Читать книгу Житие Анастасии - Ольга Вербовая - Страница 1

  Курская радиальная, наверху, там, где фонтан и вход с массивными колоннами на кольцевую. Хоть бы Миша ничего не перепутал! А то ведь никогда в Москве не был.

  Быстрыми шагами, держа наготове мобильный, Стася миновала Курский вокзал (какой же он длинный, однако!), у небольшого фонтанчика свернула вверх – туда, где открывались двери метро, толкнула одну из них – с синей табличкой – и вошла в спасительную прохладу. Миша уже ждал её.

– Привет, Стась!

– Привет, Миш, – ответила девушка, как только они чмокнулись в щёки. – Как доехал?

– Нормально. Утром в полвосьмого приехал, потом – в хостел, вещи оставил. А твои как дела?

– Нормально. Вчера как раз новый рассказ дописала. Помнишь, о том, как инопланетяне мужчину похитили – диск требовали?

– Да, ты рассказывала. Ещё он, кажется, их сородичем оказался.

– Верно. Надеюсь, в "Интересные новшества" примут.

– Это туда, где Артур? – уточнил Миша. – Забыл фамилию.

– Изгаршев. Да, это он.

– А в "Простой жизни" Калиновский?

– Он самый. Тоже охотно берёт мои рассказы. Думаю, и этот возьмёт. Ну, так куда пойдём?

– Давай на Красную площадь. Как лучше? Пешком или поедем?

– Поедем, – спешно ответила Стася. – Она далеко отсюда.

  А сама подумала: "Нет уж, спасибо! Я с тобой и так находилась в Нижнем. Всю неделю потом ноги болели".

  Это было два года назад, когда Стася, тогда ещё студентка Московского литинститута, приехала в Нижний Новгород. Родители, желая поощрить дочь за успешную сдачу сессии (за весь год всего одна четвёрка), купили ей путёвку в город, где жил Максим Горький. Стася была счастлива, ибо ещё со школьной скамьи мечтала побывать там, увидеть своими глазами, чтобы написать о нём рассказ. Заодно в путёвку входили экскурсии в Городец, Павлово и Богородск, отчего Стася была довольна вдвойне.

  В первый день сразу по приезду из Городца девушка побежала осматривать город. Сначала автобус отвёз её в Литературный музей, располагавшийся в доме купчихи Варвары Бурмистровой, в девичестве Рукавишниковой. Затем, осмотрев музей и ознакомившись поближе с биографией Горького, поехала до площади Минина, откуда было рукой подать до дома купца Рукавишникова, брата Варвары. В этом здании нежно-голубого цвета с изящной лепниной тоже был музей.

  Выйдя после экскурсии на улицу, Стася решила, что сегодня, пожалуй, можно бы и домой, то есть, в гостиницу. Но как пройти туда (или лучше проехать), если нет карты?

  "Простите. Не скажете, как добраться до Центральной?" – спросила она первого встречного парня.

  "До гостиницы? Да, конечно. Я, кстати, как раз иду в том направлении. Могу проводить".

  "Спасибо".

  Если бы она только знала, чем закончится его "проводить"!

  Памятник Чкалову, около Георгиевского башни Нижегородского кремля с длиннющей Чкаловской лестницей, ведущей к нижней набережной реки Волги, кремлёвская стена из красного кирпича разных цветов – свидетельство разных эпох – и белым налётом в некоторых местах – одно время было модно белить кремлёвские стены. Пролом в стене, сделанный по приказу Николая Первого, резиденция тогдашнего губернатора, Часовая и Северная башни с потрескавшимися от ветра кирпичами, церковь Михаил Архангела, памятник основателю Нижнего Новгорода князю Юрию Всеволодовичу и его духовному отцу митрополиту Симону – обо всём этом попутчик, проходя мимо, рассказывал ей, московской гостье, так, словно история была его профессией.

  "А Вы историк?" – рискнула спросить Стася.

  "Нет, но у меня папа преподаёт историю. Сам я вообще-то на журфаке учусь. А Вы где учитесь, работаете?"

  "Учусь в литературном".

  "Значит, будете писателем? Здорово! А как Вас зовут?"

  "Стася".

  "Рад познакомиться. Я Миша. А Вы откуда?"

  "Из Москвы. А Вы, как я понимаю, местный?"

  "Верно. Как родился здесь, так и живу. Теперь нам осталось спуститься – и до Канавинского".

  "Куда?"

  "До Канавинского моста. Потом на другую сторону, ещё немного пройти – и будет Центральная".

  "Вот это я попала! – думала Стася. – До Канавинского, на другую сторону… Он же такой длиннющий! Нет, пешком мы туда вряд ли пойдём – далеко. Скорей всего, автобус поймаем".

  Но Миша почему-то не торопился брать автобус – он по-прежнему шёл пешком, рассказывая своей попутчице об улицах и зданиях, которые они проходили. Так Стася узнала, что подмосковные города Фрязево и Фрязино происходят от итальянцев (Италию в старину называли Фрязь), а на первых трамвайчиках, курсирующих по улицам Нижнего Новгорода, была надпись ГУЖД (Государственное управление железных дорог), что местные жители расшифровывали как "Господи, унеси живым домой!" – потому как эти трамвайчики нередко переворачивались.

  Плавный переход от Юрия к трамвайчикам, а также усталость ног чуть было не побудили Стасю уточнить: это при Юрии Всеволодовиче пошли первые трамваи? Но вовремя спохватилась. Ещё подумает Миша, что девушка совсем с головой не дружит.

  Так дошли они до речного вокзала, а попутчик даже не намекал на то, чтобы сесть сейчас на автобус. Конечно, уставшая от долгой ходьбы Стася могла бы сама подать ему такую идею, но, боясь показаться неженкой, терпеливо шла рядом, стараясь не отставать.

