Отрывок из книги
Здесь слышны по ночам поезда, их твердый, уверенный рокот, и чей-то бессонный голос пытает темноту бесстрастным напоминанием: «На первый путь прибывает…» Да что там, в самом деле, прибывает, когда все уже на свои места прибыло… или еще нет? Тут, возле вокзала, живет уже двадцать с лишним лет Альбина Волкова, и ей пока не надоело прислушиваться ночью к своим о дороге и расстояниях мыслям, находя в этом подтверждение незаконченности тайного плана судьбы. В свои сорок два Альбина еще не сказала самой себе о главном, одной только ей известном, откладывая эту с собой встречу на неопределенное «когда-нибудь», которого ведь может и не быть. Ей долго пришлось тренировать свой рассудок, усваивая в высшей школе высшую математику, чтобы отобрать у себя же право мыслить иначе, чем остальные, чем даже муж или шеф. И только ночью, когда бодрствуют одни лишь поезда, а темнота ворует время у вечности, Альбина живет в своих мыслях с ангелом, которому известно все наперед и который находит для себя в ее мыслях пищу.
Ночь выпытывает у рассудка цену… ну что сегодня в цене? И нет таких берегов, куда могло бы пристать замешательство по поводу никчемности наценок, уценок и переоценок одной и той же мечущейся во сне скуки: скуки большого строительства. Ночь готова подсобить своей темнотой страху, страх гонит по пустырям клочья воспоминаний о давней, совсем уже чужой тоске по смыслу происходящего, страх отнимает и это, последнее. Ночь видит свой исход, но притворяется вечной, родной, милосердной, уступчивой, щедрой, даря вместо света тьму. И кто же не черпал из ее алмазных залежей, не пил, холодея, безмыслие ее сновидческой мистики? Ночь отнимает у каждого его одержимость малым, сиюминутным, подсовывая взамен растянувшийся на несколько жизней разговор с ангелом, которому ведь всегда есть что сказать. Он скажет тебе, пожалуй, твой ангел, что ты пока еще не готов, не вырос, не дозрел, не собрался с духом, чтобы беспристрастно взглянуть на себя, как смотрят на утреннюю гладь моря, еще не тронутую неразберихой ветров и дождей. Но ты не удержишь в себе этот ангельский зов, не ринешься тотчас ему навстречу. Только свисток поезда взломает на миг твою сонную память, повиснув в ночи тревожным вопросом: а что, собственно, случилось?
.....
Лихой и в самом деле собирается сделать тут музей и уже заказал в Москве свой, в полный рост и на фоне девятнадцатиэтажной галереи, портрет: попробуй только скажи, что не похож. Портрет будет встречать каждого, кто сунется в дом поэта, одним и тем же коварным вопросом: кто тут хозяин? В этом реставрируемом под старину учреждении. И если жизнь еще окончательно не ушла из этих каменных стен, то лишь потому, что поэт наколдовал этим стенам свое безмолвное завещание, упомянув наследником того, кто решится себя же и превзойти. Вот так, без имени, без даты. Всё – одному. Не торговаться же поэту с засиженным мухами управлением культуры. Мошки, они же пыль, отброс. Они к тому же кровососы. Человекоеды. Но наследник… он ведь уже тут! Он бредет ранним весенним утром по яблоневому, что за домом, саду, по заросшей чистотелом и крапивой тропинке, сбегающей вниз к реке, и неподалеку, в женском монастыре, брякает заливистый колокол. На лугу пасутся коровы и лошади, кричат вразнобой перепела, и запах сена, сливаясь с солнечным перезвоном, утверждает в мыслях идущего размеренность и порядок. Но главное – струящийся от земли свет. Одна лишь русская душа и способна адресовать этот свет себе, и она ищет его повсюду, она им дышит. Руки тянутся к земле, рыхлят жирный чернозем, тем самым давая свету проникать в самую глубину, куда проберется однажды разбуженная мыслью воля. Утренние колокола высвечивают, как могут, солнечную устремленность волящего, и земля, нетронутая и опустошенная, пропитанная отбросами и кровью, отвечает этому зову глубоким о себе вздохом.
Поэт и теперь еще, может, кого-то спросит: «Был ли счастлив ты в жизни земной?» Не так, пригреваясь комфортным корпоративным безмыслием, а вольно, противостоя, если надо, миру и его о тебе мнениям.
.....
