Читать книгу Изумрудные зубки - Ольга Степнова - Страница 1

Она сидела на диване с ногами и смотрела в распахнутую пасть чемодана.

Кажется, все взяла, кажется, ничего не забыла.

Смена белья, запасные джинсы, два свитера, томик Маркеса. Как же в новую жизнь без Маркеса? «Сто лет одиночества» уже пять лет ее настольная книга.

Кисточки! Про кисточки она напрочь забыла. Она даже рассмеялась от собственной глупости. Краски взяла, а кисти забыла. Татьяна хотела встать, но не успела. В комнату влетел разъяренный отец. Волосы у него были всклочены, очки перекошены, глаза выпучены. Татьяна зажмурилась.

– Таня, он же мужик! Он женатый мужик! Он растопчет тебя!!! Попользуется и растопчет! Ты жизни не знаешь! Москвич! Волк! Пуп земли! Мне стыдно за свою дочь! Нам стыдно! – Он пальцем ткнул в зареванную мать, которая вошла за ним следом, пытаясь дрожащей рукой накапать в стакан корвалол.

– Жур-на-лист! – с неописуемым сарказмом завопил отец. – Наглец он в первую очередь! Наглец и подонок! Ты никуда не поедешь! Я запрещаю! Мы запрещаем! – Он снова указал на мать, трясущую над стаканом коричневый пузырек, и в ярости пнул чемодан. Из него вылетел томик Маркеса. И джинсы вылетели.

Татьяна вскочила.

– Отдай паспорт! – закричала она, не выдержала и зарыдала. – Отдай! – Она собрала вещи с пола и запихнула в чемодан.

Кисточки!

Черт с ними, Глеб купит ей в Москве новые. Новая жизнь – новые кисточки.

Она вытерла слезы.

– Отдай паспорт! – снова обратилась Татьяна к отцу. – Если не отдашь, я все равно уеду. Зайцем! Или пойду по шпалам пешком. Ползком поползу! Ты этого хочешь? Отдай паспорт. Это моя жизнь, мой выбор, моя любовь. Ты не имеешь права меня останавливать.

Отец пошел алыми пятнами и вышел из комнаты. Мать схватилась за сердце и рухнула на диван. Через пару минут отец вернулся, держа в руке документ.

– Получай! – Он швырнул ей паспорт в лицо.

Татьяна поймала его на лету, сунула в карман джинсов, застегнула чемодан на тугую молнию и пошла в коридор обуваться. Натянув ботинки и куртку, она присоединила к чемодану большой плоский этюдник и гитару. Этюдник был на длинном ремне, она повесила его на плечо, а гитару пристроила за спину.

Шагнув через порог, она поняла – все! Назад пути нет. Детство, папа, мама, и прочая лабуда – в прошлом. Впереди – настоящая жизнь, наполненная настоящими событиями и чувствами.

Татьяна понеслась вниз по ступенькам, в которых знала каждую выбоину.

– Девка! Гулящая девка! – закричал вслед отец, высунувшись на площадку. – У тебя нет дома! Запомни – дома у тебя нет!!!

Аккомпанементом к его словам послужили громкие рыдания матери.

* * *

На вокзале была толчея.

Татьяна кого-то пихнула, кого-то толкнула, вкрутилась в тесную очередь и оказалась недалеко от кассы. Не растерявшись, она метнула свой паспорт прямо в окошко и крикнула:

– Один плацкарт до Москвы!

– Ишь наглая! – возмутилась очередь, но сделать уже ничего не смогла, только злобно и разноголосо попыхивала:

– Еще бы с роялем сюда приперлась!

– Я всю жизнь вкалываю, холодильник купить не могу! А эта тварь гитарой мне по башке...

– Вот девка! Как метко бросает! Баскетболистка, небось! Длинная вон какая!!

Татьяна выбралась из толпы, отошла в сторонку и набрала Глеба.

– Еж, я еду к тебе! Я взяла билет! Я еду, еду, еду к тебе!!! Меня выгнали из дома! Ты меня ждешь?!

* * *

– Жду!!

Он был молод той молодостью, которая уже не портит мужчину.

Путаясь в полах длинного махрового халата, он прошелся от окна к столу, косясь на свое отражение в тонированных стеклах серванта.

– Жду! – В одной руке он держал телефон, в другой курительную трубку с вьющимся над ней сизым дымком. – Я жду уже две недели! Перепутаны все планы! Горит срочный материал в номер! Я отказался от важной командировки! Да нет, это я так... Ну, Тань, не рефлексируй! Ну конечно, люблю! Целую. Жду звонка в дверь! – Он нажал отбой, положил телефонную трубку на базу и подошел к серванту, чтобы теперь уже обстоятельно рассмотреть себя в темном стекле. Отражение ему нравилось.

– Я кайфую, дорогая редакция! – сказал он отражению.

Высокий и худощавый, немного сутулый и черноволосый, с пижонской бородкой и черными живыми глазами... Не зря все бабы от него без ума. Накачанные торсы, квадратные подбородки никогда не смогут конкурировать с его демонической привлекательностью. Главный козырь – это глаза. Они у него насмешливые, изменчивые, пробивающие до самых печенок, заставляющие бешено колотиться любое женское сердце. Любое! Он был в этом абсолютно уверен. Трубка являлась неотъемлемой частью его имиджа. Глеб никогда не опускался до сигарет, курил только самый дорогой табак и его специфический аромат тоже нравился женщинам.

Он еще любовался собой, когда в комнату вошла жена.

Это была милая, несварливая, идеальная, можно сказать, жена. Выглядела она неплохо – полупрозрачный халат, впечатляющие формы, симпатичное личико, вот только глаза красные. Ревела, что ли? Или тетради без ума проверяла?

Глеб усмехнулся и с размаха плюхнулся в кресло.

– Глеб, – сказала жена, – ну почему эта соплюшка называет тебя Ежом? Что за младенческий жаргон?

– Ты опять подслушивала на кухне? – возмутился Глеб.

– Не опять, – возразила жена. – Прошлый раз я подслушивала в туалете! Сам понатыкал в однокомнатной квартире на каждом углу телефонные аппараты, еще и орет.

– Я не ору.

Жена подошла к нему и присела на ручку кресла так, что колени ее прижались к его ногам.

– Глеб, ну хочешь, я тоже буду называть тебя Ежом? Хочешь, я изменю имидж, влезу в рваные джинсы, куплю этюдник и с утра до вечера буду малевать эти ... этю-юды? Я научусь играть на гитаре, запишусь в театральную студию, брошу к черту свою школу и своих обормотов. Только не выгоняй меня, Глеб! Я не хочу жить у мамы.

– Господи, никто не выгоняет тебя, Таня! – Он уткнулся лицом в ее мягкий бок.

– Глеб, – прошептала она, – но как же мы будем жить? Втроем?!.

* * *

В тесном купе пассажиры интенсивно жевали.

По их утомленным лицам было видно, что жуют они очень давно.

– А вон та девушка на верхней полке ничего не ест уже двое суток! – сварливо сказала одна жующая тетка другой.

– У нее фигура! Талия! – ответила та.

– Скажешь тоже! Талия, это когда в одном месте тонко, а у нее во всех местах – талия! Девушка, немедленно слезьте вниз и поешьте!

– Спасибо, я не хочу, – Татьяна свесилась с полки и улыбнулась теткам.

– Немедленно слезьте! Если у вас нет своих продуктов, ешьте наши, все равно половину выбрасывать! Ешьте, а то вас вынесут в Москве на носилках изящную, как мумия!

Татьяна джинсовыми ногами нащупала опору и спрыгнула вниз. Усевшись рядом с тетками, она продемонстрировала готовность что-нибудь съесть. Тетки начали совать ей яйца, куски колбасы, сыр, беляши.

– Ой, не надо так много, – засмеялась Татьяна, – мне за год столько не съесть!

– Ешь! – приказали тетки, подсовывая ей помидоры и огурцы. – К жениху, небось, едешь? И какой мужик на такое польстится? – они толстыми пальцами стали тыкать Татьяну в худые бока. Татьяна завизжала, захохотала и впилась в помидор зубами так, что сок брызнул в разные стороны.

* * *

Сентябрьская Москва была пасмурная и дождливая.

Она не радовала ни солнцем, ни желтой листвой.

Листва была серая, и небо серое, и асфальт серый, и здания серые, и даже машины все были серые. Лето ушло, не оставив красок.

Упакованная в джинсу Сычева передвигалась по улице со скоростью автомобиля. Прохожие уважительно шарахались, давая Сычевой дорогу. Нужно было бы взять такси, но жаль было денег. Впрочем, времени тоже было жаль, но денег – больше. Сычева перебежала дорогу в неположенном месте, – она торопилась. Она всегда торопилась. Ей уже двадцать пять, а страна еще не знает о ее существовании. Ее не узнают на улицах, не просят автограф, для всех она просто девушка с большими амбициями и не очень большими возможностями, если под «возможностями» традиционно подразумевать деньги и связи.

Тверскую перебежать было невозможно, и она нырнула в подземный переход. Выскочила на противоположной стороне и вжарила дальше, с наслаждением и злорадством отметив, что автомобильный поток справа не двигается. Хорошо, что она не взяла такси, хорошо, что не поехала на метро. Деньги сэкономила и нагуляла свежий цвет лица. Вот только промокла немножко. Сычева сложила зонтик, встряхнула его и нырнула в серое здание ИТАР-ТАСС. Там показала охране пропуск, потом заскочила в лифт и поехала на пятый этаж – знакомый маршрут, за два года набивший оскомину. Разнообразие вносили только командировки.

Газета называлась «Власть» и именовала себя международной. Вроде бы распространялась она по подписке в десяти странах мира, но точно ли распространялась и точно ли в десяти, Сычева не знала. Во всяком случае, в столице она имела вес, подписчиков и хорошую репутацию.

Как в любой приличной газете, жизнь здесь раньше двенадцати часов дня не начиналась, но сейчас была уже половина второго, поэтому Сычева удивилась, не обнаружив Глеба за рабочим столом в стеклянном закутке. На такие закутки было разбито все помещение редакции, и Сычева сначала с трудом в них ориентировалась, но теперь чувствовала себя в этом лабиринте, как рыба в воде.

– Нет твоего Афанасьева, Танюха! – крикнул из соседнего закутка Игнатьев.

– Он не мой, – стараясь быть равнодушной, ответила ему Сычева.

– Твой, твой! – подзадорил ее холеный Игнатьев. – Об этом все знают!

Сычева фыркнула, как ей показалось – презрительно. Она демонстративно подошла к телефону, демонстративно набрала домашний номер Глеба и, стараясь, чтобы слышали в соседних ячейках, громко сказала:

– Глеб? Ты еще дома? А как же наш материал? Его завтра сдавать! Что значит, дома у тебя поработаем? Кто к тебе приезжает?! Ну, знаешь, я тебе в соавторы не навязывалась, трахайся там со своими... – Пожалуй, последние слова были не для посторонних ушей, но уж так получилось. Сычева встряхнула еще влажными после дождя волосами, поймала на себе через эти чертовы стеклянные перегородки несколько насмешливых взглядов, сняла джинсовку и включила кофеварку.

– Трахайся со своими! – громко пропела она, чтобы все любопытные поняли, что ей по фигу Глеб, по фигу, что он не пришел на работу, по фигу, что к нему приезжает новая баба, которую тоже зовут Татьяна.

Похоже, Афанасьев решил, что все в мире Татьяны должны принадлежать ему. Он так решил, но она этого не допустит.

Сычева достала из сумки сигареты и закурила. В редакции принято было курить на рабочих местах, и это правило Сычевой нравилось.

* * *

Поезд мчался навстречу новой, неизведанной, взрослой жизни.

Колеса стучали, деревья мелькали, сердце билось в предчувствии волнующей встречи.

Татьяна прижалась к прохладному оконному стеклу, закрыла глаза, и вспомнила, как она познакомилась с Глебом.

...Она на пустынном пляже, в купальнике, с мокрыми волосами, стоит перед мольбертом. Делает мазок, отходит, долго смотрит, что получилось, снова окунает кисть в краски, смешивает их на палитре, делает снова мазок и опять отходит от мольберта на шаг. Она внимательно смотрит то на море, то на свой холст. Море изменчиво, Татьяна пытается поймать его дыхание, движение, цвет, но на холсте, как ни бьется она, остается лишь плоская, мутная синь.

Вдруг кто-то сзади перехватывает ее руку. Не успевает она испугаться, как чьи-то сильные пальцы выдергивают у нее кисть, и кисть эта начинает летать над холстом, касаясь его легко и непринужденно.

Татьяна оборачивается. Он стоит перед ней, в одних плавках, высокий, черноволосый, с потрясающими, пронзительными глазами.

– Да, – говорит она. – Да! Да! Теперь это море. А была просто синяя краска! Как вам удалось это?

Он молча и пристально на нее смотрит. Она смущается и начинает одевать джинсы.

– Не надо! – останавливает ее он. – Не надо, я не маньяк, не грабитель и не сумасшедший. Я обыкновенный журналист в служебной командировке. Надеюсь, вас зовут не Таня?!

Опешив, она поднимает на него глаза.

– И не надейтесь. Меня зовут Таня.

Он вдруг рычит, хватается за голову и с разбегу таранит воду.

– Но ты все равно мне нравишься! – кричит он оттуда.

Она догоняет его, и они плывут наперегонки...

Потом были встречи – частые, короткие и украдкой. Он сразу сказал, что женат, что живет с женой по привычке, что детей у них, слава богу, нет, что вообще он по натуре – свободный, злой, одинокий волк, который не может принадлежать одной женщине. Вернее, не мог... пока не увидел ее в купальнике, перед мольбертом, с мокрыми волосами.

За его колючесть, ершистость, умение по всякому поводу и без повода высказать свое колкое мнение, она стала называть его – Еж.

Он не возражал. Ему нравилось, что она так его называет.

Они встречались каждый день, в восемь вечера, на том самом пляже. У нее была сессия в художественном училище – последний курс! – и она после экзаменов, собеседований и консультаций, не заезжая домой, мчалась к нему.

Однажды она опоздала. Автобус сломался, и Татьяна две остановки прошла пешком. Глеб сидел и что-то быстро-быстро писал на песке тонкой палочкой.

– Я опоздала! – закричала она издалека. – Еж, я больше не буду!

– Никаких извинений! – отрезал он и повалил ее на песок, пытаясь губами запечатать ей рот. Она увернулась, расхохоталась и села, плотно обернув сарафаном колени.

– Еж, я родителям про тебя все рассказала!

– Зачем? – в его голосе промелькнул холодок.

– Как зачем? – удивилась она. – Им все равно рано или поздно придется узнать о тебе. Я люблю тебя и не собираюсь скрывать этого. Я... я даже сказала, что ты женат. Пока женат.

– Нет, ну я кайфую, дорогая редакция! – то ли возмутился, то ли одобрил он ее поведение и снова повалил на песок.

– Господи, как папаша орал, когда узнал, что я в сентябре поеду к тебе в Москву. Как орал!! – Она рассмеялась. – «Он волк! Он столичный, развратный волк! Он растопчет тебя и бросит!» Еж, ты не растопчешь меня? Не бросишь?! – она опять рассмеялась.

Он стянул с ее плеча лямку от сарафана.

– Слушай, Тань, ходи так всегда. Твои джинсы мне надоели. И безликие линялые майки тоже надоели. Яркие сарафаны с пышными юбками – вот одежда для настоящей женщины. Ходи так всегда.

Когда они поднялись, Глеб воскликнул:

– Черт! Мой репортаж!

– Какой?

– Вот тут, на песке, я написал гениальный репортаж из этого города, – он показал на взрыхленный их телами песок. – Ноутбука с собой не было и я прутиком на песке... А-а! – махнул он рукой.

– Еж, завтра ты будешь ждать меня здесь же и снова его напишешь! – Она прижалась к нему.

– Завтра я уезжаю в Москву. Командировка закончилась. Жду тебя в сентябре в своем скромном столичном логове на проспекте Мира.

– Еж, до сентября еще так много времени, я не доживу. – Она заплакала и он стал вытирать ее слезы руками.

– Глазом не успеешь моргнуть, как наступит сентябрь!

...Татьяна открыла глаза. Деревья мелькали, колеса стучали, поезд мчал ее навстречу новой, московской жизни.

* * *

В учительской никого не было.

Таня Афанасьева взяла журнал девятого «б» и вышла в гудящий и пульсирующий школьный коридор. Слезы стояли у горла, и она понятия не имела, как проведет подряд три урока литературы. Жизнь рушилась и решительно никому не было до этого дела. Ни матери, ни подругам, ни ученикам, ни коллегам, ни мужу.

Особенно мужу. Он с равнодушной настойчивостью разрушал их тринадцатилетний союз.

У подоконника кучковались девятиклассники. Таня вздернула вверх подбородок, чтобы эти половозрелые парни, не дай бог, не разглядели ее дрожащие губы, влажные глаза и полное отсутствие тонуса во всем теле. Она подобралась вся, напряглась, и прошла мимо них, стуча высоченными каблуками. Правило у нее было такое – чем больше неприятность, тем выше каблук.

Вслед ей вдруг раздался тихий присвист и восторженный возглас:

– Сексбомба!!

Она остановилась как вкопанная, прямой спиной пытаясь высказать всю глубину своего возмущения. Там, за спиной, затихли, перестали, кажется, даже дышать. Поняли – блин, услышала! Поняли – наказания не избежать.

Таня Афанасьева резко развернулась на каблуках и уставилась на парней, вытянувшихся перед ней по струнке.

– Кто это сказал? – спросила Таня дрогнувшим голосом.

– Я! – честно признался Кузнецов из девятого «б» и сделал шаг вперед из шеренги.

Таня посмотрела в его круглые, рыжие глаза и ... неожиданно для себя сказала:

– Спасибо, Кузнецов! Пять баллов! – Она помахала у него перед носом классным журналом и пошла дальше, отметив, что жить стало чуточку легче.

День прошел, пролетел, как и многие другие такие же дни.

После школы она зашла в супермаркет, купила кое-что на ужин, хотя, какой к черту ужин, когда в дверь в любую секунду может позвонить любимая на данный момент женщина Глеба!

Наверное, она не уважает себя. Наверное, нужно было сразу, как только он сообщил о посетившем его новом чувстве, собрать чемодан, уйти к маме, а на следующий день подать на развод. Наверное, так нужно было бы сделать, только что делать с прочно поселившейся внутри уверенностью, что никому ты в свои тридцать восемь лет уже не понадобишься? Ни-ко-му. Ни-ког-да. Так не лучше ли сжаться в комочек, пересидеть, перетерпеть эту очередную страсть Глеба? Поскулить, поплакать, жалея себя...

Глеб, как всегда сидел на кухне, курил свою трубку и что-то быстро набивал на компьютере.

Таня разогрела голубцы, поставила перед ним тарелку. И перед собой поставила. Но есть не смогла, поковыряла вилкой капусту и отодвинула.

– Когда она приезжает? – спросила она.

– Сегодня, – с набитым ртом ответил он ей. Одной рукой Глеб расправился с голубцом, другая летала над клавиатурой ноутбука. Трубка, отложенная на время, дымилась на столе.

– Глеб, я тебе совсем не нужна?

– Тань, давай не будем об этом. Случилось то, что случилось. – Он отбросил вилку, закрыл ноутбук и начал раскуривать трубку.

– Не будем об этом?! – Она все-таки завелась. – Я что – игрушка? Поиграл, надоела, выбросил?!

– Тань, не кричи! – Он поморщился. Он не выносил выяснения отношений. Он привык, что все вокруг просто поступают так, как ему хочется, при этом продолжая к нему хорошо относиться. – Не кричи! Я люблю ее. Она такая... м-м-м, – Глеб не сразу смог подобрать слово, – ну, в общем, я не знаю, как в наше время может еще сохраниться такая женщина. Это как вода откуда-то с гор!

– М-мда, моя вода попахивает городской канализацией! – усмехнулась Таня и выбросила свой голубец в мусорное ведро вместе с тарелкой. Хотелось заплакать, но слез не было.

– Тань, ну что тебе стоит перенести вещи в соседний подъезд? – почти заискивающе спросил Глеб. – Ну хоть на недельку! И вообще, – он повысил голос, – ты же сама говорила, что пора разводиться!

– Я не подумала, когда так говорила – усмехнулась Таня. – Слушай, а ведь я имею право на эту квартиру! Ты не имеешь права меня выгонять! Я тут прописана. Это моя квартира!

– Твоя квартира в соседнем подъезде. – Глеб опять отключился от действительности, пускал сизый дым и тыкал в компьютере какие-то кнопки.

– Там квартира моей мамы, – тихо сказала Таня. Она прижалась спиной к стене и чувствовала себя словно на расстреле.

– Да кто ты такая?! – Глеб вскочил и уставился на нее черными, бешеными глазами. – Кто?!

Таня зажмурилась.

– Сексбомба, – прошептала она.

Опешив, Глеб замолчал, а потом рассмеялся:

– Сексдура ты! Нельзя тринадцать лет любить одного человека! Это не-ре-ально! Мы родственники, а не любовники!

Он вышел из кухни, шарахнув дверью, а она осталась стоять.

Таня простояла так долго, пока руки, сцепленные сзади в замок, не затекли.

В дверь неожиданно позвонили. «Она!» – подумала Таня и пошла открывать. У них в доме так было заведено, что двери всегда открывала она. Интересно, будет ли таким же исправным швейцаром та соплюшка, которая метит на ее место?

На пороге стояла Сычева и улыбалась во весь свой белозубый, красивый рот.

– Тань, а я к твоему! – сказала она. – Нам поработать надо. Завтра сдавать материал, он сам навязал мне соавторство!

– Заходи, Танюх, – кивнула Таня. Глеб уже стоял у нее за спиной бодренький, свеженький, в прекрасном расположении духа. Одной из его отличительных черт было умение мгновенно перейти от состояния ярости к прекрасному расположению духа.

– Я кайфую, дорогая редакция! Пришла, наконец! За работу! За работу! Я уже набросал кое-что, будем дальше соображать, Танюха!

Сычева разделась и Таня взяла у нее куртку. Она знала, что Сычева спит периодически с Глебом, но это была такая «нормальная», ни к чему не обязывающая связь, что Таня готова была допустить в свою жизнь еще пару-тройку таких Сычевых, лишь бы не эту «провинциальную грезу», которая должна была вот-вот нарисоваться в дверях.

– Тань, свари кофе, – привычно обратился к жене Глеб. – Мы будем работать.

