Читать книгу Ямы мои - О.Покровский - Страница 1
ОглавлениеУпомянул недавно в разговоре мельком, что находилось, де на месте теперешней моей работы то-то, да то-то, и услышал в ответ категоричное «Нет». Не было, мол, вблизи ничего подобного, потому что, видите ли, оппонент мой родился и вырасти сподобился именно здесь.
–И быть- говорит: – Не могло, потому что тогда бы я знал.
Мне бы, самое-то логичное и правильное- начать ему рассказывать о старой Самаре, о посёлках и слободках, о стихийном разрастании во времена оны города от старого центра вширь безо всякого утверждённого плана, но… Вижу- не проймёшь. Не примет человек истории, отличной от той, которую … всё одно, он не знает. А другие- те, кто знаком с Самарой не понаслышке, моего много поболе, из документов почерпнутого, помнят. Ну оно, разумею, супротив документа не попрёшь, да и смысла в этом- ровным счётом никакого. Только… по иному вопросу сколько ни закидывай удочки самым из окружающим понтов… авторитетным, да в теме сведущим, результата – ноль. Да попросту и нет информации о чём-то, будто и само этого «что-то» не имело места быть. Настолько, всегда, многое было обыденным, неинтересным, и вроде бы существовать должным вечно, что ни в чью казённую чиновную голову не приходило сделать про это какой-то записи. Так пожило-побыло это «вечное», да благополучно и растаяло, как во времени, так и в людской памяти, на простое, привычное и близкое, не гораздой.
Схожая ситуация и с Ямами, от которых осталась всё же частичка. И, коли уж выпала мне доля прожить там некоторое количество лет, наблюдая с интересом совершенно новые для видавшего ранее исключительно деревенскую неторопливую жизнь мальца, картины городского уклада, попробую описать собственные свои впечатления. Таки бросьте сказать о том, как может шпендик, вчера ещё скакавший верхом на свинье, пасший скотину, варившийся в деревеньке о тринадцати домах, понять, осмыслить и запомнить столько незнакомого. Возможно потому и разобрался, да запомнил, что небом и землёй явились житие сельское и городское. Что впечатления оказались настолько сильными и впечатались в подкорку на всю жизнь. Не верите? Сказать по-правде, и сам не то, чтобы не верил, а и не думал об этом допрежь того, как взялся описывать, кратко – сперва представлялось- сами Ямы, некоторых их обитателей, пару-тройку местных предприятий, и собственные свои похождения середины семидесятых. Цепная же реакция, оказалось, происходит и в выуживаемых из тёмных извилин воспоминаниях тоже. Описываемые друзья манят на свет своих приятелей; школа напоминает о мероприятиях внешкольных; а, скажем, игры в кучах насыпанной глины- отчего-то о визите в детскую стоматологическую клинику. Крэкс- фэкс-пэкс- и уже не я властелин повествования на определённую тему, а некое подобие Кракатау, рвущееся из туманных глубин памяти стало хозяевать моими пальцами, мучающими кнопки старой «Клавы». Слой за слоем лавово выплёскивается наружу и, едва не бессознательно преобразованное по минимуму мною, застывает, преобразовываясь в буквы, слова и предложения, чтобы назавтра оказаться под слоем новых, ещё горячих фраз и абзацев.
И, как знать, не окажется ли что-то из нагромождения детских воспоминаний, сознательно изложенных не в хронологическом порядке, уже завтра нужным очередному заинтересованному человеку, оказавшись единственным найденным по запросу свидетельством. Ведь вставили же несколько лет назад выдержки из моего крымского отчёта в материал об одном из объектов города… Посему отброшу размышления о том, хорошо, либо дурно написаны отдельные отрывки, и читабельно ли и информативно повествование в целом, сконцентрировавшись на практически автоматическом записывании диктуемого памятью…
Усну, бывает, и приснится мне брошенный дом. Всегда узнаваемый. Всегда один и тот же. Откуда знаю? Это наш бывший дом и возможно, частично он ещё существует. Я и сам участвовал в его разборке и проколол ногу, не заметив гвоздя. А после его куда-то увезли. Поэтому и думаю, что где-то, да кто-то, может, и собрал какую его часть и пристроил к своему дому.
А мне он снится целым, крепким, живым. В нём, в снах, можно жить. Он будто ждёт именно нас. Подразумевается, будто вокруг стоят в прежде существующем порядке соседские строения, заборы, высоченные карагачи, бузина, вишни, но из людей кроме меня никого… Иногда удаётся посмотреть на нереальный мир изнутри дома, через окно.
Дом наш №28 был в переулке предпоследним. Сразу за нами он заканчивался тупиком и воротами соседей. Дети их- Ринат и Флюрка, были много меня старше, интересы их были вне наших тогдашних игр и само собой, друг друга мы не замечали. А по адресу пер. Ухтинский 26 обитали Наумовы, и хоть их сын тоже был старше, разница была не такой большой. Старый чёрный кот Васька, доставшийся нам вместе с домом, гонял их собак. Этот паразит, кроме всего прочего оставивший шрам на ноге моего двоюродного брата, вообще ненавидел собачье сословие. Всё. И гонял их всюду. Будто зная заранее, что смерть свою примет именно от них, прокушенный и хрипящий попытавшись безуспешно взобраться на забор, но всё понявший, принявший, повернулся и уполз на кладбище, чтобы затихнуть навсегда среди могил. Вечером я потащил туда мать, надеясь, быть может, отыскать его ещё живым, принести домой и спасти. Убей, не помню, нашли ли мы его, или зря до темна проблуждали среди оградок.
Вообще был он злющий тип и поначалу хотели мы от него избавиться, для чего родственник, Сашка Клевцов, посадил бедолагу в мешок, запрыгнул на велик и отвез ссыльного на Речную, за жэ.дэ.пути. Но вернулся Васька почему-то раньше Сашки, и когда тот приехал рапортовать об удачной операции по депортации, вздыбил загривок и спрятался. Попытка эта была единственной. Тем более, как оказалось, Василий верховодил над окрестными хвостатыми. Частенько весной меня несколько пугало даже собрание 20-25 Васек, Мурзиков и Мурок на карагаче перед домом, причём наш чёрный агрессор сидел в середине и чуть выше других. Но всё было чинненько, благородненько и без обычного в таких случаях ора и драк.
