Читать книгу Лёшенька - Ольга Пустошинская - Страница 1
Оглавление1
Мать с отцом сидели за столом при свете керосинки. Очень тихо в избе, только слышно было шуршание тараканов возле рукомойника. Полинка спала, завернувшись с куклой в лоскутное одеяло. А Яшка затаился на печи, изо всей мочи вслушиваясь в разговор.
– Не дело ты выдумала, мать… – Голос у отца глухой и сердитый. – Жить как будем? Муки в ларе только до весны хватит.
– Что будет, то и подам на стол. Где двое, там и третьему ложка супу найдётся, – упрямо ответила мать, и Яшка представил, как у неё сжались губы. Если она что-то решила – нипочём не переубедишь.
Второй год шла война, досыта не ели уже давно. Мамка добавляла в квашню мятую картошку, чтобы меньше уходило муки, суп да щи были совсем жидкими, без капелек жира.
– Да было бы что подать! – откашлялся отец. – В городе приют есть. Должны взять сиротку… отец на войне сгинул, мать померла.
– Я не могу… Я сестрице Софье обещалась не бросать Лёшеньку, родная кровь же… Господи, да ты бы видел его, мальчонка чудесный, как ангелок!
– Своих ангелков двое, – проворчал отец.
Помолчал, свернул и закурил самокрутку, потом сказал:
– Ладно… возьмём, а там видно будет… У соседки, говоришь, он?
– У соседки, – обрадовалась мать. – Я лошадь у Ульяна попрошу, вещи надо перевезти.
***
На другой день они уехали в Андреевку, оставив старшего Яшку присматривать за сестрёнкой.
Полинка сидела возле замёрзшего окошка, рисовала пальчиком узоры на стекле и напевала какую-то песенку без слов.
– А какой он, этот братик? – обернулась она.
– Весной тётя Софья с ним приходила, помнишь?
– А, помню. Он маленький, драться не будет, – успокоилась Полинка, – я ему свою куклу дам поиграть.
– Вот дурища! Нужна ему твоя кукла! Я ему ножик подарю и кинжал деревянный, который мы с Ванькой вырезали. Ты посиди тут, эге? А я на минуточку к Ванятке сбегаю. Никуда не уходи, а то меня мамка прибьёт.
– Эге, посижу… А сахарцу дашь?
– Останный кусочек! – возмутился Яшка, напяливая тулупчик. – Ладно, обжора, дам сахарцу…
***
Стало смеркаться. Полинка грызла сахар, устроившись на окне.
– Не едут. Мамка сказала, чтобы мы не ждали, ужинали и спать ложились, а то вдруг они в Андреевке заночуют, – вздохнул Яшка.
Вынул из суднавки ржаной хлеб, разлил по тарелкам щи, достал из ящика обкусанные деревянные ложки.
Послышался скрип полозьев, стук калитки и приглушённые голоса.
– Приехали, приехали! – запищала Полинка.
Впустив с собой холод, в избу зашли мать с отцом.
– Приехали, Лёшенька, – сказала мать, опуская на лавку завернутого в тулуп ребёнка.
Мальчик глубоко вздохнул, просыпаясь, и открыл глаза.
– Мама… – позвал он.
– Я теперь твоя мама, Лёшенька, – сказала мать, вытирая глаза. – А это твои братик и сестричка, помнишь их?
– Помню… А где Зайка?
– Тут твоя Зайка… Пригрелась у меня за пазухой, не шебаршилась даже, – усмехнулся отец, расстёгивая тулуп, – получай своё сокровище!
Пушистая белая кошка очутилась на полу, потянулась, фыркнула и принялась обнюхивать углы.
– Пришлось взять, без кошки и ехать не хотел. Ничего, ей тут работа найдётся, мышей нынче много, – улыбнулась мать. – Давайте ужинать и спать, уморились за день…
***
Яшка проснулся от вкусного, сытного запаха сочней с творогом. Он свесил лохматую голову с печки, протирая сонные глаза. На большом блюде красовались румяные сочни, в кринке белело молоко, сметану тоже мамка не забыла. Царский завтрак!
Дети уписывали сочни, мать пригладила Лёшеньке светлые кудри.
– Как с иконы личико, Матерь Божья…
Лёшенька поднял от чашки глаза. Что-то трогательное и одухотворённое было в его чистом лице, умных светло-карих глазёнках, скорбно сложенных губах.
– Кушай, кушай, это я так… Сестрице Софьюшке спасибо, мучицу всю велела забрать. Ещё сказывала три мешка ржи взять – не нашла!
– Бабка Клава унесла, – взглянул на мать Лёша.
– Как унесла? А ты видел, Лёшенька?
– Нет, не видел, мне мама сказала. – Он отломил кусочек сочня и положил на край стола.
Мать с батей переглянулись. Полинка открыла, было, рот, но Яшка пнул её ногой под столом, и сестрёнка смолчала.
– Когда она сказала? – осторожно спросила мать.
– Сейчас.
– Матерь Божья! Как же она могла сказать, Лёшенька? Софьюшка на небе, Царствие ей Небесное.
– Мама сказала, что не оставит меня и всегда будет рядом. И чтобы маму Веру я любил и слушался. И что рожь бабка Клава унесла ночью… Мама, можно Зайке молочка?
– Как рука поднялась у сироты кусок хлеба отнять? – сплюнул отец.
– Что теперича говорить? Не помрём… Яша, в школу опоздаешь – учитель заругает.
– Не заругает, он добрый! Не опоздаю! – откликнулся Яшка, но тем не менее стал торопливо натягивать школьную рубашку.
***
Хлеб в ларе быстро заканчивался. За обедом хлебали мучную болтушку, отец с матерью отрезали себе почти прозрачные ломти ржаного хлеба, оставляя куски потолще детям. Отец хмурился и двигал бровями, что было у него признаком глубокой задумчивости. Хорошо, что картошки пока много.
Яшка, собиравший в лукошко куриные яйца, чесал затылок: куриц полный двор, ступить не дают, обжоры, а яичка варёного не выпросишь.
Мамки и правда берегли яйца, расплачиваясь ими с пастухом и горшелем, обменивали на муку или продавали лавочнику. Выручала корова, без неё хоть околевай.
Мать чистила у печи картошку, как вдруг заприметила, что Лёшенька, кряхтя, надевает валенки и шубейку.
– Лёшенька, ты куда? – заволновалась она.
– Надо-тка. Мама Соня велела.
– Господи! Полинка, дочка, скорее беги за ним, не пускай одного… мал ещё!
Полинку два раза просить не надо, она мигом оделась и выскочила за братиком.
– Лёшка, постой! Мамка не велела одному ходить! Да погоди, дай платок завязать!
– Мама Соня сказала, что надо торопиться, – серьёзно ответил мальчик.
– Да куда ты идёшь-то?
– На дорогу. Мама сказала идти и ждать.
Они пошли вместе. Полинка вслух недоумевала: ну что им делать на этой дороге? Троек с богатыми седоками давно нет, разве что нищие, мастеровые с котомками и солдаты ходят.
Но едва договорила, как послышался скрип полозьев, на дороге показалась заиндевевшая лошадь, запряжённая в сани. Сани поравнялись с детьми, незнакомый мужик равнодушно скользнул по ним взглядом и уткнул нос в воротник. Вдруг какой-то куль выпал из саней, полозья поддели его, и кулёк покатился в занесённую снегом канаву.
На белом покрове темнела пробоина, дети прыгнули вниз и провалились в рыхлый снег по пояс. Голыми стылыми руками нащупали пакет, с трудом вытащили его на дорогу.