– Танюха, а возьмите меня тоже «посоображать»! – Таня с трудом пристроила куртку Сычевой на переполненную вешалку.

– Девки! – весело заорал Глеб. – Таньки! Быстро пьем кофе и за работу! И чтобы к двенадцати ночи в доме никого не было! Приезжает любимая женщина!

– Глее-е-еб! – укоризненно протянула Сычева.

– Он теперь не Глеб, – поправила ее Таня. – Он теперь Еж! Вы кофе сами себе варите, а я... – Она вздохнула и шутовски развела руками. – Я пошла собирать чемодан.

У нее и чемодана-то никакого не было. Только кожаная потертая сумка, которую когда-то давно подарил очередной отчим со словами: «Танюшке-путешественнице!»

– Танюшка-путешественница, – вслух сказала Таня и стала швырять в сумку свои немногочисленные вещички. Слез почему-то до сих пор не было. Наверное, организм экономил эти самые слезы для более трудных времен.

* * *

Поезд причалил к перрону.

Татьяна, подхватив чемодан, легко спрыгнула со ступенек. Уж она постаралась, чтобы выскочить из вагона первой.

Огляделась – толпа, суета, толкотня; хоть и Москва – вокзал как вокзал, ничего особенного, выдающегося и «столичного».

Глеба не было.

Она еще раз внимательно осмотрелась, прошлась по перрону против сшибающего с ног течения пассажиров, но длинного, жгуче-черноволосого Ежа нигде не было. Он не приехал ее встречать. Наверное, у него срочная, как всегда, работа. Татьяна подумала: «Не буду звонить. Позвоню сразу в дверь, тогда встреча будет особенно бурной и счастливой».

Повинуясь течению и напору толпы, она оказалась у входа в метро.

На крутом эскалаторе, который нес ее вниз, она вспомнила...

...Они с Глебом стоят на перроне, перед вагоном, в котором он должен уехать. Она ненавидит этот поезд, и этот вагон, потому что Глеб ежеминутно посматривает на часы и напряженно прислушивается к гнусавому голосу диктора, несущемуся из динамиков.

– Тань, ты была для меня реанимацией, понимаешь? – торопливо говорит он и опять смотрит на свои дорогие часы. – Я толкался в суетном, жестоком мире. За каждый глоток воздуха там нужно драться, пихаться локтями. На работе, дома – везде. И вдруг – ты. Просто живешь, просто дышишь и не пихаешься локтями! Ты мудрая, Тань! Молодая, но мудрая. Ты – моя кислородная подушка. Теперь я только и буду жить твоим приездом. Давай, сдавай свои экзамены, получай диплом, и приезжай! Но до сентября ты должна мне звонить каждый день, слышишь?! Каждый день!

– Хорошо, – кивает Татьяна. – Только не верю я всей этой небесной механике, Еж! Я лучше письма писать буду. Простые, обыкновенные письма на белой бумаге. И отправлять их почтой. Это старомодно, но очень здорово. Передает энергетику, заставляет думать. А потом я приеду. Ты встретишь меня? – Она заглядывает в его глаза, которыми, он ищет табло с информацией об отправлении поездов. – Встретишь?!

– Господи, встречу ли я тебя! – возмущается он. – Не встречу только в одном случае – если умру от тоски...

... – Ой, девушка, – вернул к действительности Татьяну голос соседа по эскалатору, – что же это вы такая навьюченная и одна?! – Он кивнул на этюдник и гитару у нее за спиной. – Вас никто не встретил?

– Он умер от тоски, – засмеялась Татьяна. – Не дожил до приезда любимой!

– Бывает, – согласился сосед – пожилой мужик со скользкими глазками. – Так, может, ко мне? На чашечку кофе? Я вам попозирую!

– Нет! Может, он еще только при смерти и я успею! – крикнула ему Татьяна, соскакивая с эскалатора.

– Ну-ну, счастливо, – грустно сказал вслед ей мужик. – А то можно и ко мне.

Татьяна с веселым упорством замотала отрицательно головой.

Кто сказал, что Москва – холодный, недружелюбный город?..

* * *

Таня тихонько открыла дверь своим ключом и шагнула в квартиру.

На цыпочках она прошла в спальню, поставила сумку на пол и села на кровать. Где-то в зале бормотал телевизор, на кухне играла музыка. Какофония этих звуков подтверждала, что мать чувствует себя просто отлично, что жизнь бьет ключом, что шестьдесят – не возраст, а удовольствие, которое заслуженно получаешь от того, что все миссии выполнены, долги – дочерние и родительские – розданы и можно наконец-то заняться только собой.

– Та-а-ня?! – в коридоре послышалось цоканье каблуков. – Та-а-ня, ты пришла, что ли?! Почему дверь открыта и сквозняк по квартире гуляет?

Мать возникла на пороге в длинном вечернем платье, туфлях на шпильках и с прической – волосок к волоску.

– Что это? – Она указала на сумку. – Ты с вещами? Ушла из дома? Черт тебя побери! Это очень некстати!!

– Мама, такое никогда не бывает кстати. Прости.

– Прости?!! – Она всплеснула руками. – Да у меня... у меня свидание! А тут ты со своими манатками! Черт!!!

Мать два раза обежала вокруг сумки, словно надеясь, что от этого ритуального танца исчезнут и сумка, и непутевая дочь.

– Мама, мне некуда больше идти. Глеб завел себе женщину.

– Тьфу, невидаль! – заорала мама. – Ну завел! Слава богу, что женщину... Зачем из дома с вещами-то?! Ну ду-у-ура!!

– Мама, я неправильно выразилась. Глеб не «завел» себе женщину. С ним приключилась любовь – большая, светлая и настоящая. Она юна, свежа, умна и талантлива.

– Господи, уходить из дома законной жене, чтобы дать возможность любовнице развлекаться с законным мужем! Это уму непостижимо! Это не укладывается в моей голове! – Мать с остервенением пнула сумку.

– Мама, ну что я могу поделать? – Таня хотела заплакать, но опять не смогла. – Она для него эта... подушка кислородная. Почему ты не родила меня кислородной подушкой, мама?! Где-нибудь в провинции, а?! Она танцует и поет, играет на гитаре, рисует на пл... плэ... пленэре, у нее сто восемьдесят роста, ни груди, ни зада и одухотворенные глаза. Глеб мне фотку показывал. И, наконец – ей двадцать лет, мама! Двадцать! – Тут определенно следовало зарыдать, но снова не получилось. Внутри было пусто, сухо и выжжено, как в пустыне Сахара.

– Дура, – отрезала мать. – Мужика надо держать в наморднике и на коротком поводке. А не умеешь – получай! Распустила слюни-сопли. Дура!

– Все-таки сексдурой быть приятней, – пробормотала Таня.

– Что ты там бормочешь? В конце концов, у меня тоже может быть личная жизнь! Сейчас придет Афанасий. Куда я его дену?! Тебя куда дену?! Хорошенькое дело! Иди, выживай эту длинную фурию! Иди! Иди! – Мать пинками погнала многострадальную сумку в коридор.

– Мама!

– Иди! Вперед! Нельзя уступать подающего надежды мужика какой-то соплюхе из нижнепупинской самодеятельности!

– Ну, хорошо, – Таня с ногами забралась на кровать и натянула на себя плед. – Я пойду ее выживать. Но только, чуть позже. Устала. Ус-та-ла, – по слогам произнесла она и залезла под плед с головой.

* * *

На кухне было накурено.

Глеб ходил из угла в угол, пыхтел своей трубкой и диктовал Сычевой текст, который она быстро вбивала в компьютер, успевая при этом время от времени присасываться к сигарете, тлеющей в старомодной мраморной пепельнице.

– Как заявил пожелавший остаться неизвестным сотрудник префектуры, арест директора департамента земельных отношений не имеет непосредственного отношения к его профессиональной деятельности, – вдохновенно продиктовал Афанасьев и уставился в окно, где блистал расцвеченный огнями вечерний город.

Сычева быстро набила фразу и, пользуясь паузой, сняла с себя джинсовый пиджачок. На ней остался только крохотный кружевной топик, скорее призванный открывать, чем закрывать.

– Глеб, что это за заварушка в твоем семействе? – спросила Сычева, прикуривая новую сигарету.

– Не отвлекайся, – пробурчал Глеб и снова стал диктовать:

– Однако в следственном управлении нам сообщили, что Кривцов арестован по подозрению в получении взятки за незаконный землеотвод под строительство...

Сычева резко встала и подошла к нему так близко, что грудь уперлась ему в живот – он был значительно выше.

– Глеб, – прошептала она. – Глеб, главный предлагает командировку в Ригу. Поехали вместе, а?! Поехали, Глеб! Ты подумай, может быть, лучший выход сейчас для тебя – это я?! – Сычева вздохнула. Не в ее правилах было говорить мужикам то, что она сейчас сказала, но дело было сделано, слова сказаны, а на все правила плевать, так как на карте стоит Афанасьев. – У меня масса достоинств, Глеб, и главное из них – я никогда не буду тебе мешать. Ни в чем. Никогда. Со мной ты будешь свободен! Мы одной крови, Глеб. Поехали завтра в командировку! Проведем вместе время, а заодно и напишем что-нибудь гениальное...

Афанасьев не дослушал, снял со стула джинсовый пиджачок, завернул в него Сычеву и сказал ей тихо, на ушко, так, что его горячее дыхание добралось до мозгов:

– Танюха, ты умная, красивая, обворожительная и гениальная. Ты сильная. Как танк. Но! Ко мне приезжает женщина. Любимая. И для меня это единственный выход.

Почувствовав, как к щекам приливает кровь, Сычева выкрутилась из его рук, выбежала в коридор и начала одеваться. Такой дурой она себя еще никогда не чувствовала.

На что она рассчитывала, вешаясь Афанасьеву на шею?

Глеб даже не попытался ее остановить. Он стоял на кухне, курил, и насмешливо смотрел как она зашнуровывает ботинки.

– Счастливо, – давясь слезами, Сычева попыталась сама справиться с замком, но тут в дверь прерывисто и весело затрезвонили.

Сычева, натянув на лицо улыбку, также весело распахнула дверь, мигом справившись с упрямым замком и железной щеколдой. Каким-то непостижимым образом Глеб оказался впереди нее и она видела только его длинную, немного сутулую спину. Сычева вытянулась вся и выглянула из-за этой длинной спины, потому что любопытство оказалось сильнее слез и оскорбленного женского достоинства.

На пороге стояла высоченная девица с гитарой за спиной, плоским деревянным ящиком на плече и чемоданом в руке. У девицы были большие, темные ненакрашенные глаза, длинные черные волосы, как минимум с утра не тронутые расческой и ноги невероятной длины. Кажется, они с Глебом были почти одного роста. Одета девица была в синие джинсы с оттянутыми коленками и куртку – Сычева голову могла дать на отсечение! – из секонд-хенда. Впрочем, все несовершенство ее одежды с лихвой компенсировали сияющие глаза, персиковые щеки, яркие свежие губы и бесконечная вера в безусловное счастье, которая читалась во всем ее глупом, щеняче-восторженном облике.

– Ну, здравствуй, – сказала девица Глебу, и они обнялись так крепко, что у Сычевой опять запершило в горле, а женское достоинство ...

Да какое тут к черту достоинство! Сычева сделала шаг назад, давая Глебу втащить в квартиру девицу с ее неуклюжим багажом.

– Ты не умер? – засмеялась девица. – Я думала, раз не встретил, значит умер! От тоски!

Пока они несли всякую чушь, Сычева быстро разделась. Оставшись в джинсах и топике, она прошмыгнула на кухню, вальяжно уселась там на диванчике и закурила.

– Танька, прости, – услышала она из коридора. – Я замотан до предела! Завтра в номер нужно сдавать материал. Я и сейчас за работой, заходи! – Глеб жестом пригласил девицу на кухню.

– Вот, знакомьтесь, – указал Глеб на Сычеву, – это Танюха. А это... Татьяна!

– Мечта поэта, – усмехнулась Сычева. – Афанасьев, в какой Клюквинке такие водятся?! Ты в каком классе, крошка?

– Еж, ты говорил, что твоя жена блондинка...

– Таня, это не жена. Понимаешь...

– Да?.. – Девица уставилась на Сычеву, еще больше распахнув свои одухотворенные глазищи. – А... кто это?

Глеб, похоже, не ожидал такой болезненной реакции.

– Мы вместе работаем, – быстро начал объяснять он. – Это мой со... соавтор. Я же говорил тебе, что мне материал нужно срочно сдавать! Ее, кстати, тоже зовут Таня. Танюха, разве ты не уходишь?

– Ухожу, ухожу, – Сычева затушила сигарету в мраморной пепельнице, встала и пошла одеваться. Свою задачу она сочла выполненной – у девицы явно подпорчено настроение, глазки потухли, улыбка сползла с юного личика. Теперь видно, что она очень устала с дороги и хочется ей в первую очередь есть и спать, а не целоваться.

– Ухожу! – весело повторила Сычева. – Я за раннюю половую жизнь. Пока, детка! До свидания, Глеб!

Она быстро оделась, вышла в подъезд и, перепрыгивая через ступеньки, спустилась вниз. Впереди, у кустарника, виднелась скамейка, и Сычева направилась к ней. Усевшись, она сжала руку в кулак и, кусая пальцы на сгибах, заревела.

* * *

Встреча была восхитительной.

Если бы, конечно, не дура Сычева, но про Сычеву он уже и забыл. И сделал все, что только мог, чтобы и Татьяна забыла: открыл бутылку шампанского, расстелил черный шелк простыней на широченной кровати, зажег свечи, включил тихую музыку. Банальный, но безусловно действенный во все времена наборчик.

Татьяна смеялась, стеснялась, и при любом удобном моменте пыталась прикрыть простыней свое длинное голое тело.

Глеб полулежал на кровати, откинувшись на подушку, и курил трубку.

– Еж, – сказала Татьяна, глядя на пламя свечи, – я точно не знаю, но по-моему, соавторы так болезненно не реагируют на появление другой женщины. Так реагируют, если не жены, то по крайней мере любовницы.

– Танька, ты дурочка, – рассмеялся он. – Она – оскорбленная, отвергнутая кошка. Посмотри на меня! – Он покрутил головой, давая ей рассмотреть получше свой фас и профиль. – Ну, что я виноват, что меня все девушки любят?! Ну посмотри, разве я не неотразим?

– Не знаю, – засмеялась она, – не знаю, я не могу так гастрономически оценивать. Для меня ты – Еж! Колючий, неудобный, но любимый Еж. Мне нравится, как у тебя иголки на дыбы, когда что-нибудь не по тебе.

Она взяла гитару и, перебирая струны, что-то тихонько запела.

Глеб встал, пошел на кухню и сварил кофе. Когда он пригнал к кровати маленький сервировочный столик, Татьяна сказала:

– Еж, скажи своему соавтору, что не из Клюквинки я, а из Новосибирска. Там дома большие, машины ездят и самолеты летают. Скажешь?

– Скажу, – засмеялся он. – Пей кофе. Это единственное, что я умею готовить.

Татьяна взяла крохотную чашечку, отхлебнула кофе и поморщилась. Кофе был горячий, густой и без сахара. Глеб пододвинул ей минералку. Девушка явно привыкла пить молоко, но никак не эспрессо.

– А жена? Где твоя жена, Глеб? Вы развелись?

Пить молоко на ночь и обсуждать в постели глобальные проблемы – болезнь всех провинциалок. Он вздохнул.

– Да... Нет, ну она поживет пока у мамы, а потом мы с ней разведемся.

– Еж, я теперь совсем твоя, меня из дома выгнали!

– Как это? – Глеб подавился кофе, он всерьез испугался. – Как это? – повторил он, прокашлявшись.

– Как это выгнали, или как это совсем твоя?! – засмеявшись, уточнила Татьяна.

– Как это выгнали?!

– Ты же знаешь, какой у меня папаша. Он кричал мне вслед проклятия, пока я не скрылась из вида.

– Ох уж мне этот папаша, – пробормотал Глеб. Он вдруг понял, что меньше всего ему бы хотелось, чтобы Татьяне совсем некуда было возвращаться. У всех его пассий всегда были запасные аэродромы и в случае его хандры или смены интересов, пассии незамедлительно исчезали с его личной территории.

– Еж, ты не рад?

– Чему?

– Тому, что мне некуда больше уйти от тебя! Мы теперь совсем вместе и очень надолго.

– Рад, рад, очень рад, – пробормотал он и снова начал раскуривать трубку. – Кажется, вляпались вы, Глеб Валерьевич, по самое «не хочу», – тихо сказал он себе.

– Что? – весело переспросила Татьяна. – Что ты бормочешь?

– Что сделаем мы с тобой в квартире ремонт, поставим слоников на комод, купим дачу и в выходные будем варить вонючие щи...

* * *

Таня проснулась от звонка в дверь.

Она вылезла из-под пледа, пригладила волосы, хотела одеться, но обнаружила, что на ней белая блузка и широкая юбка, которая сильно измята. Голова была тяжелая, сознание мутное. Зря она прилегла, зря заснула, зря закрылась с головой пледом. Уж очень мучительным оказалось возвращение в действительность.

Таня выглянула в коридор. Там большой, представительного вида мужик, кряхтя, стаскивал с ног ботинки. Вокруг него бегала, стуча каблуками, мама.

– Афанасий, – сварливо приговаривала она, – сколько раз говорила тебе, когда задерживаешься – звони! Чахохбили остыли, водка нагрелась, петрушка завяла! Тапки надень! Пиджак сними! Руки помой! Ходи сюда! – Мама тычками в спину направила Афанасия в зал, где был накрыт стол.

– Здрасьте... – Таня выскользнула в коридор.

– Вечер добрый, – оглянулся и смущенно поздоровался Афанасий. Женские тапки, которые он нацепил, были ему малы и он смешно ковылял в них к столу.

– Мам, я пошла! – крикнула Таня.

– Иди, иди!

Таня оделась, обулась, но прежде чем выйти, зашла на кухню. Там, в холодильнике, она нашла литровую бутылку водки и украдкой сунула ее под куртку.

На лестнице она вспомнила, что забыла сумку с вещами, но решила не возвращаться – ведь не факт, что она одержит победу в трудном деле выживания юной фурии из собственного дома.

На улице было сыро и холодно. Лето скончалось еще неделю назад, и сейчас стояло мерзкое межсезонье, когда не знаешь, что на себя одеть. Недалеко от подъезда, на лавочке, она заметила сгорбившуюся Сычеву. Сычева курила и, кажется, плакала.

– Танюха, ты чего здесь? – спросила Таня, присаживаясь рядом. Подниматься в свою квартиру ей было страшно и унизительно. Хотелось оттянуть этот момент.

– Я... я засиделась там, – сдавленно сказала Сычева и кивнула куда-то наверх. Она и вправду ревела – тихо, зло, кусая кулак. – Засиделась допоздна, тачку ловила, ловила, вот, отдохнуть присела... – Она вытерла слезы и улыбнулась.

Таня тоже улыбнулась.

– Ты не можешь поймать такси?! Ты этот анекдот другому кому-нибудь расскажи. – Она вытащила из-под куртки бутылку водки и стала рассматривать этикетку.

– Откуда дровишки? – спросила Сычева, кивнув на водку.

– Ворованная, – усмехнулась Таня.

– Тоже неплохо. Ты с ворованной водкой еще смешней, чем я не поймавшая тачку. Давай сюда ее!

– Кого?

– Водку!!

– Зачем?!

– О господи! Пить!

– Как... пить?

– Из горла. Вот конфетка пополам. – Сычева вытащила из кармана замусоленную конфетку. – Я так понимаю, – сказала она, – что причина наших несчастий одна. Значит, и пить будем вместе!

– А... Нет, я мужа пошла отбивать. Мне пить нельзя, – сказала Таня и поплотней запахнула куртку, потому что то ли страх, то ли холод вызвал у нее сильный озноб. Она встала и хотела уйти, но Сычева схватила ее за руку и усадила обратно.

– Сиди, – со злостью сказала она, – там и без тебя весело.

– Ты... ее... видела? – шепотом спросила Таня.

Сычева кивнула.

– Ну?..

– Вешалка. Глаза как у коровы. От Глеба я не ожидала. Полная редакция нормальных баб! И на тебе... скелетон с гитарой! Блин, от злости хочется... – Сычева начала боксировать кулаками воздух.

Таня вдруг смогла зареветь. Скудно, без обильных слез, но все-таки – зареветь, тихонько поскуливая.

– Не реви. На, выпей! – Сычева ловко свинтила с бутылки крышку и протянула водку Тане. – Пей!

Таня, которая крепче вина никогда ничего не пила, зажмурилась, затаила дыхание и сделала пару глотков.

Наверное, градусы в водке были совсем ерундовые по сравнению с болью, терзающей душу, потому что водка показалась водой. Теперь уже не зажмуриваясь и спокойно дыша, Таня выпила почти половину.

– Эй, мне оставь! – всполошилась Сычева. – Мне тоже хреново. – Она отняла бутылку и надолго к ней присосалась.

Потом они по братски разделили конфетку. Конфетка оказалась такой же безвкусной, как водка.

– Ну вот мы и подруги, – сказала Сычева и захохотала.

– Да? – удивилась Таня и распахнула куртку. Стало вдруг жарко, и озноб трансформировался в веселье.

– По несчастью! – заорала Сычева.

Они по очереди опять приложились к бутылке. Закусывать им было больше нечем, поэтому они просто громко выдыхали «Ха!» и занюхивали рукавом, как видели это в кино.

– Какая у тебя кофточка! – Сычева распахнула на Тане куртку и пощупала кружевные воланчики.

– Это из «Бурды», – похвасталась Таня. – Сама шила!

– А я не шью, – горько вздохнула Сычева. – Не шью, не варю, не пилю, не рублю... только пью и курю. Будешь? – Она протянула Тане смятую пачку сигарет.

– Н-нет. Я не умею.

– А тут и уметь нечего. Не на рояле играть. – Она прикурила сигарету и вставила ее Тане в рот. – Кури! Легче станет.

Таня вдохнула дым и закашлялась. Но терпкий дым ей понравился и она опять затянулась. Вторая затяжка прошла без спазмов, только голова закружилась приятно, – словно в детстве, на карусели.

– Слушай, ну что это на тебе? – опять схватила ее Сычева за кофточку. – Рюшечки, оборочки, финтифлюшечки! Тьфу. Кто счас так носит?! Ты в этом собралась отбивать Глеба? Раздевайся! – вдруг приказала она.