  Вскоре они оказались прямо у Канавинского моста, и Миша решительно ступил на пешеходную тропку, ведущую через Оку.

  "Кажется, я попала в лапы к садисту, – подумала Стася, обречённо ступая следом. – И к мазохисту", – добавила про себя, глядя вперёд, на бесконечно долгие метры моста.

  Тем временем "садомазохист" показывал девушке всё, что хорошо было видно с моста: стрелку, где Ока встречается с Волгой, собор с чёрными куполами, разноцветную Строгановскую церковь.

  "А вот и Центральная", – проговорил он, указывая на высокое здание, когда они были уже на середине моста.

  Слава тебе, Господи! Наконец-то видна! Но как же она далеко!

  А позади остался Кремль. Это ж надо! Столько прошли пешком! Неужели человек может, преодолев такое расстояние, остаться живым?

  Из последних сил Стася шла вперёд, мысленно повторяя, как заклинание, те слова, которые нижегородцы читали на первых трамвайчиках. И вот, наконец, долгожданная гостиница.

  Поблагодарив Мишу за интересную экскурсию, Стася, по его просьбе, оставила ему свой телефон. Он оставил ей свой, пообещав завтра сводить девушку ещё куда-нибудь.

  "Только не так далеко, ладно?".

  "Хорошо".

  С трудом дошла Стася в тот вечер до лифта, оттуда – до собственного номера и потом – до кровати, куда она не села – просто рухнула. О том, чтобы спуститься вниз – в супермаркет, купить себе чего-нибудь к ужину, не могло быть и речи. Поэтому Стася благодарила Бога, что внушил её матери мысль положить ей в сумку пару бутербродов. Спала она в ту ночь сном младенца.

  На следующий день после обзорной экскурсии по городу Стася сама позвонила Мише. До позднего вечера они гуляли по Покровке и по площади Горького и просто говорили за жизнь. В этот раз Миша не мучил девушку долгими пешими прогулками. Зашли в магазин художественных промыслов, посидели в кафешке, а до гостиницы добирались уже на автобусе.

  На третий день была экскурсия в Богородск и в Павлово, а вечером, перед тем как с Московского вокзала возвращаться домой, Стася покаталась по Волге на прогулочном катере. Но уже одна, без Миши. К нему из Рязани приехал двоюродный брат, поэтому, понятное дело, не до Стаси ему было.

  По возвращении в Москву они писали друг другу по электронной почте (благо, адресами обменялись загодя). Так в виртуальном пространстве они узнавали о жизни друг друга, об успехах и поражениях, о делах текущих, о добрых и недобрых людях, с которыми им посчастливилось столкнуться.

  Но если бы кто-нибудь любопытный, вскрыв пароли, забрался бы в их почтовые ящики и тщательно проштудировал бы их письма друг к другу в попытке найти хоть какой-то намёк на интим, он был бы жестоко разочарован. Хоть и делились она по Интернету своими горестями и радостями, личная жизнь была у каждого своя.

  Вот и сейчас, когда они вдвоём спускались в подземелье московского метро, когда ехали в вагоне, никто из сторонних наблюдателей не увидел бы их горячо обнимающимися или целующимися в губы, даже если бы следил за ними до самой Красной площади и далее.

  Исторический музей, Оружейная палата, собор Василия Блаженного, Вечный огонь, Александровский сад – всё это живо заинтересовало нижегородского гостя. Но больше всего его поразил памятник Минину и Пожарскому.

– Так вот он какой – оригинал! Вот такие вы, москвичи, нехорошие, – шутливо упрекнул девушку Миша. – У нас, значит, забрали, а нам – копию. Да и то через много-много лет.

– Ага, – согласилась с ним Стася, улыбаясь. – Такие вот мы вредные.

  Она-то знала, что изначально эта скульптура стояла в Нижнем Новгороде, пока царь не выкупил её у местных, чтобы поставить в Москве. Та, что Стася видела в Нижнем – точная копия – появилась там уже в наше время. Всё-таки Козьма Минин там родился и жил. Негоже своих земляков забывать!

– А теперь – Большой театра, – предложила Стася, когда они уже обошли Красную площадь и пофотографировались у разных башен. – Тут как раз недалеко.

  До Лубянки, куда они пошли впоследствии, тоже было рукой подать. С любопытством и интересом смотрел Миша на оба здания – театра и бывшего КГБ. Архитектура и впрямь заслуживала внимания.

  По счастью, недалеко от Лубянки располагалась недорогая кафешка с домашней едой, куда проголодавшиеся путники зашли пообедать.

  Во время обеда Миша и Стася оживлённо болтали, сравнивая московский кремль с нижегородским.

– Ну что, куда пойдём теперь? – спросила Стася, когда они уже выходили из кафе.

– Давай, может, в Третьяковку?

– Идёт. Поехали.

  Несколько остановок метро, пересадка – и вот они уже в Лаврушинском переулке идут к заветному зданию. А вскоре Стася уже показывала другу картины известных художников: Серова, Васнецова, Саврасова, Шишкина, Перова, Верещагина и многих других. Некоторые из них Миша узнал по учебникам.

– Смотри-ка! – окликнул он вдруг свою спутницу. – Кажется, тут Михаил Черниговский с татарами.

– Где?

– Да вот, – показал Миша на одну большую картину.

  В центре стоял мужчина в кольчуге, в жёлтом плаще, держа в руке крест. По левую руку от него стояли русские люди, с тревогой глядя на своего князя. А причина для тревоги была, ибо татары, стоявшие справа, не слишком-то проявляли дружелюбие. По крайней мере, загнутый нож в руках одного из них едва ли сулил что-то хорошее. Хотя сам Михаил смотрел на него, как показалось девушке, без особого страха, вроде даже с какой-то гордостью и решимостью.

