор. Храбрый парень перед девушкой откровенно смущался и даже не сразу поверил, что она сейчас идет рядом с ним. Уже долгое время молодой кузнец поглядывал в сторону учительской красавицы-дочки. Хоть они и росли в одной деревне, но близко не общались, а потому Остромир долго набирался духу, чтобы пригласить Гориславу на прогулку и, возможно, заговорить о том, о чем он так давно мечтал.

– Ты сегодня очень красивая, – наконец начал он и тут же смутился. – То есть не только сегодня, ты всегда красивая, просто сегодня особенно.

Горислава хихикнула, посмотрела на него лукаво и сказала мелодичным голосом:

– Спасибо, Остромир, на добром слове. А когда успели крепость построить?

– Да вчера ребята отстраивали, – с благодарностью ухватился за тему кузнец. – Сперва малышня катала снег, потом уже и мы с ребятами подошли, решили помочь, а то они бы так до весны один ком и катали. Ну и построили, уже затемно закончили, утром все, кто через площадь шел, видели и хвалили: говорят, неплохо получилось. Посмеялись, мол, достопримечательность теперь у нас зимняя есть.

Горислава одобрительно кивнула:

– Вы молодцы. Надо же, не сидели сложа руки, а ведь метель такая была! А я чит… – она осеклась и встряхнула головой, – я Малюте, брату моему, весь вечер сказки сказывала.

Остромир то ли не заметил ее оговорки, то ли предпочел сделать вид, что не замечает.

– Сказки – это хорошо, – с одобрением сказал он. – Нам еще твой отец в школе говаривал, что сказки не только развлекают, но и хорошим делам учат. Жаль, у меня братьев нет, и даже рассказать некому, – он бросил на нее осторожный взгляд и несмело улыбнулся. – А вот и пришли! – воскликнул Остромир.

Они как раз вышли на деревенскую площадь. Зимой она чаще пустовала, только лавочник отпирал свою лавку и скучал там. Летом же в погожие дни нередко заезжали купцы из города, предлагая деревенским жителям свои товары. Правда, в последние годы купцов становилось все меньше.

Сейчас, не смотря на морозец, на площади собралось много народу. В основном детвора и гуляющая молодежь. Все пришли полюбоваться на крепость, которая возвышалась ровно по центру площади и была добротно сложена из прочных комьев снега.

– Ух ты! – глаза Гориславы восторженно загорелись, – вот это красота! Я и не думала, что она такая большая! Ну надо же! А что там внутри? Ничего? Или тоже комнатки есть?

– Нет, – рассмеялся Остромир. – Внутри мы ничего не строили. Только стены повыше, и даже пару башенок умудрились слепить. Мы как-то и не подумали, что внутри можно что-то сделать, – он смущенно развел руками. – Хочешь посмотреть поближе?

– Ну конечно, идем, идем скорее! – Горислава едва не прыгала на месте от нетерпения.

Остромир, счастливо улыбаясь, повел девушку к крепости. Они там были не одни: некоторые пролезли внутрь постройки, восторгаясь ее прочностью, некоторые гуляли вокруг. Детвора неподалеку затеяла игру в снежки, однако близко к крепости не подходила, поскольку парни, приведшие прогуляться девушек, уж слишком грозно смотрели на веселящихся ребят.

– Вот эту часть мы с Зоряном отстраивали, – Остромир положил руку в рукавице на снежную стену. – Но один бы я не справился, хорошо, что все ребята согласились. Если бы не работали

вместе, ничего бы у нас не вышло. Жаль, что ты с подругой вчера не была здесь. Очень весело было.

– Что ж ты не позвал? – лукаво улыбаясь спросила Горислава.

– А ты бы согласилась? – так же лукаво, как и она, улыбнулся кузнец и чуть наклонил голову набок, глядя на девушку.

Та, смутившись, опустила глаза вниз и ответила со смешком:

– Ну сегодня же согласилась.

– Я надеялся, что ты согласишься, – ответил Остромир. – Но вдруг бы нет… Честно признаюсь, Горислава, опасался я. Вдруг бы ты не пошла со мной. Вдруг кто-то есть у тебя на сердце. А теперь… – он вдруг улыбнулся.

Горислава закусила губу, ощущая, как всю ее охватывает неудержимая радость:

– Ну и что с того, если бы отказала? Разве случился бы конец света? – пожала она плечами с нарочито-равнодушным видом, – позвал бы еще кого-нибудь. Вот… Сияну, например. Разве она хуже меня? Или Злату. Она, наверное, и покрасивее будет!

– Все хуже тебя, Горенька, – не выдержав, восхищенно выдохнул кузнец. – И никого нет красивее. Что мне Злата или Сияна? Да кто бы то ни было! Только о тебе думаю, только ради тебя мое сердце бьется. Если бы отказала ты мне, то не для всех, но для меня бы точно конец света случился. – Он, помедлив, протянул руку, коснувшись ее ладони.

Горислава задохнулась от счастья, но руки не отняла. Ей казалось, будто сердце ухнуло куда-то в живот и забилось там, точно птица – быстро-быстро.

– Ты смеешься надо мной! – сказала Горислава, опустив длинные ресницы и глядя сквозь них на кузнеца, прекрасно зная, как она хороша сейчас с разрумянившимися от мороза щеками, – ты, верно, всем девушкам такое говоришь. Обманываешь меня, а сам будешь потешаться с друзьями, что меня, бедняжку, завоевал.

– Ну что ты, Горислава! – воскликнул Остромир. – Да провалиться мне на этом самом месте, если я когда-нибудь что-то плохое для тебя задумаю. Ты ведь для меня важнее солнышка на небе! Коли бы я знал, что могу надеяться, что и я тебе когда-нибудь буду люб, счастливее меня никого бы не было.

– Ну значит, нет никого счастливее тебя, – с улыбкой тихо сказала Горислава, так, чтобы никто, кроме них двоих, не мог это услышать, и тут же отвернулась.

Остромир засиял и робко взял Гориславу за руку.

– Я для тебя все что пожелаешь сделаю, Гориславушка, – сказал он. – Только бы ты была счастлива, никогда не сомневайся. – Он озорно и радостно улыбнулся. – Пойдем… а ты леденцы любишь? Лавочник наш продает такие вкусные.

Она снова посмотрела на него и выдохнула:

– Люблю. Пойдем, Остромир.

Остромир, гордый и счастливый, повел Гориславу в лавку. Там он купил ей кулек ярких леденцов, они вышли из лавки и, смеясь, пошли по улице.

Глава 6

Живко недолго просидел за чаем в доме у друга. Сославшись на срочные дела, он быстро вышел, не замечая, а может, и не обращая внимания на вопросительный взгляд жены. К счастью, Стояна хорошо знала своего мужа, а потому вслух спрашивать ничего не стала. Впрочем, это не отрицало того, что после возвращения мужчину будут ожидал бы допрос от жены.

До своей избы было несколько минут пути. Проходя по улице, Живко поглядывал по сторонам. Деревня жила обычной жизнью, казалось, ничего не изменилось ни за последний год, ни за последние десять или пятьдесят лет. Однако лесничий, проживший здесь всю свою жизнь, видел как на самом деле меняются деревня и люди. И Живко не был уверен, что эти изменения к доброму. Кивнув встретившемуся по дороге мельнику, он зашел к себе во двор.

Чтобы быстро вернуться, ему нужны были лыжи, а еще не помешали бы снегоступы. Заглянув в сарай, Живко убедился, что и то, и другое на месте. Он пощелкал ногтем по поверхности снегоступов, провел пальцем по полозьям лыж и, убедившись, что все в порядке, как и должно быть, отложил свои нехитрые приспособления на лавку и пошел в избу.

Пошарив по полкам, он сунул за пазуху пару найденных лепешек. Никто ведь не знает, на сколько ему придется задержаться в лесу. Задумчиво посмотрев на свой самострел, лесничий сначала хотел оставить его под замком в сундуке, куда оружие прятали от неуемного Златогора. Однако по здравому размышлению Живко пришел к выводу, что самострел лучше взять. Тогда в случае чего можно отговориться тем, что хотел поискать какую-нибудь неосторожную птицу. А если повезет, то и не с пустыми руками вернется. К счастью, пока что охотиться в окрестных лесах не возбранялось, хотя ходили слухи о том, что Великий Охотник подумывает издать указ, по которому бы никто не смел без разрешения стрелять зверя в лесах. Лесничий угрюмо хмыкнул. Интересно, это только он видит несуразицу? Из них пытаются сделать охотников на демонов и язычников, а самим собираются запретить охоту. Не охотников из них делают, а стаю бешеную… Живко тряхнул головой, стараясь не думать об этом, накинул самострел на плечо, туго затянул ремень и, подумав, присел на дорожку.

Перебрав в уме все, что ему нужно было с собой взять, он встал, натянул шапку и вышел во двор. Привязав к поясу снегоступы и взяв в руки лыжи, Живко направился в сторону леса. На удивление ему никто не встретился. Со стороны главной площади доносились веселый смех и шум: молодежь развлекалась, пользуясь погожим солнечным днем.

Лесничий словно тень проскользил по улице, так и не попавшись никому на глаза, свернул на тропку между домами и направился к опушке. Перед тем как отправляться, нужно было заглянуть к матери, предупредить и посоветоваться. Однако заглядывать никуда не пришлось. Травница ждала его на границе леса, чему Живко не удивился.

– В лес решил? – спросила Всемила, едва он подошел поближе.

Живко кивнул – травница задумалась.

– Знаешь, сынок, – медленно начала она, – а ступай-ка ты в сторону ельника, только осторожнее. Не наш это лес теперь, чужой становится, все опаснее для таких, как мы.

Лесничий приподнял бровь.

– Откуда знаешь? – спросил он.

– Леший донес, – хмыкнула Всемила, и нельзя было понять, шутит она или действительно переговорила с лешим. Впрочем, в ведьмовских силах матери лесничий не сомневался, а потому оставлять ее совет без внимания не стал.

– Зайду на обратном пути, – сказал он, надевая лыжи.

– В добрый путь, – кивнула Всемила. – Да хранят тебя боги!

Живко кивнул в ответ, оттолкнулся палками и вскоре скрылся за деревьями. Фигура травницы еще некоторое время виднелась, но вскоре окончательно исчезла за голыми стволами берез.

Живко двигался быстро, не думая, куда стать ногой или ткнуть палкой. Годы, прожитые возле леса, помогали ему передвигаться незаметно. Никакой деревенский, а уж тем более городской житель не смог бы так пройти по лесу, как он, – не оставив ни единого следа. Как всегда углубившись в чащу, Живко словно задышал по-другому. Дар в их семье всегда передавался по женской линии, однако не смотря на это он, не будучи травником, все равно чувствовал лес, каждую травинку, каждое дерево. Может быть, это все было лишь в его голове, но Живко всегда ощущал, что, входя в лес, он становился с ним единым целым.

Углубившись в чащу, он, прислушиваясь к только одному ему ведомым звукам, направился в сторону границы.

Глава 7

День стал понемногу клониться к вечеру, а Остромир и Горислава все бродили и бродили по деревне, говорили и не могли наговориться. Остромир все чаще любовался Гориславой в открытую и уже не отнимал своей руки от ее.

А Горислава уже не стеснялась его, не прятала взгляд и не краснела. Девушка наслаждалась его комплиментами и сияла от счастья. Сначала она еще горделиво вздергивала подбородок, когда кто-то встречался на их пути, но постепенно забыла обо всем и смотрела, смотрела и не могла насмотреться на его улыбку, добрые яркие глаза, и ей казалось, что на свете нет ничего прекраснее и что самый счастливый миг ее жизни – вот этот самый. А что дальше будет – неважно. Она сжимала его руку, и чувствовала, что та птица, что забилась внутри нее в снежной крепости, растет и расправляет крылья, и так ей было от этого тепло и хорошо, так горячо становилось на морозе, что она расстегнула ворот полушубка, из-под которого заалели коралловые бусы, о которых она и думать забыла.

Наконец Остромир спохватился о времени и повел Гориславу домой.

– А завтра согласишься еще со мной погулять? – предложил он несмело, словно все еще не веря своему счастью и опасаясь отказа.

Они уже дошли до конца улицы, за углом должен был показаться учительский дом. Оба не сговариваясь остановились, чтобы попрощаться там, где их никто не мог увидеть.

– Конечно, – без тени кокетства ответила Горислава, сжимая обе его ладони, чувствуя кожу его рук через его и свои рукавицы.

– Я зайду к вам утром, – обрадованно сказал Остромир. Он чуть покраснел и добавил. – Спасибо тебе, Гориславушка, за этот день.

Он помедлил и, решившись и не спрашивая позволения, наклонил голову и прикоснулся губами к щечке девушки.

Кровь забурлила в ее венах, в голове зашумело. Ей было так жарко, что она бы с удовольствием скинула полушубок, если бы не боялась показаться кузнецу нескромной.

– О, – вдруг спохватилась Горислава, – мы же завтра на ярмарку в город едем! Совсем забыла! Завтра не приходи… А на другой день придешь? – она улыбнулась ему, не сводя с него глаз, – придешь, Остромир?

– Приду! – жарко выдохнул кузнец. – Когда скажешь – тогда и приду, Гориславушка. – Он смотрел на нее, не отводя взгляда, словно решаясь сделать что-то, на что никак не мог отважиться. Остромир стянул рукавицу со своей руки и, помедлив, снял варежку с ладошки Гориславы. Он взял девушку за тонкие пальчики, словно желая почувствовать ее. Они стояли вплотную друг к другу, девушка не отступала ни на шаг, и Остромир решился. Медленно он наклонил голову, готовый в каждый момент отшатнуться, однако надеясь на то, что Горислава поняла его и позволит ему сделать то, что он задумал. Она так и не пошевелилась, и тогда Остромир наконец прикоснулся своими губами к ее.

Голова Гориславы закружилась. Она вдруг перестала замечать землю под ногами, сами ноги, все свое тело. Птица, бившаяся внутри, словно распростерла крылья и ринулась наружу, и Горислава ощутила прилив силы, которая рвалась из нее нетерпеливыми, жадными волнами, готовая снести ее, Остромира, все вокруг. Она ни о чем не думала и ничего ей не хотелось в этот момент, только разве что продолжать чувствовать его губы на своих.