– Что?!

– Раздевайся, я тебе говорю! Сейчас я из классной дамы буду делать классную бабу! Пошли!

Они залезли в кусты, Таня сняла с себя юбку и блузку, Сычева стащила джинсы, кружевной топик и джинсовый пиджачок.

Холодно совсем не было, только очень весело. Таня напялила на себя джинсы и топик, Сычева – юбку и блузку. Она достала из сумки расческу и сделала Тане умопомрачительный начес. Потом тушью, помадой, тенями нарисовала что-то у нее на лице. То, что в кустах было очень темно, Сычеву совсем не смущало.

– О! Другое дело, – отойдя на шаг, оценила свою работу она. – Теперь иди, отбивай мужа, а я здесь подожду. – Сычева уселась прямо на землю, подоткнув между ног юбку. – Черт, как ты можешь носить такие дурацкие кринолины? – проворчала она.

Таня развернулась и пошла к подъезду.

Чувство страха прошло, оказалось, что отбивать мужа у юной красотки – весело и увлекательно.

* * *

Глеб заснул, раскинувшись на спине.

Татьяна тихонько встала и побрела по квартире. Она долго рассматривала книги на полках – философия, детективы, учебники по психологии и педагогике.

Интересно, зачем Глебу педагогика?

Нужно будет поставить сюда своего Маркеса.

На кухне висели розовые занавесочки с пышными рюшами, на столе лежали льняные салфетки, на окне зеленели, цвели фиалки в керамических, изысканно-стильных горшках. Во всем чувствовалась женская, неравнодушная, заботливая рука.

Татьяна зашла в ванну. На полках стояло много косметики – скрабы, крема, шампуни, гели для умывания, маски, пенки, сыворотки.

Интересно, зачем Глебу сыворотка для увядающей кожи?..

Татьяна взяла с полки флакончик и повертела его в руках. Взгляд вдруг наткнулся на яркий женский халат, небрежно брошенный на стиральную машину. Сердце заныло и сжалось.

Зачем Глебу женский халат?

Все эти вопросы были дурацкие, ответ лежал на поверхности, но Татьяна боялась себе его дать.

Она взяла халат двумя пальцами и пошла в спальню.

– Еж!

Он не пошевелился. Он храпел с тихим присвистом, улыбаясь во сне.

– Еж!! – закричала она.

– М-м-м? – Он все же проснулся, с трудом разодрав глаза.

– Что это? – Татьяна показала ему халат.

– Это халат, – ответил ей Глеб.

– Еж, он же женский!

– Да? Ну и что?

– Он женский!

– Моя жена, как ни странно, была женщиной. Тань, что за глупости?! – Он протер глаза и сел на кровати.

– Еж, но ведь она уже полгода живет у мамы!

– Да, живет. Она живет у мамы, а халат...

– Живет здесь, – закончила Татьяна. – Еж, халат и косметика – это первое, что забирает женщина, когда уходит жить к маме.

– Тань, ты рассуждаешь, как маленькая девочка. Впрочем, девочка ты и есть, – вздохнул он. – Иди сюда! – Он привстал, забрал у нее халат, скомкал его и отбросил в угол. – У моей бывшей жены мно-го халатов и мно-го косметики, – с поучительной интонацией сказал он. – Ей не нужно было досконально собирать тут все лоскутки и баночки, понимаешь? – Он потянул ее за руку, усадил рядом с собой и поцеловал в висок.

Сердце у Татьяны перестало сжиматься и ныть. Она головой прижалась к его плечу. Нужно верить ему. Как же жить вместе, если не верить?

– Тань, давай спать. Я устал, как собака, а завтра рано вставать. У меня планерка с утра, мне сдавать материал, я тебе уже говорил. Спи, и ни о чем не думай. – Глеб закрыл глаза и повалился на кровать.

– Я не могу не думать, Еж. Я ехала к тебе, в твой дом. А теперь вижу, что он не только твой. Тут... занавесочки, салфеточки, фиалки в горшочках, книжки по педагогике, сыворотки для увядающей кожи, халат этот...

– Спать!!

– Тут как будто бы осталась часть этой женщины! Словно она вышла на пять минут, а я на пять минут заняла ее место и украла то, что принадлежит ей – тебя. Я воровка!

– Давай заведем за правило, не выяснять отношений, – с закрытыми глазами сказал он. – Что за бред ты несешь? Про какие-то пять минут...

Его слова прервал звонок в дверь.

– Я голый, иди открой, – приказал Глеб Татьяне.

– Я?!

– На! – Он подобрал с пола халат и накинул ей на плечи.

Татьяна встала, одела халат и пошла открывать.

Замок долго не поддавался, и все это время звонок издавал пронзительные, нервные трели. Наконец она справилась и открыла дверь.

На пороге стояла жуткого вида баба.

Светлые волосы у нее стояли дыбом, словно через бабу пропустили заряд электричества. Лицо у бабы было бессистемно размалевано сине-черно-красным, словно его поочередно окунали в бочку с разными красками. Из одежды на бабе был только топик на тоненьких лямках, в котором не помещалась большая белая грудь и джинсы, в которых тоже решительно ничего не помещалось, и оттого ширинка была не застегнута. Татьяна хотела быстро закрыть дверь, но не успела.

– О! – сказала баба и двумя пальцами уцепилась за отворот халата. – Мой халатик! Я же его забыла! Отдай! – Она начала тянуть на себя халат. Татьяна рванулась назад в квартиру, халат затрещал, баба ввалилась через порог, противно хихикая. – Отдай мой халатик! – заорала она. Запах перегара стремительно заполнил прихожую, как нервнопаралитический газ.

– Глее-е-еб! – заорала Татьяна, но он уже стоял рядом и... беззвучно, взахлеб хохотал.

– Глеб! – жалобно повторила она.

– Ой, не могу! – Глеб пальцем тыкал в жуткую бабу и, согнувшись пополам, ржал. – Ой, ой! Кто это? Тань, это ты? Ты? Ты что, напилась? Чем? Кефиром? Ой, ой! Я не могу! Я кайфую, дорогая редакция!

– Тпр-р-р-р-р! – сказала пьяная баба и вдруг стала заваливаться на большое трехстворчатое зеркало, висевшее в коридоре.

– Стой! – подхватил ее Глеб. – Что с тобой?

Баба побледнела, как полотно и снова сказала:

– Тпр-р-р-р.

– Тебе плохо? – встревожено спросил Глеб. – Что ты пила? Сколько? Где твоя мама? Почему она тебя отпустила? Что на тебе одето?! Где куртка? Где сумка?

Баба безвольно повисла у него на руках. Татьяна прижалась к стенке. Она видела свое отражение в зеркале, оно было унизительное – испуганное, дрожащее, бледное, в чужом, ярком, куцем халате...

– Она пьяная и ей плохо, – сказал Глеб и поволок бабу в комнату, на ту кровать, где они только что...

– Еж! – прошептала Татьяна.

И тут в дверь опять позвонили.

– Открыто, – негромко сказала Татьяна и тотчас же в квартиру ввалилась черноволосая смуглая девица, которая была здесь, когда Татьяна приехала. Как Глеб называл ее? Соавтор?

Теперь на соавторе была белая блузка в оборках и широкая юбка, завязанная почему-то узлом на поясе. В руках она держала две куртки, которые тут же бросила в угол.

– Девушка, – пьяно спросила девица Татьяну, – можно у вас пописать? А то в кустах неудобно, в подъезде не позволяет хорошее воспитание. Можно?

Татьяна смотрела на нее во все глаза.

– Значит можно, – сказала девица и пошла в туалет. – Спасибо, вы добрая! – крикнула она из сортира.

В зеркале Татьяна видела, как Глеб раздел пьяную бабу и положил на кровать, прикрыв черной, шелковой простыней.

– Еж! – позвала она.

Он вышел в коридор одновременно с девицей, вывалившейся из туалета.

– Гад! – заорала та и вцепилась ему в отворот халата, который он успел на себя натянуть. – Кобель хренов! У тебя жена, между прочим, святая! И, между прочим, беременная! Двойней! Гад!

Глеб со смешком отцепил от себя девицу, но она размахнулась и со всей силы залепила ему пощечину.

– Скотина ты, – сказала девица и вдруг заплакала. – Дрянь. Испортил жизнь сразу трем бабам. А ты дура, – обратилась она к Татьяне.

– Уходи, – сказал Глеб девице и указал на дверь.

– Мне плохо, – заявила соавтор и громко икнула. – Или, хорошо? Я не знаю. – Она оттолкнула Глеба и прошла в комнату, где на кровати лежала размалеванная баба.

– О! Танька! – заорала оттуда она. – Ты баиньки? И я тоже! – Девица быстро разделась и улеглась рядом с бабой, накрывшись скользкой простыней. Эй, выключите нам свет! – крикнула она.

Татьяна щелкнула выключателем, который был в коридоре, и свет в комнате погас.

– Развратник, – пробормотала девица. – У нее дети, между прочим, будут. Тройня! Врачи сказали, УЗИ-музи... – Послышались громкие звуки сморкания, потом всхлипы: – Глеб, поехали в Ригу! Танькиных детей мы усыновим. Уматерим! Зачем одному человеку сразу четыре младенца?!

Глеб схватил Татьяну за руку и потащил на кухню.

– Вот это да! – усмехнулся он и огляделся в поисках своей трубки.

Татьяна молчала. Внутри поселился скользкий, холодный комок и она точно знала, что избавиться от него можно только хирургическим путем – с кровью, болью, тяжелым посленаркозным отходняком...

Да, еще она точно знала, что как бы успешно ни прошла операция, останутся шрамы и осложнения. И самым тяжелым осложнением будет то, что никого, никогда, ни за что она больше не назовет Ежом.

– Ну почему ты молчишь?! – вдруг заорал Глеб. – Я не знаю, как это получилось! Не знаю! Она ушла! С чемоданом! К маме! В соседний подъезд! Мы обо всем с ней договорились! Я не мешаю жить ей, она – мне! Ну не молчи... – Он сбавил накал и начал теребить розовую занавеску.

– Ты обманул меня, – тихо сказала Татьяна.

– Что?! – он что-то сделал с занавеской, край затрещал, порвался и укоризненно повис над фиалками.

– Обманул. Ты не собирался разводиться с женой. Ты затеял какой-то страшный, уродливый эксперимент. Со мной. С со... соавтором. Со своей женой. Ты хочешь, чтобы все тебя любили, все из-за тебя страдали и все всегда были под рукой. Мой приезд для тебя развлечение и приключение. Я для тебя – маленькая дурочка из Сибири, которая готова швырнуть к твоим ногам свою жизнь, свои чувства, свои...

– Хватит!! – Оттолкнув Татьяну со своего пути, он взял табуретку и направился с ней в коридор. Там он залез на нее, порылся на антресолях и достал оттуда старый, пыльный, полосатый матрас.

– Вот, – сказал он, вернувшись на кухню. – Больших удобств предложить не могу. Дам пока предлагаю не трогать, им нужно проспаться.

Он бросил матрас на пол, выключил свет, и лег на бочок, подогнув длинные ноги, чтобы они не свешивались в коридор.

– Ложись, – сказал он Татьяне. – Мне завтра рано вставать.

Татьяна поплотнее запахнула пахнущий чужими духами халат и прилегла рядом, повернувшись к Глебу спиной.

Получалось, что ампутация уже началась, а наркоза еще не дали.

Получалось, что так.

Пожалуй, она бы тоже выпила водки, разрисовала лицо, начесала бы дыбом волосы и надела что-нибудь непристойное. Чулки в сеточку, например, и красный корсет с подвязками.

Татьяна засмеялась тихонечко, а потом заплакала.

– О господи, – вздохнул за спиной Глеб и, кажется, зажал уши руками.

* * *

Таня открыла глаза.

Она обнаружила, что лежит в своей кровати, в своей квартире, на своем постельном белье, только вместо Глеба рядом, похрапывая, спит Сычева.

Голова кружилась и болела, во рту было сухо, сильно тошнило.

Таня нащупала в темноте настольную лампу, включила ее и еще раз осмотрелась.

Точно – родная кровать, точно – родная квартира, точно – Сычева.

А ведь вроде бы она уходила к маме с вещами.

Часы показывали пять утра. За окном рождался рассвет. Утром у нее был урок русской литературы в школе. Она осмотрела себя – руки-ноги целы, синяков нет, из одежды – только трусы и лифчик, трогательно-розовые, в мелкий цветочек. Подарок самой себе в минуты грустного настроения.

Таня встала и пошла в ванну. Открыв холодную воду, она долго хлебала ее из-под крана, потом сунула под струю голову. Стало немного легче, в мозгах прояснилось и она вспомнила все – лавочку, водку, Сычеву, переодевание в кустах. Она вытерлась полотенцем и причесалась, с трудом раздирая слипшиеся, упрямые пряди. Глянув в зеркало, она ужаснулась – косметика не смылась холодной водой, только размазалась. Схватив мыло, Таня минут пять отмывала лицо под горячей водой.

Когда она вернулась в комнату, Сычева сидела на кровати и, подвывая, ревела. На ней тоже были трусы и лифчик, только насыщенно-фиолетового цвета.

Таня уселась рядом и тоже заплакала. На сей раз слез было так много, что они намочили черную простынь.

– Ой, мама, тошно мне, – провыла Сычева. – Ой!

– Ну не вой ты, не плачь! – сквозь слезы взмолилась Таня. – Мне ведь гораздо хуже! Ты сколько раз спала с Глебом? По пальцам можно пересчитать! А для меня он – вся жизнь! Я вышла за него замуж, когда мне было двадцать пять, а ему двадцать. Он болтался без работы, без учебы, косил от армии. Этакий единственный, любимый сыночек, избалованный бабушками и мамками. Я заставила его поступить на журфак, вижу, башка светлая, только стержня у парня нет. Это я, я, диктовала ему его первые материалы! Я пристроила его в популярную газету, используя мамины связи! И вот, здрасьте! Он на вершине и ему, видите ли, нужна кислородная подушка, чистая душа! Да эта чистая душа моложе меня на семнадцать лет, вот и весь кислород! – Таня опять дала волю слезам. Это был водопад чистых, крупных, облегчающих душу слез. У Сычевой тоже не было дефицита в соленой жидкости и она в голос завыла:

– У-у-у-у!

– Ы-ы-ы-ы! – попробовала Таня другую гласную. Рыдать в голос было действительно эффективно – с каждым воплем становилось все легче и легче. Таня наклонилась к Сычевой и Сычева обняла ее, тесно прижав к своей высокой, упругой груди. Не сговариваясь, они синхронно погладили друг друга по голове.

– Ты молодая, Танюха, красивая, найдешь еще себе принца, – пробормотала Таня.

– А ты добрая, замечательная, в рассвете лет, да ты у олигархов нарасхват будешь! У-у-у-у-у!

– Ы-ы-ы-ы-ы!

На самой динамичной ноте этой распевки в дверях вдруг возникла длинная девушка в забытом Таней халате. У девушки было зареванное, измученное лицо и она зябко ежилась, обхватив себя руками за плечи. Это обстоятельство уравнивало позиции всех троих и Таня, не обнаружив в себе ни злости, ни раздражения, сказала:

– Явилась, вешалка? Что, чистой любви захотелось? С известной фамилией? А ты знаешь как эта фамилия делается?! Придется тебе похоронить свой этюдник, гитару, прочие свои прелести, разучить как следует роль домохозяйки, смириться с наличием нескольких любовниц, а, может, даже и подружиться с ними, – она многозначительно похлопала по спине Сычеву.

– У-у-у-у-у! – завыла Сычева, уткнувшись носом в Танину грудь.

– А главное, – продолжила Таня, – тебе нужно будет привыкнуть, что он, он – центр вселенной! Он – самый умный, самый талантливый, гениальный, а ты – сподручное средство для достижения целей.

– Я дура! – всхлипнула юная пассия Глеба и вдруг повалилась перед ней на колени. Слезы брызнули из ее глаз фонтаном. – Простите меня, я глупая, пошлая дура! Я уеду! Я утром уеду!

– Уедет она! – крикнула Таня. – А на черта ты приезжала?! Занять мое место? Оно не так уж и хорошо, и оно мое!

– Все мужики сволочи! – завыла Сычева.

– Все козлы! – зарыдала Таня.

– Уроды, подонки, скоты! – не отстала от них юная пассия.

– У-у-у-у!

– Ы-ы-ы-ы!

– Аа-а-а-а!

Они рыдали, кричали, и со стороны, наверное, смахивали на членов секты, изгоняющих бесов.

На кухне послышался страшный грохот, звон бьющейся посуды, и в комнату влетел Глеб. Он размахивал над головой табуреткой, как Чапай саблей. Лицо у него было белое, глаза бешеные.

– Воо-о-о-он! – заорал он. – Вон! Вон все отсюда! Убью! Ненавижу! Всех ненавижу! Вон отсюда!!! Шалавы! Вон! Вон! – Табуретка летала у него над головой со скоростью пропеллера, рискуя вырваться и улететь, круша все на своем пути.

Рыдания вмиг все прекратились. Таня первой вскочила и рванула на выход. За ней побежали Сычева и пассия. У двери они оказались одновременно, в шесть рук быстро справилась с замком, выскочили в подъезд и, опережая друг друга, слетели на два пролета вниз.

* * *

Светало.

Они рядком сидели на лестнице и, обхватив себя руками за плечи, звонко стучали зубами. У них был один халат на троих, но они благородно оставили его на Татьяне, так как она под ним была совсем голая.

Глеб уже не орал наверху.

Было тихо, если не считать шума проснувшегося неподалеку проспекта. Впрочем, с каждой минутой дом наполнялся утренними звуками: где-то заиграла музыка, наверху звякнула крышка мусоропровода, внизу заливисто забрехала собака.

– Слушайте, – сказала Сычева, – а ведь люди сейчас на работу пойдут! А тут мы в трусах и бюстгалтерах! Надо что-то делать.

– Я не пойду, – поспешно сказала Таня. – Когда он такой, его лучше не трогать.

– А он, что... часто такой? – спросила Татьяна.

– Бывает, – усмехнулась Таня. – Отходит быстро, но некоторое время его лучше не трогать.

– А то что? – поинтересовалась Сычева.

– Что, что! Может и в лоб дать!

– Бли-и-ин! – протянула Сычева. – В кого мы, девки, втюрились?!

– Втюрились – это вы, – поправила ее Таня, – а я крест свой несу. Обихаживаю известного журналиста.

– Кажется, в подонка мы втюрились, – прошептала Татьяна.

– Бли-и-и-н, – Сычева встала и звонко похлопала себя по голым ляжкам. – Девки, сейчас народ валом по лестнице на работу повалит. Надо что-то делать! Иди ты за вещами, – обратилась она к Татьяне. – На последний момент ты – самая любимая.

Татьяна встала и пошла вверх по лестнице.

Дверь долго никто не открывал. Татьяна стучала, звонила, и даже попинала ногой обивку. Наконец, замок щелкнул, щеколда звякнула, и на пороге появился он. Свежий, бодрый и хорошо пахнущий. Он был уже почти одет – брюки, светлая рубашка и галстук, который он теребил, поправляя узел.

– Надеюсь, ты одна и трезвая? – любезно осведомился он, выглянул на площадку и осмотрелся, придерживая рукой галстучный узел, словно опасаясь, что он развяжется.

– Мне нужны вещи всех твоих Тань, – сухо сказала Татьяна.

Глеб куда-то сходил, и принес ворох одежды.

– Мои тоже, – глянув на ворох, сказала Татьяна.

– Твои потом, – резко ответил он и закрыл дверь.

Она спустилась на два пролета. Там, вжавшись в стенку, стояла Сычева, которую обнюхивала грязная большая болонка.

– Фу! – кричала Сычева. – Фу, дрянь такая!

– Здравствуйте, песик, – сказала интеллигентная жена Глеба собаке, – идите, пожалуйста, по своим делам!

На лестнице, уцепившись за поручень, стояла какая-то бабка и отчаянно плевалась:

– Тьфу, на вас! Развели тут разврат! Стриптизерш окаянных стало больше, чем рабочих людей! Тьфу! Дэзи, пошли! Дэзи, тьфу на них!

Собака с неохотой послушалась, отстала от голых коленок Сычевой и поплелась за хозяйкой вниз.

Наверх поднимался какой-то дядька, он бочком, бочком, стараясь не смотреть на странную компанию, протиснулся мимо и прибавил ходу.

Татьяна раздала вещи. Тани поспешно начали одеваться.

– Ну девки, с боевым крещением! – воскликнула Сычева, влезая в свои джинсы, топик, пиджак и куртку. – Не сказать, чтобы я плохо провела время!

– А уж я-то как его провела! – мрачно сказала Таня-жена, поправляя оборки на белой кофточке. – У меня, кстати, первый урок – русская литература.

– Ничего, – успокоила ее Сычева, – сейчас пойдешь к маме, отмокнешь в ванной, почистишь зубы, причешешься, попьешь кофеек и будешь как огурчик. Мне, кстати, тоже через час нужно в редакции быть. У нас сегодня планерка. Главный убьет, если опоздаю. Так-то у нас график более-менее свободный, но раз в неделю, утром как штык должен быть на планерке!

– У меня урок, у тебя планерка, а ты, милое создание, куда? – обратилась Таня к Татьяне.

– У меня там вещи, – Татьяна виновато кивнула наверх.

– Ну-ну, – усмехнулась Таня-жена.

– Ну-ну, – усмехнулась Танюха-любовница.

Они развернулись и стали спускаться вниз – нога в ногу, плечо к плечу.

Татьяна поежилась от пробравшего ее холода и пошла наверх.

* * *

Дверь оказалась не заперта.

Татьяна толкнула ее и шагнула в квартиру, где витал запах кофе, дорогого трубочного табака и любовных страстей.

Глеб на кухне жарил яичницу. Яйца громко шкворчали в избыточном количестве масла.

– Черт, не успеваю, – буднично произнес Глеб, отдернул рукав пиджака и посмотрел на часы. – Дожарь и поешь, – обратился он к Татьяне.

Татьяна подошла к печке и убавила чересчур рьяные языки пламени.

– Еж... я уезжаю сегодня.

– Да? Почему? – Кажется, он искренне удивился. Она посмотрела в его черные, насмешливые глаза.

– Как ни странно, я все еще люблю тебя, Еж.

– Ты хочешь сказать, любовь зла?.. – усмехнулся он и опять посмотрел на часы.

– Я хочу сказать, что сейчас не самый легкий период моей жизни.