  Как выяснилось, Стася не ошибалась. Татары и впрямь были недовольны тем, что черниговский князь не желает кланяться их богам и на все уговоры и угрозы отвечает: "Я христианин". Не отказался он от своих слов и тогда, когда они стали его жестоко избивать.

– Долго били, а потом отрезали голову, – закончил Миша свой рассказ.

– Жесть! – откликнулась Стася. – Вот тебе и упёртость!

– Зато не сдулся.

– Вот его за это и убили. Сказал бы там – ладно, поклонюсь, кому хотите, – может, татары бы его пощадили.

– А кем, по-твоему, лучше быть: предателем или мучеником?

  Спор об этом у Стаси с Мишей возник ещё в Нижнем.

  "Да, до революции Горький был человеком, – говорил Миша. – А потом вот слебезился, испортился".

  Но Стася не соглашалась. Разве виноват был великий писатель, что время было такое жестокое? Ведь вздумай он перечить Сталину, его бы или расстреляли, или превратили в лагерную пыль.

  "Если писать правду страшно, мог бы ничего не писать. Да и вообще, мог бы не возвращаться на Родину – остаться за границей. Это было бы честнее".

  "А может, он очень по России тосковал? Я бы, допустим, не смогла бы жить за границей".

  "А всё время врать смогла бы?"

  Вопрос поставил Стасю в тупик:

  "Не знаю, – ответила она. – Зависит от обстоятельств".

  Вот и сейчас Миша задал вопрос, на который трудно ответить сразу.

  Что делать, когда время жестокое? Оставшись честным, согласиться на мученическую смерть? Или всё-таки нагнуться, чтобы выжить? Одно – страшно, другое – противно. Нет, осуждать Горького Стася не могла. Ни его, ни других, которые сделали свой выбор в пользу выживания. Ведь жить хотят все. Притом, Стася не знала, что сделала бы, окажись она сама в такой ситуации. Осталось только повторить то, что говорила тогда в Нижнем. А с Мишей ничего не поделаешь – его всегда привлекали сильные личности, находящиеся к чему-либо в оппозиции. В отличие от Стаси, которую мученики совсем не интересовали. Ещё меньше её прельщала перспектива оказаться на их месте. Может, это и честь – погибнуть за веру и правду, но лучше всё-таки жить. И, если получится, то до глубокой старости.

– А кто ж этого не хочет? – спросил Миша. – Тот же Михаил вряд ли отказался бы жить до старости. Но вот не дали.

– У него ж была возможность, – заспорила Стася. – А он заупрямился.

– Они ж требовали невозможного. Нет, не в смысле вообще невозможно – всегда были те, кто отрекался, прогибался, – а невозможного для него.

– О чём и речь. Не смог переступить через свою гордость.

– А надо ли через неё переступать?

  "Иногда надо, чтобы выжить" – подумала Стася, но вслух не сказала. А то Миша опять начнёт спорить.

  Покинув Третьяковскую галерею, решили, по настоянию Миши, повидать другого мученика за свои убеждения, которому посчастливилось-таки дожить до старости и который одно время жил в Нижнем Новгороде (тогда город назывался Горьким).

– В музей Сахарова? Да, поехали.

  Снова метро, остановки, несколько метров пешком – и вот они оба в зелёном дворике с высоким крылечком здания.

  Внутри на стендах были размещены страницы биографии известного академика и диссидента. Было там и про его жизнь в ссылке (повезло ещё, что заместо Сибири в Горький отправили).

– А у вас там тоже, наверное, музей есть? – поинтересовалась Стася.

– Да, как раз в том доме, где жил Сахаров.

– Сломал он себе карьеру своим диссидентством.

– Ну, не совсем, – возразил Миша. – Он же потом в политику пошёл, был депутатом.

– Он мог и без этого в политику пойти. Тогда бы его уважали как академика и преданного партии гражданина. А так захлопывали.

– Захлопать – это не то же самое, что прихлопнуть.

– Логично. Но всё равно неприятно.

  Стасе вдруг вспомнился отрывок из Мишиного письма. Тогда её рассказ, который она старательно писала два месяца, подчас жертвуя сном и пропуская приёмы пищи, раскритиковали нещадно и, что страшней всего, не приняли. И Миша, желая её утешить, поспешил заверить её, что в жизни есть вещи и пострашнее. Неприятности, писал он, бывают трёх видов: когда просто неприятно (это обычные бытовые неурядицы типа сгоревшего чайника, неудавшейся встречи, простуды и т.п.), когда очень неприятно (это уже потери более серьёзные типа сгоревшего дома), и когда смертельно неприятно (то есть, когда уже совсем убили). Ну, а если не случилось смертельной неприятности, жизнь непременно наладится, и всё будет хорошо. Главное – не сдаваться, не вешать нос.

  Прежде чем распрощаться до завтра, они проехали ещё несколько остановок на метро и прошли ещё до дома, где жила Стася.

  Только успела девушка зайти в квартиру, как зазвонил телефон. Это был Артур Изгаршев – главный редактор "Интересных новшеств".

– Стася, я только что изучил Ваш "Синий цвет верности". Всё очень хорошо, выше всяких похвал. Спешу Вас порадовать – он будет напечатан в ближайшее время.

  И хотя это был далеко не первый её роман, который печатался в этом журнале, Стася едва не подпрыгнула от переполнившей её радости.

– Спасибо, Артур!

– Не за что, – ответил Изгаршев приветливо. – Желаю Вам дальнейших успехов. Спокойной ночи!

  "Как классно! – думала Стася, прежде чем лечь на кровать и забыться сном. – Завтра обязательно расскажу Мише".

  Как и следовало ожидать, Миша был искренне рад за подругу.

– Здорово! Поздравляю! Это тот самый, что ты мне присылала по почте? Про Гришу и Марусю?