Внезапно Остромир дернулся назад. Он едва слышно зашипел и дотронулся пальцами до губы.

– Гориславушка, – виновато заговорил он. – Прости меня… Я сам не знаю, что на меня нашло. Ты не бойся. Ты правильно поступила, надо защищаться. Не прогоняй только! Я клянусь, больше никогда без твоего разрешения ничего не сделаю!

В ее голове шумело, усталость разливалась по ее телу, и Горислава не сразу поняла, о чем он говорит:

– Я… – она потрясла головой, – о чем ты?

Кузнец снова дотронулся до губы, краешек которой покраснел и припух. Внезапно он нахмурился и присмотрелся к своей руке. По ладони, в том месте, где были пальцы Гориславы, когда он целовал девушку, расползлось красное пятно ожога.

Остромир поднял ошарашенный взгляд на девушку.

– Так ты… это не… – только и сумел вымолвить он.

Горислава оцепенела от страха. Она не понимала, что произошло, но знала точно: это было нечто, что нужно скрывать ото всех, как одна из ее песен. Она подняла глаза на изумленное лицо кузнеца, попыталась что-то сказать, не смогла, повернулась и бросилась бежать со всех ног, забыв про варежку, оставшуюся у него, сгорая от стыда и заливаясь слезами. У родной калитки она вдруг осознала, что вопросов не избежать, а она не могла сейчас на них отвечать, это было бы просто невыносимо. Она повернулась и стремглав понеслась дальше по дороге. И хотя сердце ее готово было выскочить из груди, она не останавливалась и не сбавила шагу ни на секунду, пока не добежала до домика на окраине леса. Окна горели ярко, радушно приглашая войти. Горислава влетела в избу, захлопнула дверь и в изнеможении опустилась на пол, все еще держась за дверную ручку и горько рыдая.

– Бабушка Всемила, – закричала она, – бабушка!

Травница, сидевшая за столом и перебиравшая семена, вскочила и всплеснула руками.

– Горюшка, – ахнула она. – Что с тобой, деточка? – она бросилась к заливавшейся слезами девушке. – Ну-ка вставай, не сиди на полу, вставай, моя хорошая, – Всемила подняла девушку и усадила ее на лавку возле печи. – Все хорошо будет, вот сейчас…

Травница быстро метнулась к шкафчику, достала оттуда пузырек, встряхнула его и открыла. По избе распространился цветочный запах. Всемила плеснула в кружку горячей воды, добавила несколько капель и поднесла питье Гориславе.

– Выпей, внученька, и расскажи, что стряслось.

Горислава трясущимися руками схватила кружку, выпила все до капли и почувствовала, что успокаивается.

– Это Остромир… – произнесла она срывающимся голосом, – он мне в любви признался. И было так здорово, хорошо, так тепло! А потом, когда он поцеловал меня, стало совсем жарко. А он отшатнулся и его губа! И рука! Бабушка, я его обожгла! Я не знаю, как, не знаю, но это я сделала! Он, наверное, больше не придет… Но я не хотела причинять ему вред! – она закрыла лицо руками, – ох, что мне делать!

– Ну тише, тише, детка моя, – Всемила поглаживала девушку по голове, хмуря брови. – Ты ни в чем не виновата, не бойся, милая. Мы с этой бедой разберемся. Расскажи-ка мне, а ты сама не обожглась? Покажи мне ладони.

Горислава протянула ей руки, на которых не было и следов покраснений.

– Мне было хорошо вообще-то, даже очень, – она стыдливо спрятала глаза.

Всемила ласково улыбнулась и обратила все внимание на руки девушки.

– Ну не огорчайся, ласточка моя, – наконец сказала она. – Ничего страшного в том, что случилось, нет. Помнишь, мы на днях говорили про силы, на стихиях основанные. Вот и твоя стихия пробудилась – огненная. Часто для того, чтобы у мага стихия проснулась, ему потрясение требуется, вот с тобой такое и случилось. Ты не бойся, главное – научиться ею управлять и контролировать ее. Ты никому вреда не несешь, вот видишь: я тебя держу за руку, и ничего не происходит. А обожгла ты парня, потому что чувства всколыхнулись. Вот что, Горюшка, завтра в городе я с друзьями-приятелями поговорю, как лучше тренироваться тебе, чтобы силу под контролем держать. А потом ко мне придешь, и буду тебя учить. Вот то, что Остромир все понял… – она закусила губу. – Кузнец у нас парень честный и справедливый, а главное – не болтливый. Я с ним поговорю. Коли любит тебя, примет такой, какая ты есть.

Глаза Гориславы засияли:

– О! Спасибо, бабушка! Спасибо большое! Дай Мокошь, чтобы принял! – она посерьезнела. – Значит, огонь мне ближе… А я думала, когда этот жар чувствовала, что это любовь истинная так проявляется, что он то же, что и я, чувствует.

– А кто сказал, что это не так, – усмехнулась травница. – Раз уж на чувствах все у тебя завязано, может, это Остромирова любовь путь твоей силе открыла?

– Наверное, – зарделась девушка. – Хоть бы я своим огнем внутренним научилась управлять поскорее. Авось тогда и дар Сирин мне покорится!

– Научишься, – успокоила ее Всемила. – Ты, главное, не торопись: в этом деле основательность нужна и последовательность. До завтра вряд ли что случится, но вот несколько простых упражнений, которыми все ученики академий пользовались. Во-первых, коли почувствуешь, что сила рвется, остановись и глубоко подыши, подумай о чем-нибудь спокойном, попробуй чувства успокоить, тогда и сила бурлить перестанет. А перед сном, как ложиться будешь, считай, медленно, спокойно и думая об огне своем внутреннем. Ты о нем думаешь – и ближе к нему становишься, так постепенно и подружитесь.

Она улыбнулась.

– Ну вставай теперь, Горюшка, давай-ка я тебя чаем напою, пока еще светло.

– Спасибо, бабушка! Непременно так и поступлю! – Горислава схватила руки пожилой женщины и прижалась к ним лбом. – Вы мне так помогаете! – она, успокоившись, отерла лицо от последних следов слез. – А как вы думаете, папе стоит это рассказывать?

Всемила подумала немного.

– Папе можешь и рассказать, а вот маме лучше не стоит. Уж слишком она волнуется. Садись, внученька, – травница расставила кружки, поставила чайник на огонь и улыбнулась девушке. – Под вкусный травяной чай да с моими пирожками поведаешь мне, как с кузнецом погуляли.

– Ваши пирожки просто чудо, бабушка Всемила! – Горислава пересела на лавку у стола. – А Остромир меня в церкви по имени позвал. А потом на крепость пригласил посмотреть, – начала щебетать она.

Глава 8

Длинный обоз из саней начал снаряжаться еще затемно. Отцы семейств выводили и запрягали лошадей, матери будили детей, те же, еще бледные спросонья, сидели за столом, водя ложками по тарелкам с завтраком. Однако, чтобы вовремя поспеть к началу ярмарки в город, выезжать из деревни нужно было еще до рассвета.

Живко тоже вывел коня, запряг и повесил ему на шею торбу с овсом. Отряхивая коня от налипших соломинок, лесничий был по-прежнему задумчив, размышляя о вчерашнем разговоре с матерью. Он все больше уверялся в том, что Всемила была права, и теперь осталось только убедить друга Козарина.

На крыльце появилась Стояна.

– Живко, Козарин с Жданой еще не появились? – спросила она.

Лесничий покачал головой, но потом сообразил, что в полутьме она могла его и не увидеть.

– Не было пока, – сказал он.

Стояна кивнула.

– Подождем в избе, – ответила она и скрылась в доме.

Через несколько минут раздался скрип снега под чьими-то шагами.

– Доброе утро! – к саням подошли Козарин, Ждана, Горислава и Малюта. – А вот и мы. Белояр не поехал, соня.

– Здравствуй, Живко! – кивнула Ждана.

– Доброе утро, дядя Живко! – хором поздоровались девушка и мальчик.

– Доброе утро, – отозвался Живко. – А мои все проснулись, не хотят пропустить поездку. Яролика все утро уже мечтает о том, какие бусы себе купит, – он хмыкнул себе в бороду. – Подождите тогда, сейчас своих выведу.

Он зашел в дом и через несколько минут на крыльце появилась вся семья. Живко подпер дверь, пока все приветствовали друг друга. Яролика и Горислава тут же принялись шептаться и хихикать.

– Ну, садитесь, – скомандовал Живко. – Скоро уже на площади все соберутся, да будем выезжать. Стояна, не забыла ничего?

Женщина покачала головой.

– Укрывайтесь шкурами, – показал Живко. – Ну что, все расселись?

– Я с тобой, на облучке, поеду, – сказал Козарин, потягиваясь, – лишняя пара глаз в темноте не помешает.

Мальчики уже прижались друг к другу и задремали, женщины, пребывая в радостном возбуждении, переговаривались.

Сани тронулись, Живко выехал со двора и встроился в обоз. Горислава смотрела на исчезающие огни деревни. Что там делает Остромир? Как его рука и губа? И захочет ли он когда-нибудь снова видеть ее?

Яролика зевнула и потрясла головой, прогоняя сон.

– Ну что, – шепнула она, – выберем тебе ленты покрасивее, Остромир совсем голову потеряет. Как вы вчера погуляли? А то ты так и не зашла рассказать. А мне же интересно.

– О, ты же не знаешь… Кажется, будто уже сто лет прошло, – Горислава опустила голову на ее плечо. – Может статься, это была последняя наша прогулка.

– Почему? – удивилась Яролика. – Он что себя вел грубо? Вот еще! Горя, расскажи-ка мне все, мы что-нибудь придумаем. Если он тебя обидел, то мы ему устроим!

– Нет! О, что ты, вовсе нет! Он замечательный!

Девушки склонились друг к другу поближе, и Горислава начала свой рассказ о вчерашней прогулке и совете бабушки Всемилы.

Живко оглянулся назад, похмыкал и слегка придвинулся к Козарину.

– Разговор один есть, – понизил голос он. – Лучше бы нам сейчас переговорить, вряд ли кто услышит.

– Говори, – негромко отозвался Козарин, кивнув.

Живко задумчиво провел рукой по бороде.

– Я вчера все-таки прошелся до границы, – начал он. – Аккуратно шел, никто меня не заметил. И набрел… У нас там стена строится, – шепотом сказал он. – Где-то в два моих роста, каменная, огромная. Замуровывают нас, Козарин. Намертво. Вот тебе и Великий Острог. Вместо простых дозорных башен теперь стена, чтобы никто не вошел и не вышел.

– Эвона как… – отозвался Козарин спокойно, не отрывая глаз от дороги, но видно было, как от ярости напряглись желваки на его шее.

– Я к матери зашел, когда возвращался, – вполголоса продолжил Живко. – Рассказал – так она едва не прокляла их всех, а потом… В общем, предложила она уходить отсюда. Ее саму тут только мы и держим, она давно подумывала, да не хочет нас бросать. А теперь все страшнее и страшнее становится. Закроют нас здесь без входа и выхода. Мы с тобой и жены ладно, прожили бы, но за девочек страшно. Мать говорила, до нее слухи доходили, что совсем уж крепко за магов возьмутся. За всех, кого не выловили за эти годы. И у нас времени почти не осталось. Сейчас стена до ельника достроена. Я присмотрелся: строят быстро, однако еще несколько недель до того, как стена до болотной гати дойдет, есть. А дальше лес не наш, там я плохо его знаю.

– Даже не знаю… – растерялся Козарин. – И как нам мимо дозоров пробраться? Да и Ждана идти не захочет…

– Мимо дозоров я бы провел, – задумывается Живко. – А вот захотят ли… Знаешь, нам-то, может, и не будет особо ничего грозить, но девчушек надо спасать. Сгинут они здесь. Если бы хоть их с матерью отправить, пусть далеко от нас будут, зато живые.

– Одних? С Всемилой? – Козарин посмотрел на друга изумленно, но задумался.

– Да хотя бы и с Всемилой, – все так же тихо сказал Живко. – Мать хоть и долго пожила, но еще здоровая и крепкая. С ней они не пропадут. Да и знаю я, что в молодости знакома она была с кем-то из сольгардцев и галлов, сможет найти приют. Нельзя им тут оставаться: если тут стену построят да начнут частым бреднем всех перебирать, выйдут на них.

– Как же я с Горенькой-то расстанусь, – тоскливо проговорил Козарин, – и Ждана не пустит.

Живко побледнел, но твердо сказал:

– Мне самому хуже ножа мысль, что Ярушу не увижу, но лучше пусть не увижу, чем смотреть, как дочь на площадь выволокут, да сожгут там али камнями забьют. Времени думать нет, решайся, Козарин.

Учитель поморщился:

– Ты прав, – сказал он глухо. – Я с ней потолкую. Может, и пойдет вместе с твоей дочерью. А Ждане и говорить ничего не буду. Пусть потом голосит, когда Горя уже далеко будет.

Живко бросил взгляд назад. Его мать сидела рядом с женой и, казалось, принимала участие в оживленном разговоре Стояны и Жданы, однако Живко знал, что Всемила сейчас пытается уловить каждый шепоток, доносящийся с облучка.

– Побыстрее надо, – сказал он. – Вернемся сегодня и отправим обеих к матери, она лучше разъяснит. Посмотрел я на эту стену, живьем нас замуровывают, как есть. А девочек это пусть не коснется. Малые наши еще дети, подрастут, привыкнут, да и дара у них нет. Пусть девочки идут, Козарин. Если помогут боги, уже через несколько дней они все трое будут в безопасности. Я тоже Стояне говорить не буду, поплачет да и поймет, что так лучше. Хоть дочь в безопасности, пусть и далече от нас.

– Хорошо, – тяжело вздохнул Козарин, – пусть будет так. Вечером пришлю Горю к твоей матери. Все сделаю, лишь бы моей перепелушке хорошо на свете жилось.