Кулёк надорвался, содержимое немного рассыпалось.
– Это овсяная мука, – сказала Полинка, лизнув ладонь, – да тяжёлая… фунтов пять, поди, или десять.
– Может остановим того дяденьку?
– Эва! Он далеко уже, не видать. Пойдём домой, а то мамка волнуется!
Вечером они угощались сытным овсяным киселём, который мамка заварила кипятком из самовара. Кисель сдобрили коровьим маслом, посолили и ели ложками, десятый раз рассказывая, как кулёк с мукой им с воза свалился.
Мать ахала, поминала Царицу Небесную и сестрицу Софьюшку. У сытых детей стали слипаться глаза, они запросились спать. Яшка с Полиной легли на печке, Лёшеньку уложили на кровати за тёсовой перегородкой.
Мать сходила к корове, развела квашню на завтра, затеплила лампадку перед образами. Вдруг замерла, услышав шорохи и голоса за перегородкой.
– Лёшенька, не спишь? Водицы принести?
Заглянула в спальню и обомлела. На кровати сидела сестра Софья в голубом подвенечном платье, в котором и была похоронена. Красивая, будто светящаяся, она гладила Лёшеньку по голове, целовала и тётёшкала, как младенца. А кошка Зайка, недотрога такая, топталась рядом, тёрлась о ноги и урчала.
– Спасибо за Лёшеньку, сестрица Верочка, – проговорила Софья, – лучшей матери и не сыщешь. Сердце моё спокойно.
– Я же обещалась, Софьюшка. – С матери спало оцепенение, страх пропал.
– Отец Лёши скоро голос подаст. Он любит сына, но лучше Лёшеньке с тобой жить… Ветреный он, Костя-то. Вернётся – сразу женится, а новой жене не до моего будет, свои дети народятся… Пускай Лёша с тобой живёт, только тогда я спокойна за него буду.
Софья поцеловала мальчика и пропала, словно растаяла в воздухе.
***
Утром Яшка чуть не проспал в школу, мамка проснулась и разбудила его, когда корова стала мычать у себя в загородке. За столом, прихлёбывая кипяток, закрашенный ржаной коркой, она вдруг вспомнила:
– Сестрицу Софьюшку во сне сёдня видела.
– И что? – отозвался отец.
– Тётёшкала Лёшу, будто махонького, благодарила меня… Ой, почтальон к кому-то идёт… Да, говорит, сердце моё спокойно теперь. Ну и слава тебе… Поля, да это никак к нам почтарь. Открой, дочка.
– Здоровы будьте, хозяева! – поприветствовал почтальон. – Весны не дождёмся никак, запропала где-то.
– Здравствуй, Васильич, садись, – засуетилась мать, обмахивая полотенцем табурет.
– Спасибо. Тебе письмо, Семёновна…Ну, не тебе, а сестре твоей покойной, мне тамошний почтальон передал. У неё же никого нет, кроме тебя, вот я и подумал… Возьми, имеешь право. Ну, бывайте!
Мать взяла конверт, вгляделась в обратный адрес.
– От Кости, – прошептала она, – вот тебе и сон в руку…
– Вот так чудеса, больше года пропавшим был или поболе?
– Не знает, бедный, что Софьюшки нет, – всхлипнула мать и ушла за перегородку читать письмо.
– Это хорошо, что Костя объявился… всё-таки родной отец, – сказал батя, доставая кисет, – да, Лёшка? Помнишь батьку-то? Ну ничего, вспомнишь… Он хороший. Родная кровь, говорю… Эх, глупыш…
2
Прошла зима со снежными заносами и трескучими морозами. Наступила весна – самая горячая пора в деревне.
Мать с отцом засеяли поле рожью, оставив совсем чуток под пшеничку – побаловаться белыми пирогами к празднику.
– Будем с хлебушком, – говорила мать, проводя ладонью по тяжёлым усатым колоскам, и лицо её светлело.
И как-то незаметно, тихо подкралась осень. Ещё вчера по-летнему светило солнце, а сегодня, гляди-ка, заморозки грянули. На берегу Волги ребята развели костер, чтобы запечь в золе картошку. Колька Мелкий бережно достал из-за пазухи платок с куриными яйцами.
– Стибрил? – догадался Яшка.
– Эге. Сейчас испечём, печёные яйца вкусные.
Яшкиного отца недавно забрали на войну. Совсем плохи дела на войне, если покалеченных забирать стали.
– Яшка, да плюнь! Твой папка перебьёт всех германцев и вернётся! – Ваня попробовал подбодрить мрачного Яшку.
– Я ничего… Что я, девчонка что ли? – отозвался Яшка. – Кажись, готова картошка, давайте есть.
Макали горячие картошины в тряпочку с солью и ели, обжигаясь и пачкая рты золой.
– Смотри, Лёшка бежит, нас ищет, наверно, – сказал Ванятка.
Яшка обернулся и увидел маленькую фигурку в курточке, перешитой из батькиного пиджака.
– Спасу от него нет, – пробурчал Яшка. – Он мне сёдня подсобил: мамке рассказал, что я мыша в стол учительнице пения положили.
– Эва! А откуда он узнал?
– Да он всё знает… навязался на мою шею.
Яшка отвернулся и натянул поглубже картуз на уши.
Лёша плюхнулся рядом на песок, посопел, потрогал брата за плечо.
– Яша, послушай… что скажу, – заискивающе заговорил мальчик.
– Ну?
– Я нечаянно, честное слово!
– Ты нечаянно, а меня мамка ругала, – проворчал Яшка.
– Взаправду больше не буду, ни словечка не скажу! Лопни мои глаза, если вру!
– Ладно, – смилостивился Яшка. – Хочешь картошку? Ешь, мы сытёхоньки.
Ванятка подбросил веток в костёр и сел поближе к огню.
– Давайте что-нибудь интересное рассказывать, – предложил он.
– Ох, что я сейчас расскажу! – встрепенулся Колька. – Мы с батей ходили в Окунёвку на ярмарку корзины продавать. Мамка велела купить масла постного, крупы и соли, если там в магазине будет. Тележку нагрузили корзинками полнёхонькую. А за нами пёс Умник увязался. Я гоню его домой, а он не уходит, скулит. Тятя сказал: «Ладно, пусть с нами идёт, авось не потеряется».
Это Умник-то потеряется? Да никогда! Он очень умный. Тятя его на выгон с собой берёт стадо от волков охранять. Умник волка близко не подпустит – вот какой умный.
– Эге, умнее тебя, – подначил Яшка, но Колька пропустил мимо ушей.
– Катим тележку по дороге, до Окунёвки уже рукой подать, как вдруг Умник зарычал, шерсть дыбом. Мы как глянули вперёд, так и обмерли: на дороге волк стоит и прямо на нас смотрит.
– Какой волк? Всамделишный? – испуганно спросил Лёшенька.
– А то какой же! Огромный, серый, глаза жёлтые.
– Эх, ружьё бы! – прищелкнул языком Яшка.
– Тебе бы всё ружьё, дальше слушай…
Тятя за палку схватился, стал кричать: «Пшел вон, пшел вон!» А он с места не двигается, даже на землю лёг, а глаза грустные, человечьи.
Умник успокоился, близёхонько подошёл и стал обнюхивать волка. А потом как начал лаять, как будто нас подзывать. Тятя меня толкнул за тележку, а сам пошел, хоть и испужался. Волк ползёт по земле, скулит, плачет, в ноги тяте уткнулся. У него руки и опустились. Сколько живу, говорит, а такого никогда не видывал, не обошлось без ведьмака, как пить дать.