– Да, он. Кстати, я тогда ещё его чуть подправила – как ты сказал. Убрала тот фрагмент, где он целуется с Наташей… Куда сейчас пойдём?

– Ты, кажется, писала, что в Кусково есть хорошая усадьба…

  Усадьба, как в том убедился Миша, действительно заслуживала того, чтобы её посмотреть. Дворец графа Шереметьева, выставка фарфора, Итальянский домик – да и сам парк с множеством аллей, со статуями, с мостками через речушки, смотрелся великолепно.

– Помнишь, как ты меня по Покровке водил? – спросила Стася Мишу, когда они уже добрались из Кускова до Курского вокзала и сидели в блиннице.

– Помню. По-моему, было весело.

– Да. А теперь, – Стася наклонилась к нему через стол и угрожающе прошептала, – я тебе отомщу. И мстя моя будет ужасной. Если ты не против, конечно.

– Вот как! – Миша был явно заинтригован. – Тогда давай отомсти. Далеко твоя жестокая месть?

– Две остановки, если по радиальной.

– Тогда поехали.

  Арбат, как всегда, был оживлённым. Толпы туристов, гуляющих туда-сюда, сувенирные лавки с магазинами, стена в память о Викторе Цое, статуи Булата Окуджавы и Пушкина с Натальей Гончаровой – всё это и вправду напоминало Мише родную Покровку. Так что "месть" удалась.

  Но всё хорошее имеет вредную привычку заканчиваться слишком быстро. И вот не успели Миша и Стася по Москве нагуляться, как пришло время прощания. Миша должен был ехать на вокзал, а оттуда – к себе в Нижний.

– Ну, ты езжай, – сказал Стася. – А я доберусь сама. Ещё не слишком поздно. Как приедешь – напиши.

– Хорошо, Стась. Ну ладно, счастливо тебе. И спасибо за культурную программу. Всё было супер!

  На прощание поцеловались в щёки, потом, оглянувшись, помахали друг другу и разошлись. А вернее, разъехались. Идти пешком даже на маленькие расстояния у Стаси не было сил. Находилась за эти два дня так, что, казалось, ноги отвалятся. Даже на то, чтобы выполнить обещание зайти в булочную за хлебом, их не оставалось.

  "А ладно, картошка есть – подогрею, поем".

  На том и порешила.

  Порой одна только встреча способна изменить навсегда отношения двух людей, вступивших друг с другом в переписку. Дружба может перерасти во что-то большее, либо и вовсе закончиться разочарованием.

  Но ни того, ни другого не случилось у Стаси с Мишей. Два года прошло с момента их второй встречи, а они по-прежнему переписывались как друзья. Многое изменилось в их жизни, но между ними всё оставалось по-прежнему.

  Как и прежде, Стася писала другу о своих победах и неудачах, притом первых, к их взаимной радости, было гораздо больше. Повести и рассказы Анастасии Заречной (собственная фамилия – Лилькова – казалась девушке не очень красивой) печатались большими тиражами, издательства с нетерпением ждали её новых творений, чтобы напечатать. Гонорары, коими оплачивался Стасин талант, позволяли ей и её семье жить безбедно, хорошо одеваться и даже ездить за границу. Именно там, в Пальме-де-Мальорке, она и познакомилась с Витей Болотовым. Он, как и Стася, был писателем и тоже отнюдь не обиженным судьбой и издательствами. Его знаменитую повесть "Три белых лилии" Стася читала ещё в Москве, и это была действительно великолепная вещь, поражающая своей глубиной и вместе с тем – захватывающим сюжетом. Поэтому познакомиться с её автором Стася сочла за честь. Так и начался их бурный роман, который по приезду в Москву не только не закончился, но и разгорелся с новой силой. Родителям выбор дочери сразу пришёлся по душе. А что, жених перспективный, его романы в недалёком будущем обещают стать бестселлерами, а следовательно, и деньги будут литься, как из ведра. Да и самой Стасе, по всей видимости, быть знаменитостью.

  Может, Миша, которому она откровенно рассказывала о своей жизни, и завидовал немного её успеху, но не настолько, чтобы эта горькая капля мешала ему радоваться за подругу и морально поддерживать её в те моменты, которые для Стаси были отнюдь не радостными. А такие, как ни крути, бывают даже у больших счастливцев.

  Впрочем, самому ему тоже было чем похвастаться. Почти сразу же после окончания института его взяли штатным корреспондентом в "Остров Свободы". Будучи, во-первых, областной, а во-вторых, оппозиционной, эта газета не обещала солидных гонораров, но именно в ней Миша мечтал работать ещё когда учился в школе. И работа эта, несмотря на сложности, ему нравилась. А сложности, надо сказать, были. Может ли журналист, разоблачающий недобросовестных и вороватых чиновников и лживых политических деятелей, рассказывающий об их нечестных делишках, чувствовать себя в безопасности? По крайней мере, в нашей стране. А ведь эта категория людей весьма состоятельна, и заставить журналиста замолчать для неё не такая уж и большая проблема. Тем более, когда власти отнюдь не на стороне этого журналиста.

  Больше всего причин ненавидеть его было у полпреда Громашева, который поддерживал замечательные отношения с Ядовцевым, а тот в свою очередь был близким другом самого президента и его потенциальным преемником (в честные выборы уже давно никто не верил). Именно Громашев был главным героем Мишиных публикаций. Наверное, во всей области не существовало ни одной крупной махинации, будь то сфера образования, здравоохранения или сельского хозяйства, от которой бы Громашев не получал свой процент.

  Разумеется, полпред был не в восторге оттого, что все эти факты оказывались в статьях Михаила Кравцова. Попытка заткнуть ему рот денежным кляпом успеха не возымела. Громашев злился. Видимо, по его наущению было по местному телевидению состряпано "воззвание к нижегородцам", где в формате ток-шоу вопрошалось: кого вы слушаете, граждане? Этот Кравцов чуть ли не с пелёнок завербован американским ЦРУ, и его цель – подорвать престиж России. Ради этого он не погнушается никакой ложью, ибо американцы ему за это щедро платят.