Обоз все ехал и ехал, растянувшись по петляющей дороге, полз через заснеженные леса и холмы в светлеющее, наливающееся бледным лиловым сиянием небо. Деревни стали попадаться чаще, наконец совсем перестали исчезать, и обоз потек по нескончаемым петляющим заснеженным улицам. Снег под полозьями все больше превращался в кашу. И вот вознеслась над деревянными крышами белокаменная стена без всяких украшений, но добротная и крепкая. Народ валил валом в распахнутые ворота, над которыми висела в позолоченном киоте икона, откуда Христос строго взирал на входящих в город. Было еще раннее утро, но оживление царило на всех улицах. Въехав на главную площадь, обоз, наконец, остановился. Остановились и сани Живко.

– Здесь встанем, – кивнул Козарин на незанятый лоток. – Справа я сыр разложу, если столько займу, тебе хватит?

Живко согласно кивнул.

– Хватит, – ответил он.

Все работали молча и споро, как люди, давно привыкшие действовать сообща. Мужчины помогли женщинам перетащить нехитрые товары на лоток. Девушки вместе матерями красиво разложили сыр, творог и мотки шерсти, которую успели напрясть вечерами с прошлой ярмарки.

– Вот эти носки я делала, – похвасталась подруге Яролика. – Мама сказала, если продадим их, то деньги мне: я смогу выбрать, что хочу.

– А мне, папа просто так денег обещал, – шутливо показала ей язык Горислава, успевшая за долгую дорогу забыть о своих бедах. – И я и так выберу себе, что хочу!

Яролика фыркнула и в шутку замахнулась на подругу варежкой.

– Тише, – одернула их Стояна. – Сейчас уже народ подходить начнет, а вы что устроили! – однако она тоже не выдержала и улыбнулась. – Две егозы.

– Извините, тетя Стояна! Мам, а долго нам торговать? – с надеждой в голосе спросила Горислава.

– Ну пару часиков хоть. Все равно еще не все собрались. А как ярмарка заполнится, пойдете, выберете себе бус или чего вам там нужно, – посмеиваясь сказала Ждана и добавила, обращаясь к Стояне, – эх, где моя молодость, когда мне так нужны были все эти ленты да бусы! Сейчас уже все не так.

– Да уж, – улыбнулась Стояна, – помнится, не оттащить было от прилавков с бусами, колечками, лентами. Только бы покрасоваться. Сейчас-то о другом думаешь.

– Мама, ты и сейчас красивая, – ластясь к ней, сказала Яролика.

– Ох, подлиза, – строго, но с шутливыми нотками ответила ей мать. – Ну уж нет, еще пару часов будете помогать.

Девушки переглянулись и тихонько прыснули в кулачки.

Ярмарка понемногу набирала силу. Приезжие из деревень занимали лотки, раскладывали товары, начинали подзывать покупателей. Те степенно ходили меж рядов, оглядывая привезенный товар. Кое-кто уже начинал покупать. К лотку, за которым переговаривались Ждана и Стояна, подошел усатый приказчик, посмотрел на сыр и творог, не удержавшись, одобрительно кивнул и велел следовавшему за ним работнику набирать продукты.

Женщины радостно переглянулись, когда он передал им плату, день начался на редкость удачно.

– Мы пойдем с Живко, пропустим по кружечке сбитня, – Козарин приобнял жену, – все равно мы вам тут не нужны.

Та закатила глаза, но явно рада была избавиться от мужей, мешавших сплетничать с подружкой:

– Ну идите, да только недолго!

– Недолго, недолго, приду – еще платок себе купишь, – Козарин поцеловал жену в щеку и та, окончательно смягченная обещанием подарка, улыбнулась.

– Папа, а можно мы погуляем? – подергал за рукав отца Златогор. – А то тут скучно сидеть…

Лесничий усмехнулся в бороду.

– Скучно тебе… А если матери помощь понадобится?

– Да пусть идет, – разрешила Стояна. – Только чтоб недалеко! Вот тут, рядышком, побегайте, – она указала на площадку, где уже собралась группа детей, затевавших какую-то игру.

– Ладно, – протянул недовольно Малюта, – я тоже пойду, да, пап?

– Идите, идите, – покивал Козарин, прекрасно понимавший, что мальчишки ориентируются в небольшом городке, знакомом им с пеленок, не хуже, чем в родной деревне. – Но чтобы матери вас не искали!

– И вас чтоб не искали! – поддела его Ждана.

– Ну, голубушка, когда я в трактире-то пропадал? – укорил ее учитель.

– Иди уже! – засмеялась она.

Лесничий улыбнулся жене и направился вслед за другом. Мальчишки убежали на площадку, где тут же втянулись в игру с остальными детьми, девушки же остались помогать матерям.

– Горя, ты что хочешь, платок или бусы? – спрашивала Яролика подругу, пытаясь высмотреть дальние ряды, где продавали украшения и одежду. – Лент мне папа привез много, они пока не нужны.

– А мне нужны, – деловито стала перечислять Горислава, нарезая кусочки сыра на пробу, – зеленые нужны и желтые, еще нужно два отреза шерсти на платье себе и маме и отрез льна – сарафан хочу пошить к весне, нитки нужны, пуговицы папе на кафтан, а еще я хотела гребень себе новый посмотреть и зеркальце, как у Златки, а еще браслет хочу. Или два даже. И бусы! А платок…тоже хочу. Но папа не купит, наверное, уже, скажет, в другой раз.

Яролика захихикала.

– А я сапожки хочу! – поделилась она. – Мне папа обещал на весну. А кофточку я хочу сама сшить, поэтому нитки мне тоже нужны. И иголок мало. А еще бисер тоже закончился.

Матери с улыбкой переглядывались, глядя на своих дочерей, отрываясь от этого только, чтобы поговорить с очередным покупателем.

Тем временем мальчики, поиграв в бабки, отошли к лотку с леденцами, купили себе два петушка на палочке и, старательно облизывая их, сели на свободную лавку на краю площадки.

– Когда я вырасту, – оторвавшись от конфеты, сказал Малюта, – я из деревни, наверное, уеду. В городе веселее.

– Думаешь? – спросил Златогор. – А мне в деревне нравится. Там столько места для игр, а в городе туда нельзя, сюда нельзя. Скучно, в сторону не шагнешь. А в деревне мне только в лес нельзя. Хотя жалко, – он вздохнул, – я бы тоже лесничим стал, как папа. – Ну ты загнул! – засмеялся Малюта, – когда мы станем взрослыми, мы играть не будем, так что и места не надо будет. И потом, нам же всюду будет можно – кто будет за нами следить? А я учителем быть не хочу, кстати. Не хочу с мелюзгой возиться. Стану купцом, буду ездить в разные города, терем заведу!

– Не знаю, – протянул Златогор. – Я еще даже и не знаю, кем быть хочу. С папой в лесу хотя бы интересно. А купцом…. Им же считать надо хорошо, а мне счетная наука плохо дается. Хорошо девчонкам, они замуж выйдут и все. Муж работает, а они хозяйство ведут.

– Нет, – упрямо мотнул головой Малюта и задумчиво лизнул петуха, – бабой быть плохо. Они ничего не решают. А я хочу сам все решать, как мне поступить, куда уехать, кем стать! С девчонками даже скоро поговорить не о чем будет, они же читать разучатся.

Златогор прыснул и облизнул свой леденец.

– Точно. Вон пастушьи девчонки уже вообще ничего не знают. Только сказки для самых мелких. А ведь были бы они поумнее – было бы как-то веселее.

Он посмотрел на улицу, где появлялось все больше людей, которые спешили куда-то. Мальчик приподнялся.

– Не знаешь, что там? – спросил он, вытягивая шею.

– Нееет, – протянул Малюта и тоже встал, потом оглянулся на мать: та отпустила товар очередному покупателю, потом повернулась к Гориславе и Яролике и что-то им сказала, те, взвизгнув от радости, едва ли не бегом отправились к лавкам с лентами. – Слушай, а пошли посмотрим? Мы мигом, никто и не узнает!

– Думаешь, – нерешительно произнес Златогор, однако шагнул вслед за приятелем. – А если позовут, а нас нет. Что сказать тогда…

– Да ладно! Скажем, что в прятки играли, под прилавками хоронились, а как нас звали – не слышали! – решился Малюта и нырнул в толпу.

Златогор помедлил секунду, потом махнул рукой, рассмеялся и кинулся следом за другом. Мальчики лавировали среди горожан, старясь не терять друг друга из виду. Они протискивались между спешащими людьми, пролезая вперед, и вскоре вместе со всеми прочими были вынесены на большую площадь, по размерам превосходящую ярмарочную. Зеваки с горящими глазами стремились к центру, где возвышался небольшой деревянный помост. На помосте были какие-то люди, однако ни Малюта, ни Златогор не могли рассмотреть что там. Обзор им перекрывали спины прочих в толпе. Златогор заозирался и увидел небольшой каменный постамент. Он дернул друга за рукав.

– Пошли, заберемся повыше, – предложил он, и мальчишки кинулись к возвышение. Теперь они ясно видели наспех сколоченный помост. В центре его стоял высокий красивый юноша с небесно-голубыми глазами, светло-русыми курчавыми волосами в форменном мундире из красного сукна.

– Смотри, – шепнул Малюта другу, держась за его плечо, чтобы удержать равновесие и не свалиться в море людских голов, жадно вытянувшихся, чтобы внять зычному голосу юноши, – ну и красивая же форма у этих, кто в Загонщиках Охотника состоит, да? Что это он тут, интересно, выступать надумал?

– Не знаю, – пожимает плечами Златогор, вытягивая шею. – А форма и правда красивая. Ох, жалко, что к ним сложно попасть. Здорово было бы вот так же служить.

Толпа между тем жадно внимала каждому слову загонщика. Все подавались вперед, едва он добавлял ярости в голос, и затихали, когда он простирал руку, требуя тишины.

– Гой еси, люди русские, люди православные!

– Гой, гой! – одобряюще отозвалась толпа, мальчишки переглянулись и прыснули.

– Что за дурацкие слова? – прошептал Златогор. – В каких былинах они это вычитали?

– Много врагов развелось у нас, на земле-матушке! – продолжил юноша. – Много всяких поганых шпионов шныряет. И каждый, каждый из нас в опасности! Они свои идеи богомерзкие пытаются вам пропихнуть в книгах, в газетах, в товарах заморских! Знаете вы, братья, что творится в Галлии? Знаете, что у них борделей больше, чем храмов? А знаете кто у них сидит в этих борделях? На любой вкус – женщины, мужчины, мальчики, девочки, животные, игрушки, специально для блуда предназначенные! Они стыда не ведают, совокупляются прямо на улицах, случаются, как собаки! А викинги, викинги лучше что ли? Они еще не так блудливы, как галлы, но зато, кроме крови, ничего не почитают! Сила у них – закон, кто сильнее – тот и прав. Брат на брата, сын на отца! За неосторожно сказанное слово глотки режут, богам кровавые жертвы приносят! Вы только подумайте, братья! Матери своих же детей бросают на алтарь Одина и закалывают. Девочка родилась – в жертву ее! Мальчонка юродивый – в жертву!

В толпе раздались вопли ужаса и ненависти.

– Еретики проклятые! – раздался визгливый женский голос.

Мальчики переглянулись с недоумением и некоторым страхом.

– Разве же это так… – начал Златогор, но замолчал, поскольку загонщик продолжил свою речь.

– Столько лет мы на них кивали! – все больше распалялся юноша. – Столько лет в рот им глядели! Мол, у них технологии, науки развиты! Да открыл нам Господь глаза: дьявольские все это происки! Все, что они себе приписывают, у нас изобрели. И не маги, а обычные наши светлые головы, без всякого колдовства! У нас раньше тоже этих привечали, пособников Сатаны, да только помните, братья, помните, сестры! – он сделал особое ударение на букве «е», обращаясь к дородной веснушчатой бабе, не отрывавшей от него восхищенного влюбленного взгляда, – Сказано в Писании: «Ворожеи не оставляй в живых». Ведь что такое колдовство? Это прямое противоборство с Господом нашим, ибо только он повелитель нашей судьбы. Наслал болезнь – так значит за дело! Послал засуху – так кто мы такие, чтобы воле его противиться? Разве не должны мы, братья и сестры, исполнять Божий Закон и карать идущих против воли Его? Должны ли? Должны, я вас спрашиваю?!

Толпа взревела безумным послушным гулом. Почти все вперили глаза в юношу, готовые бежать и делать то, что он скажет. Мальчики, ничего не понимая, переглядывались. Были рядом и еще люди, которые помалкивали и прятали глаза, однако их было пугающе мало. Малюта и Златогор оказались среди огромной бессловесной массы, которая действовала так, как хотелось юноше в красном мундире.

– Как я сказал уже, братья, – продолжил загонщик, остановив гул взмахом руки, – зло среди нас. И не только в пропаганде Запада. Наши люди, прикидываясь православными, продаются этим выродкам окаянным, ложатся под них, задницы им лижут! Они счастливы будут, если викинги все-таки завоюют нас, как эти варвары давно мечтают, если галлы тут начнут нашим юношам отвары всяких трав дурманных продавать, а дочерей наших в бордели посадят и блуду их разнообразному научат! Вы думаете это слишком? Думаете, я вам лгу, братья и сестры? Преувеличиваю?

Толпа заревела истерически, возмущенно, и уже нельзя было разобрать никаких слов, только ясно было, что каждое слово загонщика вводит ее в еще больший раж.

– А вот вам доказательство! – загонщик взмахнул рукой – и двое других юношей в таких же кафтанах вволокли на помост девушку чуть старше Гориславы и Яролики. Одной рукой она крепко прижимала к себе шевелящийся кулек, другая безвольно повисла вдоль тела, как только ее втолкнули в центр площадки и отпустили. На ней была только длинная льняная рубаха, грязная и рваная. Светло-русые волосы были распущены и всклокочены. Она пошарила стеклянными от ужаса глазами по толпе и жалобно сказала:

– Пожалуйста, не надо…

– В чем твое преступление?! – заорал на нее загонщик-оратор.

– Ни в чем! – она залилась слезами. – Ни в чем, клянусь!

– Я говорил вам, братья и сестры! – красный кафтан повернулся к толпе. – Они даже лечь под этих выродков готовы!

– Я честная женщина, я честная, – закричала ему в спину девушка.

– Блудница! – завизжала из толпы какая-то баба. – Шлюха!

Толпа поддержала ее нестройным гулом.