Снял с себя пояс и трясучими руками стал узлы завязывать, а сам бормочет: «Господи помилуй, Господи помилуй…» И как набросит пояс с узлами на волка!
Колька подскочил, и размахивая руками, показал, как отец набросил пояс.
– Ну?! А дальше-то что было, не томи! – заёрзал на месте Яшка.
– А дальше… Шкура у него расползалась на куски, а под нею человек на земле лежал в солдатской гимнастёрке и сапогах. Очнулся, оглядел свои руки и заплакал. Так благодарил, часы свои серебряные тяте отдал. Важнецкие такие часы!
– А кто это был, Колька?
– Солдат на побывку домой шёл, заплутал и на ведьмака нарвался. Превратил его ведьмак в волколака. Как? Набросил волчью шкуру на спящего и заклинание сказал. Так человек волколаком стал. Вокруг своего села кружил, а подойти близко боялся – мужики бы прибили.
– Ух ты… ужасти какие, – выдохнул Ванятка.
– Умник распознал человека. Волчьего духу в нём не было.
– Не зря Умником назвали, – одобрил Яшка. – Про ярмарку, Колька, расскажи. Что там, карусели были? А палатки с пряниками и кренделями?
– Не ярмарка, а дрянь. Все ходят скучные, вялые… Музыки нет, палаток нет, купить нечего… Квас продавали, правда, но до того кислый, что у меня глаза на лоб полезли, – скривился Колька. – В магазине пустые полки, почесть, одним керосином торгуют.
– Вот так ярмарка! – присвистнул Яшка.
– А что ж ты хочешь? Война, всем несладко…
Помолчали, задумались каждый о своём. Лёша задремал, привалившись к братикову плечу. Вдруг Ванятка испуганно схватил Яшку за руку.
– Яша, что это?
Из кустов с треском лезло что-то белое и лохматое.
– Это Зайка, не бойтесь. Она нас ищет, – сказал Лёшенька, стряхивая с себя сон.
– Как же она нас нашла? Вот умная кошка! – восхитился Ваня.
– Ого какая умная, мыша поймает и нам несёт, вроде как угощает, – погладил Зайку Яша.
– А ты этим мышом учительницу угостил? – засмеялся Колька.
Мальчишки повалились на песок, хохоча и держась за животы. Эхо прокатилось над тихой Волгой и замерло вдалеке…
3
Утро выдалось морозным. Возле станционного магазина стоял худой солдат в потертой шинели, с тощей котомкой за спиной. Изучив вывеску, он решительно потянул тяжёлую дверь. Дверь с шумом захлопнулась, впустив солдата в темноватое помещение.
До войны это был богатый магазин, где к престольным праздникам продавали шоколад и лимоны. Теперь на пыльных полках лежали календари, фляги керосина, а по стенам висели хомуты.
– Негусто у вас, – озадаченно сказал солдат появившемуся хозяину, оглядывая прилавок.
– Да, – развел руками хозяин, – хоть околевай.
– Гостинца сродственникам купить хотел…Три года сына не видел.
– Вона как! Три года, говоришь… Да погоди, найду для тебя кой-чего.
Он открыл боковую дверь и зашуршал кульками.
– Привезли вчерась крупы и сахару чуток, мука картофельная есть…
– Давай всё, – обрадовался солдат.
Через несколько минут он шёл по шоссе, немного подволакивая ногу и сторонясь проезжающих саней.
– Никак Сапожниковых зять? – вдруг послышался голос.
Солдат поднял голову. Сани с рыжей лошадью остановились. Бородатый возница внимательно всматривался в худое лицо.
– Он самый.
– А я смотрю: лицо как будто знакомое. Садись, доведу по-суседски. Я Антип, сусед ихний. А тебя как нарекли, а то запамятовал?
– Константин. Спасибо… нога разболелась. – Солдат с облегчением сел в сани, сняв котомку.
– Но, Жозефина, пошла, родимая!
– Жозефина, – усмехнулся солдат – Кто же её так назвал?
– А что? Хорошее имя, – отозвался Антип. – У нас и Наполеон есть, дочка хозяйская назвала… Ты на побывку али как?
– Насовсем. После ранения чуть богу душу не отдал.
– Это хорошо, что насовсем… Скорее бы войне конец, без мужика в деревне худо. Кого убило, кого покалечило. Баба как лошадь всё на себе везёт, сама в оглоблю впрягается. Лошадей с каждого двора, почесть, забрали. У Михаила-то хотели племенного жеребца забрать, уговорил взять кобылу.
– Моих сродственников давно видели? – переменил тему Константин.
– Вчерась видал, мы же суседи. Мальчонка твой здоров, вымахал – не узнать.
– Я его махоньким совсем оставил… Вдруг не признает меня?
– Что ты! Признает, конечно, не сумлевайся!
Антип, немного подумав, порылся в мешке и вынул красную жестяную банку.
– Ну, стало быть, тебе нужнее. Держи, сыну отдашь… вроде как от тебя.
Банка была большая, ярко-красная, с золотыми буквами на глянцевом боку.
– «Монпансье из фруктовых и ягодных соков… Абрикосов и сыновья» … – прочёл Константин. – Спасибо, дядя Антип.
– На здоровье. Признает, куда денется-то? Родная кровь… Давай, Жозефинушка, давай, голубушка, чуток осталось!
***
Полинка выпросила у матери красные лоскутки и шила почти всамделишные сапоги для кошки, как в книге сказок, которую Яшка принёс из школы.
– Четыре сапога надо, – настаивал Лёша, – Зайка не сможет на двух ногах ходить.
– А на картинке два! – возражала Полина, указывая на хитрого кота в сапогах со шпорами. – Лоскутков все равно только на два сапожка хватит.
Лёша вдруг замер, прислушиваясь к чему-то, потом сказал, будто выдохнул:
– Тятя едет…
– Он на Крещение приедет, до Крещения эвон сколько! Мама! – повернулась она к матери. – Лёша говорит, что дядя Костя едет!
– Нет, дочка, рано ещё братцу Константину. Он писал в письме, что в госпитале лежит, ногу лечит. С чего ты взял, баловник? – улыбнулась Лёше мать, продолжая месить ржаное тесто.
– Ему мама сказала, – встряла Полина.
– Я и сам знаю, что тятя едет, он на лошади едет. Лошадь рыжая, с белым пятном на лбу. И дядя Антип с ним… тот, с бородой который.
– Ну что ты, он на поезде должен… Царица Небесная, неужто и правда сегодня приедет? Поля, сходи-ка в курятник, собери яйца, коли есть – яишню сделаю. Совсем зимой не несутся, анафемы…
Мать поставила хлебы в печь, когда за окном послышался стук калитки, скрипнула дверь, впустив морозное облако. В подоткнутой юбке, простоволосая, она оторвалась от печи, ахнула, узнав гостя. Солдат стоял в дверном проёме, будто в раме.
– Братец Константин… приехал…
Притупившаяся немного боль ударила с новой силой, подкатила комом к горлу, слёзы тут же потекли прозрачными бусинками.
– Не уберегли мы Софьюшку, голубку нашу, корю себя за это… Как простудилась, так слегла и не встала больше… Мальчонка сиротой остался…
– Что ты, сестрица Вера, не кори себя. Я должен руки тебе целовать за то, что Лёшку не бросила.
Константин подошёл, подволакивая ногу, неловко обнял… И не выдержал, заплакал на её плече, вздрагивая и не утирая слез, не замечая трёх пар любопытных глаз, таращившихся на него из соседней комнатушки. Маленькая Лёшина фигурка оторвалась от дверного косяка. Он подошёл и робко прильнул к отцовской ноге.