  "Послушал, какое я, оказывается, чудовище, – писал Миша Стасе, – аж самому стало страшно. Приснится такое среди ночи – мало не покажется".

  "А статьи свои писать тебе не страшно?" – спрашивала в ответ Стася. Она, хоть и жила в Москве, а всё же читала его статьи, как, собственно, и он – её книги.

  "Ну, страшновато, конечно, – был ответ. – А что делать? Работа такая".

  Однако о том, чтобы сменить работу или выбрать другое издание – не оппозиционное, Миша даже не заикался. Да и Стася на эту тему не заговаривала. Она уже по собственному опыту знала, что переубедить Мишу невозможно.

  Писал он ей не только о работе, но и о личной жизни. Сколько радости было в его письме, когда Люба согласилась стать его женой! Свадьбу назначили на август.

  "Приезжайте к нам вместе с Витей. Люба будет очень рада с тобой познакомиться".

  Они действительно познакомились, но увы, не на свадьбе. Стасю поразило последнее письмо друга. Вроде Миша писал о бытовых делах, но какая-то тревога чувствовалась между строк. Словно на сердце у автора была какая-то тяжесть, о которой он не сказал ни слова. В конце он ещё пожелал Стасе с Витей долгой и счастливой жизни. Как будто чувствовал, что "видятся" последний раз. А через день он был застрелен у дверей собственного дома. До свадьбы оставалось около двух недель.

  На похороны в Нижний Стася приехала без Вити. Он никак не мог понять, зачем его девушка, всё бросив, мчится хоронить того, с кем в реале виделась всего два раза. Но отговорить Стасю не смог.

  Там она и познакомилась с Любой, а также с Мишиной роднёй: отцом, матерью и братом Григорием.

– Стася Заречная! Мишенька столько о Вас рассказывал! – слышала она отовсюду. – Мы так хотели, чтобы Вы к нему на свадьбу приехали, а не получилось…

– Упрямый был наш Мишенька с детства! Как что-нибудь в голову вобьёт, обязательно сделает по-своему.

  Да, правы его родители. Ничего порой не бывает для человека столь губительным, как его собственное упрямство. Ну, чего его потянуло в эту журналистику? Мог бы, как и Стася, пойти в литературу и, вместо разоблачительных статей, писать исторические романы. Ведь он так хорошо рассказывал ей историю своего города, и слог у него хороший. Мог бы, как и его отец, закончить исторический и пойти преподавать. Этим же путём, кстати, пошёл Григорий, учащийся на втором курсе.

  Видя своего друга в гробу, бледного, как полотно, Стася никак не могла поверить, что Миши больше нет. Хотелось ущипнуть себя, чтобы проснуться, но увы…

– Я ещё заметила, – делилась Люба со Стасей. – Миша в тот день был каким-то странным. Вроде бы ничего особенного, но как-то, что ли, грустно было у него на душе. Может, он чувствовал, что с ним что-то сделают.

– Наверное. Он и письмо мне написал такое… И, кстати, очень много писал о Вас.

– Мне о Вас он тоже много рассказывал. Я, честно признать, сначала даже ревновала.

– Да нет, мы просто друзья. А любил он Вас.

– Потом я это поняла. Кстати, Миша давал мне читать Ваши рассказы. Они замечательные!

– Спасибо, Люба.

  Вернувшись домой, Стася первым делом взялась писать новый роман. Снова и снова вспоминала она минуты, часы, проведённые с Мишей в реале и в сети, записывала всё, стараясь не упустить ни одной детали. И, увлечённая работой, порой забывала смотреть на время и засиживалась до глубокой ночи.

  Наконец, роман "Про Мишу Кравцова" был написан, и девушка отнесла его в "Интересные новшества".

  Артур сперва отнёсся к её новому творению с любопытством. И оно вселило в сердце Стаси надежду. Но когда она пришла к нему за ответом, её словно окатили из ведра ледяной водой.

– Я пошарил в Интернете, проверил, кто такой этот Ваш Кравцов. Очень сожалею, Стася, но принять Ваш роман я не могу. Видите ли, репутация обязывает. И вообще, мой Вам дружеский совет, выбросьте его. Ну, зачем Вам лишние разговоры? Ни к чему Вам афишировать свою дружбу с сомнительными личностями.

  От обиды Стасю аж в жар бросило. Как? Назвать Мишу сомнительной личностью! Такого хорошего, замечательного.

  Но с отказом пришлось смириться, ничего не поделаешь. Проглотив обиду, девушка пошла в "Простую жизнь". Калиновский тоже встретил её роман с интересом. Но когда прочёл, наотрез отказал.

– Вы же знаете, Стася, как я к Вам хорошо отношусь. Но напечатать не могу – не хочу лишних неприятностей. Этот Кравцов, говорят, в Америке жил – тёмная это история. Верю, верю, что это неправда, но если люди думают именно так…

– Да брось ты это дело – не заморачивайся, – советовал ей Витя, когда Стася, получив отказ ещё в трёх издательствах, рассказывала ему о своих злоключениях. – Всё равно ничего не добьёшься – только отношения испортишь. Оно тебе надо?

– Но Миша мой друг, – робко возразила Стася. – Был.

– Понимаю, но этим ты его всё равно не вернёшь. Подумай лучше о себе, о нас.

  "Пожалуй, Витя прав", – подумала девушка и положила распечатанный роман в дальний ящик стола. Совсем выбросить то, что так долго писала, у неё не хватило духу.