Отовсюду на девушку смотрели безумные глаза, нигде она не видела сочувствия, только поодаль кто-то еще не мог смотреть на нее и стоял опустив голову. Это придало девушке сил на последнюю попытку.

– Вы же знаете меня! – закричала она, прижимая к себе кулек. – Я же жила рядом с вами, была вашей соседкой, вы же знаете, что я честная женщина! Прошу вас!

Загонщик повернулся к ней, взял ее за плечи и вдруг, совершенно переменившись, ласково заглянул в ее глаза своими, ярко-голубыми. Народ притих, наступило гробовое молчание.

– Ты все равно сестра наша, – произнес загонщик с состраданием, и девушка облегченно улыбнулась, – я, как и все мы, желаю тебе только добра. Ты просто должна покаяться. Рассказать нам правду. Всю правду. Ты ведь ее уже рассказывала, – он кивнул на молодцов, притащивших ее, и ласково, любовно стал гладить ее волосы.

Девушка растаяла, зарыдала еще горше и прижалась щекой к гладящей ее руке:

– Вы спасете меня?

– Я спасу тебя! – твердо ответил загонщик, – но у меня связаны руки, пока ты не раскаешься. Признай, что на тебе есть вина.

– Да, да, – кивнула девушка обреченно.

Загонщик развернул ее к толпе и склонился к ее уху, но сказал громко:

– Говори же, сестра!

Та вздрогнула. Толпа жадно ловила каждое ее слово.

– Я… Я… Серафима, купеческая дочь, – всхлипывая начала девушка, – папа с сольгардцами торговал и сдружился с одним из них. Он его к нам пригласил – и мы так и увидели друг друга. И папенька не против был… Мы с ним поженились… Ребеночка, вот… – она жалобно протянула народу кулек. – Он по делам уехал домой, скоро вернется. Я честная женщина и жена! Я ничем не провинилась… – она спохватилась, – но если виновата, то вы простите меня Христа ради! Укажите мне, в чем я не права! Я все исправлю!

– Христа! – усмехнулся загонщик и вдруг резко, наотмашь ударил ее по губам, та, потеряв равновесие, рухнула на землю, стараясь уберечь от падения ребенка, который заливисто заплакал, – как ты смеешь поминать Христа всуе, – заорал юноша, от его сострадания не осталось и следа, – как смеешь ты называться православным именем?! Поженились они! Что же твой муж, православный?! Отвечай, мразь, предательница, отвечай!

Девушка в ужасе сделала попытку отползти. Она задрожала, ее губы затряслись от ужаса. Снова она бросила взгляд на загонщика, не в силах вымолвить ни слова.

– Отвечай! – прорычал юноша. – Ответь все добрым людям! Чтобы все знали, какая змея жила все эти годы рядом с ними!

Девушка зажмурилась, из ее глаз брызнули слезы.

– Торлейв – мой муж, – шепотом выдавила она. – Мы женились, и в церкви тоже…. Он уважительно отнесся к нашей вере.

– А как зовут твоего выродка?! – орал, нависая над ней, юноша, его красивые черты лица исказились, – какое у него имя?! Отвечай твоим братьям и сестрам! Ты его крестила, шлюха?!

Девушка затряслась.

– Пожалуйста, – зарыдала она. – Пощадите. Мы не успели… Я…. Он же малыш еще. Прошу вас! Дитя не виновато ни в чем. Если моя вина есть, простите меня. Христом богом молю! Но дитя же безвинное!

– Имя назови его! – орал загонщик в полном исступлении, толпа бесновалась. Малюта, белый как мел, посмотрел на Златогора, не в силах сказать что-либо. Златогор, вздрагивая при каждом выкрике, перевел взгляд на друга. В круглых глазах мальчика плескался ужас.

Девушка прижала к себе ребенка.

– Асольв, – выдохнула она. – Мы его так назвали… Муж выбрал имя. Но мы покрестим его! Покрестим, в церкви! Пощадите, пожалуйста! Помогите мне! Он крещеным будет!

– Покрестишь – а звать будешь как язычника! – обличал загонщик. – И ты обманываешь народ! Соседи твои все нам рассказали! Ты не только в церкви венчалась, вас еще и жрец благословлял! Кому ты молишься? Одину? Фрейе? Демонам этим скандинавским, да? А знаешь ли ты, что сказано в Писании: «Никто не может служить двум господам: ибо или одного будет ненавидеть, а другого любить; или одному станет усердствовать, а о другом нерадеть. Не можете служить Богу и мамоне»!

– Пощадите! – взвыла девушка, – вы обещали меня спасти!

– Я спасу, – кивнул Загонщик, – я тебя спасу, сестра, – тебя и твое дитя, – он повернулся к толпе и промолвил торжественно, – предательница созналась. Она отрицала Бога, она согрешила с язычником и позволила его богам благословить ее союз и это дитя – плод их греха. Она попрала нашу веру, попрала заветы нашей святой матери – православной Церкви. Будем же милосердными, братья и сестры! Не позволим бедняжке, заблудшей овце и дальше погружаться в пучину греха! Согласны ли вы, братья и сестры, очистить ее? Прямо здесь, прямо сейчас, поможем ей мученичеством искупить грехи, которые вопиют перед Господом нашим?

– Нет! Нет! – завизжала девушка, – я все сделаю! Нет! Ребенок! Он ни в чем не виноват! – она вцепилась в сапог юноши, но тот пинком отбросил ее в сторону, даже не взглянув на обвиняемую.

Толпа взревела в едином безумном порыве. До помоста и несчастной девушки доносились только гул и отдельные выкрики.

– Шлюха!

– Бесовское отродье!

– Выродок!

– Очистись!

– Во имя искупления господнего!

Все вокруг нее кипело и сливалось во враждебную ей стихию, которая жаждала ее гибели. Из толпы вылетел брошенный в ее сторону комок грязи. И так полулежавшая, несчастная рухнула на помост, прикрывая телом едва пищащий кулек. Вслед за первым полетел второй, девушка, не делая попытки подняться, скорчилась на помосте. Внезапно она вскрикнула, на рубахе расплылось пятно крови: из толпы прилетел камень.

– Очистите ее, братья и сестры! – вскричал, перекрывая гул загонщик, – очиститесь и очистите себя сами через помощь ближнему своему.

Он подал знак двум другим загонщикам – и все трое спрыгнули с помоста, тут же смешавшись с толпой. Кидали они камни вместе со всеми? Или исчезли? Этого было не понять. Все вокруг слилось в единый гул и гвалт. Девушка кричала уже не переставая, кулек в ее руках больше не шевелился, и на месте головки младенца алело красное пятно.

Златогор и Малюта переглянулись, и что-то в глазах друг-друга наконец привело мальчишек в чувство. Не сговариваясь, они сорвались со своего постамента. Малюта бросился бежать, едва его ноги коснулись земли. Златогор упал на колени, на ходу поднимаясь, обдирая кожу с ладоней, он кинулся следом за другом. Задыхаясь от ужаса, они мчались вперед, оставляя позади себя вопли толпы и крик жертвы, уже переходящий в хриплый вой.

Мальчики неслись вперед не разбирая дороги и быстро потеряли направление. Несколько раз повернув не туда, они вскоре оказались в совершенно незнакомом месте. Грязный проулок, заставленный поломанными ящиками, и никого вокруг. Они остановились, пытаясь восстановить дыхание. Малюта прижался к каменной стене и, закрыв лицо руками, зарыдал. Он истерически всхлипывал, размазывая грязь по лицу, и повторял шепотом:

– Не может быть, не может быть…

Златогор, весь дрожа, опустился на один из ящиков. Про его лицу не переставая текли слезы.

– Так нельзя, – шептал он. – Так же нельзя, они же живые, так же нельзя.

Он скорчился и, сжавшись в комок, заплакал еще горше.

Малюта ожесточенно вздохнул, пытаясь успокоиться, нахмурился, подошел к Златогору и положил ему руку на плечо:

– Не надо, не плачь, – он шмыгнул носом, – если с ними такое сделали – они сами виноваты. Иначе бы загонщика камнями забросали, а не ее. Верно? Не могут же все эти люди ошибаться! И в загонщики не зря такой отбор! Они знают, что делают.

– Не знаю, – прорыдал Златогор. – Наверно… А младенец, он же еще… А у него кровь на голове.

Он вытер нос об рукав, стараясь успокоиться.

– Да, – всхлипнул он, – наверно виноваты… А мы… Надо вернуться, нас искать будут. Где мы?

В этот момент из-за высокого дощатого забора раздались шум и голоса. Малюта, открывший было рот, чтобы ответить, оглянулся:

– А это что? – от любопытства его слезы сразу высохли, он полез на ящики.

– Может, не надо? – с испугом спросил Златогор, однако последовал за старшим товарищем. – Вдруг там что… Может, лучше пойдем наших искать. Мама будет ругать…

– Мамы ничего не узнают, трусишка! – фыркнул Малюта, выглядывая поверх забора. Его глаза округлились от испуга, смешанного на сей раз с восхищением.

– Что там? – нетерпеливо прошептал Златогор, залезая на ящики рядом с Малютой. Их глазам открылся вид на большой пустырь, огороженный высоким деревянным забором. В некоторых местах, где забор был низким, он был укреплен металлическими штырями и балками.

На пустыре передвигались люди из команды Ловчих Охотника – мальчики узнали их по серым мундирах, некоторые были с копьями, некоторые держали в руках веревки и петли. Чуть поодаль стояли трое мужчин. Двое из них были в черном, одеты очень неприметно, но по тому, как уважительно обращались с ними окружающие, было понятно, что это люди, которым тут все подчинялись. Третий был священником. Задумчиво поглаживая бороду, он наблюдал за ловчими, которые выводили из большого сарая партию невиданных ранее мальчиками существ. Это были чудовища – огромного роста, с человеческим телом, однако с бычьими головами.

Златогор ахнул.

– Кто это? – шепотом спросил он.

– Плохо ты папку слушал на уроках, – тихо ответил Малюта, – это ж минотавры! Помнишь легенду про лабиринт? Только… Я не знал, что они существуют на самом деле.

– Точно! – горящими глазами следил за монотонно передвигающимися существами Златогор. – Ничего себе… Но это же галльская легенда была, разве у нас они водятся?

– Их и в Галлии не водится… Их не бывает… Вроде… – отозвался Малюта нерешительно.

Тем временем минотавров освободили от цепей, намотанных вокруг их шей и рук. Те потирали запястья и смотрели мутными глазами на окружавших их людей. Златогор потянулся вперед, стараясь рассмотреть монстров.

– Смотри, смотри… – зашептал он. – Они, получается, существуют! Интересно откуда они у нас…

Он оперся рукой об забор, стараясь еще выше высунуться из-за забора. Ловчие подгоняли минотавров, заставляя их выйти в центр пустыря. Черные люди переглянулись, один из них нахмурился и что-то сказал второму. Священник все так же поглаживал бороду и, прищурившись, изучал чудовищ.

В этот момент ящик под ногами Златогора треснул, и та хрупкая конструкция, на которой стояли друзья, зашаталась. Оба мужчины в черном, словно почувствовав что-то, синхронно обернулись, вперив взгляды в мальчишек.

– Бежим! – перепуганно вскрикнул Златогор, спрыгивая с ящиков. Малюта не мешкая последовал за ним. Они вновь бросились бежать, улепетывая из проулка. В тот момент, когда мальчики поймали взгляды мужчин, им обоим показалось, что те двое куда страшнее быкоголовых минотавров.

Они бежали так, словно за ними гнались демоны, куда глаза глядят. Вдруг очередная узкая улочка вывела их на ярмарочную площадь. Малюта, оглянувшись, споткнулся и, качнувшись, с размаху влетел в какую-то девушку. Он вцепился в ее юбку, чтобы удержать равновесие, поднял глаза и встретился взглядом с Яроликой.

– Ой, – только и смог выговорить мальчик.

– Вы где бегали?! – безошибочно находя глазами и брата, забранилась девушка. – Родители с ума сходят, нам уезжать пора, а они носятся невесть где! Это же город, тут все что угодно случиться может!

Она схватила обоих мальчишек за руки.

– А ну как бы заплутали! – продолжала она. – Или бы в толпе зашибли!

К ним подбежала Горислава:

– Вы где были? – с тревогой спросила она. – Малюта, Златогор, ничего не случилось?

Мальчики переглянулись и тут же отрицательно затрясли головами.

– Мы заигрались, – виновато сказал Златогор. – И забыли о времени.

– Заигрались они, – сердилась Яролика. – Вот тебе отец задаст сейчас!

– Яролика! – взмолился мальчик.

– Что Яролика? – немного успокаиваясь, продолжила девушка. – Ладно, идемте, нам уже ехать пора.

– Почему пора? – удивился Златогор. – Рано же еще, мы приехали ведь пару часов назад только. Или сегодня так хорошо все продавалось?

– Хорошо, и у многих хорошо. Половина деревни решила домой ехать, – пояснила Горислава.

Тут к мальчишкам подлетела разъяренная Ждана. Она схватила сына за ухо и потащила его к саням Живко:

– Ну чтоб еще хоть раз ты у меня играть пошел! Да ты у меня вообще теперь дальше двора не выйдешь, спиногрыз! Вот уж отец тебя дома отходит!

– Ай, ай! Мама! – заверещал, зажмурившись, Малюта.

– В сани сейчас же! Ну, куда ты убежал? – приказал нахмурившийся учитель.

– Прости, пап, – вздохнул понуро мальчик, укрываясь шкурой.

С другой стороны в сани сел Златогор, точно также потирая ухо.

– Шкодники, – сердито прогудел Живко. – Ремнем тебя отходить бы надо, Златко. Чтобы знал. Мать до чего довел!

Мальчик виновато потупился. Лесничий махнул рукой.

– Вот я ужо с тобой дома поговорю, – пригрозил он. – Никакого леса и никакой улицы. Будешь матери помогать.

– Да, папа, – вздохнул Златогор.

Остальные тоже уселись в сани: рассерженные Ждана и Стояна, девушки сжимавшие кульки с покупками, в конце примостилась Всемила, бледная и чем-то явно встревоженная.

– Ну что, все погрузились? – спросил Живко. Козарин, как и утром, сел рядом с ним.

– Трогаем, – лесничий коснулся вожжей, и конь мерным шагом двинулся по дороге, вслед за другими санями из их деревни.

Из толпы за ними следил неприметный человек, одетый в черное. Он проводил холодными бесцветными глазами уезжающий обоз. Затем повернулся и нырнул в тот переулок, из которого десятью минутами раньше выскочили мальчишки.

Глава 9

Вечером, когда обсудили все новости, и наказали Малюту, и простили Малюту, поужинали, попили чаю и разбрелись по углам рассматривать покупки, Козарин подошел к дочери.

– Горенька, – он ласково погладил ее по волосам, по плечу и вздохнул, – оденься-ка и сходи к бабушке Всемиле.

– Хорошо, папа, а зачем? – глаза ее загорелись, и девушка спросила с надеждой. – Она сама тебе сказала, чтоб я пришла?

– Сама или не сама, какая разница? – пожал плечами учитель. – Иди, доченька, иди. И сделай так, как она скажет. Я не против, ты это помни, хорошо?

– Хорошо! – Горислава бросилась натягивать полушубок.

– Куда это ты, на ночь глядя? – встрепенулась Ждана.

– Куда надо! – сурово отозвался учитель. – Я велел!

– А куда? Куда? – допытывалась жена. – Где это она шататься будет в темноте?

– До Стояны дойдет и обратно, – успокоил ее муж.

Горислава с удивлением покосилась на отца: Козарин никогда жене не лгал, в крайнем случае –отмалчивался. Она повязала платок и хотела было уже выскочить за дверь.

– Горенька! – жалобно взмолился учитель.

– Папа? – она в недоумении повернулась к нему.

– Поцелуй меня! – попросил он. – И мать. Вот так.

Горислава послушно приложилась к родительским щекам, учитель крепко сжал ее в объятиях, потом сам раскрыл дверь и настойчиво вытолкнул дочь в сени.

– Ну иди, иди, иди скорее, перепелушка. Лети!

Горислава, с удивлением оглянувшись на мать и братьев, кивнула и вышла из дома.

– Куда ты все-таки ее отправил? – услышала она встревоженный голос матери. – Козарин, правду скажи!

– Чаю налей, – отозвался тот, – никуда я ее не отправлял. Любить дочь нам пока церковью не запрещено!

Горислава улыбнулась и, сгорая от нетерпения, пошла, почти побежала, к домику Всемилы. Ночь выдалась морозная, тихая и ясная. Было светло как днем: на небе сияла полная луна. Снег искрился серебром под валенками девушки и скрипел задорно и звонко. Сама того не замечая она начала напевать, приплясывая на ходу от радости. Вот наконец показалась заснеженная крыша знакомой избушки. Горислава влетела в сени, отряхнула снег и, постучавшись, вошла в комнату.

– Добрый вечер, бабушка Всемила! Вы говорить хотели со мной? Это по поводу Остромира, да? Он не обиделся? Ой, Ярочка, здравствуй!

– Горя, – удивленно перевела на нее взгляд Яролика, сидевшая у печи и гревшая руки. – А ты чего здесь?

– Заходи, Горенька, – кивнула Всемила, перебиравшая свои запасы. – Садись за стол, сейчас поговорим. Это… не только по поводу Остромира, а по поводу всего. И поговорить мне надо с вами обеими.

Яролика удивленно посмотрела на подружку. Горислава, сбитая с толку, стащила варежки, расстегнула и скинула полушубок и села, куда ей велели.

– Значит… Вы с ним поговорили? – осторожно начала она. – Папа велел идти к вам, и я решила, он меня благословляет. Он сказал, он не против… Так Остромир… Ну что же он сказал, бабушка? – все нетерпеливее спрашивала девушка, решив отложить на потом другую тему, сейчас ее никак не интересовавшую.

– Погоди, Горюшка, – травница наконец отставила в сторону свои банки и подошла к столу. – Не спеши. Сейчас нам предстоит дело куда серьезнее.

Яролика, хмурясь, смотрела на Всемилу. Еще с момента их возвращения, когда отец велел ей помочь бабушке отнести кое-какие покупки, ее терзала тревога. Слишком уже крепко обнял ее Живко, как будто не на час она уходила, а на год. И велел обнять мать и брата тоже. Что-то происходило, Яролика чувствовала это, но что – понять не могла. Когда они пришли в бабушкину избушку, травница велела ей посидеть спокойно, потом помочь растопить печь, потом выдумала еще какое-то дело, – словом, всем силами пыталась отвлечь внучку. И, похоже, ее целью было именно дождаться Гориславу.

– Потолковала я, Горюшка, об огне твоем, – сказала Всемила. – Все так, как я и говорила, ничего нового мне не посоветовали: тренироваться тебе надо, чтобы управлять огнем, поскольку он часть тебя. Учиться владеть стихией, тогда и дар твой будет тебе легче и легче даваться. Но сейчас это не самая главная проблема, что решить надо. Опаснее становится нам тут, девочки, все страшнее и страшнее. И простым людям жизни нет, что уж говорить про тех, кто чародейский дар в себе хранит. Одно неосторожное слово – и налетят подлые православные священники. И уж разбираться они точно не будут, кто прав, кто виноват. Признания вырывают под пытками, а потом – или на костер, или камнями… – она вздохнула.

Яролика вздрогнула.

– Бабушка, зачем ты это говоришь? – робко спросила она. – Мы же не показываем дар, прячем, как ты говоришь.

– Это не поможет, Яруша, – покачала головой Всемила. – Сейчас на чародеев охота ведется, а хоть и доверяю я соседям, но вдруг кто где о чем обмолвится.

Горислава нетерпеливо вздохнула и нахмурилась. Какой смысл сейчас говорить о том, что всем известно? Лишь безмерное уважение к травнице удерживало ее от дальнейших расспросов о кузнеце.

– Спасибо, бабушка, что потолковали в городе обо мне, – проговорила она, пряча глаза, – я все сделаю, как вы велите. Дай Мокошь, совладаю с даром – никто и не узнает.

– Это не спасение, Горя, – чуть нахмурилась Всемила. – Надеяться на авось нельзя, а потому… – она вздохнула. – Вот к чему я веду, внученьки. Нам с вами, как и другим чародеям, в Остроге оставаться нельзя. Опасно это, а потому уходить надо. Сегодня же, сейчас.

– Что?! – едва не задохнулась от изумления Яролика. – Но… папа… мама… и Златко!

– Отцы ваши согласились, что вам уходить надо. Живко вчера в лес прошелся, на границе стену строят, скоро нас заключат в тюрьму, откуда ни входа не будет, ни выхода. Отец твой, Яролика, нам поможет мимо дозоров пройти, – непреклонно сказала Всемила. – Я его попросила в скором времени подойти сюда с кое-какими вашими вещами, чтобы вам не возвращаться в деревню. А оставаться здесь нельзя, сгинете.

Сердце Гориславы ухнуло куда-то вниз. Она поняла, на что ее благословил отец. Расширившимися от ужаса глазами она смотрела на Всемилу, на подругу и понимала едва ли половину из того, что они говорили.

– Уйти? – пролепетала она. – Но куда?

– Подальше отсюда, – сказала травница. – Сперва в Лигию, потом до галлов доберемся, а там посмотрим, где лучше устроиться. Я всегда больше Сольгард любила, да и друзья у меня там были. Но если понравится вам на юге, можно и на юге обустроиться. А уходить надо, – добавила она. – Казни уже до нас добрались, сегодня в городе девушку забросали камнями за то, что за викинга замуж вышла. Не сегодня завтра достроят стену, и придут сюда священники уже по наши души.

Яролика молчала, в глазах ее плескался ужас. Ей было очень страшно: страшно оставаться, потому что многие знали про ее бабушку, да и про нее догадывались. Но и уходить вот так, резко срываться с места тоже было страшно. А как же родители, маленький Златко? Их небольшой уютный дом?

Горислава поняла, что не может усидеть на месте, она встала, прошлась по комнате и подняла глаза на травницу:

– Но вы поговорили с Остромиром? – спросила она твердо, не так нетерпеливо и восторженно, как раньше.

Всемила покрутила головой, словно не желая говорить, однако, посмотрев на девушку, все же ответила.

– Поговорила, – сказала она. – Он… не испугался твоего дара.

Горислава сделала шаг к ней:

– Что он сказал? – тихо спросила она.

– Что любит тебя, кем бы ты ни была, – ответила Всемила. – Но Горислава, если ты любишь его, ты согласишься с тем, что вам надо уходить. Прознают про вас – схватят всех ваших близких и родных. И заставят либо отречься и оговорить вас, либо – что еще хуже – на помост потащат.

– Тогда я отрекусь, – сказала Горислава. – Сейчас отрекусь, не дожидаясь, пока придут. Мне не нужен дар, если рядом не будет родных. Мама и папа, братья и… Остромир. Они мне дороже.

– От чего ты отречешься, глупышка? Дар – часть тебя. Руку или ногу отрезать хочешь? Да и не нужно им твое отречение, – возразила Всемила. – Им смерть твоя нужна или служба, если продаться захочешь. А вот тебе разве это нужно, девочка? Сгинешь ведь сама, Горюшка! А семье твоей придется смотреть, как ты погибаешь!

– Никто про меня не знает, – упрямо мотнула головой Горислава, – кроме Остромира, а он не скажет. Я не буду пользоваться даром, и он угаснет. Мама говорила, так бывает. Я не могу уйти! Не сейчас! Не когда у нас с Остромиром сладилось!

– Не угаснет он! – твердо сказала травница. – Будешь давить его в себе – он будет ждать и когда-нибудь вспыхнет так, что выжжет все и всех вокруг, а саму тебя откатом убьет. Коли дар есть, его нужно развивать. Горя, если любишь Остромира, лучше оставь. Здесь вам счастья не будет.

– Бабушка… – шепотом сказала молчавшая до того Яролика. – А мы что же тогда, и вернуться никогда не сможем…

Всемила вздохнула.

– Внученьки, если бы моя воля была, я бы никогда вас на чужбину не потащила. Но сгинете вы здесь. Ни я, ни отцы ваши не можем этого позволить. Только поэтому я вас увести хочу.

Губы Гориславы задрожали, из глаз брызнули слезы:

– Правы церковники, – закричала она, – не дар это, а проклятие! Будет нам счастье, будет, не каркайте! А не будет, так пусть мой муж решает, уходить нам или оставаться. Без него никуда я не пойду, и отец мне теперь не указ! – она ожесточенно утерла слезы и сказала спокойнее. – Яре надо уходить. Про нее в деревне давно поговаривают. А про вас и подавно. А я остаюсь.

– Горя! – вскрикнула Яролика, вскакивая. – Про тебя ведь тоже поговаривают! Ты же знаешь! Мы обе слышали: и про дар, и про то, чему твой отец нас учит! Это сейчас отец Лука на нас внимания не обращает, а ведь мне папа сказывал, что скоро чужие церковники к нам приезжают. Горенька! Бабушка! – она в отчаянии переводила взгляд с одной на другую. – Почему мы все не уйдем? Все семьи? Пусть Остромир с нами пойдет, коли он жених Гориславин. Ведь лучше же так будет!

Горислава затихла, перевела полный надежды взгляд на травницу:

– Бабушка Всемила, давайте все вместе уйдем? Ваша семья и наша? И Остромир?

– Отцы ваши не хотят уходить, а точнее матери не согласятся, – со вздохом ответила Всемила. – Опасаются, что на чужой земле будет хуже. Думаете, мне легко вас от семей отрывать, девочки мои? Мы ведь вас спасти хотим. А Остромир… коли любит он тебя и готов сейчас же идти, то почему нет. Остромир верный парень и честный.

– О! – отчаяние Гориславы как рукой сняло. – Я его уговорю! Мы мигом! Я за ним сбегаю, бабушка Всемила, погодите секундочку!

Яролика радостно заулыбалась и взглянула на Всемилу. Для нее самой новость о том, что нужно покидать родные края, не стала такой шокирующей, как для Гориславы. Яролика была из семьи потомственных травниц, и про их семью знали все. Знали, что у каждой девочки в роду этот дар проявляется. Раньше этим гордились. Смутно, еще детским сознанием, Яролика помнила, как бабушка Всемила рассказывала ей, еще совсем крошке, то ли сказки, то ли легенды, в которых травницы и знахарки из их семьи поколениями жили здесь и помогали людям. Поэтому теперь, когда быть магом стало опасно, Яролика сама была готова бежать куда глаза глядят в любую минуту, лишь бы спрятаться туда, где не будет внутренности скручивать от страха.

Всемила приподнялась из-за стола.

– Горюшка, постой, не лети, – начала она. – Мне самой лучше… – внезапно она осеклась. Ее глаза расширились, она с удивительной для ее возраста прытью метнулась к двери, перехватывая Гориславу. Однако все же на долю секунды травница запоздала, и дверь распахнулась. Со стороны деревни шла группа мужчин, незнакомых всем трем. Яролика, выскочившая на крыльцо следом за бабушкой и подругой, застыла. От приближавшихся незнакомцев веяло угрозой. Один из них, заметив их на крыльце, вытянул вперед руку и что-то сказал своим спутникам.

– Живо в дом! – с невесть откуда взявшейся силой травница втолкнула девушек в избушку, опустила на дверь засов, приложила к нему руку и что-то забормотала.

– Кто это? – едва живая от страха выдохнула Горислава. – И что им нужно?

Всемила не обратила на нее внимания и продолжала бормотать. Наконец она оторвала руку от двери и перевела взгляд на девушек. Бледные и перепуганные, они стояли, прижавшись друг к другу, и едва дышали.

– Не бойтесь, – хриплым, словно не своим, голосом сказала травница. – Это их задержит. А теперь… – ее взгляд метнулся в сторону, пробежался по стенам избы, ища выход, и наконец остановился на полках с пузырьками и склянками разных форм и размеров.

– Да…. – прошептала Всемила, – да, так и будет. Яролика, Горислава, живо слушайте меня! – ее голос вновь окреп. – Времени мало, берите свои вещи. Яролика, – она метнулась к сундуку и, пошарив в нем, достала толстую рукописную книгу, – возьми, твое наследство. Читайте обе внимательно и учитесь. Теперь полезайте… – травница с трудом приподняла крышку погреба.

– Бабушка, – из глаз Яролики потекли слезы, – а как же…

С улицы раздались гневные крики, что-то пронеслось по воздуху и ухнуло над крышей, отчего все покачнулись.

– Быстро в погреб, – рявкнула Всемила.

– Перун и Мокошь, помогите! – содрогнулась Горислава и полезла вниз по лесенке. За ней, рыдая, спустилась подруга.

– Ступайте в тот угол, – указала Всемила, – откиньте мешки, там лаз, ползите как можно дальше, насколько сможете, и схоронитесь там! Если вдруг что не так пойдет, ползите еще дальше, до самого конца – путь приведет к обрыву. И ни в коем случае, что бы вы ни услышали, не смейте вылезать! Ясно? Как все стихнет, обождите немного, потом выходите и бегите отсюда! Прочь из Острога! – не дожидаясь ответа, она со стуком захлопнула тяжелую крышку, и девушки остались в темноте. Они прижались друг к другу, а все вокруг бушевало.

– Идем, идем, – всхлипывая забормотала Яролика, едва ли не на четвереньках переползая в указанный угол. Сверху снова тяжело громыхнуло, избушка затряслась, однако устояла. Царапая руки, девушки откинули мешки и забились в указанный лаз.

– Отвори по-хорошему, ведьма! – раздался крик.

– Я вам сейчас по-плохому отворю! – голос Всемилы зычно раскатился по всей поляне, где стояла избушка, мелькнула вспышка, отблески которой полыхнули перед подругами сквозь щели в полу, раздались крики и проклятья.

– Бабушка, – рыдала Яролика, цепляясь за подругу. Горислава оцепенела от ужаса и только прижимала к себе голову подруги, будто стараясь уберечь ее от всего, что происходило над ними. В щели были видны вспышки – голубо-лиловые, обжигающие глаз. Грохот стоял такой, что Горислава, не услышала своих слов, когда повернулась к подруге и сказала ей:

– Ярочка, это, наверное, Перун спустился, чтобы помочь нам! Он нам поможет! Боги спасут нас!

– А бабушка, – машинально шептала Яролика, заливаясь слезами, – бабушка… За ней пришли, за нами пришли, она нас защищает…

Внезапно шум стих, девушки замолчали, сильней прижавшись друг к другу. Послышались мужские голоса.

– Осторожно, ведьмы изворотливы. Прикрывайте друг друга.

Яролика полными ужаса глазами смотрела на подругу. Горислава, зажав рот рукой время от времени мотая головой и не отрывала взгляда от потолка подвала, словно стараясь сквозь доски рассмотреть, что происходит наверху.

– Да все вроде… – внезапно мужской голос оборвался и перешел в дикий визг, словно его издавало животное, а не человек.

– Убейте ее! – заорал кто-то из нападавших.

– Думали моей магии хлебнуть, выродки церковные, – раздался яростный голос Всемилы. – Ну так подавитесь ею!

Раздался звук разбившегося стекла. На секунду все замерло, как будто само время остановилось, а затем раздался взрыв. Девушки с криком шарахнулись назад, пытаясь отползти как можно дальше от бушевавшего огня. Пол проломился, в погреб рухнули доски, наверху избушка зашаталась и через мгновенье рассыпалась, будто игрушечная. Бревна рухнули в подвал, все сильнее занимаясь огнем.

Горислава метнулась к полке, разбила банку с какой-то жидкостью – то ли отваром, то ли брагой, оторвала два куска от подола, смочила их и, зажав рот одним, протянула другой подруге.

– Давай мешки подтащим! – крикнула она. – Заложим лаз! Будет воля богов – не задохнемся!

Яролика кинулась к мешкам. Помогая друг другу, девушки подтащили их к лазу, нагромождая их как заслон от дыма и огня.

– Еще банку возьми, – крикнула Яролика, хватая первую попавшую закрутку. – Будем смачивать тряпки, надо продержаться, пока выползаем. Боги помогут!

Они полили мешки жидкостью и посмотрели друг на друга.

– А теперь… – Яролика закашлялась: не смотря на все их старания, дым все-таки проникал в лаз. Она посмотрела на подругу, прижимая ткань к лицу. – Пошли, – девушка подхватила оброненную книгу, засунула ее в заплечную сумку, которая была с ней, и подруги ползком принялись выбираться по узком лазу, преследуемые дымом и огнем, разгоравшимся на месте бывшей избушки травницы.

Глава 10

Новый день занимался над Великим Острогом. Луна на небе висела бледная, выцветшая, небо на востоке ощутимо порозовело. В лиловых предутренних сумерках, пахнущих гарью, стало видно, как прижавшись друг другу сидели среди лесной поросли на краю обрыва, на дне которого тек небольшой ручей, Яролика и Горислава, растрепанные, с измазанными землей и копотью лицами. Их ладони и колени были сбиты до крови, юбки изодраны. Они ничего не говорили, лишь неотрывно глядели в сторону деревни, над которой всю ночь расплывалось зарево пожара, занимавшее полнеба. Сейчас оно исчезло. И больше никто не кричал.

Яролика провела рукой по лицу, еще больше размазывая грязь. Она наконец усилием воли оторвала взгляд от прошлой жизни, от родного дома, догоравшего перед ней, и посмотрела на молчавшую подругу.

– Идем, – хрипло сказала она. – Они уехали, мы слышали.

Горислава кивнула, поднялась, пошатываясь от усталости, страха и горя, зачерпнула пригоршню снега, растерла им лицо и двинулась к деревне.

Чем ближе они подходили, тем больше страшное зрелище им открывалось. Небольшие избы, обычно в это время начинавшие весело пыхать дымом из труб, сейчас тоже дымили, но только чад поднимался от полуобгоревших стен. Снег не позволил пожару разойтись, поэтому полностью деревня не сгорела. Однако куда больший ужас вызвало у подруг не зрелище пожара, а тела, лежавшие там, где их настигла смерть. Полуодетые, кто-то не обутый… Первого Яролика и Горислава увидели на входе в деревню. Обе остановились и только крепче сжали друг другу руки, не решаясь подойти. Мужчина в простой домашней рубахе лежал спиной вверх. Светлые волосы на затылке окрасились в красный. Пуля вошла точно в голову.

– Я посмотрю, – наконец решилась бледная Яролика, приблизилась к мужчине и опустилась на корточки. Еще сильнее побледнев, она повернула его голову, чтобы рассмотреть лицо. – Дядя Зорислав. Боги…. Его же добивали, – ахнула она, заметив вторую рану. – Смотри, его ранили в спину, и пуля в живот прошла, а когда упал, то добили… Звери, какие же звери. – Она отползла в сторону, не в силах подняться на ноги.

Горислава затряслась всем телом, подбежала к подруге, схватила за локоть и рванула вверх:

– Идем, – отрезала она, – сначала к твоему дому, он ближе, потом к моему!

Яролика, опомнившись, бросилась к своему дому. Он еще стоял и выглядел целым, хотя стены почернели. А вот сарай и конюшня сгорели дотла. Яролика влетела во двор и остановилась как вкопанная. Она почувствовала, как стиснуло грудь, и на миг девушке показалось, что она не может дышать. Она приоткрыла рот, жадно хватая им воздух, и медленно пошла вперед к крыльцу, рядом с которым лежали тела ее родителей. Стояна упала на спину, пуля вошла ей в грудь. Ее застывший удивленный взгляд смотрел в небо, словно не веря, что больше там ничего не увидит. Живко лежал рядом, в последней хватке вцепившись пальцами в ладонь жены. Яролика прижала руку к губам и судорожно вздохнула. Опустившись на колени, она прижала ладонь к щеке матери, затем погладила по волосам отца.

– Он не сразу умер, – чужим севшим голосом сказала она, положив свою ладошку поверх их сцепленных рук. – За ним кровавый след тянется. Значит, прополз до крыльца, чтоб с мамой вместе уйти. Вместе…. Хвала богам, Перун помог ему успеть…

Она внезапно крепко зажала себе рот руками, заглушая вырвавшийся крик. Из глаз градом полились слезы, а Яролика все так же кричала себе в ладони, не давая этому звуку боли и ярости вырваться на свободу, чтобы его не услышали те, кто все это сотворил.

Горислава, смотревшая на это стеклянными глазами, развернулась и пошла своему дому. Такая знакомая дорогая – теперь так непривычно было все кругом. Куда ни кинь взор – тела и угли. И ни звука. Не квохтали куры, не кричали петухи, ни из одного сарая не блеяла коза. Все было мертво, и Гориславе казалось, что и она тоже умерла, просто случайности, по недомыслию какого-то бога еще ходит и дышит, но на самом деле ее убили, как и всех. Как вон ту соседку, замершую в неестественной позе у собственного забора. Они покупали у нее молоко. Или тех девочек-близняшек, что лежали в сугробе своего дома лицом вниз. Интересно, они правда умерли в таких одинаковых позах или эти нелюди так развлекаются. Или вот того… Горислава замерла как вкопанная. Она не сразу узнала свой двор. Неподалеку от калитки лежал на снегу старший из ее братьев. Она узнала его скорее по одежде, нежели по окровавленным завиткам русых волос. Из его затылка торчал топор. Она с трудом оторвала взгляд от трупа и перевела его на дом. Но дома не было. Лишь груда черного дымящегося дерева.

Горислава толкнула калитку и вошла. Ей казалось, будто все это сон, и она сейчас проснется. К пепелищу все еще нельзя было подойти – жар не давал приблизиться. В этом аду выжить не мог никто. Они и сами с Яроликой спаслись только чудом.

Она постояла, окинула взглядом то, что было ее домом, потом повернулась и не сознавая толком, что она делает, на ватных ногах двинулась к кузнице. Ее несостоявшийся жених висел на воротах, прибитый за руки, весь в крови. В его горло тоже был вбит длинный гвоздь. Уши были отрезаны. Яркие голубые глаза смотрели прямо на Гориславу, как ей показалось, обвиняюще. Почему ты, если любила, не остановила? Почему ты только пряталась, но ничего не сделала? Почему я вишу сейчас на воротах, а ты еще живешь? Горислава задохнулась, тошнота подкатила к горлу, она попыталась закричать, но не смогла. Ноги наконец перестали служить ей, она упала на залитый кровью снег перед кузницей и потеряла сознание.

Очнулась она от того, что кто-то обтирал ее лицо снегом. Она открыла глаза и увидела Яролику. Вся белая, подруга трясущимися руками пыталась привести ее в себя.

– Ну же, Горя…. Ну же… – Она ухватила Гориславу за плечи. – Ты меня напугала, как ты меня напугала. Я думала… я тебя увидела, ты лежишь… а я… я… – Яра всхлипнула и утерла слезы кулаком, размазывая их по щекам.

– Я в порядке, – хрипло ответила Горислава, – я просто… В голове шумит.

Она поднялась, избегая смотреть на ворота, повернувшись спиной к этим обвиняющим голубым глазам.

– Идем, надо уходить. Вдруг они вернутся… – она потянула Яролику за локоть, и подруги поковыляли вдаль по дороге. На повороте Горислава все-таки не выдержала и обернулась.

– Наверное, он пытался им сопротивляться, – сглотнув, сказала она.

Яролика оглянулась и вздрогнула. Когда она увидела лежавшую Гориславу, а на воротах поруганное тело Остромира, она едва сдержала вопль. Такой страх пронзил ее, когда она подумала, что подруга мертва.

– Сопротивлялся, – тяжело сказала она. – Там во дворе крови много. Наверно, сражался. Он храбрый… был. Горя, надо зайти к нам. Дом почти не пострадал, возьмем что-нибудь в дорогу. И быстрее прочь отсюда…. – она снова задрожала.

– Идем, – Горислава отвернулась и зашагала к дому подруги. В ее глазах по-прежнему не было ни слезинки.

Они осторожно обошли тела родителей Яролики и вошли в опустевший холодный дом. Горислава, не церемонясь, раскрыла сундук, достала оттуда платье Стояны, скинула полушубок и свои верхнее и нижнее платья, ставшие уже лохмотьями.

– Что с твоими братьями? – спросила она у подруги. – Ты видела Златогора?

Яролика молча достала еще одну заплечную сумку, сняла свою и начала укладывать туда припасы, доставая их с полок.

– Переслав с Милоликой мертвы, – надтреснутым голосом сказала она. – Переславу голову снесли, Милолику… – она зажмурилась и встряхнула головой, словно пытаясь стереть это из памяти. – А потом горло рассекли. А Златогор… его следы к конюшне вели, а назад не было… Видно там… – она сжала губы, достала чистую тряпицу, в которую завернула бабушкину книгу, поставила наполненные хлебом сумки на стол.

Подойдя к подруге, она достала новую одежду и начала переодеваться.

– А твои? – спросила Яролика.

– Тоже, – только и сказала Горислава глухо.

Больше не говорили. Переоделись, взяли сумки и пошли к лесу. Девушки упрямо брели по снегу, подоткнув подолы платьев. Вскоре дым скрылся за хвоей. Запах гари отступил. Тут Гориславу наконец накрыло. Усталость, страх, горе, ужас, отвращение – все вдруг накатило разом, обрушилось на нее, она вцепилась в березу, мимо которой шла, уткнулась лицом в шершавую кору и завыла. Она хотела рассказать Яролике, что все они были мертвы, что сгорели, что это и ее вина, так как она не умерла вместе с ними. Но из ее горла вырывались лишь хриплые лающие звуки. Она опустилась на колени и затряслась от рыданий.

Яролика молча подошла к подруге, присела рядом с ней и обняла, прижав ее голову к своей груди. Она не знала, что сказать, да и что можно было сказать, когда ее саму разрывало на части. За что? Почему? Что мы все сделали? Что сделали мама с папой, чтобы закончить вот так? Они должны были жить долго и умереть в глубокой старости, окруженные детьми и внуками! Что сделал малыш Златко, который и жить-то толком не начал? А все остальные?

– Ненавижу, – наконец прошептала Яролика, – как же я их ненавижу, всех этих лживых, жестоких, этих нелюдей. Будь они прокляты все… – она упрямо смахнула слезы с лица. – Горенька, не надо. Вставай. Мы их оплачем, обязательно. А сейчас надо уходить.

– Я не могу,– выдавила наконец Горислава, – не могу. Иди. Я останусь здесь. Я не могу идти дальше.

Яролика погладила ее по волосам, взяла за плечи и заставила поднять голову.

– Горя, они бы не хотели, чтобы ты сдавалась. Они бы хотели, чтобы мы ушли. Они ведь и в самом деле этого хотели. Они нас спасли. И теперь мы должны идти. И жить ради всех них. Ты сможешь, ты сильная, ну давай!

– Никакая я не сильная! – билась в истерике Горислава. – Я только женщина, обычная слабая женщина, это не по мне! Я не могу этого вынести! Как мне жить после такого? Как мы сможем жить после такого?

– Ну тише, тише, – Яролика прижала подругу к себе и начала укачивать как ребенка. Из ее глаз тоже текли слезы. – Мы сможем. Мы вместе и все сможем. Мы сможем выжить и сможем жить. Ради них.

Она укачивала рыдающую Гориславу и шептала слова утешения, стараясь успокоить не только подругу, но и себя. Потому что в голове у Яролики сейчас не было ничего, кроме желания упасть на снег и разрыдаться. И плакать до тех пор, пока она здесь не замерзнет насмерть. Тогда она, может быть, встретится с семьей. Но она была не одна, и отец учил ее не сдаваться. Яролика не могла предать его даже так, в малом.

– У нас все получится, Горя. Да мы просто слабые женщины, но мы все сможем. Мы ведь не просто женщины, а ведуньи. Вот, – она покопавшись в сумке, достала пузырек, – выпей немного, это поможет успокоиться.

– Ты ведунья, а я ведьма. У тебя, может, и дар, а у меня проклятие, – хмуро произнесла Горислава, все больше успокаиваясь с каждым глотком жидкости из пузырька, – мне бы уж лучше ничем не обладать.

– И ты ведунья, а я тоже ведьма, – со слезами на глазах ответила Яролика. – Ведьмой тоже быть почетно. Это церковники это слово испоганили. У нас обеих дар. Помнишь, как твой папа и моя бабушка говорили. Что это дар от богов, и надо его развивать. А у тебя хороший дар. Сирены людей могли успокаивать, счастье им дарить своим пением.

– Но я не могу! – Горислава встала и отряхнула снег с платья. – Я могу только разрушать. Так что ты полезна, а я нет. – Она вздохнула глубоко и отерла слезы. – Ладно, прости меня, дорогая. Тебе ведь так же тяжело, как и мне. Идем. Если повезет, завтра уже будем в Лигии.

– И ты будешь полезна, – убежденно сказала Яролика. – Ты бы знала, сколько я трав перепортила, пока училась. Бабушка смеялась, что моими снадобьями не лечить, а калечить только. Но ничего, со временем научилась. И ты научишься. Идем, – она тоже отряхнула подол, – для начала доберемся до Лигии, а там решим, что делать дальше.

Помогая друг другу, девушки тронулись в путь. Шли молча, лишь изредка перебрасываясь словами. А в лесу было тихо, будто все звери и птицы сопереживали их горю и не смели подать из-за этого голос.

Яролика занервничала.

– Горя, тебе не кажется, что уж очень тихо.

Горислава, не так хорошо чувствовавшая лес, как ее подруга, пожала плечами:

– Зимой всегда меньше птичьего гомона, правда? Да и звери не спешат встречаться с человеком.

– Да, но… – Яролика пугливо заозиралась. – Так тихо быть не должно, хоть что-то… Слушай, я попробую к деревьям прислушаться. Помнишь, у меня несколько раз получалось. – Не дожидаясь ответа, она подошла к большому дубу, сняла варежку и помедлив приложила руку к стволу дерева.

Горислава остановилась, скинула тяжелый заплечный мешок и расправила плечи. Тревога подруги передалась и ей. Она с подозрением осмотрелась, но вокруг было пусто.

– Ну что там? Ты что-нибудь слышишь? – спросила она у Яролики, понизив голос.

Яролика стояла зажмурившись и только чуть водила носом, словно принюхиваясь к чему-то. Она никак не могла сосредоточиться: едва она закрыла глаза, как на нее нахлынули другие образы – образы их мертвой деревни. В голове прозвучал голос бабушки: «Яролика, не отвлекайся, это просто, это у тебя в крови». Девушка досадливо поморщилась и, следуя бабушкиным указаниям, постаралась сосредоточиться на ощущениях у себя в ладони, там, где ее рука касалась коры дубы. Внезапно она ахнула и резко отняла руку.

– Слышала… – испуганно прошептала она. – Едва удалось, но там люди, – она дрожащей рукой указала в ту сторону, куда они направлялись. – Что-то строят… или лес валят. Дерево упало, я услышала.

– Строят? – Горислава нахмурилась. – Ах да… Бабушка же говорила, они возводят стену на границе. Ты можешь узнать, как сильно нам надо забрать в сторону и в каком направлении, чтобы обойти их незамеченными?

– Не знаю, – расстроено сказала Яролика. – Сейчас я…

Она потерла ладони и вновь поднесла руку к дубу. Сосредоточиться, не думать ни о чем. Только о земле, о деревьях, о листьях. О том, как весь лес сейчас пытается помочь ей, потому что она своя, а те – чужаки. Яролику будто тряхнуло, однако она не оторвала ладони от дуба.

– Налево, – забормотала она, – мимо расколотой сосны, к змеиному яру, а потом к болоту. Там еще лес, там есть они, но мало, почти никого.

– Хорошо, – Горислава положила ей ладонь на плечо, – ты просто умница! Все, убери руки, а то потеряешь слишком много сил, а нам еще такой крюк делать. Хочешь, я понесу что-нибудь из твоих вещей?

Яролика покачала головой.

– Я справлюсь, – не смотря на уверение, она пошатнулась, когда сделала шаг. – Сейчас только…. Я переведу дыхание.

Горислава закатила глаза, взяла сумку подруги и закинула ее на плечо:

– Идем, – повелительно сказала она. – Придешь в себя – отдам. Нельзя медлить.

Они двинулись в обход, увязая в сугробах. Сучья цепляли их волосы, кусты норовили оторвать кусок платья. Голод вскоре напомнил о себе, они остановились и перекусили куском хлеба с сыром, затем двинулись дальше. Запад расцвел бледным розовым светом: приближался закат.

– Мы вроде бы уже должны выйти к границе, да? – негромко спросила Горислава.

Яролика кивнула.

– Если мы сейчас возьмем правее, то шагов через пятьсот дойдем. Мы понемножку забирали вправо, чтобы не такой большой крюк делать. А если прямо продолжим идти, то в болото упремся. И все равно придется поворачивать направо, я через болото хода не знаю. Папа, может, знал, – она шмыгнула носом, но продолжила твердо. – Давай попробуем осторожно повернуть вправо. Граница приметная, там в давние времена, как и везде, берез насажали, мы их издалека увидим, ровные ряды. Поглядим, вдруг получится пройти.

– Верно, верно, – со злостью согласилась Горислава, – раньше-то Русь в представлении людей с березами, а не со стенами связывалась.

Последние шаги до границы преодолевали едва ли не ползком, останавливаясь каждые несколько минут и прислушиваясь к лесу. Все больше темнело, и путь становился все более сложным.

– Ничего, – шепотом сказала Яролика. – В темноте зато вернее проскользнем.

Наконец впереди показались березовые стволы. Весной и летом тут, наверно, было очень красиво. Часто рассаженные деревья тянулись неоканчивающейся березовой рощицей, обозначающей границу Руси. Сейчас же на подруг смотрели голые стволы, темным частоколом перекрывавшие им дорогу. Яролика и Горислава подобрались ближе и прислушались. Было тихо, лишь скрипели деревья. Подруги, решившись, подошли еще ближе. До спасительных берез оставалось всего несколько шагов. Перейди они границу, бросились бы бежать и уже меньше чем через час были бы недосягаемы для врагов.

Однако их мысли оборвал раздавшийся окрик.

– Стоять! – к ним приближался силуэт мужчины с ружьем в руках. На плече у него висел рожок, похожий на охотничий.

– Пограничник, – внутри Яролики все похолодело. Вновь перед глазами встали картины того, что они увидели в деревне. Того, что сделали с женой ее брата. Нет, невозможно, чтобы это произошло с ними, нужно выбраться, нужно что-то придумать.

– Кто такие? – рявкнул пограничник. – Не двигаться! – Он подошел еще ближе и на мгновенье запнулся. – Девицы….

И тут Яролику пронзила мысль.

– Горя, спой, – зашипела она. – Спой, усыпи его, ты сможешь! А если не получится усыпить, то пусть сдохнет, как те зайцы!

– Я… Я не смогу, – Горислава, однако, выпрямилась, со страхом глядя на мужчину. Горло ей сдавило, и она не чувствовала себя способной выдавить хотя бы звук.

– Стоять, – уже совсем уверенно произнес пограничник, видя, что перед ним просто две юные девушки и опасаться нечего. – Кто такие? Откуда?

– Горя, ты сможешь! – зашептала Яролика. – Ради наших, ради Остромира, ради папы с мамой! Помнишь, как твой папа любил твои песни? Он говорил, что ты сумеешь сделать все, что захочешь. Усыпи его. В тебе есть дар, воспользуйся им!

Мужчина тем временем подходил все ближе.

– Я… попробую… – Горислава дрожащими руками развязала платок, стащила его с головы и начала распутывать пальцами пряди косы, – так мне проще, – объяснила она Яролике, но не отрывая глаз от пограничника, и сделала шаг ему навстречу.

Тот от неожиданности остановился, но тут же заулыбался масленой улыбкой.

– Откуда же ты взялась, красавица моя, – ухмыляясь спросил он, подходя все ближе. – Вы с подружкой мне вечер скрасить решили?

– Да, да, – кивнула Горислава, – и я спою вам. Можно? Вы не будете против… Развлечься?

Пограничник наконец опустил ружье, хоть и держал его, готовый вскинуть в одно мгновенье.

– Не против, – он улыбнулся, с интересом оглядывая девушку. – А подружка твоя пусть рядом постоит. Куда ты смотришь? В бега податься решили? Так, может, я вас и отпущу, коли ласковы будете, – он хохотнул. – Ну пой, рыженькая, – он протянул руку к волосам Гориславы.

Горислава задохнулась от отвращения и зажмурилась. Обычно она просто выводила голосом какую-нибудь мелодию, но сейчас ничего отвлеченного, как назло, не шло ей на ум. Она глубоко вздохнула, раскрыла медленно свои серо-зеленые глаза и, не отрывая взгляда от зрачков мужчины, запела песенку, которую еще девчонкой слышала в городе:

Зимней ночью под луной

Повстречались мы с тобой.

Много клятв ты мне давал,

Быть со мною обещал.

Нынче полная луна,

Только я совсем одна.

Ах, вернись ко мне, мой друг,

Через стаи буйных вьюг…

Она проговаривала слова бездумно, концентрируясь на мелодии, пытаясь проникнуть туда, в глубину, за его зрачки. Ее голос, хриплый в начале, налился серебром и зазвенел, будто вплетенный в лесной сумрак.

Пограничник слушал как завороженный. Его взгляд становился все более расплывчатым, любой проблеск разума исчез. Его руки разжались, и ружье, которое он, к счастью, поставил на предохранитель, упало на снег. Сам он стоял, покачиваясь в такт словам песни. Наконец он сам пошатнулся и упал на колени перед Гориславой. Он только смотрел то ли на девушку, то ли сквозь нее и продолжал покачиваться.

Яролика нерешительно сделала шаг вперед и провела рукой перед глазами мужчины. Тот никак не отреагировал и даже не моргнул.

– Почему он не спит, – прошептала Яролика.

– Не знаю, – Горислава глубоко вздохнула, – боги, я будто амбар одна разобрала. Идем скорее, пока он не очнулся.

– Давай сумку, – спохватилась Яролика. – Держись за мою руку. Быстрее, быстрее. Пошли, надеюсь, больше нам никто не встретится. – она оглянулась. Мужчина стоял на коленях и все так же монотонно покачивался. – Надеюсь он про нас не вспомнит.

Девушки бегом пересекли границу.

– Даже если вспомнит, – слабо улыбнулась Горислава на бегу, – нам это уже не повредит. Мы вырвались! У нас получилось, Ярочка! Границы Лигии не так серьезно охраняются, верно?

– Верно, – выдохнула Яролика. – Только нам нельзя останавливаться. Чем дальше мы уйдем от границы, тем лучше. Ты как? Сильно устала? Потерпишь немного?

– Да, да, – кивнула Горислава, – я все вытерплю. Если ты будешь рядом, Ярочка.

Вскоре, не увидев за собой погони, девушки перешли на шаг. Горислава робко спросила:

– Теперь у нас никого нет, кроме друг друга, – она оглянулась. – Тот мужчина… Многие захотят сделать с нами то же, что и он, да? Как мы будем защищаться? Я их всех в беспамятство не введу… Нам нужна какая-нибудь история и… Что мы вообще делать будем?

– Мы что-нибудь придумаем, Горя, – твердо сказала Яролика. – И как-нибудь защитимся, мы теперь взрослые, и ты правильно сказала, только мы друг у друга и остались. Главное, всегда быть вместе, и тогда нам ничего не страшно. Но сейчас отойдем подальше, на границе ночевать опасно. Пройдем, сколько сможем, а там поищем укрытие.

Горислава кивнула, и девушки продолжили путь. Вскоре лес поредел, однако идти было тяжело. Их путь ровным не был, они то спускались под уклон, то карабкались вверх по склонам поросших мхом холмов. Наконец совсем выбившись из сил, подруги остановились отдышаться. Яролика вдруг взяла подругу за руку.

– Смотри, – она указала назад. На склоне холма, по которому они спускались, росла большая ель, чьи корни выпростались из земли и, изогнувшись, образовали укрытие. Земля провалилась, и под корнями ели была маленькая пещерка, совершенно невидимая сверху.

– Укроемся там? – предложила Яролика.

– Да, пора, – согласилась Горислава, – я валюсь с ног. Думаю, обманывать себя, будто кто-то из нас сможет стоять на часах, не имеет смысла. Срежем лапника?

Яролика кивнула.

– Я положила ножи в каждую сумку, – сказала она, – обернула тряпкой, чтоб не порезаться. Как думаешь, костер имеет смысл разводить? Если накидать лапник на корни, а костер развести маленький, то он виден совсем не будет, а нам будет теплее.

– Давай попробуем, – устало кивнула Горислава, – во всем, что касается леса, тебе я доверяю больше, чем себе.

Они развели костерок, прижались друг к другу, растопили снег в котелке. Поужинали своими скромными припасами, улеглись и, крепко обнявшись, уснули так крепко и спокойно, словно не оставили за спиной трупы родных и друзей, сгоревшие дома и сломанные жизни.

Ранним утром, еще до рассвета, из чащи вышел олень. Он осторожно повел носом в сторону спящих девушек, с минуту посмотрел на них, потом повернулся и горделиво ушел обратно, скоро затерявшись среди деревьев.

Яролика потянулась и ойкнула: ее рука за ночь порядком затекла. Она осторожно зашевелила пальцами, разминая руку, и, будто не понимая, где она, огляделась вокруг. Улыбка, появившаяся было на ее лице, исчезла, едва память о вчерашнем дне вернулась к ней. Яролика протерла глаза и вздохнула. Постепенно начинало светлеть, утренний сумрак уходил, растворяясь между деревьев. Яролика выползла из их нехитрого убежища и глубоко вдохнула чистый лесной воздух. За ней выбралась Горислава, потягиваясь и зевая. Она с наслаждением потянула ноздрями:

– Какое волшебное утро! – сказала она, прикрыв глаза.

– Да, – согласно кивнула Яролика. – Как же красиво! Горя, ты только посмотри, какой рассвет.

Они залюбовались разливавшимся по небу светом.

– Знаешь, – тихо сказала Яролика. – А ведь мы вырвались, мы теперь свободны. И пусть теперь только мы сможем помочь себе, но мы смогли уйти оттуда. Это ведь добрый знак?

– Да, – кивнула Горислава, улыбнувшись, но потом нахмурилась и сказала серьезно, – мы многое принесли в жертву, но теперь все будет хорошо. Непременно. Это заря нашей новой жизни, и теперь она будет такой же безоблачной, как это утро, Яра. Я в это верю!

Яролика взяла подругу за руку и улыбнулась ей в ответ. Они стояли молча, глядя на понемногу освещающийся солнцем лес. Они оставили свою прошлую жизнь, сожженную на пепелище их деревни, что их ждало впереди терялось в тумане неизвестности, но в этот момент они верили, что самое страшное уже позади.

Часть 2

Глава 11

Лето в Сольгарде стояло жаркое, и даже ночи не спасали. Хирдман Свенсон уже десять раз самыми оригинальными способами проклял ту ходячую пакость, которая уже которую ночь вылезала из могилы и пугала окрестный люд. И ладно бы пугала, так ведь оживший мертвец уже стал причиной смерти нескольких человек. В Мунхейме такого не случалось еще никогда. Маленький город, всего в часе езды от столицы Сольгарда – Люнденвика, часть жителей считала себя провинцией, часть – которая погорделивее – почти пригородом столицы. Однако Свенсон причислял себя к первой части. Какой тут пригород, когда из всех развлечений только ежегодные праздники. А из происшествий – только если старая фру Рагнхильд в очередной раз из-за старческого склероза потеряет то очки, то зонт, то блюдо с яблоками. И снова посылает своего слугу звать хирдманов, уверяя, что ее ограбили, и в их тихом городке завелись воры.

Свенсон думал, что всю жизнь проведет так спокойно и лениво, однако же принесла нелегкая драугра. Оживший мертвец вылез из могилы после празднования дня середины лета. Тогда же ему и попались две первые жертвы – молодая парочка, которая, видно, на звезды любовалась, гуляя за городом. Парню в горло мертвец впился мгновенно, девчонка помчалась к городу, вереща во все горло. Добежала каким-то чудом, не иначе как Один сам лично подгонял. С ее слов и поняли, что случилось. Сначала хирдманы переглянулись и почесали в затылках, подумав, что молодая йомфру наверно слегка перебрала на празднике, однако найденное полусгрызенное тело юноши поколебало их уверенность. Ну а на следующую ночь мертвец напал снова, результат нападения в виде останков от двух трупов нашли недалеко от главных ворот. А потом нашли еще погрызенные части тел – судя по всему двое бродяг, которые не к добру решили переночевать в поле. По останкам хирдманы определили, что пролежали они там несколько дней, и именно они первыми попались на зубок чудовищу. От бедолаг осталось лишь пара костей и море крови так, что даже видавших виды стражников пробрала дрожь.

Командир хирдманов Биркир мрачнел, хмурился, но за помощью в Люнденвик послал незамедлительно. Всем известно, что с нежитью только некромант хорошо справится, а откуда в их захолустье некромант?

А до тех пор личным распоряжением Биркир приказал установить в городе комендантский час, по ночам велев хирдманам передвигаться только группами, никаких одиночных дежурств, а жителям не выходить за порог в темное время суток, пока не приедет некромант и не упокоит проклятого мертвеца, который не дает жить людям спокойно.

Вот и ждали уж который день. Проклятый мертвец был все так же неуловим, и показался лишь на второй день. Его сумели отпугнуть рунами, амулетами и серебром, однако в городке поселилось уныние. Какое тут веселье, когда выйти за порог боязно.

Между тем вечерело, и над городом сгустились сумерки, а группа Свенсона начинала свой вечерний обход.

– На кой мы это делаем, – ворчал рядом хирдман Олофсон. – Ну увидим мы мертвеца, и что? Все потому что начальству надо в Скотланд-ярд предоставить доказательства, что мы тут не ворон ловили. Только это ведь не начальству на зубок драугру попадаться в случае чего.

– Да замолчи ты, Ларс, – в сердцах сказал Свенсон. – Накаркаешь. Лучше заглянем на постоялый двор, нет ли приезжих и не валяется ли кто из наших под оградой. Не хватало еще на блюде ужин этой гнили преподносить.

Хирдманы поворчали, но все четверо последовали за старшим по званию.

В трактире было пустынно. Жители предпочли остаться дома. Трактирщица, нестарая еще миловидная хохотушка-вдова, в тот вечер рада была и компании из трёх забулдыг, хлеставших эль. Был кроме нее лишь один посетитель, сидевший за дальним столиком у окна. Хирдманы окинули трактир унылыми взглядами. Трактирщица оживилась:

– Эля, служивые? А еще есть хорошее галльское вино!

– Спасибо, фру Йорунн, мы на службе, – вежливо отказался Свенсон. – Но завтра уж я обязательно к вам зайду, ваш эль на всю округу славится. Эй, ребята, шли бы вы домой, пока светло! А не то сами знаете!

– А тут что опасно ночью? – подал голос одинокий посетитель, потягивавший из своей кружки эль.

Свенсон окинул его привычно профессиональным взглядом. Еще совсем молодой парень, наверно чуть больше двадцати пяти. Волосы светлые, стянуты сзади в короткий хвост. Высокие скулы. Широко распахнутые голубые глаза с интересом следили за хирдманом. Одет просто, но пошито все явно не в деревенской мастерской. Такую качественную одежду разве что в столичных ателье заказать можно. Высокий, жилистый, худощавый, но не тощий. «Блаженный какой-то», – неизвестно почему подумал про себя Свенсон.

– Да уж, не как у тебя дома на пуховой перине! – хохотнул Олофсон. – Тут шатается драугр, так что лучше поднимайся в свою комнату и сиди до утра. Он же ваш постоялец, фру Йорунн? – кивнул он трактирщице.

– А то чей же? – та оперлась о стойку. – Будто есть в округе какие другие комнаты, где бы можно было переночевать!

– Драугр? – молодой дроттин подался вперед, едва не свалившись со стула от нетерпения. – Настоящий? Живой? То есть… ну вы поняли!

– Настоящий, – раздраженно ответил Свенсон. – А потому, приятель, сиди в комнате и не выходи за порог. В дом его защитные руны не пустят. У вас же с ними все в порядке, фру Йорунн?

– Да, да, – живо ответила хозяйка, – как наш маг дроттин Кетин начертал, так никто не трогал! А вы, дроттин, не спорьте. Уже шестеро погибли, будь Хель к ним милостива!

– Разве можно спорить со своей хозяйкой, – галантно отвесил поклон в ее сторону постоялец, умудрившись не встать при этом со стула. Проделал он это с такой ювелирной грацией, что хирдман почувствовал злость, но все же постарался не направлять ее на парня без причины.

– И где этого некроманта носит, – пробурчал Свенсон, найдя на кого излить свое раздражение. – Чтоб его Хель унесла! Нет бы приехать поскорее, у нас же люди погибли.

Трактирщица же, не обращая внимания на ворчание хирдмана, заулыбалась:

– Приятно встречать таких обходительных юношей! Ещё эля, дроттин?

Олофсон хмыкнул и отвернулся:

– Ну что, этих предупредили, дальше на обход? – спросил он начальника.

– Пошли, – Свенсон проверил легко ли ходит посеребренный кинжал в ножнах, дотронулся до рукоятки пистолета и, немного успокоившись, направился к выходу. – Доброй ночи, фру Йорунн, – попрощался он.

– Удачи вам и вашим людям, командир Свенсон! – отозвалась обеспокоенно трактирщица.

Вслед за Свенсоном на улицу вышла и его группа. Там уже почти совсем стемнело, но на улицах было светло, горели газовые фонари. Хирдманы двинулись по улице в сторону выхода из города, откуда появлялся драугр. В бой, естественно, вступать с ним никто бы не стал, но их задачей было по крайней мере проверить, не забыл ли кто из жителей о таком событии. И не высыпали ли любопытные на улицу понаблюдать. А то ведь настоящий «живой» драугр! Целая достопримечательность!

Однако улицы были пустынны. Олофсон утер пот, струившийся по его лицу.

– Вот чертова жара, когда уже…

Тут его самым грубым образом дернул другой хирдман. Олофсон уже собрался возмутиться, но кинул взгляд в конец улицы и не стал. Там, где стоял последний газовый фонарь, на границе тьмы и света он заметил фигуру. Он, или точнее оно двигалось так, что спутать его с запоздавшим прохожим было невозможно.

Медленно шагая, подволакивая одну ногу, существо вступило в круг света. Гниение уже коснулось его тканей – неудивительно, в такую-то жару, – кожа слезла с половины его лица, являя миру сочащиеся ткани. Существо издало хрипение, в его утробе что-то забулькало, оно двигалось к патрулю быстрее, почуяв возможность поживиться.

– Назад! – заорал Свенсон, выхватывая пистолет и молясь Одину, чтобы серебряные пули, которые им выдали чуть ли не под расписку, смогли замедлить монстра. Руки у него подрагивали, но он сумел тщательно прицелиться и спустить курок. Пуля попала драугру в грудь, тот яростно завыл, остановился и начал царапать себя когтями, пытаясь добраться до кусочка серебра, застрявшего в груди.

– Он вообще-то сдохнуть должен от серебра, разве нет? – крикнул Олофсон.

– Этот нет, – раздался вдруг позади них спокойный баритон, словно его обладатель сидел с ними в ученом клубе, а не на улице, где к ним подбирался оживший мертвец. – Простой зомби бы сдох, да и то в голову целить надо. На следующий раз учти.

– Что? – ошалело обернулся Свенсон, успев только проводить глазами давешнего парня из постоялого двора, который чуть наклонив голову, медленно и крадучись приближался к завывающему драугру.

– Эй ты! – заорал Олофсон, догнал психа и дернул его за плечо. – Что, погеройствовать решил, выскочка? Иди обратно в трактир и читай дальше свои приключенческие книжки, а нам отчет не порти своей смертью!

Парень даже не оглянулся, только резко двинул локтем назад, попав хирдману в грудную клетку, тот рыкнул и согнулся.

– Ушибся что ли? – даже участливо спросил молодой дроттин. – Ты извини, я не хотел, посох просто доставал.

В руках у него и в самом деле оказались две небольшие палки, не успели хирдманы моргнуть и глазом, как он соединил их, крутнул, и в руках у парня оказался посох. Ясеневый, с черным посеребренным навершием и резными рунами по всей длине.

– Это что некромант, – хрипло ахнул Олофсон.

– Это посох, – сварливо ответил парень, – а некромант перед тобой, дубина. А теперь отошли назад, герои. Сейчас я ему… почитаю.

Тем временем драугр, пересиливая жжение от серебряной пули, сделал несколько шагов вперед.

Олофсон, как ему было велено, подался назад и изумленно оглянулся на командира:

– Этот цыпленок? – спросил он, понизив голос и хмыкнув. – Некромант? Серьезно?

Свенсон только развел руками, отступая назад.

Драугр то ли разодрал себе грудь настолько, что засевшая пуля выпала, то ли перестал обращать внимание на жжение. Монстр злобно зарычал и ринулся вперед. Некромант вильнул в сторону и с разворота ударил посохом по ногам твари, присовокупив к этому еще и магический удар, потому что посох по инерции завибрировал. У обычного человека не достало бы на это силы, тем более успешно сбить мертвеца с ног. Однако драугр упал, но тут же развернулся и внезапно ушел под землю. Хирдманы побледнели и выхватили кинжалы.

– Замрите, – сквозь зубы шикнул некромант. – Не шевелиться, не дышать.

Он медленно поворачивался вокруг своей оси, направив посох вниз. Внезапно он застыл, словно что-то почувствовав, и быстро зашептал заклинание. Свенсон ненароком бросил взгляд на лицо колдуна и весь покрылся мурашками. Глаза того светились бледным голубоватым светом так, что некромант сам на какой-то момент показался хирдману выходцем с того света. Но тут снова раздался рев, земля в нескольких шагах от колдуна разверзлась, и из ямы выбрался драугр, мотавший головой. Некромант отпрыгнул назад, выудил из кармана склянку, повертел в руках и, пробормотав что-то вроде: «Ну как раз и протестируем», бросил ее точно перед драугром. Склянка разбилась, и из нее выползла легкая дымка золотистого тумана. Ступивший в дымку драугр внезапно заворчал, остановился, сделал шаг вперед, затем назад. Он начал с силой принюхиваться, однако не мог почуять людской запах.