– Хочешь совет?

– Нет.

– Хочешь! Не бери в голову ничего, что может усложнить твою жизнь. И мою тоже.

Яйца сгорели. Как-то сразу, внезапно, кружево белка почернело, приобрело несъедобный вид. Татьяна отставила сковородку в сторону и выключила газ.

– Жаль, что ты не озвучивал свои принципы раньше, – сказала она.

Он засмеялся и опять посмотрел на часы – на этот раз на настенные, с суетливым маятником.

– Раньше! – воскликнул он. – Да мы знакомы-то были неделю. Очнись! Я никогда, ничего от тебя не скрывал! Говорил, что люблю женщин, говорил, что они любят меня, говорил, что превыше всего ставлю свою работу и свой личный успех, говорил, что не собираюсь обзаводиться детьми, потому что они забирают массу времени, денег и сил. Я всегда говорил, что не собираюсь связывать свою жизнь только с одной женщиной!

– Говорил, – кивнула Татьяна, – только, кажется, я этого не слышала.

– Очнись! Ведь именно за это ты стала называть меня Ежом! – он попытался обнять и поцеловать ее в висок.

– Любовь зла, – отстранилась Татьяна. – Ты прав, именно это я и хотела сказать.

Он мигом нацепил маску равнодушия, повернулся спиной, ушел в коридор и уже от двери крикнул:

– У меня планерка с утра! Приеду часикам к трем. Приготовь что-нибудь на обед! Учти, я предпочитаю пасту с морепродуктами и фруктовые тортики на десерт! Если у тебя мало денег, возьми в серванте, в шкатулке. Пока.

– Пока, – тихо сказала Татьяна.

* * *

Она позвонила ему с вокзала.

– Еж, я уезжаю.

– Что?!

– Я уезжаю, Еж! Насовсем. Взяла на поезд билет.

– Ну и дура, – буднично сказал Глеб и Татьяна представила, как он посматривает на часы и пыхтит своей трубкой. – Мы совсем не насладились друг другом. На фига было приезжать?

– Еж...

– Еж, Еж, – передразнил он, – тебе нужно было заводить тюленя, а не ежа! Слушай, а может, передумаешь? У меня тут случилась неприятность и мне понадобится твоя поддержка. Моральная и сексуальная, разумеется. И потом... я же все-таки, люблю тебя! А когда у меня еще случится командировка в этот Новосибирск! И вообще, по твоей вине тут ...

– Нет, Еж. Прощай. Не пиши мне и не звони. – Она нажала отбой и зашла в вагон.

В купе уже был полный набор тетушек, которые разворачивали на столике копченых куриц, готовясь к длинной дороге. Татьяна забросила чемодан, гитару, этюдник на верхнюю полку, вышла в коридор и прижалась лбом к прохладному, оконному стеклу. Поезд тронулся, перрон поплыл, многочисленные провожающие слаженно замахали руками.

Татьяна закрыла глаза.

Кто сказал, что Москва – холодный, недружелюбный город? Холодными и недружелюбными могут быть только люди.

– Девушка, вы из какого купе? – раздался над ухом мальчишеский голос.

Она повернулась, перед ней стоял белобрысый парень. У него были круглые, голубые глаза и лицо в веселых, крупных веснушках.

– Из того, где куриц копченых жуют, – сказала ему Татьяна.

– Значит, из моего, – засмеялся парень. – В остальных наворачивают чипсы и гамбургеры. Меня Паша зовут.

– А меня... Маша. – Татьяна неожиданно поняла, что не в состоянии произнести свое имя, что ее тошнит от него, что впору паспорт менять.

– Ой, здорово! – восхитился белобрысый. – Мое любимое имя! У меня мама Маша, сестра Маша, и любимая девушка тоже Маша... была. Она меня из армии не дождалась.

Татьяна рассмеялась, снова лбом прижавшись к стеклу.

Колеса стучали, деревья мелькали, куда она едет? Зачем? Ведь дома у нее нет!

– А вы почему из Москвы уезжаете? – опять привязался парень.

– Я не уезжаю, я убегаю.

– И я убегаю! Провалил экзамен в строительный техникум, проболтался в Москве еще два месяца, пока деньги не кончились, и вот – убегаю! Еле денег собрал на билет! Вы в какой вуз провалились?

– В самый главный.

– В МГУ что ли?! – изумился парень. Он был болтлив чрезвычайно, от него уже трещала башка, но все же он был лучшей компанией, чем тетки с копченостями.

– Можно сказать, и в МГУ.

– Ой, да не расстраивайтесь вы так! В следующем году поступите. Подготовитесь получше и обязательно поступите!

– Поступлю, – кивнула Татьяна и снова подумала: куда она едет? Отец так оскорблен ее непослушанием, что даже если и пустит на порог, то поедом съест, житья не даст, ежеминутно будет твердить, что она шлюха.

– Вы в Новосибирск едете? – не отвязывался парень.

– А куда же еще? – удивилась Татьяна. – Мы, вроде бы с вами в одном поезде находимся.

– А я не в Новосибирск! – словно бы похвастался белобрысый. – Я в Болотном живу! Это сто восемьдесят километров от города. Там, знаете, красотища у нас, и лес и речка, природа, можно сказать, а главное – никакого птичьего гриппа!

– Извините, у вас сигареты не найдется? – перебила Татьяна парня.

– Не курю и вам не советую.

– Я не совета у вас прошу, а сигарету. Я, кстати, тоже не курю, но вдруг захотелось попробовать! – Она развернулась и пошла вдоль коридора, балансируя от легкой качки. Каждого встречного она останавливала вопросом: «Простите, у вас нет сигареты?» и было в этом занятии что-то преступно-запретное, отчего в горле першило и казалось, что теперь отец с большим основанием будет называть ее шлюхой.

В тамбуре курили две густо накрашенные девицы. Они презрительно осмотрели Татьяну, остановив взгляд на ее стоптанных, не совсем чистых кроссовках. Татьяна собралась с духом и только хотела попросить у девиц сигарету, как вдруг зазвонил мобильный.

Она глянула на дисплей – Глеб.

Ну буду отвечать, решила Татьяна и тут же ответила:

– Слушаю. – Голос дрогнул, сорвался, краем глаза она увидела, что девицы затушили окурки и бросили их в жестяную баночку на полу. Дверь лязгнула, девицы ушли.

– Слушаю, – повторила Татьяна на сей раз звонким, нормальным голосом.

– Вешалка! – закричала трубка голосом Сычевой. – Вешалка, Глеб у тебя?!

– Где это у меня? – растерялась Татьяна.

– Ну я не знаю – где! Тебе лучше знать! В постели, в ванной, под юбкой, на люстре... Он любит на люстре.

– Я в поезде еду, домой, – перебила ее глупые шутки Татьяна.

– Едешь?!! – заорала соавтор.

– Слышишь, колеса стучат? – Татьяна поднесла трубку к окну, чтобы лучше слышался стук колес. – Так что скорее он с вами на люстре, тем более, что вы... Танюха, звоните с его телефона.

– Черт, – прошептала соавтор. – Кажется, что-то случилось!

– Что?!

– Не знаю! Глеб не пришел на планерку! Главный орал, как резаный, мы ведь должны были сдать материал, а диск остался у Афанасьева. Я стала звонить Глебу, но его мобильник не отвечал. Тогда я рванула к нему домой. В подъезде, на втором этаже, я нашла его сотовый! Последний вызов – твой! Вот я и решила, что ты позвонила ему, когда он был в пути на работу и Глеб, роняя тапки, помчался к тебе, позабыв про планерку. И-а-а-а-а! – вдруг завизжала Сычева.

– Что случилось? – закричала Татьяна. – Что?!!

– Тут кровь!

– Где?!

– На телефоне! На стенке! И-и-а-а!! – Визжать Сычева умела нечеловеческим голосом. – Она свежая! Блин, брызги на ступеньках, на мусоропро... А-а-и-и-и!

Сердце у Татьяны заколотилось как у кролика, который точно знал, что его несут на убой.

– Таня... соавтор, как вас там... Танюха! Я совсем недавно говорила с Глебом! Он был жив, здоров и весел! Поднимитесь к нему в квартиру, позвоните в дверь!

– Поднималась! Звонила! Не открывает! Его нет дома!!! Его...его...грохнули?! – шепотом спросила она у Татьяны.

– Почему грохнули? – тоже шепотом спросила Татьяна, чувствуя, что стоять она больше не может и сползает по холодной тамбурной стенке вниз.

– Так ведь кровь! Телефон под батареей валялся! На нем тоже кровь, я руки испачкала!

– Но тела-то нет! – крикнула Татьяна, сидя на корточках. В нос ударил отвратительный резкий запах от жестяной банки с окурками. – Нет, с ним не может ничего плохого случиться! Он ... он слишком испорчен для того, чтобы с ним приключилось несчастье! Таня, Танюха, соавтор, пожалуйста, вызови милицию! И «Скорую» вызови! Может, он головой просто о батарею ударился и... ползает где-то рядом? Может, это не кровь, а просто кетчуп кто-то разлил?! Может... – Она понимала, что говорит чушь, но это был единственный способ не потерять от страха сознание. – Там много этого... кетчупа?!

– До фига, – мрачно ответила ей Сычева. – Кто-то капал им с площадки второго этажа до первого, на улице капал, вон он, на дорожке перед домом – я иду по следу, и на парковочной площадке капал. Тут тоже кетчуп, но на этом следы обрываются. Слушай, вешалка, я поняла! Его увезли на машине! – Сычева сильно запыхалась, видно, бежала по маршруту «кетчупных» пятен.

– Звони в милицию! – закричала Татьяна. – Я возвращаюсь!

Она выскочила из тамбура, помчалась по длинному коридору, безошибочно нашла купе, где тетки жевали вонючих куриц, схватила с полки свой чемодан и поблагодарила кого-то на небе за то, что поезд лязгнул, замедлил ход, запыхтел и остановился.

* * *

Кузнецов стоял у доски.

Он, как норовистый жеребец переминался с ноги на ногу и нес невероятную чушь про «лишних людей» – явно не успел перед уроком даже пробежать глазами параграф.

– Садись, Кузнецов, – вздохнула Таня и поставила большую жирную точку в журнал. – Кол тебе с минусом.

– Нет такой оценки, Татьяна Арнольдовна, – пробурчал Кузнецов и враскачку пошел за парту, словно давая понять ей, что он уже полноценный, состоявшийся самец и только по какому-то затянувшемуся недоразумению еще ее ученик.

– Для тебя есть такая оценка, Кузнецов, – Таня сделала точку еще более жирной. Журнальная бумага не вынесла такого напора и порвалась. Таня в раздражении отбросила ручку. – Есть! «Лишние люди», Кузнецов, это не те, кого время от времени отстреливали на дуэлях, это... а, впрочем... – Она махнула рукой, обозначив этим непроходимую тупость Кузнецова, и тут у нее в сумке зажужжал телефон. На уроках Таня всегда отключала звук, оставляя только виброзвонок.

Она глянула на дисплей – Глеб.

Он никогда не звонил ей во время уроков. Ни разу, за тринадцать лет нелегкой совместной жизни.

Ответить она не могла.

Но и не ответить она не могла!

Поэтому, сказав классу: «Отвечаем письменно на вопросы к параграфу восемь», Таня выскользнула в коридор с телефоном.

– Да, Глеб, – сказала она, прислонившись спиной к стене. – Слушаю твои извинения и готова принести свои.

– Танька, – услышала она голос Сычевой, – Глеб... Глебу... Глеба...

– Танюха, а я уже трезвая, – не удержавшись, похвасталась Таня. – Все сделала, как ты сказала: кофе выпила, в ванной отмокла, и теперь как огурчик! А ты почему с телефона Глеба звонишь? Вы с ним на планерке? Или вас уже заслали в очередную командировку?

– Глеб пропал! – заорала Сычева.

– Что значит – пропал? Не выходит из туалета? Так он там газеты читает и теряет счет времени.

– Глеб пропал! Он не пришел на планерку! Главный орал как резаный. Я рванула к вам домой. На втором этаже я нашла его телефон. Он весь в крови! И стенка в крови, и на лестнице кровь, и на улице, перед домом, тоже кровь! Танька, я уже ментов вызвала...

Чтобы не упасть, Таня присела на край большой кадки, в которой росла пальма. Голова опять закружилась, будто не было реанимации в маминой ванной, будто Афанасий не отпаивал ее крепким «правильным» кофе. Похмелье вернулось жестокой головной болью и тошнотой.

– Танюха, ты все это не придумала?

– Ты идиотка?!

– Нет, просто вы, журналисты, склонны все немного преувеличивать, приукрашивать и перевирать... – Таня не удержалась на краю кадки и соскользнув, упала в мягкую, влажную землю. Ноги задрались, спина уперлась в шершавый ствол, а в конце коридора, конечно, сразу же появилась Софья Рувимовна – директриса. Она всегда появлялась именно в тот момент, когда Таня или оступалась нечаянно, или случайно проливала на себя кофе в буфете.

– Я приеду сейчас, Танюха, не уходи никуда! – закричала Таня, пытаясь вывернуться из кадки и ногами нащупать пол. – Я уже еду!!

– Куда это вы едете, Татьяна Арнольдовна? – светски поинтересовалась директриса, благородно подавая ей руку и помогая подняться. – Разве у вас не урок? Зачем вы уселись в кадку?

– Я не уселась. У меня с мужем беда, – пролепетала Таня, отряхивая от земли юбку.

– С мужьями у всех беда, – вздохнула черноволосая, красивая Софья Рувимовна и потерла виски, словно давая понять, что никакие женские проблемы ей не чужды.

– У меня совсем беда, – прошептала Таня. – До крови...

– Ну, если до крови! Давайте, я подменю вас на уроке. У вас девятый «б»?

– Да.

Софья Рувимовна, не проявляя больше излишнего любопытства, развернулась на своих каблуках и направилась в класс.

– Спасибо, – прошептала ей вслед Таня.

Директриса считалась среди коллег стервой. Говорили, что она заняла руководящее кресло в столь молодом возрасте благодаря любовнику, имеющему вес в районо.

– Идите, идите, – не оборачиваясь, ответила Софья Рувимовна, – спасайте вашего мужа! Вам вообще не стоило появляться сегодня в школе. У вас такой вид, будто вы всю ночь развлекались в ночном клубе. А перегар и синяки под глазами, знаете ли, не красят учителей, особенно на первых уроках.

Таня помчалась по лестнице вниз, забыв, что сумка осталась в классе.

* * *

Сычева курила одну сигарету за другой.

Дым был абсолютно безвкусный, драл горло и не приносил облегчения. Моросил мелкий дождь, от которого было глупо прикрываться зонтом, но от которого одна за другой намокали и гасли сигареты.

Рядом, на лавочке, от нервного озноба тряслась Таня. Она примчалась из школы фантастически быстро, не прошло и пятнадцати минут.

– Не трясись, – сказала Сычева Тане и протянула ей сигарету. – На, покури!

– Не, не могу. Тошнит от всего.

Недалеко, на автостоянке, вяло возились оперативники. Они осматривали пятна крови и негромко переговаривались. От них отделился невысокий коренастый парень и подошел к скамейке.

– Вы кем потерпевшему будете? – обратился он к Тане, зубами отстукивавшей мелкую дробь.

– Ж-ж-ж-женой, – ответила Таня, не глядя на парня.

– А вы? – парень кивком указал на Сычеву.

– Любовницей, – с вызовом сказала она и уставилась парню прямо в глаза.

– Миленько, – усмехнулся мент.

Он был из тех, кого Сычева относила к категории «быдло»: коротко стриженный, с мощной квадратной челюстью, накачанным торсом, короткими ногами, прочно стоявшими на земле, и сверлящим, прищуренным взглядом. На нем были черные джинсы и короткая кожаная куртка – униформа для такого типа парней.

– Вы бы представились, – посоветовала ему Сычева.

– Оперуполномоченный уголовного розыска, старший лейтенант Антон Карантаев! – отрапортовал парень, махнул перед носом Сычевой корочками и уселся рядом, на лавочку.

– Его убили? – всхлипнула Афанасьева.

– А вам как бы хотелось? – задал идиотский вопрос лейтенант, уставившись карими глазами Сычевой туда, где в распахнутую куртку выбивалась из выреза грудь.

– Вы б не острили, – сказала Сычева, рывком застегивая куртку на молнию до подбородка. – У нас, между прочим, горе.

– Девушки, – Карантаев встал и уселся перед ними на корточки, свесив сцепленные в замок руки между колен. – А как этому гаврику удалось так хорошо устроиться, что вы обе его любите и между собой не лаетесь?

Таня закрыла лицо руками.

– Его убили? – повторила она в ладони.

Сычева расправила плечи, затушила сигарету о лавочку и щелчком отправила ее в урну. Она терпеть не могла наглых молодцев, подкачавших свое коротконогое тело и возомнивших, что у них нет комплексов.

– Вы не очень умело ведете допрос, лейтенант Карантаев, – сказала Сычева глядя на него в упор. – Задавайте вопросы по существу. Я уже рассказала вам, как нашла телефон, как обнаружила следы крови. Кстати, это действительно кровь?

– Действительно, – усмехнулся Карантаев. – Когда у мужика куча баб, это частенько заканчивается кровью. Вы не знаете, может, у него еще кто-то был?

– Больше нет никаких версий? – холодно спросила Сычева.

– Ну почему же. Масса! Например – работа. Вы говорите, он журналист? Над чем он работал в последнее время? Что писал? Не задевал ничьих интересов?

– Его убили? – снова спросила Таня. Она так и не отняла от лица руки.

– Он ничьих интересов не задевал, – медленно и отчетливо произнесла Сычева. – Я была его соавтором в последнее время, поэтому знаю, чем он занимался в газете. Мы писали статью о злоупотреблениях в департаменте земельных отношений. Дело заведено очень давно, информация открыта и муссируется в прессе уже не один месяц. Если не верите, спросите в редакции.

– Верю, – легко согласился лейтенант. – Верю! Но обязательно поинтересуюсь в редакции. Давайте пройдем в квартиру, может быть, там что-нибудь прояснится.

– Пойдемте. – Сычева встала, отметив вполглаза, что лейтенант на полголовы ниже нее.

Таня отлепила, наконец, от лица ладони.

– Нет, ну его же не убили?

Сычева подцепила ее под локоть и как больную повела в подъезд. Впереди, небрежно пружиня мышцами и широко расставляя кривоватые ноги, шел лейтенант. Им навстречу из дома вышел высокий худой мужик в кожаном плаще. Он равнодушно пожал плечами и сказал:

– Соседей опросил, никто ничего не видел, никто ничего не слышал. Похоже на похищение.

– Мы в квартиру поднимемся, – сказал Карантаев мужику и прошел мимо него, намеренно сильно задев того крутым, сильным плечом. Мужик пошатнулся, поморщился и крикнул вслед:

– И мы поднимемся! Какой этаж?

Лейтенант вопросительно уставился на Сычеву, но не в глаза, а туда, где недавно была распахнута куртка.

– Шестой, – сказала Сычева и проверила молнию у подбородка. Ей очень хотелось дать Карантаеву по морде.

– Шестой! – повторил лейтенант.

Они стали подниматься по лестнице – лейтенант впереди, Сычева с Таней под ручку, чуть позади. Они шли, стараясь не смотреть под ноги, туда, где на лестнице были красные брызги. На втором этаже Таня закрыла глаза и уткнулась Сычевой в плечо.

– Нет, они его не убили. Этого быть не может!

До шестого этажа Сычева вела ее как поводырь.

– У меня нет ключей, – сказала Таня у двери квартиры. – Я ведь из дома ... ушла. К маме.

– А у меня их и не было, – пожала плечами Сычева.

Лейтенант ухмыльнулся:

– Ну вы даете, девушки! Мне что еще и слесаря вызывать? – От досады он шибанул в дверь кулаком.

Сычева почему-то подумала, что дверь от этого удара откроется, как в любом мало-мальски приличном детективе, но она не открылась.

– Подождите, – осенило Сычеву. – Если последней отсюда уходила вешалка, значит... дверь закрывала она. Ключи она вряд ли с собой увезла. Или в почтовый ящик бросила, или соседям оставила.

– Ну бардак! – вздохнул лейтенант и позвонил в соседнюю дверь.

Через пару секунд сонная соседка безропотно отдала им ключи.

* * *

В квартире все было, как и прежде.

Кровать зияла чернотой неприбранных простынь, на кухне стояла сковородка со сгоревшими яйцами.

Лейтенант подошел к телефону и проверил автоответчик.

– Сыночек, ты забыл про свою мамочку, – недовольно сказал писклявый голос. Больше никаких записей не было.

– Ничего не изменилось, – пробормотала Таня. – Ничего не пропало, – огляделась она.

Сычева не знала, что и сказать. Ей очень не нравился лейтенант Карантаев. Он так ей не нравился, что чувство неприязни к нему заглушило даже отчаянный страх навсегда потерять Глеба.

– А это еще кто? – Карантаев сунул ей под нос фотографию в рамке.

Со снимка, улыбаясь своей блаженной улыбкой, смотрела вешалка.

– А это его любимая на данный момент девушка. Та, которая утром уехала и оставила ключ соседке.

– Ну бардак! – то ли восхитился, то ли возмутился лейтенант и поставил фотографию обратно на прикроватную тумбочку. – Вы что тут втроем ночевали, раз утром она последней из квартиры ушла?

Сычева кивнула. И Таня кивнула.

– Ну бардак! – повторил лейтенант и вразвалку пошел на кухню.

– В общем, девушки, я не завтракал, – сказал он, усаживаясь за стол и ставя перед собой сковородку со сгоревшей яичницей. – А слушать вашу бредовую историю на голодный желудок я не могу. Соседи говорят, что шум под утро слышали и вас голых в подъезде видели. Валяйте, выкладывайте, что тут произошло этой ночью. А я пока подкреплюсь. Вы не возражаете? – обратился он к Тане.

– Да. То есть нет. Как вы думаете, его не убили?

– Тела-то нет! – разумно возразил лейтенант и подналег на сгоревшие яйца, орудуя вилкой.

Сычевой захотелось взять сковородку и со всех сил приложить ее к стриженному затылку этого хама. Но вместо этого она села напротив Карантаева, за руку усадила рядом с собой Таню, и они сбивчиво, поочередно стали пересказывать события этой ночи.

– Вот бардак так бардак! А машина-то у пострадавшего есть?

– У него нет машины, – быстро сказала Таня. – Глеб ездит на метро и такси. Он дальтоник, поэтому не рвется за руль.

В квартиру ввалились еще три мужика – опергруппа, работавшая на улице. От их присутствия стало тесно, душно и неуютно. Сычева подтянула ноги под табуретку, Таня вжалась спиной в стену.

– Ты хорошо тут устроился, – сказал Карантаеву мужик в кожаном плаще и огляделся, словно в поиске своей порции яичницы. – Никому не знаком этот предмет? – Мужик разжал руку. На ладони у него лежал серебряный крест на оборванной цепочке.

– Это нательный крест Глеба, – в один голос сказали Сычева и Таня. – Он никогда не снимал его. Где вы его нашли?

Мужики в дверях одновременно хмыкнули, но ничего не ответили.

– Вас, простите, как зовут? – обратился Карантаев к Сычевой.

– Таня.

– А вас? – он посмотрел на Афанасьеву.

– Таня.

– А эту... ту, которая утром уехала?

– Таня, – сказала Сычева.

– Ну бардак! – мотнул стриженой головой лейтенант и чиркнул по Сычевой наглым, сканирующим взглядом.

Сычева проверила молнию под подбородком и спросила дрогнувшим голосом:

– Как вы думаете, он жив?

– Будем работать, – вздохнул лейтенант. – Хотя и не хочется. Скажите, кто из вас троих жарил яйца? Они сгорели, остыли и пересолены страшно. – Он достал из холодильника пакет молока и надолго присосался к нему.

– Вы хам! – не выдержала Сычева.

Неожиданно лейтенант расхохотался, обнаружив полную пасть белых, крепких зубов. Впереди у него была небольшая щербина, которая могла бы добавлять обаятельности, если бы не тупой выпендреж во всем.

– Хам, – согласился он и облизнулся. – Но при этом страшно вам нравлюсь. – Он рукавом вытер молочные усики.

Парни в дверях снова слаженно хмыкнули, а Сычева так дернула молнию вверх, что металлическим язычком поцарапала подбородок.

* * *

Татьяна шла вдоль дороги.

Она шла по ходу движения, и отчаянно махала рукой. Но машины, мчавшиеся в сторону Москвы, и не думали останавливаться. Они с ревом пролетали мимо, равнодушно обдавая Татьяну грязными брызгами.

Моросил дождь – мелкий, гадкий, колючий дождь.

Татьяна развернулась и пошла по шоссе бодрым шагом, больше не делая попыток поймать машину. Она дойдет до Москвы пешком.

С Глебом случилась беда. Чтобы ему помочь, она готова топать мокрая по дороге даже если впереди тысячи километров. Может, взбалмошная Сычева что-то напутала? Никакой крови нет, просто Глеб потерял телефон?

В любом случае нужно вернуться, чтобы не мучиться потом неизвестностью, чтобы спокойно, осознанно переболеть этой своей первой любовью и выздороветь, оставив душу неозлобленной и открытой для новых чувств.

Но для этого нужно точно знать, что Глеб жив, здоров и опять готов пудрить мозги всем Таням, попадающимся ему на пути.

Татьяна ускорила шаг. Чемодан был очень тяжелым. Кажется, он не был таким тяжелым, когда она ехала с Москву. Хорошо еще, что этюдник с гитарой она бросила в поезде, иначе бы далеко не ушла.

Татьяна остановилась и бросила чемодан на землю в полной решимости выбросить из него все ненужные, необязательные вещи. Маркеса – к черту, краски – в кусты! Чемодан станет легче, она сможет быстрее идти.

Но в чемодане не было Маркеса, не было красок, не было привычных вещей.

Первыми попались большие мужские трусы семейного типа, потом мятые брюки, несвежая клетчатая рубашка с застиранным воротом и куча, куча мужских журналов с изображением грудастых красоток.

Татьяна села на землю и заревела.

Она перепутала чемоданы. Она схватила точно такой же – коричневый, из кожзама, немного потрепанный, с выпирающей под напором вещей металлической молнией.

Она осталась одна, на грязной обочине, без документов, без денег, без... Маркеса, но со штабелями «Плэйбоя» и грязными мужскими трусами.

Это был удар под самую ложечку. Она сидела в сырой траве и под назойливой моросью осеннего дождя тихо плакала. У нее остался только мобильный, который болтался на груди, на шнурке. Можно было попробовать позвонить, только кому? Глеба нет, а Сычева, у которой сейчас его телефон, вряд ли будет заниматься ее проблемами. В отчаянии, она все-таки набрала номер Глеба, но электронный голос сообщил ей, что этот вид связи недоступен – на телефоне кончились деньги.

Тогда она заревела в голос, чтобы дать выход отчаянью. Мимо проносились машины, никому не было до нее дела. Джинсы намокли, и куртка тоже, от земли несло настоящей, совсем не осенней стужей. Нужно было вставать и идти дальше, чтобы совсем тут не окочуриться. Она оттолкнулась от земли, встала, и со всей силы пнула чемодан. Журналы вылетели, упали на мокрую траву, бесстыже обратив к небу голых красоток.

У обочины вдруг с визгом затормозила машина. Задняя дверь раздолбанной «Волги» открылась и мальчишеский голос крикнул:

– Маша! Маша! Ты перепутала чемоданы!

Он уже стоял перед ней – с улыбкой до самых ушей, круглыми голубыми глазами и необыкновенно крупными веснушками на носу и щеках. На нем была рубашка в крупную клетку с невероятно длинными рукавами, скрывающими кисти рук и синие джинсы, перехваченные ремнем на поясе.

Он был милый, смешной и страшно провинциальный.

– Да ладно бы чемоданы перепутала, а то и гитару забыла, и ящик какой-то деревянный оставила! Небось, бешеных денег стоит! Пришлось мне стоп кран срывать и тебя догонять. – Он засмеялся.

Татьяна бросилась к нему на шею и расцеловала в веснушчатые, шершавые щеки.

Он смутился и покраснел.

– Зачем ты раскидала по полю мои вещички?

– Извини. Я сейчас соберу.

Она мигом собрала все журналы и уложила их в чемодан. Молнию он закрыл сам.

– Небось в ГУМе чемодан покупала?

– В ЦУМе, – засмеялась Татьяна. – За шестьсот пятьдесят рублей.

– В ГУМе дешевше давали, – деловито сообщил он и потащил чемодан в тарахтевшую у обочины «Волгу».

– Ты не представляешь, как я тебе благодарна! – закричала Татьяна и побежала за ним. – У меня ведь в чемодане все! Деньги! Документы! Краски! «Сто лет одиночества»!

– Я знаю. – Он открыл багажник и забросил туда чемодан.

– Спасибо тебе.

На заднем сиденье она увидела свой этюдник и гитару. Татьяна уселась рядом с ними еще раз сказала:

– Спасибо! Я забыла как тебя зовут.

– Паша.

– Паша. А я Таня, а не Маша. Я пошутила.

– Ой, здорово! Мое любимое имя. У меня так маму зовут, сестру, и девушку... бывшую.

– Которая тебя из армии не дождалась? – засмеялась Татьяна.

– А что, я это уже говорил?

– Мы едем или тут любовь крутить будем? – спросил водитель-частник, врубая первую передачу.

– В Москву? – спросит Паша Татьяну.

– В Москву! – Она громко бряцнула гитарными струнами. – Я вынуждена вернуться. Мне позвонили и сообщили, что с одним человеком случилась беда.

– Документики и деньги нужно всегда держать при себе, – нравоучительно сказал Паша. – Глупость какая – таскать все в чемодане!

– Глупость, – согласилась Татьяна. – Просто я очень торопилась, собирая вещи. И на вокзале торопилась, покупая билет. Я ничего не соображала, вот и сунула паспорт в чемодан.

– Ты и сейчас ничего не соображаешь, – засмеялся Паша.

Они уже выехали на МКАД и тащились медленно в пробке.

– А я рад, что пришлось вернуться! – сказал Паша. – Мне Москва ой как нравится. Устроюсь, пожалуй, куда-нибудь на работу, протяну еще месяцок, другой. А там видно будет. Может, женюсь на московской девчонке! А то скучно у нас там в Болотном. Ну лес, ну речка, ну птичий грипп! А в Москве дома – во! Дороги – во! Возможностей – ого-го! Можно и президентом стать. – Он так размахался руками, что заехал Татьяне в лоб.

– Пардона прошу, – извинился он и дурашливо шлепнул себя по руке. – Ты в Москве где остановишься?

– Пока нигде. На вокзале, наверное.

– Так давай скинемся и снимем комнатку у Веранды. Одну на двоих! Там, конечно не люкс, но жить можно.

– Кто это – Веранда?

– Тетка такая. У нее три комнаты в коммуналке, она их сдает недорого. А главное, не на окраине, а почти в центре. Давай!

– Не знаю, – Татьяна пожала плечами. Недоразумение с Глебом, скорее всего, разрешится в ближайшее время. Что она будет делать в Москве?

– Ты не думай, я к тебе приставать не буду! – засмеялся Паша. – Мне девушки полные нравятся, пониже и помоложе. Так как, скинемся на хату? Шторкой комнату перегородим и заживем! Что ты в Новосибирске не видела? А тут! Дома – во! Машины – во! Возможностей – ого-го! – Он опять размахался руками, снова задел по лицу Татьяну и снова побил себя по кистям. – Так как?!

– Не знаю. У меня сейчас очень большие проблемы и пока я их не решу, я совсем ничего не знаю. Мне нужно на проспект Мира, – сказала она водителю и назвала адрес.

* * *

Таня терла тряпкой подъездную стену.

Кровь оттиралась легко, а вместе с кровью оттиралась и грязь. Стенка становилась ярко желтой, блестящей, и словно бы давала солнечный свет в этот дождливый пасмурный день.

Когда все ушли из квартиры – и оперативники, и Сычева, Таня позвонила в школу и сказала, что сегодня придти не сможет. Любопытная секретарша Софьи Рувимовны попыталась было вытрясти из Тани подробности, но Таня сказала ей «до свидания» и повесила трубку.

Она обошла квартиру, прижав руки к груди, чтобы сердце не колотилось так бешено. Таня знала, где Глеб хранил початую бутылку коньяка, достала ее из серванта и отхлебнула прямо из горлышка. Озноб, испугавшись таких радикальных мер, сразу прошел, а сердце перестало ухать.

Она еще раз обошла квартиру, в которой прожила с Глебом тринадцать лет.

«Тела-то нет!» – сказал хамоватый лейтенант Карантаев, и его слова вселяли надежду так же, как хороший коньяк согревал внутренности и прогонял озноб.

Таня вдруг подумала, что нужно обязательно отмыть следы крови в подъезде. Нельзя допустить, чтобы чужие ноги топтали частичку Глеба, чтобы чужое равнодушное любопытство подпитывалось такими подробностями. Таня переоделась в старенький спортивный костюм, убрала волосы под косынку, налила в эмалированное ведро теплой воды, чуть-чуть сыпанула туда стирального порошка, взяла тряпку и спустилась на второй этаж.

Кровь оттиралась легко. Наверное, потому что была свежей. Закончив со стеной, Таня принялась мыть ступеньки. Нужно было бы поменять воду, но идти на шестой этаж у нее не было сил. Она поставила ведро на площадку первого этажа, а сама, задом спускаясь вниз, надраивала ступеньки, на которых, помимо капель крови было много грязи, песка, и жухлых осенних листьев.

Вдруг внизу послышался страшный грохот.

С замирающим сердцем, Таня медленно обернулась. На площадке первого этажа, в луже грязной воды, возле перевернутого ведра сидел и отчаянно матерился мужик в белом плаще и с роскошным букетом роз.

– Простите, – прошептала Таня, чувствуя, что озноб возвращается вместе с потоком слез. – Простите! Тут... никто не ходил, я забылась... поставила ведро на дороге... Тут темно... простите!

Мужик встал и натянул подол плаща вперед так, чтобы рассмотреть мокрое, грязное пятно сзади. В сумрачном свете, который давал хмурый сентябрьский день за окном, было видно, что мужик молодой, мужественно красивый и попадет под определение «небедный».

– И где это домоуправления берут таких уборщиц-растяп? – нахмурил он свои смолянисто-черные брови. Рассмотрев плащ, он переключился на розы, которые тоже каким-то невероятным образом оказались запачканы грязной водой.

– Я не уборщица, – прошептала Таня, уставившись на его шикарные дорогие ботинки. – Я учительница.

– А я папа римский, – сказал мужик и уселся на только что вымытую ступеньку.

– Встаньте, – попросила его Таня.

– А то что, испачкаюсь?! – он менял интонации, словно профессиональный актер, которому невидимый режиссер подавал команды из зала.

– Простите, – опять прошептала Таня.

– Да ладно! – махнул он рукой. – Может, оно и к лучшему.

– Что... к лучшему?

– Меня мама с утра так вырядила. Заставила купить эти розы и идти свататься. А? Как сюжетец?! – Он неожиданно рассмеялся. – По вашей вине я не сделаю предложения. Кто же в грязном плаще дарит невесте грязные розы?

Таня почувствовала себя самой несчастной на свете женщиной. Зачем она поставила это ведро посреди площадки? Зачем пошла отмывать кровь? Зачем отхлебнула горький коньяк, который бунтует теперь в желудке? Зачем одела этот бесформенный старый костюм, а голову повязала старушачьей косынкой? Почему, наконец, поленилась поменять грязную воду на чистую?

– Хотите я вас отмою? – спросила она, вцепившись в перила.

– Нет! Не хочу! – Он старательно изобразил сильный испуг. – Я хочу, чтобы вы позвонили моей маме и... и сказали, что это из-за вас я не смог жениться. Что вы испортили плащ, который она привезла мне из Франции. Что розы, которые она выбирала, безнадежно испорчены. И объясните ей, что вы уборщица, которая ставит свои грязные ведра под ноги приличных людей.

– Я учительница.

– Мне плевать на вашу специальность.

– А мне плевать на ваш плащ, ваши розы, вашу невесту и вашу маму.

– Я подам на вас в суд. Вы заплатите мне за моральный и материальный ущерб.

– Вы отвратительный тип, и я не завидую вашей невесте.

Таня сняла косынку и пригладила волосы.

– Тогда это вам. – Он протянул ей грязный букет. Наверное, он рассчитывал оскорбить ее этим. Думал, она швырнет ему розы в лицо. Но она взяла и понюхала нежные трогательные цветы.

Никто, никогда не дарил ей таких дорогих букетов. Пусть даже и грязных.

– Сколько я вам должна за розы и испорченный плащ?

– Три тысячи долларов, – не моргнув, сообщил он и тут же поспешно добавил: – Это включая огромный моральный ущерб. Я не сделал своей девушке предложения и теперь бог весть когда соберусь его сделать. У мамы будет депрессия.

– Пойдемте. – Таня решительно стала подниматься наверх.

Мужик встал, зачем-то отряхнул свой плащ и, перешагивая ступеньки, пошел за ней.

Зайдя в квартиру, Таня, не торопясь, поставила в воду букет, потом подошла к серванту, достала из заветной шкатулки деньги и вынесла их мужику.

– Держите, – протянула она ему доллары. – Тут две с половиной. Пятьсот вы мне простите за то, что вам не пришлось возиться с судом.

– Нехило зашибают уборщицы, – присвистнул мужик и спрятал деньги за пазуху.

– Учительницы! Но это заработал мой муж. Он довольно известный в Москве журналист и сегодня утром его... похитили. Это его кровь я оттирала на лестнице.

Зачем она сказала все это поганцу-красавчику, который не побрезговал взять с женщины деньги за испорченный плащ?..

– Боже мой, как романтично! – возвел глаза к небу красавчик. – Простите за некоторую навязчивость, а что вы преподаете?

– Русский язык и литературу, – зачем-то опять выложила подробности Таня.

– Черт, знал бы, взял бы с вас четыре тысячи долларов! Сколько крови из меня высосали эти предметы!

Таня захлопнула дверь перед его носом.

– Скажите, – заорал он из-за двери, – а вашего мужа надолго похитили? Слушайте, а может, вы уже и вовсе вдова, раз на ступеньках осталась кровь?! А вы не сами случаем организовали это кровавое похищение? А? Нет?!

– Пошел вон, – сказала в замочную скважину Таня.

– Пошел, пошел, – весело подтвердил мужик. – Из-за вас я не женился! Из-за вас я окончательно потерял веру в человечество! Из-за вас я еще больше возненавидел пунктуацию и орфографию!..

Его шаги удалялись, и голос звучал все тише и тише, как в плохом спектакле с дешевыми шумовыми эффектами.

Таня прошла на кухню, взяла букет и утопила в белых бутонах лицо. В грязи, забрызгавшей лепестки, была маленькая частица крови Глеба.

Несмотря ни на что она его любит. Все его недостатки – такая малость по сравнению с этим ничтожеством в белом плаще, которому она неизвестно зачем отдала все деньги, которые были в доме.

Нужно хорошенько подумать, кто мог причинить Глебу вред.

Нужно подумать.

Таня поставила вазу на стол. Жаль, что она не выбросила цветы в мусоропровод. Но ведь они не виноваты в том, что их купил какой-то подонок. И потом – она сполна заплатила за этот букет.

Таня прошла в комнату и стала методично выворачивать наружу содержимое тумбочек, ящиков серванта, стола. Потом она скинула с полок все книги и начала перебирать каждую, трясти, пролистывать, веером распуская страницы.

Где-то в доме должна быть подсказка к исчезновению Глеба. Она была в этом уверена.

Из какого-то старого детектива на пол вдруг посыпался ворох квитанций. Она подняла одну, вторую, третью ...

Сердце упало.

И от того, что она в них увидела, и от того, что лежало в дальнем углу полки.

* * *

Сычева к главному зашла без стука.

Демократичность в редакции возводилась в ранг доблестей. Главный редактор хоть и пропесочивал всех на планерках, но поощрял, когда его называли Борей и входили в кабинет без церемоний.

– Борис Борисыч, – запыхавшись, сказала Сычева, – Афанасьева дома нет, его... его похитили. Или что-то вроде того.

– Знаю, – мрачно кивнул Овечкин, – звонил мне тут уже один... гаврик оперуполномоченный.

– Карантаев? – округлила глаза Сычева.

– Что это – Карантаев? – не понял главный.

– Фамилия оперуполномоченного была Карантаев?

– Нет ... вроде. Попроще что-то. Иванов, Петров, Сидоров... Нет, Козлов! Точно, Козлов.

– Один черт, – пробормотала Сычева и уселась за длинный стол, который буквой «т» прилегал к редакторскому столу.

– А ты что, всех оперов уже по фамилиям знаешь?

– Только одного, – Сычева спустила молнию на куртке, упиравшуюся в подбородок чуть ниже, чтобы ворот не напоминал гипс на шее. – Козел страшный.

– Вот и я говорю – Козлов, – вздохнул главный. Он был очень правильный руководитель – и дистанцию умел держать, и лицо человеческое при этом не терять. – Ты, что ли, милицию вызывала?

– Я, – кивнула Сычева. – Я в подъезд зашла, вижу, телефон под батареей валяется. Подняла – Афанасьевский. А кругом кровища. Ну, я в милицию и позвонила. А куда еще звонить-то? – Она вдруг с удивлением обнаружила, что может совершенно спокойно говорить и про телефон, и про кровь, и про милицию, и про исчезновение Глеба.

– Таня, сейчас нужно понять, связано это похищение с его работой, или нет. А также, нужно понять делать это достоянием гласности, или не делать. Этот Козлов обещал у нас появиться часика в три. До этого времени нужно определиться как себя вести, что выкладывать этому Пинкертону, а что и не обязательно.

– Над чем мы с Глебом работали, вы знаете. Ничего сенсационного и разоблачающего, информация давно открыта для журналистов. Если бы он что-то сенсационное затеял, я бы знала. – Она скромно потупилась и совсем расстегнула молнию. В кабинете главного было жарко.

– Ты бы знала, ты бы знала... – Овечкин потарабанил пальцами по столу, чиркнул зажигалкой и закурил. – Я так думаю, что у этого Афанасьева какой-то неурегулированный женский вопрос. А следовательно – достоянием общественности его загадочное и кровавое исчезновение делать пока не стоит. Надеюсь, телевизионщики ничего не пронюхают. А если пронюхают – гнать их в шею!

– Хорошо, Борис Борисыч. – Сычева встала и пошла к двери.

– Стой, Сычева! А ты сама-то что по этому поводу думаешь?

– Я думаю, Борис Борисыч, что это... какой-то неурегулированный женский вопрос.

– А правда болтают, что вы с Афанасьевым того... любовники? – Главный умел даже такие вопросы задавать не теряя человеческого лица. Не было ощущения, что он копается в твоем грязном белье. Было впечатление, что он деликатно осведомляется о твоем здоровье.

– Правда, Борис Борисыч! – отрапортовала Сычева. – Истинная, чистая правда!

Закрывая дверь, она слышала, как он громко, по-мужски, крякнул, будто взвалил тяжелый мешок на свои непривычные к такому роду занятий плечи.

– Ты там подготовь что-нибудь в номер! – крикнул он вслед. – А то дырка в полполосы из-за ваших шашней!

Сычева пошла, привычно лавируя среди стеклянных перегородок и ловя на себе любопытные взгляды коллег. Несмотря на то, что из милиции звонили только Овечкину, похоже вся редакция знала, что с Афанасьевым случилась беда. Под перекрестным огнем этих взглядов, Сычева зашла в секцию, где находился рабочий стол Глеба и, не стесняясь, стала в нем рыться.

Не может быть, чтобы у него здесь не было какой-нибудь мелочи, подсказывающей, что с ним могло случиться. Почему-то ей хотелось заполучить эту подсказку раньше, чем ее заполучит хам Карантаев.

Она должна быть здесь! Не дома же он это хранит.

Какое-нибудь письмо с угрозами.

Долговая расписка.

Что-нибудь!

Но все бумаги были никчемные. Какие-то распечатки материалов, деловые письма, и много бумаг, изрисованных карикатурами чертиков. Глеб любил портить бумагу, когда на него нападал ступор и он не мог родить первую строчку своей статьи.

– Что ищешь, Танюха? – крикнул из соседней секции любопытный Игнатьев.

– Оружие, наркотики! – Сычева зыркнула на него через стеклянную перегородку и включила компьютер.

В компьютере тоже ничего интересного не было.

– А правда, что Афанасьева убили? – опять крикнул Игнатьев, и слово «убили» больно хлестнуло Сычеву куда-то под ложечку. Дыхание сбилось, и она снова, уже с остервенением, стала обыскивать стол.