  А жизнь обещала сюрпризы – один другого приятнее. Новый роман "Не обещай меня беречь", который Стася дописала вслед за этим, имел большой успех. Наверное, не было в Москве, да и во всей стране, за исключением разве что совсем уж глухомани, того, кто ни разу не слышал бы о нём. Имя Анастасии Заречной слышалось по радио, телевидению, мелькало на сайтах "всемирной паутины". Витя, чьё имя было не менее известно широкой публике, от души радовался триумфу своей невесты.

  Да, невесты. В тот же вечер, когда счастливая Стася вместе с родителями и подругами праздновала свой успех, он подарил ей кольцо – золотое, с коричневым топазом – и сказал те заветные слова, которые девушка ждала с замиранием сердца:

– Стася, выходи за меня замуж.

  Назавтра пригласили в гости всех друзей, подруг, родных, и Витя торжественно объявил, что отныне он и Стася – будущие муж и жена.

  Шёл март-месяц, весна была не за горами. А с нею неумолимо приближалось и то, что Стасю ещё совершенно не волновало, но что впоследствии сыграло в её судьбе роковую роль, – президентские выборы. В том, что новым главной государства станет Ядовцев, едва ли кто сомневался. Всё было заранее определено сверху и спущено вниз в виде тайного заказа.

  Стася, никогда не интересовавшаяся политикой, и в этот раз осталась безучастной, продолжая, как и прежде, писать рассказы весьма далёкие от всех этих политических дрязг. Их печатали, читали, платили гонорары – а значит, жизнь сложилась. На личном фронте всё тоже шло как нельзя лучше – в августе Витя станет ей мужем. Что ещё для счастья надо?

  Однажды майским вечером Витя сообщил Стасе, что задумал написать балладу о реальной жизни, а недели через две, наконец, прочитал ей.

  Стася была очень удивлена:

– С чего это тебя вдруг в политику потянуло?

– А что делать, зая? В издательстве сказали – я и написал. Как тебе?

– Красиво, но как-то нереально. Слишком уж тут всё хорошо. И президент нереально хороший.

  К её неожиданности, Витя ответил спокойным согласием:

– Да конечно, всё туфта.

– А зачем тогда писал? – поинтересовалась девушка, с трудом обретя дар речи.

– Потому что если я это не напишу, – объяснил Витя, – моей карьере, считай, хана. Меня тогда внесут в "чёрный список", и мои романы потом ни одно издательство не возьмёт.

– Ты думаешь, президент лично будет это контролировать? – засомневалась Стася. – Или его администрация?

– Президент, может, и не будет. Но есть такая вещь как самоцензура. Вот почему твой роман про Мишу не брали? Вряд ли им всем из администрации звонили и запрещали.

  Да, пожалуй, разумные вещи говорит Витя. Если уже поступил заказ, его невыполнение может дорого стоить, слишком дорого. Поэтому Стася не осуждала жениха. Не сам он пошёл на лизоблюдство. Да и не стал бы он этого делать по своей воли. Виноват ли Витя, что так сложились обстоятельства, что его, по сути, заставили? А когда заставляют, тут уж два выхода: либо наступить на горло собственной песни, спрятав свою гордость куда подальше, либо пострадать за своё упрямство.

  Бывает, правда, в запасе ещё парочка вариантов – таких как уехать за границу или бросить писать, но оба казались Стасе нереальными. За границу уехать – это только на словах просто. На деле же это масса проблем – и с бумагами, и с обустройством. Да и тяжело всё-таки жить в чужой культуре, с чужим языком.

  Бросить писать – это и вовсе нереально. Это, пожалуй, даже страшней, чем сама смерть – это значит похоронить себя заживо.

  Так что, получается, нет у Вити другого выхода. Точно так же, как в своё время его не было у Горького, у Маяковского, у Шолохова.

  Июльское солнце, словно медный шарик, закатывалось за горизонт, подмигивая на прощание в окошко своими озорными лучами, а заодно унося с собой изнуряющую жару – частую спутницу летных деньков. Вдали небо окрасилось розовыми полосками. Деревья во дворе, одетые в зелёные шали из листьев, казалось, даже распрямились в предвкушении приятной ночной прохлады.

  Как же хорошо было бы сейчас стать одним из этих деревьев, одним из облаков, что ласкало солнце! Да и просто туда, на улицу. А не сидеть в этой душной (несмотря на работающий кондиционер) комнате и барабанить по клавиатуре всякую ересь. Но от этого никуда не денешься, есть такое слово – надо.

  Снова и снова Стася вспомнила тот разговор с Артуром, который, собственно, и стал причиной теперешних мук.

  "Вы очень хорошо пишете, Стася, – говорил ей Артур. – И я как издатель Вами доволен. Но все Ваши повести – они, как бы это сказать, – погружены в частности, что ли. Нет, они, конечно, хороши, но писателю такого уровня, как Вы, неплохо бы написать нечто более глобальное, скажем, о России в целом… Да не робейте Вы так, я уверен, Вы справитесь. Главное – позитива побольше. Ну, и немножечко про Ядовцева – всё-таки он наш президент".

  Мог бы просто сказать: "Напиши оду Ядовцеву, какой он хороший, и как при нём жить хорошо".

  Само слово "позитив" Стасю не пугало. В конце концов, почти во всех её произведениях царил хэппи-энд: герои были довольны и счастливы, успешно преодолев трудности, жили в любви и согласии. Но Артур ясно дал понять, что на этот раз без трудностей желательно обойтись (какие могут быть проблемы, когда страной правит Ядовцев?). Любовь – это, конечно, хорошо, но пусть, помимо друг друга, герои любят и нашу великую страну и помимо личного счастья, пусть возрадуются и тому, что видят вокруг.