– Тебе маму жалко? – спросил мальчик. – Не плачь, у неё больше ничего не болит.
– Лёшенька, ты знаешь кто я?
– Тятя…
– Ну вот и хорошо, Царица Небесная, слава тебе… – перекрестилась мать, улыбаясь сквозь слёзы. – Признал…
Лёша получил в подарок трофейный нож с костяной ручкой и ту самую банку монпансье. Не дыша, открыл жестяную крышку. В избе сразу запахло рябиной, вишней, яблоками и ещё чем-то незнакомым, но очень приятным. Круглые разноцветные леденцы доверху заполняли банку, к внутреннему боку был прижат бумажный пакетик с яркой пасхальной открыткой внутри. На картинке румяная девочка в жёлтом платье держала корзинку куриных яиц, а сверху была надпись: «Христос Воскресе!» Открытку Лёша подарил Полине.
Обедали крупяной похлёбкой и редкостной яишней на молоке. Неторопливо пили чай с конфетами монпансье, катая во рту кисло-сладкие камешки.
Лёша украдкой рассматривал отца, открыто смотреть было почему-то стыдно. У тяти были добрые глаза и жесткие, короткие волосы, торчащие, как ежовая шубка, и Лёше хотелось потрогать – не колючие ли?
***
На другое утро Константин был невесел, думал о чём-то своём, несколько раз порезался бритвой, когда брился перед маленьким зеркалом.
– Что-то ты смурной, братец Константин. Али спалось плохо? – спросила за чаем мать.
– Я совсем не спал.
– Надо тебе мяты заварить, мята завсегда сон нагоняет.
Константин промолчал.
– К нему мама приходила, – тихо сказал Лёша.
– Господи, помилуй! Лёшенька, ты иди с Полинкой поиграй, она книжку интересную покажет… Что же ты молчишь, братец Константин, что Софьюшка хотела?
– Испужался я сначала, как Софью увидел. Она просила Лёшку у тебя оставить, коли жениться захочу.
– Ты молодой, живое о живом думает, – отозвалась мать.
– Ни о чём таком я не думаю, будем вдвоём жить. Потеплеет чуть – пойду дом в порядок приводить… пахать и сеять надо-тка. Чужой хлеб я есть не привык, – сказал как отрезал.
Мать пробовала возразить, что мужик ни хлеба испечь, ни щей сварить не сможет. И постирать, и прибрать, и корову подоить надо.
– Ты научишь, сестрица Вера. С голоду не помрём. Так ведь, Лёшка? – подмигнул показавшемуся в дверях сыну.
– Так…
4
Как только сошёл снег, Константин засобирался домой. Он загодя съездил с соседом в свою деревню, с бьющимся сердцем открыл дверь дома, в котором не был три года.
Закрытые ставни не пропускали свет, в горнице было холодно и сыро. Тонкие лучики света, пробивающиеся из щелей, осветили фотографию на стене. На ней улыбалась юная Софья в голубом подвенечном платье, держа под руку молодого и безусого мужа в костюме с жилеткой.
Константин снял фотографию, отер пыль рукавом и поцеловал холодное стекло:
– Будем дальше жить, Софья… я и Лёшка…
Он открыл ставни – в окна ворвался солнечный свет. Сразу стали видны грязь и тенета в углах. Константин принёс дрова из поленницы, затопил печь. Дрова затрещали, оранжевые языки пламени жадно набросились на поленья, будто голодные. Он нагрел воды и целый день мыл, чистил, скрёб… Застелил чистым бельём постели, разостлал домотканые дорожки по полу.
– Ну вот… Теперь всё так, как при Софьюшке было.
***
Мать тревожно следила, как Константин запихивает свои и Лёшкины вещи в мешок, потом не выдержала:
– Может поживёшь у нас ещё, братец Константин?
– Пахать надо, земля ждать не будет, сестрица Вера.
– Оставь хотя бы Лёшеньку…
У Константина опустились руки.
– Вера, да ведь говорили уже. Я решил: Лёшка будет жить со мной.
– А коли женишься? Ты молодой, не будешь век один куковать.
– И не думаю об этом. А ежели моей жене Лёшка придётся не по нраву, то такая мне не нужна.
Мать всплакнула, провожая Лёшеньку, и взяла слово с Константина немедленно известить её, если Лёша или сам братец заболеют не дай бог, если помощь понадобится. Константин обещал.
***
Всё складывалось хорошо. Константин вспахал и засеял рожью свои полторы души земли – спасибо соседу, что выручил лошадью. Научился варить щи, кашу и другую нехитрую еду. Хлеб никак не удавался ему, это оказалось целой премудростью. С квашнёй возиться – не мужицкое дело.
За небольшую плату хлеб пекла соседка Матрёна, а дочка её, Феня, приносила утром пышный румяный каравай, завернутый в чистое полотенце.
Стала замечать соседка, что Феня всё самое лучшее надевает, когда хлеб несёт. «Кобеднишные» полусапожки, кофточку новую, один раз на Пасху надёванную, у зеркала крутится.
«Невестится девка, – думает баба, – перед вдовцом колченогим прихорашивается. Ну уж нет, не для него ягодку растила!»
Матрёна невольно хмурится. Бабка Клава, у которой не язык, а жало змеиное, шепнула, что Феня с Константином в лес вдвоём уходят. Врёт, поди, но следить надо…
– Феня, курей покорми и яйца собери, хлеб я сама отнесу.
– Маменька, да я уже собралась…
– Сказано – иди к курям!
Феня насупилась, нехотя надела старую рубашку и сарафан и вышла из избы.
Ой, неспроста тревожится Матрёна. Девка просто загляденье: личиком пригожая, рослая, статная, коса золотистая в руку толщиной.
Как было Константину не залюбоваться такой красавицей?
Каждый день ходит Феня, хлеб приносит. Во всё лучшее одевается, будто на праздник какой собралась.
Константин с ней ласково разговаривает, Феня краснеет и ещё пригожее делается.
– Спасибо за хлеб, Аграфена Ивановна. Может, чайку с нами?
Феня соглашается на чай, присаживается на краешек лавки. Она пьёт, стесняясь, и не знает куда девать глаза.
– Грибов нынче много… – говорит Константин. – Люблю грибки! Завтра надо будет наведаться в лесок. Хотите со мной по грибы, Аграфена Ивановна?
Фенечка вспыхивает как маков цвет. Грибов ещё нету, если только сморчки какие попадаются. Ну а что? Сморчки – вкусные грибы, ежели их в сметане…
Феня кивает, бросая быстрый, сияющий взгляд на Константина. Сердечко у неё так и трепещет.
На другой день Фенечка говорит матери, что идёт с подружками погулять, а сама уходит в лес с Константином. Возвращается она с припухшими губами и словно бы опьяневшая…
***
После сенокоса мать решила проведать зятя и Лёшеньку. Сговорилась с Антипом, чтобы подбросил до развилки, тот не отказал. Наскоро пили чай, разговаривая шёпотом, чтобы не разбудить Яшку. Полинка ещё с вечера взяла с матери обещание взять её с собой. Теперь она чинно сидела на скамейке с лентой в русой косе, наряженная в розовое ситцевое платье, боясь испачкать и измять свой наряд. Осторожно трогала мочки ушей, в которых красовались мамкины бирюзовые серёжки.
– Жозефина! – обрадовалась Полинка, увидев рыжую лошадь у ворот. – Мама, идём скореича, дядя Антип приехал.