– Правда? – не отставал Игнатьев. – Говорят в редакцию из уголовного розыска звонили! – Пытаясь выведать у Сычевой леденящие душу подробности, Игнатьев тем не менее не отрывал взгляд от монитора, а руки его летали над клавиатурой, набивая текст.

– Кто говорит-то? – Сычева заново, очень внимательно пересмотрела все бумаги. В нижнем ящике стола, в самом дальнем углу что-то белело, какая-то скомканная бумага. Первый раз Сычева ее не заметила. Она попыталась ее достать, но бумага странным образом прилипла к задней стенке ящика.

– Так говорят, ты и говоришь! – весело крикнул Игнатьев и изящно, словно пианист, взявший заключительный аккорд, оттолкнулся от клавиатуры последний раз – наверное, поставил точку.

– Да нет, Игнатьев, это не я говорю, – сказала Сычева и изо всех сил дернула комок бумаги. Он с тихим треском отлепился. Оказалось, что он был прилеплен к ящику на двухсторонний скотч. Оказалось, что это не просто комок, а довольно тяжелый сверток. Сычева развернула его. На смятом бумажном ложе лежали три мутно-зеленых камня размером с перепелиное яйцо.

– Скажи своей Валентине, что подслушивать разговоры шефа очень нехорошо! – крикнула Сычева Игнатьеву, быстро засунув находку в карман.

Интересно, зачем хранить невзрачные камни в столе, да еще прилепив их скотчем?

– Она не моя! И потом, она не подслушивает, а держится в курсе! – весело ответил Игнатьев, игривостью тона давая понять, что догадки, бродящие среди наблюдательной части сотрудников – верные. – Нет, Танюха, ну что ты там за шмон у Афанасьева устроила?! – Он подошел вплотную к перегородке и уставился через стекло на разворошенный стол.

Сычева быстро собрала все бумаги и задвинула ящики. Верхний вдруг основательно заело. Она подергала его, потрясла, потом запустила внутрь руку и обнаружила, что движению мешает маленький конверт с компакт-диском, невесть как оказавшийся на пути ящика.

Сычева выхватила диск и помахала им перед носом Игнатьева.

– Вот! Мы вместе готовили материал. Или твоя Валентина еще не в курсе?

Игнатьев ухмыльнулся там, за стеклом. Было впечатление, что он большой экзотический зверь, которого держат в террариуме для потехи публики.

За своим столом она рассмотрела диск. Красным фломастером на белом конверте было нарисовано сердце, пронзенное стрелой.

Сычева хмыкнула и вставила диск в дисковод.

Неожиданно зазвонил мобильник. На дисплее высветился домашний телефон Афанасьева.

«Глеб нашелся!» – мелькнула шальная, веселая мысль.

Она схватила трубку.

– Глеб!!!

– Это Таня, – сказал грустный голос его жены.

– А-а, черт! – разочарованно протянула Сычева. – Что-нибудь прояснилось? Глеб нашелся?

– Нет, – ответила Таня и всхлипнула. Она была бесконечно женственна с этими своими всхлипами, медлительными движениями, пугливостью и неумением принимать решения в мало-мальски нестандартных ситуациях.

Сычева так не умела. Хотя понимала, что именно эти качества дают мужикам возможность почувствовать себя суперменами.

– Тогда зачем ты звонишь? – Сычева достала сигареты и закурила.

– Тань, тут эта... девушка Глеба опять приехала...

– Вешалка?

– Она говорит, что никуда не уедет, пока не убедится, что с Глебом все в порядке. Она говорит, что несмотря ни на что... любит его. – Таня опять женственно всхлипнула.

– Немедленно дай ей трубку, – приказала Сычева.

– Алло! – услышала она взволнованный голос Татьяны.

– Зачем ты вернулась?

– С Глебом произошло несчастье. Это ясно, как божий день. – В ее голосе Сычевой ясно послышались нравоучительные нотки. – Мы должны разобраться все вместе, что с ним случилось. Ведь... ближе нас у него никого не было.

Сычева захохотала. Она громко, до слез хохотала, пока не поймала на себе удивленные взгляды редакционных дамочек. Потрогав кончиками пальцев ресницы – не потекла ли тушь, она сказала:

– Ты права, вешалка. Ближе нас у него, надеюсь, никого не было. И, пожалуй, мы действительно вместе должны разобраться, что с ним случилось. Скажи только, ты ведь не собираешься поселиться в квартире Глеба, с его женой, и питаться из его холодильника?

– У меня есть где остановиться, – холодно ответила Татьяна. – И я найду чем питаться.

– Ну и отлично! Значит, слушай меня. Подробненько вспоминаешь, что в последнее время тебе рассказывал Глеб, какими проблемами делился, и вечером, в семь часов, гребешь ластами в боулинг-клуб «Манеж» на Манежной площади. Таньке передашь то же самое. Жду вас вечером в баре боулинг-клуба. Пока. – Она нажала отбой. И поняла вдруг, что совсем успокоилась. Что уверенность в том, что в своем несчастье она не одна, придает ей сил.

Она вспомнила про диск, щелкнула мышкой, и... громко выругалась.

* * *

Татьяна медленно спускалась по лестнице.

Она передала Тане все, что сказала Сычева. Таня отрешенно кивнула и промолчала. Она сидела на неприбранной кровати в старом спортивном костюме и смотрела в окно. В комнате царил беспорядок. Книги валялись на полу, ящики стола и серванта были выдвинуты. Татьяна постеснялась спросить, что все это значит – все-таки это была не ее квартира, и не ее муж пропал.

– Я пошла, – сказала она Тане, и та опять кивнула и опять промолчала, не отрывая взгляд от окна.

Татьяна медленно спускалась по лестнице.

Она приехала в Москву за своей порцией счастья, а получила свою долю испытаний.

На втором этаже она остановилась и внимательно осмотрела стены. Никаких следов крови не было. Желтая стенка блестела свежеотмытой поверхностью. Татьяна потрогала это место рукой. Кто-то тщательно отмыл следы крови. Кто? Жена, любовница, милиция, или уборщица?..

Татьяна бегом ринулась вниз. У подъезда ее поджидал Паша с двумя одинаковыми чемоданами, этюдником и гитарой.

– Я согласна снимать с тобой комнату на двоих у этой... Террасы.

– Ура! – заорал Паша и затараторил: – Вот увидишь, все хорошо будет! Устроимся, простынкой комнату на две части перегородим и заживем! А там, глядишь, на работу устроимся и покажем этой Москве, что такое сибиряки! Слушай, я у тебя денег немного займу? Ну, свою долю, которую я за квартиру должен? Я отдам потом, чесслово, отдам! Заработаю! Куда я денусь-то с подводной лодки! Ты не подумай чего, я честный! У нас в Болотном все честные, даже жулики! Ха-ха-ха! Шутка. Слушай, у тебя что, неприятность? – заметил он, наконец, ее бледное, осунувшееся лицо.

– Паша, давай мы ограничим наши с тобой отношения натянутой посреди комнаты простынкой. У тебя своя половина, у меня – своя. Я не буду посвящать тебя в свои проблемы, ты меня в свои. Идет? Иначе я не поеду с тобой к этой твоей... Мансарде. – Татьяна попыталась отобрать у него свой чемодан, но он увернулся и не отдал.

– У нас в Болотном не принято, чтобы девушки тяжести таскали, – буркнул он. – Пойдем в метро.

...Веранда оказалась женщиной с юмором.

– Ну, свидетельства о браке я у вас спрашивать не буду, – засмеялась она, выдавая ключи от квартиры.

Татьяне отчего-то стало вдруг очень стыдно и она попыталась спрятаться за спиной Паши, но ей это не удалось – он был на полголовы ниже нее.

Тетка, и вправду похожая на веранду – широкая в кости, с грубыми чертами лица, похоже, заметила ее неловкость и ухмыльнулась уголком рта.

– Живите, – сказала она. – Только чистоту соблюдайте и тишину.

Квартира и правда оказалась практически в центре – недалеко от станции метро «Белорусская». Это был дом старой постройки с высоченными потолками и грязными лестницами. Какую чистоту Веранда просила соблюдать, Татьяна так и не поняла, потому что квартира была на редкость запущенная. Коричневый от грязи унитаз, краска, лохмотьями свисающая со стен, затоптанный пол, заляпанные двери и словно закопченные оконные стекла. Здесь пахло сыростью, плесенью и еще чем-то – старым, нежилым и нечистоплотным.

Комната, от которой Веранда дала им ключи, оказалась тесной кладовкой без окон. В ней с трудом помещалась одна раскладушка, маленький столик и стул, у которого не было одной ножки. Он стоял, прислоненный к стене, и укоризненно смотрел на своих новых хозяев дыркой в обивке. На раскладушке лежала стопка желтоватого от старости белья, подушка и свернутый рулоном матрас.

Свет давала одинокая лампочка на потолке, который был метров пять высотой. От того, что в высоту комната раза в полтора была выше, чем в ширину, создавалось впечатление, что находишься на дне темного, тесного колодца. Ощущение это усугублялось промозглым холодом. Татьяна выдохнула открытым ртом, чтобы проверить, не идет ли пар.

– Зато почти центр, – оптимистично сказал Паша и неуверенно добавил: – За такие-то деньги. У нас в Болотном за четыре тысячи и такого не снимешь.

Татьяна вздохнула, закатала рукава, нашла на кухне почти окаменевшую тряпку и до вечера мыла, скребла, оттирала все, к чему предстояло прикасаться, живя в этой квартире – стены, пол, дверные ручки и двери, унитаз, ванну, раковину. Остальные четыре комнаты были заперты и не было никаких признаков, что в них кто-то живет.

Паша помогал ей неумело – видно было, что у них в Болотном парни не привыкли возиться с ведром и тряпкой. Он притащил из кухни в кладовку старую тумбочку и поставил на нее Татьянин чемодан. Обозрев наведенный «уют», он предложил:

– Выбирай, где спать будешь. На полу на матрасе, или на раскладушке на белье.

– Ты простынку обещал натянуть поперек комнаты, – напомнила ему Татьяна.

– Так... это... ни молотка, ни гвоздей, ни лишней простынки...

– Ты обещал! – возмутилась Татьяна.

– Ну, придумаю что-нибудь... – Он озадаченно уставился на потолок и шумно поскреб белобрысый затылок. – Хотя, не фига тут не придумаешь... Слушай, а чего тебе меня стесняться-то? Я с мамой и сестрой вырос, ничего невиданного и удивительного для меня в женщинах нет.

– Оно и видно, – Татьяна пнула носком кроссовки чемодан-двойник. – Ты не маньяк, случайно? Такой багаж тащишь!

– Ты про журналы что ли? – захохотал Паша. – Так я «Плэйбой» в Болотное пер, пацанам нашим. Я ведь здесь, в соседней комнате все лето прожил, а там добра этого больше, чем клопов. У нас в Болотном...

– Ты Москву хорошо знаешь? – перебила его Татьяна.

– Хуже, чем Болотное, но...

– Как отсюда до Манежной площади добраться?

– Ой, ну ты не промахнешься! – обрадовался Паша тому, что может быть ей полезен. – Сядешь в метро и... выйдешь задолго до станции Болотное! – Он громко захохотал.

Его не пугала эта комната-колодец, отсутствие денег и призрачные перспективы огромного жестокого города.

* * *

Было семь часов вечера.

Милая, домашнего вида тетушка, торговавшая в киоске газетами, объяснила Татьяне, что вход в боулинг-клуб «Манеж» из Охотного ряда со стороны Александровского сада. Нырнув в роскошные недра Охотного ряда, Татьяна ощутила себя маленькой, бедной и плохо одетой.

Сычева и Таня уже сидели в баре за красными столиками, в красных полукруглых креслах. Они молчали, уставившись в плазменную панель телевизора, висевшую на стене. Заметив Татьяну, Сычева замахала руками.

– Сюда! – позвала она и вроде как похвалила, когда Татьяна подошла к столику: – Явилась все-таки, вешалка!

Татьяна ничего не ответила, села напротив нее в такое же напряжно красное кресло. Красный цвет, преобладавший тут в интерьере, вызывал у Татьяны чувство тревоги и... голода. Она вдруг вспомнила, что ничего целый день не ела, вспомнила подгоревшие яйца. Обуглившийся по краям белок не смутил бы ее сейчас и она съела бы все без остатка.

Через прозрачную стену было видно, как в соседнем зале улыбающиеся беззаботные люди, катают по дорожкам шары.

Если бы все было хорошо, если бы Глеб не оказался таким... легкомысленным, если бы с ним не произошло это несчастье, они бы с ним тоже могли весело и беззаботно гонять шары. А красный цвет интерьера только бы радовал, возбуждал, а не тревожил.

– А мы тут с Глебом любили проводить время, – вздохнула Сычева тоже глядя с грустью на дорожки.

– Мне Глеб говорил, что терпеть не может боулинг. Он говорил, что это занятие для подростков, – тихо сказала Таня. У нее глаза были на мокром месте, и одета она была для клуба нелепо – длинная широкая юбка и розовая кофта с жабо.

– Что будем пить? – Сычева поспешила закрыть щекотливую тему.

– Я ничего, у меня денег мало, – быстро сказала Татьяна.

– Значит, пиво, – сделала вывод Сычева. – А ты? – обратилась она к Тане.

– У меня тоже денег мало. Приключилась одна глупая история и я осталась практически без копейки.

– Значит, и ты пиво. Все пьем пиво! Когда у людей нет денег, они пьют пиво!

Сычева сделала у стойки заказ.

– Ну вот что, девушки, – сказала она, вернувшись. – Мы теперь не соперницы. Мы союзницы. От ментов ничего не дождешься, они будут тянуть резину. Только мы в состоянии разобраться, что произошло с нашим горячо любимым Афанасьевым. – Она усмехнулась. – Чем быстрее мы сообразим, что с ним и где он, тем больше шансов у него остаться в живых. Давайте, вспоминайте, выкладывайте все, что он в последнее время вам говорил, чем делился, на что жаловался. Любая зацепка сейчас важна. Начинай ты, вешалка.

– Он никогда не обсуждал со мной никаких проблем. Мы говорили только... о нашей любви, о том, как нам хорошо вместе и как мы будем жить дальше. – Татьяна отхлебнула холодное пиво из высокой кружки, и голод, сжимавший желудок, немного разжал свои клешни.

– Думай еще! Вспоминай! – приказала Сычева.

– Нет, – отрицательно замотала головой Татьяна. – Он не говорил со мной о своих делах, проблемах, работе. Я сегодня вдруг поняла, что, оказывается, ничего, ничего не знаю о нем! Я полюбила придуманного мной человека, а не реального Глеба. И самое странное, что я до сих пор продолжаю его любить, того, придуманного. Очень нелегко расставаться с мечтой. В особенности с мечтой о любви.

– Все с тобой ясно, вешалка, – отрезала жестко Сычева. – Теперь давай ты, – обратилась она к Тане.

– Стойте! Я вспомнила! – крикнула вдруг Татьяна. – Когда я ему звонила с вокзала, он сказал, что у него неприятности! Да, он сказал, что у него неприятности и просил меня вернуться, потому что ему понадобится поддержка... моральная и ... – Она для храбрости снова глотнула пива, – И сексуальная. Что он имел в виду под неприятностями? Ведь в это время он должен был быть на работе, а был или на пути домой, или ... или уже в подъезде, там, на втором этаже...

– Это все? – сухо спросила Сычева.

– Все.

– Не густо. Под неприятностями Афанасьев часто имел в виду оторвавшуюся пуговицу, развязавшиеся шнурки, или отсутствие сидячих мест в метро. Толку от тебя, вешалка... Могла бы не возвращаться. Тань, что у тебя? – Она в упор уставилась на Афанасьеву.

– У меня вот! – Таня сунула руку в пакет, который лежал у нее на коленях и с размаху шмякнула на стол пистолет.

– Блин! – Сычева быстро накрыла рукой оружие, схватила его и сунула в карман своего джинсового пиджачка. Пиджак некрасиво оттопырился с одной стороны. – Ты, мать, сдурела! – зашептала Сычева. – Ты бы еще из него тут постреляла! Нас же заметут всех! – она оглянулась украдкой, но народу в баре было мало и, казалось, никто ничего не заметил.

– Разве это не зажигалка? – грустно усмехнулась Таня.

– Не придуривайся, это не зажигалка, – тихо сказала Сычева. – Реальный «Макаров» или что-то вроде того. Откуда он у тебя?

– Нашла на книжной полке, за книгами. Еще я нашла там вот это. – Она снова сунула руку в пакет и под настороженным взглядом Сычевой, готовой накрыть ее очередную «находку» рукой, выложила на стол ворох квитанций.

– Что это? – удивилась Сычева и взяла одну бумажку.

– Денежные переводы. На имя какой-то Павловской Людмилы Сергеевны. Каждый месяц в течение последних трех лет Глеб переводил ей семь тысяч рублей по адресу улица Шатурская, дом сорок, квартира тридцать четыре. Каждый месяц! Семь тысяч! Не скажу, чтобы для нашего бюджета это были пустяковые деньги. – Таня закрыла лицо руками. – Я понятия не имею, кто такая эта Людмила Сергеевна.

– Да-а-а-а! – Сычева поднесла квитанцию к глазам и рассмотрела на просвет, будто проверяя ее подлинность. – Да-а-а-а! Ну, Афанасьев! Ну, хмырь!

– Но самое смешное, – всхлипнула Таня в ладони, – что я до сих пор люблю его, девочки. Люблю, несмотря ни на что.

Сычева оторвала ее руки от бледного заплаканного лица.

– У меня тоже кое-что есть. Смотри! – Она вынула из кармана три мутно-зеленых камня. – Эти булыжники были завернуты в бумагу и прикреплены скотчем к ящику стола. Спрашивается, зачем?!

– Девочки, мне кажется, что Глеба убили. – Таня даже не посмотрела на камни. – Ведь если бы он был жив, то обязательно позвонили бы и потребовали выкуп!

– Не каркай! – Сычева стала рассматривать камни на просвет, как квитанцию. – Нет, ну что это за булыжники? Почему скотчем прилеплены? Ничего не понимаю. Кстати, вот еще. – Она достала из кармана компакт-диск в белом конверте. – Тоже был припрятал в недрах стола. Я попыталась его открыть, но оказалось, что он запаролен. С чего бы Глебу паролить диск?

– Сердце, пронзенное стрелой, – усмехнулась Таня, рассматривая на конверте рисунок. – Может, здесь у него база разбитых им женских сердец?!

– Интересная мысль, – кивнула Сычева. – Я тоже так сначала подумала. Слушайте, а может, Афанасьева украла у нас какая-нибудь отвергнутая им дамочка? Заплатила кому надо, Глебу дали по голове, затащили в машину и доставили ей под теплый бочок. Потому-то и звонков никаких, и требований – никаких! Ведь то, что нужно – Глеба, она уже заполучила! – Эта мысль, по-видимому, так Сычевой понравилась, что она сама себе зааплодировала. – Девки! Это точно его конкурентка сперла! Обиженная, оскорбленная конкурентка! Осталось ее только вычислить! Нужно как-то вскрыть этот диск! Нужен хакер! Ни у кого нет знакомого хакера? – Она обвела глазами зал, будто собиралась найти хакера прямо здесь и сейчас, среди праздных посетителей боулинг-клуба.

Татьяна залпом допила свое пиво и почувствовала, что голод совсем отступил.

– Слушайте, – сказала она, – а может, его похитила та самая женщина, которой он слал переводы? Наверное, она его шантажировала, а потом решила похитить. Кстати, за этот месяц есть перевод?

– Нет, – покачала головой Таня. – Но это не говорит ни о чем, месяц еще только начался. И потом, девочки – пистолет! Откуда он у него? Зачем? Значит, он чего-то боялся? К чему-то готовился? Знаете, я честно говоря, не думаю, что он приобрел его для того, чтобы защищаться от женщины.

– Ну-у, это смотря какая женщина! – Сычева встала, сходила к стойке и заказала всем еще по кружке пива.

Они сидели молча, пока официант не принес заказ.

– Не знаю, – тихо сказала Татьяна, – но мне все-таки кажется, что дело гораздо серьезней, чем просто обиженная женщина.

– Когда кажется, вешалка, креститься, молиться и поститься надо. Значит так, девки! Операция номер один. Мы находим эту Людмилу Сергеевну и отпрессовываем ее по полной программе: кто такая, за что деньги стрижет с Афанасьева, на что тратит, и куда исчез Глеб. Я буду не я, если она у меня не заговорит, как миленькая, – Сычева похлопала себя по оттопыренному карману, где лежал пистолет.

– Танюха, верни оружие, я его спрячу, – попросила Таня. – Нельзя такое в кармане таскать.

– Тань, извини, но ты такая клуша, что пока его спрячешь, оно у тебя десять раз ненароком выстрелит. Пусть уж у меня греется.

– Ты, Танюха, тоже извини, но, боюсь, что ты с твоим темпераментом начнешь по кошкам палить. Отдай пистолет.

– Завтра поедем к Павловской, – проигнорировала ее слова Сычева.

– Втроем?! – изумилась Таня.

– А что? По одиночке мы кто? Фифочки, дамочки, жены, любовницы. А вместе мы – банда! Банда трех Тань! Всех троих по башке не огреешь! – У Сычевой заблестели глаза, она начала активно жестикулировать.

Татьяна вдруг представила, что сказал бы папа, узнай, что она стала членом банды трех Тань. Ей стало смешно и она рассмеялась.

– А кто главарь, девушки? – спросила она у Сычевой, не сомневаясь в ответе.

– Я!! – заорала Сычева.

– Нет, – вдруг перебила ее Афанасьева и расправила на груди жабо. – Главарь, девочки, – я. Я жена, я и – батька Махно!

– Тогда я оруженосец, – неожиданно легко согласилась Сычева с таким раскладом. – Оруженосец Санчо! И пистолет остается у меня.

– Тс-с-с! – приложила к губам палец Татьяна. – Потише про пистолет. А я-то кто в вашей банде?

– Ты? – пьяно удивилась Сычева. – Ты, вешалка, просто боевая единица. Солдат Пронькин.

– Не знаю такого, – рассмеялась Татьяна.

– Это не исторический персонаж. И не литературный. Этого героя я сама придумала, только что. Ха-ха-ха! Ой, девки, страшно-то как! – Сычева перестала смеяться и обхватила себя руками за плечи. – Страшно. И странно все как-то. Вот даже то странно, что проводить вместе время стало входить у нас в привычку.

– Да, и причем, время проводить со спиртным, – усмехнулась Таня.

– Это пиво-то спиртное? – возмутилась Сычева. – Пиво – хлеб!

– Что-то от этого хлеба у меня голова кружится и язык заплетается. – Таня женственно потерла виски. – Значит так, банда, завтра утром, в десять ноль-ноль, назначаю сбор у меня дома. Завтра суббота, и утро – самое время застать эту Павловскую дома. Форма одежды – спортивная. Вдруг придется бегать, прыгать и драться. Девочки, вы готовы драться?

– Готовы! – синхронно кивнули Татьяна с Сычевой.

– А куда мне эти булыжники девать? – Сычева достала из кармана зеленые камни и поиграла ими в ладони, как китайскими шариками.

– Отдай мне, – забрала у нее камни Таня. – Я их в цветочный горшок положу для украшения. Красивые камешки.

– А еще нужно распаролить этот загадочный диск, – вмешалась Татьяна.

– Это я беру на себя, – сказала Сычева и восторженно вдруг добавила: – Слушайте, а ведь хорошо сидим?!

– Я бы предпочла сидеть дома с книгой, – мечтательно сказала Таня. – И чтобы Глеб на кухне курил свою трубку, набивал что-нибудь на компьютере, чтобы пахло кофе, табаком, жареной картошкой, и чтобы часы надоедливо тикали, а внизу, за окном, шумел проспект.

– А я бы сейчас хотела быть на пленэре, стоять перед мольбертом и рисовать. Я хотела бы, чтобы Глеб стоял рядом и подсказывал мне. У него удивительное чувство цвета!

– Ну ты даешь, вешалка! Он же дальтоник! – фыркнула Сычева.

Таня тоже хотела что-то сказать, но не успела. К столику подошли три подвыпивших парня.

– Девушки, может, покатаете с нами шары? Такие хорошие девушки и одни! – сказал высокий блондин, сканируя глазами Сычеву.

– А может, партию на бильярде? – наклонился второй, по виду качок, к Татьяне.

– Или перейдем в соседний зал ресторана? Там можно поужинать, – предложил интеллигентный очкарик Тане.

– Топайте, парни, мимо, – добродушно предложила парням Сычева. – Мы не по вашу душу. У нас военный совет.

– Жаль, – разочарованно сказал блондин и компания направилась к барной стойке.

– Стойте! – вдруг окликнула их Сычева, и они развернулись, словно она была генералом, давшим команду «кругом!»

– А скажите-ка, юноши, – обратилась она к ним задушевным тоном, – Кто из нас троих вам больше понравился?

Татьяна почувствовала, что краснеет под пристально-насмешливыми взглядами парней.

– Видите ли, девушки, вы удивительно гармонично дополняете друг друга, – сказал очкарик. – Сказать, кто из вас лучше, трудно. Может быть, все-таки, в ресторан?

– Свободны, – буркнула Сычева и уставилась в телевизор. – Вот, девки, может быть, эти при пацана и были нашими принцами, подброшенными судьбой, но мы, как водится... упустим счастливый шанс.

* * *

Глеб открыл глаза.

Но не увидел ничего, кроме густой, вязкой тьмы, где не было места ни очертаниям, ни теням. Он поднес руку к глазам, но ничего не увидел. Пощупал себе нос, подбородок, лоб, волосы – все было цело, все на месте и ничего не болело. В волосах только пальцы наткнулись на что-то липкое и густое, как варенье.

Глебу стало смешно – он лежит один, в темноте, с волосами, перемазанными вареньем.

Он протянул руку и ощупал пространство вокруг себя. Рука наткнулась на стену. На ощупь стена была отделана мелкими деревянными плашками. Под собой он нащупал жесткий деревянный лежак.

Может, его заживо похоронили?

Ага, только вместо гроба положили на лавку, могилу изнутри отделали деревянными плашками, а голову вымазали вареньем. Ха!

Он резко сел, но почти мгновенно упал обратно, потому что тошнота подступила к горлу, а голова закружилась, если только она может кружиться в кромешной тьме.

Он лег и приказал себе: «Вспоминай!»

Вспоминай, что с тобой случилось, что произошло. Как ты мог оказаться в этой деревянной могиле, с липкой башкой, в подозрительно приподнятом настроении и в... да, в плаще, костюме и галстуке.

Ничего путного не пришло в голову.

Только то, что он маленький мальчик, которого до безумия любят мать и бабушка. Они твердят ему каждый день: «Ты самый красивый. Самый умный. Самый талантливый». И он чувствует, знает, что он красивее всех, гораздо умнее и, несомненно, талантливее. Он ощущает это ежеминутно, даже занимаясь самыми прозаичными в мире вещами, например, писая в свой горшок.

Вот только папы у него нет. У других пацанов, не таких красивых, умных, талантливых, папы есть – настоящие мужики с широченными плечами, большими руками, с усами, или даже бородами, – а него папы нет.

Мама и бабушка ведут себя так, будто в его жизни все замечательно, но он-то знает, что это не так – ведь папы-то у него нет! И он боится спросить – почему?

Вдруг они скажут, что папа умер. Уж лучше думать, что его просто не было, чем знать, что он умер. Вдруг придется с цветами ходить на могилку? Кладбищ Глеб боялся до дрожи в коленках, до потери сознания.

И вот теперь он сам лежит в чем-то похожем на гроб, и отчего-то ему очень весело.

«Вспоминай!» – приказал он себе.

Вспоминай!

И он неожиданно вспомнил.

Он вырос. Он не маленький мальчик. Наличием папы он перестал грузиться лет в восемь. Все его сверстники побаивались отцов, а он знал, что в доме он – главный. Ему некого бояться, не перед кем отчитываться. Все его капризы беспрекословно выполняются, а шалости никогда не наказываются. И не только потому что он самый красивый, самый умный, самый талантливый, а еще и потому, что он – единственный в доме мужчина. Он так и вырос с ощущением, что он единственный. И не только в доме, но и в мире. Бабы ему в этом подыгрывали, как до сих пор подыгрывали мама и бабушка. Были, конечно, женщины, для которых он не был «самым», но они для него не существовали. Он называл их «овцами» и делил этих «овец» на нетрадиционно ориентированных и тех, кто охотится за толстыми кошельками. Кошелек у него был не самым толстым, но это его ничуть не смущало. Все еще впереди.

В общем, он привык, что для женщин его окружавших – он царек. Это было комфортно и дарило захватывающее чувство власти.

Он вспомнил, что предыдущую ночь не спал. Вернее спал, но мало, урывками. Таньки устроили ему многоголосую бабью истерику, и он выгнал их из квартиры. Потом одна Танька вернулась, начала плести что-то о том, что совсем не знала его и в результате как-то косвенно обозвала козлом.

В результате, яйца, которые он при наличии трех любящих баб пытался пожарить сам, сгорели. Он ушел на работу голодный и злой.

По дороге в метро он обнаружил, что пуговица на плаще висит на одной нитке.

Имея трех баб, он ходит голодный, оборванный и необласканный.

Нужно позвонить маме. Или бабушке. Хотя бабушка уже очень старенькая и совсем ничего не слышит. На любое его обращение она всегда отвечает одно и то же: «Возьми в буфете конфетки. Я для тебя купила». Наверное, она думает, что ему по-прежнему восемь лет.

Он яростно дернул пуговицу, обрывая упрямую нитку. Пуговица выскользнула из пальцев, поскакала по мокрому асфальту и остановила свое движение у мусорного бачка.

Глеб остановился, думая, поднять ее, или нет. Если наклониться, у прохожих создастся впечатление, что он поднимает что-то выпавшее из урны, если нет – вторую такую пуговицу вряд ли найдешь.

Глеб не стал поднимать пуговицу.

У входа в метро он не смог закрыть зонт. Что-то заело в капризном механизме, и зонт не захотел складываться, повинуясь одному нажатию кнопки. Глеб истерично нажимал эту кнопку, тряс зонт, перегородив дорогу потоку пассажиров, потом выругался и отбросил зонт в сторону, туда, где стоял газетный киоск. Ветер немедленно подхватил такую шикарную добычу и поволок зонт по улице, швыряя его под ноги прохожим.

Если бы рядом была жена, она бы взяла у него этот зонт, повозилась бы с ним своими тонкими нежными пальчиками, и зонт непременно закрылся бы.

Если бы рядом была Сычева, она бы шваркнула этот зонт о ближайший фонарный столб и он тоже обязательно бы закрылся.

Если бы рядом были мама и бабушка, они в один голос запели бы, что он ни в коем случае не должен расстраиваться, что они немедленно, сейчас же, отнесут этот зонт в мастерскую, а пока он должен воспользоваться их стареньким, неавтоматическим зонтиком.

Если бы рядом была Татьяна...

Шагнув на эскалатор, он подумал, что понятия не имеет, что сделала бы она. Наверное, сказала бы, что любит его и мокрого, без зонта, с оторванной пуговицей.

На выходе из «Пушкинской» у него зазвонил телефон. Номер на дисплее не высветился, и Глеб решил не отвечать. Но телефон все звонил, звонил и звонил, делал короткий перерыв и снова звонил с истеричной настойчивостью.

Глеб вышел из подземного перехода на улицу и сразу попал под ливень. Голодный, невыспавшийся, с оторванной пуговицей, мокрый – и это при наличии трех любящих баб?..

Впереди шла девушка с прозрачным зонтом-куполом. Он ускорился, поднырнул под зонтик.

– Спасете утопающего? – заглянул он в глаза девушке. Она оказалась хорошенькая – темноглазая, с нежной розовой кожей, тонким профилем и соблазнительными губами, едва тронутыми вишневой помадой.

– Спасение утопающих, дело рук самих... – улыбнулась девушка и подняла зонт повыше, чтобы длинный Глеб комфортнее разместился под ним. – У вас телефон звонит, – подсказала она.

– День начался отвратительно, – пожаловался Глеб девушке. – Яйца сгорели, пуговица оторвалась, зонт сломался, да еще трезвонит кто-то неопознанный! – Он нажал сброс и телефон заткнулся.

– Вы хотите сказать, что не женаты?

– Именно это я и хочу сказать.

Телефон опять запиликал.

– Ответьте на звонок, или отключите мобильный, – приказала девушка. – Невозможно знакомиться.

– Слушаю! – рявкнул Глеб в трубку.

– Афанасьев? – раздался мужской незнакомый казенный голос.

– Да! – Сердце у Глеба упало. Такие голоса не сообщают ничего хорошего.

– Это ваш сосед звонит снизу.

– Фу-у-у, – облегченно выдохнул Глеб.

– Ты мне не фукай! У меня вода с потолка хлещет, причем, кипяток!

– Как кипяток?

– Так! И на звонок никто не открывает дверь! Если через пять минут...

– Чертов денек, – буркнул Глеб, выныривая из-под зонта и правой рукой тормозя такси. Он видел, как вслед ему разочарованно смотрит девушка.

Жаль, не успел познакомиться.

Скорчив скорбную мину, он помахал ей рукой.

Сосед был крутым парнем, с крутой квартирой, обставленной антикварной мебелью. Выкладывать круглую сумму за какой-нибудь драный шкаф, который вышел из моды пару столетий назад, Глебу совсем не хотелось. До планерки еще сорок минут, он успеет вернуться домой и приехать обратно. В крайнем случае, чуть-чуть опоздает. Интересно, куда подевалась Татьяна.

Такси попало в жуткую пробку. Глеб отругал себя десять раз, что поддался порыву и прыгнул в тачку, а не вернулся в метро.

Он выпрыгнул за квартал от дома и помчался бегом. Когда забежал в подъезд, позвонила Татьяна. И начала: люблю – не люблю, взяла на поезд билет, прощай навсегда...

Он даже не успел ей сказать, что она оставила в его квартире включенную горячую воду, как она нажала отбой. Фу-ты, ну-ты, нежные мы какие!

Он был уже на втором этаже и начал было набирать ее номер, чтобы сообщить ей в какие расходы она его ввергла своим внезапным отъездом, своей рассеянностью, своей...

Сзади раздались быстрые шаги, потом скачки через ступеньки, потом дыхание в спину. Он затылком, спиной, ощутил опасность, но не успел обернуться.

Голова разорвалась от страшной боли, в глазах вспыхнули красные молнии, и... больше он ничего не помнил.

Глеб еще раз пощупал деревянные стены.

Значит, на голове у него не варенье, а кровь.

Значит, он не топил никакого соседа, а кто-то выманил его телефонным звонком, чтобы ударить по голове и засунуть в эту просторную, вполне комфортабельную могилу.

Зачем?!

Вроде бы он никому не переходил дорогу.

Он даже с бабами предпочитал дело иметь только с незамужними.

Думать и анализировать было гораздо труднее, чем вспоминать. Эх, набить бы сейчас трубку, покурить, вдохнуть крепкий дурманящий дым, глядишь, появилось бы какое-нибудь решение.

Он закрыл глаза, хотя делать это было необязательно, темнее от этого не стало.

Интересно, почему он совсем не испытывает страха? Интересно, почему не болит голова? Может, это и есть загробная жизнь?

В этот момент раздался звук поворачиваемого в замке ключа.

Сердце даже не дрогнуло.

Отлично! Сейчас он узнает все.

* * *

Тане приснилось, что Глеб вернулся.

Он поднялся по лестнице, вставил в замок ключ и стал его поворачивать.

Что-то не получалось, ключ заедал, замок не поддавался.

– Я сейчас, – прошептала Таня во сне, – я сейчас встану и помогу тебе открыть дверь!

– Ни в коем случае! – заорал Глеб. – Ни в коем случае не делай этого!

От этого крика она проснулась.

В замке действительно кто-то поворачивал ключ.

Она вскочила и бросилась к двери.

– Сейчас, Глеб! Сейчас я открою! – закричала она и остановилась как вкопанная.

«Ни в коем случае не делай этого!»

– Кто? – Она на цыпочках подошла к двери. Глазка в ней не было.

– Лукьяновы тут живут? – после небольшой паузы спросил хриплый мужской голос.

– Вы ошиблись, – ответила Таня, чувствуя, как мелкой дрожью начинают трястись коленки.

Она пошла было в комнату, но вернулась и задвинула на двери щеколду, которой никогда не пользовалась.

«Просто пьяный какой-то перепутал двери, – сказала она себе, чтобы успокоиться. – Что в этом такого?»

Да, что такого?

Просто никто никогда до этой ночи, именно тогда, когда она спит в квартире одна, не путал двери. Она нырнула под одеяло и постаралась заснуть. Но сон не шел, перед глазами который раз завертелись события прошедшего дня: школа, Кузнецов у доски, звонок Сычевой, брызги крови на стене и полу, хамоватый мент, съевший яичницу, перевернутое ведро, мерзкий красавчик в белом плаще, грязные розы, боулинг-клуб, трое парней, про которых Сычева рискнула предположить, что это и есть подарок судьбы.

Когда она вернулась из боулинг-клуба домой, то застала у двери Софью Рувимовну. Грациозно переминаясь с ноги на ногу, она жала кнопку звонка и прислушивалась к звукам за дверью.

– Здравствуйте, – растерянно пробормотала Таня, тут же оступилась и чуть не упала. Она побаивалась директрису, хотя та была лет на пять моложе ее.

– Татьяна Арнольдовна, вы сумку в школе забыли, – задушевно сказала директриса и протянула Тане сумку, которую она оставила в классе.

– Ой, ну что вы! Не стоило так беспокоится...

– Стоило, – твердо сказала Софья Рувимовна, и, не дожидавшись приглашения, решительно шагнула через порог квартиры.

Пришлось поить ее чаем. Пришлось улыбаться и светски поддакивать разговору о скверной погоде.

Наконец Софья Рувимовна до отвала налилась чаем и задала вопрос, из-за которого, видимо, и приперлась в такой ненастный и поздний вечер.

– Так что произошло с вашим мужем?

– Он пропал. – Врать Таня совсем не умела, но и подробности выкладывать не хотела.

– Как? Просто пропал? – видно было, что директриса разочарованна такой простотой ответа.

– Просто пропал. Заведено уголовное дело.

– У вас хороший муж, – директриса кивнула на букет белых роз, стоявший на столе в вазе. – Я понимаю ваше отчаяние. Мне мой никогда не дарил таких дорогих букетов. Хотите на неделю отдам ваши часы Григорьевой? Я понимаю, что вам будет трудно вести уроки в таком состоянии.

– Ой! – Таня приложила руки к груди. – Ой, Софья Руви...

– Соня, – поправила ее директриса. – Мы ж не на педсовете! Посидите дома недельку, успокоитесь, может, и муж найдется. Я организую все так, что в зарплате ты не потеряешь. Ну, как? – Видно было, что она себе нравится – стройная, яркая, в элегантном брючном костюме, добрая и благородная.

– Спасибо, Софья Ру... Соня.

Черт бы побрал директрису с этим ее благородством и панибратством. Что теперь с ними делать? Куда девать? Чем расплачиваться?

– Ой, какие, Танечка, у тебя цветочки! – Софья подошла к подоконнику, отодвинула розовую шторку и восхищенно уставилась на горшки с цветами. – Ой, какие! Особенно вот эти, розовые!

– Это розалия. Цветет почти круглый год. Хотите... хочешь подарю вам... тебе?

– Правда? – Директриса схватила горшок с розалией, прижала к красивой груди и носом уткнулась в розовые цветы. – Правда?

– С удовольствием подарю! И вот еще... – Таня достала из кармана три зеленых камня и положила в горшок. Получилось очень красиво.

– Здорово! – одобрила директриса и ушла, прижимая цветы к груди.

...Таня заснула только под утро.

Будильник зазвонил ровно в семь, но она вспомнила, что в школу идти не надо и решила поваляться еще минут двадцать. Опять одолели мысли о ночном визитере. Разве человек, перепутавший дверь, спрашивает вполне трезвым голосом: «Это квартира Лукьяновых?» Скорее, он заорал бы: «Маня, открой!» или что-то в этом роде. Наверное, это был квартирный вор, решила она. Но почему для своих подвигов он выбрал ночное время, когда хозяева наверняка дома? Нет, тут что-то не то.

Она встала и направилась на кухню, чтобы сварить себе кофе.

Резкий звонок в дверь застал ее на полпути. Она вздрогнула и замерла. Потом на цыпочках подкралась к двери и тихо спросила:

– Кто?

– Вам посылка, – раздался юношеский голос.

– Посылка, – прошептала Таня и схватилась за косяк. Перед глазами отчетливо нарисовалась картинка: она открывает небольшой деревянный ящик, а там... там лежат отрезанные уши Глеба. Или палец. Или...

Руки сами открыли дверь.

На пороге стоял юноша в форменной куртке посыльного и держал большую корзину белых роз.

– Распишитесь, – он поставил корзину за порог и протянул ей какой-то бланк. Трясущейся рукой Таня нарисовала на нем каракулю.

– От кого это? – задохнувшись, спросила она.

– Не могу знать, – равнодушно пожал посыльный хлипкими плечиками. – Наша фирма торгует цветами с доставкой на дом. Наверное, там есть записка.

Таня закрыла дверь и села на пол рядом с корзиной. Роз было штук сто, не меньше. Они сбивали с ног ароматом, давали дурманящий, сладкий наркоз. Вот значит как сейчас присылают уши. Как бы то ни было, она должна пройти это испытание до конца. Потому что Глебу кроме нее помочь некому. Потому что он ей нужен любой, потому что уши в мужчине не главное.

Таня зажмурилась и запустила руки в колючие влажные стебли.

Там оказался конверт. Пришлось открыть глаза и распечатать его. Из конверта посыпались доллары и выпала записка. Она была написана каллиграфическим почерком, но с отвратительной пунктуацией.

«Мадам! Вы были так очаровательны в своих старых кальсонах что я не смог устоять когда вы легко и непринужденно выложили мне две с половиной тысячи долларов.

Деньги я конечно же возвращаю.

Это была шутка. Шутка!

Примите эти цветы в знак восхищения вашей решительностью и гордостью.

Непременно отнесите в мусоропровод старые грязные розы. Такая женщина как вы не должна носить старую одежду мыть подъездные полы и принимать испачканные цветы.

Привет вам от мамы. Она не против чтобы я женился даже на вас.

Надеюсь ваш муж до сих пор не вернулся. В этом случае у меня есть шанс пригласить вас как-нибудь куда-нибудь вечером.

Флек.»

– Флек, – прочитала Таня. – Флек! – выкрикнула она вслух непонятное слово, словно это было ругательство. – Флек!!

Она встала, вытащила корзину с розами на балкон и охапками стала сбрасывать цветы вниз. Колючки царапали пальцы и это придавало ей злости.

«Очаровательна в старых кальсонах!»

«Шутка!»

«Она не против, чтобы я женился даже на вас!»

«Надеюсь, ваш муж до сих пор не вернулся!»

Розы падали вниз, устилая асфальт белоснежным ковром. Сверху казалось, будто перед отдельно взятым подъездом выпал первый снег.

«Флек!»

Она знает: Флек – это кличка подлой собаки, которая носит белые шмотки и держится за маменькину юбку.

Когда роз в корзине совсем не осталась, она вернула в комнату, закрыла балконную дверь, взяла свою учительскую красную ручку, с которой проверяла тетради и стала яростно расставлять запятые в гнусной записке.

* * *

Утро неожиданно выдалось солнечным.

Лето, словно вспомнив, что не догуляло, решило разродиться еще одним теплым денечком.

Теплу и солнцу поддались все: городские воробьи весело зачирикали, люди сменили озабоченные лица на беззаботные, машины, здания, тротуары – все эти урбанизированные привычные прелести приобрели цвет, яркость, темп и пульс.

Сычева скинула джинсовый пиджачок и осталась в сиреневом кружевном топике, открывавшем осеннему солнцу плечи, спину и грудь. Она купила в киоске мороженое – вафельный рожок, присыпанный шоколадной стружкой, – и ощущение лета усилилось.

Зря она взяла зонт. Впрочем, и мороженое купила зря. Его нужно успеть съесть до входа в метро, а ничего нет противнее поспешного секса и тающего на солнце мороженого.

Сычева отбросила рожок в урну и нырнула в прохладные недра подземного перехода.

Все – иллюзия, решила она. Солнце затянет тучами, от мороженого останется боль в гландах, воробьи перестанут чирикать и сердито нахохлятся, лица вокруг опять станут мрачными, машины серыми, а на плечи придется надеть пиджак, иначе есть шанс свалиться с простудой.

Все – обман, подумала Сычева, шагнув в вагон и усаживаясь между двух бабушек, сидевших друг от друга на расстоянии, в которое, как показалось Сычевой, она вполне способна вместиться. Но оказалось, что она себе льстила. Джинсовый зад скользнул по отполированной чужими телами скамейке, и Сычева чуть не упала. Бабушки надменно поджали губы, давая понять, что они, будучи молодыми, никогда не искали легких путей, трудности преодолевали стоя, а не теснили старушек в общественном транспорте.

Все фикция, все мираж – снова одолели Сычеву философские мысли.

Впрочем, причиной ее пессимизма, скорее всего, была бессонная ночь.

Она нащупала во внутреннем кармане пиджака пистолет. Знали бы бабки... Сычева усмехнулась, глядя на их одинаковые, стоптанные, войлочные тапки.

...У двери Афанасьевой переминалась с ноги на ногу Татьяна с белой розой в руке.

– Правильно, вешалка! – одобрила Сычева ее, – Тебе в этот дом теперь только с цветами. Грехи замаливать.

Афанасьева открыла дверь в старом спортивном костюме с оттянутыми коленками. На голове у нее была повязана голубая косынка.

– Тань, ты собралась на субботник? – усмехнулась Сычева.

– Откуда? – Таня кивнула на розу.

– У подъезда валялась, – пояснила Татьяна и понюхала белый цветок. У нее было бледное замученное лицо, красные, опухшие веки, которые она то и дело терла руками.

– Одна? – удивилась Афанасьева.

– Да, – кивнула вешалка и почесала плечо под курткой. – Иду, смотрю на асфальте лежит белая одинокая роза...

– Странно, – пробормотала Таня, выхватила цветок у Татьяны, прошла на кухню и выбросила его в форточку.

На столе в вазе у нее стояли точно такие же розы.

– Кофе я вам предлагать не буду, – сказала Таня и начала обуваться.

– Нет, что это на тебе за наряд?! – возмутилась Сычева. Она вдруг подумала, как странно они будут смотреться в метро – вешалка, длинная, опухшая, и поминутно почесывающаяся, она – вызывающе обтянутая джинсами, ярко накрашенная, на шпильках, и Афанасьева в униформе советских субботников.

– Танюха, это не наряд. Это позиция. Принципиальная. Не спрашивай меня ни о чем. Считай, что мой вид – это вызов.

– Кому?

Таня промолчала, шнуруя дурацкие полукеды.

– Ясно, – Сычева кивнула на букет белых роз. – Отсутствие мужа не прошло незамеченным для мужеского пола. Кто он – физрук? Военрук? Хотя, для них такой веник дороговат... Слушай, да ты никак папика руководящего отхватила! Директор гимназии? Чин в районо?

– Заткнись, – попросила ее Афанасьева, закрывая дверь.

* * *

Дом Павловской оказался «свечкой»-десятиэтажкой.

Подъезд украшал кодовый замок и домофон. Не успела Сычева нажать нужную кнопку звонка, как к двери подошла дамочка в немыслимой шляпе, открыла дверь своим ключом и, окинув компанию пренебрежительным взглядом, сказала:

– Ну заходите, коли притопали. Опять Либерманы ремонт затеяли? Вы кто – штукатуры?!

– Штукатуры мы, штукатуры, – буркнула зло Сычева, заходя в подъезд, – маляры и плотники.

– Вы уж там поаккуратней! – строго приказала дама, втискивая поля своей шляпы в лифт. – Стучите потише, громко не материтесь, не курите траву в подъезде и пивные банки не бросайте из окон! – Двери захлопнулись, дама уехала.

– Это все ты со своим прикидом! – зашипела Сычева на Таню. – Позиция у нее! Вызов! Хорошо хоть милостыню не подают!

Они пешком стали подниматься наверх, отыскивая нужную им квартиру.

– А ты, вешалка, почему чешешься? Почему опухла? – раздражение, поселившееся в Сычевой после сегодняшней бессонной ночи настойчиво требовало выхода.

– Комары, – пожаловалась Татьяна. – В комнате, которую я снимаю, тьма комаров!!

– Какие в сентябре комары? – фыркнула Сычева.

– Я и сама удивилась. Наверное, из подвала. Квартира на первом этаже. Только свет выключишь, они над ухом жужжат и кусаются. Включишь – садятся на потолок. А потолки метра четыре, их никак не убить! Мы в них обувью кидались сначала, потом заснули со светом.

– Мы? – удивилась Сычева.

– Ну... там... со мной поселилась еще одна... девушка, – смутилась Татьяна.

– Ясно. Прыткая ты! И подружку уже нашла, и квартиру сняла! Прыткая! – Они поднимались все выше и выше, выходило, что нужная им квартира находилась на десятом этаже. – Ты запомни, провинция, со столичными комарами нужно пылесосом бороться, никакая отрава их не берет!

– Как это – пылесосом?

– Включаешь агрегат и он засасывает всех мелких летающих тварей.

– Там нет пылесоса. Там вообще ничего нет. – Татьяна запыхалась и остановилась на лестничной клетке. Таня с Сычевой тоже притормозили.

– Какой этаж? – Сычева достала из кармана сигареты.

– Восьмой. Кажется. – Таня привалилась спиной к стене.

– Перекур, девки!

Сычева закурила, Татьяна присела на ступеньку.

– Что-то ты, вешалка, быстро освоилась. И квартира то у нее с высоченными потолками, и подружка-сообщница. Не люблю я провинциалок! Сначала ударения неправильно в словах ставят, потом глядишь – бац! – мужика твоего отбили. Прыг! И карьеру в столице сделали! Ненавижу молодых, наглых, длинных, провинциальных девиц!

– Перестань! – оборвала ее Таня.

– Да что перестань?! – завелась Сычева. – Кто она такая?! Зачем приперлась их своего Новосибирска?! Любовь у нее! Вот пусть теперь с опухшей мордой ходит и чешется!

– Танюха, немедленно перестань! – У Афанасьевой в голосе прорезались явные учительские нотки. – Нам нельзя ссориться. Это глупо. Что с тобой случилось? Тебя-то кто покусал?

– Не выспалась я. – Сычева затушила окурок о подоконник и выбросила его в приоткрытую форточку. Остывала она так же быстро, как и заводилась. Наверное, от Глеба научилась быстрому перепаду эмоций. – Ночью только заснула, вдруг слышу в двери кто-то ключом ковыряется. Я думаю, что за хрень?! Ключ только у меня и у хозяйки, у которой я квартиру снимаю. Не она же среди ночи приперлась! Я встала, к двери подошла, спрашиваю: «Таисия Григорьевна?» Там помолчали, а потом мужской голос говорит: «Это квартира...

– Лукьяновых? – перебила ее вдруг побледневшая Таня.

– Да нет, Васильевых каких-то! А с чего ты взяла, что Лукьяновых?

– Сегодня ночью со мной произошла точно такая же история. Кто-то тоже ключом пытался открыть мою дверь! Когда я подошла и спросила, кто там... хриплый мужской голос спросил: «Это квартира Лукьяновых?» Я подумала, пьяный какой-то, перепутал этаж. И закрыла дверь на щеколду. А потом долго заснуть не могла, все думала...

– И я! И я замок изнутри блокировала! Там фиксатор такой есть, если его опустить, то снаружи дверь не отрыть. Заснуть потом не могла, курила, кофе пила, а когда прилегла под утро и чуть-чуть задремала, голуби на крыше ворковать начали! Громко, нудно, противно! Какой тут сон. Я все думала, кто это квартиру мою перепутал? Ведь надо мной чердак уже, я на последнем этаже живу!

– Ой! – Таня схватила себя за щеки. – Может, нас кто-то хочет...

– Убить? – закончила ее мысль Сычева.

– Ой! Это что же, у кого-то есть ключи от наших... квартир?! У Глеба с собой была связка ключей, на ней, естественно, ключи от дома и ...

– От моей квартиры! – заорала Сычева. – Он заказывал дубликат, я вспомнила! Он никогда им не пользовался, но говорил мне, что ему приятно иметь ключ от моей холостяцкой берлоги! Черт!! Нужно срочно менять замки!

– Пойдемте! – резко сказала Таня и начала подниматься по лестнице. – Гадать, выдумывать, просто уже нет сил! Возможно, сейчас мы что-нибудь да узнаем.

– Узнаем... – эхом повторила Сычева и пошла за ней.

Татьяна вздохнула и тоже поплелась вверх по лестнице. Она вдруг подумала, что Глебу, наверное, уже ничем не помочь.

* * *

Тридцать четвертая квартира нашлась на девятом этаже.

Ее дверь почему-то не соприкасалась с ободранным косяком, иными словами – была приоткрыта.

– Мне страшно, – прошептала Татьяна, почувствовав, как все укусы на ее теле засвербили и зачесались одновременно. – Может быть сразу вызвать милицию? Все знают, что скрывается за такими дверями...

– И что же? – холодно осведомилась Сычева, требовательно нажимая кнопку звонка.

Афанасьева, бледнея, прижалась ухом к двери.

– Не слышно ничего, – прошептала она. – Вроде бы нет никого.

– А вот мы это сейчас посмотрим! – Сычева вытащила пистолет из кармана и толкнула дверь.

– Пойдемте отсюда! – почти закричала Татьяна, не рискуя переступить порог. Она так и представила себе: в ванной лежит труп неведомой Людмилы Сергеевны, – простреленный, задушенный, утопленный, зарезанный, но обязательно в ванной, и обязательно труп...

– Эй, есть кто-нибудь? – спросила Сычева, оказавшись в коридоре, и просторные комнаты разродились маленьким, скупым эхом.

– Я боюсь, – прошептала Татьяна, но все же пошла за Сычевой в комнату.

В спальне царил беспорядок. Как будто кто-то собирался поспешно в дальнее путешествие и для удобства вывалил из шкафа все вещи. А заодно перевернул все в тумбочках, и разворошил постельное белье на кровати.

– Эй, Людмила Сергеевна! – Сычева прошла в зал. Там тоже было выпотрошено содержимое всех шкафов. Вещички валялись на полу сиротливо, небрежно и абсолютно бессмысленно. Нет, тут никто не собирался ни в какой отпуск, тут кто-то что-то судорожно, поспешно искал, не заботясь о соблюдении порядка.

В ванной комнате не было никакого трупа. Там мирно, тоненькой струйкой текла из крана холодная вода. Она тихонько журчала, словно укоряя кого-то в забывчивости. Косметика с полки была свалена в раковину, а яркое, банное полотенце валялось на полу.

На кухне все тоже было вывернуто из шкафчиков. Даже крупы, сахар, специи и мука были вытряхнуты из банок, они разномастным ковром устилали пол. Из холодильника были вытащены все продукты, которые сиротливой стайкой теснились на столе.

– На убийство не очень похоже, – прошептала Таня, испуганно оглядываясь по сторонам.

– Ну да, убиенного вроде бы нет, – согласилась Сычева, пистолетом водя из стороны в сторону. – И на ограбление не похоже. Компьютер на месте, бытовая техника тоже, среди шмоток норковая шуба валяется, тысяч десять долларов стоит.

– Десять тысяч! – эхом повторила за ней Афанасьева.

Сычева взяла со стола пакет молока, открыла его и понюхала.

– Совсем недавно тут шмон навели! Молоко не только не прокисло, но даже не нагрелось, хотя на солнце стоит. Сдается мне, девки, что нужно быстрее делать отсюда ноги. Дверь вроде бы не взломана, а значит ключом открыта. – Она попятилась к выходу.

– Людка! Почему у тебя дверь открыта?! – послышался мужской голос и в коридоре раздались тяжелые шаги.

Татьяна зажала рот, чтобы не заорать то ужаса.

– Людка, я рыбки тебе принес! Забирай, Славке нажаришь, а то мне девать ее некуда, Машка меня на порог с ней не пускает!

Сычева выпучила глаза и мигом спряталась за распахнутым холодильником.

Афанасьева вдруг схватила со стола нож, вскочила на табуретку и начала скоблить краску на стенке.

– Нюська, ты почему до сих пор штукатурку не развела?! – визгливо заорала она.

Сычева выскочила из-за холодильника и наткнулась на мужичка средних лет с обветренным красным лицом. Мужичок держал в руке довольно объемистый пакет, от которого несло свежей рыбой.

– Людка... – начал мужичок и осекся.

Татьяна, поняв замысел Афанасьевой, быстро схватила какой-то тазик, налила в него воды и стала быстро ее размешивать подвернувшимся под руку венчиком.

– А вот и хозяин! – скандально заорала Таня, покачнувшись на табуретке и тыльной стороной руки поправив косынку на лбу. Она и правда была красная, вспотевшая, будто работала тут давно и всерьез. – А вот и он! Что же это вы, папаша, аванс так и не заплатили?! Я чем буду с девчатами расплачиваться?!!

– Да... чем? – пробормотала Сычева, удивившись сообразительности Афанасьевой.

– Ка... какой аванс? – подавился мужик собственной репликой.

– Что значит какой?! Вы что, ремонт заказали, а расплачиваться не собираетесь?!!

– Не собираетесь?! – Сычева надвинулась на мужика, забыв, что у нее в руке пистолет.

– Так я это... не хозяин я! – отбросив пакет с рыбой в угол, мужик попятился в коридор. – Я знакомый просто! Приятель! Рыбы Славке принес! Вчера с рыбалки вернулся! Какой растакой аванс?! – Мужик так испугался, что ему придется за что-то платить, что не заметил разгрома на кухне. – Что это? – он ткнул в маленькую черную дырочку, нацеленную на него.

– Пистолет, – сказала Сычева и подумала вдруг, что понятия не имеет, заряжен он или нет.

– Строительный! – заорала Таня. – Вы что же хотите, чтобы мы дырки в стенах пальцем делали?! – Она спрыгнула с табуретки, отбросила нож, уперла руки в боки и пошла на мужика с напором рыночной скандалистки. – Хотите?!

Сычева пристроилась плечом к Афанасьевой и тоже поперла на мужика.

Татьяна, покосившись на них, ускорила вращательные движения кухонным венчиком в тазу.

– Да не хочу я, девоньки, чтобы вы дырки пальцами в стенах делали, – забормотал мужик, пятясь к входной двери, – совсем не хочу! Вот приедет Людка с дачи и отдаст вам аванс ваш. Она баба честная, зря болтать не будет. Раз заказала дырки, значит оплатит. Рыбу ей передайте. Скажите, Ромка для Славки принес. И себе рыбки пожарьте, у вас в Молдавии, наверное, такая не водится.

– У нас в Молдавии и не такое водится, – процедила Сычева. За гастарбайтершу ее еще никто не принимал. Стало обидно до слез. – А где дача у Людмилы Сергеевны?

– Так в Кленовом, – простодушно ответил мужик. – Первый дом от поворота, с флюгерочком таким... – Он нырнул за дверь, и на лестнице послышались его торопливо удаляющиеся шаги.

– Фу-у-у, – выдохнула Таня и вытерла лоб рукой.

– Молодец! – похвалила ее Сычева. – Здорово выкрутилась!

– А ты говорила – вырядилась! Да если б не мой старый костюм и косынка...

– Я бы не потянула на молдаванку, – грустно сказала Сычева.

Они вернулись на кухню.

Татьяна по-прежнему, как заведенная, мешала венчиком воду в тазу.

– Это у нее нервное, – пояснила Сычева Афанасьевой и отобрала у Татьяны венчик. – Чешись лучше, вешалка! – посоветовала она.

– Я так испугалась, девочки, – пролепетала Татьяна. – Я так испугалась...

– Тебе бы только пейзажи малевать, вешалка! И на гитаре бренчать.

– Тихо! – прикрикнула на них Таня. – Здесь нам больше оставаться нельзя. Слушаем мою команду! Берем рыбу и...

* * *

Ключ повернулся в замке и замер.

Глеб прислушался и ему показалось, что он слышит чье-то дыхание.

– Эй! – позвал он того, кто орудовал снаружи ключом и вдруг затих. – Эй, кто там?!

Ключ молчал и его обладатель молчал. Перестал даже дышать.

Может быть все это только почудилось – и звук в замке, и дыхание?

– Эй!!! – заорал Афанасьев, как ему показалось, изо всех сил.

И тут неожиданно вспыхнул свет. Ударил в глаза, в уши, в нос – так, что пришлось зажмуриться и затаить дыхание. Неожиданно Глеб понял, что его темница – это баня, сауна! Специфический запах дерева и ароматических масел, деревянные плашки на стенах, деревянная лавка, отсутствие окон – как он сразу не догадался?

– Пошли, – кто-то потряс его за плечо, и Глеб открыл глаза.

– Пошли, убогий, – повторил некто в трикотажной зеленой шапочке, надвинутой на глаза, и таком же зеленом шарфе, закрывающем нос.

– Где я? Кто вы? – спросил Глеб и глупее вопроса придумать было нельзя.

– Ну, паспорт я тебе не буду показывать, – усмехнулся любитель изумрудного цвета. – Вставай и пошли. Приказано тебя в апартаменты доставить.

«Приказано доставить!» Значит, этот «зеленый» только пешка в чьей-то игре. Шнурок, шестерка, мальчик для грязной работы.

По законам жанра, раз не связаны руки, целы ноги, ударить бы его в пах, а потом ребром ладони по шее, и бежать, бежать, бежать. К маме, к бабушке, к жене, к любовницам – в свою прежнюю сладкую, безопасную жизнь.

Только вот драться Афанасьев совсем не умел. Если в детстве его кто-нибудь обижал, во двор выходила бабушка и «наказывала» обидчика – жаловалась родителям, в школу, в инспекцию по делам несовершеннолетних.

Драться Глеб не умел. Только – мстить по прошествии времени, когда обидчик уже забывал, с чьей стороны может прилететь неприятность.

Он тяжело приподнялся, ощутив прилив тошноты и пульсирующую боль в затылке.

Мужик ткнул его чем-то твердым в спину, вывел в темный предбанник, потом в какой-то неосвещенный холл, потом повел коридорами по просторному, большому дому, потом по лестнице на второй этаж. Сауна оказалась совмещена с домом. Глеб попытался запомнить, куда его ведут, но быстро запутался в коридорах, лестницах, поворотах, подъемах и спусках. Единственный вывод, который он смог сделать – этот дом огромный, богатый, высотой не менее трех этажей.

Наконец они оказались в просторном зале, где люстра на потолке имела миллион хрустальных рожков, а стены были цвета перезрелой рябины. В комнате стояли два белых кожаных кресла, такой же диван, низкий стеклянный столик, стойка с цветами и огромная клетка с яркой заморской птицей. Глеб почему-то подумал, что в присутствии этой птицы ничего плохого с ним случиться не может.

Мужик подтолкнул его в кресло.

– Садись, – приказал он, и Глеб с наслаждением сел, потому что ходить и стоять уже не было сил.

Мужик ушел, прикрыв тяжелую дверь с золоченой ручкой.

Вот сейчас бы, по закону жанра, вскочить, выбить стекла, прыгнуть вниз и бежать, бежать и бежать к маме, к бабушке, к жене, к любовницам – в свою прежнюю классную, беззаботную жизнь, где среди детективов на полке припрятан коньяк, где в перерывах между работой можно побродить по порнушке в Инете, где кофе и бабы, изнывающие от желания встретиться, где трубка и охотничьи колбаски в холодильнике...

Только прыгать Глеб не умел. Бить стекла – боялся. Мама и бабушка приучили его ни в коем случае не рисковать здоровьем и внешностью.

– Аривидерчи, Чуча! – вдруг громко заорала птица в клетке и встряхнулась, как большая собака. Яркие красно-сине-зеленые перья взъерошились и медленно улеглись на место, перышко к перышку.

– Черт! – пробормотал Глеб. – Чуча! Этого только мне не хватало. Меня украл попугай? Чем я тебе насолил, засранец?!

– Чучундра! – выкрикнула скандальная птица.

– Урод, – не остался в долгу Глеб.

– Пиндрохумондор!

– Дрянь красноперая!

– Козловонючус!!

– Скотина!

– Херомандопул!!

Сидеть в красной комнате и ругаться с чужим попугаем было странно и глупо. Тем более, что попугай одерживал явное преимущество, с легкостью образовывая невиданные ругательства. Глеб взял себя в руки и не стал отвечать мерзавцу.

– Аривидерчи, Чуча! – заорал попугай, и дверь в комнату резко открылась.

На пороге возникла женщина. Черный комбинезон, как вторая кожа обтягивал длинные ноги, тонкую талию, высокую грудь, прямые гордые плечи и сильные тонкие руки. Странно-белые волосы были так туго стянуты сзади в хвост, что холодные голубые глаза чуть вытянулись к вискам, отчего казались еще бесстрастнее.

– Ну, здравствуй, – сказала она, прошла в комнату и присела на край стеклянного столика. – Не узнаешь?

Глеб уставился на нее. Красавица. Инопланетянка. Шмякнула его по башке и притащила в свои апартаменты, чтобы он принадлежал только ей. Очень лестно. И романтично!

– Очень романтично, – сказал он вслух и осторожно потрогал затылок, где запекшаяся кровь образовала коросту.

Она захохотала. Сидела, сцепив на коленях длинные пальцы и хохотала. К ее хохоту присоединился попугай, и у них получилось слаженно, будто это было у них привычным занятием – хохотать на пару.

– Ты что, и вправду меня не узнал?

– Нет!

– Значит, я изменилась. Надеюсь, что в лучшую сторону.

– Такую бы я не забыл. – Глеб взглядом скользнул по ее ногам, рукам, груди и уставился в подбородок. Изящный, изысканный, породистый подбородок.

– Вспоминай! – приказала она.

– Наверное, ты перекрасила волосы, сделала пластику лица и груди, похудела, постройнела, похорошела... в любом случае, не стоило бить меня по голове, если ты хотела увидеться...

– Если ты не начнешь шевелить мозгами, я прикажу отвести тебя в сауну и поддать жару. Хочешь попариться в костюме и галстуке? Мама и бабушка всегда говорили, что у тебя слабое сердце.

Глеб вдруг испугался. «Мама и бабушка!» Баба в комбинезоне – явно чокнутая. Чего стоят только ее прозрачные голубые глаза, они как будто стеклянные. Баба чокнутая, она знает всю его подноготную, и она готова даже его пытать, чтобы выведать... Что?!

– Крым? – Глеб сглотнул и привычным жестом потрогал на шее серебряный крестик. Крестика не было. – Пять лет назад?

– Нет.

– Карловы Вары, четыре года назад?

– Нет.

– Анталия, три года назад?

– Нет.

– Египет в прошлом году?