  Безусловно, доброго и красивого в мире много, но как найти красоту в том, что дети порой не могут попасть в первый класс, потому что мест не хватает, а попав, подвергаются унижениям, откровенным поборам, а вдобавок их ещё плохо учат? Что есть доброго в том, что старые и больные люди постоянно недолечиваются оттого, что в поликлиниках и больницах у них вымогают взятки, на которые у них не хватает пенсии? И как борется с этим правительство Ядовцева, переводя образование и здравоохранение на самоокупаемость? Оно же попросту узаконивает поборы.

  Ещё труднее восхищаться вечно растущими тарифами на услуги ЖКХ и проезд на транспорте. Ладно, Стася небедная, может платить, но ведь для некоторых это деньги, и немалые. Они буквально от своего последнего куска хлеба их отрывают.

  Можно ли также увидеть доброе там, где целые семьи выселяют из домиков, которые они строили, не жалея сил и финансов, надеясь прожить в них долгую и счастливую жизнь? И всё потому, что на их землю положил глаз кто-то важный и денежный.

  Как же во всём этом позитив найти? Разве что закрыть на это глаза, представив, что всего этого нет. И писать то, что представляется. Так ли уж трудно выдать желаемое за действительное?

  Решив так, Стася честно взялась выполнять заказ. Но с самого начала что-то не заладилось – всё шло как из-под палки. Никогда прежде Стася не переписывала что-то по стольку раз, то стирая целыми страницами, а то, напротив, добавляя то, что пару дней назад сама же и удалила. Более того, её ни на минуту не покидало гадкое чувство. Как будто бы она ест слизкую вонючую кашу. Но, увы, этой каши остаётся ещё много, и всю её надо съесть. Иначе получишь подзатыльник. И она давится, с трудом преодолевая тошноту, но ест, буквально заталкивает в себя. А после "трудов праведных" возникает непреодолимое желание помыться в душе – с мылом и мочалкой.

  "Скорей бы уже дописать, отдать и забыть", – думала Стася каждый раз, когда садилась за работу, и с тоской вспоминала, что не с тем, отнюдь не с тем чувством она писала прежние романы.

  Тогда каждая страница, каждое слово было написано с любовью, а герои становились Стасе так близки, словно она много лет прожила с ними бок о бок. Она порой видела их во сне, говорила с ними. Их образы, запечатлённые на страницах, получались живыми и яркими – не то что эти "бронзовые куклы" из нынешней писанины. Те любили, ненавидели, смеялись и плакали, радовались и страдали. Эти же денно и нощно только и делали, что натянуто улыбались.

  Так изо дня в день, преодолевая отвращение, Стася, наконец, добралась до того момента, когда мучения уже вот-вот закончатся.

  Стрелки часов уже давно зашли за двенадцать, небо окрасилось в траурный цвет. Глаза слипались, как будто кто-то в шутку измазал веки куском пластилина.

  "Пойду спать, – решила Стася, у которой голова уже почти ничего не соображала. – Завтра допишу".

  Помылась девушка, как обычно в последнее время, очень тщательно. А вскоре она уже лежала в своей постели, убаюканная пением сладкоголосых птиц.

  Снилось ей, будто стоит она в Третьяковке перед картиной, где изображён Михаил Черниговский в ставке Батыя. А рядом с картиной – Миша. Живой, невредимый, такой же, как и тогда, когда приезжал в Москву. Он молчал, но смотрел на неё с такой скорбью и упрёком, что Стася поспешно перевела взгляд на картину. Михаил с картины, казалось, тоже смотрел на неё, и в глазах его тоже был укор. "Я за веру Христову смерть принять не убоялся, – словно говорил его взгляд. – Тебе же, Анастасия, погибель мученическая не грозит. Ни бивать тебя не будут, ни голову отрезать. Чего же ты супротив совести своей идёшь?"

  Стася снова взглянула на Мишу. Ничего не изменилось – он глядел на неё всё так же. Девушка чувствовала себя крайне неуютно. Не смея поднять глаза и посмотреть на обоих Михаилов, она опустила голову, словно нашкодивший котёнок…

– Вы шутите? – Артур был удивлён и напуган одновременно, хотя какая-то толика надежды ещё теплилась в его сердце.

– Нет, в самом деле, ничего не написала. Вдохновения не было. А без него, хоть убейте, писать не могу.

  Когда до Изгаршева, наконец, дошло, что это не шутка, остатки самообладания покинули его. Его лицо тут же сделалось багровым от ярости.

– То есть, как это не можете? Вы что, издеваетесь? Мои планы летят к чёртовой бабушки, а у неё, видите ли, вдохновения нет! Вы хоть соображаете, как Вы меня подвели?

  Думала ли Стася когда-нибудь, что Артур может так орать? А ведь доселе ни разу не повысил на неё голоса.

– Ну, извините, Артур, – пробормотала она. – Я думала…

– Во-первых, Артур Борисович. А во-вторых, непонятно вообще, каким местом Вы думали? Я считал Вас серьёзным автором, но, видимо, я ошибался, – продолжал он уже другим тоном, куда более спокойным. – Очень сожалею, Анастасия Петровна, но дальнейшее наше сотрудничество едва ли возможно. Всего хорошего!

  На этом он демонстративно взял в руки телефонную трубку, показывая, что разговор окончен.

– Счастливо оставаться, – с трудом проговорила Стася, прежде чем выйти из кабинета.

  На улице, несмотря на июльский полдень и жарящее с высоты солнце, было холодно. Небо простиралось над головой, бессмысленно-серое. Машины, дороги, бетонные здания с рекламными плакатами – всё это, казалось, убивало город своей серостью, проникая в душу и вынимая оттуда все краски, чтобы потом их безвозвратно проглотить. Оно же и создавало ощущение холода. А может, вовсе не причём был здесь пейзаж?

– Ты что, серьёзно, взяла и порвала? – Витя был явно ошарашен.

– Понимаешь, – оправдывалась Стася. – Не могла я эту грязь писать.

– Но ведь ты почти дописала вроде как.