Она первая выскочила на крыльцо и побежала угощать свою любимицу припрятанным кусочком сахара.
Мать подхватила корзину с ржаными пирожками и кринкой сметаны и вышла, тихо притворив дверь.
От развилки до деревни с версту ходу. Полинке идти весело, она собирает цветы по обочинам, ловит струящихся возле самого лица бабочек.
– Мам, а ты знаешь куда идти? – беспокоится она.
– Конечно, я же здесь, в Андреевке, выросла. Ребятами мы куда только не забредали… Вот уже и околица. То-то братец Константин обрадуется нам!
***
На чистом сосновом столе кипел самовар. Лежала горкой варёная картошка, ломти хлеба да перья зелёного лука.
– Тятя, ещё две чашки поставь. К нам идут мама Вера и Поля.
– С чего ты взял?
– Чувствую. Вот здесь чувствую, – ответил Лёша и приложил ладонь к груди.
Константин нахмурился. Где-то в потайных уголках души он ревновал сына к свояченице. Ему было стыдно самой мысли, даже самому себе не хотел признаваться в этом.
– Сестрица Вера тебе – тётя. А мама – Софья. Или ты уже забыл мамку?
– Мне мама Соня сказала, что у меня всегда будут две мамы. И маму я не забыл, это ты её больше не вспоминаешь!
Мальчик отвернулся, стал колупать картошку, посолил рассыпчатую мякоть и отправил в рот.
Ошарашенный Константин уже набрал в грудь побольше воздуха, чтобы отчитать Лёшку как следует, но передумал, потому что в этот момент на крыльце послышался топот ног и голоса.
– Мама Вера!
Мать с порога перекрестилась на икону.
– Здравствуй, братец Константин, здравствуй, Лёшенька!
Через мгновенье Лёша уже висел на шее матери, та обнимала его, смеялась и плакала сразу.
– Я знал, что ты придёшь, ещё вчера знал!
– Таки знал? Ну и хорошо! Как же ты вырос, тятьку догоняешь! Как вы, живы-здоровы? Ну и слава богу!
Пили чай с пирожками, рассказывая новости. Мамка получила от отца письмо, слава тебе, Царица Небесная. Константин будет работать в кузне, после того как отмолотится. Нога? Меньше болит, только к дождю ноет.
Лёша доедал пятый пирожок, макая его в сметану; пил чай, экономно откусывая от кусочка сахара. У матери сжалось сердце – голодный ходит, небось.
Дети насытились и побежали во двор кормить кур и смотреть Зайку в чулане, которая намедни принесла пятерых котяток – трёх белых и двух пятнистых.
Котята спали возле матери-кошки, она почти не отходила от них.
– Я ей сюда приношу молоко, – сказал Лёша.
– Какие маленькие, хорошенькие! – умилялась Полинка. – Как ты их назвал?
– Зайчатами. Раз кошка – Зайка, то котята – Зайчата!
В окне мелькнул пёстрый сарафан, зашуршало и затопало в сенях.
– Феня хлеб несёт, – ответил Константин на удивлённый взгляд матери.
Феня вошла без стука, прижимая к груди каравай в полотенце. Смутилась, увидев чужих, и хотела сразу уйти, но её приветливо пригласили к столу.
Феня робко присела на лавку, приняла у Константина чашку с палящим чаем. Пила пустой чай, делая вид, что очень заинтересована вышивкой на занавесках.
– Фенечка, сахар возьми и пирожок… удались мне они нынче, – ласково потчевала мать.
Стесняясь, Феня надкусила пирожок. Мать украдкой наблюдала за ней. Хороша девка, что говорить. Золотистая коса через плечо, веснушки на милом лице. Широкий сарафан не скрывал пополневшей фигуры. Тяжёлая – определила мать.
– Что же ты, Феня, Яшку моего не дождалась? Я-то думала, что невеста наша растёт, а ты вперёд замуж выскочила. Когда же успела?
– Что вы, тётенька Вера. Мама говорит, что рано, – мучительно краснея, ответила Феня. – Пойду я, мамка заждалась.
Константин сидел, будто аршин проглотил, потом выговорил:
– С чего ты взяла, что Феня замуж вышла, сестрица Вера?
– Да ни с чего, просто подумалось, – выкрутилась мать.
– Да она завсегда в теле была, – облегчённо выдохнул Константин.
Мать промолчала. Что-то вертишься ты как уж на сковородке, братец Константин. Неспроста это, ой неспроста…
***
По молодости Феня не сразу поняла, что затяжелела, а потом испугалась страшно и не осмелилась сказать ни матери, ни своему возлюбленному. Как ни таилась она, нося широкие сарафаны и подвязывая живот полотенцем, мать всё же заметила.
Феня сидела на лавке с каким-то рукоделием, вдруг замерла, прислушиваясь к себе. Тихая улыбка засветилась на её лице, девушка не замечала, как мать сверлит её взглядом.
Матрёна подскочила к дочери и рывком задрала подол, Феня и ахнуть не успела. Вот он, круглый живот во всей красе.
– Сучка… – прошипела она. – Дофорсилась, догулялась, вертихвостка окаянная! Кто?! Отвечай, кто?! Этот колченогий?!
Феня плакала, закрываясь от пощёчин руками. В сердцах оттаскала Матрёна беспутную дочь за косу, сдёрнула со стены кнут и вылетела из избы.
Как разъярённая фурия возникла она на пороге Костиной избы, сжимая в кулаке кнут. Константин с недоумением уставился на соседку, переводя взгляд с кнута на её красную физиономию.
– За коровой собралась, тётка Матрёна?
– Я тебе покажу корову, ирод ты жеребячий! Обрюхатил девку, ей шешнадцатый годок всего! Баб тебе мало, кобелю колченогому?! Живот на нос лезет у Феньки!
– Да может почудилось тебе, тётя Матрёна? Феня завсегда справная была, в теле, – лепетал Константин.
– Почудилось?! – взвилась Матрёна. – Вот я тебя кнутом отхожу, как мне почудилось! Ой, горе мне, позор на мою головушку! Что отцу-то скажу, как с войны придёт?
– Повенчаемся мы с Феней, если надо, – после молчания хмуро обронил Константин. – Коли такое дело, то я не отказываюсь, ежели она согласна.
– Куды ж ей деваться с животом? – успокаиваясь, проворчала Матрёна. Приходи сёдни, поговорим.
***
Они обвенчались в маленькой деревенской церкви.
После венчания было застолье с угощениями и добытой с большим трудом водкой. Гости пили, закусывали яичницей и жареной рыбой, мясным и капустным пирогом.
У Константина на лице читалась растерянность, будто он только проснулся и не понял происходящего. Оживлённая и весёлая Феня в белом платье, украшенном по подолу мелкими цветочками, подкладывала мужу на тарелку то кусок рыбы, то картошку, смотрела влюблёнными глазами.
Гости с любопытством поглядывали на молчаливого Лёшу, ковырявшего вилкой яичницу, а один подвыпивший родственник Матрёны всё приставал к нему:
– Что, Лёшка, новая мамка у тебя теперь, да? Чего молчишь? Али ты немтырь?
Лёша не проронил ни слова, перевёл взгляд на стену, где висела фотография Софьи и Константина. Фотографии не было, должно быть, Матрёна подсуетилась и сняла её. Лёша тяжело вздохнул, сгрёб свой картуз и вышел на улицу.
Там шла своя жизнь. Мальчишки играли в куру, бабы с вёдрами толпились у колодца, набирая воду и сплетничая. Мимо проехала рыжая лошадь, запряжённая в повозку. Возница приветливо кивнул и махнул рукой. Да это же Антип!
– Дядя Антип!
– Лёша! Иди сюда, на-ка гостинчика, лисичка передала! – хитро улыбнулся Антип, и протянул кулёчек орехов. Покосился на открытые окна избы, из которых доносились песни и гул голосов:
– Праздник какой отмечают, что ли?
– Тятя женился… гуляют.
– Ну-у? Хм… что ж, бывает. Надо зайти поздравить молодых. Лёша, подержи лошадь.
Мальчик взял лошадь под уздцы.
– Хлебца хочешь? – Он вынул из кармана краюшку хлеба.
Антип вскоре вышел из дома:
– Соскучился по Яшке и Полинке? А то поехали со мной, погостишь немного. Вера Семёновна будет рада, она завсегда приветы тебе передаёт. Тятька разрешил… Ну как, едешь?
Лёша быстро – а вдруг передумают! – забрался в повозку.
– Но-о, Жозефинушка, пошла, родимая!
Повозка покатила по улице и исчезла за поворотом.
5
Антип остановил лошадь возле знакомого домика с резными ставнями.
– Тпру-у-у, Жозефинушка, приехали!
Лёша спрыгнул с повозки и первым побежал в избу. Мать, подоткнув юбку, мыла полы, Яшка помогал, гоняя голиком грязную воду.
– Кто там? – прищурилась она. – Господи, Лёшенька! С братцем Константином что-то стряслось?
– Ну что ты, Семёновна, почему сразу стряслось? Соскучился мальчонка, погостить приехал, – успокоил появившийся в дверях Антип.
– Ну слава богу. А мы-то как соскучились!
Мать вытерла руки фартуком и поцеловала Лёшеньку.
– Яков, посмотри не отвязалась ли кобыла, а Лексей тебе подсобит. Мне с матерью поговорить надо, – подмигнул конюх.
– Проходите, Антип Николаич, – спохватилась мать, – чаю попьём, самоварчик горячий.
Она засуетилась возле пузатого самовара в медалях, а Антип тем временем рассказал новости.
– Женился, значит, а мне не сказал, – с горечью заключила мать. – Я видела Феню, догадалась, что тяжёлая она.
– Ты его не осуждай, Вера Семёновна, – сказал Антип, принимая у матери чашку с чаем.
– Господь с вами, я не сужу. Живое тянется к живому, не век ему одному жить. А с Лёшей-то как теперь быть?
– Поговорите с ним, решите… Феня – девка добрая, обижать мальчонку не станет. А Матрёну ты хорошо знаешь? – отхлебнул из чашки Антип.
– Матрёшку-то? Конечно. Девчонками бегали, играли вместе. Как детки родились, так уговор у нас шутейный был, чтобы поженить моего Яшку и её Феню, – улыбнулась мать.
– Не дождалась она твоего Якова, долго раздумывал, – усмехнулся Антип и отодвинул пустую чашку. – Ну, мне пора. Спасибо за чай.
– Да что вы, Антип Николаич, вам за Лёшеньку спасибо, душа не на месте, когда он далеко…
***
Не о такой доле мечтала Матрёна для единственной своей дочери. Она давно лелеяла мечту отправить её в Питер на попечение своего дяди, хоть и старого, но крепкого мужика, он обещал пристроить Феню ученицей к портнихе. Стала бы сама портнихой, а при такой внешности и при хорошей одёжке нашла бы мужа хорошего и богатого. Барыней бы жила, кофий с сахаром пила.
Всё прахом пошло. Понесла от вдовца-калеки, а вдовец ещё и с дитём. И что хорошего в нём люди находят? Обычный мальчишка-босяк, а бабы млеют… Лёшенька да Лёшенька… Тьфу! Но хоть вой, хоть кричи, а позор-то прикрыть надо, пузо на нос лезет. Ох…
Матрёна перебирает сундук, перетряхивает костюмы и юбки, пересыпанные нафталином. Простенькое лицо её с носом-пуговкой и маленькими бесцветными глазками красно и сердито. Как зло посмотрел на неё зять, когда она только намекнула, что Лёшку надо насовсем у тётки оставить. Как изменился в лице, когда не увидел свадебной фотографии на стене.
– Вы, мамаша, не забывайте, что это дом Софьи, а значит и Лексея. И здесь вы нитку с места на место переложить не смеете, иначе вот бог, – указал Константин на икону, – а вот – порог.
Матрёна от изумления онемела. Вот так зять, вот так тихоня! Как не похож тот смущенный Константин, которому она кнутом грозила, на этого, с колючим взглядом, от которого Матрёне холодно стало. А Феня только добавила масла в огонь, заглянув вечером к матери. Виновато опустив глаза и теребя косу, сказала, чтобы мать пока не приходила к ним, в чужой монастырь, мол, не ходят со своим уставом.
– Кобель колченогий, ирод голоштанный! В ногах валяться у меня должен! Если б не он, жила бы ты барыней, чай да кофий с шоколадом пила, в шелку-бархате ходила!
– Ах, маменька, перестань. Сроду бы я не поехала в энтот Питер.
– Дура, как есть дура! Нашла бы жениха богатого, не то что этот беспартошный!
Феня поморщилась. Про богатых питерских женихов мать твердила давно, как будто поджидали они Феню на каждом углу. Сейчас-то зачем она так говорит, когда Костя – законный муж, и его ребёнок в животе барахтается.
Феня охнула, присела на лавку, держась за живот.
– Что? – встревожилась Матрёна. – Болит? Дай посмотрю… Живот-то какой большой… парнишка будет, к Рождеству принесёшь.
***
Матрёна не перестала ходить к дочери, да и странно это: живут по соседству, а ей и за солью не зайди! Где ж это видано? И дочке помочь по хозяйству надо, с животом-то тяжело… Она выкинула из головы слова зятя, однако шарила по дому, когда Константина не было. Свадебная фотография снова висела на своём месте, её она трогать боялась.
Матрёна сновала по чулану, заглядывая в ларь с мукой, в бочонки с соленьями и мешки с зерном.
На сундуке лежала кошка с котятами, не спуская с тётки мерцающих глаз. Четверо котят спали, уткнувшись носиками в материнское брюшко. Матрёна приблизилась к сундуку, вытирая фартуком руки.
– Эк наплодила! Куды их теперь девать прикажешь? Фенька жалостливая, потопить не смогёт… Надо-тка в мешок, да самой потопить, пока никого нет… – пробормотала Матрёна, склоняясь над кошкой. – А пятый где? Пятеро же было…
Зайка настороженно следила за ней, чуя опасность. Матрёна попыталась взять белого котёнка. Зайка выгнулась дугой, зашипела и вцепилась когтями и зубами в чужие, пахнущие солёным, руки.
Через несколько минут Матрёна с шевелящимся мешком торопливо шла по тропинке, ведущей к Волге. Руки в глубоких царапинах саднили и кровоточили.
– Экая тварь, руки-то как уделала… – плакала и причитала тётка.
Очутившись на берегу, она сунула в мешок камень, крепко завязала верёвкой и, размахнувшись, швырнула в реку. Тяжелый мешок сразу пошёл ко дну, на поверхности появились и пропали пузыри. Матрёна постояла немного, наклонилась, помыла окровавленные руки в речной воде, вытерла фартуком и повернула к дому.
***
Феня подоила козу, процедила молоко и отлила немного в миску для кошки.
– Кис-кис, Зайка, иди сюда! – позвала она.
Кошка не отзывалась. Она не спрыгнула со своего ложа, не заурчала ласково, не стала бодать головой Фенины ноги. Зайка лапами подмяла под себя единственного котёнка с пятнышком на голове, мордочка её была мокрой от слёз… Феня охнула, опустилась на пол, поражённая страшной догадкой.
– Господи, что же будет теперь?
***
Матрёна сердито гремела плошками в тазу.
– Да чё я такого сделала? Завсегда котят топили, куды же их девать? Я же тебе помочь хотела! Ворвалась, шипишь на мать как змея, окстись!
Феня нервно заплетала и расплетала косу.
– Я не просила! Козлиха хотела котёнка, тётка Агафья уже выбрала, и Кривоухов просил. Ты пошто меня не спросила? Лёшенька эту кошку любит, котят Зайчатами назвал, он же меня возненавидит теперь!
– Много чести перед сопляком танцы вытанцовывать! – швырнула полотенце Матрёна. – Кланяться перед ним!
– А ежели меня Костя выгонит? – Феня оставила в покое косу. – Что тогда?
– Из-за котят что ли? Дура ты, Фенька!
– Я у тебя, маменька, завсегда в дурах хожу.
Феня с трудом поднялась, придерживая живот, и направилась к двери.
***
У Сапожниковых садились ужинать. На столе исходила сытным паром гороховая каша, мать нарезала большими ломтями ржаной хлеб. Яшка заваривал в большой миске кисель, выпросив у матери крахмалу. Раздавил в миске горсть вишни, пустил туда струйку крутого кипятка из самовара. Кисель загустел, стал прозрачным и ярко-красным. Яшка попробовал и скривился:
– Кислятина! Мам, а сахарцу дашь?
– Останный кончился, – ответила мать, – в лавке один керосин продают.
– Мы и без сахара съедим, нам и так вкусно, – заверила Полинка.
Она расставила на столе тарелки и ложки, разлила по чашкам кисель. Перекрестившись на икону, сели за стол. Застучали ложки, гороховая каша быстро убывала с тарелок, хлеб как по волшебству, исчез со стола, даже кисель стал будто слаще.
Лёша отложил ложку и замер, прислушиваясь. Глаза его широко раскрылись, ужас и отчаянье исказили личико.
– Мама! Мама!
– Лёшенька, что случилось? Царица Небесная! – испугалась мать, поспешно подходя и крестя ребёнка.
Лёша вцепился ей платье и плакал:
– Мама, она утопила Зайчат! Тётка Матрёна убила котят!
– Нет-нет, что ты, Лёшенька… Она не могла, что это тебе почудилось?
– Я слышу, как они пищат в мешке, я вижу, как они умирают, как плачет Зайка… – Он зажал руками уши. – Я не могу! Я больше никогда туда не вернусь, забери меня насовсем, мама Вера!
***
Добрый мужик на попутке согласился подвезти их до развилки. Обрадованный возможностью почесать языком, он всю дорогу трещал сорокой. Попутчики оказались аховыми собеседниками – у матери все мысли были о предстоящем неприятном разговоре с братцем Константином, она отвечала односложно и невпопад, а Лёша отмалчивался.
– Сын-то у тебя балагур – прямо не заткнуть, – пошутил возница.
– Да уж… – не сразу отозвалась мать.
У развилки они сошли. Подхватили свою плетёную корзину с крышкой и побрели знакомой дорогой.
***
Весёлый растрёпанный Константин без рубахи колол дрова, простоволосая Феня в синем сарафане, который очень шёл ей, складывала их в поленницу под навес.
– Много не бери, не надрывайся, – поглядывал на неё Константин.
– Я по два полешка всего, Костенька, – отвечала Феня, озаряя мужа сияющим взглядом.
Они были так увлечены, что не замечали никого вокруг. Матери пришлось первой поздороваться:
– Бог в помощь, братец Константин! Здравствуй, Фенечка!
Константин отбросил топор, ласково поприветствовал мать и Лёшку, впрочем, последний уклонился от отцовских объятий и побежал в чулан.
На сундуке Зайка вылизывала единственного спасшегося котёнка.
Лёша вытер слёзы, расстелил на дне корзины чистую тряпку, переложил в неё кошку и Зайчонка.
– Больше вас никто не обидит, – прошептал он.
Прикрыл крышку плетюхи и пошёл в дом собирать свои вещи.
Он слышал, как во дворе что-то негромко говорила мать, как всхлипывала Феня. Как взревел Константин:
– Убью курву!
– Мама, тятя сказал, что убьёт её… – Лёша оторвался от ящика и обернулся к столу.
На лавке за столом сидела Софья в голубом подвенечном платье.
– Нет, сынок, не бойся. Не убьёт, – прошелестело в ответ.
Лёша подошёл к стене и снял фотографию, на которой улыбались счастливые Константин и Софья, сунул её в мешок. С трудом потащил вещи к выходу, оглянулся и позвал:
– Пойдём, мама Соня, я готов.
***
Мать с Лёшей не вернулись к вечеру. Яшка встретил из стада корову, попробовал, было, подоить, но Зорька – корова с норовом, не признавала ничьих рук, кроме материных, могла и лягнуть, аж искры из глаз. И когда она стала нервно переступать ногами, Яшка испугался и бросил эту затею.
Они с Полей поужинали щами с капустой, напились чаю с хлебом. Яшка засветил лампу и устроился за столом с книгой, которую ему дал почитать закадычный приятель Ванька, который в свою очередь выпросил её у дочки школьного учителя.
Поля заскучала.
– Яша, читай и мне тоже, – попросила она.
– Ещё чего! Я люблю молча читать.
– Пожалуйста… мне скучно и боязно так сидеть. Вдруг мама не придёт?
– Вот дурища. Как же не придёт, придёт обязательно! Лёшка с ней, она не одна, – успокоил Яшка. – Ладно, слушай… Интересная книжка, «Таинственный остров» называется…
Яшка читал, Поля слушала, подперев щеку ладонью, изредка задавая вопросы.
– А что такое воздушный шар? А балласт? Имена-то какие чудные, разве такие бывают?
– Полистай книжку, тут картинки есть. Я посмотрю не идёт ли мамка.
Яшка встал, двинув табуретом, и вышел из избы. Поля забралась с ногами на лавку и зашелестела страницами…
***
Матери в этот раз не повезло с попуткой, почти весь путь они с Лёшей шли пешком, только перед самой деревней их подвезла незнакомая баба.
– Яша нас встречает, – заметила мать маячившего на дороге сына.
Яшка с хмурым видом, не показывая облегчения и радости, забрал у Лёши корзину.
– Мамка, что так долго?
– Да почти всю дорогу пешком шли, умаялись. Вы-то как, поели? А корову загнали?
– Загнали. Я подоить хотел, а она как зачнёт ногами топать, я и бросил.
– Она такая у меня, с характером, – устало улыбнулась мать. – Ставь самовар, Яша, сейчас подою и будем чай пить.
Лёша открыл крышку корзины. Зайка смотрела настороженно, но потом успокоилась, выпрыгнула из плетюхи, с наслаждением потянулась, аж дрожь пошла по её телу, и принялась лакать молоко из блюдца, подставленного Полинкой.
– Ой, котёнок, – обрадовалась девочка, заглядывая в корзину. – Мам, он один?
– Да, один остался. Не трогай его, дочка, пусть там лежит. Садись к столу… Смотрите-ка, Феня вам что передала, – вспомнила вдруг мать.
Она достала из узелка бумажный пакетик, развернула серую бумагу, в которую заворачивали товары в лавках, и изумлённым детским взорам предстали три огненно-красных петушка на длинных лучинках. И где только Феня раздобыла такое богатство?
Яшка спрятал петушка на потом для Поли, а Лёша не притронулся к угощению.
– Бери, Лёшенька, это не Матрёна, это Фенечка дала, не сумлевайся.
Мать вспомнила, как дрожали у Фени губы, когда она неловко совала пакетик, и её слова: «Вот, тётенька Вера, возьмите для Лёшеньки… и своим деткам дайте. Пусть не серчает на меня…» Снова защемило сердце.
– Яша, я к тётке Анисье схожу. Вы меня не ждите, ложитесь спать… – Мать направилась к двери, набросив шаль. – Лёшеньке на печке постели.
***
Домик Анисьи стоял первым на улице, в окнах за белыми вышитыми занавесками горел свет – хозяева не спали.
Мать бесшумно проскользнула в калитку, дворовой пёс Шарик выскочил из конуры, звеня цепью, принялся, было, брехать, но узнал вошедшую, и завилял хвостом.
Мать осторожно постучала в окошко.
– Вера, это ты? Что стряслось? – открыла дверь Анисья.
– Здравствуй, Аниса. Нет, ничего не случилось, я так… посоветоваться с тобой надо. Твои-то спят уже?
– Спят, умаялись. Ну говори… с чем советоваться пришла? – Анисья бросила быстрый взгляд на расстроенное лицо гостьи, пододвинула табурет.
Мать тихо рассказывала, вздыхая и вытирая глаза уголком платка.
– Матерь Божья! Убил! Зарубил топором, поэтому на тебе лица нет! – ахнула Анисья.
– Нет-нет, упаси Господь! Матрёна в сарае закрылась, там орала дурниной. Константин в сердцах стол в избе изрубил… Мы уже домой идти хотели, да Феня уговорила остаться. Жалко мне её. И братца Константина тоже, очень переживает из-за Лёши, – вздохнула мать.
– А может Матрёна нарочно так сделала? Ну чтобы Лёша обиделся и остался у тебя, – догадалась Анисья.
Мать задумалась:
– Да кто её знает, может, и нарочно. Для Лёшеньки эта кошка – драгоценность великая. Её Софьюшка, Царство Небесное, котёночком махоньким взяла.
– Дитё он ещё. Успокоится, дай срок.
– Дай-то бог, Аниса. Вот рассказала тебе и легче на душе стало…
Мать посмотрела на ходики, спохватилась и торопливо попрощалась с подругой.
***
Анисье жарко, она ходила по избе, пила воду, заглянула в квашню, обмяла тесто. Рядом вертелся полосатый кот, бодал головой Анисьины ноги, щекотал усами.
– Мам, а хорошо, что у нас кот, а не кошка, – раздался голос с печки.
Всклокоченная голова Анисьиного сына Ванятки свесилась с лежанки.
– Ванька! – ахает Анисья. – Ты что, не спал?
– А что? – пожал плечом Ванятка. – Мне Яшка всё равно расскажет!
– Спи, горе моё! И не болтай о том, что слышал.
Ваняткина голова исчезла, он повозился, укладываясь поудобнее, и вскоре заснул под убаюкивающее пение сверчка.
***
Отсидевшись в сарае, Матрёна только с наступлением темноты осмелилась выйти наружу. Часто оглядываясь и осеняя себя крёстным знамением, она пробралась в избу, заперлась на все засовы и перевела дух.
Останки стола, изрубленного Константином, были разбросаны по полу.
– Зятюшка дорогой постарался, – всплеснула руками Матрёна, – чтоб ему, ироду, на том свете дрова рубить! А это что за мешок? Оська щук наловил что ли, как я заказывала?
Затянутый верёвкой мокрый мешок, с которого натекла на пол лужа, лежал на лавке, источая слабый запах реки. Матрёна обрезала верёвку кухонным ножом, запустила в мешок руку, но сразу же с воплем одёрнула, потому что нащупала не гладких чешуйчатых щук, а комочки мокрой шерсти. Мешок ожил, зашевелился, из него выпал камень, громко стукнув о пол, а потом на дрожащих крошечных лапках один за другим на лавку выползли мокрые котята.
– Матерь Божья, заступница, не оставь меня, грешницу! Ы-ы-ы-ы-ы… – завыла Матрёна.
Она метнулась к двери, трясучими руками пытаясь совладать с запорами, как услышала позади тихий смех. Запоры не открывались, будто намертво приклеенные. Матрёна обернулась, и волосы зашевелились у неё под платком.
Эти руки она видела покойно сложенными на груди. В это голубое подвенечное платье она помогала обряжать её в последний раз. Эти глаза, закрывшиеся навечно, сейчас смотрели строго и насмешливо. Матрёна всхрапнула и свалилась на пол в обмороке.
***
На другое утро Полинка выскочила к колодцу за водой, но быстро вернулась, бережно держа в переднике четырёх котят.
– Мама, смотри, они под дверью лежали, а Зайка их вылизывала. Кто-то подбросил, поди. Давай оставим себе? Мы с Лёшей их потом раздадим, честное слово! Давай, а? Смотри, как Зайка радуется. Так можно? Можно? Спасибочко, мама!
6
После Покрова, когда выпал первый лёгкий снег, у Фени раньше срока начались роды. Испуганный Константин послал за бабкой-повитухой, и к ночи появились на свет девочки-двойняшки.
Маленькие, с красной кожей, тонкими ручками и ножками, они не кричали, как другие младенцы, а только слабо пищали.
– Окрестить надо-тка, – посоветовала повитуха, туго пеленая вторую девочку, – чисто лягушата, гляди-ка. Кабы не померли…
Измученная тяжёлыми родами Феня подняла голову с подушки и с ужасом посмотрела на повитуху. Константин сердито оборвал:
– Говори, бабка, да не заговаривайся!
– Хоть говори, хоть не говори, а на всё воля божья… Бог дал – бог взял, – оправдывалась повитуха.
Они не померли, но были такими крохотными и слабенькими, что у Фени всякий раз ёкало сердце, когда она подходила к зыбкам, подвешенным к матице. Одна из близняшек временами начинала задыхаться, чем пугала Феню до смерти.
Приходила Матрёна, смотрела на внучек с брезгливой жалостью, но молчала, не сказала того, что вертелось на языке. А вдруг Софья за Константина обидится и снова придёт?
Феня с любовью выхаживала дочек: пеленала в старые нагретые платья, чтобы дать девочкам свою силу, купала в отваре трав. Она похудела и осунулась, а от усталости засыпала за столом с куском хлеба во рту. Константин теперь работал в кузне и появлялся дома затемно. Феня разрывалась между дочками и хозяйством и сходила с ума от отчаяния.
***
Полинка осенью пошла в первый класс. Мать сшила ей платье из своей шерстяной юбки, подруга Варя подарила чудесный всамделишный ранец, не беда, что немного потёртый. Лёшка потребовал, чтобы его тоже записали в школу. Он даже разревелся от досады, когда учительница, спросив возраст, с улыбкой велела подождать годок-другой.
Проводив старших на занятия и переделав работу по дому, мать усаживалась за кросны ткать полотно для продажи.
Лёшка заворожённо следил за мелькавшими материными руками, как из ниток получается гладкая красивая ткань. Мать изредка бросала взгляды на Лёшеньку.
«Чисто херувим, – думалось ей, – глазки ясные, кудри льняные… Господи, как на Софьюшку похож! Сестра, Царствие ей Небесное, права была. Фенечка хоть и добрая девка, но был бы Лёшка нянькой при близняшках, как ни крути».