Пытаюсь десятилетия спустя оценить длину нашего Г образного переулка. Принимая во внимание участки, дома и хозяйственные постройки, выходит у меня, что это метров 120, а то и до 150. И расстояние это преодолевалось иногда по грязи, а бывало, что и по занесённой снегом узкой извилистой тропке. Впрочем, идти дальше, до самой улицы Горной, предстояло точно таким же манером. И особой беды, и неудобства никто из нас тогда не испытывал. Мыть и чистить обувь было почти так же привычно, как и руки.
Развлечений детских «Ямы» предоставляли полный пакет. Сначала вспомню про библиотеку. Захотелось мне лет в восемь с небольшим записаться в библиотеку и мать в ближайшую субботу меня повезла записывать. И я подсел. Каждые две недели начал с утреца на «девяточке» доезжать до Пензенской, где пересаживался на трамвай и выйдя на Урицкой оказывался в детской городской библиотеке. Проводил за перебиранием тамошних сокровищ часа полтора, причём уже тогда отметил, что самые интересные вещи чаще всего потрёпаны и пахнут по-особому. Кстати, до сих пор нюхаю книги и чем-то ненормальным считать это отказываюсь.
Так вот, едва отойдя от стола библиотекарши и углубившись в проходы меж полками попадал словно в другой мир. Будто с каждой полки тебя окликали, разворачивали перед твоим жадным взором названия одно другого занимательнее и замечательнее, и я не выдерживал. Четыре-пять книг тащил домой всегда. Поначалу библиотечные работники даже мать вызывали на беседу. Казалось им, что нельзя в таком возрасте читать столько и таких иногда недетских книг. Она же, педагог по образованию, сумела объяснить и разложить по полочкам быстрое продвижение моё от литературы по возрасту к всё более и более серьёзным и толстым вещам. Тогда они махнули рукой и ограничивать выбор больше не пытались.
Поход же за книгами вместе с друзьями и вовсе превращался в путешествие. По пустым ещё с утра улочкам частного сектора направлялись пешком до самого трамвая. Интерес для нас тогда представляли кнопки электрозвонков на калитках некоторых дворов того же, например, Второго Переулка. Замолчав за несколько шагов до замеченного звонка, подталкивая плечом и подначивая друг друга, нажимали кнопку, довольно хохотали и резко ускорялись, стараясь избежать трепания ушей. Домой возвращались тоже пешком, то и дело вынимая и, если не читая, то хотя бы разглядывая картинки в своих книгах, громко делясь мыслями по поводу увиденного.
Случались у нас и запрещённые походы на «Крытый». На сэкономленные общие 15-20 копеек покупали пирожок, семечек, а то и просили усатых весёлых южан в фуражках -«Дядь, завесь нам самую маленькую гранатку на 15 копеек». Уж не знаю, были ли тогда гранаты по 15 копеек за штуку, но раза два нам удавались такие покупки.
У рынка можно было дождаться и нашей «девятки», все борта которой мы считали тогда самыми быстрыми троллейбусами, и нам казалось, что ни на одном маршруте больше так не гоняют. Обычно шиком считалось, стоя у заднего стекла и едва касаясь поручня, не болтаться сосиской на частых поворотах и многочисленных ухабах. На своей остановке мы выходили, но по домам расходиться не спешили. Мы же были такими взрослыми и самостоятельными сейчас, а дома что? А дома –сим-селявим- снова сделаемся детьми, и родители как всегда не смогут придумать ничего лучшего, как приставать с проверкой уроков, которые частью почему-то были даже не начаты выполняться. Воскресный день, многообещающе начавшийся таким весёлым утром, сменялся самым обычным вечером. И мы догуливали последние час-полчаса свободной вольготной беззаботности, долго толкались и прощались, после чего каждый мчался домой. Кто бы тогда знал, как сквозь толщу десятилетий, вспоминая такие моменты, захочется хоть разок ещё так же завалиться в тепло, сбросив пальто и валенки под вешалкой на полу, и услышать материнское –«А одежду Пушкин будет убирать? А ну, быстро! И мыть руки!»
Ан, нет. Всему своё время, и ты давно уже сам откричал собственным детям все команды, которые когда-то так тебе мешали наслаждаться жизнью.
Живя в деревне, всегда просился летом в город, а перебравшись в город, естественно, хотел на лето в деревню. И пока некому и некогда было моё сопливое величество туда сопровождать, болтался я по своему курмышу. Зрелище- сейчас понимаю-было то ещё… Нечёсаный после сна; обросший по причине дичайшей нелюбви к процессу стрижки- как нить расскажу, ибо причина этого вполне достойна рассказа; одетый исключительно сообразуясь с образом, примеренным на себя только что, чаще- пирата, индейца, либо бродячего ковбоя- искателя индейских сокровищ, то есть драные джинсы, завязанная узлом на тощем пузе клетчатая рубашка и хронически драные кеды – это был типичный летний я лет восьми-десяти. В кедину зашнурован раскрытый нож, на брюхе- ремень с кобурой, из которой торчал револьвер с отломанным дулом, а на спине на шнурке на манер капюшона древнее плетёное сомбреро- современный бомж такой одёжей, думаю, побрезговал бы, а мне тогда- самое то. Чем более злодейский, дикий и потрёпанный вид, тем, казалось, большее уважение буду внушать случайно встреченным бледнолицым ямчанам. И айда-ушёл в одиночку по пыльным пустым улицам и кривым прокалённым переулкам. Общался, конечно, со всеми встреченными, но компания у нас своя, и игры с чужими не приветствовались. А свои, понимаете ли, люди, конечно, вольные, однако родители для неких своих амбиций регулярно то одного, то другого из друзей возили невесть куда и зачем. Про себя-то я знал, где бываю и с кем, а вот их отъезды как-то выбивали из Наталия колеи заранее намеченных племенных мероприятий. Так что иной день до вечера так и бродил один, а не то с Диком на верёвке, которому бы дома в теньке в удовольствие поваляться вместо блуждания по солнцепёку.
Зато солнце любили вишни, в изобилии произраставшие вокруг наших домов. В выходной, бывало, Наталия Наталия скажет –«Что-то вареников с вишней хочется», и мы сразу на крышу пристроя. Крыша горячая, чёрная, с неё так удобно обрывать крупные тяжёлые ягоды с верхних вишнёвых веток безо всяких лестниц. Полчаса, и едва не ведро собрано. Моего, само собой, терпения на большее не хватало, и я исчезал в неизвестном направлении. А по прибытии моём назад вареники бывали уже готовы и тётки наделяли меня этой ещё горячей вкуснотой. Кстати- вишни при этом меньше, кажется, не становилось и частенько в будний день, отдыхая от индейско-пиратских странствий, ложился я на живот на край крыши, рвал самые тёмные ягоды и лопал не вставая. В такие минуты про деревню как-то не думалось.
На углу Третьего переулка и улицы Авиационной в самом крайнем доме жил-поживал наш друг Стасик. Само собой, бывали мы у него часто. И просто приходили погулять, да поиграть, и идя из школы крюк получался не больше километра. Дома и в саду особо ничего интересного не запало в память, а вот когда уходили мы по его улице в самый, считай, конец, так там и играть в те же машинки- модели за 3.50, выполненные в масштабе 1/43 отчего-то интереснее было и открывался вид на железнодорожный мост. Более того, иногда наши «автогонки» прерывались просмотром того, как малюсенькая длинная гусеница-поезд переползала через реку по ажуру тонюсеньких проволочек. В такие моменты так хотелось оказаться в вагоне, что играть делалось скучно и как-то получалось, что почти всегда молча мы направлялись по домам, прощаясь с кем-либо по мере приближения к его двору. Последние минут пять-семь приходилось мне идти в одиночестве, жили мы на самом краю у кладбища. Поднявшись с Горной, обычно я оглядывался и сверху наблюдал неимоверное количество крыш, подобное лоскутному одеялу, что шила мне в деревне бабушка, зелень деревьев и много-много неба… А выйдя на крыльцо ночью любовались мы многочисленными огнями, огоньками и огнищами, рассыпанными до самой Самарки и отсутствующими только лишь …на Татарском и Еврейском кладбищах же где-то в окрестностях Желатинки, за Новоурицкой. На Желатинке же тогда работала моя мать, и иногда брала меня с собой. Целыми днями там рисовал, читал, или бродил по территории. Из забав имелись там лабораторные белые мыши в клетках, но такие они, собаки, были шустрые, что запрещалось даже открывать клетки. И вскоре проситься к ней на работу я перестал.
Многие знают фирму «Юг», что на Авиационной. До сих пор для меня это кинотеатр «Искра». Наша Искра, нас там в пионеры принимали в первой половине 70х. До сих пор помню, как вчера бывшее, что домой каждый шёл нараспашку, чтобы все видели, что твой галстук самый-самый алый. И таким казалось тогда важным, чтобы все узнали, что ты уже больше не октябрёнок.
А до этого торжественного события в Искре все из нас столько раз смотрели фильмы и мультики, что, возможно, у всего класса не хватило бы пальцев этого сосчитать. По субботам в нашей школе 124 у младших классов было то ли два, то ли три урока, после которых в столовой мы получали пачку зефира или печенья, или маленькую почти квадратную шоколадку с животными, разными у всех, а иногда пирожное, после чего класс отправлялся в кино. По абонементу вход стоил 10 копеек. Уж и не припомню, Антонина ли Васильевна, или Зоя Ивановна водили нас, а может и обе вместе, но такого уж жёсткого надзора за собой мы не чувствовали. По пути даже могли незаметно отстать и заскочить к тому же Стасику Строкину на минуточку-две-три-пять…
В фойе нашего кинотеатра, как и в любом другом, впрочем, все стены обоих этажей увешаны были фотографиями с кадрами из художественных фильмов, анонсами новых картин и портретами актёров. На светлом втором этаже- стулья с дерматиновыми сиденьями. Кресла в зрительном зале были зелёной фанеры, тонкие и лёгкие. Моё место было в левой стороне шестого ряда. Если вдруг оно оказывалось занятым, сидящий там поднимался и изгонялся.
Каждый ямской шкет знал киномеханика Толика и считал, думаю, что только он сам и его друзья пользуются если не дружбой, то приятельством оного. Мы, естественно, тоже общались с Толиком запросто. Он даже мог изредка пустить нас на интересный фильм, на который мы опоздали, или не сумели купить билета. За такие благодеяния ему прощалось даже то, что всегда отбирал у нас ножики и рогатки со шпонками.
Вокруг «Искры» отлично было гонять на велике кругами. Асфальта ямские улочки, за исключением самых крупных, не знали, и возле дома ездили все по тряским грунтовкам. А тут –нате вам- асфальт, и никаких машин при этом. Не только мы- ближние, но и пацаны с дальних улиц приезжали понарезать круги. Мать поначалу остерегалась, что кто-то на большом велосипеде собьёт меня, но скоро успокоилась и я стал беспрепятственно один укатывать на асфальтовые круги.
Тут же, перед Искровским фасадом располагалось троллейбусное кольцо. Девятка, лучший и быстрейший троллейбус города- по крайней мере в этом уверены были все наши-делал здесь разворот. А вниз –к Горной и дальше-уже наверх тянулась улица Клиническая. С одной её стороны до Горной был частный сектор, с другой- автобаза и какая-то огороженная сплошным дощатым забором территория, откуда пацанва тырила постоянно аккуратные куски мрамора. У забора этого, заросшего клёном, мы часто играли, благо друг мой Олег Шашин проживал напротив. После же Горной Клиническая вся была частным сектором до самой то ли Лунной, то ли Белорецкой. То же, что сейчас считается Клинической тогда именовалось Первым переулком. На него и сворачивала «девятка» с Авиационной, когда направлялась от нас в город.
Кроме прочих учился в нашем классе Витька Кондратьев. Как и все мы был тощ, вихраст и готов удивляться новому. Жил где-то на Втором переулке и нередко, когда справившихся с домашним заданием начинали отпускать по домам, он меня, или я его три-пять минут ждали. Вышел- пошли часть пути вместе, не вышел- чапаю один.
Так вот, прочитали в «Родной Речи» рассказ про войну и выудили оттуда «Ауфвидерзеен». Оно-рассудили, хоть и немецкое слово, но ведь, вроде, хорошее, не фашистское вовсе. Идём, бывалоча, с Витьком, трепемся, а как к его повороту подойдём, он свернёт, пройдёт метров десять-пятнадцать, обернётся, махнёт рукой и –Ауфвидерзеен! А голосок у него с лёгкой такой хрипотцой… И я ему, уже тоже пройдя сколько-то-Ауфвидерзеен. И вроде мы такие грамотные оба.
На его улице, минутах в трёх, чаю, от Горной, стоял мосток каменный. Ручеёк тёк в сторону Белорецкой куда-то, через него и выстроили. Камни отёсанные, на гранит похожие, а длиной-то всего и был метра с два мосток. Больно мне нравилось по нему ходить! Да и просто смотреть на этакое чудо. Годов-то тогда было, к девяти, либо того около. Не замылился ещё глаз, не привык к диковинам, и тем более взгляд не сделался по малости лет ко многому равнодушным.
Вообще изо всего нашего класса я, да, пожалуй, ещё Светка Щетинкина жили дальше всех от школы, остальные –ближе. И никто к началу уроков не опаздывал. А в одно время полюбилось мне приходить задолго до звонка в школу. Самым первым приходил, раздевался и садился в классе, не зажигая света. Так было виднее, что творится снаружи. В классе, в коридоре, во всей школе стояла, можно сказать-звенела ничем, вернее, никем не нарушаемая тишина. Для подобного заведения- не-мыс-ли-ма-я! И я, в свою очередь, старался не шевельнуться, не скрипнуть, не задеть ногой парты.
Но минуты шли, входная дверь начинала хлопать сперва редко, после –почаще и наконец-почти беспрестанно. Здание школы сразу переставало быть загадочным, таинственным и величественным храмом знаний. Коридор наполнялся шарканьем, топотом, голосами; наша дверь тоже открывалась и запускала первого, иногда первых, из моих соучеников. И начинались неожиданно воспоминания о несделанных уроках, просьбы списать и прочие почти обязательные для таких мест, как классная комната, разговоры.
Раз уже упомянутая Светка принесла на уроки… ежа, выловленного в подвале их дома. Надо ли говорить, что всё внимание без малого тридцати человек в этот день досталось совсем не учителям? И «население» соседнего класса уже в первую перемену поголовно сделалось мигрантами. Антонина Васильевна тщетно пыталась закрыть границу, но не преуспела в сём малознакомом ей деле. И только обещание санкций, по-русски бессмысленных и беспощадных, позволило в будущем избежать появления новых животных в нашем классе. А ведь почитай у каждого дома жили кошки, собаки, всякие крысы-хомяки, попугайчики, рыбки, черепахи и кролики…Не исключаю и наличие у кого-нить даже дракона и, возможно, самого чёрта лысого.
Нет, всё-таки жилось нам с 8 утра до 16-17 вечера совсем нескучно. Сядешь, бывает, вспоминать и такое всплывёт вдруг из самой глубины… И тихо хереешь- да неужто и такое могло тогда иметь место быть! Да уж, времечко…
Классе в третьем решил пойти заняться футболом. С кем-то увязался на «Локомотив», записался и начал отпрашиваться с продлёнки на тренировку. Поверили мне, или нет- не знаю, но разок, возвращаясь домой встретил свою Антонину Васильевну, идущую со стороны нашего дома. Возможно ходила проверить, не сижу ли я вместо продлёнки дома. Я вышагивал навстречу с мешком для обуви, где лежал костюм с начёсом и кеды, то есть выглядел стопроцентным спортсменом. Вопросов у неё не возникло.
А вот с футболом не срослось. Тренировки после третьей, одеваясь в тесной подтрибунной раздевалке, обув одну ногу так и не смог отыскать в куче обуви второй свой валенок. Валенки у меня в детстве были катанные дедом точно на мою ногу с небольшим запасом, мягкие, подвёрнутые и такие удобные! Даже дождавшись, пока народ разойдётся немного, чтобы стало посвободнее, не сумел дообуться. Тренер велел обуть непарный, одиноко стоящий за скамейкой и приходить преобязательно через два дня на тренировку.
Когда пришёл, меня уже ждал парень, тоже с разными ногами. Не просто правой и левой, а подобно мне обутый в непарные валенки. Оказалось, подожди я в день подмены минуток ещё десять, пошли бы мы по домам оба в своей обуви. Он, сунув, не глядя ноги в ближайшие голенища, отправился в соседний зал смотреть борцов, а выходя обратно на улицу обнаружил, что неправильно обут. Ну и бегом в свою раздевалку, где уже никого…
Когда поле оказывалось нечищеным, или занятым, играли мы в парке Щорса. Кому-то нравится зимний футбол в снегу, мне же это всю жизнь- серпом по одному месту. Получали ли вы в морду лица на морозе мёрзлым мокрым мячом? Я неоднократно. Ощущение, будто стенкой тебя плашмя треснули в рожу, она начинает наливаться жаром, и прямо чувствуешь, что краснеет.
-Нет, -подумал раза после третьего: – Такой футбол нам не нужен и повесил кеды на гвоздь. В буквальном смысле. Да просто они порвались, начали пропускать внутрь снег и были оставлены до лета на случай, если новую пару у меня получится убить ещё страшнее.
Ну не спорт, так почему бы не пойти в большую литературу… и записался в школьной библиотеке в кружок ремонта книжек. С умным видом в компании нескольких девчонок сидел на низёхоньких табуреточках, впитывал тонкости непростого реставрационного дела, после чего своими руками что-то отрезал, чем-то намазывал и к чему-то прижимал, иногда перекладывая сверху тяжёлыми томами, иногда дощечками…
Но больше, чем на руки библиотекарши, гляделось в окошко. Там в любое время года воля и простор, там ты и друзья-товарищи сами хозяева своему времени и желаниям. Туда, с какими бы благими намерениями не приходил ты с утра в класс, уже после первого урока начинало тянуть со страшной силой. За окошком были твои Ямы. Исхоженные вдоль и поперёк, но всё равно каждый раз другие. Нынче днём они- прерии, к вечеру- поверхность луны, назавтра- поле боя, морское дно, тайга, или, например, древний Рим… И всё- только для нас. Вообще в некотором возрасте ты уверен, что мир создан исключительно для тебя, и все самые наиважнейшие дела и открытия только и ждут, пока ты немного подрастёшь. Если быть уж совсем честным, то и на шестом десятке нет-нет, да и снова начинаешь подумывать, что ещё не поздно и что просто несолидно и неправильно с точки зрения мироустройства было бы совершать переворот в науке в молодом возрасте, при том, что большинство учёных на портретах куда, как немолоды и бородаты. Интересно, а современные дети так же уверены в своей необходимости и важности собственной персоны для судеб мира, как мы в далёких уже семидесятых?
За некоторое время до описываемых событий отменили серенькую школьную форму, и мы уже ходили в школу кто в чём. Иные старшеклассники ещё и донашивали мышиного цвета костюмы. И купили мне в «Юности», или «Самаре» джинсовую короткую курточку в комплекте с джинсами. Типа- такой костюм, который, вроде, планировали вскоре сделать новой школьной формой. Джинса, конечно, наша, советская, дешёвая и волосатая. Но мне это серо-синее великолепие нравилось и надевал я его с удовольствием. Правда отравляло жизнь, что обзывали блатным. Но вскоре в такую же пару одели ещё несколько школьников. Причём одного- не помню кого, в нашем классе, и «блатным» быть перестал.
Однажды после обеда на прогулке, как всегда, носились, будто угорелые, а после начали бороться. И вся компания друзей из-за улицы Новоурицкой переборолась со мной. Правда, как могли мы тогда бороться? Разве, что по -медвежьи стараясь сломать друг друга, да безбожно и больно наступая на ноги сопернику, толкая при этом в грудь. Когда каждый из нас, уверенный именно в своей победе, гордо направился после прогулки на продлёнку, почуял я сквозняк в районе колена. Ужас! Модная штанина оказалась изнутри разорванной по шву снизу доверху.
Жизнь наша проходила под Лениным и не знаю, что бы мы без него делали. Октябрятская звёздочка с кучерявым блондинчиком в серёдке быстро была снята с груди и перекочевала к колену. Володя Ульянов довольно крепко держал края штанов. Пацаны дали мне ещё одну звёздочку, и середина ляжки перестала смущать наших девчонок. Хотя…скорее- смешить их. Лет-то нам было- хрен, да маленько навсего.
На вопрос Зои Ивановны, кто это сделал, ответить я мог только, что боролся со Славкой Бунеевым, Саней Рытенковым, и Маратом Сабировым. С Маратом даже дважды, или трижды.
–Ну, вот, наверно Марат, когда пинались, и цеплялись, и порвал- от допроса у меня уже слёзы выступили. Если честно, не то, что не знал, с кем боролся, когда порвал, а до окончания прогулки и голой ноги не чувствовал. Сам Марат отчего-то тоже вдруг признал, что это он виноват, хотя, думаю, раз уж я в пылу и азарте прошляпил и треск разрываемых ниток, и осенний холодок на коленке, так он и вообще увидал это безобразие, когда меня закалывали звёздочками.
Кабы просто пойти мне домой с разорваной штаниной- так это: –Тьфу, пустяки и дело житейское. А вот после учительницыного «расследования» что-то стало боязно. –Ну- думаю: -Раз всё так серьёзно, то и дома заругают. И пошли мы с Олегом Шашиным домой не через Стасика Строкина, а напрямик по Горной. Я- чтобы голой ногой не светить, он- за компанию.
И что дальше? А дальше застрочили на машинке шов и всех делов! Устранено всё было куда, как скорее, чем даже разбирательство в школе. Если точно помню, НаталияНаталия- тётушка, даже посмеялась тогда над моими слезами, споро подшивая. До кучи пришили на нижний край штанин половинку «молнии» и джинсы мои опять сделались блатными.
Однако формой подобные костюмчики не стали, поносились некое время и стали предсказуемо малы. Курточку пытался таскать ещё некоторое время, напяливая внатяг и не застёгивая, а после ушла в небытие и она. Про инцидент, расследование и Маратово обвинение забыли прежде, чем закончилась неделя; прогулки наши перед продлёнкой вскоре по причине появления широкой траншеи перед школой сильно урезали по времени до поздней осени; борьбу запретили, а футбол, после того, как мяч сам, ничьей ногой не направленный, угодил в стекло нашего классного кабинета, перенесли на школьное поле. Вроде бы даже сам директор, лысый, плотный и важный Тимофей Иваныч насчёт футбола лично распорядился.
Что случилось вскоре на том поле, расскажу попозже.
Итак, охладевши к футболу холодным концом зимы, не играл в него и «на своей классной» площадке, ограничиваясь вербовкой для своей команды классного вратаря- Вовки Кузнецова. Пацан был, скажем так- широк в кости и весил, как двое любых из нас, хоть и сидел на класс младше. При помощи физического воздействия, которому он по скоростным своим качествам не мог противостоять и обещаний никогда больше его не обзывать мне почти всегда удавалось заполучить этого на самом деле едва ли не лучшего легионера-вратаря. Не только для своей комплекции, но и вообще, он обладал отменной реакцией и глазомером и спасал ворота от самых опасных ударов.
После разбитого окна и изгнания ТимофейИванычем футбола на поле за школу, следить за нашей прогулкой стали вполглаза. А чего ради, если там-то, уж точно, разбить мы были не в силах ничего. Однако разбили.
На самом краю поля ржавела железная большущая лодка, внутри которой после дождя невесть сколько времени сохранялась вода. Пришло мне в голову отправить в плавание по этому «морю» красных «солдатиков». Пара-тройка сухих скукоженных листьев-корабликов стояли уже на горячем ржавом борту, а экипажи отлавливались мной в теньке около лодки. Я присел и аккуратно собирал их в ладошку, стараясь, не дай бог, не помять.
Вдруг на меня бросилась земля. В голове зазвенело. Упёршись руками и поднявшись почти сразу услыхал девчачий визг. Прижал ладонь к голове и ощутил сырость и тепло. Рука была красной. Пацаны бросили игру и столпились рядом. Учительница летела к нам. Зачем-то глупая женщина начала показывать мне пальцы и требовать их сосчитать, словно я не учился в её классе, и она не знала, как хорошо я считаю, невзирая на то, что склонен был лениться и бездельничать.
В продолжение представления оказались мы в поликлинике. Тётка в халате выстригла безбожно нехилый лесок волос, что-то в куда-то окунув, прохладно размазала по образовавшейся поляне, после чего залезла и в дырку. Учительница держала меня за руку и готова была, по-моему, грохнуться в обморок… Минут пять спустя я уже был героем с перевязанной головой из песни. Помните- «Голова обвязана, кровь на рукаве. След кровавый тянется по сырой траве»? Вот прямо-таки слово в слово. Голова, рукава, трава на краю поля. Одноклассники не знали, как мне угодить.
А дело-в тот же день пацаны восстановили цепочку событий-обстояло так, что друг мой Стасик, стоя на воротах и изнывая от безделья, поднял каменюку, покрутил в руках и нашёл подходящую мишень. Ею оказалась «фашистская десантная лодка, пристающая к нашему берегу». Стасик рванул кольцо и бросил «гранату», от волнения малость перебросив. Но лодка ведь всё равно должна была быть потоплена осколками! Попади он точно в цель- и меня бы, глядишь не ранило. Но случилось то, что случилось и не винить же мне друга за подобное недоразумение. На продлёнке мы уже снова ходили, как ничего и не было, лучшими друзьями.
Дома к происшествию отнеслись примерно так же. Ну, может кто из домашних и ждал, что от удара в моей башке что-нить стряхнётся и прорежется, скажем, талант к точным, либо вообще хоть каким наукам, но…всё осталось по-прежнему. Разве что несколько месяцев меня просили в школе показать шрам на башке, пока эту кровавую историю не перекровавило следующее жуткое событие.
А Ямы равнодушно желтели, краснели и утрами серебрили траву. Кладбищенские памятники становились всё виднее сквозь редеющую листву. Вскоре в школу выходить приходилось уже как будто раньше, осеннее солнышко всходило позже и позже. Дожди сделали путь до Первого Переулка скользким, вязким, зловеще блестящим, и мы уже как спасения от надоевшего мытья обуви (да-да, нас заставляли мыть её самим) ожидали заморозков. Таки знали бы вы, чего стоил после дождя один лишь узкий подъём с Горной к началу Ухтинского переулка, ограниченный с обоих сторон сплошными дощатыми заборами, сумрачный и неприлично долго сохнущий. Но всему бывает конец, и ямская слякотная осень замерзала кочками.
Здание бывшей нашей общественной бани никуда не делось. Стоит, себе, напротив сороковой школы на Новоурицкой. Не так, вроде, давно съехало из неё что-то похоронное. Докатились, мать вашу, бани похоронщикам сдавать… Да за это всех причастных самих впору заживо хоронить. Только деньги у некоторых негодяев в черепных коробках и шуршат вместо мозгов.
А некогда баня эта была едва не центром, не побоюсь сказать- культурной жизни наших курмышей. Да-да, придёшь, бывалоча, вечером с конкретной целью и завёрнутым в целлофан веником в это заведение, а там очередина. Дядьки на улице курят, тётки вдоль стен сидят, трещат себе обо всём сразу, им- тёткам, даже с сушильным колпаком на голове, дай только тему для «поговорить»… В отделения и из отделений в зал ожидания постоянно входят и выходят. Ожидающие подсаживаются по мере освобождения стульев поближе к занавеске, преграждающей вход в царство пара, гомона и звяканья тазиков, предвкушают, готовятся, спорят, кто за кем должен быть. Те, кто вышел, но ожидают своих, не покинувших ещё моечного, влажнные, важные от чувства собственной чистоты и распаренные, могут позволить себе испить чайку. Чайная тут же, к вашим и нашим услугам. Чай подаётся в стаканах с подстаканниками, парой дорожных упаковочек рафинада и…блюдечком.
Пили Вы чай из блюдечка, когда осторожно наклоняешь над ним стакан, отливаешь немного и со свистящим звуком втягиваешь в себя слегка подостывшее озерцо? А сахарок макаешь в чай и высасываешь. Затем- ещё разок, после чего сахарок разваливается…либо съедается. Можно, конечно, и растворить обе упаковки в стакане и лить в блюдце сладкий, но как-то уж это примитивно. Сидишь, значит, ты с этим блюдечком, будто попал в далёкое прошлое, где только так, говорят, и чаёвничали степенные мужики, и млеешь от удовольствия. И это при том. что чаю ты, в общем-то не пьёшь. От слова «вообще». Но тут, это вам не там, и не вообще. Тут- баня и всё по-другому. Поэтому не то, что один, и не два, а и три стакана выдуешь- тяжести в пузе не почуешь, и кишки не обожжёшь. Как иначе, ты ж на него, на блюдечко, дуешь, когда к губам подносишь.
По пути к бане, коли случалось идти по Новоурицкой, проходилось два военных объекта, каждый из которых охранялся непременным часовым с автоматом. А вот машин вечером на этой улице не наблюдалось, поэтому шагать, размахивая банным специальным жёлтым портфелем, вполне можно было посреди проезжей части. Скажу и за то, что вообще тротуарами в те времена Ямские избалованы не были.
До дома доходили обычно в десятом часу и самое время было уже ложиться на боковую. А как иначе, это сейчас младшие классы по субботам не учатся, а мы учились и не считали возможным другой расклад, хоть и поголовно мечтали о двух выходных днях, как у родителей на работе. Одно выходило нам субботнее послабление- два-три урока, и в кино. Можно сказать, это мероприятие и грело наши неиспорченные развлечениями души начиная со вторника, или среды, когда мы считали себя уже замученными учёбой. Впрочем, особо везучим и жадным до культуры удавалось иногда попасть в «Искру» и на неделе.
Приехал с работы, выгнал на улицу кошачье своё поголовье и вспомнил давнишнее…
Был у нас, стало быть, на пересечении Первого Переулка и Горной продуктовый магазин. Назывался «Зелёненький». Почему? Таки бросьте спросить. По молодости тогдашних лет не упомню. Васьки нашего, что с домом вместе достался, в живых уж не наблюдалось. И привезли мы из деревни котёнка. Пожалуй, можно даже сказать- кота, был он габаритами большенький. Простой советский кот по кличке Шурик. Серый и полосатый. По своей деревенской привычке едва освоившись в городе, отправился изучать окрестности. Пропадал порой по целому дню, а не то и ночь блуждал где-то по своим хвостатым делам. И вот однажды Шурик пропал. Сами, небось, догадываетесь, кто по нему больше всех страдал. Один тощий шкет с переулка Ухтинского 28. И слезу пускал раз…несколько, так жалел сгинувшего кота.
А после его-кота- доставили в целости и сохранности. Две лапы спереди, две сзади, пузо, усатая наглая рожа, яй.а и хвост. Получи, мол, и распишись. А вот кто принёс- тут опять провал в памяти. Может кто из родственников припомнит? На вопрос же, где моего кота отыскали, ответ помню. Сказали- В Зелёненьком, было, прижился. Мужики там выпивали за магазином регулярно, ну и, соответственно, закусывали. А он простой бесхитростный деревенский паренё… кот. Чует колбаску- идёт на запах. Колбаска-то тогда была мясная, духовитая. Хоть и в дефицитах числилась часто, и количеством сортов не вышла, а доверие моей скотинке внушила. И прописался он с выпивохами при продмаге. Несколько дней прОжил, пока не поймали и в семью не возвратили. Правда за эти бездомные дни блудный сын не то, что не отощал, а даже от прежней своей некоторой еды стал отказываться.
Уж мы и молочка ему в любое время- пжалста, и щец-супцов мясных, да и та же колбаска почитай всегда дома водилась, кто бы что о её недоступности тогдашней не пел. Живи, казалось бы, радуйся, но Снова Шурик пропал. Опять потянуло к щедрым собутыльникам. Так и спился кот, сгубили городские соблазны такого некогда положительного животного… Видали его несколько раз возле Зелёненького. Вырос он, взматерел. Хозяином себя почуял. Скорее всего продавщицы смекнули, что свой магазинный кот посреди частного сектора, где иные хрюшек держали, плодя вокруг крыс, для магазина просто необходим. Стали, небось, добрые женщины его тоже поваживать, да прикармливать, пока не склонили к себе на службу котом.
С тех пор как-то не особо тепло отношусь я к уличным выпивохам. Нормальные мужики с бутылкой, да закуской должны по домам спешить, к своим семьям, диванам, да собственным котам. А чужих спаивать- дело наипоследнейшее. Вы ж, с.ки, в ответе за тех, кого приручили… Хотя какой им, тудыть их через коромысло, Антуан Экзюпериевич, когда они поллитру до дома донести не могут, трясутся, того и гляди поумирают от жажды и симптомов неотвратимо наступающей трезвости. Конечно- их выбор, а вот кота до сих пор жалко. Но нет-нет, да и подумываю, что, может, и бродят до сих пор в ямских окрестностях мохнатые Шуриковичи невесть в каком поколении. Скотинка-от была статная, крупная, красивая. Не одна, чать, местная Мурка, виды на него имела.
Не далее вчерашнего разыскал карту-схему Куйбышева семидесятых годов. –Ну- думаю-Ща гляну на старые, давно исчезнувшие улочки, расчувствуюсь в слёзы и сопли по-стариковски, но… Но хренушки там мне. Между улицей Клинической, которая от «Искры» спускалась вниз на половину расстояния, до ворот автобазы, асфальтированной и улицей Дачной, что шла краем кладбища, сразу за нашим забором, ни улиц, ни переулков просто напросто не обозначено. Ни-ка-ких. Может и не было никакого ямского детства, не существовало 124 восьмилетней школы, садика, почты, поликлиники на той же Горной? И «Зелёненького» не было, и остановки, и полутораэтажного дома с глухим деревянным забором над ней и ступеньками ко входу? Помнится из небылого и надпись «здесь живут фашисты», почему-то не стираемая никем.
А в магазине- что больше всего интересует в возрасте начальной школы, не колбаса же- штабеля шоколадок всех цветов, размеров. Стены, башни, колодцы из плиток. И самые недорогие и доступные- небольшие длинненькие в фольге с нарисованными кораблями в сине-белых волнах. А ещё любимые- небольшие, в четверть, наверно, большой плитки величиной, со львами, слонами, бегемотами и прочей живностью на поверхности. Их и кусать-то порой жалко было.
А почти напротив школы стоял магазин, дай бог памяти- хлебный, или хлебобулочный. Туда регулярно был посылаем за хлебом. Если полки оказывались пустыми, чапать тебе, товарищ, на Белорецкую в булочную. Целая остановка…
Дачная нам особо полезной и интересной становилась зимой. Открыл калитку, вышел на кладбище, влево повернулся, привязал ботинки, либо валенки к лыжам, метров полтораста прошёл и вот тебе горнолыжная трасса. Катайся-не хочу. Куда-то в сторону Лунной укатывались. А санки отчего-то популярностью у ребятни не пользовались.
Для велосезона, кроме уже упомянутого круга у кинотеатра, существовала пустынная вечерами центральная аллея кладбища. Дачная (на всю голову грунтовая), что ещё продолжалась за нашим забором, доходила в верхней своей части до Горной, после чего мне нужно было свернуть налево и уже по асфальту нестись метров двести до ещё одного левого поворота. Оттуда шла вполне себе лесная дорога мимо тихих могил; мимо Гинушки, что не без волн, кругов и пузырей топорщилась в небо склизкими ветками, палками и прочими «дарами леса»; мимо воинских захоронений… До выезда с кладбища на Лунную никогда, практически, не доезжали. Остерегались, что те, кто считает эту территорию своей, не одобрят наших покатушек. Справедливости ради скажу, что они на наш конец тоже не совались.
Вообще отношения ямских с обитателями других районов были на редкость нестабильны. Старшие пацаны время от времени считали возможным брать нас на Речную и на Толевый, где, коли представлялся случай в лице шкетов нашего возраста и комплекции, мы должны были, как говорят в определённых кругах «разогреть публику». Лениво толкаясь плечами с чужаком, выставленным противной стороной, всё более и более начинали распаляться и после некого особо чувствительного действия, неважно чьего, схватывались в охапку. Бывали случаи, когда нас растаскивали, давая ещё один шанс нормально подраться, а случалось, что просто несколько минут сопя и пыхтя топтались на месте, бегали вокруг друг друга, дёргали за руки, одежду, толкались… Обе «больших» стороны активно и радостно поддерживали своих.
На наши вопросы о том, что будет, если в школе «ихние», будучи в большинстве, поймают, «наши» отвечали, дескать в школе этого нельзя. В школе можно только договариваться о встречах. О, времена! Только сейчас понял, что возможно фразы «забивать стрелку» ещё не существовало… Вашу же мать, ну мы прямо доисторические люди «Ямской цивилизации»! Вот пипец же ж пипецкий.
Тётя Валя Шашина была продавцом. Некоторое время трудилась она и в магазине на Речной. И не сосчитать, сколько раз ходили мы с Шашиным Олегом и, вроде, Серёгой Запитецким к ней на работу. Шагали не торопясь, треща о том, о сём, то и дело хохоча надо всем, показавшимся мало-мальски смешным. А в компании, как водится, смешным кажется, просто жуть, как много всего. И на углу Авиационной и Новоурицкой встречаем одноклассников. С разбегу в песок прыгают Марат Сабиров, Саня Рытенков и колобковый Славка Бунеев. И, таки, думаете, настолько мы торопились, чтобы тоже не унести из бесхозной кучи в штанах энное количество песку? Буду сказать за то, что нет. Конечно же да. И немало. По крайней мере за железной дорогой той песок каждый из нас даже не желая того, мог ощутить пальцами в карманах, зубами во рту, и ещё, просто при ходьбе, в нескольких местах, писать про которые считается не совсем приличным. Признаюсь честно, что до отметки Марата не доскочил не один из нас. Что скажешь- опыт, сын, понимаешь, ошибок трудных! Потренировался пацан недельку- вторую и- Вуаля- среди нас он уже чемпион.
Стучу тут неумело пальцами по клавишам, пишу всякое с претензией на достоверность, а сам мучительно вспоминаю, а не было ли с ними ещё и Толика Кулакова… И в голове на полочках, в закоулочках и темноте извилин точного ответа не нахожу. От возраста ли, альбо от того, что полжизни стучался головой, подобные провалы случились в памяти- сказать не могу. Скорее всего и то причиной, и другое, и одно из трёх.
Ну а за «железкой» магазинчик в первом ряду домов, прямо над путями, совсем рядышком от станции, где останавливаются электрички. Зашли мы в тёмную духоту, Олег Ш. спросил у матери что-то, что-то забрал, и сказав всем «ДосИданья», экспедиция наша двинулась в обратный путь. Дорога домой отчего-то не запомнилась совершенно ничем. Очевидно до такой степени всё было обычным, скучным и многажды виденным, что память посчитала впечатления этого пути случайной перезаписью более ранних походов и просто удалила за дефицитом свободного места в неокончательно ещё сформированных мозгах.
А с «прыгунами» наутро в школе мы здоровались уже словно с маститыми спортсменами. Уважительно и с чувством причастности к некоей совместной с ними полезной деятельности. Они держались скромно, но по глазам и некоторой зажатости видно было, что приятно, приятно ребятам наше признание их успехов.
Песок с места их тренировок вскорости прибрали, но прыжки сделались неактуальными ещё до этого. Дело неумолимо приближалось к летним каникулам, и соблазнов, планов и задумок на эти три месяца у школьников прибавлялось день ото дня. Скучно не должно было быть никому, тем более, учитывая то, что проживали мы все в частном секторе, где скуке поселиться не могло и прийти в тоскливую голову ни с какой печали. Но сперва нужно было не «зевнуть», не нахватать плохих оценок, получить табель и … отметить в школе окончание учебного года лимонадом и пирожными, принесёнными Славкиной матерью.
И мы честно напоследок напряглись, прибавив к каждодневному времени на домашние задания… минут пять-десять. И не судите строго, в такую славную пору, да ещё в таком месте, как наши Ямы – это немало! Вот так, уважаемые потомки, мы учились понемногу чему-нибудь, да, как говорится- как-нибудь. Чего и вам желаем.
Касался полусловом уже, помнится, автобазы на Клинической, чуть пониже Авиационной, где водителем работал дед друга моего Олега Ш дядя Миша. От Ворот, выходящих на эту самую Клиническую, опять-таки, не ту, которая называется таковой сейчас, ибо это- бывший Первый Переулок- самая наиглавнейшая некогда из наших окрестных улиц, база тянулась вглубь до самого кладбища. И между ней и Горной шёл овраг. Проходил он и по кладбищу в сторону мебельной фабрики. Одно время в самом, почти, конце Горной проживал и сам Олег с т.Валей и д.Витей. Мне к ним идти ближе было, выйдя через «кладбищенскую» калитку. Миновав соседский двор оказывался на их улице и ещё двор спустя спускался в самый низ оврага в зелёный домик. А при чём тут автобаза? – спросите… За домиком калиточка открывала проход на огород (что ещё можно разместить на склоне оврага?) за которым уже только забор с двумя висящими на одном гвозде досками отделял нас от «исконных индейских земель». Сколько времени провели мы за играми на территории хозяйства, а вблизи от своего флага, на котором с помощью трафарета белой краской нанесён был профиль краснокожего вождя с перьями в волосах, не видали ни одного местного работника. Но в случае опасности покинуть свои земли «воины апачей» могли моментально.
