Читать книгу Чёрный лёд, белые лилии - Ольга Романовна Моисеева - Страница 1

Глава 1.

– Соловьёва, ты что, спишь?

За окном, приветствуя Санкт-Петербург моросящим дождём, занималось утро четырнадцатого ноября две тысячи семнадцатого года, но Таня не могла заставить себя открыть глаза, чтобы увидеть его. Вчера до двух ночи с девчонками, сбившись в тесный кружок, в темноте обсуждали последние новости: американцы взяли Южно-Сахалинск и выжгли его дотла. Легли в третьем часу. А до этого, позавчера, Мымре не понравилось, как наряд вымыл полы: так она орала полтора часа, а потом сняла его и поставила ещё на сутки. Две почти бессонных ночи. Спит она?

– Никак нет, товарищ подполковник, ― пробормотала очень бодро, пытаясь приподнять совершенно варёное тело и открыть глаза. Тёплая рука Радугина легонько легла на плечо.

– Написала уже? ― вполголоса спросил он. Сил хватило только на то, чтобы кивнуть, не размыкая век.

– Ну и спи, Таня, ― спокойно проговорил он, а потом вновь произнёс суровым басом: ― Так, Соловьёва спит, потому что она учится нормально, а у тебя, Бондарчук, тройка на тройке, давай, поднимай свою голову! Как вы воевать собрались, а? Ну, скажите мне, как воевать-то будем, если учиться нормально не можем!

Настя тоненько ответила что-то, но Таня с трудом воспринимала происходящее. Она вновь начала проваливаться в долгожданный сон. Тело уже охватило блаженное тепло, стало уютно и тихо. Снилась мама. Мама и нетронутая Москва.

Резкая трель звонка заставила вздрогнуть, поднять голову и, щурясь от яркого света, разлепить глаза. Девочки вскакивали с мест, гремя стульями. Следующей была огневая, и, чтобы успеть в тир, который находился далеко от учебки, нужно было торопиться. Подполковник Сидорчук был страшным человеком во всём, что касалось опозданий. Да, собственно, и во всём остальном тоже.

Поэтому, несмотря на то, что спать хотелось жутко, огромным усилием воли Таня заставила себя встать. Подбежала Валера, сидящая, блин, на первой парте: Радугин считал, что она постоянно списывает. Не что чтобы это было неправдой, но Таня всё равно была недовольна.

– Что в четвёртом? ― защебетала она, пользуясь тем, что поток девчонок закрывал её от зорких глаз Радугина.

– «А». На, проверь дальше.

Валера склонилась над листочком и исправила абсолютно всё.

– Ну… почти же правильно, ― нисколько не смущаясь, сказала она, и Таня засмеялась. Серьёзно, вряд ли есть на свете человек, превосходящий в обаянии Валерию Ланскую. Тесты были сданы, и Валера подхватила Таню за руку.

– Проснулась, Лисёнок? Идём? Сидорчук ждать не будет, ― улыбнулась она.

– Соловьёва, Ланская, стоп, ― послышалось вдруг из-за спины.

Валера сделала страшные глаза, став похожей на оленёнка. В голове у Тани сразу же пронёсся длиннющий поезд со всеми их косяками за последний месяц. В памяти всплыл самый косячный: неделю назад, когда они с Валерой мыли класс тактики, где и находились сейчас, они слегка разбили какую-то декоративную тарелку с изображением Крыма, стоящую в углу кабинета, и тут же, по старинной армейской традиции, с обратной стороны накрепко склеили её скотчем. Ну а что? А что им ещё было делать? Клея не было, а она вон, до сих пор стоит, не шелохнется… Главное ― не трогать. И рядом не дышать.

– Я отпросил вас с огневой. Вы зачёты сдали? Ну и отлично, лучше поработайте на благо кафедры, ― кивнул Радугин на внушительную стопку бумаг на столе.

Выдохнули они с Валерой одновременно: про косяк Радугин не узнал, да ещё и с огневой отпросил.

Огневую в ПВВКДУ, Петербургском Высшем Военном Краснознамённом Десантном Училище, не любил никто. И дело было не в стрельбе, порядком поднадоевшей в это военное время, а в Сидорчуке, который вёл эту самую огневую. Даже если вылезти вон из кожи и тренироваться двадцать четыре на семь, зачёт получить у него невозможно, разве что попытки с сорок пятой. На все несмелые возражения и возмущения он приводил один-единственный железный аргумент. «Что, на войне так стрелять будете?! Что американцу-то скажете, когда он дуло к вашему виску приставит?!» ― ежедневно вопрошал он, с каждым словом багровея всё больше. Сдавая последнюю сессию, Таня приходила на пересдачу четыре раза, а ведь она до училища занималась биатлоном и стреляла неплохо!

Но особенно подполковник ненавидел девочек. Пройдя Чечню, он полагал, что женщинам в армии не место. И не просто полагал, а высказывал – вернее, выкрикивал – это каждый день на хихикающий женский взвод второго курса.

Обернувшись к Валере, Таня поняла, что она разделяет её радость. Валеру Сидорчук ненавидел особо: очаровательная низенькая блондинка вызывала в нём прямо-таки лютую ненависть. «Тебе дома сидеть и борщи варить! ― орал он каждый раз при виде неё. ― Куда ты лезешь, идиотина?! А? На фронт?! Стрелять бы научились, вояки!»

К Тане он относился так же плохо, несмотря на то, что стреляла она прилично, а рост её превышал Валерин сантиметров на пятнадцать. В общем, всё это было довольно странно: во-первых, Сидорчук поставил ей и Валере зачёт, а во-вторых, отпустил с занятий.

– Садитесь, вот вам ручки. Вот отсюда аккуратно ― аккуратно, Ланская! Хорошо, что не Широкова на твоём месте ― отсюда переписываем фамилии подряд в столбик. Это ясно? ― Радугин протянул им какие-то бумаги. ― Голодные? Дать покушать?

Наверное, для таких подполковников, как он, в раю есть отдельное место. Таня с Валерой активно закивали. Радугин усмехнулся, открыл ящик стола и, что-то достав, приложил палец к губам, а затем раскрыл ладонь.

– Баунти?! ― в один голос воскликнули Таня и Валера.

Есть такую еду, конечно, очень плохо. В магазине её не найдёшь ― впрочем, в магазине не найдёшь ничего. Но не пропадать же ей, если есть? Может, она и не американская. А, скажем, английская. Кто её знает? Они, можно сказать, даже занимаются полезным делом. Уничтожают вражеские продукты.

– Фантики сами выкидывайте. Выкидывайте хорошо, а не в кубрик в мусорное ведро! Ешьте и начинайте, нужно побыстрее.

– А что это? ― поспешно вытирая с губ шоколад, поинтересовалась Валера.

Радугин едва заметно вздохнул, не изменившись в лице. Это не могло произойти так быстро. Не могло?.. Таня мельком взглянула в серьёзные глаза Радугина и поняла, что нет смысла спрашивать. Она взяла лист, ощущая, как подрагивают пальцы.

Приказ

О присвоении очередного воинского звания «лейтенант» обучающимся

Война и до них добралась. Таня знала, что рано или поздно это случится, но, как и всегда в таких случаях, не была готова.

За окном стоял ноябрь. Выпуск пятого курса с соответствующим представлением всех выпускающихся к званию «лейтенант» должен был быть в конце июня. Досрочное присвоение званий могло означать только одно: курс отправляют на фронт прямо сейчас. Во Владивосток, Петропавловск-Камчатский, где идут страшные бои, Хабаровск, Комсомольск-на-Амуре, пылающий Анадырь, оккупированный Южно-Сахалинск. Туда, где семь месяцев назад высадился американский десант. В самое пекло.

В аудитории повисла тишина, и тоненький всхлип Валеры, который она, кажется, очень постаралась удержать, прозвучал в ней особенно ужасно.

– Их туда отправят, да? ― срывающимся голосом спросила она, запрокинув голову. Плакать не хотела. Слёзы, конечно, она сможет сдержать. Она сильная, Валера, даром что весит сорок пять кило. Таня знала. Слёзы можно обратно запихнуть. А с сердцем делать что?

Тане было просто тяжело. Все учились вместе. Все были родными и знакомыми. А Миша Кравцов, жених Валеры, был на пятом.

– Так, не реветь, Ланская, ясно? – твёрдо сказал подполковник, осторожно касаясь Валериного плеча через стол. – Ничего не кончено. Ты знаешь, сколько оттуда народу возвратилось? Четвёртый тоже скоро уедет, – вдруг тихо произнёс он, глядя на Таню. – Вскроют пакет с лейтенантскими погонами ― и вперёд.

ПВВКДУ уже перевели на ускоренную программу обучения. Из расписания исчезло правоведение, философия, история, спортивные игры. Тактика ― огневая ― РХБЗ ― топография ― ВДП ― инженерка, инженерка ― ВДП ― топография ― РХБЗ ― огневая ― тактика, и так целые дни напролёт. Только боевые дисциплины.

Вместо пяти лет все они теперь учатся три и восемь. Значит, осталось только полтора года. Значит, пора.

А четвёртому ― четыре. Там Марк. Марк тоже уйдёт. Вскроют пакет ― и вперёд. Стараясь не думать об этом раньше времени, Таня сказала, подавая Валере бумажный платочек:

– Пойти с тобой умыться?

– Нет, ― мотнула она, посмотрев на Таню уже почти сухими глазами. ― Я сама.

– Иди. Мы тебя прикроем, вечером поговорите, ― шепнула Таня.

Валера вышла. Радугин посмотрел ей вслед серьёзно и устало потёр переносицу.

– Я забыл про Кравцова, ― вздохнул он, переведя взгляд на Таню. Белки его добрых карих глаз все были в красных капиллярах. Сколько вы, подполковник Радугин, не спали?

– Вы не обязаны помнить всех женихов, ― пожала плечами Таня, ― и все наши обстоятельства. Вы и так… Вы и так много для нас делаете.

Глаза у него стали совсем тоскливые, и смотрели они сквозь Таню. С абсолютно непонятным ей, нечитаемым каким-то выражением.

– Я хотел бы не помнить, ― тихо сказал он будто бы и не ей, а самому себе. ― Сколько всего я хотел бы не помнить, если бы ты только знала.

Будто спохватившись, Радугин извиняюще улыбнулся. Всего мгновение, и незнакомо-страшное выражение сползло с его лица. Тане отчего-то стало не по себе. Радугин протянул ей листы. Она, взглянув на список, вывела красивым, округлым почерком: «Авдеев Пётр Сергеевич». Следующую. Следующую фамилию. За каждой ― жизнь. За каждой ― смерть.

– Со дня на день должен приехать новый командир вашей роты, ― сообщил Радугин, когда Таня уже добралась до буквы «е».

– Правда?! ― так весело воскликнула она, что подполковник поднял брови. ― Ну-у, то есть я хотела сказать, как жаль, что Дарья Сергеевна уходит в декрет, ― поправилась и улыбнулась одновременно с Радугиным. ― А как её зовут?

– Вам мужчину дают в этот раз.

Это было странно, но, в сущности, не так уж плохо. У каждого курса был свой начальник – командир роты. Помимо него у девчонок всегда был свой командир-женщина, коей и являлась на данный момент беременная, бешеная и истеричная Зубова Дарья Сергеевна, или Мымра. Но она засобиралась рожать, в чём её, в общем-то, упрекнуть было нельзя, а командир роты уехал на фронт по собственному желанию. Вот и получилось, что их второй курс остался без присмотра вообще. А было неплохо.

– То ли старший лейтенант, то ли капитан, я забыл, признаться. Кажется, был ранен на фронте. Там какая-то мутная история, на самом деле, но чем чёрт сейчас не шутит… К нам на время, пока будет долечиваться и вам нормального опытного командира не найдут. Потом, кажется, снова на фронт пойдёт.

Что старлей, что капитан ― значит, ещё молодой. Звёздочки на войне быстро летят. Видела как-то Таня майора, у которого усы ещё не начали расти. Ох, как обрадуется Бондарчук!.. А Завьялова-то, Завьялова с третьего, та-то и вовсе расцветёт пышным цветом. Всех уже в койку перетаскала, больше некого. А тут ― новая кровь. Ну, всяко лучше, чем Мымра.

Валера не пришла, так что огромный и до ужаса пугающий список Тане пришлось писать самой. Винить её что-то не получалось. Через сорок минут, закончив со всеми заданиями Радугина, Таня отправилась её искать. Валера обернулась, когда Таня вошла в туалет, и крепко обняла её, уткнувшись носом в плечо.

– Всё будет хорошо, ― тихо прошептала Таня, заправляя выбившуюся из предписанной уставом Валериной косички прядку за ухо.

Она знала, что хорошо не будет. Валера тоже, конечно, не знать этого не могла, но всё равно благодарно вздохнула. Иногда так нужно услышать враньё.

– Идём в общагу, м? Огневая ― последняя пара, ― предложила Валера, умываясь.

Общагой назывался девятиэтажный дом, стоящий прямо на территории училища. На первых пяти этажах жили девчонки, шестой пустовал и ремонтировался, а выше помещались офицеры с семьями, у которых не было собственных квартир в Петербурге.

Отличалась общага от мальчишечьих казарм только тем, что в казармах пацаны спали по сто человек в одном помещении, а девчонки в общаге ― по четыре человека в кубрике. В общем-то, на этом отличия заканчивались. У женской половины – вернее, одной десятой училища – на каждом этаже так же, как и у парней, стоял дневальный, убирался наряд, было чисто.

День выдался каким-то унылым и серым, что, в общем-то, для ноября в Петербурге не было необычным, но к вечеру настроение пятого этажа заметно подросло. Может, в связи с тем, что телевизор окончательно сдох, и даже Мымра, готовая сделать всё, чтобы её подопечные помучились, не смогла заставить его заработать, а может, с тем, что на ужине им удалось обогнать огромную толпу первокурсников, так что в их пустующие желудки этим вечером попали не только засохшие пряники, но и овсяная горелая каша с жидковатый супом. Часы показывали десять, вечерняя поверка прошла, и Мымра свалила домой. Валера втихаря улизнула к Мише, а Таня сидела на кровати с Машей и Надей, соседками по комнате, уплетая варенье, которое Сомовой прислали родители.

– Да говорю вам, там точно приведение живёт! ― сделав круглые глаза, убеждала Машка.

– Не неси чушь, ― резонно заметила Надя, замкомвзвода, самая старшая и разумная из всего курса.

Варенье было вкусным. Хотелось спать.

– Да правда же! Ой! ― завопила Машка, капнув вареньем на пижаму. ― Оно ночью там ходит! И диван двигает. И шкаф. Я сама слышала.

– Маша, молчи и ешь, ― Таня закатила глаза.

Вот интересная она, Машка Широкова. Хоть всю жизнь с ней живи, привыкнуть невозможно. Она или жуёт, или говорит, или спит; а если не делает ничего из этого, то ходит по училищу растрёпанная и всех достаёт.

– Да чего вы мне не верите, я не вру! Вот Завьялова с третьего тоже слышала его!

– Твоя Завьялова мало того, что спит с каждым вторым, так ещё и чушь несёт. На шестом этаже нет никого, ― отрезала Надя, отправляя в рот очередную ложку.

– Есть! Вот как ты думаешь, почему там никто не живёт, а?! ― вопрошала Машка, махнув рукой на Сомову, как на абсолютную безнадёгу, и обернувшись к Тане.

– Может, потому, что раньше там жил первый курс, а в этом году девчонок не набирали? ― улыбнулась Таня, но Широкова, пропустив мимо ушей этот аргумент, продолжила:

– Потому что там живёт призрак! Приведение, понимаешь? А ещё нужно взять свечку, пойти туда и посмотреться в зеркало. Тогда на тебя прямо оно и глянет! И ты поседеешь сразу и будешь проклята. На всю жизнь!

– Маша, спать. Призраки завтра, ― попыталась утихомирить её Таня. ― Кстати, из того, что завтра ― четыре пары! А Марк сказал, что ночью тревогу опять могут поставить.

– Что, страшно? Страшно? ― довольно усмехнулась Маша.

– Не страшно. Спать?

– Да врёшь ты, страшно!

– Маша, ну что может быть в этом страшного? ― в глубине души Таня понимала, что стоит просто согласиться с Широковой, и тогда она поболтает ещё пять минут и замолчит, но какое-то противное упрямство не давало ей этого сделать. Не в этот раз.

– А слабо проверить? Пойти туда и посмотреть в зеркало?! ― Машка упёрлась руками в бока.

– Так, всё, хватит. Давайте, девочки, спать…

– Спорим? ― глаза Широковой загорелись.

– По рукам, ― засмеялась Таня. ― На шоколадку.

На лице Машки отразилась глубокая задумчивость: шоколад было сложно достать, и стоил он целое состояние, но в следующий момент она вложила свою ладонь в Танину.

– Сомова, разбей!

И Надя, укоряюще покачав головой, разбила.

В эту секунду где-то над их головой послышался странный звук, будто кто-то двигал мебель. Таня вздрогнула. Конечно, привидений не бывает и это всё чушь, а если они и есть, то подполковник Сидорчук явно страшнее их всех. Машка просто придумывает. В желудке неприятно заурчало.

– Видите, а?! ― торжественно подняла палец Маша. ― Ну всё, отказывайся, в следующее увольнение пойдёшь искать мне «Алёнку».

Таня только вскочила с кровати, вылетела в освещённый коридор и направилась в кладовку. Вместе с Надей и Машей они всё-таки отыскали свечку, а зажигалку взяли у Бондарчук, которая изредка курила, очень часто всех при этом подставляя.

Предупредив Риту Лармину, которая стояла на тумбочке, они вышли на тёмную, холодную лестницу. Где-то внизу, где сейчас ложился спать третий курс, горел свет, а наверху было темно. Таня шагнула на первую ступеньку, сжимая в руке свечку, и оглянулась назад: Машка смотрела весело, заговорщически и задиристо, Надя ― будто на маленького неразумного ребёнка.

– Ну, иди-иди, мы за тобой, ― сказала Машка, и её голос эхом отозвался от тёмных стен. ― Или нашей храброй Соловьёвой страшно?

Ступенек было девять. На пролёте Таня остановилась, переводя дыхание: она прошла всего ничего, а казалось, что пробежала стометровку. До заветной двери на таинственный ― ага, таинственный он ― шестой этаж оставалось ровно столько же. Не было ей страшно. Вот уж нет.

Спустя целую минуту она остановилась у тяжёлой стальной двери, ведущей в коридор шестого этажа. Надя и Машка дышали за спиной.

– Дальше сама иди, ― вдруг выдохнула Маша. ― Ну а что? Привидение не придёт, если мы там будем.

– Трусиха, ― улыбнулась Таня.

– А вот и нет! Я о тебе, вообще-то, забочусь, и знаешь…

Таня, закрыв глаза, толкнула тяжёлую дверь, которая бесшумно распахнулась, а через секунду снова закрылась за её спиной, заглушая звуки из коридора. Стало тихо. На секунду ей в голову пришла мысль, что можно просто постоять так минуту, а затем вернуться обратно, заявив, что привидения нет, но спор есть спор.

Да и не было тут ничего ужасного. В коридоре не было окон, но он, тем не менее, не был тёмным: несколько дверей в конце были распахнуты, и на паркет падали полоски уличного света. Выдохнув, Таня сделала шаг: пол под ногами не скрипел, нигде, в лучших традициях ужастиков, которые она, кстати, на дух не переносила, не хлопали форточки.

Оставалось найти зеркало, если оно вообще здесь было. Идти в конец бесконечно длинного коридора она всё-таки не решилась, а потому, осторожно ступая, прошла метра два и открыла самую первую дверь слева, закрыла её за собой, выдохнула и огляделась.

Комната была не слишком тёмной, хотя с непривычки Танины глаза видели не всё, и не очень-то страшной. Ещё раз вдохнув и выдохнув, она, насколько позволяло её ночное зрение, осмотрела помещение. Обставлено оно было почти так же, как и кабинет Мымры на их этаже, то есть совершенно просто: массивный письменный стол стоял впереди у окна, слева – что-то тёмное и похожее на диван, справа и чуть сзади ― вроде, шкаф, дальше которого была одна темнота.

Зеркало! Оно висело на шкафу. Едва не издав радостный клич, Таня подошла к нему, отчего-то стараясь не шуметь, и взглянула на гладкую поверхность. Оттуда на неё посмотрела собственная чёрная фигура. Сзади ничего не было видно. От этого почему-то стало не по себе, и Таня поспешила зажечь свечку. Искрящийся огонёк зажигалки непривычно ярко блеснул в темноте, и в следующее мгновение свечка уже горела, поднесенная к зеркалу.

Она скупо осветила её лицо, и Таня поразилась тому, до чего бледна. Или это кажется так? Ничего страшного не случилось, и самой ей вовсе не страшно. Нет никакого привидения, быть не может, а Машка просто…

За её плечом стоял человек.

Человек. За её спиной.

Вдохнуть, вдохнуть, вдохнуть… Кажется, она дёрнулась, сама не поняла, но не смогла сдвинуться с места, застыв от немого ужаса. Свечка дрожаще осветила блестящие значки.

Взвизгнула она действительно громко. Свечка тут же полетела на пол, а Таня пулей вылетела за дверь, едва не выбив её и больно врезавшись лбом в косяк. Кажется, на лестнице она сбила до смерти перепуганных Надю и Машу, но ничего не поняла и просто побежала вниз, поскальзываясь и перепрыгивая через несколько ступенек разом. Лишь когда она увидела перед собой испуганное лицо Бондарчук, то немного пришла в себя.

– Эй, Таня, Таня, Таня, что с тобой? ― раздавалось как будто из-под воды, но Таня почти ничего не слышала, только собственное оглушающее дыхание и бабахающее где-то под рёбрами сердце. Прислонилась к стене, закрыла глаза, сползла вниз. Всё, Таня, край. Ты сошла с ума.

И она понимала: ничего там страшного не могло быть. И она понимала: это всё объяснимо. Но всё случилось так быстро, и оно возникло за её плечом, чёрное, и ей показалось, что оно её задушит, и это было страшнее, чем в ужастике, гораздо страшнее. Маша и Надя, кажется, тоже прибежали, пытались объяснить что-то, Бондарчук пыталась понять, что это был за крик на несколько этажей, девчонки высыпали в коридор, Таня пришла в себя, и стало немного легче, по крайней мере, предметы и вещи вокруг стали чуть реальней.

– Вы больные? Широкова, это ты опять? Крик был слышен по всему общежитию. Сейчас офицеры сбегутся, блин, Надя, идите в кубрик. Все быстро по кубрикам, уже одиннадцатый час, быстро, быстро, ― занервничала Бондарчук, оглядывая столпившихся девчонок.

Стало тихо, и в этой тишине все, замерев, разом услышали неторопливые твёрдые шаги на лестнице. Надя и Маша, подхватив Таню под руки, затащили её в кубрик, запихнули под простыню и нырнули в кровати сами, натянув одеяла до ушей.

Что это было? Что это, блин, было?! Неужели она настолько устала, что видит какие-то галлюцинации?

А ведь на самом деле наверняка какой-нибудь офицер зачем-то спустился на шестой этаж в одиннадцатом часу вечера, а её напряжённая нервная система просто была слишком измотана. Она устала, Соловьёва Таня. Она просто слишком устала. И никогда больше она не пойдёт на поводу у этой Широковой, и никогда больше не будет творить такой фигни. А если этот человек её знает, видел? Вот и как потом в глаза смотреть?..

– Что ты видела? ― поражённо прошептала Машка со своей кровати.

– Ничего, ― выдохнула Таня, с капелькой раздражения. ― Всё показалось. Там был человек, правда, но точно не привидение. Не знаю кто.

– Я проиграла, ― восхищённо выдохнула Машка. ― Ты просто супер. Я умерла бы со страху.

– Ты не поседела? ― поинтересовалась Надя, уже приподнимаясь на кровати, чтобы дать Тане воды, но в эту секунду послышался звук открываемой входной двери.

– Здрасьте, ― жизнерадостно протянула Настя где-то в коридоре.

Можно было окончательно выдохнуть. Слава Богу. Если говорится «здрасьте», значит, офицер не является прямым начальником и просто зашёл в гости. К некоторым молодым можно обращаться даже на «ты» по знакомству. По уставу оно не положено, конечно, но ещё никому ничего никогда за это…

– За два года ничему не научили? Вас с наряда нужно снять, курсант? ― ответил низкий резкий голос.

– Дежурный по курсу на выход! ― испуганно выкрикнула привычную фразу Настя, явно не ожидавшая такого. ― Дневальный по курсу курсант Бондарчук!

– Вольно. Ещё раз повторится подобное, я приму меры. Строй взвод, курсант.

Голос вообще незнакомый. Таня, впившись в край простыни ногтями, искала-искала-искала в памяти: ну, должна же знать!.. Не находила. Тяжёлый голос, немолодой, лет сорок.

– Взвод спит согласно распорядку, ― нерешительно произнесла Настя.

– Курсант, тебе приказывает старший по званию, ― рявкнул он.

– Взвод, подъём! На центральном проходе становись! ― изо всех сил крикнула Бондарчук, старательно делая вид, что взвод спал, а не стоял в коридоре тридцать секунд назад.

Таня мгновенно вскочила, вдруг осознавая, что Валеры нет. Оставалось надеяться только на то, что офицер действительно незнакомый и считать не будет.

Таня таких не любила. Таких, как этот человек с низким неприятными голосом. Видеть не нужно, чтобы понять. Есть люди, как Радугин. Они понимают, что нужно много учиться ― а ещё нужно спать и есть. Нужно поддерживать дисциплину ― а ещё нужно относиться к людям как к людям.

А есть такие. Они молодые обычно. Они, может, не наигрались, им в детстве в песочнице командовать не давали. Такие делали взвод своим королевством ― маленьким мирком, где они были царями и богами и делали, что хотели. Что ж поделать, если в жизни ничего больше нет?..

В коридор они выбежали быстро и мгновенно построились, замерев по стойке смирно.

– Вольно, ― подал команду всё тот же голос.

Ага, вот-вот. Один в один с тем, что она представляла. Нотки в голосе ― повелительно-презрительные. И даже мороз по коже пробежал: не от страха, конечно (было бы, кого бояться), ― от отвращения и осознания того, что, должно быть, это обычный, повседневный тон офицера этого. Не везёт же его подчинённым. Мымра и та лучше.

Таня наконец смогла осторожно взглянуть на него из-под ресниц и едва не отпрянула назад, впечатавшись лопатками в стену. Ощутила противное чувство в животе.

Это совершенно точно было оно. Привидение. Значки на груди ― она их запомнила. И рост, кажется, тот же… Чёрт, чёрт, чёрт, ну и понесло ж её туда, и зачем пошла… Чтобы ещё хоть раз в жизни послушала она эту Машку Широкову!

Старательно пытаясь не краснеть, не бледнеть и не трястись, в общем, ничем не выдавать своей нервозности, из-под полуопущенных ресниц она попыталась внимательней рассмотреть офицера. С какой-то отстранённостью успела заметить, что он высокий и страшно злой, прежде чем офицер раздражённо пробежался глазами по строю и на секунду задержался на Тане, будто желая прожечь взглядом её переносицу. Она, почувствовав, как по спине бегут противные липкие мурашки, опустила взгляд. Ну и тип… Стрёмный какой-то, честное слово. Принесла нелёгкая. Лицо странное. Не старый он, кстати. А голос совсем не юношеский.

– Решил познакомиться с вами, ― строго заговорил он, всё так же пристально разглядывая их. ― Не то чтобы горел желанием, но положение, к несчастью, обязывает. Сейчас встретил подполковника Сидорчука, который настойчиво советовал Ланской явиться к нему завтра перед парами. У неё серьёзные проблемы с огневой. Кто Ланская? ― рявкнул он, и Таня вздрогнула.

Валеры не было. Если сейчас он заметит её отсутствие (чего не заметить сложно), это будет выговор с занесением в личное дело в лучшем случае, а в худшем ― встанет вопрос об отчислении.

– Оглохли? Кто Ланская, я спрашиваю?

– Я! ― воскликнула Таня, шагая вперёд, прежде чем как следует подумала. Господи. Господи, пусть это будет какой-то левый офицер, который сейчас уйдет и больше никогда-никогда не встретится ей. Не запомнит же он её в лицо, в самом деле?

Входная дверь хлопнула. Сердце ухнуло и замерло.

На пороге появилась Валера, стягивающая с себя бушлат, со счастливой до ужаса улыбкой на лице. Заметив построение, она замерла. Таня, пользуясь тем, что офицер отвернулся, начала активно жестикулировать за его спиной, призывая Валеру к осторожности.

– Так-так. И где это мы были посреди ночи? ― спросил он, сканируя Валеру взглядом не хуже рентгеновского аппарата.

Тук. Тук. Тук. Скажи же, скажи же, придумай!

– Я помогала подполковнику Радугину. С документами, ― выпалила Валера, даже не покраснев, и испуганно посмотрела на Таню, видимо, не понимая её жестов.

– В одиннадцать часов?

– Их было очень много, ― уверенно отрезала она.

– Я узнаю у подполковника, ― произнёс он с непроницаемым лицом. ― А пока заступаешь в наряд. Фамилия?

Нет. Нет. Боже, ну нет, ну как же так!..

– Курсант Ланская! ― весело выпалила Валера, очень довольная тем, что отделалась таким простым наказанием.

Танина грудь издала какой-то невнятный булькающий звук. Строй замер. Никто, кажется, не дышал. Спустя несколько бесконечно долгих секунд офицер обернулся. Помолчал, сверля в ней дырку прищуренными глазами, и только его высоко вздёрнутый твёрдый подбородок кричал о том, что он думает о Тане.

Вот так всегда. Вот так всегда.

– А как фамилия этой, курсант Ланская? ― бесстрастно обратился он к Валере, не отрывая от Тани глаз.

Как будто у неё за плечами вещмешок в тридцать килограмм, а на лице противогаз, и со всем этим нужно бежать. Как на первом курсе.

Взгляд его чувствовался именно так. Таня его держала, чувствуя пот, выступающий на лбу.

– Курсант Соловьёва, ― непонимающе ответила Валера.

– Курсант Соловьёва, ― удовлетворённо кивнул он, кривя губы в неестественной полуулыбке. ― Прекрасно. Ты знаешь, курсант Соловьёва, я не люблю, когда из меня делают дурака. Ты об этом очень пожалеешь.

Подумаешь. Не ему решать, о чём она будет жалеть, а о чём нет. Она многое пережила и многое переживёт, Таня; но прямо сейчас захотелось почему-то исчезнуть куда-нибудь или стать невидимкой, чтобы больше никогда не сталкиваться с этим брезгливо-пренебрежительным выражением лица. Она и не столкнётся, правда ведь? Да сколько она уже угроз слышала в свой адрес за своё пребывание здесь, сколько мата, сколько… Один Сидорчук чего стоит! И ничего, жива-здорова, учится себе спокойно… Ну, словом, он сейчас свалит, и всё закончится, и…

– Старший лейтенант Антон Александрович Калужный, ваш новый командир роты. Не стану врать, что рад знакомству.

Глава 2.

Таня всегда была не лучшего мнения о петербургских утрах, но сегодняшнее было готово побить все рекорды. Началось всё с того, что она, проснувшись на двадцать минут раньше праздничного воскресного подъёма в семь, поплелась в туалет, стуча зубами и трясясь: топили очень плохо, и училище замерзало ночами. Несколько раз прокрутила ручки крана туда и обратно, прежде чем убедилась: горячей воды снова нет. Разве может быть что-то ужасней?

Без проблем. На лбу красовался огромный расплывчатый сине-жёлтый синяк от вчерашнего столкновения с косяком. Да блин! И так не больно она понравилась новому командиру роты, а если он узнает, что это Таня была вчера на шестом этаже в неположенное время… Господи, да что ж за фигня такая началась!

Может, ей всё приснилось? Пусть придёт Мымра. Пусть Мымра вернётся обратно.

– Ох, ну заткнись, умываться я пришла, ― пробурчала она, недовольно косясь на зеркало. Оттуда выглядывало совершенно уставшее осунувшееся лицо. Даже редкие веснушки на нём были какими-то серыми.

Портить отношения со старшим лейтенантом ― а это, конечно, был он, тот самый, о котором говорил Радугин ― не хотелось, ведь именно от него зависело, кто будет в наряде стоять, а кто в увольнение пойдёт. Сегодня воскресенье. Отпустят уже с часу дня. Очень хотелось в город, несмотря на то, что рассчитывать на Валеру не приходилось: она почти наверняка пойдёт гулять с Мишей. Может, удастся выдернуть Марка, Надю или Веру… Да всё равно, кого, лишь бы выбраться из этого гудящего училища. Невозможно же тут быть каждый день, каждый час.

Война – это война, что же тут поделать. Война – значит, что о ней будут говорить на каждом углу, на каждой паре, и каждый преподаватель будет твердить: «Учитесь, учитесь, скоро будет поздно!» В кино, в театрах, на улицах, в магазинах и очередях люди будут качать головами, и плакать, и волноваться за родных и близких. Тане просто хотелось хотя бы на миг отдохнуть, выйти отсюда и просто поболтать обо всём и ни о чём. Петербург такой красивый, а она так мало видела его за эти два года.

Зайдя в свой пятый кубрик и укрыв Валеру, которая, как обычно, во сне сбросила одеяло на пол, Таня вытащила из шкафа всеобщие запасы тональника и пудры. Через десять минут лоб приобрёл почти здоровый оттенок, и можно было приниматься будить остальных.

– Поднимаемся, уже утро! – тщетно вещала Таня, стаскивая одеяла. – Давайте, пора! Эй, ну вставайте же, потом опять ничего не успеете, а я крайняя буду!

Но даже замкомвзвода Надя Сомова отвернулась головой к стенке, что-то невнятно пробормотав.

Предательница. Сами напросились.

– Взвод, подъём! – прибегла Таня к последнему, самому проверенному средству.

Все три одновременно подскочили и, ничего не соображая, принялись натягивать на себя одежду, сшибая всё на своём пути.

– Эй, стоп, просыпаемся! – заорала Таня почти в самое ухо Машке, и та наконец открыла глаза. – Десять минут ещё до подъёма, успокойтесь.

– Десять минут?! А нельзя было нормально разбудить? Вот всегда ты так, – проворчала Машка и, не слушая Таниных возмущённых возгласов о том, что они не могли проснуться полчаса, поплелась в туалет. Надя завалилась обратно на кровать, а Валера, протирая глаза, встала.

– Ты точно не обижаешься, Лисёнок? ― сонно спросила она. Таня цокнула и закатила глаза.

– Точно. Я тебе сто раз вчера сказала. Просто будь ты осторожней и не броди так поздно. Лейтанант этот, видимо, злобный, будет плохо, если попадётесь. Ты запомнила, как его зовут?

– Я не знаю, что буду делать без Миши, ― проигнорировав вопрос, вздохнула Валера. ― Когда он уедет. Что мне останется. Я не знаю.

Таня подняла глаза к потолку. Нужно пережить этот день. Нужно сказать Валере что-то, что всё равно не сможет её утешить.

– Собирайся, одевайся и не реви. Думать об этом будем потом.

На Валеру сердиться не получалось. Даже когда из-за её рассеянности и забывчивости влетало всему взводу, максимум, что могла сказать Таня, это «Валера, будь осторожней».

Зарядка и завтрак прошли ужасно. Утром пятнадцатого ноября Питер радовал ПВВКДУ проливным дождём. Сидя в неотапливаемой столовой и уплетая несъедобную кашу, взвод сто раз успел обсудить старшего лейтенанта. Красавица Бондарчук сочла его резким и грубым, но божественно красивым, что с лихвой покрывало любые недостатки.

– Мне нравится грубая мужская сила, – провозгласила она, ковыряя подгоревшую овсянку.

Ну-ну. Что-то незаметно это на рукопашном бое, когда капитан Коровин раз за разом бросал её на татами.

Относиться к старшему лейтенанту заведомо плохо только из-за того, что вчера вечером он поднял их из кроватей и как следует отчитал, было, в общем-то, глупо. Это она понимала. Армия ― штука такая. В конце концов, у всех бывают неудачные, противные дни, как вот этот. Ну, наорал – они привыкли к крикам. Ну, сказал, что заставит её пожалеть – преувеличил. Пошутил, может. Ну, будет портить ей жизнь ― она, Таня, привыкла. Она переживёт.

Едва они вошли на свой этаж, как услышали странные и крайне подозрительные звуки. Удивлённо переглянулись. Заподозрили неладное. Из третьего кубрика вышла Рита с полными ужаса глазами и пакетами в руках.

– Это мои пряники! – воскликнула Арчевская, указывая на пакет.

– Мои джинсы!

– Лармина, поставь быстро на место! Там моя косметика!

– Моя еда!!! – громче всех завопила Машка, кидаясь к свои запасам.

Оглушённая и растерянная Рита не успела ничего сказать: из кубрика вышел лейтенант и, проведя рукой по коротко остриженным тёмным волосам, взглянул на них.

Не приснилось. Такой же высокий и злой.

Хотя нет, не злой. Неприязнь. Взгляд его удивительно точно характеризовался этим коротким и ёмким словом. Будто они ― мусор. Руки за спиной сами сцепились в замок, и Таня предусмотрительно попятилась назад, за спины других. Он её запомнил, это точно. Лучше не вылезать.

Лицо, не запомнившееся вчера, в дневном свете оказалось бы красивым, если бы не было таким неприятно-холодным. Странное дело: черты красивые, а человек – нет.

– Опоздали на семь минут, но об этом поговорим позже, – тон его стал на порядок холоднее, чем вчера. – Для начала я решил проверить порядок в ваших кубриках. И что я вижу? Если общага, значит, можно срач разводить? В казармы хотите? Как за вами здесь следили? Вы какого хера здесь развели чёрт знает что?!

По спине побежали противные липкие мурашки. Рылся в их личных вещах без них. Самому-то не противно было?

– Построиться! – рявкнул вдруг лейтенант, и через секунду они стояли на центральном проходе, вытянувшись в струнку и почти не дыша. – Лармина, эти пакеты к двери. Потом пришлю парней, они выбросят. И так будет со всеми неуставными вещами, ясно вам? С места чтобы не сходили и не дышали.

Он вновь исчез за дверью, а Таня почувствовала, как щёки заливает румянец. Это было унижение. Эта была злость. Обыскивает. Роется.. Ворошит. Имеет право, но происходящее злило до зуда под ногтями. Захотелось сжаться и затопать ногами от обидной злости, сверлящей в затылке.

– Мне эту Костя подарил, – всхлипнула Даша, указывая на верхнюю книгу в пакете.

Сволочь. Ну как можно быть такой сволочью, лейтенант, а?! Костя ушёл на фронт, и вестей от него не было последние два месяца. Он не знал, лейтенант, конечно.

Но есть Радугин, который и хотел бы не помнить, но помнит всё, а есть…

И плевать, что он не знал, можно же быть адекватным, можно же по-человечески к ним отнестись!

– Не реви, ясно? – вдруг неожиданно сама для себя шикнула Таня и, воровато оглянувшись, тихо шагнула вперёд. Через секунду серая потрёпанная обложка была в её руках, а потом она, пытаясь не слушать колотящееся сердце, прокравшись на цыпочках, спрятала её за большую книгу воинского устава, красующегося на полке. Даша потом достанет, заберет себе… Тихий шаг, другой, третий, и вот уже метра два, пара половиц до места в строю…

– Стоять, – спокойный, почти насмешливый голос за спиной. И уже второй раз за два дня захотелось сжаться и пропасть. Пусть это будет сон.

Обернулась. Он сжал губы. Насмешливый взгляд колол. И лейтенант (да как же его фамилия) снова всем своим обликом, всей фигурой, какой-то слишком высокой, подчёркнуто выхоленной, снова отпугивал настолько, что хотелось просто прижаться к стене, почувствовать её позвонками и раствориться в жёлтой штукатурке. Бывают же люди такие. Хочется спрятаться. Только Таня Соловьёва прятаться не будет. Не ему её ломать.

Она заметила, что он был выше, чем показался ей вчера. Тёмные волосы, остриженные ёжиком, чуть падали на лоб, но не касались широких чёрных бровей. Твёрдая линия подбородка, правильный нос, неприязнь в тёмных, с прищуром, глазах. И движения: скупые, отточенные, размеренные. Щёгольски-ленивые.

Тане захотелось вдруг рассмеяться. Он подошёл, смотря, кажется, сквозь неё. Будто её не было. И это тоже раздражало.

– Где книга?

– Какая? – медленно ответила она, удерживая дыхание.

– Их было пять, и сверху была серая. Это твоё хобби – пытаться сделать из меня дурака? Как фамилия? – процедил он сквозь зубы, лениво оглядывая коридор, как если бы хотел быть не сейчас и не здесь.

– Курсант Соловьёва.

Будто начисто забыл её со вчерашнего дня. Будто в первый раз видит.

Вдруг вспомнилось: Калужный. Его зовут Калужный. Странная фамилия.

Она не любила такую необоснованную злость. Это просто старший лейтенант Калужный, который не помнит её фамилии и хочет загнать её в гроб. И пусть не помнит, и пусть хочет.

– Где книга?

– Я не понимаю, о чём вы говорите, товарищ старший лейтенант, – ещё медленнее и тише выдохнула Таня. Будто это могло ей помочь. Было иррационально страшно от его скучающего взгляда.

Несколько секунд Калужный молчал, всё так же глядя сквозь неё, а потом вдруг заговорил тихо:

– Твой кубрик?

– Пятый, – ответила она, неосознанно теребя подол кителя и наблюдая, как его бледные губы складываются в тонкую полоску.

– Я планировал сначала проверить четвёртый, но так как курсант Соловьёва очень хочет, – пожал плечами он и, сделав небрежный знак рукой следовать за ним, быстро вошёл в пятый.

Выйди оттуда, свали с их этажа, уходи. Ты лишний, лейтенант Калужный. Ты здесь лишний.

Таня, конечно, промолчала. Только быстро облизнула губы и нахмурилась.

Хорошо, что они убирались вчера вечером. Калужный поморщился, осматривая чистое помещение: будто не поверил. Затем блеснул тёмными глазами, быстрым, точно рассчитанным движением распахивая дверцы шкафа. Как актёр перед публикой. Таня вздрогнула, когда он с безошибочной точностью достал оттуда её потёртый коричневый чемодан. Молния расстегнулась с мерзким звуком.

Заглянув через широкие плечи присевшего старлея внутрь, Таня болезненно улыбнулась, точно не зная, почему. Просто подумала: как же мало в ней осталось той Тани, что полтора года назад боязливо переступила этот порог. Той Тани, которая обожала читать, обожала красивые длинные летящие платья, на которые у неё никогда не было денег, Тани, шкаф которой был вечно набит тёплыми разноцветными вещами.

В чемодане давно не осталось ни одной из них. Форма, уставные майки, запасные чёрные носки, белое бельё. Куда ушли её махровые свитера, платьица в крупный горох, развевающиеся на ветру, яркие широкие юбки, кружевные красивые маечки?

– Ну и что это? – усмехнулся Калужный, оглядывая книгу, лежащую поверх всех вещей.

Захотелось врезать ему. Дать в нос со всей силы.

– Это Льюис, – процедила она.

Если вам это, конечно, о чём-то говорит.

Тот самый толстенный сборник, который Марк подарил ей ещё в начале прошлого года. Таня сама не знала, почему так сильно дорожила им. Может, потому, что в нём были собраны её любимые хроники Нарнии, а может, потому, что эта книжка была подарена с душой в трудные для неё времена.

Вот она, армия. Таня даже имени его не помнит, а он роется в её вещах, как в своих.

Калужный наскоро перелистал книжку. Даже потряс слегка ― и что, интересно, хотел отыскать?.. Открыл форзац (Тане показалось, ухмыльнулся) и начал читать вслух:

– Надеюсь, она будет согревать тебя в холодные петербургские вечера. Всё наладится, Лисёнок… Серьёзно?

– Это личное, – тихо оборвала она его, чувствуя, как кровь приливает к щекам. Роется в вещах. Читает вслух. Только пожалеть его остаётся. Пожалеть и забыть это. Таня возблагодарила Бога за то, что сейчас рядом стоят Валера, Маша и Надя, а не кто-нибудь ещё.

– Личное у тебя дома осталось, курсант Соловьёва. В армии всё на всех, и пора бы ко второму курсу это уяснить, – Калужный хмыкнул, его тёмные глаза сузились в щёлочки, вокруг которых тут же возникли морщинки. Тёплые такие, милые. Ага.

– И кто этот тайный воздыхатель?

Как же хочется просто рухнуть вниз и разбиться. Чтобы всего этого не было. Как же хочется убить себя за молчание. На такое нельзя молчать.

– А это что? – усмехнулся он, пролистав книгу и вытянув оттуда потёртую чёрно-белую фотографию.

С фотографии смотрел весёлый симпатичный паренёк лет двадцати. Папа. Первый раз она увидела его год назад, а до этого… Мама всегда говорила, что развод был общим решением и что он не знал о её беременности. Она всегда отзывалась о нём бесконечно тепло, и, наверное, это доброе отношение передалось и Тане, несмотря на то, что она совершенно не знала его. Ей всегда верилось, что отец любит её, и кто же знал, что так получится. Кто же знал, что он найдёт её. Кто же знал, что у Тани Соловьёвой будет семья.

– Ну и кто…

– Отдайте, – сказала она глухо.

– Послушай сюда, Соловьёва, мне…

Резкое движение, внезапный рывок пальцев, и каким-то невообразимым образом фотография вместе с книгой оказалась в её руках. Едва ли соображает, что делает.

– Ты совсем страх потеряла, курсант? – его рёв эхом отдавался в голове, вонзаясь осколками куда-то внутрь. Он поднялся ― слишком быстро ― и стал каким-то страшно высоким и крепким, и Таня даже, прижимая к груди книгу, чуть голову отвернула и глаза прикрыла ― ударит, что ли?..

– Вы не имеете права, – вдруг тихо произнесла Валера, быстро вставая рядом с Таней и цепляя подол её кителя своей холодной влажной ладонью в беззащитном, но таком нужном жесте.

Сердце колотилось бешено, пальцы сжимались в кулаки. Глаза открылись как-то сами собой. Пусть только попробует сделать что-то Валере…

– Зубы прорезались к двадцати годам? – он льдисто взглянул из-под бровей, всё свое чересчур твёрдое, жесткое лицо наклонив вниз; крылья носа стали шире…

– Товарищ старший лейтенант, вас в штаб вызывают, – тихо пискнула Рита Лармина откуда-то из коридора.

– Не сомневайтесь, я с вами разберусь. Понабрали. Воевать они будут, – выплюнул он и, кажется, посмотрел удовлетворённо, когда Таня невольно поёжилась.

Какого чёрта она поёжилась. Не надо было.

Вздрогнула, когда дверь за Калужным захлопнулась и по комнате прошёл сквозняк. Нервно, на выдохе, фыркнула, скрывая подступившие слёзы обиды. Матерных слов она знала много, но не хватит их, чтобы назвать Калужного тем, кто он есть.

– Ну? – тихо-тихо спросила Валера, не отходя от неё.

– Ничего, – выдохнула она.

– Он не стоит этого, – нервно добавила Надя. – Мудак какой-то, честное слово… Всякие бывали, но этот правда какой-то бешеный…

– Мои последние печенья выкинул, – жалобно прибавила Машка.

Ну конечно, он не стоит. И всё-таки хотелось закрыть глаза и провалиться куда-нибудь.

***

– Жива? Говорят, что ваш новый старлей сегодня крушил и ломал, – улыбнулся Марк, поймав на перемене Танин локоть. – Всё в порядке? – серьёзней добавил он, ненавязчиво развернув её лицом к себе.

– Да, – кивнула она, вздохнув и опустив веки. В светлых глазах Марка отразилось добродушное недоверие. Таня откашлялась.

– Да, – повторила она и улыбнулась: вышло уверенней и как-то смешней. Она это давно знала: лучший способ сладить с бедой – посмеяться над ней.

– Даже не думай расстраиваться, – уверенно прошептал он, притянув Таню к себе. – Мы его видели. Уже поняли, что он урод какой-то. Придумаем что-нибудь. Такие, как он, надолго не задерживаются. Сразу видно ― карьерист, в тылу решил отсидеться. Мы что-нибудь…

– Не нужно, – выдохнула Таня в плечо Марку, чувствуя тепло и защищённость. Боже, как хорошо просто стоять вот так. – Это… просто идиот. Тут таких полно, сам знаешь.

Они стояли ещё и ещё, даже не замечая времени, благо, перемена была длинной, а на третьем этаже учебного корпуса никого не было. Таня закрыла глаза, чувствуя тёплую руку на своей спине. Таня знала: он рад, что она в порядке. Это знание наполняло её до краёв чем-то тёплым и мягким.

– Как говорится, армия – большая семья, но лучше быть сиротой, – усмехнулся Марк.

– Спасибо, – сказала она искренне, отстраняясь и поправляя значки на его форме, которые висели немного криво. Видела она уже вчера такие значки. Положила руки ему на плечи, чувствуя себя немножко мамой, и вгляделась в светлое, мягкое лицо с тонкими губами и голубыми, совсем светлыми, глазами.

– Тебе подстричься нужно, – заметила она, поправив его соломенные волосы, спадавшие на лоб, и хихикнула: ― А то ваш капитан снова тебя налысо побреет, а я не переживу этого ещё раз.

– Идём гулять сегодня? – вдруг весело спросил он.

– Конечно, – ответила Таня, улыбаясь. – Сходим наконец-то за шевронами в военторг. И поесть купим ― у нас старлей все запасы выкинул… В два на КПП, хорошо?

Он кивнул, и Таня, взглянув на часы и махнув Марку рукой, пошла вниз: перемена заканчивалась, а топография продолжалась.

– Ну, кто мне скажет, что такое аэрофотоснимок? – вещал капитан Логинов с кафедры. Бодарчук, сидящая сзади, тыкнула Таню ручкой и вручила ей сложенную вчетверо бумажку.

– Чего это? – тут же любопытно придвинулась сидящая слева Валера.

Пожав плечами, Таня развернула записку.

Взвод, обращаюсь к вам, ибо нет силушки терпеть измывательства старлея. Пошто издевается, ирод?

Валера прыснула, Таня – тоже. Почерк Машки, крупный, с прыгающими буквами, узнавался без труда.

Предлагаю выяснить, что он вообще здесь делает. Чего он мучает нас, когда все воюют? Почему он не на фронте? Он что, крыса тыловая?

– А она права вообще-то, – улыбнулась Валера. – Правда, здоровый молодой мужик, руки-ноги есть, и что не воюется ему?

Таня только пожала плечами. Всё это только предстояло выяснить. Топография, или тупография, как её называли они с Валерой, наконец закончилась, и взвод в хорошем расположении духа отправился в общежитие. До увольнения оставалось меньше часа.

– Девчонки, здесь такое дело, – рассеянно произнесла Рита с тумбочки. – Сегодня в увольнение идут только Ярных и Корабельникова.

– Что?!

– Да я сама не в курсе, Калужный только что принёс список, – едва не плача, пробормотала Рита.

– Так, ты-то чего нюни распустила? Мы сейчас пойдём с ним поговорим сами, – пылая праведным гневом, решительно произнесла Машка. – Уж он у нас попляшет! Так, кстати, что вы думаете по поводу моей записки?

– Я согласна! Может, он вообще дезертир! – воскликнула обиженно тоненькая и бледная Вика Осипова.

– Да! Нужно выяснить, что он здесь делает.

– Согласна! Только где его найти-то?

– Я слышала, что Мымрину канцелярию будут ремонтировать, так что его поселили на шестом. Ну, первый курс же не набрали, там всё пусто.

В эту секунду у тумбочки зазвонил телефон, и через пару мгновений Рита сказала:

– Соловьёва, к тебе мама приехала, с КПП звонили.

Мама? Что она делает здесь?! Боже, мама приехала. Мама… Она не видела маму почти год: летний отпуск им не дали, потому что ситуация в стране была напряжённая, а из Москвы в Петербург, да ещё и с тремя детьми, мама приезжать часто не могла. Что случилось, если она сорвалась сюда? А дети? А где они жить будут?..

Для того, чтобы увидеть маму, нужно пойти в увольнение. Для того, чтобы пойти в увольнение, нужно пойти к Калужному.

– Идите, девчонки. Таня, поможешь заполнить журнал? Я вообще, блин, не понимаю, что писать, – попросила Рита.

Печально вздохнув и пожав плечами, Таня осталась помочь Ларминой. Воинственно настроенный взвод в полном составе отправился на шестой этаж. Закончили они с журналом довольно быстро, и Таня уже хотела пойти ко всем, но в этот момент девчонки ввалились в дверь сами, расстроенные и, кажется, напуганные.

– Что случилось? – настороженно спросила Таня, предвидя ответ.

– Наорал и выгнал, – насупилась Машка. – Сказал, что если ещё придёт кто-нибудь, то он по стенке размажет, – вздохнула она.

– Я хотела с Мишей сходить погулять, – расстроенно пробормотала Валера, подходя к Тане.

Таня сжала челюсти. Крики и вопросы ударились об лопатки, когда она резко открыла дверь на лестницу и пошла наверх. Начала торопливо считать ступени: это всегда помогало успокоиться.

Одна, вторая.

– Таня, да он наорёт только!

Шестая, восьмая, десятая, пролёт, двенадцатая…

Она постучалась громко и как-то зло.

– Да? – донёсся из-за двери театрально бесстрастный ответ.

– Разрешите войти, товарищ старший лейтенант? – громко и как-то неестественно сказала она, резко открывая дверь. Лучше уж всё сразу.

Комната была той же самой, в которой она увидела лейтенанта в зеркале вечером. Вон и злополучное зеркало висит на шкафу. Таня вздрогнула.

– Мне твои извинения не нужны, если ты об этом, – даже глаз от своих каких-то бумажек не поднял. Постучал по столу красивыми длинными пальцами. Жест вышел совершенно актёрским.

– Какие? – да пусть подавится. Она быстрее сдохнет, чем извинится.

– За утреннее поведение.

– Если и стоит ждать извинений, то от вас, – заявила она, вздёргивая подбородок. Смело. Глупо. Бесполезно.

Он вдруг ухмыльнулся, издевательски хохотнув.

– Тебе бы клоуном в цирке работать, курсант… Соломатина?

– Соловьёва.

– Соловьёва. Что нужно? – усмешка в одно мгновение сменилась непроницаемым выражением лица и пустыми глазами.

Она вздрогнула. Повела себя глупо. Не могла иначе. Но от него сейчас зависит, увидит Таня маму или нет.

– Мне очень нужно в увольнение…

– Ты что, слепая? Глухая? – раздражённо проговорил он, демонстрируя выражение полнейшего отвращения на лице. – Здесь только что был твой взвод. Я, кажется, крайне понятно им всё объяснил.

– Товарищ старший лейтенант, я не понимаю, по какой причине я не могу пойти в город, – нетерпеливо произнесла она, считая про себя до трёх.

– У тебя три по огневой, – растянул он рот в ухмылке.

– Три?.. – опешила Таня. Училась она хорошо, даже очень, и была одной из лучших на курсе. Стреляла тоже неплохо… А ведь её даже не было на последнем занятии, откуда тогда могла появиться тройка? Хотя, учитывая характер Сидорчука, удивляться не приходилось ничему.

– Товарищ старший лейтенант, вы можете посмотреть мою успеваемость, я хорошо учусь, это случайность, и в ближайшее время…

– Да насрать мне. По-хе-ру, понимаешь? – сказал он легко, снова опуская глаза в бумаги. – У тебя стоит три ― ты не идёшь в увольнение. Правила одни для всех. Ты свободна.

– Я исправлю её завтра же, а кроме того, тройка не является основанием для того, чтобы не отпускать курсанта в увольнение.

Он вдруг удивлённо оглянулся на шкафы и на окно. Он что-то ищет?..

– Вот думаю, где спрятан тот плакат, с которого ты читаешь, а, Соловьёва? – снова скривил губы он и встал. Улыбаться он вряд ли умеет. Куда там.

Таня невольно сделала маленький шаг назад. Маленький такой шажок, потому что старший лейтенант вдруг оказался на расстоянии метра от неё, обойдя стол. И тут же прокляла себя за это, потому что на его губах снова появилась довольная усмешка.

– Если ты такая умная: я сам могу решать, с какими оценками ты не можешь идти в увольнение. Да, в список моих полномочий это входит. Ваше прошлое начальство вас, видимо, разбаловало. Мне жаль. Впрочем, не особенно.

– Да я… Я исправлю тройку. Поймите, мне очень важно туда пойти. Ко мне приехал близкий человек…

– Бога ради, замолчи ты, Соловьёва, – поморщился он. – Давай без подробностей.

Господи, как… гадко. Грязно. Как он может так? Это же… это её мама, а он ведёт себя так, как будто здесь воняет чем-то. Кретин. Горло почти рвалось от искрящейся злости, и слова, о которых она будет жалеть потом много раз, были почти готовы сорваться с языка. Никто не смеет говорить о её матери таким тоном.

– Не отпустите? – голос дрожал. Дура. Твёрже.

– Нет, – безразлично и спокойно произнёс он, перекатываясь с пятки на мысок и обратно.

Нет больше сил находиться здесь. Пусто. Она не видела маму почти год. В любой момент эти долбаные американцы могут разнести Питер или Москву. Она может и не увидеть. А сейчас мама здесь, в сотне метров отсюда. Таня устало вытерла вспотевший лоб.

Она почувствовала, что битва проиграна, изо всех сил сдерживая наплывающие слёзы обиды.

Война только началась, старший лейтенант Калужный.

Она никогда не станет плакать при нём. Сжать пальцы, сжать губы.

Не ему. Её. Ломать.

Калужный вдруг сделал шаг к ней. Она не сжалась, но голову подняла. Его глаза ― совсем чёрные, и их поверхность похожа на лёд. Сложно объяснить… Он внимательно, источая почти вселенское колкое презрение и специально убрав руки за спину, мол, противно, вгляделся в её лицо, а потом посмотрел на ладонь, которую она так и не опустила, оставив у виска.

– Ты?

Она непонимающе вздёрнула подбородок. Хочет обвинить её ещё в чём-то?

– Синяк, – боже мой, даже снизошёл до объяснения. Господи, Соловьёва, ну как можно быть такой дурой и так явно проколоться! Она взглянула на пальцы, испачканные в пудре.

– Я, – выдохнула она. – Помню, – прошептала, заметив, что Калужный открыл рот. – Пожалею. Вы повторяетесь.

Она выскользнула за дверь тихо, даже не сказав положенного «разрешите идти». Сил не было – были слёзы, отчаянные, бессильные, которые она размазывала по лицу, приказывая себе успокоиться. Открыла дверь на лестницу.

– Соловьёва? – вдруг прозвучал голос совсем рядом, и не узнать этот добродушный бас было сложно. За её спиной стоял подполковник Радугин. Замерев и принявшись судорожно вытирать слёзы, Таня поняла, что уже спалилась.

– Соловьёва, что такое? – серьёзно и по-доброму спросил он, кладя руку ей на плечо и разворачивая к себе.

– Ничего, – огрызнулась она, всхлипывая в последний раз. Плакса.

Нет, ну Соловьёва, как можно быть такой свиньёй?! К тебе человек с душой, а ты…

– Извините, просто… – вдыхая поглубже, заговорила она. – Устала. И навалилось всё. Извините ещё раз. Разрешите идти?

– Таня, что случилось? Родные? Все целы? Я всё равно сейчас спущусь на пятый и всё узнаю у Широковой, – покачал головой он.

А была не была. Если единственный способ встретиться с мамой – пожаловаться Радугину, то почему нет? Почему это её должно заботить благополучие этого бешеного старлея?

– У меня тройка по огневой. Вы же знаете, я исправлю, а меня в увольнение не пускают. Ко мне мама приехала из Москвы, – вздохнула она.

– Только тройка? Двоек нет? – нахмурился Радугин.

– Нет! Одна текущая тройка по одному предмету! – воскликнула она. – Мне очень нужно увидеть маму, товарищ подполковник. И Валера… Вы же знаете, пятый курс уезжает. У неё там жених, Кравцов Миша, им осталось так мало!

– Ладно, не реви и стой здесь, – сказал он, нахмурившись, и исчез за дверью на шестой этаж, оставив Таню на лестнице.

Сутки. Ещё сутки не прошли с их первой встречи с лейтенантом Калужным, а они уже возненавидели друг друга. Таня никогда не считала себя особо общительным и располагающим к себе человеком, но и не замечала за собой подобной поразительной способности приобретать врагов.

– Мы обсудили с товарищем старшим лейтенантом ваши оценки и решили, что сегодня можете сходить в увольнение, а вечером в качестве профилактики помоете полы в отделе кадров. Иди, собирайся, – услышала она голос Радугина, а вскоре и увидела его самого. Подполковник был хмурым, но смотрел приветливо.

– Правда?! – почти задохнулась она. – Товарищ подполковник, я… Как мне вас благодарить? Спасибо, спасибо! – Таня уже хотела повиснуть на его шее, но решила, что это, пожалуй, будет слишком грубым нарушением субординации.

– Благодари Антона Александровича. Мы просто обсудили это и пришли к общему мнению.

Ага, конечно. Что-то не верилось, что Калужный, который несколько секунд назад готов был убить её прямо там, отпустил Таню в увольнение.

– Антон Александрович не сделал… – заносчиво начала она.

– Он твой прямой начальник. Будь добра, уважай его, Таня, – мгновенно напрягся Радугин.

– Есть, – пробубнила она. – Спасибо вам ещё раз.

– Иди уже, – строго улыбнулся подполковник. – И Ланской скажи, чтобы мне на глаза не попадалась. Звонит мне вчера в одиннадцать вечера ваш Антон Александрович и спрашивает, правда ли она мне с документами помогала. Это было в последний раз. С какими ещё документами? Вы меня в могилу сведёте, – нахмурился он. И улыбнулся.

Глава 3.

– Я дома, ― крикнула Таня в коридор, кидая сумку на пол и входя на кухню. ― Чем у нас так вкусно пахнет?

– Суп! ― довольно улыбнулась Вика, мешая что-то в кастрюле. Вошла Рита, не вынимая наушников и не здороваясь, вытащила из шкафа пачку печенья и удалилась в комнату, хлопнув дверью. Вика только пожала плечами и произнесла, копируя мамину интонацию: «Что поделать, у ребёнка переходный возраст».

Таня улыбнулась, села за стол и уставилась в конспекты по литературе. С именем какого поэта связано становление в русской литературе романтизма? Конечно, Жуковский. Отлично. Строчка за строчкой, страница за страницей. Господи, как называются краткие замечания, пояснения или комментарии автора? Ремарки, да… Что ещё? До ЕГЭ оставалось меньше двух месяцев, и Танина голова, забитая знаниями донельзя, уже отказывалась работать.

– Пришла? ― поинтересовалась мама, входя и накладывая ей картошку. ― Как твои курсы?

– Ничего. Сказали, что в конце апреля можно будет съездить в МГУ, пробный ДВИ сдать, там проверят и баллы скажут, ― промычала она, не отрываясь от чтения.

– Так значит, точно МГУ?

– Угу, ― пробормотала она. ― На культурологию или на историю искусств, я же говорила. Прошлые пробники хорошо писала, шансы есть, ― встрепенулась она, поднимая глаза. ― Конечно, на бюджет.

– Культурология – это, конечно, здорово, ― задумчиво протянула мама. ― А дочка тёти Вали, представляешь, поступила в академию связи. Ну, военная академия, ― пояснила она.

– Ага, ― кивнула Таня, снова углубляясь в конспекты и поедая картошку. Помнить бы ещё, кто такая тётя Валя и что за дочка у неё.

– Ей очень нравится. Говорит, интересно и не так уж сложно. Стипендию большую платят, кормят её там, одевают, ну и Санкт-Петербург ― город очень красивый…

– Ты что, хочешь сплавить меня в академию связи?

– Нет. Нет, конечно, ― слишком быстро поправилась мама. ― Я не хочу даже что-то тебе советовать, просто, может быть, ты подумаешь об этом? Не самая плохая профессия. Военные в наше время получают прилично, плюс ещё квартира, всякие льготы.

Положение в семье было не сахар. Четыре ребёнка, отца нет, мама ― терапевт в поликлинике. Трёхкомнатная квартира, с которой она ни за что на свете не хотела расставаться, требовала денег и на ремонт, и на ЖКХ. Если Вика и Рита ещё донашивали вещи за Таней и друг за другом, то Диме нужно было их покупать. Нужны деньги на детские пособия в школу. Из-за экзаменов всяческие подработки Таня забросила, и курсы каким-то чудом тоже оплачивала мама.

Положение, конечно, было так себе, но в академию связи?.. Это же что-то военное. Это же бред чистой воды. Нет, ну, удобно, конечно: государство содержит, бесплатно одевает и кормит, да и мучиться с жильём потом не нужно, но всё-таки…

Мама всегда говорила, что она росла творческим ребёнком: много рисовала, пела, любила читать, закончила музыкальную школу, училась в художественной, но не доучилась всего год. Культурология, в крайнем случае, журфак, тем более, в МГУ – это будет здорово. Это будет очень хорошо.

– Мам, я понимаю, что сейчас сложно, ― осторожно начала она, ― но я поступлю в институт, снова начну работать, оно наладится. Просто это всё… военное ― это же вообще не моё.

– Я понимаю, ― согласилась мама. ― Я, если честно, сама тебя не могу представить в форме. Поступай так, как считаешь нужным, я просто хотела, чтобы ты подумала. Так что мне сказать тёте Вале? Она могла бы…

– Нет, ― улыбнулась Таня. ― Мам, ну ведь это абсурд.

***

Предупредив Марка, она выскочила за дверь КПП и сразу же увидела семью. Они стояли поодаль и занимались тем, чем занимались всегда ― ссорились. Дима и Вика, судя по недовольным крикам, не могли поделить булочку, мама пыталась разнять их, а Рита, закатив глаза, надув губы и сделав вид «как вы все мне надоели», смотрела в сторону. Таня не виделась с ними целый год и сейчас весело прыснула, наблюдая привычную картину.

Здесь мало времени, чтобы скучать, но всё-таки она скучала. Ей даже кто-то из парней в прошлом году высокохудожественные стихи читал: бывают в жизни огорченья, когда не хочется порой ни чай, ни кофе, ни печенье, а просто хочется домой.

Домой.

– Таня! ― мама заметила её первой. ― Виктория, немедленно отцепись от него.

Но последнее замечание было ненужным: взвизгнув и оттолкнув несчастную булку, Вика рванула к Тане и обняла её, едва не сбив с ног. За ней подбежал Димка, подошла Рита (правда, в объятия не кинулась), а потом и мама, придерживая одной рукой чемодан, а другой ― заброшенную булку.

– Как я по вам соскучилась, ― говорила Таня, целуя всех по очереди и чувствуя, как сердце стучит-стучит-стучит. ― Мам, всё у вас нормально?

– Да, просто вдруг решили сорваться и тебя проведать, ― сказала мама, обнимая её.

Тёмные круги под мамиными глазами стали только больше, лицо ― худей.

– И где вы живёте? Чемодан даже не оставили.

– Ну… мы пока не нашли себе ничего. С вокзала ― сюда, ― виновато улыбнулась мама.

И где их селить? Отель, конечно, можно поискать, не в училище же?

– Простите, я подслушал, ― раздался за Таниной спиной низкий голос Радугина. ― Подполковник Радугин Сергей Сергеевич, Танин преподаватель.

– Очень приятно, ― кивнула мама. ― Дарья Сергеевна.

– Соловьёва, я хотел напомнить про полы. Они ждут тебя вечером, ― он кивнул ей, а потом обратился к маме: ― Я пока живу здесь, в общежитии, и квартира пустует. Я ещё не жил там, она новая, служебная. Там, кажется, ремонт, но, если он вас не смутит, вы вполне можете остаться на день-два.

Спасибо тебе, Господи, за то, что на свете существуют такие люди. Мама колебалась, но Таня, решительно кивнув, тут же согласилась, поблагодарив Радугина, а потом, получив на руки ключи, потащила семью по указанному адресу: мелкий дождь лил, не переставая, а зонтов у них не было.

Вика и Дима бежали впереди, непрерывно выкрикивая что-то и по очереди откусывая от пряника, – это всё-таки был пряник, а не булка – Рита, вставив наушник от старого плеера в ухо, шагала сзади, а Таня шла с мамой, помогая везти чемодан. Говорила мама много и о разном: в Уфе ей обещали хорошее место в госпитале, ребят государство должно будет устроить в школу и дать им всем неплохую квартиру. Раиса Григорьевна (и кто это?..) уже переехала и очень довольна.

Странное дело. Не скучаешь ведь совсем, находясь в училище. И только вот так, плечом к плечу, понимаешь, как сильно тебе этого не хватало. Как сильно не хватало мамы рядом.

– Не хочу я уезжать, ― призналась мама, пожимая плечами.

– Почему? В Москве не бомбят, но всё-таки слишком близко к границе.

– Знаю, поэтому и еду. Из-за детей. Ну так и ты мой ребёнок, ― улыбнулась она, как-то болезненно пожав плечами.

Таня знала, что она заговорит об этом рано или поздно.

– Перестань, ни в чём ты не виновата, ― фыркнула она.

Таня сама решила попробовать поступить после того, как мамину зарплату той весной урезали примерно наполовину. Просто поняла: они не потянут. Собрала вещи, необходимые документы, уехала в Петербург и неожиданно поступила в десантное училище, несмотря на приличный конкурс.

О войне она не думала, как не думали все. Напряжённость была всегда. Да, в последние годы она обострилась, но эта война казалась абсурдом. Началась она вечером двадцатого мая, когда в общежитие, наконец, провели нормальную горячую воду. Таня тогда ещё хотела позвонить маме, но связь исчезла. Попробовала написать Рите ВК, но интернета не было. Он так и не появился.

Когда они открывали торт, втихомолку привезённый кому-то из девчонок, в кубрик ввалилась Мымра, бледная и растрёпанная.

– Построение на плацу через пять минут, ― едва выговорила она им, прячущим еду. ― Война, девочки.

– Мама, ты не знала, и никто не знал, ― продолжила Таня, пожав плечами. ― И хватит наконец себя мучить этим.

Квартира Радугина была недалеко от училища, на Площади Восстания. Небольшая, светлая, пусть и почти без мебели, она вызвала целый поток восторженных восклицаний Вики и Димки. Они тут же принялись бегать по комнатам, сшибая всё на своём пути. Мама понесла чемодан в наиболее жилую комнату с кроватью и раскладушкой, а Таня устало опустилась на табуретку в прихожей, сняв промокшую шинель и повесив её просушиваться. Рядом села Рита, вынув, наконец, наушник.

– Ну как ты? ― поинтересовалась она с видом а-ля лейтенант Калужный.

Подросла. Это всё отсутствие интернета виновато. Раньше можно было следить за её инстаграмом, ставя лайки, улыбаясь и сдерживая любые замечания по поводу странноватых для шестнадцатилетней девочки нарядов. Подросла и смотрит насторожённо. Почему?

Таня ответила вполне дружелюбно:

– Пойдёт. Хватает вам стипендии моей? Как вы вообще? Мама как?

– Нормально, ― ответила на всё разом Рита.― Эти двое оболтусов, правда, приносят кучу проблем. Дима вон подрался недавно, маму вызывали.

– Он такой, ― пожала плечами Таня. Стало теплее. Они помолчали.

С Ритой им всегда было непросто. Когда двенадцать лет назад дядя и тётя погибли в аварии, мама привела домой троих детей. Вика и Димка были ещё грудными и ничего не помнили, а Рите тогда уже стукнуло три. Она помнила маму и папу, чуждалась незнакомую ей тётю Дашу и её дочку, пятилетнюю Таню.

Потом, конечно, они все привыкли. Таня любила Риту, и Рита, хоть и ворчала, и нудела, Таню тоже по-своему любила. И всё-таки иногда они чувствовали себя совсем чужими.

– Вообще ничего нового не скачать, ― недовольно прошипела Рита, убирая допотопный плеер в сумку. ― Долбаный интернет, знала бы, хоть заранее загрузила.

– Хорошо, что он вообще работает, ― заметила Таня, прикрывая глаза.

Рите всегда было непросто в их семье.

– Поедем в какую-то дыру, ― ворчала Рита, зло расчёсывая мокрые волосы. ― И чего в Москве не сидится. Уфа! Там же вообще ничего, это у чёрта на куличиках.

Рите всегда было непросто. Таня знала, что глупо злиться, и всё равно злилась.

– Послушай, ― сказала она максимально спокойно, оборачиваясь к ней. ― Тебе же почти шестнадцать. Ты видишь, как устаёт мама и что вообще происходит.

– Только давай без нотаций, ага? Встретились, называется. Я помню, ― язвительно проговорила Рита. ― В моём возрасте наша драгоценная Танечка уже заканчивала школу, работала и вовсю помогала маме. А сейчас, подумать только, тебе всего семнадцать, а ты уже учишься на втором курсе, не обременяешь нас и помогаешь деньгами. Умница ты.

– Рита, не ори.

Что случилось? Что с ними случилось?

– Постарайся засунуть свою обиду на весь мир куда подальше и начать жить тем, что есть.

Рита замолчала мгновенно, а Таня, чувствуя, как кончики пальцев подрагивают, зачем-то продолжила:

– То, что я пошла в школу в пять, ― беда, а не повод для гордости. Ты же помнишь, как я рыдала, потому что ничего не могла понять. И с какими оценками заканчивала. Вы уедете в незнакомый город, и никто не знает, как сложится ваша судьба, ― слишком резко сказала она. ― Будь добра, помогай маме и присматривай за детьми. Это, кажется, не так уж много.

Рита уже открыла рот, чтобы продолжить умнейшие препирательства, но в коридор вошла мама, улыбаясь и оглядывая их. Таня, стараясь побороть раздражение, приветливо улыбнулась в ответ.

Почему она такая. Почему читает нотации? Рита права. Не Тане диктовать ей, как жить.

– Девочки, может быть, сходите вдвоём в магазин за продуктами? Раз мы здесь немного поживём, хотелось бы запастись едой.

– Я сама, ― в один голос ответили они и переглянулись.

– Ладно, сейчас сходим, ― закатила глаза Таня и поднялась, натягивая неприятную мокрую шинель.

Ветер, по петербургскому обычаю, дул со всех четырёх сторон. Кажется, это Гоголь сказал, но она могла ошибиться, ведь с тех пор, когда Таня усиленно штудировала литературу, готовясь к ЕГЭ, прошло уже почти два года. Но Гоголь-то был прав: ледяной сырой ветер дул отовсюду. По крайней мере, под её мокрой шинелью не было места, куда он не проникал. Да ещё и Рита шла рядом, ощетинившись и насупившись, точно колючка, и от неё валил ощутимый холод.

– Может, скажешь, в чём проблема? ― предложила Таня, засунув руки в карманы и старательно отводя глаза.

Рита упрямо мотнула головой, промычав что-то. Таня сжала пальцы в карманах так сильно, что побелели костяшки.

– Рит.

– Что? ― вид у неё был раздражённый и… несчастный?

– Я не вижу смысла ссориться, вообще-то, ― заявила Таня. ― Не буду больше читать тебе мораль, прости. Просто хочу тебя понять.

– А я хочу попасть в магазин до вечера. Можно? ― закатила глаза и, обойдя Таню, направилась дальше.

Таня вздёрнула подбородок.

– Он в другой стороне.

Рита остановилась и, с неохотой обернувшись, уставилась на неё, глядя испытующе.

– А что ты хочешь услышать? ― пожала плечами она, обращая на себя внимание редких прохожих. ― Ты всю жизнь была умнее, смелее, ответственнее, делала всё лучше меня. Ничего не меняется.

– Рита…

– И никогда, никогда ты не тыкала этим мне!

– В десять лет я сломала тебе палец, ― напомнила Таня. Она смотрела в карие Ритины глаза, и та не смогла не ответить ей таким же прямым взглядом.

Удивилась, глядя на Таню из-под чёлки. Замолчала на мгновение, будто не находя, что сказать.

Маленькая девочка, которая очень хочет быть большой.

– Послушай, у меня столько недостатков, что тебе и не снилось, если это тебя коробит, ― заговорила Таня. ― Я ужасная трусиха и считаю, что знаю что лучше всех. Это отвратительно. Просто отвратительно, я знаю. Не мне решать, как тебе жить.

– Просто всё изменилось. Стало не так.

Она говорила тише и спокойнее. Настолько, что у Тани отлегло от сердца. Рита засунула руки в карманы старой, ещё Таниной, куртки и уставилась куда-то вбок, старательно избегая Таниного взгляда и кусая губы.

– Я… наверное, завидую тебе, ― тихо сказала она, уставившись на концы своих сапог. ― Ты здесь. Ты приносишь какую-то пользу. Ты не бесполезна. А я… ― она пожала плечами, ― я зачем нужна? Когда-нибудь через много лет о войне напишут в книжках, меня пригласят как ветерана куда-нибудь в школу, я буду рассказывать много и долго, а потом ребёнок спросит, что я сделала для победы. Ну и что я ему отвечу? Что доблестно сидела в Уфе?

– Ты ответишь, что работала, снабжая фронт боеприпасами, ― быстро и искренне ответила Таня, вплотную подходя к сестре. ― Ты ответишь, что вырастила брата, ставшего лётчиком, к примеру, и сестру, которая стала прекрасным врачом. Ответишь, что помогала маме в госпитале ухаживать за ранеными…

– Но ведь это неправда, ― скривилась Рита, поднимая на неё усталые глаза.

– Пусть станет правдой.

Рита вздохнула, словно решая что-то для себя. Ещё несколько секунд изучала Танино выражение лица, будто это могло что-то значить, а потом легонько сжала её руку, вздохнув.

– Ладно.

– Ладно?..

Она улыбнулась, чуть закатив глаза.

– Ладно, я буду заботиться о маме. Ладно, я сделаю что смогу для детей.

В объятия Рита не далась. Но, шагая до ближайшего Дикси, Таня почувствовала, как какая-то шестерёнка в её душе снова встаёт на место.

Как следует разместив семью и проследив, чтобы они были обеспечены хотя бы частью необходимых вещей, Таня снова вышла на улицу, кутаясь в шинель. Темнело рано, и в пять Петербург освещался фонарями. Подсветку выключили ещё в начале войны.

Петербург не умел быть дружелюбным. Она долго не хотела признавать это: в конце концов, не зря же об этом великолепном детище Петра знают во всех уголках мира, не зря раньше, ещё до войны, она встречала на каждом углу толпы удивлённых туристов, без умолку говорящих на самых разных языках. Петербург прекрасен. Петербург величественен, удивителен… И признать для себя, что он ― город дождя, город сырости и тоски, было сложно. Но, пожалуй, к середине второго курса она смогла.

Петербург остудит любую голову, разобьёт любое сердце. Прекрасный в своём мраморном молчании, он, кажется, совсем не умеет рассказывать историй со счастливым концом ― может, его строгие улицы просто не созданы для них? Счастье теряется в тёмных дворах-колодцах, стелется вдоль подсвеченных переулков и жмётся к углам величественных зданий.

Петербург хоть во что-нибудь верит?

До конца увольнения оставалось два часа. Ехать к Марку на Ленинский проспект было рискованно, хоть он и отправил на её нокию смс-ку. Пока найдут друг друга, пока встретятся… Так и опоздать недолго, а опаздывать не хотелось.

Чёрт. Вот только о лейтенанте не надо вспоминать.

По спине Тани пробежали неприятные колючие мурашки, едва она представила его таким, каким был он утром. Лицо, застывшее каменной маской, вена на виске, когда он поджимал свои губы, и глаза, пробирающие до костей.

С тех пор, как этот Калужный переступил порог пятого этажа, всё вокруг летит кувырком.

Глубоко вдохнув сырого воздуха, Таня достала телефон и попыталась позвонить Вере. Но, как известно, чудес на свете не бывает, и связи на войне ― тоже. Смс-ки доходили не всегда, но здесь вероятность была больше. Действительно, через несколько минут нокия (единственный нормально работающий и небесполезный телефон в этот год) запищала.

Вера: опять в своем гробу, кровь качают. Через 10 мин ок. метро. Зайдёшь к Саше вечером?

Гробом она с иронией называла свой онкологический диспансер ― один из лучших в России. Там у бывшей балерины Мариинского театра Веры Верженска, а ныне просто у двадцатитрёхлетней измождённой Веры, вены которой были заметны раньше, чем её кожа, каждые две недели брали анализы. К Саше и впрямь стоило зайти: девочка не видела маму уже несколько месяцев, да и Таня, признаться, в последний раз была у неё целых две недели назад.

Она боялась идти. Боялась снова увидеть огромные детские глаза, уставившиеся на неё с надеждой. На что?.. На то, что мама снова придёт? Что заберёт её?

Веру она увидела издали. Она шла, тонкая, едва ли не прозрачная, завёрнутая в шикарное меховое пальто (которое висело на ней, как на вешалке), и сердито распихивала прохожих, толпившихся у входа в метро.

– Привет, дорогая, как давно я тебя не видела, ― очаровательно улыбнулась она, приобнимая Таню и обдавая её запахом дорогих духов. ― Ты очень, очень похорошела.

За неделю?.. Но для Веры время шло по-другому. Пани Верженска, как называли её раньше в театре, и сейчас, уменьшившись ровно вдвое и потеряв половину своих роскошных каштановых волос, не могла отказать себе в роскошной одежде и дорогом парфюме. Наверное, это было в её крови.

– Ну, что у вас новенького, расскажи, ― Вера тряхнула волосами, отросшими почти до ушей, и принялась поправлять чуть потекшую от дождя стрелку. Таня знала, что она едва ли слушает, целиком занятая макияжем, но всё же, как и всегда, принялась рассказывать об училище.

Они были из таких разных миров. Бесконечно далёкие друг от друга по статусу, привычкам и взгляду на жизнь. Познакомились случайно в первые дни войны. Война ― странная штука.

Частенько её истории повторялись, но Вера никогда не замечала этого, изредка кивая и вставляя короткие замечания.

Каждый раз после того, как Таня заканчивала, Вера спрашивала об одном и том же. Вот и сейчас она, наконец закончив с макияжем, взглянула на Таню чуть испуганно и задала свой вопрос:

– Ты была у Саши?

– Две недели назад, ― вздохнула она. ― В прошлые выходные в наряде стояла, так что в город не получилось выйти.

– И как она? ― нетерпеливо спросила Вера, слегка поджав губы, будто стеснялась задавать такой вопрос. Таня не ответила, пристально взглянув на неё и пытаясь понять причину смущения.

– Мать, не навещающая дочку, ― сразу же поняла умница Вера, горько усмехнувшись. ― Какое право, ты думаешь, я имею спрашивать о ней?

– Самое обыкновенное. Ты же мама, ― спокойно возразила Таня. ― Саша ничего. Только тебя очень ждёт.

– Скажи ей, что я умерла, ― пожала плечами раковая больная в последней стадии, по совместительству балерина и мать, бросившая ребёнка.

На секунду в Таниной голове мелькнула мысль, что так было бы проще. Для Веры, для Саши, для неё, в конце концов. Приходить неделю за неделей в обшарпанный детский дом, препираться с администрацией по поводу посещений в неположенное время, а потом, наконец, видеть слишком огромные детские глаза на худом личике и слышать вопрос «когда мама придёт» становилось невыносимо. Раз за разом она отвечала, что скоро, что маме лучше, она уже поправляется и скоро заберёт свою маленькую дочку. Саша доставала из своих вещей альбом, отчего-то ― ну кто придумал такой цвет ― кроваво-красный, открывала его, и они смотрели фотографии.

– Это мама, ― говорила Таня, указывая на прекрасную молодую женщину в балетной пачке. ― Она скоро выздоровеет и приедет.

– Мама, ― тихонько повторяла Саша.

– Это папа, ― с фотографии на них смотрел молодой привлекательный мужчина в военной форме. ― Он воюет на фронте, защищает нас с тобой.

– Папа смелый.

– Точно, ― соглашалась Таня, а затем указывала на новую фигуру. ― Это тётя Лиза. Она очень хорошая тётя и живёт в Екатеринбурге.

– Где? ― не понимала Саша.

– Это очень-очень далеко. Но там безопасно. Войны совсем нет, понимаешь? У тёти Лизы уже есть три ребёночка.

– А я у мамы одна, ― замечала Саша.

– Ну, это ничего, ― пыталась утешить её Таня. ― Вот мама выздоровеет, папа придёт с войны, они заберут тебя, а потом у тебя появится братик или сестричка. Так, смотри, а это, ― она указывала на последнюю фотографию, сделанную в этом детдоме. ― Это Сашенька и я.

– Сашенька и я! ― смеялась девочка, хлопая в ладоши.

За полтора года альбом был истёрт едва ли не до дыр. Несколько раз на него проливали что-то, но, едва Таня переступала порог, Саша неслась за ним. И они садились на краешек жёсткой кровати. «Это мама, это папа, вот тётя Лиза», ― говорила Таня, а потом доставала еду, которую смогла раздобыть для Саши: обычно это были засохшие сладкие сухари из столовой. «Сашенька и я», ― смеялась девочка, хлопая чумазыми ладонями.

– Ты убегаешь от проблем, ― качнула головой Таня. ― Должна же ты когда-нибудь навестить её.

–Я не смогу. Она спросит меня, когда мы пойдём домой. А что я ей скажу? ― Вера говорила спокойно: за годы своей болезни она давно привыкла к мыслям о смерти. ― Что никогда? Что маме осталось три месяца?

– И за эти три месяца ты хочешь так и не увидеть её? Всё передавать ей гостинцы?

– Думаешь, я не люблю её? Не хочу для нас лучшей жизни? ― усмехнулась Вера, кутаясь в меха. ― Если бы тогда её не забрали у меня, сейчас было бы всё по-другому.

Таня выдохнула. Человеческая жизнь чертовски несправедлива. Саша могла бы расти с мамой, пусть и болеющей, худой и умирающей. Она бы ни в чём не нуждалась: денег Веры хватало на всё. Но государство просто забрало девочку, признав маму недееспособной по болезни. Вера сделала всё, устроила Сашу в лучшую московскую школу-интернат, где у ребёнка не было бы забот. А потом началась война.

Сашу забрали в обычный детдом в Питере. Вера переехала следом. За семь месяцев она ни разу не навестила четырёхлетнюю дочку.

– Давно хотела тебе сказать, ― вдруг слабо улыбнулась она. ― Я тебе тогда наврала про Сашиного отца. Ну, что он на фронте, ― Вера закатила глаза. ― Господи, Таня, он просто бросил меня, едва узнал, что я беременна. Карьера балерины была кончена, деньги ― тоже, а семья не входила в его планы.

– Но… фотография у Саши? ― тихо пробормотала Таня.

– Подруге похоронку прислали, ― пожала плечами Вера. ― Там и фотография его была. Ей уже до лампочки, а я взяла. Ну и сказала тебе, что это Сашкин отец. Пусть будет.

Вечером, сидя на кровати и обняв совсем заледеневшую девочку, Таня говорила, указывая на фотографии:

– Это мама. Смотри, какая же красивая, да? Это тётя Лиза. Смотри, а это Сашенька и я.

Саша не смеётся, как обычно, и внутри Тани что-то замирает.

– А папа? ― прошептала она, поднимая на неё глаза.

Фотографии молодого человека, положившего жизнь за Россию, в альбоме нет. Таня секунду думает, прежде чем заговорить.

– А папы нет. Но ты не огорчайся, ладно? ― улыбнулась она, протягивая Саше фотографию.

– Вот же он! ― непонимающе качнула головой девочка.

– Нет, это не папа. Это очень, очень хороший дядя. Он нас с тобой защищал.

– А папа? ― переспросила она.

– А папы нет, ― повторила Таня.

Заходя в штаб с ведром и шваброй, она кляла всё на свете. Есть хотелось страшно, а на ужин снова, который день подряд, дали гречку и рыбу ― так было написано в обшарпанном меню. Рыбы Таня, как ни ковырялась, в трёх столовых ложках гречки найти не смогла, и желудок урчал, как десять волков одновременно.

Она столкнулась с ним на лестнице, заходя в общагу. Руки засунуты в карманы так, что видны костяшки. Уставший взгляд, тени под пустыми глазами.

Таня отдала честь, ощущая зуд раздражения под ногтями ― он лишь скривился, выплюнув: «Вольно».

– Думаешь, твой Радугин будет всегда вытаскивать тебя? ― даже не удосужился повысить голос: сощурил глаза. ― Иди, куда шла, курсант Соловьёва, и иди быстро.

– Лисёнок! Лисёнок! ― до невозможности радостно (боже, как повеситься хочется) заорала с другого конца коридора Валера. Она светилась, как рождественская ёлка, вприпрыжку направляясь навстречу Тане. Наконец-то улыбалась.

– Мы так хорошо погуляли сегодня, представляешь?! ― восклинула она, хватая Таню за обе руки. Ведро полетело на пол, но она, не замечая этого, пыталась кружиться. ― Боже мой, а погода какая!

Тане очень, очень хотелось заметить, что плюс четыре и ледяной дождь ― не самая лучшая погода для романтической прогулки, но Валере, конечно, было лучше знать, и потому она просто замолкла, улыбаясь и греясь о Танины тёплые руки.

В следующую секунду Валера вдруг замерла, уцепившись на Танины ладони, и посмотрела на неё испуганно:

– Я не могу представить момент, когда всё это закончится. Когда он уедет. Таня, что я буду делать без него?

– Сказать тебе, что? ― уже всерьёз рассердилась Таня. ― Будешь учиться, писать ему длинные письма, надеяться и ждать с войны. Как все это делают. Вот что.

– Да, наверное, ― слабо кивнула Валера, болезненно улыбаясь, а потом вдруг резко повеселела: ― Но как же мы погуляли сегодня! Представляешь, ходили…

Стуча в кабинет, они молились, чтобы там никого не было, но вскоре послышалось мерзкое писклявое «да». Капитан Ивкин, заплывший жиром и потом, восседал на стуле, как на троне, меря их свиными глазками.

– Разрешите войти? ― вздохнула Валера, крепче сжимая швабру.

– Ну и зачем вы пришли? Все только и делают, что мешают работать. Целый день, один за другим, ― проворчал он, разбираясь в куче каких-то бумаг.

– Мы полы помыть, ― сказала Таня; но мыть полы под бесконечное ворчание Ивкина ― не лучшее времяпрепровождение, поэтому она добавила: ― Только что с ужина.

– С ужина? Он уже был? ― сразу оживился Ивкин и даже привстал на стуле, быстрым взглядом скользя по часам. ― Вот мешают, мешают, ходят, я даже на время не смотрю. Чтобы тихо здесь было, ― предостерёг он и скрылся за дверью.

Они дождались, пока скрипучие, тяжёлые шаги капитана стихли, и хихикнули.

– Крыса, ― скривилась Валера.

Крыса… Точно, крыса тыловая!

– Слушай, может… Это же шанс узнать что-то про старлея, ― предложила Таня, указывая на полки с личными делами.

Зачем это ей? Поди пойми. Может, раскопают, что он шпион, и тогда он поедет обратно?

– Ты хочешь сказать… О! ― Валера поражённо выдохнула. ― Точно, должно же быть в его личном деле что-то, давай скорей!

Таня встала у двери на случай, если Ивкина выкинут из столовой за опоздание раньше времени, а Валера принялась искать по шкафам. Но в отделе кадров стараниями капитана царил бардак, и в итоге Таня сама, плюнув на всё, бросилась помогать. Наконец они нашли полки с офицерским составом, но и здесь дела не были разложены по алфавиту. Перерыв целый шкаф, Таня извлекла нужную тёмно-синюю папку и открыла её, позвав Валеру.

С фотографии на них смотрел Калужный. Он. Он?.. Точно он. Разве что теперь скулы его стали острее, чем были раньше, а кожа ― бледнее.

Но глаза… Стоило взглянуть в них, и как-то сразу всё становилось понятно.

Тане казалось, что фотография эта сделана вечность назад. Так и было. До войны.

Встряхнув головой, она принялась читать дальше:

Калужный Антон Александрович

Дата рождения: 02.09.1993

Двадцать четыре. Значит, ему двадцать четыре. Отчего-то она думала, что Калужный старше.

Место рождения – родильный дом №7, г. Санкт-Петербург.

– Мне почему-то казалось, что он обязательно миллионер. Откуда ещё такое выражение лица? ― усмехнулась Валера. ― Но вряд ли миллионеры рождаются в роддоме №7, да?

Таня подтвердила и, перелистав пару страниц со сведениями о родителях и учёбе в детстве, открыла то, что было нужно.

Высшее учебное заведение: РВВДКУ, факультет спецназа, 2011 ― 2016 год. Красный диплом.

Это было и правда круто. Окончить самый престижный военный ВУЗ страны, рязанское десантное, факультет спецназа с красным дипломом ― это было здорово. Правда, никак не оправдывало его отвратительное выражение лица.

Таня была уже готова рассеять всякие сомнения по поводу выполнения Калужным долга перед Родиной и извиниться (мысленно, разумеется), но тут Валера изумлённо указала на следующую страницу.

Назначения:

30.06.2016 Псков, 76 дивизия, спецназ ГРУ

29.05.2017 Владивосток, 36 дивизия, спецназ ГРУ

Вполне себе логично: после выпуска Калужный отправился служить в Псковский спецназ, но с началом войны был переправлен во Владивосток, который американцы не могут взять до сих пор. Далее была указана медаль «За отвагу». Таня и Валера тихо выдохнули.

07.08.2017 операция. Статус: засекречено.

05.09.2017 операция. Статус: засекречено.

01.10.2017 операция. Статус: засекречено.

Три секретные операции. Медаль за отвагу. Молчи, Соловьёва, лучше молчи.

01.10.2017 Анадырь, 107 дивизия, мотострелковые войска.

– Это… как? ― оторопело спросила Валера, крутя головой. ― Квалифицированного спецназовца ― в обычную пехоту, к мотострелкам? В день проведения операции?

Далее следовала выписка из Владивостокского военного госпиталя о том, что старший лейтенант Калужный А.А. 01.10.2017 поступил к ним с пулевым ранением ноги и раздробленной костью. Датой выписки значилось 15 ноября.

– Он же не мог вчера выписаться и так быстро приехать к нам, да? ― недоверчиво скривилась Валера. ― К тому же, я не врач, но, по-моему, наш больной что-то не проявляет признаков особой боли в ноге. Он сегодня по лестнице вверх скакал, как горный козел.

Всё это было более чем странно. Сначала секретная операция, затем, в тот же день, направление в мотострелковые войска и сразу же госпиталь, из которого Калужный выписался, оказывается, только вчера. А потом, видимо, телепортировался.

– Может быть, он сбежал из госпиталя? ― пожала плечами Таня, понимая, что несёт несусветную чушь. ― Вот и ходит весь такой злобный и таинственный.

Валера улыбнулась, но легче не стало: вопросов было много, а ответов ― ни одного.

– А давай напишем туда? Ну, в госпиталь? ― вдруг предложила она. ― Спросим, лечился ли вообще у них старлей. Прикинемся невестой, неутешно льющей слёзы по пропавшему без вести жениху.

– Коллективной невестой, так сказать, ― быстро согласилась Таня, переписывая адрес на какой-то клочок бумаги. ― И узнаем…

– Что это вы тут делаете? ― раздался за их спинами тонкий противный голос.

Вот это попали. Господи, ну что за идиотка, стояла бы лучше у двери! Ивкин никогда в жизни не закроет глаза на такое явное нарушение всевозможных правил. И в первую очередь он отправится к Калужному. Тот, конечно, не упустит случая, и тогда…

Таня обречённо переглянулась с Валерой, в глазах которой плескался совершенно панический страх, и, глубоко вздохнув, принялась медленно разворачиваться.

– Да вы понимаете вообще…

– Товарищ капитан, это я попросил, ― вдруг как будто из-под земли вырос перед ними невысокий худощавый парень. Он незаметно подмигнул им, испуганным до смерти, и, приложив руку к козырьку кепки, продолжил: ― Меня товарищ генерал-майор послал за личным делом. Я его не нашёл, а курсанты были здесь и согласились помочь.

– Совсем страх потеряли! ― завизжал Ивкин, но по его заплывшему жиром лицу пробежала тень облегчения. ― Идите отсюда быстро, и чтобы духу вашего здесь больше не было! Стой, забери отсюда ваши вещички! ― заорал он на Валеру, указывая на тряпки и швабры.

Таня же выскочила за дверь, еле дыша, вслед за парнем. На первый взгляд он казался вполне симпатичным и милым; Таня, правда, никак не могла его вспомнить. Ну почему на первый взгляд? Должно быть, такой он и есть. Не суди, ради бога, всех по Калужному.

– Спасибо, ― улыбнулась она, выдыхая. ― Он бы нас в порошок стёр.

– Да ладно, ― голос у него был приятный и чистый. Карие глаза смотрели тепло, а волосы, которые он то и дело поправлял рукой, смешно топорщились ёжиком. ― Дэн, кстати. Ну, Денис, то есть. Извини, никак не могу привыкнуть, что, цитируя нашего майора, «Дэн» звучит слишком по-американски, ― усмехнулся он.

Таня тоже улыбнулась, на этот раз совершенно искренне.

– Таня. А там Ва… Лера, то есть, ― поправилась она, указывая на дверь и снова улыбаясь. Спасибо, Боже, что есть люди, в присутствии которых хочется улыбаться и с которыми можно нормально поговорить.

– Может быть, вам помочь донести вещи в общагу? ― предложил Денис, протягивая руку для пожатия.

– Спасибо. Очень рада знакомству, ― она пожала тёплые пальцы, понимая, что за день произошла хотя бы одна по-настоящему приятная вещь. Пусть в мире будет больше людей, голос которых не опережает их внешность на двадцать лет.

Глава 4.

Наверное, что-то чувствовать ― не очень. И как давно он перестал заниматься этой херней?

Антон сел на кровати, морщась. Грудь нестерпимо жгло, стоило только развести руки шире плеч. Несколько секунд смотрел в стену напротив, потом ― на часы. Десять минут седьмого. Нужно встать и пойти в эту чёртову шарагу. Дерьмо.

Дерьмо, начавшееся, кажется, семь месяцев назад (в народе называемое войной), наконец-таки соизволило закончиться, пусть ненадолго и только для него, хорошенько потрепав, выжав из него всё и оставив на память шрамы, трупов шестьдесят друзей, однокурсников и знакомых… Или счёт перевалил за семьдесят? Хотя чёрт с ним, вести точный учёт он давно перестал. И вот, когда он мог просто уйти в запой, спать, пить, не просыхая, или как там ведут себя люди, вернувшиеся с востока, командование направило его сюда.

Могло быть хуже. Могли бы и расстрелять.

Хуже?

Нужно снять чехлы, в который раз напомнил себе он, оглядывая мебель в плёнке. Знал, что стоит она едва ли не дороже, чем эта квартира, и что сделана в Штатах. А мама не знала. Не могла знать.

Ледяной душ, как обычно, не освежал ― только раздражал кожу. Антон в сотый раз со злобой, граничащей со бешенством, напомнил себе, что грудь щипать не может: слишком много времени прошло. Мозгоправ в госпитале уверял, что это нормально. Как фантомные боли, когда ― он сам не раз видел ― человеку отрывает ногу, руку или что-нибудь там ещё, а он всё орёт, что нога болит, и не верит, что её уже нет. Мозгоправа-то он послал, но правда никуда не делась.

Курить хотелось ― хоть кожу дери (а осталось её не так много). Матерясь, про себя ли, нет, всё равно, он приклеил на руку очередной никотиновый пластырь, попутно натягивая китель и шнуруя берцы. Чёрный старенький лексус, который, судя по косым взглядам, скоро придётся сдать властям (и купить, видимо, жигули) завёлся быстро, и он, вдавив педаль газа в пол, быстро, гораздо быстрее, чем хотелось, добрался до училища. Вообще-то, можно было и пешком, но дождь лил не переставая, а мокнуть ему не хотелось. Остановился у КПП, припарковав машину, и просто сидел, уставившись на первое же высокое здание за оградой ― общежитие.

Если было на свете место хуже американских подвалов, то, может, вот оно? Светло-серый дом, едва заметный из-за плотной пелены дождя, с отвратными цветочками почти на всех окнах. Сегодня же выкинет их.

Полторы недели здесь слились в один ужасающий момент. И если парни с этого второго курса вызывали просто обычное для него раздражение, то… девочки? Девушки? Женщины? Бабы?.. Как назвать их, он просто не знал.

Было смешно. Он брал у начальника училища список взвода. Хотел быстро пробежаться глазами, ну, что там: Андреев, Иванов, Петров, Сидоров…

Арчевская. Бондарчук. Ланская. Лармина. Корабельникова. Осипова. Соловьёва. Сомова.

Он всё искал подвох. Шутка, может быть. Искал фамилии мужские.

Эти недоделанные курсантки вызывали в нём острую, граничащую с бешенством, ярость. Что эти идиотки, только и умеющие, что ходить строевым шагом да зубрить наизусть матчасть, забыли в военном, мать его, в военном училище?

Они списывали, тупили страшно и были не готовы к войне от слова вообще. Первое же занятие строевой, проведённое им на плацу под проливным дождём (самое обычное явление на фронте), закончилось четырьмя слёгшими в медчасть с гриппом и двумя с ОРЗ. Все остальные только кашляли и смотрели на него с ненавистью. На войну они засобирались, как же. Антон едва не саданул кулаком по рулю.

Не ему отвечать за них.

Проклиная всё на свете, он поднялся к себе на этаж, бросил вещи в угол дивана и опустился на стул. Зайти на пятый было выше его сил. Нужно было проверить отчётности, посмотреть их журнал, результаты зачётов по физо. Нет, не сейчас. Потом. Закрыл глаза. Надо больше спать, хотя бы часов пять. Ему твердили это в госпитале, пичкая снотворными, твердил мозгоправ, снова и снова заставляя растягиваться в кресле. Мягкое кресло с подлокотниками вызывало липкий ужас, и, как бы ни прятал, спрятать его совсем он не мог.

Даже сейчас, когда он удобно устроил голову на спинке стула, сон не приходил. Слишком много голосов тревожило, слишком много вспышек мелькало перед глазами. Но здесь лучше, чем дома, темнее. Светлые тона квартиры на этом вечно бурлящем Невском давили. Этот свет жёг, забирался под кожу, саднил там, не давая ни закрыть глаз, ни расслабиться. Мама очень любила светлый.

Стук в дверь раздражал настолько, что ему захотелось швырнуть в неё лежащим под рукой степлером.

– Да, ― сказал он, молясь всем богам, чтобы это были не второкурсницы.

– Товарищ старший лейтенант, разрешите войти? Курсант Соловьёва.

Чёрт бы тебя побрал, курсант Соловьёва. Худшего начала утра быть не может. Он не хотел запоминать, как зовут эту идиотку, но именно эта фамилия, как нарочно, запечаталась в сознании. Соловьёва, не выспавшаяся, с тёмными кругами под глазами, стояла на пороге, смотря исподлобья.

В наряде она уже вторые сутки. Две бессонные ночи, и всё это не без его участия. Антон поймал себя на лёгкой усмешке. Почему она так бесила и злила?

Её место было не здесь. Гордая и с огромным самомнением. Она… Она просто делала ему плохо. Одним своим присутствием вызывала противный зуд под кожей.

Тем, что однажды, не умея ничего, абсолютно ничего, поедет на войну, как и тысячи других. Тем, что сдохнет там в первые же дни под пулями. Тем, что он будет чувствовать ― это и он виноват. Тем, что эта смерть камнем ляжет на ещё десятки смертей.

– Что надо, курсант? ― он встал, выходя из-за стола.

Она подалась вперёд, будто готовясь переступить порог кабинета, но он поднял брови, ощущая почти физическое… неудовольствие. Как будто ужасный звук какой-то. Как будто мелом по плохой доске.

– Ты всегда такая глухая или только по четвергам? Я не разрешал войти.

Он видел, как вспыхнули её щёки. Как она открыла свой рот, желая, очевидно, ответить что-то неимоверно глупое и колкое, но тут же сжала губы. Не забыла, с кем говорит. Пусть только попробует.

Таким здесь не место, курсант Соловьёва. Лучше бы тебе было понять это сразу. Или ломайся, или уходи.

Умные на войне умирают первыми.

– Из штаба звонил товарищ генерал-майор и просил вас подойти к нему, ― выдавила она, бросая на него косой взгляд. Ну давай, погляди ещё раз так, и он не посмотрит, что этажом выше живут офицеры.

– Какого чёрта ему надо? ― отмахнулся он.

А она открыла рот, как будто даже оскорбилась его небрежностью. Заучка и зануда. Моргнула пару раз своими глазищами, будто не понимая, а потом заговорила, вкладывая в реплику всю свою заносчивость и высокомерие:

– Товарищ генерал-майор не отчитывается ни перед кем. Думаю, он сам объяснит вам…

– Твоего мнения никто не спрашивает, Соловьёва, ― сказал он и скривился: её фамилия звучала до тошноты отвратительно.

Антон обернулся к застывшей Соловьёвой и медленно оглядел её. Очень медленно, останавливаясь на тонких запястьях, ступнях в слишком больших берцах, не особо выразительной талии, всё же заметной под формой, на острых ключицах и совершенно непривлекательной груди. Соловьёва казалась недоразвитым угловатым подростком. Сколько ей вообще лет?

Она снова вспыхнула, будто услышав его мысли. Говорят, у каждого есть свой тип и антитип: если это правда, то Соловьёва обходила всех, уверенно выигрывая. Антитипа ярче он ещё не встречал. Вернее – тусклее.

Светлые глаза (чёрт разберёт, какого цвета: для этого нужно было подойти ближе, а плохо ему становилось на расстоянии трёх метров), светлые ресницы. Негустые брови, чуть заострённое лицо, слишком крупный нос, покрытый веснушками. Нечёсаная копна длинных рыжевато-русых волос, убранных в какой-то пучок и больше походящих на гнездо. Нельзя носить пучок. Напомнить бы ей.

– Товарищ старший лейтенант, ― кашлянула Соловьёва у двери.

План кинуть в неё степлером вдруг стал казаться ему не таким уж невыполнимым. Детская глупая мысль. Не играй в мои игрушки, Соловьёва, и не писай в мой горшок, да?

– Выйди, пока не встала в наряд третий раз, ― бросил он через плечо, поворачиваясь к ней спиной. Пусть только попробует хлопнуть дверью. Пусть только попробует. Но дверь не хлопала, даже не скрипела. Означать это могло только одно. Антон медленно обернулся и столкнулся с ощетинившимся взглядом и вздёрнутым подбородком.

Ну как хочешь. Он и по-другому может. На таких упрямых и гордых по-другому действует куда лучше.

– Не можешь налюбоваться, а, Соловьёва? ― оскалился он. ― Понимаю, красиво. Но челюсть всё-таки подбери.

Она пробормотала что-то, зло сверкнув глазами и покраснев, и уже взялась за ручку.

– Какого чёрта ты сейчас сказала? ― он сделал шаг вперёд, чувствуя закипающую злость. Она не смеет. Никто не смеет. Он из неё выбьет эту дурь. Соловьёва будто не услышала, толкнув дверь.

– Стоять.

Замерла, упрямо уставившись на свои пальцы.

– Какого чёрта ты сказала? ― проговорил он, чеканя слова, будто роняя их на пол.

– Я ничего…

– Что ты сказала? ― с нажимом повторил он, подходя ― господи, как же тошно ― ближе.

– Сказала, что тоже не желаю оставаться в вашем обществе, ― огрызнулась она, резко вздёрнув подбородок.

Отлегло. Ему стало настолько легче, что захотелось зло засмеяться. Что ещё она могла сделать, кроме жалкой попытки задеть его?..

Ей не место ― такой упрямой и гордой ― здесь. Не ей его учить.

– Заступаешь в наряд сегодня, ― он не был уверен, что не улыбнулся.

Она хотела сказать что-то снова ― он видел. Но на этот раз, не решившись, просто сжала губы и направилась к двери.

– Не заговаривайся, Соловьёва, ― сказал он ей вслед. Дверь скрипнула и закрылась. Антон открыл форточку: с улицы пахнуло поздней осенью. Мокрым асфальтом, первыми заморозками и дождевыми червями, но он был доволен и этим воздухом.

Раздражает. Раздражает.

Ничего. Завтра круги под её глазами станут больше.

Она думает, что она всё знает и понимает. Все они так думают.

Удовлетворение. И в самой глубине ― пустота.

***

– Калужный? Проходите, ― Звоныгин, начальник шараги, приветливо улыбнулся ему, указывая на стул.

– Товарищ генерал-майор, старший лейтенант Калужный по вашему приказу прибыл.

– Да не стойте, садитесь.

Он сел, осматривая просторный кабинет без излишеств. Почти то же самое, что и у него, только просторнее: стол, несколько стульев, кожаный диван, портреты президента и министра обороны, карты. Тёмные тона. То, что нужно.

Звоныгину было лет шестьдесят. Подтянутый, ещё не старый: виски лишь слегка тронуты сединой. Он сидел, внимательно глядя на Антона и будто прикидывая, с какой стороны начать разговор. Какого ему нужно?

– Ну как вам у нас?

Хочется разбить головы курсантов о стену. Такой ответ подойдёт?

– Привыкаю, ― сухо ответил он, а потом добавил, сжав челюсти: ― Спасибо.

– Это хорошо. Как ваши подчинённые?

– Я… ещё не составил о них полного впечатления.

Стайка кретинов и тупиц, пришедшие сюда кто за чем: одни ― за понтами, другие ― за красивой формой, третьи ― за стипендией и местом для жилья. Но при нынешнем раскладе всем им рано или поздно вариться в одном котле и гнить в одной могиле. Идиоты.

– Знаете, подполковник Сидорчук мне недавно говорил, что ваши девушки по огневой занимаются не очень. Огневая, всё-таки, ― один из основополагающих предметов, ― заметил генерал-майор, испытующе глядя на него. А Антона покоробило. Его девушки. Он скорее пустит себе пулю в лоб, чем сможет повторить это.

Да они по всему не очень. В принципе не очень. По определению не очень. Только что они забыли здесь?

– Я заметил это, ― спокойно соврал он, сцепляя руки в замок, ― и обязательно обращу внимание на их результаты. Поговорю с подполковником.

– Поговорите, да. Антон Александрович, ― тон голоса Звоныгина вдруг стал серьёзней, и Антон, чертыхнувшись, понял, что его ждёт разговор, ― я взял вас по очень настойчивой просьбе полковника Самсонова, вы знаете. Я не сомневаюсь в вашей компетентности или способностях, ― покачал головой он, ― но вы были на войне и, едва вернувшись с неё, начинаете работу с курсантами. Я умалчиваю о довольно странной истории вашего возвращения.

Он выжидающе замолчал. Ну, давай, спроси то, что спрашивают все. Что случилось, Калужный? Почему ты вернулся? Смотри, тут ведь какая-то несостыковка, и личное дело что-то не сходится…

Он не сможет объяснить. Даже пытаться не станет. Просто встанет и уйдёт, наплевав на всё. Но генерал-майор заговорил совсем о другом:

– В такое сложное время с курсантами должны работать только… полностью здоровые люди. Понимаете? Ведь им самим скоро на войну, конечно, мы хотим, чтобы они были правильно настроены. То есть… Антон Александрович, я настаиваю, чтобы вы посетили нашего психолога. С профилактической целью, разумеется. Просто бы поговорили. Юлия Леонидовна, знаете, настоящий профессионал, она вам обязательно поможет…

– Я не нуждаюсь в помощи, ― оборвал он, чувствуя, как грудь зудит от раздражения. Отчаянно хотелось почесать её. «Нельзя, нельзя», ― говорил себе он, останавливая руки. Расчешешь, сдерёшь ― кровь польёт рекой.

Чушь. Ты несёшь чушь. Крови там нет. Не может быть.

Всё зажило, Антон. Не сходи с ума.

– Разумеется. И всё же осмотр у психолога проходят все наши офицеры раз в год, и вы не станете исключением, ― без малейшего раздражения отрезал Звоныгин. ― Подойдите к Юлии Леонидовне сегодня после обеда, она будет в учебном корпусе на третьем этаже. Идите, Антон Александрович. Надеюсь, вы скоро привыкнете.

– Разумеется.

Дверь хлопнула всё же чуть громче, чем должна была. Странно, что в уставе не прописана положенная громкость её хлопанья в децибелах.

На обед давали какую-то мутную бурду, называемую супом, со слабым запахом курицы, и несколько ложек разварившейся гречки. Захватив несколько лишних кусков хлеба (молодая пышнотелая повариха явно благоволила ему), он направился к офицерскому столу. Сидеть рядом со своим курсом не хотелось: кусок в горло не полезет от их вытянутых серых лиц.

– Ай!

– Бл… Соловьёва!

Она налетела на него с размаха и едва не упала на недавно вымытый пол. Сердито нахмурилась, поправила погоны на плечах, коснулась ладонью копны волос, стряхнула с них невидимую пыль.

– Как будто с твоими лохмами могло что-то случиться, ― не удержался он и выдохнул раздражённо. ― Смотри, куда идёшь.

– Я смотрела, это вы вышли из-за угла, ― тихо, зло, упрямо прошипела она, поднимая глаза.

– Что-что? ― переспросил он, поднимая бровь и ощущая, как по позвоночнику прокатывается волна раздражения.

– Осторожней, ― она снова глупо вздёрнула подбородок. Грёбанная заносчивость.

– Закрой рот, Соловьёва, и не открывай его больше никогда в моём присутствии, ― терпение неумолимо заканчивалось. ― Ясно?

Несколько долгих секунд она молчала. Они застыли друг напротив друга, словно ощетинившись. Антон так сильно жалел, что она удержалась на ногах, что это сожаление можно было услышать.

Умные на войне умирают первыми. Учись быть как все. Ломайся или уходи.

– Ясно, ― она закусила губу, глядя на него как на ядовитую змею. Пусть смотрит.

– Не открывай. Рот. В моём. Присутствии, ― второй раз за день произнёс он по слогам, будто пытаясь вколотить смысл в недалёкую голову Соловьёвой. ― Повторяю вопрос: тебе ясно?

Промолчала. Только костяшки на сжатых кулаках побелели.

– Чудесно.

Сделал широкий шаг с расчётом уйти за её спину, не задевая плечом ― слишком противно ― и вдруг замер. Смотрела она зло, но на это было плевать…

Над слабо изогнутой (он не любил такие) невыразительной бровью было будто вдавлено внутрь светлое, почти белое, маленькое родимое пятнышко. Не просто пятнышко. Будто цветок. Будто… лилия. Он не замечал раньше, да и не смотрел, а сейчас вдруг совершенно чётко увидел три лепестка. Белая лилия.

Изорванный, подранный стул, руки, примотанные изолентой, кровь, вонь, запах гари и жуткое ощущение ожидания, горящее клеймо, настолько горячее, что его жар ощущался за несколько, кажется, метров, и невыносимое жжение в груди.

Жар, нестерпимый жар, он падает в бездну, он умирает, кричит так, что сейчас вот-вот лопнут связки и треснет грудь…

Антон моргает. Моргает. Умирает.

Он быстро зашагал к офицерскому столу, игнорируя злые взгляды со стола второкурсниц, к которым уже вернулась Соловьёва. Сел. Отодвинул поднос с едой.

***

В первом часу ночи он лежит на слишком белой нерасстеленной постели и смотрит в потолок. Он зашёл к мозгоправу в кабинет. Молодая энергичная женщина лет тридцати приветливо улыбнулась ему, пригласив войти, а потом он увидел кресло. Молча вышел, игнорируя её вопросы. Не сегодня. В другой раз.

Встав, выпив стакана три воды (а лучше б водки, но её нет) и плотно задёрнув все занавески, он ложится снова и ― удивительное дело ― часа через два засыпает.

Антону снятся трупы людей, которых он никогда не видел, и во сне он знает: это он их всех убил.

Глава 5.

Понедельник, 28 ноября. Он оторвал от календаря до тошноты оранжевый листок с нарисованными осенними листьями, весёлыми и красочными, и взглянул в окно: серый промозглый дождь лил стеной, а соседнюю казарму было не видно из-за плотного слоя белого тумана. Восемь утра, и он снова здесь ― в своём кабинете. Спокойно. Здесь ― спокойно. Ремонт ― отличная вещь. Он с ужасом подумал, что было бы, если б канцелярия на пятом этаже была свободна. Если бы ему пришлось проводить целый день в окружении этих девиц.

Стук. Проклятый стук в дверь. Идиотская Соловьёва. Снова?

Нет. Соловьёва не стоит в наряде. Он вынужден был снять её вчера, потому что после трёх бессонных ночей она падала в прямом смысле этого слова. Ему-то пофиг, конечно, но у начальства могли возникнуть вопросы. Не она. Какое облегчение.

Он закрыл глаза, опуская голову на руки, просидел так целую вечность, прогоняя мысли как можно дальше. Они отползали, но всё-таки не уходили окончательно, замирали где-то там, в темноте. Об отце. О Максе. О Лёхе.

В дверь просунулась бледная рожица Ланской, белобрысой низкой подружки Соловьёвой. Надо же, запомнил. С ума сойти.

– Товарищ старший лейтенант, вас товарищ генерал-майор вызывает, ― пискнула она, даже не входя, только просовывая в щель свой острый нос и большие оленьи глаза.

Боится. Умница. Хотя бы эта трясётся и не считает себя самой умной.

– Можешь идти.

Открыв дверь кабинета Звоныгина и уже предчувствуя неприятную сцену, касающуюся неявки к психологу, Антон, помимо него, увидел в помещении ещё одного человека, сидящего к нему спиной. Лейтенанта, судя по погонам.

– Товарищ генерал-майор… ― начал он, и в это время человек на стуле обернулся.

Антон услышал, как сердце внутри испуганно вздрогнуло и замолчало.

Потому что на стуле сидел Макс.

Макс, которого он похоронил ещё в окружении сто второго десантного. Которого вместе с группой окружили эти грёбаные американцы. У которого не было ни шансов, ни пуль, ни гранат.

Антон был в диверсионной группе далеко за линией фронта. Когда вернулся, Макс, как обычно, не вышел встречать его прямо к аэродрому за лесом, не хлопнул по плечу, не спросил шутливо-привычно: «Вернулся, деточка?». Антон не ответил ворчливо и раздражённо, но с диким облегчением: «Иди лесом, Назар». Он вернулся, и какой-то незнакомый пацанёнок из пополнения на вопрос о местонахождении Макса пожал плечами и ответил: «Лейтенант Назаров убит».

Убит. «Лейтенант Назаров убит», ― звучало так просто и легко. Звучало так правильно. Белобрысый парнишка произнёс это, будто говоря о сигаретах, картошке или водке. Антон не винил его. И ушёл добровольцем на другое задание на следующий же день, с которого по-настоящему не вернулся.

Ему давно пора было бы привыкнуть к смертям. Каждый месяц, каждый день он слышал имена парней, с которыми раньше учился, с обычным здесь словом рядом ― «убит». Блесс убит, убиты братья Куликовы, Мордвину оторвало обе руки, и он умер в лазарете, корчась от боли, у Лескова нет ноги, а у Лутая ― обеих, бедро Харын-Басарова превратилось в кровавое месиво, Холов убит, Шашников, не успев надеть противогаз, выплюнул свои лёгкие с кровью по дороге в госпиталь и умер, Карчинского разорвало миной пополам…

Назаров, его лучший друг, слишком весёлый и говорливый, тоже отправился в лучший ― лучший, он ни на секунду не сомневался ― мир.

Но Макс сидел на стуле, живой, с перемотанной рукой, и буравил его глазами.

Так не бывает. Наоборот ― да. Но не так.

– Тон? ― его брови взлетели, но лицо осталось неподвижным, будто Макс не до конца понимал происходящее. ― Тон…

Я и сам не верю. Не верю. Не верю в это, Назар. Как в такое поверить.

Он вдруг рванулся с места, сгребая Антона в охапку целой рукой. И тот, наплевав на всё и всех, просто обнял его в ответ так сильно, как мог.

– Руку оторвёшь, и так еле пришили, ― засмеялся Макс, отстранившись, но всё ещё держа здоровую кисть на его плече. ― Мне сказали, ты убит. Ну, не таращи так глаза, деточка, пол грязноват, чтобы собирать.

– Иди лесом, ― выдохнул Антон. Чувствуя, как всё встаёт на свои места. ― Иди лесом, Назар.

– И не подумаю, ― хмыкнул Макс. В его глазах всё ещё светилось недоверие.

Потому что такое не может быть правдой. Чудес не бывает ― запомнил Антон ещё со времен мамы, отца, Лёхи и той, чьё имя он не называл даже в мыслях. Никогда.

Потому что это было слишком.

– Рад, что всё так получилось, ― кашлянул генерал-майор за столом. ― Можете на сегодня быть свободны. Калужный, только всё же загляните к психологу. Вы ведь так и не побывали там, если я не ошибаюсь.

– Ты как здесь вообще? ― набросился на него Макс, когда под их ногами оказался мокрый асфальт. ― Ведь так и знал, что ты не подохнешь…

– Что тогда так обрадовался? ― улыбнулся Антон. И вдруг замер.

– Ты чего?

Он не искал его. То есть совсем. И могилы его не видел. «Лейтенант Назаров убит», ― сказали ему, и Антон просто поверил. На вопрос о том, где он лежит, парень неопределённо мотнул головой (видно, точно не знал) и ответил, что в одной из братских могил. Тогда, в конце сентября, всё размыло – уже не найдёшь ни крестов, ни фамилий.

Антон поверил. И ушёл, и проглотил боль, и слёзы, проглотил всё. И смерть Макса проглотил. А сейчас она слишком прочно засела где-то там, в глубине, чтобы просто выкинуть её.

– Я должен был искать тебя.

– Брось, Тон, ― слабо, едва заметно улыбнулся Макс. ― Я знаю всё, что ты сейчас мне возразишь, и говорю тебе: брось. Не ешь себя понапрасну. Все были уверены, что я погиб.

– Но я должен был…

– Не должен. Ты думал, что я в братской могиле. О таком не врут. Ты ни в чём передо мной не виноват.

– Ну и где ты был? ― спросил Антон, когда они опустились на лавку перед штабом. ― Живучий, как чёрт.

– Но-но, деточка! ― засмеялся Макс. ― Знаешь, кстати, как зовут нас эти уроды? Ты бы слышал! Они говорят: «Русские ― это боги из замёрзшего ада. Если ты скажешь им, что при таком холоде жить невозможно, они засмеются и пойдут играть в снежки». Я и правда тогда чуть не сдох. Знаешь, попали в окружение, думал ― всё, крышка, ору своим ребятам, чтобы оставили гранаты для себя, ― Макс вздохнул, засовывая руки в карманы бушлата глубже. ― А потом как накрыло. Не знаю, похоже на Марк 47, хотя чёрт его там разберёт. В общем, всё, хана, уже увидел свет в конце туннеля, помолился святому Моисею и всё прочее. Но нет ― очнулся потом в госпитале. Сказали, что три дня искали, в воронке валялся, оглушило, мама не горюй. Отделался вот контузией и раздробленной рукой, ― он махнул своим гипсом, улыбаясь. ― Ну а ты? Как сам-то?

Что ему было ответить? Кровь. Он в ней по уши ― в своей и чужой.

Назар был рядом. Он не один больше.

– Пойдёт, Макс.

Назар согласно кивнул. Усмехнулся по-доброму, всё понимая, как только он умел, и хлопнул Антона по плечу со всего размаху здоровой рукой.

– Будут у нас времена и получше, деточка, а? ― улыбнулся он.

Антон взглянул в его светлые глаза. Максу сейчас было тысячу лет. Потому что нельзя быть таким мудрым в двадцать два. Назар обо всём догадывался. Может, и не обо всём, но о многом. И никогда не стал бы спрашивать.

– Конечно, ― выдохнул Антон с облегчением.

– Ну а сейчас что у тебя? Начальником курса заделался? ― хмыкнул Макс.

– Лучше заткнись, Назар.

– А что такое, нашей деточке не нравится?

– Да эти бабы…

– Здесь есть бабы?! ― Макс вытаращил глаза, в огромном бушлате став похожим на огромного нахохлившегося филина.

– Лучше б не было, ― мотнул головой Антон. ― Хочешь ― возись с ними сам. Я с куда большим удовольствием… с меньшим отвращением буду заниматься с парнями. Эти бабы, ― скривился Антон. ― Они тупые, как не знаю кто. На войну засобирались.

Как-то так и получилось, что через час они снова стояли в кабинете генерал-майора.

– Товарищ генерал-майор, ― начал Антон. ― Лейтенант Назаров назначается на должность курсового офицера. Возможно, ему будет на первых порах проще, если я дам ему руководство над б… над женским взводом. Девушек почти в четыре раза меньше, чем парней, он сможет освоиться, привыкнуть.

Пусть. Он. Согласится. Потому что если ему удастся сбросить заботу об этих тупицах на Макса, который не против, то это будет самым лучшим, что случилось с ним здесь, будет настоящим подарком судьбы.

Макс любил девушек. Любил так, как никогда не умел любить Антон ― он мог часами восхищаться их красотой даже без намёка на секс, просто потому, что девушка нравилась ему, мог говорить комплименты, таскаться за ней, как последний кретин, петь баллады под балконом и дарить огромные букеты роз. Даже дружить с ними Макс умел.

Генерал-майор должен был согласиться. Это было правильно, это было логично.

– Неужели вы думаете, Антон Александрович, что с девушками забот меньше? Наоборот, я ставлю вас как старшего по званию и более опытного офицера присматривать именно за ними. А Максим Андреевич прекрасно справится с курсантами и один.

***

– Взвод, подъём! На центральном проходе становись! ― хрипло выкрикнула Ланская в четвёртый раз. Стрелка секундомера быстро поползла, отмеряя положенные сорок пять секунд, и где-то на тридцать пятой Антон скривился: они снова не успеют. Тупицы. Тупицы. На какую войну они собрались?!

Три тридцать шесть утра двадцать девятого ноября, и взвод поднимается по тревоге уже третий… Нет, кажется, четвёртый раз, начиная с двенадцати, с вполне точным расчётом: подъём, почти минут сорок, чтобы заснуть, и снова подъём.

На пятьдесят восьмой секунде первой выскочила замкомвзвода Сомова, застёгивая бушлат на ходу, и через пятнадцать секунд полуодетый взвод стоял на проходе, буравя Антона злыми (и уже почти невидящими) глазами.

– Минута тринадцать, ― провозгласил он и поднял секундомер вверх.

Они стояли, покачиваясь. Соловьёву, растрёпанную и с расстёгнутым кителем, держала под плечи Широкова. Они обе так и не выспались после того наряда.

Её нужно выскрести из головы. Её злые глаза, торопливую походку, её привычку махать руками, как чёртова мельница ― её всю, потому что в его голове такой фигне места нет. Нет места мельканию этих воспалённых образов вперемешку с мамой, Лёхой, кровью и войной. Её нужно выжечь. И он сделает это.

Спасительная злость наполнила тело. Всё нормально, Антон, всё как прежде. Если они не перестанут тупить и считать себя пупом земли, подохнут в первые же дни.

– Форма одежды? ― тихо спросил он, встав прямо перед ней. Стоит только шагнуть.

– Номер четыре, ― нестройно, но громко откликнулись все.

Она молчала. И не поднимала глаз.

– Форма одежды, Соловьёва? ― вкрадчиво переспросил он.

Если она заплачет ― она проиграла. Если она заплачет ― он победил. Эта война почему-то показалась ему самой важной, чуть ли важнее той, что осталась где-то за плечами. Ломайся. Так нужно. Ты поймёшь. Ломайся.

Лучше бы вернуться туда, чем воевать здесь.

– Номер четыре, ― прошептала она, качнувшись.

– Тогда где твой бушлат, Соловьёва?

Она блеснула глазами, вздёрнув свой подбородок. Почти открыла рот, чтобы сказать что-то язвительное, чтобы сказать, как сильно ненавидит его… Промолчала.

– Что ты, мать твою, таращишься на меня? Когда спрашивают, нужно отвечать. Тебя даже этому не научили, курсант?! Наряд вне очереди!

Зрачки Соловьёвой занимали почти всё пространство, и голубая ― слишком ― радужка виднелась лишь узкой полоской. Красные глаза. Синие круги под ними. Сколько же ночей ты не спала, Соловьёва?

– Ну и какого чёрта вы здесь делаете, если даже не можете быстро одеться? Что вы будете делать, когда начнётся обстрел, а? ― рявкнул он. ― Вы пришли в это училище. И я тоже, к огромному сожалению, пришёл сюда. Хватит буравить меня своими глазищами! Уж поверьте, я сделаю всё, чтобы выбить дурь из ваших голов.

Он повернулся спиной к строю, чувствуя, как она сжигает его взглядом. Не сжигай, Соловьёва, скажи всё, что ты думаешь…

– Сколько можно издеваться над нами?! ― голос не её. Это истерично всхлипывала Осипова. Это неинтересно.

Прикрикнув, как следует, так, что они испуганно прижались к стене, и раздав наряды, он снова посмотрел на стрелку секундомера. Что же, подождём ещё часик, а потом можно и повторить. Спать не хотелось. Ничего не хотелось.

– Отбой.

Утром он всё-таки поплёлся к мозгоправу, почти не чувствуя недосыпания. Только привычное чувство лёгкости в голове и руках. В кабинете, обставленном до тошноты миленькими цветочками, сидела довольно молодая женщина. Когда Антон вошёл, она одарила его миролюбивым взглядом. Он уже видел их. Мозгоправы всегда делают только одно: разъясняют ему его право быть безвольным, несчастным и жалким. «Если захочется устроить истерику, ― говорят они, ― не отказывайте себе в этом». Согласно их словам, Антон без проблем должен сесть в кабинете начальника училища и разрыдаться, наматывая сопли на кулак и жалуясь Звоныгину на своё нелёгкое прошлое.

– Антон Александрович? Я вас давно жду, ― улыбнулась женщина, указывая на кресло. Он содрогнулся. Огромное, почти в полкомнаты кресло. Зелёное. С подлокотниками. Игнорируя липкий страх, Антон сел на стул напротив неё.

– Ну, хорошо. Меня зовут Кометова Юлия Леонидовна, я психолог, ― улыбнулась женщина, сцепляя руки в замок. ― И я просто хочу побеседовать с вами.

Она начала показывать ему идиотские картинки, на которых была изображена какая-то хрень, и приставать с вопросами, что он видит на них.

– Ничего, ― пожал плечами Антон, рассматривая очередное чёрное растёкшееся пятно. Вспоминался какой-то французский фильм, но воспоминания эти плыли далеко-далеко. У чувака пошла кровь из носа, и он просит десятку. Он когда-то смотрел фильмы?

– Ну, хоть какие-то ассоциации эта картинка у вас вызывает? Что это?

– Пятно.

– Пятно? И всё?

Пятно было похоже на шприц. Совсем чуть-чуть. Антон пожал плечами.

– Да.

Заставив его пересмотреть ещё сотню картинок и нарисовать какие-то кружки и точки, она дала Антону идиотский тест с вопросами вроде «когда вы в последний раз были на море». Он ответил, что два месяца назад. О том, что он со своей диверсионной группой потопил там американский корабль, Антон писать не стал.

– Как вам работается, Антон Александрович? Чувствуете что-нибудь особенное, может быть? ― поинтересовалась мозгоправ.

– Ничего, ― ответил он, рисуя очередной кружок.

– Ничего особенного?

– Ничего вообще.

Антон сразу пожалел. Потому что она уставилась на него взглядом давайте-поговорим-об-этом.

– Ну, а как девушки? Они у нас непростые, ― улыбнулась она, отчего-то не спросив о чувствах.

Они не непростые ― они тупые.

Спутанные волосы, красные глаза, зрачки на всю радужку. И лилия.

– Всё нормально.

– И всё же у вас с ними проблемы, ― сказала она всепонимающим тоном.

– Вы решили это по вашим картинкам и точечкам? ― съязвил он.

– Нет. Догадалась, ― она улыбнулась. ― Ваше неприятие к девушкам чувствуется. Что на тех же самых картинках и точечках, что в личном общении. Но вы, должно быть, пережили что-то личное на этот счёт.

– Должно быть, ― Антон поставил последнюю точку. ― Я могу идти?

– Послушайте, можно не любить конкретную женщину, но ведь женщины вообще ― разве это не прекрасно? ― мозгоправ улыбнулась. Господи, сюда бы Макса – обсуждать проблемы женской красоты. ― Они приносят в мир тепло и жизнь. Вот послушайте, все самые прекрасные слова в нашем языке ведь женского рода: любовь…

Его последняя любовь умерла в Лондоне семь лет назад.

– …семья…

Мама. Лёха. Даже отец.

– … вера…

… в снаряды.

– Война. Кровь. Боль. Пытка. Ненависть, пустота, смерть, темнота, бездна, пропасть, пуля… Мне продолжить? ― Антон встал и взял со стола фуражку. Мозгоправ смотрела на него чуть укоряюще.

– Вам нужно какое-то спокойное занятие. Я очень настоятельно рекомендую вам слушать классическую музыку. Конечно, никто не просит вас ходить каждый день в консерваторию…

В этот момент у двери раздался какой-то шум, плеск, и в кабинет ввалилась Соловьёва (а кто бы сомневался?) с испуганным лицом. Что-то пробормотав, она принялась вытирать лужу, которую расплескала. Неуклюжая, ну конечно. Наклонилась. Кресло скрывало её ноги, но спину Антон увидел отчётливо: маленькие позвонки, проступавшие сквозь форму. Совсем игрушечные. И растрёпанные волосы ― не по уставу.

– Я мыла пол в лаборантской, вот хотела здесь помыть, но я разлила, я нечаянно и сейчас вытру…

– Зат.. молчи, Соловьёва. Вытирай и иди, ― раздражённо сказал он, покосившись на мозгоправа.

Она пришла и увидела его здесь. У этого кресла. Как будто у него что-то не в порядке с психикой.

– Татьяна, ты же играешь на фортепиано? ― вдруг поинтересовалась психолог.

Антон посмотрел на Соловьёву со всей злостью, с которой мог. Сжал кулак. Замораживая. Чтобы она не двигалась. Чтобы не смела сказать…

– Да, ― выпалила она, вздёргивая свой подбородок и победоносно глядя на Антона. Маленькая сволочь. ― Играю.

– Прекрасно. Ты ведь как раз на втором? Будешь играть Антону Александровичу пару раз в неделю что-нибудь спокойное, предположим, договорились?

Её лицо вытянулось и побледнело. Боится. Конечно. Разумеется, она никогда не станет играть ― упаси боже ― ему. Он не допустит. Но даже от одной мысли об этом Антона коробило.

– Я… вряд ли достаточно хорошо играю.

– Просто отвратительно, ― подтвердил Антон, отворачиваясь, и почувствовал, как там, за спиной, губы Соловьёвой сжимаются в тонкую полоску.

– Я слышала, как играет Татьяна, ― терпеливо улыбнулась мозгоправ. ― И её игра вполне подойдёт для наших целей.

– Для ваших.

– Нет, Антон Александрович, для наших. Идите, Татьяна, домоете потом.

Она юркнула за дверь, громыхая ведром, слишком большим для неё. Так ей и надо. Мозгоправ взглянула на него серьёзно (слишком) и начала слишком спокойным голосом:

– Татьяна будет вам играть, как я и сказала, и я обязательно послежу за этим. Или у вас есть какие-то возражения против неё?

– Только одно: она фальшивит.

– Вы пришли с войны, Антон Александрович, ― вздохнула она. ― Тому, кто вернулся оттуда, необходима помощь психолога.

– Тому, кто вернулся оттуда, не поможет уже никто, ― ответил он и вышел.

Соловьёва стояла в очереди в столовой, улыбаясь парню с первого курса во весь рот. «Денис», ― так она его называла, позволяя ему трогать себя за локоть. Подавать тарелки. Господи, как можно вообще обращать внимание на такую… Такую?

Нахрен это.

Когда вечером Антон повернул ключ в двери и вошёл внутрь квартиры, то сразу понял: он не один. И сразу почувствовал ― вот она, его война. Никуда он от неё не уехал, никуда не спрятался. Потому что тело сжалось и подобралось, как перед атакой, включились инстинкты, действующие куда быстрее, чем он сам, а сердце глухо застучало, гоняя кровь по телу. Рука совершенно неосознанно вытащила нож из заднего кармана брюк.

– Тон! ― вдруг весело воскликнул женский голос. Он не узнал, обернулся: на пороге кухни, сияя, стояла Мия. Антон быстро спрятал нож обратно в карман.

– Ну, сестру не узнаёшь? Боже, Тон, сколько же мы не виделись!.. ― засмеялась она слишком громко и обняла его.

Дёрнулся, когда её грудь прижалась к его груди. Просто по привычке. Кладя руки на серую ткань платья Мии, он закрыл глаза и прислушался: тихо тикали часы, тихо вздымалась грудная клетка младшей сестры. В голове тоже стало тихо. Мия, Макс. Больше у него никого нет. А теперь они оба здесь. Но зачем она приехала так неожиданно? Что, если… отец?

– Сколько раз я просил не называть меня так? Что-то случилось? ― тревожно спросил он, отстраняясь. ― Почему ты приехала и не предупредила?

– Всё хорошо, Тон, не волнуйся, ― Мия снова засмеялась, поправляя погоны на его плечах. ― Уже старший лейтенант, Господи, как же время идёт. Ну что, накормишь меня? Я голодная, как зверь, целый день ничего не ела.

Вода закипела быстро, и, несмотря на то, что в магазине он в последний раз был недели две назад, Антон всё-таки нашёл какие-то макароны и поставил их вариться.

– Ты цел, здоров? ― щебетала Мия, не переставая метаться по кухне. ― Мы ведь получили письмо два месяца назад о том, что ты в госпитале, и так испугались… То есть я испугалась, ― смущённо поправила она.

Мы. Она и отец.

– Как он? ― спокойно спросил Антон.

И почти не больно.

– Нормально. Всё хорошо, ― кивнула сестра, чуть пожав плечами, и не продолжила. Потому что знала, чем всё это кончится. ― Ну, что с тобой было? Я пыталась связаться с твоим командованием, но ничего не получалось, и вот только сейчас узнала, что ты здесь. Как ты себя сейчас чувствуешь? Что случилось? Я хочу знать подробности! Перед тобой будущий медик!

– Так, по мелочи. Ничего серьёзного, медик, ― ухмыльнулся Антон, касаясь её носа. ― Ты-то здесь что делаешь, а? Как нашла меня, как внутрь попала? Ну чего тебе в Калининграде не сиделось…

– Уж и не рад, ― насупилась она и тут же оживилась: ― Я ведь перевелась сюда. С гражданского на военного врача. Посмотрели все документы, успеваемость, сказали, что через полтора года уже на фронт можно.

В кухне повисло тягучее молчание. Почему всё в его жизни связано с войной? Друзья, враги, даже эти тупицы из училища… Семья (стереотипы, конечно, он и не верил в них, но всё же) ― оплот, что-то надёжное, но и здесь выходило то же самое.

– Зачем? ― тихо спросил он.

– Не смогу сидеть в стороне.

Антон усмехнулся. Все они, Калужные, такие ― Лёха, он, теперь и Мия. С головой да в омут.

– Я не стану тебя отговаривать, упрямая ты моя, ― он потрепал её по волосам и помешал макароны. ― Это даже и не патриотично, хоть я и боюсь за тебя. Только знай: там всё не так, как ты думаешь. Как все здесь думают.

– А как? ― спросила Мия, вдруг притихнув. Комната снова погрузилась в тишину. На этот раз ― в мягкую. И он постарался подобрать такие же слова ― мягкие. Он никогда не умел.

– Там уже ничего не понятно. День, ночь, снаряды, земля и небо ― всё в какой-то каше. Ты думаешь, что сражаешься с врагами, ― Антон улыбнулся, ― но сражаешься только со смертью.

Вокруг тысячи людей, но ты всегда один. Потому что человек всегда одинок перед собственной смертью.

Только им этого не понять. Они думают: они самые умные. Думают, что знают. А потом посмотрят на него полными слез глазами: как же так, товарищ старший лейтенант? Почему я умираю, товарищ старший лейтенант? Я ведь умею играть на пианино, и я лучше всех всё знаю. Почему вы не объяснили мне, что и как?

Антон поставил на стол кастрюлю и дал Мие ложку: тарелок всё равно не было. Но она вдруг вышла в коридор и вернулась обратно с сумкой. Порывшись, она достала какие-то тетрадки.

– Недавно побывала в нашем интернате, ― улыбнулась Мия. ― Встретилась с преподавателями, поболтала. Петра Денисовича убили, представляешь? Как я расстроилась! Вот, смотри, забрала кое-какие наши старые вещи.

Она протянула ему тетради. Он не узнал их, открыл, прочитал на обложке надпись, выведенную второпях неровным почерком: «Калужный А. 10А класс, алгебра». Тройки, четвёрки, даже двойки. Он никогда не блистал способностями к учёбе и усидчивостью, в отличие от сестры и от брата.

Антон положил тетради на стол. Мия уставилась на него.

– Ну, что ты ещё хочешь сказать? ― он закатил глаза. ― Я знаю тебя все твои двадцать лет, так что не томи давай.

Мия быстро залезла в свою необъятную сумку и вынула оттуда белый конверт. У него кольнуло сердце. Что в нём ― Антон не знал. Просто чувствовал.

– Нашла в твоем дневнике за одиннадцатый класс и решила, что ты, может быть, захочешь забрать, не знаю… Такое время сейчас, может быть, ты хотел бы иметь какую-то память… Извини, если ошиблась, ― проговорила она и протянула ему конверт.

– Открой.

Мия вздохнула. Открыла.

С чёрно-белой фотографии на Антона взглянула она.

Светлые волосы завитками, обрамляющие лицо, и улыбка, обнажавшая широкую ещё щель между передними зубами. Только её, особенная, улыбка. Она всегда улыбалась ему вот так.

– Убери. Убери, мне не нужно.

Он почти вбежал в приёмную попечительского дома святой Анны. Христин улыбнулась ему навстречу своей неизменной открытой улыбкой, обнажавшей её белые, совсем чуть-чуть неровные, зубы.

– Наконец-то! Я тебя вторую неделю жду. Думала, что ты сбежал, ― прошептала она, сжимая его руку и смеясь.

Сердце билось как сумасшедшее.

– Ну, куда я от тебя убегу?.. ― улыбнулся Антон, целуя её пальцы. ― Я так соскучился.

– И я, ― она засмеялась, совсем тихо, и тут же зажала рот ладонью. ― Тш, миссис Минчин услышит. Где ты был? Это не секрет? Ни Мия, ни Алекс тоже ко мне не заходили последние дни, я не знала, что думать.

– У меня такая новость, Христин, ты не поверишь, ― он чуть подождал, приходя в себя. ― Меня готовы взять на факультет спецназа, ты представляешь? Они сказали, что готовы и что мои результаты позволяют мне! Через две недели мы уже должны быть в Рязани.

На секунду Христин замерла, не отнимая рук.

– В Рязани?..

– Да, да, это такой город у нас в России, я же тебе рассказывал, кузница лучших военных кадров, если хочешь, ― Тон улыбнулся, едва не задохнувшись. ― Я ещё не говорил с отцом, но ты только подумай! Я и тебя отсюда увезу, мы начнём совсем другую жизнь вдвоём, поженимся, хочешь? Ну, хочешь?

– Ты будешь военным, ― тихо сказала она.

– Конечно, я же…

– А если ты уйдёшь на войну? ― вдруг серьёзно спросила Христин и подняла на него свои огромные печальные глаза.

– Ну, что ты, какая же сейчас война. Ну? Почему ты так боишься этого? Военный ― это мужская профессия, хорошая профессия, и мы…

Она вдруг вырвала у него руку и отвернулась, отойдя к стене и отвернувшись.

– Христин… Да что ты? ― недоумевающе спросил он.

– Как я уеду? ― тихо спросила она, не поворачиваясь. По голосу Антон понял, что она плачет.

– Христин…

– Как я уеду в другую страну? По-русски я знаю только «Антон», «Москва ― столица России» и «Я люблю тебя»! Как я оставлю мать? ― она говорила совсем неслышно.

– Она тебе не мать, ― отрезал Антон. ― Она бросила тебя, и я не понимаю, почему, когда ей плохо, ты должна заботиться о ней. Мы начнём там, в России, совсем другую жизнь. Только ты и я.

– Ты и я… ― повторила она.

– Ну, что ты? Мы же много переговорили об этом в прошлом году, ― растерянно пробормотал он, не понимая причины её расстройства. ― Ты, кажется, не возражала.

– В прошлом году всё это было так далеко, Тони! ― вдруг громко воскликнула она. ― Как же я уеду, скажи мне?! Здесь мой дом и моя мать. Да, дом ― это попечительский приют. Да, мать ― это женщина, которая много лет назад оставила меня, но сейчас она больна, и я нужна ей! У меня нет другого дома, и другой матери тоже нет! Сначала Польша, потом Англия, смотри, я едва научилась говорить по-английски, как мне переучиваться по-русски? И сколько? Где я буду учиться?! Что я буду делать в этой твоей холодной России?

В комнате повисло молчание. Антон слышал удары своего сердца. Нет. Нет. Это ведь не значит, что она…

– Я люблю тебя больше всего на свете, ― прошептала она, подходя и умоляюще глядя на него. ― Но я не могу поехать с тобой. Послушай, здесь есть много военных университетов, ты мог бы попробовать…

Скинув её руки с плеч и не слушая рыданий, он сбежал по ступенькам.

Глава 6.

– Через что могут воздействовать на организм отравляющие вещества, ты меня спрашиваешь? ― возмущённо вопрошал с кафедры майор Краевой. ― Бондарчук, ты спятила, что ли?! Опять? От того, знаешь ты это или нет, будет зависеть твоя жизнь и жизнь твоего взвода! Не приму самостоятельную, сиди и учи!

Таня-то всё выучила и снова нормально не выспалась. Дописав пятый и последний вопрос, она отложила ручку, положив голову на руки.

– Лармина, можешь выбросить свои шпаргалки! Вы обалдели сегодня совсем?! ― заорал Краевой, не поднимая глаз от журнала. Никого это уже не удивляло: он слышал даже самые малейшие шорохи. ― Там не будет никаких шпаргалок! Там, когда вы услышите хлопки газовых снарядов, никто не успеет ничего подсмотреть, вы это понимаете?! Вы умрёте сами и сгубите своих подчинённых ни за что ни про что, потому что просто не выучили!

– Что в третьем? ― едва слышно зашептала Валера над ухом.

Стойко игнорируя настойчивое желание дать ей чем-нибудь по башке, Таня подняла голову, сонно пробежала глазами третий вопрос, гласивший «названия нервно-паралитических отравляющих веществ».

– Блин, целиком не помню, что там. Зарин, зоман, VX… И ещё что-то…

Валера быстро записала продиктованное, а затем полезла во внутренний карман кителя.

– С ума сошла? У него же слух, как у кошки. Он запалит твои шпоры, ― встрепенулась Таня: по РХБЗ у Валеры и так уже стояла пара и два трояка.

– Рукописи не горят… Кто это там сказал? Цезарь? ― хитро улыбнулась Валера.

– Воланд, ― Таня закатила глаза. ― Иди хоть выйди, там и посмотришь.

– Так вот: у твоего Воланда рукописи не горят, а у Валерии Ланской шпоры не шуршат! ― торжественно провозгласила она и извлекла на свет малюсенькие бумажки, тщательно обклеенные скотчем со всех сторон.

– Восхитительно, ― прыснула Таня.

– Соловьёва и Ланская, что у вас там происходит? ― Краевой так и не поднял глаз от журнала.

– Ничего, товарищ майор, ― пискнула Валера и принялась строчить.

Таня взглянула на часы: до конца пары оставалось двадцать минут. Можно ещё успеть задремать, если повезёт. Едва она закрыла глаза, снова уронив голову на парту, как у уха послышался шёпот Валеры:

– Как ты думаешь, сейчас поесть или до общаги потерпеть?

Под едой подразумевался разве что не бронебойный пряник, который в придачу к каше дали сегодня на завтрак. Откусить от него не было возможно при всём желании, но тем прекраснее он был: такой пряник долго не кончался.

– В общаге лучше поешь, ― не поднимая головы, посоветовала она.

– Но хочется сейчас, ― Валеру Таня не видела, но знала, как жалобно она скривилась и какая глубокая задумчивость отразилась на её лице. ― Слышишь, как живот урчит?

– Тогда съешь сейчас.

– А что я тогда буду в общаге кушать?

– О боже, Валера, ― Таня даже выпрямилась, ― мне кажется, что в девятнадцать лет ты можешь сама решить, когда будешь есть свой пряник.

– Ладно, съем сейчас, ― Валера решительно мотнула головой и полезла в карманы, достав оттуда круглый замызганный пряник. В эту секунду Краевой всё же окинул взглядом аудиторию, и Валера мгновенно спрятала своё сокровище, а затем и вовсе исчезла под партой, откуда в ту же секунду донёсся громкий хруст. Таня закатила глаза и закрыла лицо руками, пряча смех.

– Ланская, ты опять ешь? ― трагическим тоном спросил Краевой, уставившись на место, где должна была сидеть Валера. Послышалось шуршание, треск ― это Валера ударилась о крышку парты ― и наконец Ланская вынырнула на свет.

– Никак нет, ― тоненько ответила она, потирая ушибленный лоб и невинно смотря на Краевого.

Весь взвод, уже не сдерживаясь, прыснул, и даже майор не смог скрыть улыбку, но тут же посерьёзнел.

– Вы что, не понимаете, насколько РХБЗ важный предмет? Вы только и делаете, что списываете и едите! Что вы будете делать, когда вокруг вас будут разрываться настоящие газовые снаряды? ― он окинул класс сердитым взглядом. ― Скажете своему взводу: «Ой-ой-ой, подождите, я сейчас только шпаргалку достану»? Я знаю, что ты всё скатала у Соловьёвой, так что иди сюда, на первую парту.

– Товарищ майор…

– Иди-иди. Вот тебе тест. Как у Якубовича, знаешь? Угадаешь букву ― получишь цифру. Иди, говорю, ― настойчиво повторил он. ― Будешь сначала себе мозги выносить, потом мне.

Валера, состроив несчастное лицо, отправилась на первую парту, кидая жалобные взгляды в сторону Тани. Потом она, видимо, всё-таки вспомнила про свои чудо-шпаргалки, которые не шуршат, успокоилась и принялась спокойно списывать дальше. Около Тани наконец наступила блаженная тишина, прерываемая лишь редким шёпотом девчонок. Прекрасное время для сна.

– Соловьёва, ты оглохла, что ли?! ― услышала она шипение сзади и обернулась. Машка протягивала ей бумажку. Если это опять чей-то вариант, она решать не будет. Не будет, и всё. Но, закатив глаза, бумажку она всё-таки решила прочитать.

Кто-нибудь что-нибудь компрометирующее узнал про старлея? Сил уже нет!

Косой подпрыгивающий почерк был явно Машкиным, но снизу стояли приписки и других девчонок:

Он задолбал!

Да забейте, он просто неадекватный.

Теория с американским шпионом ещё не отпала?

И внизу крупными печатными буквами:

Нужно узнать о нём хоть что-то!!!!!!

Они с Валерой так и не рассказали девчонкам ни о папке Калужного, найденной в отделе кадров, ни о несостыковках в его личном деле, ни о письме, которое они на следующий день написали во Владивостокский госпиталь. Просто решили, что пока это ни к чему.

О вчерашнем инциденте в кабинете Кометовой, их психолога, Таня старалась вообще не говорить. Даже Валере.

И не думать.

Потому что да, конечно, никто не сомневался, что Калужный ― полный неадекват, что он больной на голову, да и что он вообще редкостный мудак, которому только у психолога и место. И она ни капли не удивилась, когда он нагрубил ей. Всё это было вполне в его духе. И нет ничего неожиданного и странного в том, что он оказался в кабинете психолога. Дело было совсем не в этом.

В том, что она увидела в его взгляде.

Таня готова была поклясться, что ей не показалось. Когда она ввалилась в кабинет со своим ведром, когда он посмотрел на неё, она вдруг увидела такой дикий, загнанный страх в его быстром взгляде, что испугалась. Он нагрубил ей, сказал, что играть на пианино она не умеет, хотя ни разу не слышал, но она видела, как нервно, до побеления пальцев сжимает он ручку, как бегает его взгляд ― слишком резко, слишком быстро, будто болезненно, будто чего-то избегая.

Рассказать об этом девочкам? Может быть, что-то и прояснилось бы…

Почему это казалось ей предательством? О человеке судят по поступкам. Поступки Калужного говорили только об одном: он тот ещё урод и садист.

– Записываем задание, ― сказал Краевой, но все, погружённые в списывание, не подняли голов. ― Голуби мои сизокрылые! Я сыплю вам зёрна знаний на доску, изволите клевать?

Пару человек засмеялось, Машка даже полезла записывать. С некоторых пор у неё появился листок с оглавлением «цитаты майора Краевого». В коридоре раздался звонок.

– Ну что, есть идеи по вычислению в Калужном американского шпиона? Или какого-нибудь другого шпиона? ― подскочила к ней Широкова.

Есть?

– Нет. Пока нет.

***

Рита была напротив, вновь заткнув одно ухо наушником. Правда, на этот раз она всё же иногда поглядывала на Таню. Вика и Димка возились с какой-то книжкой. Мама сидела рядом.

– Идите, мам. Добираться долго.

Несколько секунд мама молчала.

– Ты уверена, что нужно ехать так быстро? Почему бы нам не пожить ещё недельку?

– Пора, мамочка. Мне так будет спокойней.

И снова тишина.

– Здесь опасно?

Таня хотела ответить, что это правда так и что потому она-то и отправляет их так скоро. Потом поняла: мама спрашивает, боясь не за себя ― только за неё.

– Что ты, совсем нет. Здесь вообще ничего не происходит, ведь это совсем тыл, ― соврала она.

– Правда?

– Ну конечно.

Мама, милая мама. Ты говоришь совсем как раньше, так почему нельзя просто обнять тебя и поплакать? Когда кончилось детство? Кажется, его не было, совсем не было. А теперь она остается здесь, и это страшно. Почему нужно быть сильной и сдержанной, почему нужно думать за всех?

– Страшно тебе здесь?

– Нет, мама. Что ты.

Как это глупо ― врать в глаза самому родному человеку на этой Земле.

– И не смейте даже присылать мне еду или одежду. Нас здесь и кормят, и одевают хорошо. Мне совсем это не нужно, ― сказала Таня почти спокойно.

– Хорошо, дорогая, ― мама тоже говорила спокойно, но Таня видела, как дрожат её губы. ― Ты смотри же, если предложат поехать в какое-нибудь спокойное место, ты не отказывайся.

Ей очень хочется сказать, что это трусость и что она никогда не пойдёт на такое. Но матери… Разве есть дело матери, труслива её дочь или смела? Вглядываясь в мамины глаза, Таня понимает: нет. Была бы только жива и здорова.

– Конечно, не буду. Очень даже может быть, что так и случится, ― она замолкает, глядя на маму. И понимает ― всё она уже знает: и что кормят их ужасно, и что не топят часто неделями, и что ни в какое безопасное место Таня никогда не поедет.

– Ну, пора, вы опоздаете так. Очень жалко, что не могу вас проводить, но ты понимаешь ведь, нас так легко не отпускают посреди дня, ― сказала она. Мама принялась застёгивать куртку, а Таня подошла к Рите и, улыбнувшись, вынула наушник из её уха. Музыка не играла.

– Ты ведь всё ей наврала? ― пожала плечами Рита, глядя в пол. Таня промолчала. ― А что, если ты тут погибнешь? ― Рита подняла голову. В глазах стояли слёзы.

– Ну что ты, ― Таня мгновенно обняла её. ― Что ты. Здесь правда безопасно. Не волнуйся за меня. Только не забывай, о чём мы говорили. Хорошо?

Рита, всхлипнув и не разрывая объятий, кивнула. Тане вдруг сделалось страшно. Показалось, что они никогда больше не увидятся.

– Ну, всё, ― она вытерла слёзы с лица Риты. ― Всё, всё. Не плачь.

– Не волнуйся за них, я справлюсь, ― кивнула Рита, а потом её губы снова задрожали, ― только ты не умирай, пожалуйста.

Не умирай, пожалуйста. Будто всё уже решено.

– Нет, конечно нет, ну что за глупости. Посмотри, сколько людей возвращается с войны! Я тоже обязательно вернусь, ― она выдавила из себя улыбку, пряча ужас, а потом повернулась к Вике и Димке, стоящим рядом. ― Ну что, хулиганы?

– Я тоже хочу воевать, ― Димка смотрел исподлобья.

– Милый мой, хороший, ― Таня чувствовала, что ещё немного, и она всё-таки заплачет. ― Какой же ты уже взрослый.

– Все взрослые воюют, ― упрямо мотнул головой он. Таня обняла и его.

– И ты будешь. А пока заботься о маме и сёстрах, хорошо?

– Ты воюешь за меня. Это неправильно. Я мальчик, а ты девочка.

Дима кусал губы. Глаза были сухие. Таня поправила его тёмно-русую чёлку и взяла лицо брата в ладони.

– Я знаю, Дим. Пока я поручаю тебе всю нашу семью. Ты ведь сможешь защитить их? ― Дима кивнул. ― Молодец. Скоро я приеду к вам и спрошу, как ты защищаешь сестёр и маму. Я уверена, что ты всё сможешь.

– Почему ты не едешь с нами? ― тихо спросила Вика, стоя рядом с братом. Таня улыбнулась и присела на стул перед ними. Как же сложно сказать.

– Смотрите: вы должны помогать маме, верно? Если маму кто-то обидит, вы ведь будете защищать её? ― оба кивнули, и Таня продолжила: ― Наша страна ― это тоже как мама. Её обидели, очень сильно обидели. Разве я могу не заступиться за неё? Разве хорошие детки так поступают? ― она улыбнулась сквозь слёзы. ― Скоро вы вырастите и тоже станете защищать её, я уверена. А пока я поручаю вам нашу маму, ― Таня кивнула на двери, в которых застыла мама. Она плакала.

– Всё, всё, вам пора. Пишите мне чаще. Слышишь, Дима? Чтобы каждую неделю по письму получала, обо всём пиши, и за себя, и за сестёр. До свидания, до свиданья, мои милые, ― Таня по очереди обняла каждого.

– Не смей умирать, ― прошептала Рита, глядя на неё широко открытыми глазами.

Мама не обняла её. Таня знала: если они обнимутся, то уже не уедут.

– До свидания, родная.

– До свидания, мама.

Нужно просто дойти до общежития. Там можно будет плакать. Только бы дойти.

– Лисёнок! Как дела? Я с пар только что, ― к ней подбежал запыхавшийся Марк. ― Ты откуда?

Всё так несложно, набор простых правил: остановиться, посмотреть на Марка, слегка улыбнуться и положить руку на его плечо.

– Всё отлично.

Марк не верит: видимо, в набор правил стоит добавить ещё несколько.

– Очень устала после пар. Краевой совсем замучил.

– Семья уехала, да?

Это прозвучало словно гром среди ясного неба: остро, неожиданно и так больно. Таня несколько раз кивнула, чувствуя, что сдерживаться больше не может, и прижалась к бушлату Марка. Он положил одну руку ей на голову, а другую ― на спину. Слёзы холодили лицо на ветру, и она уткнулась лбом ему в грудь.

– Зачем врать-то? Не реви ты, ― тихо сказал он, гладя её по спине. ― Это больно, но проходит. И глупо, слышишь? Очень глупо. Они уезжают в безопасное место, с ними теперь ничего не случится.

Таня слушала. Кивала. Чувствовала, как огромный ком в горле, не дающий не то что говорить ― дышать, тает. Марк защищал её от моросящего дождя, ледяного ветра, собственной боли и отчаяния ― от всего.

– Все кончится, Лисёнок. Это все кончится. Мы победим, я и ты. Все. Ради них.

Ради них. Ради всех. Господи, ну как же можно оставаться здесь и заниматься обычными делами, когда пятый курс вот-вот уедет? Как они могут просто сидеть?!

– Ваш Калужный тебя не трогает? ― осведомился Марк тихо. ― Если этот урод что-то… хотя бы что-то… Пообещай, что ты мне скажешь.

– Он ничего не делает и не сделает мне, Марк.

После обеда она окончательно успокоилась. Поводы для грусти были, конечно, но не больше, чем обычно. И вообще, почему она так расстроилась? В конце концов, она не видалась с семьёй целый год, пока они жили в Москве; теперь будет всё то же самое, но жить они будут в куда более безопасной Уфе.

Калужного не было, до самоподготовки оставалось ещё около получаса. Таня не знала, что лучше сделать: лечь всё же спать или дочитать «Жизнь взаймы»? Валера убежала к Мише, и посоветоваться было не с кем: Машка зубрила инженерку, расхаживая по комнате, Надя куда-то ушла. Нужно было спать, потому что бодрствовать по двадцать часов в сутки ― ненормально.

С подоконника на неё смотрела пёстрая обложка «Жизнь взаймы». Лилиан Дюнкерк и Клерфэ снова победили здравый смысл, и Таня, взяв книжку, чтобы не мешать Машке, вышла в коридор.

– О, Таня! ― около пустой тумбочки дежурного стоял Денис.

С Денисом они сошлись как-то сразу и очень легко. Валера говорила, что так бывает, когда люди очень похожи. Таня не могла назвать их отношения настоящей дружбой, но с ним было так хорошо и просто, что задумываться ей не хотелось.

– Привет, ― искренне улыбнулась она. ― Какими судьбами?

– Да вот ключи пришёл забрать. Как там ваш старлей? Всё училище только и гудит о том, какой он зверь, ― рассмеялся Денис.

– Ага, ещё тот, ― подтвердила Таня, впрочем, не особо желая распространяться на эту тему.

– У тебя всё хорошо? ― Денис вдруг пристально уставился на неё.

У неё что, на лице написано «всё плохо, и я морально раздавлена»?!

– Всё просто отлично. Спасибо. Устала на парах, Краевой совсем замучил.

С Денисом это прокатило: он широко улыбнулся и принялся рассказывать какую-то смешную небылицу об их капитане. Таня смеялась. Денис не копался в ней, пытаясь выудить правду, даже если и понял, что Таня соврала: он просто смешил её. Просто поднимал ей настроение. Она была благодарна.

Потом была история о его отце, который полжизни проработал дипломатом, а потом вдруг решил, что его призвание ― это флористика.

– А твой как, случайно не увлекается цветами?

– Боюсь, нет, ― Таня улыбнулась.

– А чем? Ты рассказала бы хоть немного. Так мало говоришь о себе.

Тане страшно не хотелось распространяться о ФСБ, объяснять все тонкости работы отца, и ей на помощь неожиданно пришла маленькая худенькая Лена Нестерова.

– Вот, я нашла вам ключи, ― смущённо пробормотала она и протянула Денису связку.

– Можно на «ты», я ведь говорил, ― рассмеялся он и взял ключи. ― Спасибо. Ну, я пойду, а то капитан точно шею открутит. Может быть, как-нибудь встретимся и сходим куда-нибудь?

– Отличная идея.

– Здорово! ― Денис наклонил голову и широченно улыбнулся. ― Кстати, твоя фотография на доске почёта. В учебке. Ты видела?

– Пока нет, но заранее предвижу масштаб бедствия. Страшно подумать, как я там получилась.

– Да брось! Я всегда знал, что ты умница, но, оказывается, ещё и учишься на отлично. Может, как-нибудь поможешь мне с тактикой?

– Конечно, Денис. Обязательно, ― она улыбнулась, и он ушёл. ― Лен, я почитаю здесь, ты не против?

Нестерова только качнула головой и снова погрузилась в своё обычное состояние ― тихую задумчивость.

А Таня с головой ушла в книгу: события закручиваются, поражают её своей остротой и искренностью, и она грустит заранее, потому что болеющая Лилиан наверняка умрёт в конце книги, но тут… на гонках разбивается Клэрфэ, и Таня поражённо замирает. Он умирает так быстро и неожиданно, что она даже не может сильно расстроиться или заплакать. Потому что в это не верится. Всё кажется, что сейчас случится чудо, он оживёт, но чуда не происходит: Клэрфэ мёртв.

Таня уронила книжку на колени. Нет никаких прощальных речей, никаких последних «я люблю тебя». Смерть забрала человека быстро и неожиданно, не дав шанса попрощаться с любимой.

Может быть, так и случается на самом деле? Может быть, всё не так, как показывают в фильмах, и когда в твоего друга или любимого попадает пуля, он не будет ещё пять минут держать тебя за руку, шепча последние слова? Может быть, он просто закроет глаза и умрёт, не сказав тебе ни слова, не взглянув на тебя?

Нет, нет. Это было слишком страшно.

Самоподготовка тянулась бесконечно медленно, но и она наконец закончилась. Перед ужином оставалось свободное время, прекрасное, манящее свободное время, и она решила всё же поспать, но тут в кубрик ввалилась толпа девчонок и расселась на стульях.

– Я хотела поспать, ― жалобно протянула Таня.

– У нас очень важное собрание, ― отрезала Машка.

– Его нельзя провести в другом месте?

– Нет, ты что! ― Маша сделала торжественные глаза, а Таня, переглянувшись с Валерой, обречённо вздохнула. ― Я предлагаю серьёзно обсудить нашего старлея!

Со всех сторон послышались недовольные реплики, но Маша, перекрикивая все, утверждала:

– Он шпион, это точно! Вон Завьялова с третьего говорит…

Таня выскользнула за дверь и направилась к комнате досуга. Если ей и удастся сегодня побыть в тишине, то только здесь. К счастью, закрыта она не была, и Таня, проскользнув внутрь, устало опустилась на стул перед роялем.

Читать не хотелось. Спать теперь ― тоже. Она неуверенно приподняла тяжёлую крышку, положила пальцы на клавиши. Нажала ля.

Это была её любимая нота, должно быть, из-за названия. La, лактеа виа ― млечный путь с латинского.

Ля, ми…

Лактеа виа, миракулум ― млечный путь, чудо. Ей так нужно всё это сейчас.

Она обычно не задумывалась, но это было правда чудесно: класть пальцы на деревянные клавиши, нажимать на них в определённом порядке и создавать музыку. Она нажала ля и начала играть ― это Шопен, «Вальс до-диез минор», его Таня играла на выпускном в музыкальной школе и помнила наизусть. Замерла душа: так тихо и прекрасно полились из-под пальцев ноты. Может быть, дело в том, что она почти три месяца не играла. Пиано, крещендо, вышла на форте и почувствовала, как болят отвыкшие пальцы, а затем вновь пиано, тихое, едва слышимое. Ей почему-то захотелось плакать.

Но ноты заканчиваются, и музыка – с ними. Таня тихо положила руки на колени. Она не заплакала, не умерла. Она всё выдержала.

И вдруг не услышала ― почувствовала, что за её спиной кто-то есть. Обернулась.

Калужный стоял, прислонившись к стене, и мерил её взглядом. Запоздало скривился. Естественно. Что ещё ждать от этого… Таня непроизвольно повторила его движение губами. Едва их взгляды встретились, по её коже пробежал неприятный холодок. Та же дешёвая неприязнь. Он фыркнул и несколько раз ударил в ладоши.

– Одно утешает ― насчёт фальши я не ошибся. Ты не задумывалась, Соловьёва, что твой рояль бренчит на всё общежитие?

Её почти затрясло. Слишком разителен был контраст. Таня непроизвольно подвинулась ближе к спинке стула.

– О, не бойся, я тебя и пальцем не трону.

Таня мысленно выругалась, встала, (так было спокойней) расправила плечи и посмотрела на него в упор. Глаза его были ледяными, словно декабрьский ветер. Насмешливыми. И она снова чувствовала то, что ненавидела чувствовать ― его превосходство.

– Не можешь налюбоваться? ― протянул он уже сказанное раньше, вновь кривя губы.

– Что вам нужно? ― выпалила она прежде, чем подумала.

– О, как дружелюбно!

– Я тороплюсь, ― кажется, это был их самый длинный диалог с момента знакомства.

– Я всего лишь пришёл узнать, что у вас с огневой. Сидорчук снова жаловался, ― он приподнял брови, задумался, а потом вдруг снова скривился: ― В общем-то мне все равно, но, будь добра, достань мне ваш журнал. Я жду, ― поторопил он.

Она ответит. Она ответит. Всему есть предел. Набрала воздух в лёгкие…

– Не заговаривайся, Соловьёва, ― сказал он почти спокойно, только руки в карманах чуть напряглись, и линия челюсти стала видна лучше. Калужный предостерегающе поднял ладонь, и Тане показалось, что температура в комнате упала на несколько градусов.

Они стояли друг напротив друга, ощетинившись. Господи, если есть на свете люди более отвратительные, чем Антон Калужный, не удивительно, что мир погряз в войне.

В коридоре послышался топот, и Таня двинулась к выходу, на ходу рассчитывая траекторию, по которой было бы лучше всего обойти старлея и попасть к девчонкам.

– Стой на месте, ― приказал он.

– Мой взвод идёт на ужин, ― огрызнулась она, но остановилась. Теперь они стояли в двух метрах друг от друга.

– Пусть катится, куда влезет. Я твой непосредственный командир, и я приказываю тебе стоять.

Она чувствовала зуд в ладонях ― так сильно ей хотелось послать этого зазнавшегося придурка. Шаги затихли, и вместе с ними, кажется, растаяла её последняя опора. Теперь они здесь одни.

– Журнал, Соловьёва, ― гаденько ухмыльнулся он, вынимая руки из карманов. ― И купишь мне сигарет?

Таня не материлась, но сейчас про себя она обозвала его всеми возможными матерными словами, благо в армии недостатка в них никогда не было. Шаг к двери ― теперь она у стены слева от Калужного, который абсолютно незаинтересованно пялился в окно. Будто её здесь и нет.

– Да, кстати: я не забыл, как ты побежала к Радугину, стоило лишь твоим родственничкам появиться на пороге… Как там у них дела? ― протянул он, принимая расслабленную и равнодушную позу. Позёр.

У неё внутри всё перевернулось. Зачем. Зачем. Зачем он делает это? Как он может говорить с таким презрением об её семье?

– Не смейте так говорить о них, ― прошипела она, предостерегающе наклоняя голову и скрещивая руки на груди. Чувствуя, что внутри закипает ярость.

– О, правда? Проблемы? Как точно я попал. Правда, ты упустила одну вещь, ― он сочувственно взглянул на неё. ― Мне не нужно указывать, о чём надо и не надо говорить.

Она оказалась перед ним мгновенно. Сжала белеющие пальцы в кулаки, слыша только шум крови в ушах. Больше ничего. Ни единой мысли. Дышать стало тяжело: воздух был липкий и горячий.

– Замолчите! ― её голос сорвался на крик и ударился о стену непроницаемого презрения. ― У меня есть семья, и у меня всё нормально, в отличие от вас, и мы любим друг друга, а если ваши папа с мамой не научили…

– Закрой рот, ― рявкнул он, шагая к ней. Сантиметров двадцать, не больше.

– О, правда? ― зло, почти истерично воскликнула она, неосознанно повторяя его слова. ― Точно попала?! Что, проблемы?! Неудивительно…

Он саданул кулаком по стене за ней с такой силой, что она вздрогнула и резко попыталась дёрнуться в сторону, но рука Калужного была на месте, и она упёрлась в нее плечом. Справа стена. Сзади стена. Слева рука. Прямо ― он.

Он буравил её глазами. Взгляд, от которого нет воздуха.

– Что ты себе позволяешь?! Думаешь, ты здесь самая умная? ― прорычал он, наклоняясь ближе, и у неё потемнело в глазах. Щёки горели, горело тепло его руки сквозь одежду.

Унизительно и противно. Перед глазами поплыл какой-то красный туман.

– Не вам это решать, ― неслышно, одними губами прошептала она, смотря исподлобья.

Он резко отстранился, и свежий воздух, не смешанный с его запахом, вдруг потоком хлынул в её лёгкие. Таня закашлялась, пытаясь не сползти по стене вниз, и стала растирать место, где плеча касалось его запястье. Чтобы стереть вовсе. Если нужно ― вместе с кожей.

– Здесь нельзя вести себя так! ― рявкнул он, отступая на несколько шагов и брезгливо уставившись на свою ладонь.

– Я знаю, что здесь можно и нельзя, а вы просто больной! ― сипло прошептала она, отходя к роялю. Чувствуя подступающие слёзы. Ну уж нет. Никогда. Никогда.

– Иди, пожалуйся своему Радугину, ― выплюнул он.

– И пойду!

– Иди! Не забудь добавить, что я, свихнувшись, был готов впечатать тебя в стену! И напомни ему, что стоит поискать здоровых людей после того, как в этот грёбаный мир пришла война…

Она посмотрела на него. Он почему-то моментально замолчал.

Как будто сказал что-то, что не хотел.

– Вы больной, ― уже без прежних слёз сказала она. Почти спокойно, только вдыхая часто-часто.― И у вас проблемы с агрессией.

– Не тебя меня лечить, ― как-то судорожно ответил он и вышел, хлопнув дверью так, что она едва не слетела с петель.

Не тебе меня ломать.

Таня всё-таки сползла по стене, пряча лицо в ладонях. Плакать больше не хотелось. Хотелось кричать.

На ужин она всё же пришла с опозданием, потому что живот сводило от голода.

– Всё в порядке? ― изумлённо спросила Валера, наблюдая, с какой скоростью Таня уплетала гречку.

– В полном, ― коротко кивнула та.

У неё горело плечо, и только сейчас она поняла: не от боли. Он просто прижал её к стене. Просто не давал двинуться; а ощущение было, что бил.

Неуравновешенный садист, возомнивший о себе бог знает что. Кто тебе вообще сказал, что его нужно опасаться? Это человек, такой же, как и все, если не хуже. И бояться здесь нечего.

– Как дела? ― рядом с ней на скамейке оказался Марк. Он тут же подмигнул половине её взвода, шутливо поцеловал руку Машке, потрепал Валеру по волосам, вызвав недовольный взгляд Миши с соседнего стола, и наконец взглянул на неё.

– Твоя кислая мина видна за полстоловой, ― тихо сказал он, улыбаясь направо и налево. ― Что происходит, Таня?

Таней он называл её очень редко. Дело было плохо.

– Всё нормально.

– Хватит врать.

– Всё нормально, Марк!

– Это он? ― Марк уставился на неё. ― Это Калужный, да?

– Ты спятил? ― Таня едва не подавилась гречкой, привлекая к себе внимание соседних столов, и продолжила тише: ― Мы с ним даже не пересекаемся. Даже не говорим.

– Поэтому ты сейчас пялишься на офицерский стол?

– Я не пялюсь! ― она резко отвернулась, поворачивая пылающее лицо к Марку. ― Послушай, Марк, мне правда плевать на него. Он отвратительный, орёт на всех нас, делает гадости, но лично мне он ничего ещё не сделал. И не сделает. А если сделает, ты будешь первым, кому я это расскажу.

– Смотри, ― он сурово сдвинул брови, щёлкнув её по носу. ― Я слежу за тобой. Ну всё, побежал. До свидания, девицы-красавицы, ― он ещё раз взъерошил Валерины волосы. Миша за соседним столом даже привстал.

– Спокойно, Кравцов, всё в порядке, ― засмеялся Марк и побежал догонять свой взвод.

Сжимая пальцами виски, Таня понимает: что-то идёт не так. Очень не так.

Вечером Надя Сомова, замкомвзвода, посадила всех смотреть новости: телевизор Калужный починил, не иначе. Бессменная Екатерина Андреева, постаревшая за два года на двадцать лет, говорила об уничтожении блок-постов и охранных пунктов противника, о ряде успешных наступательных операций в восточном направлении второй армии Карпухина, а потом показывали документальные кадры, снятые сегодня, и слова рассыпались в прах. Всё трещит и горит. Бегущие люди падают.

Первой не выдержала Машка ― она схватила пульт и выключила телевизор. Следующие несколько минут все просидели в тишине.

– Как мы можем смеяться, есть, списывать, да и вообще жить здесь так спокойно? ― вдруг тихо сказала Надя. ― Как можем, девочки, если там ― такое?

– Мы должны делать что-то. Мы должны, ― покачала головой Даша Арчевская. ― Костя там. Костя сражается, скоро наши парни с пятого уедут сражаться, а мы… Что мы делаем здесь?

Таня никогда не думала, что будет так остро чувствовать свой долг перед Россией. МГУ, культурология, книги, искусство ― это было так близко, так понятно. Десантное училище казалось чем-то далёким и абсолютно чужим. Когда она успела понять, что никакие книги и картины не заменят Родины, когда всё вокруг становится ― так?

– А что нам остаётся?! ― Бондарчук ощетинилась и встала. ― Что вы предлагаете?! Что мы сможем, много убьём? Да сами подохнем на второй же день. Мне под пули лезть не очень надо.

– Мы должны что-то придумать, девочки, ― устало сказала Валера, проигнорировав Настю. ― Я не смогу сидеть здесь, когда уедет Миша.

– Давайте ляжем сегодня пораньше, ― Надя кивнула. ― И подумаем над всем этим.

В итоге они всё-таки досмотрели новости до конца. Война. Война. Война, концерты, посвящённые войне, митинги, огромные толпы желающих у военкоматов, парад военной техники в Москве. Других слов там нет, и Таня вдруг поняла: быть и не может. Книги, фильмы, картины ― это будет, когда всё закончится. Только тогда.

Машка была в душе, Надя решала какие-то свои дела. Валера должна была встретиться с Мишей, но когда она, заплаканная, залетела в кубрик, Таня поняла, что что-то пошло не так. Валера тут же села на кровать и закуталась в одеяло. Таня выключила свет и села рядом, слушая её тихие всхлипы.

– Поссорились? ― осторожно спросила она.

– Да какой там! ― досадливо всхлипнула Валера, кладя голову на Танино плечо и сжимая её руки в своих. ― Теперь на это нет времени.

Значит, всё.

Значит, слова не нужны.

– Когда?

– Десятого. Через две недели, ― прошелестела Валера и зарыдала в голос.

Они долго сидели, обнявшись.

– Это ещё не приговор. Многие приезжают оттуда. Вон, глянь на нашего старлея ― цветёт и радуется жизни, ― утешала её Таня. Валера засмеялась сквозь всхлипы. В комнате повисла тишина.

– Я всё знаю, лисёнок, я знаю, что это нужно, ― тихо прошептала Валера. ― Я знаю, что это Мишин долг, и не пытаюсь удержать его. Боже, он так и светится, ты бы видела, ― она снова заплакала. ― Говорит, что о большем нельзя и мечтать. Говорит, что они там всех разобьют, что скоро вернутся, и я знаю, что он прав, так и нужно. Всё, чего я хочу, ― поехать с ним. Быть рядом.

Таня пошла налить ей воды, а когда вернулась, Валера сидела на кровати, держа в руках какой-то оторванный провод с выключателем и смотря на него безразлично.

– Ну и что это? ― скептически окинув её взглядом, спросила Таня.

– Не знаю, нашла под кроватью, ― мотнула головой Валера и задумалась. ― Но это всё равно…

– Ну что ты? ― Таня снова обняла её за плечи.

– Что, если нашей жизнью управляет не бог? ― Валера вдруг серьёзно взглянула на неё. ― Нет, правда. Он… вряд ли бы он смог вытерпеть всё это.

Таня вздохнула.

– Что, если всё решают какие-то мелочи? ― тихо спросила Валера. Таня подняла брови.

– Ты про провод?

– Может… Смотри, ― она указала на выключатель, прикреплённый к проводу. Обычный: «Вкл», «Выкл».

– Валерочка, это просто провод, и кто-то косорукий, я даже подозреваю, кто, начинается «Машка», заканчивается на «Широкова», просто оторвал его от какой-то лампы.

– Да, ― как-то обречённо вздохнула она и снова всхлипнула. ― А если нажать на кнопку? Видишь, сейчас «выкл».

– Ну нажми, если хочешь.

– Что, если я нажму, и всё поменяется? И Мише не нужно уже будет никуда ехать? ― безнадёжно спросила она. Валере нужно было успокоиться. И поспать.

– Нажимай и ложись.

Она уже занесла палец над кнопкой, но вдруг замерла.

– А если я включу что-то страшное? Что-то необратимое? Что, если..

Таня просто щёлкнула этим сломанным выключателем.

– «Вкл» теперь, видишь? Всё в порядке. Всё хорошо. Давай спать.

***

Она подскочила на кровати и несколько секунд не могла понять, что происходит. На часах ― два пятнадцать. Что, опять Калужный решил ночной подъём устроить?! Где-то кто-то кричал, был слышен топот ног и гул голосов. Через задвинутые шторы в кубрик пробивался неровный мигающий сине-красный свет, и до неё доносился какой-то визг и громкие голоса. Девчонки на кроватях зашевелились, Валера недовольно укрылась одеялом.

Ничего не понимая, Таня распахнула окно.

– Внимание, воздушная тревога! Это не учения! Немедленно укройтесь в ближайших убежищах! Внимание, воздушная тревога! Это не учения!

Глава 7.

– Господи, что это? ― тихо прошептала Надя, незаметно возникшая за её спиной.

Таня почти не слышала ― только чувствовала, как беспомощно и оглушительно отключаются мозги, отказываясь понимать, что сейчас вообще происходит, что за абсурд творится с ними, что за бессмыслица. На слабо освещённом плацу не было ни души, но окна казарм напротив вдруг начали загораться и гаснуть одно за другим. Сумасшедшая пляска. Рваный затихающий пульс училища.

– Маша, Машка, Валера! ― она кинулась расталкивать сонных девчонок, всё ещё валявшихся в кроватях.

От непрерывного воя сирены и повторения одних и тех же слов начинала болеть голова. Сердце колотилось как бешеное. Ненормальщина, шутка, очередные учения?

– Если это опять Калужный, я его покусаю, ― пробормотала неразборчиво Машка, садясь на постели, и вдруг прислушалась, побледнела и изменилась в лице. ― Девочки, что это? Это ведь учения?

«Внимание, воздушная тревога! Это не учения! Немедленно укройтесь в ближайших убежищах! Внимание, воздушная тревога!» ― громко и будто отовсюду говорил диктор. Завывала сирена. Все молчали.

Таня закрыла глаза, ощущая прикосновение ледяного ноябрьского ветра к голой шее и рукам, и медленно выдохнула, пытаясь унять дикое сердцебиение. Она не чувствовала страха, может, потому, что ещё не поняла ничего толком, ― только волнение, постоянное волнение, как перед экзаменом, и полную концентрацию всех сил. Сосредоточенность. Всё это не должно было стать неожиданностью для них. И не станет. Потому что война ― везде.

– Сомова, что происходит?! ― на пороге кубрика возникла испуганная Арчевская, за ней высовывались головы Нестеровой и Бондарчук.

Таня коротко взглянула на Надю. Господи, как же это, наверное, страшно ― отвечать за всех.

– Даша, быстро разбудить всех, ― скомандовала Сомова, даже не моргнув. ― Ничего не брать, кроме вещмешков. Нестерова, ничего из штаба?

– Нет, никто не звонил и не приходил, ― прошептала Лена, находившаяся явно на грани обморока.

– Тогда будем выбираться сами, ― едва слышно шепнула Надя больше Тане, чем остальным, и быстрыми шагами вышла в коридор. ― Взвод, подъём! Одеваться быстро, брать только вещмешки, проверить противогазы!

Началось какое-то безумие. Таня стащила с себя пижаму, в несколько секунд застегнула китель и брюки и помогла Валере: у неё слишком тряслись пальцы. Накинув на плечи бушлат и не застёгивая его, она вытащила из-под кровати тяжеленный вещмешок. Кружка, ложка, носки, плащ-палатка, карандаши… Противогаза не было. Она почувствовала, как глаза застилают какие-то беспомощные, глупые слёзы: хотелось просто сесть на пол, обхватить голову руками, зажать уши и заплакать.

Нет. Всё, прекрати, хватит. «Сирен нет, я не слышу, я не слышу», ― твердила она себе, медленно выдыхая и снова открывая вещмешок. Противогаз оказался на самом дне.

Таня быстро взглянула на часы: два восемнадцать. Выскочить в коридор. Посчитать. Если авианалёт не только не предотвращён, но даже и не засечён сразу, значит, самолёты могли вылететь только из Финляндии, откуда-то с севера. Среднестатистический бомбардировщик имеет скорость около тысячи пятисот километров в час, расстояние до Питера ― километров двести или чуть больше, если взлетали не от границы… А если от неё? Как же быстро.

Как же страшно.

– А если мы умрём здесь? ― вдруг истерично всхлипнула Осипова, бросая вещмешок на пол. ― Мы не успеем, мы…

– Осипова, ещё один звук, и ты останешься здесь. Навсегда, ― вдруг прорычала Сомова совершенно незнакомым голосом, на ходу застёгивая бушлат и считая головы. Таня обернулась: все четырнадцать девчонок замерли, как одна.

– Никакой паники, ― медленно, членораздельно заговорила Надя. ― Напрягайте свои извилины и вспоминайте всё, что мы делали со старлеем несколько ночей подряд. Никакой паники, ― повторила она. ― Все сосредоточились, встали в колонну по двое. Следим за той, кто стоит с вами. Так мы не разбредёмся. И чтобы ни звука.

Ещё раз проверив молчавший телефон на тумбочке дежурного, быстро двинулись к лестнице, ухватившись друг за друга. Таня оглянулась на ярко освещённый коридор, на такие родные и привычные вещи: огромный стеллаж с одной-единственной книгой Устава, тумбочка, рядом ― шкафчик, в который часто пряталась еда.

Что сейчас делает Калужный? Таня закрыла глаза и чуть мотнула головой. Думать об этом было смешно, но перед глазами непроизвольно вставал его колючий, ледяной образ. Он уже в бомбоубежище, конечно. Или ещё спит, что, в общем, маловероятно при таком шуме? Может, протискивается по улицам, локтями распихивая толпу…

– Здравия желаю, товарищ старший лейтенант! ― сказала Надя откуда-то спереди, и Таня не сразу поняла, что и почему. На пороге их этажа стоял Калужный, полностью одетый. Несколько секунд он смотрел на них изучающе ― потому что назвать быстрый, абсолютно сосредоточенный взгляд удивлённым у неё не хватило бы смелости, ― а потом вдруг взглянул на Таню.

Она готова была поклясться, что взглянул. На одну десятую секунды. И не на Валеру, стоящую слева, бледную и сжимающую губы. Таня почувствовала его взгляд кожей.

И словно увидела всё со стороны: она, вытянутая в струнку, беспомощная, отчаянно собранная, прижимающая одной рукой вещмешок, а другой нервно дотрагивающаяся до кончика уха – будто это помогло бы не слышать воя сирен.

Он, полностью, безоговорочно сосредоточенный и серьёзный, застёгнутый на все пуговицы и сжимающий руки в карманах.

Таня часто замечала это. Он сжимал кулаки так, чтобы даже сквозь толстую ткань бушлата были видны острые костяшки.

– Мы взяли только вещмешки… ― начала Надя, но Калужный мгновенно перебил её:

– Хорошо. Я не слепой, Сомова. Взвод, в колонну по двое за мной шагом марш, ― сказал он и уже собирался отвернуться, как сзади послышался тихий всхлип Осиповой. Калужный медленно, так медленно, будто в запасе у него оставалась минимум вечность, обернулся и, сверля глазами взвод, проговорил: ― Услышу хоть один звук, напоминающий всхлип, и вам несдобровать.

– Что он здесь делает? Разве он не должен ночевать дома? ― тихо спросила Валера, наклонившись к Таниному уху. Та только пожала плечами. Слово «должен» к Калужному было неприменимо.

Тяжёлая входная дверь распахнулась, и сирена заорала в полную силу. Прикосновения холодного воздуха к лицу ― будто кто-то мёртвый тронул Таню ледяными пальцами. На плацу уже стояли люди, чёрные силуэты бегали, хлопали железные двери казарм. Тёмная фигура отделилась от общей толпы и бегом направилась к ним. Калужный узнал её раньше, чем Таня.

– Товарищ подполковник, ― он резко приложил руку к козырьку. ― Парней второго курса сейчас выведет лейтенант Назаров.

За пять минут Радугин постарел на пять лет.

– Калужный? Что вы здесь… ― нахмурился он, но потом мотнул головой. ― Ладно, быстрее забирайте второй курс, не ждите остальных, немедленно спускайтесь в метро. Времени нет, ― он обернулся на чей-то крик и уже собрался идти, но вдруг окинул их взглядом. ― Вы мне головой за девчонок отвечаете, Калужный.

– Так точно, ― ответил он, даже не съязвив ― только скривив губы.

Радугин исчез, растворившись в чёрной толпе.

«Внимание, воздушная тревога! Это не учения! Немедленно укройтесь в ближайших убежищах! Внимание, воздушная тревога!»

Пусть это будет шутка. Сбой. Неполадка. Так бывает.

Из дверей казарм беспорядочно высыпали парни, бежали куда-то, кто-то кричал, а сирены всё выли и выли. Осипова перестала плакать, только бледнела всё больше, и только Надя, бросавшая на неё строгие взгляды, удерживала её от обморока. Калужный стоял, напряжённо всматриваясь в темноту, будто ища что-то. Тане хотелось кричать. Бомбардировщики могут быть здесь с минуты на минуту.

– Ох, простите! ― Таня мгновенно обернулась и увидела, как высокий мужчина едва не сбил с ног Валеру, толкнув её. Валера подняла на блондина свои огромные испуганные глаза. На секунду он замер, и Валера быстро отвернулась. Валера в жизни ни на кого не посмотрит, пока есть Миша. Не у неё есть ― просто есть.

– Наши парни пришли, ― шепнула стоящая сзади Машка.

Калужный быстро пожал руку толкнувшему Валеру мужчине и сказал что-то вполголоса, а потом повернулся к ним:

– Рота, слушать мою команду! Лейтенант Назаров ― замыкающий.

Стараясь не смотреть в сторону казарм, откуда только-только выбегали курсанты, Таня уставилась на небо. Через несколько минут звёзд там может не быть ― только самолёты. Что, если они не успеют? Что, если не успеет Марк? Денис?

– Что, если… Миша… ― Валера подняла на неё полные ужаса глаза. ― Я его не вижу…

– Все успеют, Валер, все успеют, ― горячо прошептала Таня. ― Все успеют, все останутся живы. И мы с тобой.

И они побежали. Стоило только сделать несколько шагов за ворота училища, как их обступил страшный, кричащий мир: даже сирен здесь почти не было слышно. Гудки, звон стёкол, скрежет бьющихся машин и люди, столько людей! Они бежали по улице в разные стороны, кто куда, натыкались друг на друга, падали и кричали, где-то истошно орал ребёнок; из общего шума Таня иногда выхватывала то скрип трамвая на стыке рельсов, то крик вороны в чернеющем небе. Люди напирали со всех сторон; Таня только стиснула Валерин локоть, боясь отпустить его.

– Держать строй, не расползаться! ― крикнул откуда-то спереди Калужный. Вдруг с основной улицы они свернули в какие-то дворы, и Таня не помнила, чтобы когда-нибудь добиралась так до метро, но Калужный был впереди, и Калужный вёл.

Они услышали какой-то гул прежде, чем увидели круглое здание с буквой «М» и названием «Площадь восстания». Подобраться к нему было практически невозможно; метро было окружено со всех сторон огромной, бьющейся в конвульсиях толпой.

– Ну вот, мы уже близко, видишь, ― прошептала Таня на ухо Валере, чувствуя, как всё внутри леденеет от страха.

Внутрь они никогда не попадут.

– Самолёты, самолёты! ― истошно заорал кто-то, указывая в небо. Но они стояли на тротуаре за деревьями и, даже вытягивая головы, не могли ничего увидеть. Наверное, к лучшему.

Таня вдруг увидела лицо Калужного: он обернулся и быстро взглянул на них. Она не знала, что проскользнуло в его взгляде, но в следующую секунду он, стараясь перекрикивать толпу, заорал:

– Сомкнуть ряды! Взяли друг друга за бушлаты, за вещмешки, за волосы! Назар, толкай парней сзади! ― а потом прибавил тихо, так, что услышали только они, девчонки: ― Расталкивайте. Не время любезничать. Если не пройдём, это конец.

Она снова посмотрела на его бледное лицо с плотно сомкнутыми губами. Он не боялся. Только злился, очень злился почему-то.

– Пошли! ― снова рявкнул он, схватив под локоть Сомову, у которой пары не было, и яростно, с какой-то животной агрессией оттолкнул первого человека, стоявшего впереди.

Одной рукой Таня сжимала Валерину ладонь так сильно, что, наверное, завтра останутся синяки, но ключевое слово было не «синяки», а «завтра». Другой она держалась за бушлат Бондарчук, стоящей впереди. Их толкали, их пихали, несколько раз она получила в живот и даже по голове. Со всех сторон на них давили, и казалось, что ещё несколько минут ― и раздавят совсем. Ветер не дул, Таня вообще не чувствовала воздуха, дышать было нечем: единственное, что удерживало её здесь, за что она цеплялась ― это редкие яростные реплики Калужного где-то впереди. Он кричал, почти рычал, расталкивая людей, матерился, иногда она слышала даже удары ― и это было тонкой цепочкой, соединяющей её с реальностью.

Когда она увидела перед собой рамы входных дверей без стекла ― не поверила.

– Быстрее, быстрее! ― кричали люди в полицейской форме, плечами сдерживая огромный поток людей и пропуская часть внутрь. Им осталось совсем чуть-чуть.

Таня закрыла и открыла глаза и вдруг увидела: слева от дверей прямо за полицейским, прижимаясь к стене, сидел, свернувшись в комок, малюсенький, грязный, чудом живой в такой давке кот.

Таня почувствовала, что по щеке течёт обжигающе горячая слеза. Как она может просто зайти внутрь, спасая свою шкуру, и забыть об этом кусочке жизни, о существе, от которого через полминуты, когда все окончательно разберут гул самолётов, не останется даже кровавого месива? Чем она лучше тех, кто бомбит их?

Ничем.

Кот пропал из глаз, и вдруг она услышала истошный его взвизг.

Не надо, не надо смотреть… Посмотрела, вытянула шею, попробовала притормозить: люди были на месте кота, люди шли, шли по нему, люди… Тошнота подкатила к горлу, зажмуриться…

Вдруг кто-то отцепил её руку от Настиного бушлата, больно ударили в грудь, прямо в солнечное сплетение. Она задохнулась, почти сложилась пополам, в глазах было темно. Валера?! Куда делась Валера?! Не было ни Валеры, ни Бондарчук… Нога соскользнула с какой-то ступеньки, чуть не упала, ухватилась за чьи-то штаны, её ударили по рукам…

– Соловьёва, твою мать!!! ― услышала она голос где-то впереди. Калужный видит. Калужный кричит.

– Вставай! Вставай, чтоб тебя! Не смей упасть!

Она не упадёт в оборок, она не поскользнётся, не умрёт здесь. Голос резкий. Голос отрезвляет.

Здесь она не умрёт.

Стиснула зубы. Намертво вцепилась кому-то в плечо. Резко встала, получив по голове чьим-то локтем. Пошатнулась и рванулась, просто рванулась вперёд наудачу, потому что уже не видела своих девчонок, не слышала Калужного и только чувствовала постоянную боль от ушибов, постоянные удары…

Её выловили за воротник из этого страшного водоворота, и вдруг сирены почти замолкли. Сначала она подумала, что, наверное, умерла, но потом, чувствуя возню вокруг, приоткрыла один глаз.

Два ледяных чёрных омута смотрели на неё с таким бешенством, что она готова была закрыть их снова…

– Мать твою, ты последние мозги порастеряла?! ― рявкнул он почти ей в лицо, всё ещё держа за воротник бушлата. ― Я сказал держаться, а не глазеть по сторонам!

Несколько секунд Калужный буравил её глазами, а потом вдруг отпустил, и она едва не упала. Приложила руку к груди: даже сквозь толстенную ткань бушлата Таня почувствовала своё сердцебиение. Господи. Жива. Жива, здесь, с ними.

– Таня, Таня! ― протискиваясь сквозь девчонок, к ней пролезла до смерти напуганная Валера, кидаясь на шею. ― Танечка…

Кровь в ушах шумела оглушающе. Она подняла глаза наверх и только сейчас осознала, что они внутри и что до неработающих эскалаторов остаётся несколько метров.

– Быстро, все взяли друг друга за руки, за ноги и за что хотите! ― снова крикнул Калужный так громко, что услышали даже парни. ― Спускаемся по эскалатору, смотреть под ноги, держаться вместе!

Вдруг она услышала шум и крики, обернулась: люди, оставшиеся за дверьми, бежали и толкались. Потому что сбоку, издавая какие-то страшные пищащие звуки, вдруг начала задвигаться толстенная железная дверь.

– Миша! ― вдруг зарыдала Валера, оседая вниз: Таня едва успела поднять её, помня, что оказаться на полу в толпе ― верная смерть. Это она уже поняла.

– Хватит рыдать, пятый курс должен был пойти на Маяковскую, ― оборвал Валеру Калужный, протискиваясь с ними к эскалаторам. ― Назар, быстро веди всех сюда!

– А четвёртый? ― спросила Таня, чувствуя леденящий страх. Калужный быстро взглянул на неё, сжав губы.

– Нет, ― хотела спросить она. Получилось страшное, на выдохе, утверждение.

И увидела парней в форме там, по другую сторону дверей. Они тоже продирались сквозь толпу, распихивая её, и Таня почувствовала быстрее, чем увидела: вот он, четвёртый.

Дверь закрывалась медленно, но верно. Обратно её не сдвинешь.

– Внимание, бомбоубежище закрывается, ― спокойно, приветливо говорил женский голос, перекрывая рёв сирены, ― просим всех отойти от дверей и сохранять спокойствие. Внимание, бомбоубежище закрывается. Просим всех отойти от дверей и сохранять спокойствие.

Таня замерла. Поток сам нёс её.

Петров, Корпатов, Шевченко, капитан Каледин ― вон их бледные, напуганные лица. Среди них она вдруг увидела и его.

– О господи, Марк.

Крови как будто вообще нет в теле.

Дверь была уже почти закрыта, и только тогда Каледин попал внутрь и быстро, отчаянно потащил парней за собой: за бушлаты, за руки, одного за другим он проталкивал через эту черту.

Она уже ничего не видела: её тянули вниз по эскалатору, почти подняв над ступеньками.

– Бомбоубежище закрыто, ― снова вещал женский голос. ― Сохраняйте спокойствие и не создавайте давку. Бомбоубежище закрыто. Сохраняйте спокойствие и не создавайте давку. Бомбоубежище…

Таня отчаянно искала его глазами и не находила.

– Вон он, твой Красильников, хватит дёргаться, ― зло шикнул сзади Калужный. Машка отпустила её.

Таня в одну секунду увидела появившееся на самом верху эскалатора осунувшееся, твёрдое лицо. Марк поднял руку, махнув ей. Таня едва нашла силы, чтобы поднять свою в ответ.

Калужный поднёс руку к горлу, делая вид, что его тошнит. Таня не находила слов.

Она выдохнула с облегчением, когда вместо бесконечных ступенек эскалатора почувствовала под ногами ровные плиты станции. Огляделась: просторная обычно Площадь Восстания была забита людьми, рассевшимися по полу и даже на путях. Между ними шмыгали полицейские.

Как же там Вера? Как Денис, Сашенька? Где сейчас дядя Дима? Успел ли Радугин? Господи, какое счастье, что мама с детьми уехала вчера…

Они вышли, снова пропихиваясь и обходя, на середину зала, где Калужный и новый парень, лейтенант Назаров, кажется, начали считать людей.

– У меня полный комплект, ― открыто, но немного нервно улыбнулся Назаров. ― У тебя что?

– Тоже, ― мрачно отозвался Калужный, будто сожалея. Идиот. На большее Таню не хватило. ― Всем проверить наличие вещмешков и садиться.

Около Таниного бушлата что-то зашевелилось, и она с удивлением извлекла на свет из-под чьей-то сумки маленького, месяцев трёх от роду, грязного уличного котёнка. Откуда взялся? Гноящиеся испуганные глаза в упор уставились на неё. Котёнок не переставая орал.

Вспомнился истошный кошачий визг, на который она обернулась. Вспомнилось хлюпанье ног о то, что осталось на месте кота.

Она так ничего и не сделала.

– Девочки, смотрите, ― широченно улыбаясь, позвала Машка. Наплевав на усталость, боль, грозящую с минуты на минуту опасность, девчонки мгновенно стеклись к Тане.

Никто не удивился, когда в глубине бушлата Машки нашёлся пакетик с молоком из столовой. Кто-то пожертвовал широкую кружку. Котёнок не ел и орать не переставал: испугался. Чей он? Кто-то потерял, наверное.

– Внимание, ― все подняли головы: полицейский говорил в рупор: ― По данным сверху, самолёты приближаются, до нанесения авиаудара осталось меньше минуты. Просим всех сохранять спокойствие и не поддаваться панике. Наше бомбоубежище достаточно надёжно, чтобы выдержать авиаудар силой…

Он продолжил перечислять заслуги Площади Восстания. Таня положила руку на грязную серую шёрстку.

– Только попробуй притащить эту дрянь в училище, Соловьёва, ― Калужный, говоривший с Назаровым, опустился на пол рядом. Что, неужели не брезгует?! ― Руки поотрываю. За то, что ты устроила там, на входе, тебе не жить.

Таня промолчала, меря глазами усталый бледный профиль с прямым носом и плотно сжатыми губами. Одна из них была разбита. Засохшая кровь виднелась на подбородке и шее.

– В такие моменты нельзя никого жалеть, ― тихо сказал он как будто про себя. ― Нельзя ни на кого смотреть. Ты умрёшь, если будешь.

Таня помолчала.

Она не умерла. Кот превратился в кровавую кашу.

Отлично, не так ли.

– Люди… которые остались там. Что с ними будет? ― спросила она больше у себя, чем у Валеры, сидящей рядом. Никак уж не у Калужного.

– Зачем думать об этом? ― фыркнул он, глянув на неё, будто на умалишённую.

– Помереть охота? ― зло прошипела Бондарчук, сидящая сбоку. ― Мне как-то не очень. Успели и радуйся.

Последние люди спустились с эскалатора, и на станции повисла практически абсолютная тишина. Таня почувствовала вдруг: время сжималось, стремительно скручивалось в клубок, потому что тысячи человек думали сейчас только об одном ― как бы замедлить эти секунды.

– Мама, нам здесь долго сидеть? ― послышался детский голос.

– Тихо. Сколько надо, столько и будем, ― шикнула женщина на ребёнка, и станция снова погрузилась в тишину. Только дышала толпа, как один смертельно раненый человек.

– Не думай о том, чего уже не можешь изменить, Соловьёва, ― вдруг сказал Калужный тихо и почти серьёзно, прикрыв глаза. ― Ни о котах, ни о людях. Иначе свихнёшься.

Она услышала глухой удар где-то далеко, по полу будто проползла лёгкая вибрация, и Таня поняла: началось. Одной рукой сжав Валерину руку, а другой ― щупленькое тельце котёнка, она положила голову Валере на плечо и закрыла глаза. Это не так страшно.

Разрывы ближе и ближе, и она чувствует, как дрожит воздух; дети плачут, кто-то кричит, и станция, прежде погружённая в страшную тишину, погружается в ещё более страшный хаос. Слышится звон металла и какой-то страшный скрежет, стены, кажется, ходят ходуном, и Таня не открывает глаз, потому что чувствует, как сверху сыпется пыль, только сжимает Валерину руку сильнее, что-то говорит ей, но та, конечно, не слышит, слишком всё дрожит и ревет. Она ощущает всем своим телом, как тяжелые снаряды ударяются прямо над ними, потому что стены действительно сотрясаются, а уши закладывает. Ещё чуть-чуть – и она, наверное, уже никогда не откроет глаза.

И всё-таки открывает, потому что кто-то тянет её за рукав: это совсем маленькая девочка, вся осыпанная пылью и штукатуркой; глаза у неё безумные и совершенно пустые. Таня разнимает руки и обхватывает ими её, крепко прижимая к себе, и снова что-то говорит, и сама не знает, что.

Но разрывы, эти страшные, громкие хлопки, от которых дрожит здесь всё, стали тише и дальше. Девчонки одна за другой подняли головы, переглядываясь, будто не веря: они живы. Бледные, усталые, измученные лица. Таня, открыв глаза, посмотрела на часы, висящие над путями: два пятьдесят две.

Сорок семь минут назад жизнь разделилась на «до» и «после».

Калужный сидел точно в такой же позе, что и до взрывов: только губы, превратившись в одну полоску, были сжаты сильнее, и кулаки, лежащие на согнутых коленях, стали совсем белыми.

Девочке было лет пять, не больше. Чумазая и несчастная, она живо напомнила Тане Сашеньку, только волосы у той были гораздо темнее.

– Как тебя зовут? ― тихо спросила Таня, всё ещё содрогаясь от далёких разрывов.

– Полина… ― едва слышно ответила девочка. ― Я здесь потеряла маму.

– Я Таня. Ничего, мы её найдём. Сейчас подойдём к дядям милиционерам, и найдётся твоя мама. Только пока посиди здесь со мной, хорошо? ― спросила Таня, и маленькая Полина кивнула. ― Валерочка, ты как?

Валера только кивнула головой, поводя плечами: мол, всё ещё в шоке оттого, что жива. Машка, Надя, Рита Лармина, маленькая Лена Нестерова, Арчевская, Корабельникова, Ярных… По мере того, как на станции люди начали разговаривать, они снова сползлись к котёнку и к Полине. С ней играли, болтали, шутили и не давали скучать и плакать.

– А котёнка будут звать как? ― поинтересовалась Машка.

Таня задумалась.

– Это девочка или мальчик-то?

– Да девочка, на мордочку посмотрите!

– Нашла куда смотреть, Арчевская, мальчик это!

– Да девочка!

– Это мальчик, ― сказал подошедший Назаров, улыбнувшись и поднимая котёнка за шкирку.

– Будет Майор, ― выпалила Таня первое, что пришло в голову.

– Как остроумно, ― снова скривился Калужный. ― Только попробуйте, повторяю, притащить его в училище. Мне ещё блохи там не нужны, вас хватает.

Назаров подмигнул им, стоя за спиной Калужного, и подошёл ближе. Девчонки потихоньку расползлись обратно, и они остались втроём: Валера, Назаров и Таня.

– Лейтенант Назаров, но, так как вас я никаким боком не касаюсь, можно Максим и на «ты», ― широко улыбнулся он. Таня не строила никаких иллюзий на свой счёт: улыбался он Валере. Та подняла на Таню такие жалобные и испуганные глаза, что Таня не могла не помочь.

– Очень приятно, ― любезно ответила она. ― Курсант Соловьёва… То есть Таня. Это Лера. Лера, ― обратилась она к сжавшейся Валере, ― не волнуйся так, с Мишей наверняка всё хорошо. Миша ― это её жених. Видите, очень переживает.

– Я… Да, вижу, ― принуждённо улыбнулся Назаров. ― Ладно, я пойду к вашим парням.

– Спасибо, ― Валера положила голову на Танино плечо. ― Не знаю, как отвязалась бы от него. Хороший же парень, кстати.

– Ты к чему это?

– Присмотрись! ― Валера стукнула её по лбу. ― Так и хочешь старой девой помереть? Марк ей не нравится…

– Марк ― мой друг! ― возмутилась Таня.

– А этот парень новый, Денис? Тоже?

– Да! Он же мальчик ещё совсем!

Валера обречённо вздохнула, закатив глаза.

– Ты неисправима.

Потекли бесконечные минуты, сливавшиеся в часы. Бомбёжек не было, но и из метро никого не выпускали: сообщения о безопасности снаружи ещё не поступало. Таню клонило в сон, сказывалось хроническое недосыпание, но Полина удобно устроилась на её руках и сопела, а будить ребёнка ей не хотелось.

– Я сейчас с ума сойду, ― пробормотала Машка, которая никак не могла удобно устроиться на своём вещмешке.

– Чтобы сойти с ума, надо его иметь, Широкова, ― Калужный презрительно глянул на неё, поджав губы.

Он ни разу не закрыл глаз. Таня не понимала, как он может не хотеть спать.

Тем временем полицейские начали разносить воду, и на станции появился врач, сопровождаемый двумя санитарами. Это был немолодой, но свежий и бодрый человек лет пятидесяти. Высокий, подтянутый, гладко обритый, он неторопливо ходил между людьми, спрашивая что-то и иногда останавливаясь, чтобы оказать какую-то помощь. На какое-то время Таня всё же закрыла глаза и открыла их от его голоса, к низкому, ласковому тембру которого уже привыкла.

– Маленькая фройляйн не боится? ― говорил врач с акцентом, и лицо его почему-то показалось Тане знакомым. Добрые тёмные глаза смотрели прямо на неё.

– Нет, она заснула. С ней всё хорошо, я думаю, ― улыбнулась Таня, откидывая светлые завитки волос с Полининого лица.

– Я про вас, фройляйн, ― снова добро улыбнулся он. Таня смутилась.

– Я… нет. Всё хорошо, спасибо. У нас всех только ушибы и синяки, не больше. Но если вам не сложно, посмотрите, пожалуйста, вон ту девочку, ― она указала на Осипову, которая, устав после бесконечных рыданий, всё же уснула; но и во сне её щёки горели красным. ― Я думаю, у неё может быть температура.

– Я посмотрю фройляйн, когда она проснётся. А пока позвольте мне присесть с вами, Herzchen*. Я очень устал, ― и он опустился на плиты рядом.

– Ваше лицо кажется мне знакомым, ― улыбнулась Таня, чтобы хоть как-то отвлечься от невозможного и манящего сна.

– О, ― доктор важно поднял палец вверх, усмехнувшись. ― Здесь, в России, обо мне иногда говорят в новостях, но, впрочем, я того не заслуживаю. Иоахимм Лехнер. Я… Chefarzt…** Как же у вас это будет, никак не припомню.… Я заведую главным военным госпиталем здесь. И на досуге лечу людей.

– Я слышала и видела вас в новостях, правда, ― кивнула Таня. ― Очень приятно познакомиться с вами.

– Для меня честь познакомиться с такой храброй фройляйн, ― он шутливо поклонился.

Таня помолчала. Слов совсем не было, только усталость. Калужный сидел в той же позе, но глаза закрыл. Его жёсткое лицо не разгладилось, складки легли ещё глубже.

Бедный.

Богатый, то есть. Девочки говорили, у него чёрный лексус. Богатый, урод, садист больной на всю голову мудак ― но сейчас его жаль. Таня не знала, почему.

– Полуночная звезда падает, падает, падает, счастливая звезда падает, стоит лишь протянуть руку, ― тихонько запела Таня, гладя Полину по волосам. Эту старинную французскую песенку в детстве она часто пела Рите.

– Там, где-то за радугой, за радугой, за радугой, там, за прекрасной радугой, ты отыщешь свою судьбу…

– Фройляйн, фройляйн, ― покачал головой Лехнер, оглядывая грязных, усталых, спящих девчонок. ― Что же делает с вами война.

***

Они шли обратно в серых, промозглых утренних сумерках. Шли и не узнавали свой город. Шли и плакали. Таня держалась, прижимая Майора к груди, но всё её напускное мужество рухнуло в одну секунду, едва она завидела разрушенное до основания здание ― дом Радугина. Дом, где двенадцать часов назад ещё была мама.

Серая толпа на улице пинала ногами чьё-то тело, возя его по асфальту.

– Не смотри, не смотри, ― Валера отвернула Таню прежде, чем ей стало плохо.

***

Ничего, кроме медчасти, в училище не разбомбили. На её месте красовалась огромная страшная воронка и обломки стен.

Спать им разрешили почти до девяти утра ― рекордный срок, но тем не менее проснулась она с головной болью, ощущая себя совершенно разбитой. Перед завтраком они сели смотреть новости: снова и снова показывались страшные кадры, наполненные свистом бомб, огнём и дымом, говорили о новой технологии американской взрывчатки, говорили, что русские инженеры, конечно, скоро переплюнут её. Говорили, что самолёты действительно вылетели с базы Исо Илькояври недалеко от границы и что МИД России предстоит серьёзный разговор с официально сохраняющей нейтралитет Финляндией. Конечно, власти сделают всё необходимое для того, чтобы подобные случаи не повторились, но пока ничего нельзя гарантировать, так что всем гражданам нужно не терять бдительность. Рассказывали о лабораториях Джеймса Флэтчера, официального и главного поставщика оружия США, члена Конгресса и одного из советников министра обороны. В Петербурге погибло около шести тысяч человек.

Таня ненавидела Флэтчера.

В конце сказали что-то о возможном сотрудничестве с Францией, но она почти не слушала.

На завтраке она увиделась с Марком и Денисом: оба были усталыми и бледными, но оба шутили и, кажется, даже нашли общий язык между собой. Миша оказался, слава Богу, цел и невредим.

Абсолютно все курсанты, офицеры и сотрудники ПВВДКУ остались живы и здоровы, ― об этом объявил Звоныгин на внеочередном построении всего училища на плацу. Он отметил их собранность, похвалил даже, что было редкостью.

– Особо отмечаю старшего лейтенанта Калужного и лейтенанта Назарова, ― сказал Звоныгин. ― Второй курс оказался наиболее подготовленным к таким чрезвычайным ситуациям. Всем курсантам объявляется благодарность.

После обеда Таня встретила на улице Радугина, который, потрепав её по плечу, заявил с оптимизмом:

– Ну как ты после вчерашнего? Сильно испугались?

– Нормально, товарищ подполковник. Ничего.

– Это всё… Это всё пройдёт, Таня, рано или поздно. Когда-нибудь война кончится, и мы все выйдем на пенсию, ― задумчиво проговорил Радугин, а потом будто стряхнул с себя эту серьёзность и довольно оптимистично продолжил: ― Я знаю, Соловьёва, что ты, как примерный курсант, мечтаешь поработать на благо училища. Иди-ка помой полы в штаб. Я тоже как раз сейчас туда иду ― совещание.

И вместо личного времени, которое можно было бы потратить хоть на какое-то осмысление и обсуждение всего произошедшего, Таня, взяв ведро и тряпку, отправилась мыть кабинет Звоныгина.

Состоял он из двух комнат. Вторая представляла собой что-то вроде подсобки и была завалена всяким барахлом. Убрав ведро и тряпку именно туда, Таня принялась вытирать пыль на полках.

Она написала смс-ку Вере, спросила у неё про Сашин детский дом. Вера, слава богу, ответила, что всё хорошо: и она, и Сашенька целы. Захотела встретиться дня через два. Таня обещать не могла, но сказала, что постарается. От дяди Димы лично приехал Ригер, его помощник, и заявил, что всё нормально и сам дядя Дима приедет к ней на днях поговорить.

Очнулась Таня, уже глядя на пол круглыми от ужаса глазами. Она разбила вазу Звоныгина. Как она, блин, могла это сделать?! Что ж ей на хрупкие вещи-то так везёт?! Зачем их вообще ставить нужно? О господи, это же не просто косяк, как на кафедре тактики, это самый настоящий косячный косяк, залёт, причём очень, очень серьёзный!

В коридоре послышались шаги, и она, стараясь не думать о том, что делает, мгновенно собрала четыре крупных осколка, схватила их и заскочила в подсобку. Сейчас Звоныгин зайдёт, возьмёт что-нибудь и уйдёт. А даже если и не уйдёт, Таня постоит немного, а потом выйдет и скажет, что просто убиралась. А осколки выбросит потом.

Послышался звук открывающейся двери, и Таня прижалась к стенке.

– У нас очень большие проблемы, господа офицеры, ― заговорил Звоныгин серьёзно, и она схватилась за голову: угораздило же попасть так! ― Садитесь.

– Погибли практически все секретные документы, ― противный голос был похож на заместителя Звоныгина, полковника Семёнова.

– Дело даже не в этом. Если бы они бомбили наудачу, то, конечно, разбомбили бы штаб как основной потенциальный носитель любых документов. Но штаб цел, ― Звоныгин невесело усмехнулся, понизив голос.

Таня прислушалась, стараясь дышать тише.

– Кто-то узнал, что секретный архив перевезли в медчасть. Узнал и передал эту информацию.

– У нас крыса, ― протянул Семёнов.

– Но кто это может быть? Офицерский состав тщательно проверялся, я сам следил за этим, ― возразил Карпухин, заместитель Звоныгина по ВДП. ― Если только новые офицеры…

– Лейтенант Калужный? ― усмехнулся Звоныгин снова. ― С ним мутная история.

– А Назаров?

– Этот чистый, как лист бумаги. Всё досье налицо. А у Калужного в личном деле о-го-го какие пятна, ― пробормотал Семёнов.

– Но мне поручился за него полковник Самсонов. Мы воевали вместе, и я верю ему, как себе, ― возразил Звоныгин. ― Будем следить за ним внимательнее. Что вы думаете насчёт курсантов?

– Это практически исключено.

– Я согласен.

– Ну что же, ― протянул Звоныгин задумчиво. ― Не распространяйтесь на эту тему. На Калужного смотрите.

Гладя Майора, который удобно расположился в огромной коробке, стоящей пока в кладовке, Таня думала, думала, думала… Что, если россказни Машки ― не бред? Что, если теория с американским шпионом не так абсурдна, как казалась вначале?

– Соловьёва, прячь кота, беги в кубрик, старлей поднимается, ― в кладовку влетела Бондарчук.

С некоторых пор у них завелась такая традиция: едва Калужный переступал порог общежития, дневальный первого этажа быстро звонил на пятый, и второй курс хоть как-то успевал привести себя в порядок.

Когда дверь её кубрика распахнулась, с треском ударившись о стену, Таня даже не удивилась: конечно, кого же ему мучить, как не её?

– Мне жаль отрывать тебя от твоих важнейших дел, Соловьёва, но, будь добра, прошествуй в мой кабинет, ― язвительно выплюнул он, будто именно она была виновата во всех смертных грехах. Тане страшно не хотелось оборачиваться, потому что она знала, что увидит. Снова столкнётся с взглядом Калужного, ледяным и презрительным, как порывы ветра за закрытым окном. И это не самое неприятное: ужасней всего то, что он снова не выслушает ни одного её слова. Скажет проваливать, или топать быстрее, или что-то ещё, и она снова почувствует на себе это ― его превосходство. Как грязь.

Поэтому она молча, с мрачным видом приговорённой к смерти, стараясь даже не глядеть на эту высокомерно широкую спину, пошла за ним на шестой, стоически игнорируя жалобные взгляды девчонок.

Но в кабинете сидел дядя Дима, и у Тани отлегло от сердца, потому что Калужный, прошипев что-то, удалился восвояси.

– Послушай меня, Ригер, почисть всё ещё раз, ― говорил дядя Дима в трубку мобильного, не замечая Таню. ― Парни стёрли всё, что нашли, и передали спецам, но ты же знаешь, что с таким, как Харренс, это не гарантия. Ну, всё, будь здоров, ― попрощался он, увидев её, и широко улыбнулся.

– Танюша, ― он раскрыл объятия, и Таня с удовольствием обняла его, большого, тёплого и доброго.

– Ты без формы сегодня что-то, ― улыбнулась она. ― Ох, как я рада, что ты цел. Как там тётя Катя, тоже в порядке?

– В порядке, в порядке, ― усмехнулся он и пристально посмотрел на неё. ― Как дела? Да ты похудела сильно.

Таня ощутила острую нежность к этому всегда добродушному, но собранному и серьёзному человеку, положившему свою жизнь во благо ФСБ.

Вообще-то дядя Дима фактически был её отцом. Об этом Таня узнала год назад, когда он нашёл её и прямо так, с порога, заявил: «Я твой отец». Они много и часто не понимали друг друга; сначала Таня и вовсе не хотела разговаривать с ним. Но дядя Дима сказал, что да, они расстались с мамой, да, он знал о её беременности, но они больше не могли быть вместе, не могли терпеть друга друга. Брак был ранний и безумно глупый. Разошлись они по обоюдному желанию, и дядя Дима хотел помогать, давать деньги, общаться с ребёнком, то есть с ней, но мама вдруг бесследно пропала. Переехала, и он не знал, куда.

Он работал в ФСБ, отдавая этой структуре всю свою жизнь, и лишь недавно смог найти маму, а через неё ― и Таню. Узнал о Рите, Вике и Димке. Но познакомился только с ней. Она написала об этом маме, спросила, что она думает. Мама ответила коротко и просто: «Это правда. Поступай, как считаешь нужным».

Детей у дяди Димы и тёти Кати, его жены, не было, но оба любили Таню. И она их. Таня чувствовала, как бы дяде Диме хотелось, чтобы она хоть раз назвала его папой, но этого она не могла.

– Всё как всегда, ― Таня заставила себя улыбнуться. ― На работе проблемы?

– Там всё время проблемы, ― отшутился он, но складка, лежащая между бровями, не разгладилась. ― Я на секунду к тебе, на самом деле. У нас такая история приключилась… Рассказывать долго и нудно. В общем, Таня, ― он сделал движение, будто хотел взять её руки в свои, но тут же отстранился и снова сел на диван, ― будь в ближайшие дни осторожна. Твои подружки, друзья, знакомые, особенно недавние и особенно не из училища, могут спрашивать тебя о семье. Обо мне, о маме. Не распространяйся особо, хорошо? ― нахмурился он.

– Ничего себе конспирация, ― усмехнулась Таня. ― Хорошо. Рот на замке, ключик выброшен и всё такое.

– Вот и отлично. И не звони мне пока, подожди, пока я свяжусь с тобой сам через Ригера, ― дядя Дима на секунду задумался. ― Если будет очень нужно, попроси старлея.

– Кого?! ― Таня выкатила глаза.

– Калужного вашего.

– Ты его знаешь?

– Знаю его отца.

– А. Ну ладно. Конечно. Да, определённо, ― подняла брови Таня. ― Это же в порядке вещей.

– Ну, беги, если занята. Я навещу на днях, свяжусь с тобой, ― он постарался улыбнуться, но вышло плохо; дядя Дима встал и направился к двери, но вдруг обернулся. ― Таня, не называй ни имён, ни фамилий. Не говори о матери, брате и сёстрах, о моей должности. Запоминай людей, которые спрашивают.

***

– Вы не дадите мне автограф, пани Верженска? ― застенчивая молодая медсестра убрала шприц и улыбнулась ей, протягивая какую-то бумажку.

– Ну конечно, дорогая, ― улыбнулась Вера: как всё-таки приятно чувствовать хотя бы отголоски прошлой славы. ― Как ваше имя?

– Эдита.

– Вы давно из Польши?

– Да, приехала год назад, а как началась война, выехать обратно не смогла, ― смутилась Эдита.

На бумажке Вера аккуратным почерком вывела: «Пани Эдите от Веры Верженска».

– Не обижайтесь на мои глупые шутки, ― хрипло рассмеялась Вера. ― Болезнь ― не оправдание, но я с её начала стала склонна шутить цинично и довольно колко. На сегодня вы забрали всю необходимую кровь?

– Да, пани Верженска, ― мучительно краснея, ответила девушка. Вере было всё равно.

– Прекрасно. Тогда я удаляюсь. Надеюсь не увидеть вас ни через неделю, ни через две. Ах, пани Эдита, я лишь о том, что надеюсь выздороветь. Хоть шансов на это пока маловато.

– Да, конечно, я поняла. Поправляйтесь, ― снова смутилась медсестра, и Вера, подхватив сумочку, вышла из кабинета, а затем и из онкологического центра.

В дверях её чуть не сбил с ног высокий и худощавый мужчина лет двадцати пяти, светловолосый и ещё красивый.

– Вам следует быть поосторожнее, ― предостерегающе шикнула на него Вера, вырывая свою ладонь в кожаной перчатке из его руки.

– Я помог вам не упасть, и вам следовало бы поблагодарить меня, ― усмехнулся он. Вера пристально уставилась на этого нахала.

– Вы толкнули меня. Кроме того, имейте снисхождение: мало того, что с вами говорит Верженска…

– Я не знаю такой фамилии, ― фыркнул он.

– Не перебивайте! ― она даже чуть топнула каблуком. ― Я балерина. И будьте добры уступить дорогу несчастной больной цистаденокарциомой последней стадии.

– Рак поджелудочной? ― снова фыркнул он. ― Э, да вам повезло. Бронхогенная кациома, ― указал мужчина на свою грудь изящным жестом и шутливо поклонился. ― За стадией уже не слежу.

На секунду Вера опешила, а потом вдруг выпалила неожиданно для себя:

– Может, как-нибудь встретимся с вами?

– Давайте, ― он поднял брови. ― Как вас там зовут, я не запомнил?

– Вера Верженска.

– Якуб Кнедлик.

– Чех? Понаехали. Питер, культурная столица, а одни иностранцы, ― усмехнулась Вера.

– Вы, пани Верженска, что-то тоже не блещете русским происхождением. Здесь завтра в два часа, ― сказал он и ушёл.

Вера фыркнула ― для порядка ― и улыбнулась.

Почувствовала, как кружится голова, постояла немного на месте, приводя дыхание в порядок, и направилась к метро, где она должна была встретиться с Таней.

Русская девочка почему-то ужасно нравилась ей, и Вера неосознанно тянулась к этому ребёнку со странной фамилией Соловьёва. Таня навещала в детдоме Сашу и никогда ни в чём не обвиняла Веру, в отличие от других, только смотрела иногда устало и укоризненно. И никогда не говорила с ней о раке (наиглупейшая тема, вообще-то).

Как у этой хрупкой девчушки хватило сил в свои года учиться в таком страшном заведении, именуемом каким-то училищем, Вера не понимала. Она однажды посмотрела на него издали: всё обнесено забором и проволокой. Но Таня любила его, и Вера старалась не отзываться об её училище презрительно.

С бомбёжки, под которую Вера не попала (ездила в Псков к подругам, страшно глупым и вечно жалеющим её), прошло три дня, и сегодня Таня обещала прийти. С ней можно будет поговорить о Саше, об этом странном Якубе, при мысли о котором Вера невольно улыбнулась, да и обо всём на свете. Послушать её смешные истории про девочек, какого-то ужасного старлея (кто это, Вера не понимала – наверняка ещё одно непереводимое русское слово), посмеяться и ненадолго забыть о своём одиночестве.

Таня быстро шагала от метро, высокая и стройная в своей зелёной шинели. Она слегка похудела и побледнела со времени их последней встречи, но так ей, пожалуй, было только лучше. Вера подняла руку и помахала ей издали.

– Танюша, как я рада тебя видеть. Хорошо, что ты цела и невредима, ― искренне сказала она.

– И я так рада, что ты в порядке. И Саша тоже. Хочу к ней зайти на днях, проведать, так что если есть, что передать, приноси, ― оживлённо защебетала она. ― Верочка, ты прекрасно выглядишь!

– Да брось, ― отмахнулась Вера. ― Этому пальто уже два года, ненавижу его, но в Италию не съездишь, к сожалению. Зайдёшь со мной в посольство? Ненавижу эту возню с документами, но нужно всё-таки сделать их. Представляешь, ― улыбнулась она, ― получила письмо из Мариинского. Они зовут меня на премьеру в следующий четверг.

– Правда? ― воскликнула Таня.

– Да. Правда, Кармен, за которую я так боролась, будет танцевать выскочка Кустова, ― фыркнула Вера, ― но я обязательно поеду. Ну, расскажи, что у тебя нового?

– Да что, ― вдруг помрачнела Таня. ― Калужный уже в печёнках у всех сидит, я только чудом в увольнение пошла, а почти все сидят в общаге. Если бы ты знала, сколько он нервов мне портит изо дня в день, и я не понимаю, почему он так раздражает меня! Это самое ужасное! Представляешь, он мне как заявил: «Извиняйся». Нет, такая наглость! Он такой… такой идиот, если бы ты знала! Я из-за него всё время мучаюсь и вынуждена…

Тане семнадцать ― Таня ещё наивна.

– Посмотри вокруг, ― вдруг вскипела Вера, указывая на разрушенные здания. ― Это смерть, а ты жива. И ты не больна. И у тебя есть одна жизнь, Таня! Как ты хочешь провести её? Сожалея о чём-то?! Извиняясь? Страдая из-за ненужных людей? Будь смелой, ― Вера взяла Танину руку в свою. ― Верь в себя. Делай то, что тебе нравится. Ты живёшь только раз.

Таня молчала, а потом подняла на неё испуганные глаза:

– Ты… у тебя всё в порядке? Не обострилась болезнь?

Вера разочарованно выдохнула, и Таня быстро продолжила:

– Нет-нет, ты права, я знаю, но всё это звучало, будто… не знаю, какая-то последняя напутственная речь.

– Когда я умру, не говори обо мне Саше, ― вдруг мотнула головой она.

– Почему? ― Таня внимательно посмотрела на Веру.

– Не хочу. Не надо, нет, нет. Я не хочу, чтобы она знала такой свою мать. Не говори вообще. Ты обещаешь мне? Пообещай мне, Таня, ― загорячилась она, чувствуя, что начинает задыхаться.

– Обещаю, только успокойся, ― испуганно воскликнула Таня.

– Помнишь, ты говорила мне, что когда-то давно хотела стать писателем? ― спросила Вера, и Таня кивнула. ― Скажи мне, что ты не забросишь это. Иногда я чувствую, что умру уже совсем скоро.

– Вера…

– Нет, дослушай! ― упрямо сказала она. ― Я умру сегодня или через год, но не ты, ― Вера взяла Танину ладонь в свою. ― Просто сделай свою жизнь историей, которую стоит рассказать.

– Это, кажется, из какого-то фильма, ― подняла Таня брови.

– Я знаю, ― ответила Вера и засмеялась.

В маленьком польском посольстве было тесно: в выходной день, видимо, все поляки дружно решили оформить свои документы.

– Боже мой, сколько народу, откуда столько людей?.. ― ворчала Вера, занимая очередь в кабинет первичного приёма. ― Так мы ничего не дождёмся. Поднимемся на четвёртый, там, кажется, тоже можно.

– Как скажешь, ― согласилась Таня и направилась к лестнице. Вера замерла на пороге, чувствуя, что осилить два пролёта сегодня не сможет.

– А вообще, знаешь, давай на лифте. Я что-то устала, ― вдруг улыбнулась Таня.

Милая, добрая, нежная девочка Таня. Такая юная, но не по годам понимающая. Они зашли в лифт, Вера нажала нужную кнопку, двери закрылись, и лифт тронулся. Где-то на третьем этаже свет вдруг моргнул пару раз, и лифт встал.

– Чудесно, ― засмеялась Таня, садясь прямо на пол кабины. ― Сегодня определённо наш день. Сколько времени? Я боюсь, блин, опоздать, Калужный прибьёт. Так и сказал: «Попробуй мне опоздать».

– Половина восьмого. Тебе когда нужно вернуться?

– До девяти. Надеюсь, починить успеют.

Вера нажала кнопку вызова диспетчера и высказала ему всё, что думает об этом ужасном посольстве, где можно простоять в очередях полжизни, а также о качествах лифта. Испуганная женщина на том конце провода обещала быстро всё починить.

Таня смеялась, закрыв лицо ладонями.

Вера прислушалась: снаружи раздался какой-то протяжный, режущий по ушам, крайне неприятный звук. Она не сразу поняла. Испугалась только, когда увидела Танино бледное, как мел, лицо и испуганные огромные глаза.

– Это оно? ― тихо спросила она, и Таня только бессильно кивнула. ― Так вот как звучат сирены…

Стараясь не вслушиваться в крики там, за дверьми лифта, Вера подошла к панели с кнопками и неторопливо, спокойно нажала кнопку вызова диспетчера. На том конце молчали. Она нажала ещё раз, ещё и ещё, но диспетчер упорно не желал отвечать. Тогда Вера нажала на первый этаж, на второй, третий, пятый, потом на все вместе; наконец, она ударила кулачком по панели.

– Прости меня, ― тихо сказала она Тане, опускаясь на пол рядом. Та сидела, смотря в пол, и чертила что-то пальцем на подоле шинели.

– За что? ― пожала плечами.

– Я потащила тебя в этот чёртов лифт. Жалко, да? ― Вера подняла голову, пытаясь справиться с дыханием.

– Ужасно, ― ответила Таня, скривив губы, чтобы не плакать; потом встала и подошла к панели, принявшись беспорядочно нажимать кнопки.

Сирены кричали. Кричал голос диктора. Таня пела что-то тихонько, Вера разобрала только слово «радуга» ― и всё же плакала, нажимая пальчиком кнопки.

Вера не умела плакать.

– У тебя красивое родимое пятно, ― вдруг сказала она, впервые заметив над Таниной бровью беленькое пятнышко в форме цветка. ― Как думаешь, что оно значит?

– Это лилия, ― ответила Таня дрожащим голосом, улыбнувшись. ― Символ этих уродов. Смешно, да? Мне всегда хотелось верить, что это… что-то особенное. Вроде особенной метки. Как будто она значит, что я не такая, как другие. Избранная и всё такое, как в Гарри Поттере, знаешь, ― усмехнулась она.

– Так и есть.

Они помолчали ещё. Криков уже не было слышно. Стало пусто, тихо и…

– Так страшно…

– Ну уж нет, мы слишком молоды, чтобы умирать. Сашуля, Якуб, Мариинский театр, все надежды, ― Вера вскочила, снова принявшись нажимать кнопки одну за другой и стучать кулаками в двери. Не помогало. ― Чёрт бы тебя подрал, ― воскликнула она, ударив по панели ещё раз.

Лифт дёрнулся и, содрогаясь, поехал наверх.

– О Господи, ― Таня вскочила на ноги.

Двери открылись, и они выбежали на абсолютно пустой этаж. Таня быстро взглянула на настенные часы, побледнела. Они показывали без пятнадцати восемь. Уши закладывало от нарастающего гула.

– Выход там, быстрее, надо спуститься! ― крикнула Вера, почти бегом направляясь в сторону лестницы. ― Таня, ну где ты?!

Она обернулась: Таня стояла в другом конце коридора, бледная и напуганная.

– Метро уже закрыли.

– Нет, идём, идём быстрей…

Шум стал нестерпимым, и она не могла перекричать этот страшный рёв самолётов.

Таня вдруг услышала свист, тихий и шипящий, будто что-то прорезает воздух. А потом всё вокруг обратилось в треск, огонь и скрежет.

– Вера, Вера! ― закричала она, не слыша своего голоса, только чувствуя вибрацию пола. Падая на него и закрывая голову руками, Таня всё-таки успела взглянуть вперёд: там, где был лифт, лестница и Вера Верженска, здание просто заканчивалось. Всё горело. Сквозь огромный провал вдалеке она видела верхние этажи своего общежития.

Новый свист, и она уже зажала уши, закрыла голову, готовясь к тому, что это ― точно конец, но нет, что-то упало, затрещало, но не взорвалось; а потом что-то заскрежетало, Таня почувствовала, как волосы опаляет горячая волна, пол проваливается под ней, что-то сыпется на голову…

Простите, старший лейтенант Калужный, сегодня она опоздает. Вряд ли вообще придёт.

Глава 8.

В Бога он не верил. Ну, может, и верил, но как-то очень по-своему, сам и не понимал, как. Но сейчас, увидев у неосвещённой парадной знакомую фигурку в сером пальтишке, облегчённо выдохнул.

– Слава Богу, Мия, ― тихонько сказал Антон, ускоряя шаг. Он и так бежал от метро.

– Ох, как я испугалась за тебя! Как я испугалась за тебя!.. ― защебетала Мия, шагая ему навстречу.

Испуганной она, как ни странно, не выглядела, только обычно свежее румяное лицо чуть осунулось.

― Пойдём в дом, через пару минут давка начнётся, это ведь центр. Я старался выбраться из метро как можно раньше, но люди сейчас повалят.

Квартира встретила их мягкой темнотой и холодом. Он не сразу понял, что отопление выключили. Наверное, потому что до приезда Мии вообще его не включал.

Выдохнул. Все остались живы. Бомбили несильно, но в центре. Нужно позвонить в училище.

– Сходим завтра с утра к маме? ― тихо спросила Мия из-за спины. Антон коротко кивнул. ― Интересно, почему она выбрала для тебя именно такую квартиру.

Антон не любил это место. «Дом», ― говорили все вокруг. «Почему ты не идёшь домой?» ― спрашивали они, и он на несколько секунд задумывался, не понимая, что эти люди имеют в виду. Какой дом? Разве он у него есть? А, наверное, они о той бело-голубой квартире на Невском, просторной, холодной и совершенно чужой, где дорогая мебель всё ещё стоит в чехлах и пылится, где на полу лежит наскоро распакованный чемодан, а полки пустуют, где он никогда не включает отопление, хотя, кажется, есть даже «тёплые полы». «Нет, конечно, я пойду домой, только немного позже. Хочу проконтролировать взвод/роту/наряд/лейтенанта Назарова», ― заученно отвечал он, делая вид я-же-не-дурак-чтобы-не-идти-домой. И не шёл ― почти никогда.

Мия пищала как хороша эта квартира: она и просторная, и светлая, и всё здесь обставлено отлично, хотя покупала её мама семнадцать лет назад; наверное, здесь недавно делали ремонт, и вообще квартира-студия ― это просто восхитительно, столько места и воздуха!

Антон никогда не понимал прелесть этих студий. Огромное бело-голубое пространство, кухня, отгороженная только барной стойкой, бесконечное количество подсветки («Ах, как уютно!»), подушки, диваны, огромные ковры, покрывающие практически весь паркет. Он, кстати, ему нравился ― тёмный, фактурный; единственная здесь вещь, наверное, не в бело-голубых тонах. Поэтому ковры на следующий день после своего приезда Антон скатал.

– Сильно перепугалась? ― спросил он, опускаясь на высокий стул у барной стойки.

– Нет, знаешь, я в общем-то в метро и была, ― улыбнулась Мия, открывая все кухонные шкафчики подряд. ― Ездила к себе в институт по поводу документов, перевод ― дело нелёгкое, как оказалось. А твои девочки, с ними всё хорошо?

– Они не мои, ― поморщился он. Он хотел бы не думать о них. Он хотел бы.

– Ты не знаешь, что с ними? Ты был отдельно от них? ― Мия выкатила глаза, замерев.

– Я ушёл раньше, чем всё это началось. Всё с ними в порядке, они живучие, как черти, ― отмахнулся Антон.

– Ну конечно, ― хмыкнула она и положила руку ему на плечо: Антон невольно дёрнулся, замерев, а она посмотрела устало и потерянно.

Всё-таки Мия заставила его взять домашний телефон и набрать номер отдела кадров. Оттуда его довольно быстро перенаправили по внутренней линии на его взвод, тревожно и неразборчиво что-то говоря. Антон скривился, уже предчувствуя тонкий писк Нестеровой, стоящей сегодня в наряде. Поэтому, едва на том конце провода сняли трубку, он сказал:

– Позови мне Сомову.

Через несколько секунд замкомвзвода, единственный адекватный (более или менее, конечно) человек во взводе, подошла к телефону.

– Слушаю, ― заявила Сомова. Антону почудилось, что голос её дрожал. Чёрт, ну что у них опять такое?!

– Калужный. Все живы? ― отрывисто спросил он, переводя взгляд с Мии, которая принялась что-то варить, на свои пальцы.

– Так точно, товарищ старший лейтенант. Взвод пришёл полтора часа назад, Арчевская и Лармина были в увольнении, но недавно вернулись…

– Всё согласно распорядку? ― перебил он. Осталось только узнать, что все легли спать, и можно будет положить наконец эту чёртову трубку. Несколько секунд Сомова молчала, а потом он услышал приглушённый взволнованный гул голосов. Кажется, она шикнула, приказывая им замолкнуть.

– В чём дело, Сомова? Двенадцатый час, почему взвод не спит?

– У нас… у нас ЧП, ― будто пересиливая себя, заговорила она. ― Я пыталась дозвониться вам, но вы не отвечали. В штабе уже знают, наверное, предпринимают что-то, я не знаю…

– В чём дело? ― процедил он сквозь зубы, чувствуя, как холодеют пальцы. Мия обернулась, гремя венчиком в кастрюле, и посмотрела вопросительно. Антон успокаивающе кивнул ей. Сомова молчала ещё несколько секунд.

– Соловьёва не вернулась из увольнения.

Звон бьющегося стекла ― Мия уронила стакан, тут же обернулась, улыбаясь, будто желая извиниться или засмеяться, и замерла.

Тишина.

Антон снова взглянул на свои побелевшие пальцы: они впивались в столешницу.

– Что? ― потому что он мог ослышаться. Сомова могла ошибиться. Соловьёва могла кинуть смс-ку Ланской, что жива, здорова и уже идёт в училище.

– Соловьёва не вернулась, ― сказала Сомова. ― Никто ничего не знает.

Антон резко разжал пальцы, закрыл глаза и глубоко вздохнул. Всё несложно: нужно только досчитать до трёх и собрать вместе всё, что у него есть.

Раз. Два. Три.

– Скажи Ланской, чтобы сейчас позвонила мне на мобильный, ― спокойно сказал он, мгновенно вставая со стула и направляясь к двери. ― Сообщили в штаб? Пробовали звонить ей? У неё вообще телефон есть? Посмотрите у меня в коробке, взяла она его в увольнение или нет?

– Антон? ― тихо спросила Мия, когда он уже застегнул бушлат и взялся за ручку входной двери. На секунду убрав разрываемый голосами телефон от уха, он взглянул во встревоженное, чуть усталое лицо сестры.

– Ложись спать. До завтра.

– Ты найди её, ― сказала Мия, когда он уже закрывал дверь.

Лексус он припарковал быстро.

– Тон? ― Макс появился откуда-то сбоку, и Антон облегчённо выдохнул. Вместе с этим парнем всегда приходила уверенность.

Антону восемнадцать, он лежит на потрёпанной армейской подушке, когда осознаёт: Назар – его лучший друг. Не просто сосед по кроватям и по парте, не просто парень, которому не с кем общаться, и поэтому он общается с резким, неразговорчивым Калужным, которого мало кто понимает, ― нет, он самый настоящий, верный лучший друг.

– Чего ты там шепчешь? ― сонно бормочет Назар, приоткрывая один глаз.

– Ничего, ― Антон отчего-то смущён, отворачивается, но Макс возится и привстаёт на неудобной скрипящей кровати.

– Ну, давай выкладывай уже.

– Мы типа друзья? ― сквозь зубы быстро выпаливает Калужный. Получается что-то похожее на «ы типа нельзя», но Макс понимает, скалится, снова откидывается на подушку, ухмыляется широко и впервые называет его Тоном.

– Друзья, Тон. Давай, отрубайся, ― отвечает он, и Антону становится спокойно и тепло.

– Куда она могла пропасть, чёрт её дери, ума не приложу, ― прошипел Антон. ― Идиотка.

Назар хохотнул нервно, но нахмурился:

– Найдём, Тони, ― протянул он, усмехаясь.

– Придурок, сколько раз просил не называть меня так, ― фыркнул Антон. Стало чуть легче. Хотя бы просто оттого, что Назар шагал рядом, так же засунув руки в карманы, и что шаги их совпадали.

– Деточка-а-а, ― снова выдал широченную ухмылку Макс и еле увернулся от подзатыльника. ― Но-но, деточка, поосторожней!

Антон быстро показал удостоверение парням на КПП, щёлкнув турникетом. Заметил за стеклом Красильникова, ускорил шаг, но тот всё-таки успел выскочить и догнать его уже на улице. Идиот.

– Здравия желаю, товарищ старший лейтенант! ― Антон обернулся, буравя его глазами, и медленно, членораздельно произнёс:

– Что?

– Вы от Тани ничего не слышали? ― ещё один. Руки чесались дать ему по роже.

– Мы сейчас… ― начал Назар, но Антон перебил его. Не хватало отчитываться перед этим сопляком.

– Нет. Пошли, ― коротко бросил он и зашагал дальше, но услышал топот шагов за спиной и снова обернулся. С куда большим раздражением.

– Это важно.

– Ты думаешь, мне не похер, потому что она в моём взводе? ― скривился он, снова отворачиваясь. На несколько секунд настала блаженная тишина, нарушаемая только звуком их с Назаром шагов.

– Мне объяснить, почему вам не похер?

– Ты к чему это клонишь? ― Антон почти обернулся, уже привычно сжимая пальцы в кулаки и ощущая дикое раздражение. Зазвонил телефон. Он, сделав предупреждающий жест кретину Красильникову, взял трубку.

– Не ори, Ланская, я и так тебя слышу, ― поморщился Антон. ― Хотя бы есть предположения? Что-то ведь она говорила? Напрягай свои извилины и вспоминай!

– Говорила, что хочет отправить письмо семье, но…

– Да, я прекрасно понимаю, что почта работает максимум до шести. Потом? Куда она могла пойти потом? ― он дёрнул тяжёлую дверь общежития.

– С Верой, кажется, хотела встретиться, ― всхлипнула Ланская.

– Кто такая Вера?

Ланская что-то неразборчиво пробормотала, и связь вырубилась. Чертыхнувшись, он кинул бесполезный телефон в карман.

– Это Лера Ланская? ― спросил Макс, когда они поднимались по лестнице. Антон кивнул.

Открыл очередную дверь и окинул злым взглядом всех пятнадцать баб, собравшихся на центральном проходе.

– Кто такая Вера, Ланская? ― коротко спросил он, игнорируя заплаканных девчонок.

– Это… Танина подруга, она полька, и… ― Ланская снова всхлипнула, пытаясь взять себя в руки, и Антон ощутил колючую волну раздражения под кожей.

– Всем, кроме Сомовой и Ланской, немедленно разойтись по кубрикам, ― рявкнул он. Они замерли, не шевелясь. Челюсть сжалась так, что зубы были готовы треснуть. ― Немедленно.

– Успокойся, ладно? ― Назар сделал шаг по направлению к Ланской, но, заметив тяжёлый взгляд Антона, остановился.

В момент, когда закрылась последняя дверь кубрика, открылась входная. На пороге возник высокий человек средних лет, который уже приходил к Соловьёвой недавно, и чёрт знает, кто это был, только на этот раз одет он был в форму ФСБ и на плечах красовались две полоски и три звезды. За ним стояли два громилы в чёрных костюмах.

– Товарищ полковник, ― процедил он, поднимая руку к козырьку и чувствуя раздражение. ― Чем обязан?

– Дмитрий Владимирович, вы знаете? ― снова всхлипнула Ланская. Истеричка.

– Хватит сырость разводить, ― зло бросил Антон через плечо и повторил: ― Чем обязан?

– Я знаю, Лера, ― кивнул пришедший Ланской, а потом уставился на Антона спокойными, уверенными глазами. ― Это я у вас хочу спросить. Если не ошибаюсь, Калужный Антон Александрович, ― он чуть насмешливо сощурился, хоть и выглядел встревоженным, давая понять: о нём известно всё, абсолютно всё. Антон сжал челюсти сильнее, ― командир роты, считай, что второй отец.

– Ага, что-то вроде второго отца, ― фыркнул он, ощущая зудящее беспокойство в груди. Чувство, что время утекает. Тут же одёрнул себя. ― А вы-то кем ей будете?

– Что-то вроде первого, ― он бросил быстрый и строгий взгляд на Антона. ― Полковник Ронинов, и я спрашиваю у вас: где моя дочь?

– Прямо сейчас мы пытаемся… ― примирительным тоном начал Назар. Антон не умел так. И не ради Соловьёвой ему учиться.

– Да чёрт её знает, ― процедил он, не обращая внимания на быстро колотящееся сердце.

На несколько секунд замолчал, переваривая. В личном деле Соловьёвой ― он, конечно, не изучал его, просто попалось на глаза ― была записана только мать. Очень интересно, что это за новоиспеченный папаша.

Ещё раз взглянул на Ронинова. Чуть ниже него самого, широкоплечий, спокойный, уверенный. Волосы тёмные, почти чёрные, а на висках совсем седые, взгляд, хоть и строгий, но какой-то знакомый.

Нет.

Нет-нет-нет.

Не сравнивай. Даже не думай.

Высокий, гораздо выше Ронинова и Антона (наверное, потому, что Антону только-только исполнилось семь), человек входит в просторный, залитый светом дом. На нём тоже китель ФСБ, но он не хмурится, только улыбается молодой женщине в белой кофточке с голубыми кружевами. Берёт на руки Антона, смеётся, разглядывая синяк под его глазом, отмахивается от причитаний жены. «Он же мальчик, Милочка, ― говорит он и снова смеётся. ― Ну какой парень растёт без драк».

Спустя десять лет взгляд его меняется. Он и сам меняется: седеет и стареет. Год, кажется, идёт за пять. Отец смотрит бесчувственно и тяжело. Губы искривлены. «Ты же помнишь», ― говорит он. Антон кивает, потом качает головой и хочет возразить, но отец снова сжимает губы, отводя усталый взгляд: «Если ты сделаешь это, я не желаю больше никогда видеть тебя».

– Ригер, есть что-нибудь? ― рация характерно зашипела и ожила, заговорив с немецким акцентом.

– Пробили всю информацию по Верженска, ничего важного не нашли.

– Тогда на кой чёрт связываться со мной? Копайте, копайте дальше!

– Дмитрий Владимирович, только что засекли последний сигнал в районе Пятой Советской.

– Это центр, ― выдохнул Антон.

Назар резко поднял глаза. Ронинов обернулся к нему. Всё они понимали без слов. Бьют всегда по центру.

– Узнай, что там разрушено, ― коротко сказал её отец. ― Шавки Харренса могут быть там?

– Они могут быть везде, ― устало отозвался немец.

– Хочешь сказать, что я не могу поехать? ― горько усмехнулся Ронинов.

Почему-то Антон сразу понял, что не из трусости.

– Хочу сказать, что вы не поедете, если не хотите подвергнуть опасности свою дочь, ― тактично поправил Ригер и отключился.

Несколько секунд Ронинов молчал, поджав губы, а потом снова нажал на кнопку приёма.

– Ригер, отправь на Советскую кого-нибудь из наших, тех, кто ещё не светился. Выбери сам, ― он вздохнул устало, приложив руку к виску. ― Проследи за всем, чтобы толковый был. Пускай с машиной подъезжает. Антон Александрович тоже едет.

Он не успел возмутиться. Даже руки в привычные белеющие кулаки сжать не успел. Потому что Ригер сказал:

– Есть. Мы… я хочу сказать, Дмитрий Владимирович, на Пятой Советской почти всё разрушено. Отследили всё, что смогли. Ваша дочь, похоже, была в здании польского консульства. Оно не уцелело.

Он не мёрз от холодного ночного ветра, наверное, даже наоборот. Антон расстегнул ворот бушлата, выходя из машины, так, чтобы ледяные порывы касались горячей кожи. Может, хоть это остудит её. И его мозги.

– Эй. Эй, слышишь? ― Назар настойчиво тронул его за плечо, и Антон обернулся. Глаза Назара, тёмные, большие, смотрели тяжело и настойчиво. ― Всё в порядке, Тон. Мы найдём её.

– Да, ― как-то бестолково ответил он, опуская ладонь на руку Назара. ― Да, мы…

Ему так хотелось сказать «спасибо». Просто до бесконечности. Но язык леденел.

– Я понял, ― тяжело усмехнулся Макс. ― Тони.

Улица превратилась в дымящееся крошево, практически всё было оцеплено ментами и бригадами по расчистке. Как здесь вообще можно было что-то понять или откопать?

Соловьёва где-то там ― эта мысль впервые ударила его так, что едва не подкосились ноги. Антон, конечно, знал, но Соловьёва была чем-то далёким и абстрактным, тем, что просто нужно вытащить за подмышки, сдать папаше, доложить в штаб. И забыть. Можно и дальше острить, кривиться и разговаривать сколько угодно.

А теперь она где-то здесь.

Сержант, который довёз их, показал полицейскому корочку, и их пропустили. В нос Антону тут же ударил резкий запах взрывчатки и покрошенного бетона. Такое ни с чем не спутаешь. Это и есть консульство.

Перед ним была огромная чёрная груда обломков. Обгоревшие плиты, какие-то деревяшки, резкий, тошнотный запах пластмассы, крики рабочих. Сержант судорожно, не глядя набирал что-то на мобильном телефоне. Антон обернулся: рядом с иконкой ― цифра (16).

– Сомнительная перспектива, ― еле слышно сказал Назар за спиной. Антон качнул головой.

До неё не дозвониться. Не добраться.

Нет, нет.

Она жива. Уж такие тупицы, как Соловьёва, такие назойливые нелепые идиотки всегда остаются живы, это ужасный, вечный ― и Господи, пожалуйста, хоть бы он работал ― закон природы.

Не здесь ей умирать.

Антон сглотнул, оглядывая разрушенное здание ещё раз.

– Даже снаружи всё более чем нехорошо, ― сказал жилистый пожилой мужчина в ярко-оранжевой жилетке. ― Я начальник смены. Уже обо всём знаю, там мог остаться и ещё кто-то. Искали с собакой, нашли двоих в разных местах. Копаем уже три часа, но разобрать тяжело.

Антон бросил взгляд на наручные часы. Час ноль шесть. Значит, Соловьёва там ― если она ещё там ― уже около пяти часов. Чёрт. Чёрт.

Выхватил телефон у сержанта и, не спрашивая, перелез через вторую оградительную ленту.

Нажал на иконку. «Извините, абонент временно…» Сброс. Вызов. Сброс. Вызов.

И ― на этот раз правда как удар:

Здесь вообще невозможно выжить.

– Успокойся, Тон…

«Успокойся, Тон»?!

Вы, блять, серьёзно?!

Он сжал кулаки. И зубы. Несколько шагов к самым обломкам, не слушая криков за спиной. Что-что?

Опасно? Правда?! А ей ничего?

Он вообще не думал, что придётся прощаться… со всем этим. С этим идиотизмом. С ней. Нет.

Сброс. Вызов. Сброс. Вызов. Сбр…

– О Господи, пожалуйста, пожалуйста… ― неслышное, захлёбывающееся, затихающее.

Он едва не задохнулся.

– Соловьёва? ― на выдохе прошептал он. Дыхание ― прерывистое и поверхностное.

– Тон? ― рядом тут же возник Макс, но Антон только махнул рукой, прижав к уху трубку.

Тишина. Дыхание ― чужое… Слишком, слишком тихое…

– Говори, Соловьёва, не молчи, ну же!!! ― рявкнул он. Внутри ― ярость, гремящая, гремучая. На секунду замолчал. Она дышала в трубку оглушающе громко. Она здесь. Она жива.

Соловьёва шумно вздохнула, будто очнувшись, и вдруг заговорила, задыхаясь, как от быстрого бега:

– Это… вы?.. Скажите им, чтобы остановились, чтобы… Чтобы не копали!.. Этот шум… Я чувствую, как здесь дрожит воздух, и всё трясётся, я чувствую, и она сейчас взорвётся…

– Стой, тихо, тихо… ― прервал он её, пытаясь собраться с мыслями и заставить своё сердце стучать ровно. Нужно выудить из затухающей, сбивчивой речи отдельные слова…

– Что случилось? Что взорвётся?

Она молчала ещё несколько секунд, и Антон готов был поклясться: он слышит стук её сердца.

– Бомба.

– Что?

– Здесь бомба, и она не разорвалась, ― Антон почти не слышал её голос. Угадывал.

– Прекратите копать! Немедленно!!! ― заорал он, прижав трубку к плечу. Не нужно, чтобы она слышала. ― Остановитесь, здесь всё к чертям взлетит на воздух!

К ним подбежал начальник смены. Взглянул деловито. Антон не знал, что он там увидел в его выражении лица, но старик побледнел, мгновенно махнул рукой рабочим, и непрерывный гул затих.

– Там неразорвавшаяся бомба. Ты уверена, Соловьёва? ― он снова прижал телефон к уху. ― Послушай меня, там темно, может, ты ошибаешься? Ты можешь сказать точно, что видишь, что на ней написано? Как она выглядит? Может быть, это вообще не бомба?

– Это она, ― снова неслышно выдохнула Соловьёва, не ответив ни на один вопрос.

– Хорошо, ― он едва протолкнул это слово через свои связки.

Я верю тебе. Всему, что ты скажешь.

– Подожди, Соловьёва. Сейчас. Подожди.

Снова быстро приложил трубку к плечу.

– Это бомба. Неразорвавшаяся бомба.

– Нужно объявить эвакуацию, ― качнул головой Назар.

– Вызывать сапёров и продолжать без какой-либо техники. Мы нескоро доберёмся до неё. Вы же понимаете меня? Я не знаю, герметично ли то место, где она находится, и я не знаю, сколько там воздуха, ― рабочий сдвинул брови.

Секунда, чтобы понять.

– Объявляйте, ― он сжал челюсти.

– И дайте нам помочь, ― кивнул Назар.

Где-то заорал рупор, полицейские начали всерьёз оцеплять территорию, прогоняя столпившихся зевак. Кретины. Нашли, на что смотреть.

Он пошёл за Максом к тому месту, где по предположениям этих чёртовых рабочих должна была быть Соловьёва. Снова приложил телефон к уху.

– Давай, просто слушай меня, хорошо? Просто слушай мой голос.

– Что будет с бомбой? ― затравленно прошептала она. ― Бомба… Как они будут… Они всё равно найдут меня?

– Конечно. Конечно, найдём. А теперь послушай меня очень внимательно. Там есть хоть какой-то свет? ― он зажал телефон ухом, натягивая перчатки, поданные Назаром.

– Я ничего не вижу, здесь темно, очень холодно… ― снова начала задыхаться она. Не плакала… Лучше бы плакала.

– Стой. Нет, ― сказал он слишком резко, вздохнул и продолжил спокойней: ― Я понимаю, что тебе страшно, ты не хочешь ни о чём думать, ты хочешь только выбраться…

– Да, ― она дышала в трубку, и ему казалось, что он слышит признаки приближающейся пневмонии.

– Тогда посвети мобильником вокруг, посмотри, что там, сколько вокруг тебя места. Ты можешь встать?

В телефоне раздались какие-то шорохи, и Соловьёва снова, будто с усилием, заговорила:

– Я… здесь темно, я не могу точно понять… Я… наверное, могу. Здесь немного места, но… Она здесь. Нет, слишком страшно… ― в её голосе слышался ужас. Кристаллизованный ужас.

Она.

– Послушай меня. Бомба не взорвётся от твоего движения. Чтобы она рванула, её нужно хорошенько пнуть, и я сомневаюсь, что ты это можешь сделать. Просто не трогай её, попробуй встать, хорошо? ― выдохнул он, примеряясь к обломку бетонной плиты с торчащей арматурой, цепляя его поудобнее и оттаскивая в сторону, в общую кучу.

– Ладно, ― отчаянно выдохнула она. ― Ладно, я… я сейчас. Ты только не уходи.

И он не смог выдавить из себя что-то вроде «не ты, а вы» или ещё какое-нибудь колкое замечание. Потому что у него сводило скулы. Потому что он так боялся. Потому что чёрт его знает, сколько ещё таких бетонных обломков здесь и сколько ещё воздуха у Соловьёвой.

– Я не знаю, не понимаю, кажется, не могу встать, у меня болит нога, но если встать на колени, то я дотягиваюсь рукой до чего-то. Мне страшно, это сейчас упадёт… ― она сорвалась на шёпот.

– Тихо, ― Антон закрыл глаза. Судорожно вытер со лба пот. ― Хватит голосить. Послушай, Соловьёва, всё нормально. Дыши спокойно и ровно.

– Я не могу…

– Дыши ровно! ― рявкнул он так, что даже Назар удивлённо уставился на него. Соловьёва затихла. ― Побереги воздух. А теперь пошевели ногами и руками. Давай, прямо сейчас пошевели и скажи мне.

Тишина резала по ушам.

Ему хотелось добраться до неё как можно быстрее, хотелось так сильно, что ногти, испачканные в бетонной крошке, впились в ладони почти до крови.

– Я не могу двигать левой рукой, я упала на неё, она болит, не знаю… ― заполошно прошептала она. Он выдохнул. Это ещё ничего.

– Хорошо. Это просто растяжение, ясно? Ерунда. Не впадай в истерику и не спи. Тебе холодно? ― очередной обломок, царапая руки, отправился в общую кучу.

– Очень, ― едва слышно сказала она. На смену истерии пришла беспомощность.

– Через час мы до тебя доберёмся. Думай о том, что мы вытащим тебя совсем скоро, ладно? Потерпи ещё немного.

– Я ничего не чувствую, ― эхом отозвалась она.

– Давай, просто поговори со мной, Соловьёва, ты же обожаешь нести всякую несусветную чушь, ― нахмурился он, заставляя себя работать не только языком, но и руками, старательно делая вид, что не замечает буравящего взгляда Макса, таскающего эту херню рядом.

– Я не знаю, о чём, ― в её голосе слышна загнанная в угол паника. ― Мне холодно.

– Ты, конечно, любишь тепло?

– Да. Гетры… ― невпопад ляпнула она и, словно поняв это, наконец-то тихо всхлипнула. Антон почему-то так и знал. Он готов был грызть эти камни, но вместо этого рванул один из них, едва не сложившись пополам.

– Ты чувствуешь руки и ноги? Что-то болит?

– Не знаю. Ничего не чувствую. Мне холодно, ― жутко до дрожи.

– Пошевели пальцами на руках и ногах, ― с нажимом сказал он, ― пошевели, посвети телефоном и скажи мне.

– Всё нормально, ― несколько бесконечных минут спустя выдохнула она тихо. ― Я не могу двигать левой рукой, и дышать больно. Наверное, сломала что-то, не знаю… я почти не чувствую.

– Даже не думай грохнуться в обморок. Слышишь меня?

– Мне некуда грохаться, я… Я лежу…

Телефон трещит, шипит, голос Соловьёвой прерывается на несколько бесконечных секунд, и Антон мгновенно возвращается в то место, где был только что ― лишь бы не потерять эту ниточку. Через несколько секунд он снова слышит её надорванный голос.

– Не отключайся, Соловьёва, я тебе серьёзно говорю, ты замёрзнешь. Даже не думай. Давай, расскажи мне пару баек, которые ты заливаешь своей Ланской на парах. Мне недавно жаловался Сидорчук, ― пояснил он. Несколько секунд она молчала, будто собираясь с мыслями, а потом вдруг выпалила на одном дыхании:

– В детстве у меня были… Гетры. Тёмно-малиновые, тёплые, с белыми оленями наверху и Санта-Клаусами внизу, ну, в ряд, и со снежинками посередине… Оленей было семь, снежинок ― двенадцать, а сколько Санта-Клаусов, я не помню… Потом их порезала Рита, когда мы поссорились. Я так сильно любила их, ― говорила она почти неслышно, будто проваливаясь в сон.

– Более идиотской вещи себе представить не могу, ― нервно усмехнулся он. ― И что, ты новые себе не купила?

– Их нигде не было. Кажется, это привезли из-за границы… Я их больше никогда не видела, ― окраска голоса стремительно поменялась, будто из какого-то оранжевого марева Соловьёва провалилась в ледяную синеву. Снова.

Антон почувствовал, как рухнул стержень внутри, заставляющий держать спину прямо.

– Ну, потеря не велика. Отстойные были гетры вообще-то, ― спокойно заявил он. На секунду задумался: и когда он научился так врать?

– А ещё я хочу… Мандарины… ― вздохнула она, кажется, совсем засыпая, а потом вдруг тревожно спросила: ― Вы нашли Веру?

– Понятия не имею, кто это такая, ― фыркнул он.

Соловьёва только дышала свистяще.

– Если что-то случится… ― тихо начала она.

– Ничего не случится.

– Я слышала. Воздух не бесконечный. Если…

– Нет, ― дыхание вырывалось почти рычанием. Антону казалось, что грудная клетка сейчас треснет. ― Я не дам тебе договорить, даже не надейся. Там совершенно точно есть щели, и у тебя ещё полно воздуха, и если ты, дурында, не будешь дышать так часто, то его хватит ещё на половину твоей грёбаной жизни, поняла? Соловьёва, сделай, как я скажу. Слышишь? Это очень важно. Ты меня слышишь?

– Слышу, ― прошептала она, и фраза слилась с каким-то шипением и шуршанием, сквозь которое изредка отрывками прорывался её голос: ― Считать?.. Здесь… Здесь не видно, не видно, темно… Я ничего не вижу, я не могу двигаться, у меня всё, всё боли… Холодно… Пожалуйста, не сейчас, только не бросай меня одну, пожалуйста!

Шёпот. Паника. Паника. Паника. Вот, что слышал Антон в её голосе. Чистейший ужас.

Он устал кромсать эти нескончаемые камни, устал ещё час назад, а если быть честным, то с тех пор, как началась война, и у него, господи, просто нет сил на всё это.

Больше всего он хочет вытащить эту надоедливую, истеричную девчонку из-под этой дряни. Вытащить и больше никогда не вспоминать о том, что чувствует.

– Я здесь, в паре метров от тебя, ещё чуть-чуть, и ты сможешь слышать мой голос. Здесь Назаров, скорая и ещё куча рабочих, и твой отец тоже здесь, ― нагло врал он, даже не запинаясь. ― Ничего с тобой не случится, хорошо? Осталось немного, успокойся и дыши ровно.

– Хорошо, ― прохрипела она и сказала ещё что-то, но из-за треска он ничего не услышал.

А потом там, на том конце провода ― тишина. Ни криков, ни воплей – только звонкие, прерываемые писком, отчаянные всхлипы. Он закусил кожу на костяшке. Вздрогнул. Этот страшный безысходный звук отдавался сколами в рёбрах. Он взял себя в руки почти сразу же, с удвоенными усилиями оттаскивая в сторону обломки. Нужно просто разобрать эту кучу камней.

– Не паникуй!

В ответ снова раздался только истеричный, загнанный шёпот:

– Мне нечем дышать, я задохнусь, здесь нет места…

Жутко до дрожи, до сковывающего паралича.

– Не смей отключаться, поняла?! Не смей терять сознание, Соловьёва!

– Пожал… ст… н… ставл… меня… ― она цеплялась за телефон, словно за спасение, вкладывая в тихие всхлипы одно единственное умоляющее «останься со мной», и всхлипывала, и падала, и терялась, сдавалась, цеплялась снова…

– Всё будет хорошо, ― вдруг тихо пообещал он ей самую отвратительную ложь на Земле, и на секунду её стало слышно очень хорошо.

– Скажи это ещё раз,― попросила она в наступившей тишине.

– Всё будет хорошо. Не больше сорока минут, Соловьёва, ― сказал он в притихший телефон.

– Соловьёва?

Гудки.

Выдох.

Телефон сержанта полетел на камни.

Когда из-под чёртовой балки до смерти напуганные бомбой медики достали бесчувственное тело в порванной и измятой шинели, он не поверил. Его как-то резко повело в сторону, от дикого напряжения последних часов, наверное, и только Назар, оказавшийся рядом, поддержал Антона, не сказав ни слова.

Они, по указанию сапёров, как и все рабочие, стояли на расстоянии метров тридцати, уже за оградительной лентой. Может, поэтому тело Соловьёвой показалось ему таким маленьким, худеньким и несчастным.

Он обещал ей, этой так и не дождавшейся от него помощи девчонке с россыпью коричневых веснушек на бледном лице и светлой ненавистной лилией над бровью. Обещал ей «хорошо».

Назар потянул его в сторону кареты скорой помощи, но Антон качнул головой. Представил на секунду: белые коридоры больницы, писк каких-то мониторов и она ― среди проводков, пластырей, бинтов, катетеров…

– Мне там делать нечего, ― выдохнул и бросил взгляд на наручные часы: без пятнадцати четыре. Часа через три уже будет светлеть.

– Поехали домой, Назар.

Мию, занявшую кровать, они не разбудили.

– Даже нечем напиться, ― устало фыркнул Антон, открывая все кухонные шкафы подряд, облокотился на барную стойку и спросил у Назара, сидящего рядом: ― Есть сигареты?

– Неа, ― скривился он. ― Ты же бросал, а?

– Вроде того.

Никотиновый пластырь. Немного подумав, наклеил второй и третий.

– Есть будешь? ― спросил Антон, обшаривая поочерёдно всю посуду. ― Есть макароны и сосиски, замороженные, правда.

– Давай, всё пойдёт, ― Назар усмехнулся, махнул рукой и прикрыл глаза. Поставив еду греться, Антон опустился за стойку рядом с Максом. Почувствовал тёплое плечо, слегка улыбнулся в сомкнутые у подбородка руки, заговорил устало, несколько сонно:

– Иногда думаю… Почему всё не так, как раньше? Кажется, только закрой глаза – и проснёшься на КМБ. Ты храпишь рядом…

– Это ты храпишь, ― хмыкнул Назар, чуть слышно улыбнувшись.

– Ага, конечно, нечего на меня сваливать.

– Ты-ты, ― многозначительно поднял брови Макс.

– Майор орёт, парни в самоволку бегают, по выходным приезжает Мия… И Лёха иногда.

– Сильно скучаешь? ― Назар наклонил голову влево и не смотрел. Всегда делал так, когда спрашивал что-то важное.

– Да. Не знаю. Не особо. Уже нет, наверное, ― сказал он, усмехнувшись ходу своих мыслей. ― Ничего уже не чувствую…

«Я уже ничего не чувствую», ― заполошно шептала Соловьёва в трубку, цепляясь. Не за неё. За него.

– Боже, Макс, с тех пор, как я видел тебя в последний раз, случилось столько всякой херни, если бы ты знал, ― качнул он головой и поймал спокойный, уверенный взгляд. ― Если бы я мог рассказать…

– Я знаю, ― тепло улыбнулся Назар, вставая и приоткрывая крышку кастрюли. ― Всё я про тебя знаю, деточка. И не жду от тебя ничего… Если ты не можешь рассказать ― я не стану спрашивать.

– Спасибо, ― едва слышно. ― Не знаю, когда я стал такой задницей. Мне ничего не жаль, и само ощущение того, что меня нельзя осчастливить, или разжалобить, или сломать ― оно радует. Это не особо нормально, а? ― усмехнулся, уставившись в вываленные Максом на его тарелку макароны. ― Всё равно. Пусто… Странно, обычно люди ломаются, а я… Не знаю. Безразличен, что ли. Совершенно пустой, ничего нет, понимаешь? Любая боль ― это облегчение, потому что это хоть что-то… ― они молчали с минуту, не ели.

– Как думаешь, почему всё так херово?

Макс хмыкнул, тыкая пластиковой ложкой (вилок не было) в длинную макаронину.

– Может, мы просто выросли?

В половину седьмого утра Смоленское кладбище дышало покоем. Первое декабрьское утро в этом году ― промозглое, серое, лишённое всяких красок. В Петербурге снова лёгкий туман, охватывающий всё вокруг; надгробия расплывались.

Они шли по усыпанной гравием дорожке рука об руку, оба ― в сером; казалось, это место просто не терпит другого цвета. Оба темноволосые, чуть загорелые и всё-таки какие-то серо-бледные. Оба ― смертельно усталые.

Он нёс в руках букет светло-розовых лилий, она ― жёлтых тюльпанов. Перед накренившейся часовенкой ― поворот налево, потом ещё один, по заросшей траве, через гущу чахлых деревьев. Кажется, они почти забыли друг о друге ― помнят только о небольшой могилке с белым мраморным надгробием, перед которой через несколько минут упадут на скамейку. Оба думают и ещё кое о чём: тропа к могиле скоро зарастёт, трава совсем заполнит эту часть кладбища, ведь могил всё больше, ведь идёт война… Но им дорогу никак не забыть.

Им обоим есть о ком плакать и о ком вспоминать.

Когда перед ними возник белый надгробный камень, Мия положила голову на его плечо.

– Какое здесь всё чистое, ― прошептала она.

Сердце сжала знакомая боль. Она и правда принесла облегчение. Значит, он ещё жив.

Цветы заняли законное место возле белого надтреснутого камня. Аккуратно наклоняясь и раскладывая их, Антон тихо, совсем неслышно, напел знакомый мотив и почувствовал, как голос уносит ветер. Неужели он ещё не разучился петь?..

Сидя на четвереньках и перебирая лепестки лилий, он поднял глаза.

Калужная Людмила Константиновна

20.11.1970 ― 05.05.2001

– Здравствуй, мама.

– Ну, Милочка, он просто упал с дерева, с кем не бывает? ― смеётся отец, подхватывая Антона на руки и кружа по комнате. Семилетний Антон хохочет, за окном расцветает майская сирень, в комнате пахнет яблоками и цветами, и жизнь прекрасна, думает Антон, и прожить бы как можно дольше! Мама смотрит обеспокоенно, но улыбается тоже.

Отец заставляет много учиться и уезжать на всю неделю в этот ненавистный интернат и его, и Лёшку, но зато никогда не ругает за драки и выходки. Мама только всплескивает руками, и по выходным, когда они возвращаются домой, сажает Тошу к себе на колени и играет ему на большом белом рояле что-то печальное и светлое, и напевает колыбельную про Христа, ослика и Марию, а голубые занавески их загородного калининградского дома треплет весёлый весенний ветер.

Жизнь прекрасна, думает Антон. И у них она вся впереди.

– Её смерть убила папу, ― тихо вздохнула Мия за спиной. Антон качнул головой.

– Он ошибся.

– Ошибся?.. В чём?

– Во всём, Мия, ― отрезал он.

– Легко тебе говорить, ― начала она чуть обиженно, и он развернулся слишком резко. ― Прости… Я слышала… Слышала, что из твоей роты в живых осталось одиннадцать…

– Он ошибся, Мия. Помнишь, что с ним стало? ― слабо улыбнулся он, закрывая глаза и касаясь рукой холодной земли. ― Он забыл её. Она для него умерла. Совсем. Её не стало, и он похоронил её не только в земле, но и в душе. Её не стало для него. Совсем. А она ведь есть…

– Это так серьёзно, Саша? Ты уверен, что нужно ехать? Мне жалко дом, ― Антон стоит в дверях и видит, как напряжено мамино лицо.

– Боюсь, что да. На днях, Милочка. Я сейчас поеду, а за вами пока присмотрят ребята, они всё время рядом, ― папа целует маму в лоб.

– Да уж, мы точно подопытные крысы, ― мама морщится. ― Я за детей боюсь… Когда же все это кончится?

– Скоро, Милочка, скоро. Всё пройдёт, родная.

У папы такая красивая форма! Антон тоже хочет работать в ФСБ, когда вырастет. В ответ на это папа смеётся, треплет его по волосам и говорит, что нужно учиться хорошо, очень хорошо.

Учиться Антон любит. Мальчишки в интернате весёлые, учителя строгие, но не злые, а ещё он учится играть на скрипке и скоро начнёт на фортепиано, как мама. Правда, зимой снова придётся лететь в далёкий и стылый Лондон, и жить там с другими мальчишками, и говорить с ними только по-английски, но ведь будет Лёшка. Лёшка не даст его в обиду.

– Можно, мы не поедем в Лондон зимой? ― плаксиво спрашивает он у отца.

– Ну, чего нюни распустил? Если хочешь работать, как я, ты обязательно должен знать английский, ― папа щёлкает его по носу.

– А я и так его девять раз в неделю учу, ― насупился он.

– Нужно говорить без акцента.

– Без чего?

– Ну, хватит, Саша, перестань, ― мама встаёт с дивана, лёгкая, светлая, даже кофточка у неё белая с голубыми кружевами. ― Зима будет зимой, а сейчас ведь весна, дорогой мой, ― она берёт его лицо в ладони. ― Давайте почитаем, хочешь? Где у нас Лёша и Мия?

Он большими скачками, сшибая мебель и вызывая отцовский смех, несётся по просторным комнатам, ища брата и сестру, но противная Мия сидит в детской, играя в своего пупса, и не желает никуда идти, а Лёшка умчался гонять в футбол, не взяв его, и Антон, немного обиженный, идёт к маме один.

Но от обиды скоро не остаётся следа. Папа уехал, а мама стоит посреди гостиной с книжкой, такая прекрасная, и кофточка на ней такая белая, и ветер так красиво колышет её тёмные волосы…

Антон улавливает едва слышный щелчок, но это, наверное, Мия возится, и бежит к маме, хочет забраться к ней на колени и послушать новую удивительную историю…

По белой маминой кофточке расползается страшное ярко-красное пятно, и она вдруг как-то разом стареет, бледнеет и оседает на пол. Двигает губами, но не произносит ни слова; глаза её не видят испуганного Антона.

– Мама, мама! ― он подбегает, и пачкает руки в этой страшной красной краске, и плачет, и зовёт, но мама закрывает глаза и уже не слышит его.

Мия неожиданно вложила руку в его ладонь, и он совершенно рефлекторно дёрнулся, отшатнулся, избегая контакта кожи к коже; увидел потерянное лицо сестры, быстро встал, выныривая из омута воспоминаний, вытягивая себя из комнаты, наполненной звуками фортепиано, запахом сирени, майским свежим ветром и кровью.

– Да что с тобой, Антон?! ― вдруг взорвалась Мия, и Антон поморщился от нервозных, плачущих ноток в её голосе. ― Что с тобой происходит?

– Мия, послушай…

– Нет, это ты меня послушай! ― воскликнула она, неловко взмахивая руками. ― Я твоя сестра, и я хочу знать, что случилось за эти два года!.. Ты другой, Антон, я не узнаю тебя, ты иногда кажешься мне совершенно чужим, незнакомым, и я боюсь этого, и поэтому молчу!

– Чужим? ― переспросил он, усмехнувшись. Чувствуя, как в грудь с каждым словом сестры сильнее вонзается раскалённый железный прут.

– Да, и я боюсь этого, очень боюсь!.. ― он встал, развернувшись к ней, и Мия умоляюще заглянула в его глаза. ― Я знаю, что война, ну так что же, Тон… Что же поделать!.. Ты стал совсем не такой, и это я чувствую… Да ну что же с тобой, что же случилось, что?

– Война случилась, ― коротко отозвался Антон, чувствуя нарастающее усталое раздражение. И впервые чувствуя пропасть, разделяющую его и сестру.

– Почему ты просто не можешь рассказать мне? Тон, я же твоя сестра…

– Давай не здесь, ― устало выдохнул он, выходя на дорожку и больше не оглядываясь на белый камень.

– Почему? Скажи мне! Ты же любил прикосновения ― ерошить волосы, щекотать, обнимать, а ты, Антон… тебя тронь хоть пальцем, и ты, кажется, откусишь руку по локоть! ― громко всхлипнула она ему в спину. ― Почему ты всё время ходишь в своих футболках?! Раньше ты всегда разгуливал по дому чуть ли не голый! Почему ты не даёшь обнимать себя? Да, это война, это страшно, но…

– Но?! ― вдруг рявкнул он и замолчал на секунду: Мия смотрела на него с откровенным ужасом. Кажется, не узнавала.

– Ты не знаешь, каково это! И пустота… Пустота эта! И кровь! Ощущать и видеть её везде… Не говори мне о войне, Мия, потому что я видел её слишком близко!

Горящее, сжигающее клеймо прямо перед ним.

Не оборачиваясь, он ушёл с кладбища. Остановился только на выходе, глубоко вздохнул, засунул руки в карманы. Через несколько минут показалась растерянная Мия.

– Антон?.. ― полурадостно, полупечально сказала она, подняв глаза. ― Я… Боже, прости меня.

– Нет, это ты прости, ― выдохнул он, подставляя сестре локоть. ― Прости, что не могу ничего сказать.

– Я не должна требовать.

– Прости… Правда. Что бы там ни было, Мия, ты ― моя семья. Только ты и Макс.

Белые лилии… День будет долгий и холодный.

В училище за обедом на него накинулись все разом, вереща в пятнадцать ртов.

– В госпитале она, ― рявкнул он прямо в середину толпы баб, обступивших его. ― Всё, ничего больше не знаю, расступились все, дайте поесть. Нет, никого я сегодня в увольнение не пущу. Да, даже к Соловьёвой! Расступились, я сказал!

Бабы бросились врассыпную. Ланская задержалась на секунду, уставившись на его ладони. Антон быстро опустил взгляд: костяшки были стёрты, пальцы украшали мозоли, а под ногтями осталась несоскребаемая бетонная пыль.

– Я не злопамятный, Ланская. Зло сделаю и забуду, ― скривился он, ― так что брысь.

Несколько секунд она пристально смотрела на него, широко распахнув свои светлые оленьи глазищи и сцепив в узел тонкие руки.

– Спасибо вам, ― неслышно прошептала она и, будто испугавшись последствий, быстро прошмыгнула мимо него к своему столу.

В комнате досуга он не поленился врубить телек и глянуть новости. Интересовала его хоть сколько-нибудь только одна:

– Санкт-Петербург скорбит по погибшим во время очередной бомбёжки прошедшим вечером. Трагедия унесла четыреста сорок три жизни. Среди погибших и бывшая прима-балерина Мариинского театра Вера Волошина, больше известная под фамилией Верженска. В Москве у входа в Мариинский театр появился целый мемориал, люди несут к нему цветы и свечи. Польские СМИ на первых страницах своих изданий пишут о смерти «пани Верженска», называя её не иначе, как «русско-польской великой артисткой». Тело балерины было найдено в разрушенном здании польского посольства. Сегодня вечером в Мариинском театре состоится церемония прощания, а завтра с утра на Волковском кладбище пройдут её похороны.

***

Соловьёва была в палате одна. Первое, что он увидел, когда вошёл ― бледную, серо-синюю, угловатую руку с иглой в вене.

Он не узнал. Совершенно не узнал её без огромного зелёного бушлата и уродующей шапки. Соловьёва лежала на кровати, прижимая к груди забинтованную левую руку и вытянув правую вдоль одеяла. И глаза ― закрытые, синеватые, измученные, с едва заметной сеточкой вен. Он осторожно вдохнул. Пахло отчаянием ― он-то был спецом. И на кой чёрт припёрся вообще?.. Господи, господи… Принесла нелёгкая ― а ведь думал же, не ходи, не ходи… Уже собираясь бросить пакет, жгущий пальцы, на пол и уйти, он увидел, что она открыла глаза. Посмотрела пусто и стыло, так, что по спине бежали липкие, противные мурашки.

Антон стоял и отчаянно пытался объяснить свой поступок. Хотя бы самому себе… Анализ. Анализ. Анализ. Мозг работал, подбирая варианты. И все какие-то слишком отчаянные, слишком неправдоподобные. Долбаный пакет с мандаринами почти что сжигал кожу.

«Пожалуйста, только не оставляйте меня…»

«Всё будет хорошо» ― «Скажи мне это ещё раз».

– Это от… От твоих, ― скривился он, небрежно бросая пакет на пол у изножья кровати. Она всё смотрела, безмолвная и усталая, теребя пальцами край тонкого одеяла.

Почему-то он посчитал нужным сказать:

– Я, конечно, притащился сюда не от великой любви к тебе, Соловьёва. Чтобы ты знала.

И испугался.

Он хотел бы быть другим, Соловьёва. Он хотел бы сказать что-то другое. Мягче. Добрее. Он хотел бы. Если бы он мог.

– Я знаю, ― едва слышно сказала она, а потом посмотрела так устало, что он вздрогнул. ― Можете считать свой долг выполненным. Если меня спросят, я скажу, что вы были.

Отлично. Это всё, чего он хотел. Больше ― ничего. Показался ― а теперь пора и уйти. Заявиться в штаб. Сказать: «Конечно, в порядке. Что с ней случится?»

Но Господи, Господи, почему так паршиво? Что заставило его отпроситься у начальства и рвануть по пробкам в этот грёбаный госпиталь, и почему два дня назад он был расслабленно-спокойным, цинично-уверенным, а сейчас стоит перед этой поломанной девчонкой и не может выдавить из себя ни слова.

Встретившись с ним взглядом, она, заплаканная, но уже спокойная, упрямо поджала губы и вздёрнула подбородок. Знакомый огонёк.

Ненормальная.

Выдохнув, он закрыл за собой дверь.

Мать его.

– Спасибо…

Таня не думала, что такое бывает ― когда нечего сказать, кроме «хватит, пожалуйста». Захлёбываясь слезами и ощущая огромную давящую пустоту внутри, она зарывалась лицом в подушки, почти не чувствуя адской боли в левой руке и рёбрах. Разнимая её намертво сцепленные в замок руки и ставя капельницу, молодая медсестра говорила что-то, но Таня не слышала.

А потом, когда ещё не было восьми, к ней пришли журналисты. Лехнер, который узнал, что она здесь, категорично заявил, что «фройляйн не в состоянии комментировать что-либо», но спустя пятнадцать минут в палату всё-таки зашла молодая красивая журналистка с микрофоном Первого канала и два парня с огромными камерами.

Журналистка говорила что-то в объективы, перемещаясь по палате спиной вперёд, но Таня понимала не очень.

– Новость о смерти Веры Верженска вызвала живой отклик…

Она, едва держась на ногах и придерживая штатив капельницы, глядела в настенное зеркало. Отражение скривило губы в горькой усмешке, отражение неловко и неуверенно заскользило тонкими ― сожми, переломятся ― пальцами по синеватой шее, ключицам, добралось до лица. Некрасивый, тонкий, невыразительный рот, дурацкие веснушки, уродливый нос, опухшие веки и огромные, просто огромные тёмные круги под глазами.

Тане хотелось отвернуться.

– Что мне нужно сказать? И куда смотреть? ― рассеянно спросила она, выпрямляясь на кровати.

– Смотрите на меня, в камеру не нужно. Расскажите о последних часах Веры, ― предложила журналистка, глядя нарочито сочувственно и протягивая микрофон.

– О последних?.. ― переспросила она и вдруг поняла: Веры больше нет.

– Пишем, ребята.

Журналистка протянула микрофон ближе, парень с камерой зачем-то махнул ей рукой, а Таня просто сидела, не в силах сказать что-то вообще. Её ироничной, смелой, насмешливой Веры больше нет с ней. Несколько часов назад она была. Так куда же она делась?..

Несколько раз она вытирала слёзы, и они пробовали снова и снова, но слов не было. Ничего не было. И Веры не было тоже.

– Хватит, пожалуйста, ― она почти не слышала, что сказала.

Журналисты всё же ушли. А потом пришёл Калужный, и она готова была послать его к чёрту, только были бы силы.

«Пожалуйста, только не оставляйте меня…»

Со всем, что случилось этой ночью, она разберётся потом.

Спать она не могла. Закрывая глаза, Таня видела только одно: блестящий серый отполированный бок. GBU-43/B Massive Ordnance Air Blast. Flatchat's industry. GBU-43/B Massive Ordnance Air Blast. Flatchat's industry. По кругу, так, что хотелось орать. Таня выучила это наизусть. Там, под землёй, она лежала пять часов, прикрывая свою смерть телом сверху от осыпающихся камней и бетонной пыли, дрожала, рыдала, думала, что всё, всё, сейчас что-то упадёт сверху, и она сама упадёт на эту страшную отполированную серую бомбу, и от неё не останется ничего. А потом услышала звонок.

Утром Лехнер ни за что не отпускал её на похороны, как Таня ни просила. Всё показывал ей какие-то снимки, выписки, рассказывал про трещину в лучевой кости и пятом ребре, тыкал пальцем в огромный багровый кровоподтёк на левом боку. Она махнула рукой и, засунув руку с иглой в вене под одеяло, отвернулась от доброго старичка.

Дяди Димы не было, но приехал Ригер. Он тоже что-то втолковывал ей, говорил про безопасность и про то, что отцу сейчас появляться рядом с ней нельзя для её же блага ― но Таня ничего не слушала, и только потом, когда Ригер уже взялся за дверную ручку, сказала ему, чувствуя подступающие слёзы:

– Я хочу в училище. Пожалуйста, я вас очень прошу, сделайте так, чтобы я могла поехать туда.

Потом, вечером, вдруг снова Калужный, ещё мрачней и бледней, чем обычно. Принёс ей целый пакет с письмами от девчонок и кое-какие вещи ― их собрала ей Валера. Он как-то непонятно посмотрел на нетронутый пакет мандаринов на тумбочке.

– Не могу… Скажите девочкам спасибо, ― тихо попросила она и вдруг добавила: ― Я очень хочу домой.

– Я тут при чём? ― уже не так резко хмыкнул он, отвернувшись к окну. ― Выписывайся и поезжай к маме.

– Я хочу в училище.

– Училище ― не дом, ― он обернулся быстро и посмотрел так, что сердце рухнуло куда-то вниз.

– Тогда мне больше нечего им назвать, ― прошептала она уже на грани сознания, чувствуя, как снотворное, впихнутое в неё медсестрой после вчерашней абсолютно бессонной ночи, начало действовать.

Она готова была поклясться, что в последний момент он одними губами прошептал: «Мне тоже».

Ей снился шумный перрон, там, в Москве, которая уже перестала быть её домом. Но это не Казанский вокзал, не Ленинградский, не Ярославский… Какой-то большой-большой, размером с целую Москву. И тысячи людей, бегущих, кричащих, торопящихся. Серая масса, непрерывно мелькающая перед глазами, и густой серый туман, накрывающий всё вокруг. Пепельное небо, мелкие, почти неосязаемые капли моросящего дождя.

Вдруг она увидела Веру, стоящую где-то вдалеке, за всеми этими людьми. Она такая красивая. На ней белая лёгкая кофточка с голубыми кружевами.

Бежать, остановить, чтобы она не исчезла, не уехала ― первые и, пожалуй, единственные мысли в голове.

Она уже почти сорвалась с места, мешая слезы с осенним дождем, как вдруг кто-то схватил ее за рукав. Она обернулась и увидела его. Кого – его?.. Таня не знала, кто это. Просто ― он. Осознание того, что это кто-то очень-очень, до боли в душе, до дрожи в коленках, важный, пришло так просто и естественно, как будто она знала его всю жизнь. Военный. Красивый, хотя черты его лица не остались у нее в памяти. Только пальцы, сжимающие ее рукав, кажется, вместе с кожей, потому что рука нестерпимо болела.

Она хотела вырваться и побежать за Верой. Её нужно было остановить. Обязательно. Любой ценой. Но незнакомец упорно продолжал стискивать ее руку с такой силой, что хотелось выть. От боли. От беспомощности.

Когда Вера исчезла в серой мгле вокзала, ей стало на удивление спокойно. Как будто так и должно быть. Слезы высохли, и даже пустота, зияющая в груди последние дни, стала чуть меньше. Чужие пальцы все еще лежали на ее рукаве, поддерживая и помогая не упасть на скользком перроне. Как гарантия. Как обещание того, что всё будет хорошо.

Открывая глаза, Таня думает, что ещё спит, потому что там, внизу, около её ног в оранжевых тёплых Валериных носках, лежит рука Калужного. А на ней спит он сам.

Спит, сидя на стуле, так спокойно по сравнению с тем его забвением в метро во время первой бомбёжки. Веки не дрожат, он ничего не бормочет, не мечется и даже не сжимает пальцы в привычные кулаки ― просто спит, и мир Тани, окутанный ночной темнотой, сводится до его пределов. Вот он лежит, живой, не злой, не кричащий и не напряжённый. Только уставший ― очень, и непривычно тихий ― тоже очень.

Таня думает, что ей это снится, и вообще-то пусть снится дальше, потому что ей вдруг становится так спокойно и тепло, что никакое снотворное больше не нужно. Она, бросая взгляд на настенные часы (половина первого), закрывает глаза и проваливается не в лёд, а в мягкий тёплый покой.

Когда в половине третьего она видит перед собой серый гладкий бок с надписью Flatchat's industry, то резко вскакивает, но не может даже вдохнуть, не то что закричать.

Калужный стоит у тёмного окна и оборачивается на шум, несколько секунд глядит напряжённо, устало, потом кивает на стопку её вещей, сложенных на стуле, и говорит:

– Едем домой, Соловьёва.

Глава 9.

Flatchar's industry, буквы рябили в глазах, увеличиваясь всё больше и больше, затмевая всё вокруг, сверху посыпалась штукатурка, и она увидела её, падающую, будто в замедленной съёмке, а потом всё взорвалось.

Таня резко выпрямилась, не до конца понимая, что происходит. Дышать. Хотя бы несколько секунд просто дышать, тщательно подавляя хрипы. Спрятала лицо в ладони, снова и снова наполняя лёгкие чистым воздухом. В нём нет бетонной крошки, нет пыли, и уж тем более никакой бомбы рядом нет и не может быть. Нет.

Таня не знала, почему не кричит. Каждый раз, просыпаясь от оглушительного взрыва в своей голове, она готова была орать до разрыва связок, но вместо крика вырывался полузадушенный хрип, а чаще не получалось произнести вообще ничего. Сухие губы как будто каменели, и всё, что выходило, – сидеть и дышать, положив одну руку на всё ещё ноющие рёбра и глядя в потолок.

Несколько дней назад она всё же нашла в себе силы побывать на Волковском кладбище. Верина могилка была такой беленькой, маленькой и незаметной, что Таня не сразу нашла её. А когда нашла, не смогла даже заплакать: горло будто сжимало тисками.

У камня стоял худощавый молодой человек с волосами до плеч. Он странно посмотрел на Таню, неуверенно замершую метрах в двух от него, и чуть улыбнулся ей.

– Что, тоже сюда? – спросил он, поводя плечами. Таня кивнула, засовывая руки поглубже в карманы шинели.

– Я правда думал, что у неё другая фамилия… – протянул он, всё так же улыбаясь, и Таня только тогда взглянула на надгробие: «Вера Витольдовна Волошина»

– Да, она была известна больше под фамилией Верженска, – кашлянув, тихо сказала она. – А Волошина – это от мужа.

– У неё был муж?

– Нет, – невпопад ляпнула она.

В общем-то, можно считать, что не было.

– Якуб Кнедлик, – парень дружелюбно протянул худую руку. – Я, признаться, даже не был как следует знаком с мисс Верженска.

– Я, признаться, в общем-то тоже, – задумчиво ответила Таня, осторожно пожимая тонкие, будто музыкальные, пальцы. В общем-то, Вера так и осталась для неё неразгаданной.

Якуб Кнедлик умер через два дня: оказалось, он был болен раком, как и Вера. Опухоль разрушила стенку какого-то сосуда, возникло сильное кровотечение – и всё.

Иногда Таня думала, что Верин конец был не так уж и плох.

Тане было восемь, когда однажды она, слушая, как мама читала Рите какую-то русскую народную сказку, где неутешная невеста, оплакивая погибшего жениха, в конце умирает от тоски, заявила:

– Умереть от тоски нельзя.

Французский язык ни в какую не хотел делаться, Таня в упор не понимала, как спрягать дурацкие глаголы первой группы, мама не могла ей помочь, потому что читала Рите, которая не желала засыпать без сказки, и Таню всё безумно раздражало. Она была готова спорить со всем и вся.

– Можно, – упрямо протянула Рита.

– Нельзя.

– Можно!

– Нельзя! Лежи и молчи. Спи уже. Мам, ну когда она заснёт? – Таня надулась.

– Таня! – сердито нахмурилась мама.

– Можно, – снова упёрто повторила Рита.

– Ну и как? – Таня кривилась, отложив тетрадку.

– У человеков есть сердце…

– Людей, – поправила мама, и Таня показала своей новоявленной сестре язык.

– Есть сердце, и в нём есть кусочки, – заявила Рита.

– Какие кусочки? – Таня фыркнула. – Не придумывай.

– Их двадцать!

Двадцать в Ритином понимании считалось самым привлекательным числом. Больше всего на свете Рита мечтала о том моменте, когда ей исполнится двадцать: уж тогда-то она, наконец, станет похожа на куклу Барби, которую ей в прошлом месяце подарила мамина подруга, тогда у неё обязательно вырастут блондинистые волнистые волосы, а глаза поголубеют.

– И когда кто-то умирает, то кусочек тоже умирает. А потом они умрут все, и тогда – раз, и человек тоже умрёт. Понятно? – Рита скривилась, показывая Тане язык.

– Непонятно! – передразнила Таня, снова берясь за ручку.

– Девочки!

Вера Верженска забрала у неё один кусочек. Сколько осталось? Девятнадцать?..

Тем же вечером она сидела рядом с Сашей, как-то особенно опрятно одетой. Тане подумалось, что так оно и должно быть. Саша притащила ей свой затасканный кроваво-красный альбом, сквозь бархатную истёртую ткань которого уже проглядывал картон, и распахнула его, сияя. Ей ни о чём ещё не говорили.

Таня не знала, что делать. Вера ведь просила её в тот самый день.

– Ну, кто это, ты ведь и сама знаешь, – Таня улыбнулась (потом она всё думала, как это у неё получилось), указывая на фотографию весёлой, чуть полной женщины в ярко-зелёном платье.

– Нет, ты скажи! – Сашенька смеялась, запуская хилые молочные зубы в бронебойный пряник из столовки.

– Это тётя Лиза, прекрасная тётя, – Таня кивнула и глупо уставилась на детское личико с полненькими щёчками. И как они могли оставаться такими после того нещадно малого количества еды, которое получает этот бедный ребёнок? Рёбра горели ужасно, но сейчас ей казалось, что на них давит что-то изнутри, давит болезненно, тем самым комом, который недавно стоял у неё в горле. Полчаса назад воспитательница просто сказала ей: «Мы написали её тёте. В ближайшее время Саша поедет в Екатеринбург».

И, Господи, Таня не имела никакого права на этого ребёнка. Даже не думала иметь. И очень радовалась, что у девчушки наконец-то появится настоящий дом, братики и сестрички, тётя Лиза, которая, может быть, позволит называть её мамой. Просто она привыкла видеть эти щёчки, за которые Саша запихивала всё съестное, как хомячок, этот смешной детский носик, вечно в чём-то измазанный, и эти тёмные, совсем Верины глаза.

Таня обняла Сашеньку здоровой рукой, заставляя себя улыбаться, и повторила:

– Тётя Лиза – прекрасная тётя, вот увидишь.

– Давай дальше, – перебила Саша, замерев в предвкушении.

Со следующей фотографии смотрела она, Таня, в своей шинели, стоящая у лестницы и держащая за руку Сашу. Это было ещё на первом курсе, и, если быть честной, фотография была просто ужасной. Шинель с мужского плеча была ей велика, Таня, страшно нервничающая из-за сессии, была больше похожа на привидение, а перепачканная и тонконогая Саша с криво обрезанной чёлкой вообще вызывала ужас.

– Ну, это ты уж точно знаешь, – Таня прижала маленькую Сашину головку к себе, но та подняла свои быстрые тёмные глазки и улыбнулась, обнажая кривые передние зубы.

– Скажи, скажи, – лепетала она, снова устраиваясь на Танином плече, и Таня, старательно подавляя в себе какое-то тянущее, очень болезненное чувство, указала пальцем на фотографию:

– Это Сашенька и я.

– Сашенька и я! – Саша хлопнула в ладоши, широко улыбаясь, но потом вдруг нахмурила брови. – А мама?

Бедная моя девочка.

– Мамы нет, – Таня вздохнула.

– Нет? – тихо переспросила Саша.

– Нет.

Шесть ноль две, восьмое декабря – Таня повторяла это первые секунды, словно мантру. Так сказала психолог: когда приходят кошмары, нужно просто цепляться за то, в чём ты уверена. Нужно цепляться за реальность и правду изо всех сил. Заземляться.

Она старалась. К психологу, правда, больше не пошла. Сама не знала почему. Просто не захотелось снова рассказывать обо всём… Этом. Всё было слишком сложно, чтобы просто сесть в кресло и рассказать.

Калужный даже не смотрел в её сторону. Ни на вечерних поверках, ни на занятиях, куда он заходил довольно часто, ни в коридорах. Вообще не смотрел, будто её не существовало. И, наверное, её это устраивало, потому что тогда, в госпитале, случилось что-то странное, что-то безумно глупое, и иногда Таня думала, что это сон. А сейчас нужно отличать сны от реальности.

И всё-таки, когда она искоса смотрела на него в столовой (Калужный всегда сидел на одном и том же месте, за офицерским столом, ровно в профиль к ним), становилось грустно почему-то.

Китель застёгнут на все пуговицы, тельняшка без единой складочки, берцы неизменно начищены – всё с иголочки… Когда он входил в столовую, затихали не только курсантские столы, но и офицерские. А она, хоть убей, не могла оторвать взгляд от фигуры, плавно и быстро скользящей к стойке с подносами. Потом он садился, неизменно – зачем-то – проводил левой рукой по шее и начинал есть. Наверное, только в этот момент гул в столовой возобновлялся, а Таня могла, уплетая кашу, которая в горло не лезла, исподтишка поглядывать на него.

Эти тёмные волосы, в которые за завтраком, за обедом и особенно за ужином он запускал свои пальцы раз семнадцать, хотя она обычно сбивалась где-то на середине счёта. Мешки под глазами, синие, непроходящие. У неё теперь такие же.

Что ты прячешь под застёгнутым наглухо кителем, лейтенант Калужный?

Ей всё время казалось, что тогда, в госпитале, они оба на секунду позволили увидеть друг другу что-то, не предназначавшееся для чужих глаз, что-то до глупого личное и болезненное до одури. Тогда, в темноте разглядывая тёмные подрагивающие во сне ресницы, спокойные брови и руку, так расслабленно лежащую рядом с её оранжевым носком, она решила, что теперь всё будет как-то по-другому.

И… Нет. Ничего. Калужный не то чтобы не говорил – попросту не смотрел в её сторону. Даже на абсолютно незаметную Нестерову орал время от времени, а на неё не глядел.

Девчонки спали, уткнувшись носами каждая в свою подушку, и Таня тихо, стараясь окончательно выровнять дыхание и особо не тревожить рёбра, села на кровати, посильней натянула оранжевые тёплые носки, без которых не могла спать, накинула на плечи Машкину вязаную кофту, постаралась привести запутавшиеся длинные волосы в порядок и вздохнула.

Начинался новый день, восьмое декабря, шесть ноль три, две тысячи семнадцать, она в своём общежитии, рядом сопит Валера, и всё будет хорошо. Сегодня, по крайней мере, точно.

– Полуночная звезда падает, падает, падает, – вполголоса напевала она, умываясь. Больше всего на свете Тане сейчас хотелось не подставлять лицо и руки под разбрызгивающиеся струи ледяной воды, а просто опуститься в обжигающе горячую ванную, наполненную пеной до самых краёв.

На первом этаже учебного корпуса она резко замерла, чуть не свалив с ног Валеру, идущую с ней под руку.

– Блин!.. Таня, блин, ты чего? Ой, не больно? Рёбра ничего? – тут же спохватилась она.

– Ты только глянь, – простонала Таня, указывая на стенды. Один из них торжественно провозглашал: «Ими гордится училище!». Среди парней висела и её фотография.

Сделана она была на КМБ. Таня смотрела с неё, худющая, серая, вся какая-то облезшая, с грязными нечёсаными волосами. Кажется, когда она нормально не ела уже дня два, только пробежала с взводом шесть километров и просто умирала, когда их повели фотографироваться на пропуска.

Отличный пример для гордости. Просто отличный. Спасибо. На самом видном месте.

– Какой ужас, – вздохнула она, отворачиваясь к стене. – Может, пойти двойку по огневой получить, чтобы сняли?

– Да брось, – сквозь смех пролепетала Валера. – Прекрасно получилась!

– Валера!

– А волосы-то, волосы, укладка какая…

– Валера!!!

Прежде чем нормально подумать, Таня оглянулась и быстро вытащила фотографию, тут же засунув её в планшет.

– Эй, ты что делаешь? – Валера всё никак не могла прекратить хохотать.

– Лучше здесь вообще не висит пускай, чем так!..

Они сходили посмотреть расписание, и Танино настроение значительно повысилось, когда напротив цифры один она увидела тактику.

Она прошла так, как проходила всегда: Радугин зашёл в класс, рты открылись как-то сами собой. Форма отглажена, идеальные стрелки на брюках, начищенные до блеска ботинки, козырек фуражки отбрасывает тень на глаза, через плечо командирская сумка. Поздоровался, стоически не обращая внимания на девчачьи смешки, и начал занятие, разложив на столе огромную карту.

– Итак, вы командиры рот, я командир батальона. На совещании я доношу до вас тактическую обстановку, а командиры рот меня слушают внимательнейшим образом и… Курсант Широкова, я сказал, внимательно слушают, а не едят!

– Простите, – пискнула Машка с задней парты, пряча свои крошки.

– Противник силами второй моторизованной дивизии выдвигается с Севера. Смотрите? Нами получена задача занять оборону в районе квадрат 74 63 по улитке 4 высота 104.6 квадрат…

– Ой, подождите, товарищ подполковник, я не могу найти! Помогите мне!

– Вот, смотри, – терпеливо показал Радугин, наклоняясь к Бондарчук, – квадрат 74 63 по улитке 4, вот высоты, видишь?

– Так точно, товарищ подполковник. У вас очень вкусные духи, – хихикнула она. Радугин сделал круглые глаза.

– Э-э… Настя, не отвлекайся. Достаньте циркуль-измеритель и отмерьте…

– Ой, подождите, товарищ подполковник!

Из планшета Бондарчук на изумлённых глазах Радугина появились лаки для ногтей, недоеденные печенья, тушь, десятки карандашей и ручек, расчёска, тональник, карандаш для бровей, ножнички, щипчики… Наконец, на свет извлёкся циркуль.

– Всё, я готова!

– Товарищ подполковник, разрешите вопрос! – тоненько пролепетала Валера.

– Да, пожалуйста.

– Вы когда-нибудь озвучивали фильмы?

– Эм… Нет, Лера, почему ты спросила?

– Просто у вас такой красивый голос, что я готова душу продать, лишь бы вы вели разведку боем вечно! – все захихикали, а Валера, пытающаяся говорить уверенно, всё-таки покраснела, спрятала глаза и захихикала тоже.

Сквозь слёзы смотря на смущённого и тоже красного до ушей Радугина, Таня смеялась, прикрывая ладошкой рот.

– Э… Спасибо, конечно, за этот… Этот… Как его там…

– Комплимент, товарищ подполковник, – подсказала Таня, пряча лицо.

– Мм… Да, комплимент. Ладно, – Радугин, не выдержав, быстро ретировался к своей кафедре, где кашлянул и, упорно глядя на стену как на что-то безумно интересное, продолжил: – Кхм, хорошо, я ещё проверю ваши карты и оценки поставлю в конце пары.

– Это вы сейчас нам угрожаете? – снова засмеялась Валера.

Огневая, вопреки всем опасениям, тоже прошла весело. Сидорчук, низвергнув на непрерывно хихикающий взвод всё своё негодование и поняв, что в этот раз подобное не производит надлежащего действия, побагровел.

– Я на вас управу найду, и не одну! Бондарчук, включи своё серое вещество, куда ты целишься?! Куда?!

– Тут чего-то не так, товарищ полковник, я не пойму, как оно работает, – Бондарчук захлопала ресницами.

– Как работает?! Тебе сказать, как он работает?! Раз, два, три – и тебя нет! Следующая пятёрка, на огневой рубеж!

Машка старательно, дольше всех, целилась, но, когда Сидорчук снял её мишень, он стал ещё краснее.

– Товарищ курсант, если вы дебил, то так и скажите, нечего автомат ломать! И не делайте умное лицо, не забывайте, что вы будущий офицер!

Сидя на РХБЗ и почти не слушая Краевого, Таня занималась своим любимым делом: рисовала в тетрадке и наблюдала за девчонками. А ещё они с Валерой обожали составлять на листочке «цепочки любви ПВВКДУ». Ну и пусть, что детский сад. Любовь же. Иногда они получались недлинными и понятными. Вот, например, абсолютно все влюблены в лейтенанта Назарова, лейтенант Назаров страдает по курсантке Ланской, курсантка Ланская пылает любовью к Михаилу Кравцову, и он любит её в ответ. Таня нахмурилась, закончив цепочку, и принялась рисовать следующую.

Тут интересней. Машка Широкова льёт слёзы по Марку. Марку несколько месяцев назад нравилась худющая, как палка, и довольно истеричная Вика Осипова, а она, в свою очередь, обожает лейтенанта Артура Крамского, который уехал на войну. Артур Крамской, о чём, конечно, не знает Вика Осипова, спал с Завьяловой с третьего курса. Курсантка Завьялова спала со всеми, все ненавидят Калужного, и Калужный ненавидит всех. Хоть где-то в этой жизни есть взаимность.

Таня усмехнулась и остановила взгляд на Лене Нестеровой, судорожно пытающейся что-то списать. Маленькая Ленка без памяти влюблена в Дениса с того самого вечера, когда он зашёл к ним в общагу за ключами. Денис без ума от знойной Бондарчук, а Бондарчук спала с капитаном Касьяновым, хоть и ненавидит его сейчас. Капитан Касьянов по уши влюблён в Надю Сомову, но Надя замужем за Виктором, который на войне и который тоже любит её.

Надя вообще последние дни берегла её, как могла, и особенно яростно отгоняла Машку, всё пристававшую с вопросами об американских шпионах.

Таня никому не рассказывала о бомбе, даже Валере. Все знали, что она провела много часов под завалами, и, когда полторы недели назад поздно ночью Калужный привёз её обратно в училище, плакали они все вместе. Валера – та вообще просидела у Таниной кровати всю оставшуюся ночь.

Таня просто не могла рассказать, слишком ясно, закрывая глаза, она видела эти буквы, но Надя догадывалась и, когда девчонки начинали расспросы, резко прерывала их.

Надя Сомова была первой, с кем Таня познакомилась здесь. Она до сих пор помнила это впечатление: в первый день своего приезда из Москвы среди шума, гвалта, бесконечных смешков и десятков женских голов она вдруг заметила спокойную молчаливую девушку, которая направлялась к ней. Наверное, среди этой безумной толпы какие-то инстинкты помогли им найти друг друга. Таня, переживающая просто ужасно, сразу успокоилась, когда услышала её размеренный, миролюбивый голос:

– Я Надя. Привет. Тоже поступаешь?

– Очень приятно… Я – да… Да, просто немного растерялась, не очень понимаю, что тут делать, – совершенно невпопад сказала она, улыбнулась и протянула руку. – Таня.

И она ни разу не удивилась, когда Надя поступила, а затем стала и замкомвзвода, к огромному неудовольствию Бондарчук, метившей на это место.

А потом, месяца через два после поступления, двадцатилетняя Надя собралась замуж. Парень, с которым она встречалась уже четыре года, сделал ей предложение, но когда она рассказывала об этом Тане, в её глазах не светилось особенной радости.

– И ты его любишь? – подозрительно спросила Таня.

Сомова чуть пожала плечами, подняла брови и отвернулась к окну.

– Да, наверное.

– Наверное?!

– Таня, мне двадцать один, я старше всех здесь. Я взрослая, он взрослый, я хорошо его знаю. Что ещё нужно для семьи?

– Что ещё?! – возопила Таня. – Привычка свыше нам дана, замена счастию она!

– Ты что, опять за цитирование принялась?

– Я думал, вольность и покой – замена счастью! Боже мой! Как я ошибся, как наказан! – гневно продолжала Таня.

– Таня, твой филфак, культфак или что там, остался в Москве. Если ты перескажешь мне всего «Евгения Онегина», суть не изменится.

И всё-таки Таня тогда уговорила её подождать, чуть-чуть, вот совсем чуть-чуть, а потом, буквально через недели две, Надя познакомилась с Виктором, пятикурсником. Через полгода они поженились. Таня не удивилась.

С тех пор, что бы ни происходило, Таня видела в глазах Нади немую благодарность и отчего-то всегда огорчалась: Виктор ушёл на фронт почти шесть месяцев назад, и от него не пришло ни одного письма.

С середины пары РХБЗ Краевой отпустил её, потому что сдавать зачёт по надеванию ОЗК на время она не могла: слишком болела рука. Спускаясь на первый этаж учебки, Таня, уже натягивая бушлат, вдруг обмерла: уродливая фотография снова заняла своё законное место на доске почёта.

Да что ж такое?! Фотка была правда уродской. Не веря собственным глазам, она принялась рыться в планшете и быстро нашла смятую в комок выкраденную карточку. Не глючит, значит (а могло бы). Перевела глаза на стенд. Поджала губы, чувствуя прилив злости, и быстро сорвала с него новую фотографию, скомкав её ещё сильней и запихнув на самое дно. Пусть ещё кто-то попробует повесить это уродство сюда, чтобы всё училище любовалось её серым дебильным лицом! Не такая она совсем!

Злая и раздражённая, она громко хлопнула дверью на пятый этаж, всё же радуясь тому, что впереди предстояло минут сорок абсолютно свободного времени. Сессия приближалась неумолимо, нужно было зубрить тактику, РХБЗ и особенно огневую, а делать это в одном кубрике с Машкой было в принципе невозможно. Но сейчас-то у неё будет несколько свободных минут в тишине и уединении. Остановившись посреди коридора, она прислушалась: тихое тиканье настенных часов, размеренный гул шагов где-то на плацу. Господи, пусть так будет всегда. Ну, не всегда, но хотя бы ещё немножко. Пять-шесть-семь минут покоя, когда можно просто закрыть глаза.

Открыв дверь в кубрик, она почти шарахнулась: Калужный развалился на стуле, листая тетради девчонок с конспектами. Закинув ногу на ногу, не потрудившись даже вытереть о коврик уличные берцы.

Кто бы сомневался.

Нет. Она сомневалась. Она думала, может, что-то изменилось, может…

Первый раз за эти полторы недели она видела его так близко. Скулы стали острее, чем раньше, синячищи под глазами сверкали на всё училище, но его это не портило – разве может что-то портить тошнотно-красивого и оттого почти некрасивого Калужного больше, чем его взгляд?

Он неотрывно глядел на неё, как-то пронизывающе и по-зимнему колко, не произнося ни слова, так, что Таню передёрнуло.

Скривил губы, и она невольно замерла, но вздёрнула подбородок – ей-то всё равно – и сделала ещё шаг вперёд. Правда, дальше пройти не представлялось возможным: ноги его перегораживали всю комнату.

Ничего не изменилось. Всё такой же мудак. Что ж – оно и легче.

– Если вы выбрали для отдыха наш кубрик, то не могли бы сесть покомпактнее? – она повторила его движение губ, точно так же кривясь, оборачиваясь к нему спиной и сбрасывая на пол планшет.

– Не могла бы ты пойти куда подальше со своими замечаниями? – огрызнулся он. Фантазия нарисовала его сжатые пальцы на уголках их тетрадей и леденящий взгляд в затылок.

«Не могла, не могла, не могла», – слова царапали язык, и Таня только сильнее сжала губы, оборачиваясь и скрещивая руки на груди.

– Это моя тетрадь, – нахмурилась она, кивая на зелёную тетрадку с кошачьими мордочками у него в руках.

– Блещешь интеллектом, Соловьёва, как и всегда, – размеренно и почти без злости произнёс он, открывая её конспекты. Прежде чем Таня успела вскрикнуть, котик на обложке расползся пополам вместе с тетрадными листами, и обрывки полетели на пол.

– Очень небрежно написано, – Калужный чуть склонил голову набок, смотря серьёзно. – Перепиши аккуратнее.

Идиот. Самый последний дурак! Она писала эти долбаные конспекты последние три месяца, да, писала криво, но как ей писать? Как ей было писать?! В три часа ночи, после ужасного дня, рисовать завитушки цветными карандашами?!

Кретин. Кретин. Кретин! Таня физически ощущала, как отчаянно краснеет в жалкой попытке сказать хоть что-нибудь, способное задеть его. И видела, как расползаются его губы. Потому что ей нечего сказать, и они оба это знали.

Он улыбнулся. Что?.. Зубы белые, ровные. Улыбнулся. Морщинки разбегались от тёмных глаз к скулам, и это было… странно.

Улыбаешься? Улыбайся. Только глаза твои не соврут. Господи, сколько фальши.

Отчего она подумала, что он будет относиться к ней по-другому?

– Вы просто больной. Я это сразу поняла, – на выдохе.

– Что-что?

– Я уже сказала.

– Замолчи и иди на пары, – он сощурился, чуть приподнявшись, и из-под стопки книг у него на коленях на пол выскользнули какие-то листы и её, блин, фотографии, штуки три. Те самые, уродские.

Классно. Он не просто больной. Он больной маньяк.

– Вы… – она чуть не задохнулась, уставившись на него в упор. – Это вы обратно повесили?!

И ведь откопал где-то. И ведь распечатал. И ведь повесил.

– Нет, это я так с собой ношу, любуюсь. Ни есть не могу, ни спать, веришь? – протянул он, глядя с насмешкой. – Только попробуй снять их со стенда ещё раз.

– Ваши угрозы просто смешны, – процедила Таня.

– Ты меня поняла? – тихо сказал он.

– Да вы… вы…

В груди ревело что-то, обидное и больное. Что она ему сделала? Ну что?

Он раньше хотел её ломать. Она поняла. Но что ты хочешь теперь, лейтенант Калужный? Разве ты не видишь? Разве не понимаешь? Жизнь отлично справляется без тебя. Хватит стараться. Хватит, у тебя и так получается хорошо…

Что это в груди?.. Почему так в глазах щиплет? Не ему ломать. Не ей плакать.

У Калужного в глазах – целое море цинизма.

И обидно – бесконечно, бесконечно, бесконечно, почти до слёз. Только плакать она не будет.

– Есть в вас хоть что-то человеческое? – зачем-то сказала она. Получился полушёпот-полухрип.

Он неожиданно встал и сделал шаг к ней, глядя с невыразимой злобой, бьющей через край почти чёрных ледяных глаз.

– Ты солдату американскому, может, тоже так скажешь? А ты попробуй. Поговори. Душу излей, так сказать. Посмотрим, что ты получишь. Я-то знаю. Пулю ты в голову получишь, Соловьёва, и сдохнешь ни за что, если будешь на котов бездомных во время бомбёжки смотреть! Молчишь? Умница. Всё, что ты можешь! Ну и где все твои словечки, Соловьёва?! Ты не можешь даже ответить! Давай, скажи, что я неправ! – почти по слогам выплюнул он ей в лицо, голос его почти срывался, и Таня чувствительно приложилась лопатками о стену, сморщившись и тихо ругаясь от боли на выдохе.

Больно. Больно.

Несколько секунд в звеняще болезненной тишине, зажмурившись, перед глазами красные круги; ну, всё, всё, он заткнулся, наверное, он отошёл, всё нормально, и, кажется, пора вдыхать. Восьмое декабря, две тысячи семнадцать, Соловьёва Татьяна, звезда падает, падает, падает, раз, два, три, всё нормально…

Бетонная крошка. Пыль. Рябящие буквы. И воздуха – нет.

То есть совсем.

Таня распахнула глаза, чувствуя нарастающую панику и хлёсткую, давящую боль в груди. Перед глазами стояли искры и плыли какие-то круги, в груди давило, а горло просто не размыкалось.

И лицо Калужного – крупно, неразборчиво, там, где-то на задворках сознания. Я НЕ МОГУ ДЫШАТЬ, Я НЕ МОГУ ДЫШАТЬ, У МЕНЯ НЕ ПОЛУЧАЕТСЯ – но вместо слов хрипы и подступающие слёзы, потому что она правда не может!

Ещё рано ей умирать, ещё рано!

– Какого ты?.. – голос Калужного глухо бьётся о стенки черепа. – Соловьёва, мать твою…

Вдохи какие-то рваные, короткие, не приносящие воздуха, ужасно болезненные, и ничего, ничего больше нет вокруг, кроме режущей боли.

Тёплые сухие ладони коснулись её лица и сомкнулись вокруг рта и носа.

– Дыши. Ровно. Медленно.

Круги исчезали. Искры гасли.

– Это просто паника. Дыши нормально. Со мной. Слышишь? Давай. Вдох. Выдох. Вдох. Посмотри на меня, Соловьёва. Вдох.

Ничего, кроме его глаз, не видно. Вдох.

Линии стали чётче, и она закрыла глаза, закутываясь в спокойную полутемноту и осторожное мягкое тепло. Лёгкие расправлялись.

Она дышала.

И не заметила, когда ладони пропали.

Таня открыла глаза только тогда, когда тихо скрипнула дверь.

Что здесь только что случилось?..

Чтобы не смотреть наверх, на человека, силуэт которого она улавливала боковым зрением, Таня уставилась направо, на раскрывшуюся дверь, и чуть не умерла снова: в щель просовывал голову Майор. Потолстевший, сытый и довольный Майор, поблескивая вымытой серой шерстью, непонимающе смотрел на одну из своих пятнадцати хозяек.

Хозяйка смотрела на него в полном ужасе.

Они потратили все свои деньги на ветеринара и лекарства, и вылеченный ото всех глистов Майор, ещё маленький, жил в кладовке. И только ночью выпускался погулять по коридору под строжайшим надзором дневального. Только ночью.

– Это что ещё…

Нужно просто повернуть голову направо и наверх. Просто посмотреть ему в глаза и спокойно, тихо (вряд ли безболезненно) умереть.

Вдох, глубже. Раз, два…

– Ой, какая кисонька! Кто у нас такой маленький? – дверь открылась уже полностью, и на пороге возникла загорелая молодая девушка лет двадцати, одетая в элегантное кашемировое тёмно-зелёное пальто. Глаза до одури тёмные, быстрые и внимательные.

– Мия, ты что тут делаешь? – раздосадованный голос спереди привёл её в чувство, и Таня поспешила, всё так же отводя глаза в сторону, отлипнуть от стены, обойдя Калужного и улизнув в глубину кубрика.

– Я соскучилась ужасно, – брюнетка чмокнула его в щёку, и Таня сморщилась, отойдя уже на безопасное расстояние. – Какой ты хорошенький, какой красивенький…

– Соловьёва… – глухо, на грани какого-то рычания прозвучал голос Калужного, уже почти начавшего поворачиваться, и Таня сжалась, предчувствуя колючий декабрьский взгляд. Она не вынесет его. Не сейчас.

– Мия, – девушка посмотрела на неё внимательно, но приветливо, быстро подходя и подавая ладонь. – Сестра вашего чудесного командира. Что это за чудесный котик? Он что, прямо тут у вас живёт? Никогда не видела…

– …что эта дрянь здесь делает? – она слышала, как кровь стучит в ушах. – Я сказал, чтобы ничего подобного…

– Ой, да не обращайте на него внимания, – расхохоталась брюнетка, оборачиваясь. – Тон, ты что, всегда такой злой с ними?

Тон? Таню почти передёрнуло.

– Мия!

– Антон! – шутливо передразнила она. – Вы не обращайте внимания. Знаете, в детстве у Тона был хомячок…

– Мия!!

Девушка только махнула рукой куда-то назад.

– …ну так вот, он его нечаянно утопил в бочке с водой. Представляете? Так что для нас вопрос домашних животных болезненный. Ну ладно-ладно, – закатив глаза, она повернулась к Калужному. – Я чувствую, как ты прожигаешь мне лопатки своим яростным взглядом. Не будет он жить тут, успокойся уже, ведь мы… заберём это чудо себе! – улыбнулась Мия. – Вы ведь не против? Как вас зовут?

– Курсан… Таня.

– Чудесно, Таня. Вы не бойтесь, я почти медик, и вашему… как? Майору? Ему прекрасно будет у нас с Тошей. Вы не смотрите на эти пылающие яростью глаза, на самом деле Тон очень милый и будет заботиться…

– Мия!!!

***

Понедельник – ужасный день.

– Ну, простите меня, пожалуйста. Я вас очень прошу, не обижайтесь, – Назаров шёл рядом, почти заглядывая ей в глаза.

Она ужасно устала: последние полтора часа пришлось потратить на мытьё полов у Сидорчука, а сорок два билета по тактике лежали ещё даже не начатые. Сессия неумолимо приближалась, не оставляя Валерии Ланской ни единого шанса хотя бы на трояк.

Около восьми в класс кто-то заявился, и она уже возблагодарила Бога: наверное, Сидорчук сжалился и прислал хотя бы кого-то в помощь, но, едва Валера обернулась, из её груди вырвался обречённый вздох. Рядом стоял лейтенант Назаров.

Помочь? Помочь? Помочь? Дайте мне помочь, я вам помогу, дайте мне тряпку, ведро, садитесь, отдохните.

Нет, нет, нет, не нужно, спасибо, нет, я справлюсь, не устала, всё нормально, не болит, осталось немного, нет.

А потом она просто споткнулась об какую-то кривую половицу, обругав весь мир, и почти полетела на пол, но осторожные руки подхватили её за талию. На несколько секунд Валера замерла, с ужасом осознавая, что даже не чувствует отвращения, так осторожно он это сделал, а потом резко вырвалась и, ужасно покраснев, высказала Назарову всё, что думает о нём.

– Я сделал глупость, вы считаете? А что, лучше было бы, если б вы упали?

– Да! – она зло обернулась к нему, зашагав ещё быстрей, а потом резко остановилась. – Послушайте, товарищ лейтенант…

– Максим, – поправил он.

– Товарищ лейтенант, – упрямо продолжила Валера, – мне начинает казаться, что вы за мной следите, и я прошу вас, хватит ходить за мной!

– Просто вы мне очень нравитесь, Лера, – спокойно заявил он, быстро улыбнувшись. У Валеры будто воздух вышибло из лёгких.

– Вы… Это всё равно, – она мотнула головой, снова начиная идти, и непонятно зачем поправила: – Валера.

– Лера.

– В таком случае я ещё раз повторяю вам, товарищ лейтенант, что у меня есть молодой человек.

– Я настойчив! – Назаров провёл ладонью по светлым волосам и заулыбался. У Миши волосы тёмные. У Миши – гораздо лучше.

– Мы вместе уже полтора года.

– Очень настойчив, – наклонил голову он.

– Послушайте, – уже всерьёз разозлившись, прошипела она, снова останавливаясь и уставившись прямо в его доброе, открытое лицо. – Что вы хотите? То, что Миша уезжает на фронт, ничего не значит. Я его люблю, а вас, простите, нет, и это не изменится. Никогда, понимаете?

Развернувшись на носках, Валера почти бегом направилась к общежитию, но через несколько секунд снова обернулась и продолжила упрямо:

– И скажите этому вашему Калужному, чтобы оставил Таню в покое!

– Тону-то? – рассмеялся Назаров.

– Только пальцем её пусть тронет!

– Для вас, Валерия Николаевна, всё что угодно, – он склонился в шутливом поклоне.

Когда Валера открывала дверь общежития, то услышала:

– Я не шучу насчёт настойчивости, Лера!

Нахмурилась и проскользнула внутрь.

Лисёнок была какой-то особенно молчаливой и даже пугливой в этот вечер. Может, потому, что уже давно написала своим в Уфу, а ответа всё не приходило. Валера не стала приставать с расспросами, просто показала ей задания по РХБЗ, передала кое-какие тетрадки и укрыла тёплым клетчатым пледом, заварив Тане чай. Больше всего на свете Танька любила тепло, горячую воду и сладости.

Несколько секунд Валера думала, показывать ей письмо или нет.

– Давай уже, что там, – тихо улыбнулась Таня, и Валера, засмеявшись, плюхнулась рядом с ней на кровать и развернула смятый конверт. – Читай вслух.

– Откуда: Военно-Морской Госпиталь Тихоокеанского флота. Так, адрес пропустим… Вот, смотри: ваш запрос принят. Калужный Антон Александрович, 24 года, дата рождения 02.09.1993, в списках не числится, в ВМГТФ за медицинской помощью не обращался.

– Значит, в личном деле какое-то враньё, – Таня поджала губы и задумалась.

– Это странно. А если… Нет, конечно, Машка временами несёт бред, но что, если…

– Если Калужный – шпион? – договорила Таня, сложив руки на груди. – Нужно обдумать. Давай пока не будем говорить Широковой, а?

– Если скажем, то завтра об этом будут болтать даже офицеры, – хмыкнула Валера. – Подозрительный тип этот Калужный, тут не поспоришь.

С Мишей они будто договорились не говорить о войне вообще. Наверное, это было бы слишком больно, но сейчас, когда до того самого дня оставалось двое суток, Валера, вглядываясь в бесконечно родные, чуть резкие черты, не могла не сказать:

– Удивительно. Иногда я думаю, как сильно мне повезло.

Миша чуть поднял бровь, улыбаясь бесконечно тепло и совсем чуть-чуть с болью.

Его ладони скользнули по рукавам Валериного бушлата, чтобы добраться до её запястий и осторожно сжать их. Миша дотронулся губами до её губ, почти невесомо, на грани какого-то чувства.

Она знала, что эти минуты запомнятся ей надолго. Навсегда. Потому что если и есть на свете кто-то лучше Миши Кравцова, благородней его, умнее, смелее, любящее, то она… она… она просто не желает его знать. Никто ей больше не нужен.

«Ничего, ничего», – успокаивала она себя. «Это не в последний раз, ведь у нас есть ещё завтрашний день; а потом, после войны, ещё много, много, много-много дней».

Девятое декабря стало каким-то тревожным днём. Ещё с утра Валера чувствовала беспричинную (хотя вообще-то очень даже причинную) тоску и постоянное беспокойство, будто что-то должно было вот-вот случиться. Напрасно лисёнок уверяла её, что отъезд только завтра, да и то вечером, что сегодня ночью Миша снова придёт на лестницу и они поговорят – всё это было напрасно, и всё, что могла Валера, это только нервно сжимать Танины пальцы и поминутно кивать головой в ответ.

После обеда они вернулись в общежитие, чтобы переодеться перед рукопашным, и, бросив взгляд на телефон, Валера увидела три пропущенных смс-ки от Миши. Чёрт, наверное, что-то серьёзное, а ещё и в коридоре дневальный что-то орал, и, кажется, всех строили, но Валера всё же успела открыть самую последнюю. Она похолодела.

От: Миша

Не плачь, стой спокойно. Люблю тебя

– Что случилось, что за шум? – раздражённо спросила она у Тани, залетевшей в кубрик. Соловьёва была бледной, как смерть. – Лисёнок, ты чего?..

– Валера… Они… Мы строимся на плацу, всё училище, не знаю, как так вышло, но пятый курс уезжает сегодня. Сейчас. Это… парад. Прямо отсюда на поезд.

Она плакала, и ледянющие, заползающие под одежду порывы ветра тут же сушили слёзы, воспаляя кожу. Валера плакала, высоко подняв голову и смотря на то, как под торжественные звуки оркестра мимо них проходит торжественным маршем пятый курс. Мишино лицо мелькнуло где-то в глубине и снова исчезло; он не посмотрел на неё, не увидел. Звоныгин, начальник училища, говорил что-то с трибуны.

Валера обернулась направо и налево: девчонки плакали почти все.

И всё-таки прямо сейчас она была выше их всех. Даже Тани. Нади, Маши, Ленки, Вики – всех. Даже Калужного.

Просто потому, что там был он – её Миша.

Напрасно она тянула голову: через всю эту толпу не разглядеть было ничего. В конце концов, ей сказали, что пятый уже погрузили и что они поехали на вокзал. Прозвучала команда «разойтись». Валера стояла, подняв подбородок и слизывая слёзы с губ.

Таня хотела обнять её, но она совершенно непроизвольно выставила вперёд ладонь, предупреждая прикосновения.

– Прости. Не сейчас. Прости, – прошептала Валера, и Таня чуть отошла, всё же не оставляя её. Валера откашлялась, стирая с лица остатки влаги, и громко позвала:

– Товарищ старший лейтенант!

– Чего тебе, Ланская? – устало обернулся он, закатывая глаза. Всё равно.

– Отпустите меня на вокзал.

– Отпустить… что? – хохотнул он.

– Отпустите меня на вокзал.

– Иди-ка в общежитие, Ланская, пока я тебя не отпустил мыть полы по всей учебке, – он обернулся, собираясь уйти, но Валера просто схватила его за рукав.

– Ты что, совсем обалдела?! – рявкнул Калужный, встречаясь с ней ошалелыми глазами.

– Отпустите меня туда, – едва слышно прошептала она. Почувствовала – не увидела, как в глубине его тёмных глаз что-то мелькнуло.

Через час она отчаянно протискивалась сквозь толпу, ища глазами военные шинели, и, наконец найдя их, пролезла через какое-то ограждение, побежала вперёд, не слушая криков за спиной.

– Миша! – ни одного знакомого лица, только свист, гудки, топот, грязь и крики. – Миша, Миша!

– Валера? – тихий голос прямо у её уха заставил Валеру вздрогнуть.

Голос сорвался, и ей сказать бы хоть что-то, но тело била крупная дрожь, руки бессильно падали, и всё, что смогла сделать Валера – это просто наклониться вперёд и упасть в мягкое марево тёплых рук.

– Не плачь, – Миша осторожно прижал её к себе, поцеловав в волосы над виском.

– Не плачу, – тихо, полушёпотом ответила она. – Я люблю тебя.

Послышались какие-то крики, началось движение: курсанты, а вернее, уже лейтенанты, грузились в поезд.

– Валера, – он обхватил её лицо руками и быстро заговорил: – Послушай меня внимательно. Слышишь? Я передал Назарову своё термобельё, спроси у него. Надевай его обязательно во все полевые, поняла? Ещё оставил немного денег, тоже Назарову, не экономь. Главное – хорошо кушай и одевайся тепло. Слушай свою Соловьёву, у неё мозгов побольше, чем у остальных, ясно?

– Ясно, – она всхлипнула, вжавшись в шершавую шинель щекой.

– И самое главное, – Миша поднял её лицо за подбородок, заставляя смотреть в глаза. – Жди меня оттуда, поняла? Жди моих писем и никогда не отчаивайся.

– Кравцов, где тебя носит?!

– Я люблю тебя.

Через секунду она осталась одна.

***

Все курсантские приключения, как известно, начинаются одинаково, и если Таня когда-нибудь, как мечтала раньше, соберётся написать книгу, то начинаться она будет со слов «однажды я захотела есть».

В пятницу, после сгоревшего, абсолютно несъедобного даже для них ужина, к двенадцати часам вечера, когда, по всем подсчётам, Калужный уже укатил домой на своём лексусе, у второго курса свело желудки. Все, как одна, честно порылись в своих запасах, но максимум, что нашли – это неприкосновенные запасы пряников и печенья, скапливаемые уже две недели к Машкиному дню рождения.

Лена Нестерова покорно предложила смириться и лечь спать, но другие решительно отказались, усевшись в Танином кубрике в кружок, и крайне напряжённо размышляли: оказывается, урчащий желудок заставляет мозги работать куда эффективней, чем учебники. Сдаваться перед лицом голода – не в их принципах!

О том, что они сделали вчера, не говорили. Было страшно.

Через минуту мёртвой напряжённой тишины Машка выпрямилась и многозначительно подняла палец.

– Полевой, – торжественно произнесла она.

А всё дело было в том, что во время прошлого полевого выхода в октябре им выдали пятнадцать сухпайков, содержащих крайне соблазнительные крекеры, тушёнку и разводной компот. Но девчонок на полевом было восемь или девять: кто-то болел, кто-то принимал участие в каких-то соревнованиях и остался в Петербурге. В общем, едва одним прекрасным вечером они решили разжиться оставшейся едой, разделив её на всех, как нагрянула Мымра и отняла всё, увезя в тот же день обратно в Питер. Вряд ли сама она польстилась пайками, забрала-то просто из вредности, а значит, забытые сухпайки ещё могли быть живы.

– Если стоит искать, то только в канцелярии старлея, – расстроенно выдохнула Машка. – Мымра ж там сидела тоже.

– Калужный наверняка смылся, половина двенадцатого уже, – хмыкнула Таня.

– Хотя я бы наведалась к нему ночью… – протянула Бондарчук, хихикая.

Господи.

– Ой, да не в этом проблема, – перебила её Машка. – Что-то я сомневаюсь, чтобы Калужный оставил свою бесценную канцелярию открытой на ночь. Не зря же он такой весь таинственный. Я вам вообще уже сто раз говорила, что он наверняка шпион…

– Маша! – в один голос, закатив глаза, прервали Широкову несколько человек.

В кубрике повисло печальное молчание: проваливался просто идеальный план. В наступившей тишине Надя извлекла из кармана связку ключей.

– Каждый уважающий себя курсант, – поучительно начала она, – должен иметь при себе дубликаты двух ключей: от кладовки… и от канцелярии, конечно.

Таня хихикнула, а девчонки тут же принялись за разработку нового плана по добыче еды, так как этот мог ещё не оправдать себя.

– Ты пока не сходишь? – вполголоса спросила Машка.

– А больше ничего не сделать тебе? – укоризненно перебила её Надя, трепетно оберегающая Таню все эти дни. – Человек, вообще-то, недавно из госпиталя, могла бы, Широкова…

– Всё в порядке, я схожу, – Таня улыбнулась.

Тащиться на неосвещённый шестой этаж откровенно не хотелось: слишком памятен был плачевно закончившийся последний раз. Тем более поиски грозились превратиться в «пойди туда, не знаю куда, найди то, не знаю что». С девчонками, укрывшимися одеялами, сидеть было веселей и теплей, но посылать наверх кого-то ещё не хотелось тоже, поэтому Таня, скрепя сердце, всё-таки взяла протянутые ключи и, накинув на плечи одеяло, вышла в коридор.

Кто же, если не мы.

– Ну, не спи. Может, сейчас еду раздобудем, – подбодрила она стоящую на тумбочке сонную Вику, худую и бледную, как тень. – Чего ты, Вик?

– Артур совсем не пишет, – жалобно протянула она, и Таня с трудом подавила в себе волну ненависти, поднимавшуюся к горлу при упоминании этого мудака, из-за которого Вика стала такой. Просто однажды он заявил милой, крепкой, улыбчивой Вике, что она, видите ли, жирная, и через несколько месяцев от неё осталась только тень. Крамской не решался бросить её (о благородство!), что, в общем, не мешало ему спать со всеми подряд. Вика об этом не знала. «Не нам говорить ей, – однажды строго сказала им Надя. – Пусть ждёт этого дебила с войны, если хочет. Надеюсь, он не вернётся».

Таня скользнула на холодную и мрачную лестницу. Два пролёта, восемнадцать ступенек – она считала всякий раз, поднимаясь к Калужному.

Вот нет его, а как будто есть. Неприятное чувство.

Металлическая входная дверь, как и обычно, открылась совершенно бесшумно, и Таня сразу почувствовала запах свежей штукатурки и краски. Практически без противного ноющего чувства в животе (это уже был прогресс) она потянулась к ручке знакомой двери с табличкой «Канцелярия», а чуть ниже – «Калужный А.А». Фигня. Плавали, знаем. Ничего страшного у вас, Калужный, нет.

Тихо вставила ключ, но он не повернулся. Да чёрт, что за ключ Надя дала?! Попробовала ещё раз, и снова ничего не вышло. Уже готовая бросить безуспешные попытки и отправиться к Наде за объяснениями, вытащила ключ и снова зло надавила на ручку: давай же, ну! Не зря же она тащилась!

И дверь вдруг подалась вперёд. Она, едва не полетела на пол, удивлённо оглядела знакомое пугающее помещение, слабо освещённое фонарём.

Да что ж у него всё не по-людски, дверь он почему не закрывает, когда уходит? Поди пойми. То шифруется, то вон вам.

Мамочки, что ж за холод такой? Что он, через окно, что ли, сбежал, или закаляться решил? Форточка была распахнута настежь, и внутрь, колыхая занавески, вместе с ледяным ветром залетали противные моросящие капли. Чудесно. Верх аккуратности и внимательности, лейтенант Калужный.

– Это что ещё такое, – пробормотала Таня, направляясь к окну. Плотно закрывая его, закуталась в одеяло сильнее и направилась к шкафу в поисках сухпайков.

В следующую секунду она возблагодарила небеса за то, что научилась не кричать, потому что прямо под её ногами возникла мертвенно-бледная рука. Для верности прикрыв ладонью рот и прерывисто вдохнув, попыталась вжаться в стену, а лучше – выскользнуть из комнаты, подальше, обратно на пятый, куда угодно, но это оказалось не так-то просто: стоило Тане дёрнуться, как на диване кто-то пошевелился, и она разглядела его лицо.

Перед глазами как-то сразу вспыхнули звёздочки, а лёгкие (или рёбра, кто там разберёт) предательски заныли.

Чего ещё ты ждала?

Калужный был совсем бледным, лежал раскинувшись, задрав голову. Серая футболка на груди промокла насквозь, закрытые глаза – какие-то измученные. И мешки его под глазами неудивительны, если он спит так каждую ночь. И он… он метался по этому узкому дивану, бормоча что-то.

Ему снятся кошмары. Что же, лейтенант Калужный. Не так уж мы и не похожи, а? Ему снится всякая жуть, и, наверное, это нормально после всего того, что Калужный увидел там.

Таня с трудом соображала, что делает. Она просто знала, что должна во что бы то ни стало вытащить его из той крови, в которой он тонет, из огня, в котором горит, из дыма, в котором не может дышать. А может, из всего этого вместе, как вытащил её он. Он урод. Но он-то сделал это.

Его боль показалась почти осязаемой, и Таня подумала: ещё чуть-чуть – и он правда сгорит, утонет и задохнётся. А она потом будет много раз видеть во сне измученное мертвенно-бледное лицо.

Лицо у него гораздо красивее, когда ему хреново. Может, потому что оно становится честным?

– Послушай. Послушай. Это всё неправда, – тихо и нерешительно проговорила она, подходя ближе боком и осторожно протягивая руку. Нужно просто коснуться плеча. – Давай, проснись… – пальцы всё-таки дотронулись до мокрой ткани футболки, и Калужный мгновенно дёрнулся, сильно, резко вдохнув, и ошалело посмотрел вокруг.

Ей почему-то на секунду показалось, что его глаза будут красными,с лопнувшими капиллярами, но, когда Калужный поднял на неё расфокусированный взгляд, они оказались просто почти чёрными. Обычными.

Не понимающими и, может, оттого не злыми.

Ладно, с оскорблениями, которые вот-вот обрушатся на неё, и всем остальным она разберётся потом. Быстро скинув одеяло с плеч ему на колени, Таня обернулась в поиске чайника и заметила на стуле сухую чистую тельняшку. Быстро, стараясь смотреть на него как можно меньше, протянула её Калужному.

– У вас тут окно нараспашку было, снега намело, и холод жуткий, переоденьтесь.

Рука замерла в воздухе. Калужный сидел, не шевелясь.

– Выйди, Соловьёва, – беззвучно сказал он одними губами, смотря сквозь неё. Куда-то в сторону. Источая боль направо и налево.

Нет. Сегодня не выйдет, Калужный, нет уж, только не сегодня.

– Мне вот всё равно, что вы сейчас мне скажете, – почти зажмурившись, быстро, но твёрдо сказала она. – Вот честное слово, можете кричать на меня сколько хотите, я не уйду, пока вы не переоденете сухую тельняшку, ясно?

И откуда это в ней?

Калужный поднял на неё глаза, полные вязкой темноты. И почти отчаяния. Совершенно расфокусированные.

Протянул руку, как робот, отвернулся зачем-то, стянув серую футболку. Она тоже отвернулась, только завидев полоску кожи над спортивными штанами. Странные они. Как подростки – чего стесняться? Разве Калужный не должен по законам жанра щеголять прессом?..

А она почему отвернулась? Сколько раз видела других курсантов почти что голыми, на полевых, на выходе из душа, да где только не. А сейчас вот только полоска его кожи – а кажется, что смотреть нет права.

Калужный снова обернулся, всё так же глядя в пустоту, и поднёс левую ладонь к лицу. Провёл ей по глазам, будто пытаясь вернуться в реальный мир, прогнать тяжёлое наваждение. В тусклом свете фонаря она вдруг заметила на правой стороне его груди, там, где тельняшка не прикрывает кожу, маленькую выпуклость, будто кусочек какого-то шрама.

– Вам снятся кошмары, правда? – загнанно спросила зачем-то очевидное, чувствуя его взгляд. Через секунду он повернулся спиной. Будто снова переживал что-то старое. Только… как-то глубже. Болезненней.

Это – боль.

Это – пустота.

– Раскрой глаза, а? – едва слышно проговорил он. – Ты ничего не видишь, Соловьёва. Ты хочешь стать героиней и всех спасти. Ты думаешь, ты сильнее всех, ты умнее всех, ты всё можешь, только… Только нет. Нет. И я не тот, кто ты думаешь. Я не герой, – он отвернулся, и Таня увидела, как подрагивают в темноте очертания его плеч.

Все слова, все грубости, сказанные им, просто растворились в чёрном облаке его измученных глаз.

Вдох. Вдох. Выдоха как-то не получается. Тринадцатое декабря, половина первого.

– Я всегда делал неправильный выбор.

Прежде чем подумать хоть что-то, она сделала шаг.

Замерла в десяти сантиметрах от рвано вздымающейся спины. Почувствовала тепло, исходящее от чужой кожи. Живой кожи. Живого человека. Закрыла глаза.

– Это… это всё равно, – прошептала тихо.

– Соловьёва… – тихий голос прямо у её уха. Она знала, что он сейчас чувствует её дыхание.

– Знаете, как говорят? – быстро выпалила она, почему-то отчаянно боясь того, что он не услышит, не даст ей сказать. – Перед тем как зайти, солнце встанет для всех нас.

– Чушь, – Таня не услышала, а будто уловила колебание воздуха.

Никогда после она не сможет ответить, где взяла храбрость подойти и уткнуться носом в тёплую его спину. Просунуть руки на его грудь, судорожно сцепив их там почти в кулаки. Почувствовать всем – носом, ладонями, шеей, щеками и грудью – не просто мужчину. Его. Антона Калужного.

Имя будто ударило, а затем ударило и осознание того, что сейчас, вот ещё через две секунды, он оттолкнёт её. Сбросит её руки со своей груди.

Всё равно. Таня зажмурилась, ощущая, что он не дышит. Ничего. Значит, дышать она будет за двоих.

Кожа к коже – нос прямо к обнажённой лопатке. Горячо. Страшно-непривычно. Страшно-спокойно. И вот сейчас, сейчас…

Его рука накрыла её судорожно сжатую в кулак ладонь.

Дыхания нет. Если это паническая атака, на секунду подумалось ей, то пусть будет. Пусть. Потому что его осторожные пальцы едва ощутимо поглаживали её костяшки, заставляя сжатые до побеления пальцы распрямляться.

Антон Калужный пахнет так, что хочется дышать и дышать.

Распахнув глаза, Таня увидела его тёмные волосы и окно, а там – снег. Настоящий, большой, хлопьями. Первый в этом году.

Он пахнет и снегом тоже.

– Это ничего не значит. Зачем ты?.. – Калужный не договаривает, и голос, искажённый,как будто и не его, замирает в воздухе.

– Я знаю. Знаю. Каждому нужно тепло, – едва слышно шепчет Таня, цепляясь за его ладони холодными пальцами.

– И тебе? – ещё тише, севшим голосом.

Таня прислонилась лбом к его плечу.

– И мне.

Через десять минут, сказав девчонкам, что ничего не нашла, и укрыв Валеру, она подошла к тумбочке у кровати. Взяла в руки стопку белых листов, поднесла к окну, так, чтобы свет с улицы помог ещё раз прочитать тёмные буквы. Нашла среди стопки заявлений девчонок своё.

Завтра утром все эти листы уже будут лежать в кабинете начальника училища.

Начальнику ПВВКДУ

Звоныгину С.С.

от Соловьёвой Т.Д.

Рапорт

Прошу зачислить меня, Соловьёву Татьяну Дмитриевну, обучающуюся второго курса, добровольцем в действующую армию и направить на фронт.

Глава 10.

– Да.

– Да?

– Да. Кажется, я уже несколько раз повторил вам это, – Антон поднял глаза к потолку, раздражённо поводя плечом. – Да, она играет мне на своём пианино, как вы и сказали. Да, нормально. Я могу быть свободен?

– Антон Александрович, вы должны понимать, что ваше психическое состояние…

– Моё психическое состояние в полной норме. Я могу идти?

– Хорошо, не хотите думать о себе, – пожала плечами мозгоправ, – подумайте хотя бы о Татьяне…

О, нет уж. Об этом он точно думать не будет. Ему хватило. Думать – значит снова и снова отпечатывать на груди раскалённое железное клеймо.

– Несомненно, такое длительное нахождение в изоляции…

Каждому нужно тепло.

Дура, позволяющая себе то, что не позволял никто. Позволяющая себе просто занять какое-то место в его жизни, просто прижать свои руки туда, где всё изодрано и кровит. Делающая это так, будто вся эта херня совершенно естественна, привычна…

Да что за бред творится с ним?

– … определенным образом на неё повлияло, Татьяна замыкается в себе, и ей было бы полезно хотя бы…

Это ничего не значит.

Ну конечно.

Это ничего не значит. Она ничего не значит. Она – просто дура. Дура-Соловьёва.

Какого чёрта он вчера позволил всему этому случиться?! Нужно было послать её куда подальше, послать так, чтобы она ещё неделю не смела даже подойти к нему.

А она – подошла.

Потом, чувствуя пустоту там, где ещё секунду назад были её ладони, слыша звук хлопающей двери и торопливых соловьёвских шагов, он стоял, оглушённый, и пытался понять, почему не то что не шарахнулся – хотя бы не дёрнулся под её руками. Они легли на то самое место. Безымянный палец её левой руки касался его голой кожи.

И он не умер, не сошёл с ума. Даже боли не почувствовал. Всё, что Антон ощущал в тот момент, – это прохладные сухие пальцы. Это запах мандаринов, тихое, успокаивающее, ровное, не жгучее тепло.

Нахер.

– О Господи, вы с ума сошли?! – Кометова метнулась к нему, нарушая ход мыслей, и он недовольно нахмурился, опуская глаза вниз. От стакана с водой, который Антон держал в руках, осталась лужица воды и осколков на полу. Его левая ладонь, бледная и потрескавшаяся от мороза, была рассечена посередине, несильно, но так, что кровь капала на паркет, тоненькой струйкой стекая от центра ладони к краю и скапливаясь там.

Так вот откуда это жжение. Он усмехнулся, лишь чудом подавив в себе смех: уж тогда-то мозгоправ точно решит, что он неадекватен. Снова кровь. Он не видел её с тех пор, как уехал из госпиталя. Наверное, она всегда возвращается.

Антон закрыл глаза, когда Кометова, непрерывно причитая, перевязывала чем-то его руку и отправляла в санчасть. Там, под веками, было спасительно темно. И она там была.

Он ненавидел эту долбаную Соловьёву всем своим существом, ненавидел остро и жгуче её глаза, лохматые вихры, руки, всё её тело. И особенно – лилию над бровью. Ненавидел, потому что хотел как лучше, хотел сломать, а сломали его. И потому что не имел права прикоснуться. И потому что прикоснулся. Так, будто своровал что-то чужое, тихое и чистое, то, что ему не принадлежит и никогда не будет принадлежать. Никогда.

То, чего он не получит: её запах, тепло, звук её голоса, её пальцы, все в трещинках и в цыпках, не больно красивые, обычные, скучные, как она сама. Всегда чистые и спасительно прохладные.

Как она сама.

Пальцы Соловьёвой, наверное, ещё ни разу не были в крови целиком.

Входя в штаб, куда ещё с утра вызвал его Звоныгин, Антон столкнулся в дверях с непривычно бледной Сомовой, которая упрямо сжимала губы. Так, как обычно сжимала их в тонкую полоску Соловьёва, выслушивая что-то неприятное. Что-то неприятное от него.

– Товарищ старший лейтенант, – пробормотала она, автоматически прикладывая руку к козырьку и прошмыгивая мимо на улицу.

У этих баб снова что-то случилось? Пофиг. Пусть он хоть трижды командир их взвода, его не волнует ни одна из их тупых бабских проблем.

– Сомова? – он обернулся, сощурив глаза. – Ну-ка постой.

Она замерла на месте, медленно обернувшись. Антон не ошибся: лицо Сомовой было белее снега, выпавшего этой ночью. Он сделал несколько шагов по направлению к ней и заложил руки за спину.

– Что случилось?

– Ничего, – бегло ответила она.

– Сомова?

– Товарищ старший лейтенант?

– Ладно, – он сощурился, пристально уставившись на неё. – Я всё равно узнаю, и лучше бы тебе сказать мне сейчас.

– Всё в порядке.

Махнув рукой, он поднялся по ступенькам штаба и, уже дёргая дверную ручку, услышал за спиной её ровный голос:

– Товарищ старший лейтенант! – окликнула она, широко распахнув глаза, а потом добавила тихо: – Только вы не ругайтесь на нас очень сильно.

– Вот и наш герой, полюбуйтесь, – прошипел Семёнов, стоило только Антону медленно переступить порог.

Семёнов, заместитель Звоныгина по учебной части, растянулся в кресле, всем своим видом демонстрируя полнейшую расслабленность и умиротворение, только кончики его пальцев постукивали по столешнице. Звоныгин, нахмурив брови и сцепив руки в замок, посмотрел на Антона исподлобья и кивком головы указал ему на стул напротив. На несколько бесконечно долгих секунд в кабинете повисла нервная тишина, и Антон уже начал перебирать в уме варианты возможных вопросов.

– Что молчите-то, а? – прервал молчание Семёнов, будто не выдерживая и разворачиваясь к нему корпусом; всё его напускное спокойствие исчезло. – Есть вам, что сказать, Антон Александрович?

Антон быстро перевёл взгляд на Звоныгина, но он поднялся со своего места, разворачиваясь к окну и закладывая руки за спину.

Мозг лихорадочно заработал.

Кто что мог сказать? Самсонов? Но он-то и начал всю эту заварушку с госпиталем, мотострелковыми войсками и так далее. Или он сам себя как-то выдал? Чем? Если не это, то что? Какие ещё вопросы могут быть?

Антон расправил плечи, выпрямляясь на стуле.

– Смотря что вы хотите от меня услышать, товарищ полковник, – отчеканил он, стараясь внешне оставаться отстранённо-спокойным.

– Что я хочу от вас услышать?! – взорвался Семёнов, краснея и подскакивая. – Нет, вы слышите?! Знаете что, молодой человек, вы притащились чёрт знает откуда и чёрт знает как, ваша история шита белыми нитками, мы доверили ему своих курсантов, а он…

– Владимир Сергеич, – Звоныгин быстро поднял сухую руку, медленно оборачиваясь. Он был всё так же сосредоточен и нахмурен. – К делу.

– Всю информацию обо мне вы можете найти в моём личном деле, товарищ полковник, – медленно, прикрыв глаза, сказал Антон, ощущая волну раздражения. Спокойно.

Прекрасно.

– Ваше личное дело, молодой человек, пестрит белыми пятнами. Поверьте, я внимательнейшим образом изучил его прежде, чем пустить вас хотя бы на порог нашего училища, – Семёнов начал медленно наливаться кровью, стуча пальцами по столу всё чаще.

– Если вы не доверяете командованию, составлявшему дело, товарищ полковник, вы всегда можете обратиться в соответствующую инстанцию. Полагаю, они разрешат все ваши вопросы. Я могу быть свободен, если это всё, что вы хотели узнать? – ответил он, чувствуя внутреннюю дрожь и всё же сохраняя спокойствие. Если бы он в самом деле был спокоен.

– Господа офицеры, – всё так же ровно, но с предупреждающей ноткой в голосе прервал их Звоныгин. Антон не мог припомнить ни одного случая, когда он бы кричал.

– Антон Александрович, если позволите, мы вызвали вас по другому вопросу. Не хотите взглянуть? – он указал на стопку листов, лежащих на столе.

Антон чуть прищурился, но текст разобрать не смог. Безразлично пожал плечами, уставившись куда-то в грудь Звоныгину.

– Не хотите? Так я сам вам скажу, что это такое! – нервно воскликнул Семёнов и схватил листы, подскакивая с кресла, будто под ним появились угли. – Как, интересно, вы своих курсантов воспитываете, раз у них хватает времени на эти бредни?!

– Вы можете мне сказать, что это такое?

– Что это такое? Он ещё спрашивает! Могу ли я?!

– Да, можете ли вы?

– Рапорта об уходе на фронт от ваших курсанток, вот что это такое!

И в этот момент тишина стала действительно звенящей.

Звоныгин снова отвернулся к окну и заложил руки за спину. Семёнов, издав какой-то почти истеричный смешок, опустился обратно в кресло, продолжая нервно барабанить пальцами по коленям. Антон поймал себя на том, что делает какое-то идиотское движение рукой, будто пытаясь отмахнуться от всего этого. Будто пытаясь не услышать и не понять.

На секунду он почувствовал противное чувство тошноты, будто все его внутренние органы сворачивались в тугие узлы, будто весь он сворачивался в клубок оголённых нервов.

– У меня на столе сегодня с утра лежат пятнадцать рапортов, и я не знаю, может быть, вы в курсе, что мне с ними делать, – размеренно произнёс Звоныгин, не оборачиваясь.

Перед глазами на секунду всплыло лицо Соловьёвой. Это искажённое, будто скомканный бумажный лист, до смерти напуганное лицо, на котором огромными горящими буквами, которые бы и слепой увидел, было написано: «Я НЕ МОГУ ДЫШАТЬ», было написано: «Мне страшно, я беспомощная, я ничего не могу, помогите, помогите мне, пожалуйста!». Он сделал то, о чём даже не смог пожалеть потом. Он действовал на инстинкте. По своей воле он никогда бы не дотронулся до неё.

У Соловьёвой мягкая, хоть и обветренная, кожа. Дышала она горячо и быстро, и Антон чувствовал ладонями каждый спасительный вдох.

Ему нужно было почувствовать её ближе. Ближе. Так, как её наверняка чувствовал этот её Марк. Её губы, её запах, всю её. Ближе, ближе, ближе.

Только как эта тупица, которая даже с приступом паники не может справиться, собирается ехать туда?

– Это похоже на шутку? – переспросил Семёнов, и Антон только в эту секунду осознал, поднеся руку к лицу, что болезненно, презрительно улыбается.

– Никак нет.

– Тогда чему, смею спросить, вы улыбаетесь?

– Вы ведь понимаете, Антон Александрович, что они никуда не поедут? Не сейчас, – с нажимом произнёс Звоныгин, обернувшись и оглядывая его своими спокойными, твёрдыми глазами.

– Вы ведь понимаете, что это безумие? Они погибнут в тот же день, что приедут туда, и вы будете отвечать за их смерть. Вы это понимаете? – прошипел Семёнов.

– Я понимаю. Я там был.

В отличие от вас.

– Очень хорошо, – оскалился полковник. – Так будьте добры…

– Будьте добры сделать так, чтобы подобного, – Звоныгин взял в руки заявления и сбросил их в корзину для мусора, – не повторилось больше никогда. Вот через два года выпустятся – и с богом, воевать за Родину, если ещё будет с кем воевать. А пока пусть сидят и не пикают. Не хватало нам здесь героизма, тем более массового. Кто учиться-то будет? Все герои, все на фронт собрались, а стрелять не умеют.

– Я вас понял.

Идиотки. Тупицы. Ненормальные бабы. Он не знал, что ещё сказать. Снова закрыл глаза, видя все эти простодушные, до невозможности наивные лица: Широкова, Ланская, Бондарчук, Арчевская, Нестерова, Осипова, даже Сомова, – все они и дня не продержатся там. Куда, чёрт их дери, они лезут?

– Хорошо. Можете быть свободны, – Антон встал и уже направился к двери, но Звоныгин окликнул его: – И да, Антон Александрович, в субботу, послезавтра, в доме офицеров новогодний концерт и танцы. На них нужно будет привести курсанток к восьми в подобающем виде. Надеюсь, хоть это отвлечёт их от всяких бредней, – он кивнул на мусорную корзину.

Нет уж. Он-то знает, что их отвлечёт.

– Есть, товарищ генерал-майор.

– Хорошо, можете быть свободны. Владимир Сергеич, ты тоже.

Пропустив Семёнова вперёд, уже в дверях Антон обернулся, думая.

– Говорите, – внимательные глаза Звоныгина смотрели на него в упор.

– Вы ведь знаете, товарищ генерал-майор, – Антон склонил голову набок, поднося руки к лицу. – Вы ведь бывали на войне. Пусть не на этой, всё равно. Вы ведь знаете: если у них хватило смелости и глупости сделать это… – он покачал головой. – Это в них уже не убить.

Антон на секунду задумался. Наивные, глупые лица. Лица, забрызганные кровью, лица, у которых нет глаз, лица, на которых не осталось кожи. Нахмурился, упрямо сжав губы.

– Но всё-таки я попробую.

Утро пятницы принесло с собой новый снегопад и плюсовую температуру. Снег оседал на спортгородке, превращаясь в грязное месиво.

Антон открыл глаза, уставившись на движущиеся зелёные фигурки и чувствуя тупую, ноющую боль в затылке. Он плохо спал, но, в общем, не хуже, чем всегда. Домой снова не поехал: с тех пор, как Мия забрала этого плешивого кота, Антон (конечно, предварительно как следует накостыляв бабам за это полосатое чудовище) старался не появляться там.

Вчера слишком поздно поднялся в свой кабинет. До двенадцати пробыл на пятом этаже, меря коридор быстрыми шагами перед вытянувшимся взводом. В памяти всплывали ставшие совершенно растерянные девчачьи глаза, когда он просто сказал им: «Я всё знаю».

Бабы бегали по спортгородку, занесённому мокрым снегом по колено, уже сорок минут.