– Почти. Но если б ты знал, как мне было тошно!

– Ну, ты дура, Стаська! – проговорил Витя. – Ты ж себе, считай, всю карьеру испортила. А всего-то, подумаешь, один раз бы написала не то, что хочешь. Ничего бы с тобой не случилось.

– Но ведь страшного и так не случилось, – робко возразила Стася. – Не убили же меня, в конце концов.

– Разве что. Но вот жизнь ты себе сломала.

– Посмотрим, – отвечала Стася как можно беспечнее.

  Но почему, почему он не понимает? Неужели во всём мире нет ни одного человека, который бы Стасю сейчас поддержал, утешил, вселил в сердце надежду, что всё изменится? Почему именно родные, близкие люди, от которых мы этого больше всего ожидаем, порой оказываются не утешителями, а злобными палачами? Вместо понимания слышим от них упрёки, вместо поддержки – запугивания. Снова и снова они, будто серной кислотой, растравляют наши душевные раны, суля, кроме беспросветного настоящего, не менее беспросветное будущее.

  Родители Стаси в этом смысле не были исключением.

  "Своим упрямством себе всю жизнь ломаешь, – говорила мама. – Не будут тебя печатать – и что? Будешь всю жизнь работать "на дядю", сидеть по восемь часов в пыльной конторке, а получать копейки. Для чего ты тогда, спрашивается, литературный заканчивала?".

  "Вот я думала: как состаримся мы с мамой, уйдём на пенсию, – вторил ей папа, укоризненно качая головой. – А Стася, умничка, будет нас кормить. А так, видимо, придётся нам до самой смерти работать. Потому что Стася, такая гордая, сама будет жить на три копейки. А всё потому, что приснился ей кто-то там, не так посмотрел".

  "Миша – не кто-то там, – возразила Стася. – Он мой друг".

  "Такой же дурак, как и ты, – безапелляционно заявила мать. – Вы оба не в реальном мире живёте. Всё какие-то идеалы в голове".

  "Вбили себе в головы какую-то высшую справедливость. Давно бы уже повзрослеть пора".

  Вот и Витя так же. И подруга Нина, которой Стася позвонила сразу же после того, как жених, попрощавшись, ушёл к себе домой, тоже начала, выслушав, пенять на её глупость.

– С ума сошла! Ну, написала бы – что тебе стоит? Хочешь жить – умей вертеться. Это жизнь. Да, хреново тебе будет, Стаська! С твоим-то характером.

  "Все против меня", – думала девушка с горечью, сидя за столом в своей комнате и глядя в окно.

  Никогда прежде она не чувствовала себя всеми брошенной, покинутой, как сейчас. Никто, никто в целом свете не может понять её чувств. А Миша бы понял. Он бы обязательно понял – будь он жив.

  Звёзды уже давно зажглись на тёмном небосклоне, словно маленькие невзрачные лампочки, затмеваемые светом уличных фонарей.

  Неожиданно одна из них на мгновение вспыхнула ярким голубоватым светом, словно подмигнув сидящей за столом девушке. И, помигав ей ещё чуть-чуть, так же вдруг погасла, вновь сделавшись тусклой.

  "Чудеса да и только, – подумала Стася. – Или всё это мне мерещится?".

  И почти в то же мгновение на подоконник с обратной стороны сел голубь. Благодаря свету в комнате Стася могла видеть, что он с головы до хвоста весь белый, без единого пятнышка.

  "Голубь? Ночью? Как странно!"

  Где-то с минуту ночной гость смотрел на девушку, прежде чем, расправив белоснежные крылья, взмыть в небеса.

  Понимая, что заснуть ей сегодня ещё долго не удастся, Стася тихонько включила радио. Волна, которую она выбрала наугад, тут же откликнулась песенкой, любимой с самого детства. Будучи маленькой, Стася обожала вертеться перед зеркалом, пританцовывая, и напевать:

  "Кленовый лист, кленовый лист,

  Ты мне среди зимы приснись…

  Приснись, приснись,

  Рыжий лист кленовый".

  И сейчас эта песня звучала по радио, прогоняя прочь тоску и отчаяние. Вместо неё в сердце вселялась надежда, тёплая и яркая, словно весеннее солнышко.

  "Не отчаивайся, Стася, – пронёсся в её мозгу Мишин голос. – Всё будет хорошо".

  Ивлев: начислено три копейки, Митрофанов – тоже три копейки. Далее Зосимов, Филиппова, Кравченко, Савицкий – всем по три копейки. Итого… Да, ещё Крокодилов, директор предприятия. Ему миллион рублей. Итого получается… миллион рублей восемнадцать копеек.

  Худо-бедно разобравшись с фондом заработной платы, Стася закрыла "1С" и посмотрела в окно. Да, завозилась она с этой бухгалтерией! В чёрных сумерках с неба свисал серп-полумесяц. Звёзд было почти не видно. А жаль!

  Впрочем, не этого Стасе было жаль по-настоящему и даже не того, что вместо написания новых романов она вынуждена сидеть до глубокой ночи и разбираться с этой жуткой бухгалтерской программой. Ей было жаль, что Витя больше не придёт, не позвонит, не скажет: "Я тебя люблю!". А если даже он вздумает это сделать, Стася его прогонит. Да, прогонит, потому как не прощает предательства. Вот чего, оказывается, стоила его любовь! Когда она была успешной и знаменитой, подавала большие надежды, он её на руках носил. Но как только издательства стали снова и снова отказываться её печатать, куда-то и любовь его подевалась. Витя мог неделями не звонить, а когда Стася звонила ему сама, отвечал сухо. А вчера она и вовсе увидела его с другой девушкой. Они шли в обнимку, целовались, а Стасю, казалось, и вовсе не замечали. Только один раз его новая пассия повернула голову в её сторону и небрежно бросила: