Читать книгу Песочный человек - Орешниковая Соня, Соня Орешниковая - Страница 1
Оглавление***
«Если будешь искать начала, сделаешься раком». Джим Моррисон.
1 глава.
Я могла бы поклясться, что уже видела его однажды во французском метро. Я помню серые, грязные стены, лабиринты подземелья, напоминающие трущобы, неопрятную, спешащую толпу, свое чувство брезгливости, и вдруг я увидела его. Потому что он выделялся среди толпы своей утонченностью. Он был одет в костюм песочного цвета, в руке держал щегольскую трость, поигрывая ею, над его губами, изогнутыми в насмешке, виднелась тонкая ниточка усов, а еще он смотрел на меня. Будто бы тоже вычислил мою непохожесть среди серой массы. Я прошла мимо, но что-то тянуло меня вернуться назад… Не то, чтобы он просто показался мне красавцем, не знаю, он поразил меня. Сквозняк словно шептал мне в уши: « Обернись, обернись»… Я обернулась. Его уже не было. Мне даже показалось, что это просто мое видение. Мираж. Или призрак. А скорее всего, моя усталость. Мне было тогда двадцать два и я впервые оказалась не то, чтобы во Франции, а вообще за пределами России.
Машина осталась в Москве, Париж не произвел на меня особого впечатления, а французское метро я просто ненавидела.
Я тогда окончила первый курс одного из престижных и модных Московских ВУЗов, в котором преподавали все мои предки. Раньше это был обычный педагогический институт, где моя бабушка преподавала на кафедре истории. Моя мама тоже стала преподавать историю, но уже не в педагогическом институте, а в Гуманитарной Академии. Все предки моего генеалогического древа выбирали ветвь истории. Я немного изменила традицию. Мне хотелось познать себя, а не просто следовать по родовым стопам.
Сначала я поступила в музыкально – педагогический институт по классу арфы. Вообще арфа – это была бабушкина затея. Она сама в детстве отвела меня в музыкальную школу. И посоветовала именно арфу, чтобы у меня пальцы были красивые, гибкие и сводили мужчин с ума. Эта мысль меня поразила, и я стала играть на арфе. Родители к этому отнеслись спокойно, – мол, чем бы дитя не тешилось… Когда я поступила в институт, – родители были в шоке, но бабуля – то была на моей стороне. После окончания института нужно было идти работать. Вставал вопрос: куда? В музыкальную школу? Мне это было не интересно. И я поступила, на радость родителей, в их любимый ВУЗ, на факультет истории религий и мировой мифологии. Мне это было интересно. Бабушки уже не было, а мама и отец успокоились и не возражали, поскольку оба писали диссертации: отец – о закате Египетской империи, мама – о татаро – монгольском иге. Интересы у них оказались разными даже в истории. Поэтому, когда я окончила первый курс, они уже были в разводе. Мама уехала преподавать в Питер, я осталась жить в двухкомнатной квартире в Медведково, а отец женился второй раз на искусствоведе Элен и улетел во Францию. Собственно, поэтому я и оказалась тогда в Париже. Ну, или почти так. Мой преподаватель мифологии, профессор Озоновский, уважаемый человек, полетел вместе со мной. Якобы, чтобы познакомить меня со всеми мистическими местами Парижа. На самом деле все было не так просто. Во-первых, сам Озоновский был не так прозрачен, каким казался на первый взгляд. Он был одним из тех, кто основал вместо пединститута Гуманитарную Академию и открыл факультет истории религий и мировой мифологии. Поэтому Озновский был обеспечен, если не сказать, богат. Во-вторых, у нас с ним был роман. Правда, бабушка моя не очень долюбливала Озоновского и, как я думала, в память о бабушке, не стала рассказывать Озоновскому про арфу. Мой профессор искренне верил, что до двадцати одного года я жила в неофициальном браке с молодым скрипачом и не думала об учебе. Зачем я так глупо соврала Озоновскому я, все же, толком не знала, но отступать было поздно. К тому же, я действительно, во время учебы в институте, жила со скрипачом. Правда, только два года. Потому что до скрипача были сначала виолончелист, затем гитарист, а потом саксофонист, но это уже детали…
… Поэтому, когда я увидела в толпе Парижского метро этого человека в песочном костюме и с тростью, мельком подумала, что так, должно быть, мог выглядеть молодой Озоновский. Потому что Озоновскому было сорок пять, он был мил, нежен, умен, галантен и хорош в любви. А тому человеку в толпе Парижской подземки было около тридцати, он был утончен, судя по усмешке – остроумен, интригующе язвителен и, должно быть, в постели творил чудеса, равные сотворению Земли… Мысль была пронзительна и чиста, как крик, как первозданная глупость, но по низу живота у меня прошел приятной холодок…
… Да, я бы поклялась, что видела его. Поклялась, если бы не считала клятву дьявольщиной. Ведь, когда клянешься, нужно десять раз подумать, чем ты клянешься, во имя чего и имеет ли это смысл… И вообще я как человек, окончивший факультет истории религий и мировой мифологии с красным дипломом, не могу давать клятвы. Это – табу.
Словом, тот человек с тростью и усиками в Парижском метро был всего лишь невнятным эпизодом, о котором я вскоре позабыла. Да и самого этого человека я как следует не рассмотрела. В памяти отпечатались его костюм, трость, бледность, усики, утонченность – и все. Цвет волос, глаз, само лицо – словно были размыты…
Когда я окончила Гуманитарную Академию, я уже жила с Озоновским в его большой квартире на Чистых Прудах. Вначале мы оба скрывали наши отношения, как могли. Чтобы не давать повод для сплетен и не дать загубить нам обоим карьеру. Но как скроешь то, что есть? Поэтому Озоновский подарил мне обручальное кольцо и на правах жениха увозил вечером из Академии на своей машине в свою квартиру на Чистых Прудах. Сплетники разделились на два лагеря. Одни говорили, что Озоновский вполне годится мне в отцы. Другие уверяли, что разница в двадцать три года – банальность и добавляли, что в стародавние времена даже модно было отдавать дочек замуж за солидных мужчин. А наш союз не был мезальянсом. Поэтому скандала, все-таки, не вызвал. Даже моя мама смирилась с этим. Потому что, как все женщины, не могла не видеть, как Озоновский хорош. Сам профессор на все эти пересуды реагировал как-то крайне болезненно, что меня удивляло. Один раз я даже заявила кому – то: « Да, профессор Озоновский мог бы быть моим отцом, если бы он так удачно согрешил в семнадцать лет». Озоновскому стало плохо, вызвали «Скорую», – гипертонический криз. После этого нам откровенно докучать перестали. А я молчала про свои случайные измышления, хотя они и произвели на меня впечатление.
Моя мама к этому времени уже прочно обосновалась в Питере, вышла там замуж за генерала и уже не преподавала, а писала брошюры для ВУЗов. А отец, в последнее время страдавший высоким давлением, умер. Удар. Он оставил мне в наследство свой дом в Подмосковной деревне.
Вот там я и увидела снова этого человека из Парижского метро.
Отцовский дом в Подмосковье был большим и включал в себя все блага человеческие, то бишь: газ, электричество, горячую и холодную воду, а так же туалет с ванной комнатой. Чего это стоило отцу, умолчу.
Постепенно в этой деревне стали строить подобные дома, с подобными благами… Из Москвы хотели вырваться все более-менее обеспеченные люди, жить рядом с лесом и рекой. Мне, можно сказать, повезло больше всех. Потому что дом отца стоял на краю деревни, на самом отшибе, до леса и реки – рукой подать. Вот это и навевало страх. Так как фонари заканчивались уже ближе к дому, а вокруг лежала темнота и тишина…
В этом доме я оказалась в канун Рождества. Приехала туда со своей подругой Ритой. Мы лишь намеревались обозреть наследство и уехать, решая, что делать с домом. Обосноваться там или продать его. Но когда мы собрались уезжать в Москву, моя машина сломалась. Нам предстояло ночевать в Подмосковье. И от этого было неуютно.
Сначала мы решили проблему пропитания. Прошлись по всем, так сказать, крестьянским домам, и накупили еды: мяса, картошки и овощей. Как-то: лук, чеснок, морковка. И даже купили две бутылки наливки. Нам повезло, что было тепло, а деревенские жители даже радовались городским сумасбродкам. В какой-то избе нам один мужик продал фонарь. За этот фонарь мы ему заплатили с лихвой.
– Да вы не бойтесь, девки, – сказал нам напоследок довольный мужик, – Идите спокойненько. У нас тут все тихо. Охрана даже имеется. А хотите, я Симку кликну, она вас проводит.
– Это кто? – спросила я.
– Ясно дело, собака.
– Давайте, – согласилась Ритка.
Так мы и шли до дома. Ритка с фонарем, и я с Симкой. Вернее, Симка шла впереди нас. У нее были черные уши и нос, и палевый окрас, как у сиамской кошки. Наверное, из-за этого окраса собаку и прозвали Симкой.
– Слышишь, Марусь, – сказала Ритка, – Тут не просто можно жить. Тут нужно жить.
– Только не одной, – не согласилась я. – Тут жутко!
– Так у тебя же Озоновский есть.
– А еще нужно трое ребятишек, парочка собак и кошек. Тогда, может, я перестану испытывать страх от этого безлюдья. И то летом. Когда темнеет поздно, светает рано, а ночи светлые.
– Трусиха, – хмыкнула Ритка. – Начиталась легенд и мифов в своей Академии…
– А ты экономист и везде видишь выгоду, – парировала я. – Ты просто понимаешь, что здесь выгоднее жить.
– Конечно, однозначно! – воскликнула Ритка. – Свой огород! Овощей, фруктов и ягод на всю зиму хватит. А еще завести кур, гусей и уток. Всегда будут яйца и мясо. Завести корову, и всегда будет молоко. И мясо, опять же. Ни на что не нужно тратиться. А летом в лесу землянику собирать и грибы. На зиму, опять же, столько банок закатать можно! Рай!
– А кто курам головы рубить будет? Озоновский? Ты представляешь его с топором в руках? Да и я не дам убить ни одной птицы! Не говоря уж о корове.
– Ничего, своих птиц – коров продашь. Купишь на эти деньги готовое мясо, – вышла из положения Ритка.
– Все у тебя так красиво, как в сказке, – протянула я. – Только Озоновский не будет здесь жить. Он истинно городской житель. Ему важна только его работа. На все остальное ему плевать. На весь твой рай с овощами и грибами, лесом и рекой, вместе взятыми…
– А тебе, что, тоже плевать?
– Не знаю… Все у тебя так звучит, что хоть сейчас кокошник доставай… Просто мне кажется, я не такая…
– Такая – не такая, – передразнила меня Ритка. – Дураки вы с Озоновским. В любом случае, этот дом нужно оставить на лето.
– Мы уже почти пришли, – обрадовалась я. – Слушай, а куда Симу девать? Давай ее в дом возьмем?
– Давай, без проблем! Я люблю собак!
– Просто тебе тоже страшно, – сказала я.
– Я этого и не скрываю, – ответила Ритка.
Сначала мы накормили Симу. Потом приготовили себе картошку с мясом, луком, чесноком и морковью, накрыли стол… Постепенно мы выпили. Каждая по бутылке.
Страшно нам уже не было. Было весело. А еще потянуло на мистику. Канун Рождества, все-таки. И декорации соответствующие: деревня, дом на отшибе, лес, река, полнолуние… И Рита решила погадать на зеркалах. Мол, суженый – ряженый… Хотя и у меня, и у Риты суженые уже были. Разве это нас, после бутылки деревенской наливки, могло остановить?
Рита в последнюю минуту струсила. Я оказалась храбрее.
Ритка села рядом со мной, закуталась в черную шаль, чтобы ее не было видно в зеркальном коридоре, и подглядывала одним глазком…
… Но даже Ритка его увидела…
Толкнула меня в бок и заверещала:
– Чур меня! Чур меня!
Я тоже стала кричать « Чур меня», но я его увидела. Этого человека с усиками и тростью, в костюме песочного цвета. И когда я закричала это « чур, меня», человек в зеркале стал таять, как туман над рекой. Я бы даже не удивилась, если бы последней в зеркале растворилась его улыбка. Как у Чеширского кота.
Потом мы обе вскочили, зажгли свет, погасили свечи, убрали зеркала, и все это время орали, как ненормальные. Собака Сима тоже исходила лаем и рычала. Не могу сказать, что ее так напугало видение в зеркале. Скорее, две истерички, которые увели ее из родного дома.
Я даже хотела разбить зеркала, но Ритка мне не дала.
– Ты что, Марусь, счастья пять лет не будет!
В ту ночь мы так и не уснули в этом доме. Я сразу же позвонила Озоновскому, – мобильник тут брал, – и истерично потребовала, чтобы он за нами приехал. Озоновский, конечно, помчался за нами. А пока мы его ждали, я спросила у Ритки:
– Ты его видела?
– Ага. Жуть. Чур меня.
– Ты видела? У него песочный костюм, трость и тонкие усики над губой.
– Что? – Ритка смотрела на меня во все глаза. – Ты так его разглядела?
– А ты? – рассердилась я.
– Я просто увидела серое пятно.
– Вот, блин, ты дура!
– Это ты дура, блин! Это же твой суженый был, вот ты его и разглядела, а не я. Ты гадала, ты, а не я!
– Никакой это был не суженый! – сопротивлялась я. – У меня есть Озоновский!
– А кто это тогда был? – дрожащим голосом спросила Ритка.
– Мираж.
– Призрак… – жалобно прошептала Ритка. – Надо было три бутылки брать.
– Не надо было гадать. Это была твоя, кстати, идея!
– Ты закончила такой факультет и еще ни разу не гадала на зеркалах! Считай, это был эксперимент! – сказала в свою защиту Ритка.
– А не пошла бы ты со своими экспериментами? – фыркнула я. – Для чистоты эксперимента нужно быть трезвой и одной.
– Тогда бы с тобой точно случился родимчик! И вообще, нам померещилось. Это все деревенская наливка. Больше мы ее пить не будем!
– Просто я больше сюда не приеду, – неуверенно сказала я. Не смотря на страх, дом был хорош. А пленер завораживал.
– Ты что, Марусь…
– Ну, по крайней мере, я не приеду сюда одна. И с тобой. – Решила я и кивнула головой для убедительности. Дом мне очень понравился.
Потом, наконец-то, приехал Озоновский, напугав нас до одури звонком в ворота.
Мы с Риткой и Симой погрузились в машину.
Сначала Озновский отвез «по месту происки» Симу и сумку еды, которую мы с Риткой не одолели. И Сима, и хозяин Симы были счастливы.
Потом Озновский повез домой Ритку.
– Ну, Мария, начинай, – сказал Озоновский. Я долго ждала этой фразы. Ритка поежилась.
– Сережа, не сердись. Ну, понимаешь, канун Рождества. Дом в деревне. Ну, мы решили погадать на зеркалах…
– Сначала вы выпили наливки.
– Нам было страшно, Сережа…
– А нельзя было сразу позвонить мне, Мария, и сказать правду, а не придумывать, что у вас с подругой все в порядке и вы переночуете в доме?
– Ну, Сереж, как ты не понимаешь… Мы решили устроить как бы девичник… Рождественскую сказку…
– Да, – вякнула Ритка и заткнулась. И снова поежилась.
– Мария, я тебя не понимаю, – покачал головой Озоновский. – Ты – одна из лучших моих выпускниц. Ты пять лет изучала мифы и легенды народов мира. Ты уже почти полгода сама преподаешь на факультете, которой окончила. Рассказываешь студентам про сказки… И после этого ты не боишься…
– Сергей Петрович, ну, вы загнули! – протянула Ритка. – Чего сказок-то бояться!
– Рита, помолчи, – прошипела я.
– Маргарита, вы просто не понимаете, – не смутился Озоновский. – Мифы и легенды не возникают просто так. Тем более, все мифы и легенды похожи между собой. И это тоже не простое сходство. Даже обычные сказки повторяются. А почему? Вы помните присказку? В сказке – ложь, да в ней намек… Даже сказки нужно верно толковать, Маргарита. Вот кто такая Баба Яга, а?
– Ну, бабка на помеле. Бабайка, короче. Ей детей пугают, – растерялась Ритка, послушно отвечая.
– А почему ей пугают? – несло Озоновского.
– Чтобы дети слушались, – ошарашено ответила Ритка.
– Не верно, Маргарита. Не зрите в корень. Почему дети должны слушаться, чтобы их не утащила бабайка, а?
– Ну… ну… – совсем потерялась Ритка.
– Вот! – воскликнул Озоновский. – Вы не знаете! А между прочим, Маргарита, Баба Яга символизирует в сказках покойницу. И избушка ее на курьих ножках – это древнее захоронение. Живым людям не нравится запах мертвого тела. А мертвым не нравится запах живых. Поэтому-то Баба Яга всегда восклицает: « Фу, фу, человеком пахнет»…
– Боженьки мои, – прошептала Ритка. – И ты, Маруся, не рассказывала этого?
– Когда это тебя сказки интересовали? – с обидой припомнила я.
– Я-то думала, вы библию учите, про Будду, Аллаха там…
– Мария не рассказывала вам многого другого, Маргарита.
– О… А…
– Словом, все придания имеют реальную основу, – продолжил Озоновский. – И гадания – это…
– Это нельзя! – выпалила Ртика, как примерная ученица.
– Правильно, Маргарита, – кивнул Озоновский. – Потому как гадание – это бесовщина. И кто нам может явиться в зеркале? Только дьявольский дух.
– Мамочки мои, – прошептала Ритка.
– Вы хоть «Чур, меня», – сказали? – вопрошал разгневанный Озоновский. Мне всегда нравилось, как он злится.
– Ага, – выдавила из себя Ритка. – Я больше никогда не буду гадать.
– И это верно, – прикрикнул мой профессор и любовник по совместительству.
– Сережа, хватит, – сказала я.
– Что?
– Ритке пора выходить.
– Ах, это…
Напуганная сверх меры, Ритка вылетела из машины пулей. Она даже не сказала « До свидания» или « Пока».
Мы подождали, когда она включит в квартире свет и помашет нам из окна рукой. Потом Озоновский поехал. Он долго молчал, а я не решалась заговорить первой. Наконец, я не выдержала и робко спросила:
– А что будет с моей машиной, Сережа?
– Ничего. Починят. Доставят. Все, как полагается.
– Спасибо.
Озоновский опять замолчал. Потом он вздохнул и осторожно спросил:
– Почему ты сразу не позвонила мне, Маша? Я бы приехал и забрал вас.
– Я уже говорила. Нам захотелось интересно провести канун Рождества. Это был тот самый случай. Хоть и было страшновато, в этом-то и был интерес! Ты не понимаешь! Ты в лагере никогда не отдыхал?
– В каком лагере?
– Ну, в сосновом бору, летом, естественно.
– Я… Не важно!
Понятно, – подумала я. Опять тайны. Про себя Озоновский говорил мало и скупо, по сути, я ничего про него не знаю. Сергей на все мои расспросы отвечал, что не любитель предаваться воспоминаниям. Довольно – таки часто я злорадно думала, что и про меня Озоновский знает далеко не все. Я вздохнула.
Домой, на Чистые Пруды, мы вернулись в три часа. То ли утра, то ли ночи. Это неоднозначный час. Граница. Граница между ночью и утром. Как сумеречная зона.
Мы легли спать. Вернее, это, может быть, Озоновский лег спать. Я же стала целовать его. И он стал мне отвечать, как же иначе… Мне всегда нравилось заниматься с ним любовью.
Озоновский сразу увлек меня, как только я его увидела, зашедшего в первый раз в аудиторию… Он смотрелся моложе своих лет, был подтянут, привлекателен, обаятелен… И знал столько сказок, легенд, мифов…
Вот только этой ночью, занимаясь с ним любовью, я представляла себе Песочного человека… Вернее, я не хотела этого, но… это было как наваждение. Меня просто преследовал этот образ. И образ казался таким влекущим и прекрасным, что, грубо говоря, я занималась любовью с Песочным человеком, а не с Озоновским. И ничего не могла с собой поделать. Да и не хотела, если честно. И когда я это поняла, мне стало не по себе…
Перед тем, как уснуть, Озоновский спросил:
– В зеркале ты видела не меня?
– Нет, Сережа. Нет. Но это был человек, чем-то на тебя похожий. Только моложе лет на двадцать.
– Господи… – как-то странно произнес Озоновский.
– Что? Что, Сережа? – заволновалась я.
– Нет. Ничего. Но ты же больше не будешь гадать?
– Нет. Обещаю. Тебе. И себе. Не буду. Конечно, не буду. Сереженька, милый, что случилось?
– Ничего. Пока – ничего.
– Сережа…
– Забудь. Все хорошо. Ты же любишь меня?
– Господи, конечно! – тут же воскликнула я, покривив душой.
– И я тебя очень люблю, Маруся. Значит, все будет хорошо.
Не знаю, сразу ли уснул Озоновский. А вот я долго ворочалась с боку на бок, пытаясь разгадать, что со мной происходит. Не влюбилась ли я в придуманный мной образ? Ведь это же бред, полный бред! Еще более глупо тут же охладеть к Озоновскому… Это куда годится? Я попыталась внушить себе, что просто нахожусь под впечатлением от гадания. Мне это удалось, и я вскоре уснула.
Но как я себя не обманывала, Песочный человек встал между нами с Озоновским. Глупо, дико, смешно, но это так. С этого самого момента я всячески пыталась избегать близости с Озоновским. И что еще тяготило меня – это невозможность рассказать об этом Ритке. Она меня не поймет. Я сама себя не понимала. Поэтому я осталась с Озоновским и уговаривала себя выбросить из своей головы нелепые фантазии и жить дальше, как ни в чем не бывало…
*** *** ***
2 глава.
Как раз по календарю шли святцы. Словом, неделя гадания. Каникулы в Академии уже закончились. И тут ко мне заходит секретарь, и с многозначительной улыбкой вызывает к Озоновскому. На работе мы никогда не позволяли себе с Озоновским никакой интимности. А я не реагировала на кривые усмешки.
Я зашла в кабинет к Озоновскому, и он тут же кивнул мне головой на стул, стоящий напротив. Я послушно села.
Озоновский носит очки. И у него есть привычка протирать стекла очков, даже если те в этом не нуждаются. Словом, это как закурить сигарету курильщику с десятилетним стажем. Словом, это хоть какое-то занятие, когда ты волнуешься.
Еще у Озоновского везде лежат салфетки. Чтобы протирать стекла очков. Везде. В карманах брюк, пиджаков, пальто, в портфеле, в ящиках стола, везде…
И сейчас, жестом фокусника, Озоновский достал салфетку, снял очки и начал протирать стекла. Я сидела и ждала. Наконец, Озоновский бросил салфетку в корзину, надел очки, поправил их указательным пальцем…
– Сергей Петрович, вы что-то хотели? – поторопила я его. Мне надоел этот маскарад с очками и салфетками.
– А? А, да. Да, да… Знаете ли, Мария Михайловна, вы отправляетесь в Париж, на стажировку.
– Что-о?
– Да, Мария Михайловна.
– Нет, Сережа! – Плюнула я на все церемонии. – Почему я? Не хочу. Не люблю Францию. Не люблю Париж. И вообще, сейчас там постоянные демонстрации, страна на грани коллапса, а ты говоришь о какой-то там стажировке?!?
– Ты не француженка, не пенсионерка и не безработная. Тебя никак не коснутся никакие демонстрации, Маша, – тоже отбросил церемонии Озоновский. – Ты поедешь в католическую школу. А ее, как ты понимаешь, мало волнует увеличение пенсионного возраста или как там это называется…
– Вот-вот, Сережа, ты плохо знаешь новости, – воскликнула я. – Тебя волнует только что-то мифическое и эфемерное!
– Это моя профессия, Марусенька, – усмехнулся Озоновский и молниеносно достал откуда-то салфетку.
Ловкость рук, как говорится, и никакого обмана. Если бы Озоновский остался вдруг без работы, он бы запросто устроился иллюзионистом в цирк.
– Школа находится достаточно далеко от центра… Недалеко от небольшого книжного магазинчика, – зачем-то сказал Озоновский. Я нахмурилась.
– Ты говоришь аргументы?
– Наверное… Школа, как бы это сказать, хорошо запрятана на узкой парижской улочке. Надо уйти с небольшой площади, которая располагается у книжного магазинчика, идти прямо, подняться на небольшой склон, затем спуститься, свернуть налево, а потом идти прямо и перед тобой возникнет большое серое здание, немного мрачное, в готическом стиле, с каменными горгульями на крыше…
– Ты решил мне рассказать сказку? – рассердилась я, хотя и заслушалась. – Не люблю Францию. Мне все равно. – Ясно, что Озоновский меня соблазняет, а я не намерена поддаваться.
– Не понимаю этой твоей нелюбви, Маша. Ты же любишь море? Францию омывает Средиземное море. И даже Атлантический океан. Только представь себе! Океан!
– Какое это имеет отношение к Парижу? – зло спросила я и вздохнула. – Ничего не понимаю, Сережа. Зачем мне нужна эта католическая школа, а?
– Тебе это нужно, Машенька. – Озоновский снова начал протирать стекла очков. – Недавнее гадание на зеркалах подтолкнуло меня к этому ответственному шагу.
– Что-о?
– Помолчи, Мария. Дай мне сказать. – В голосе Озоновского появился металл. Я притихла. – Мария… Ты до сих пор считаешь изучение и преподавание мифов прекрасным времяпрепровождением, а это не так. Я даю тебе возможность убедиться в этом.
– Даже если это и так, зачем? – вдруг спокойно спросила я.
– Я заметил и почувствовал, как ты изменилась после того гадания на зеркалах, Маша. – Озоновский взглянул на меня. – Рита забыла. А ты – нет. Для Риты это было забавой. А для тебя?
– Вот уж не думала, что ты, Озоновский, психолог! – бросила я с досадой. – Не Ритка гадала, а я.
Это было слабым оправданием, но должна же я была сказать хоть что-то!
– Ты должна помнить из учебы, Маша, что наша суть состоит из двух частей. Одна часть в нас от бога, другая – от дьявола. И, к сожалению, дьявол всегда сильнее в человеке. Иногда это может разбудить демона. И если он проснется, его нужно убить… Понимаешь?..
– Нет! Бред какой-то! Ничего не понимаю! Мне что, нужно кого-то убить в католической школе?
– Не ерничай, Мария, – устало сказал Озоновский и повертел очки в руках. – Я вижу, что дьявольское начало в тебе очень сильно и влечет тебя. И я должен разрушить эти чары. Ты должна понять, что все эти чары – один обман. Ты должна пройти через это. Ради себя…
– Это звучит как бред, Озоновский, – тяжело вздохнула я. – Может, тебе, черт побери, пора на пенсию по выслуге лет или как там это называется… Ты чересчур проникся мифами и сказаниями безграмотных людей, которые бы умели от страха при виде обычного мобильника.
– Вот видишь, Мария, я прав, – пожал плечами Озоновский. – Ты не веришь. А меня считаешь старым маразматиком. Решено. Ты летишь в Париж.
– Вот как… Ты все решил за меня?
– В этой области я принимаю решения, как твой научный руководитель. Когда я принимал тебя на работу, сказал коллегам, что это для опыта, что ты собираешься написать диссертацию. Да. Я все решил. Для твоего же блага. Когда-нибудь ты это поймешь.
– Да?.. Значит, насколько я поняла, ты бросаешь меня черт знает куда для черт знает чего во имя моего блага? Так? Ты рискуешь мной во имя любви ко мне, так?
– Совершенно верно, Мария. Не зря ты считаешься одной из лучших моих выпускниц.
Мы долго смотрели друг на друга. Я была вне себя от бешенства. Мне хотелось выхватить из рук Озоновского очки, бросить их на пол и раздавить каблуком…
– Ты можешь ненавидеть меня, – кивнул Озоновский. – Но, по крайней мере, я даю тебе отличный шанс. Прекрасную путевку в жизнь. Ты с блеском защитишь диссертацию.
– Замолчи.
– Мария…
– Ты болен?
– Мария…
– Что, что, ну, что? – сорвалась я на крик. – Ты, конечно, много сделал для меня. Как ты думаешь. Но для меня ли? Меня здесь ненавидят, считают карьеристкой. И диссертацию я писать никогда не собиралась. Это все твои фантазии. Это я все делаю для тебя! Я могла пойти работать в музыкально – педагогический институт, преподавать историю культуры. Но ты меня пристроил рядом с собой. Зачем? Чтобы держать под контролем моих демонов, так, да?
– Машенька… Маруся, – забормотал подавленный Озоновский.
– Хорошо. Я полечу в Париж. Объясни, зачем, – снова спокойно спросила я, поборов волну злости и отчаянья.
– В Парижской католической школе произошло три несчастных случая…
– А… Насколько мне понятно, все это как-то связано с кознями дьявольскими, так?
Озоновский вдруг как-то улыбнулся… Так, как он еще никогда не улыбался и положил, наконец, свои очки на стол.
– Я тебя очень люблю, очень…
– Мне все равно, – сказала я, но сердце мое екнуло. Жестоко было так говорить. – Я, конечно, полечу в этот проклятый Париж, в эту католическую школу, напишу диссертацию, но, знаешь ли, я от тебя ухожу.
– Я знаю. Прости.
– Извини, не могу.
– Я знаю.
– Ты слишком много знаешь.
– Да, это так.
– Ну, я пойду. Когда вылетать?.. – Я встала и вдруг крикнула, – Боже, я ненавижу самолеты! Я боюсь летать! Озоновский, отстань от меня! Я не хочу писать никакую диссертацию! Дай мне просто уйти от тебя!
– Ты вылетаешь завтра вечером. Билет, виза, загранпаспорт – все оформлено и находится у меня. В кабинете. В верхнем ящике стола. Там же лежат деньги. Их больше, чем достаточно, так что тебе будет спокойно даже в стране, находящейся в коллапсе. К сожалению, в нашем мире деньги решают больше, чем они того стоят. В католической школе знают о твоем прибытии и ждут. Там же тебе отведут комнату. В крыле, где живут некоторые преподаватели. Не стану вдаваться в подробности. Ты сама во всем разберешься, Мария… Ну, вот и все.
– О… Все так серьезно…
– Да, Мария. Да.
– Я могу передумать?
– Можешь, конечно. Я не могу тебя заставить. Но… Директор католической школы – мой сын. Он твой ровесник. Немного старше, впрочем… Ему тридцать три. Но эта разница – даже не разница, не правда ли?..
Озоновский взял очки, снова выхватил откуда-то салфетку, и начал протирать стекла. Он что, намекает на нашу разницу в возрасте? С чего бы вдруг? Или никакого намека нет, просто констатация? Конечно, перед разницей в двадцать три года какие-то шесть лет кажутся сущей ерундой.
– Я думала, у тебя нет детей, – растерянно сказала я и снова села. – Мы пять лет вместе и ты ни разу не сказал о своем единственном сыне? Или он у тебя не единственный? Может быть, есть еще единственная дочь?..
– У меня один сын. Это сын от моей первой девушки. От моей самой первой девушки… Нам было всего восемнадцать, когда он родился…
– Однако, – хмыкнула я. – Вот почему ты так бледнел от фразы, что я могла бы быть твоей дочерью… Может, и гипертонический криз ты заработал не случайно. Я попала тогда в самую точку…
– Ее звали Лолита, – вздохнул Озоновский.
– О…
– Лали.
– А…
– Я тогда впервые оказался в Париже.
– Ах, в Париже…
– Лали была дочкой потомственной ведьмы…
– Что?
– Ее прабабка, бабка, мать – все владели тайнами магии. И Лали тоже. Наверное, она меня околдовала.
– Ну… и… Это что, все? Краткая справка, однако. Кстати, если Лали – ведьма, то в каком понимании? Это сейчас ведьмы считаются союзницами дьявола. Раньше они считались творящими добро, а темными считались феи. Твоя Лали – кто? Просто колдунья? Без определенного рода занятий?
– Я в этом не успел разобраться. Вернее, не захотел… А вот наш с Лали сын… Бойся его, Мария. Прошу тебя, бойся его. Он – страшный человек.
– Это ты – страшный человек, Озоновский. Ты слышишь, что ты говоришь? – воскликнула я. – Я пропускаю твое заверение о том, что у тебя плохой сын, хотя, конечно, сам отец, боюсь, был все эти годы отнюдь не на высоте. Но если предположить, что твой сын – мерзавец, зачем ты меня к нему отправляешь?
– Он не мерзавец, Маша. Он честный, справедливый… – Озоновский вздохнул, поерзал, снова вздохнул… – После смерти Лали ему остался в наследство дом, но он его продал и на вырученные деньги основал школу. А ему тогда было всего двадцать лет. Я, конечно, тоже ему помог. Он живет в самой школе и…
– Стоп! – прервала я Озоновского. – Если ты так хорошо знаешь всю эту историю, значит, общаешься с сыном? Бываешь в его школе. Но зачем ты скрываешь ото всех своего сына, скажи, я не понимаю!
– Мы не были с Лали женаты.
– И это причина? – презрительно спросила я.
– Есть и другая причина, но мы сейчас не о том говорим. Мой сын – действительно страшный человек. Потому что он может подчинять своей воле и его справедливость, как тебе сказать… Справедливость бывает разная и не всегда она бывает одинаково хороша для людей, так как…
– Хватит!
Я вскочила со стула и стала озираться в поисках стеклянных вещей. Чтобы расколошматить их к чертовой бабушке! Озоновский снял очки, снова положил их на стол… Я схватила эти очки, кинула их со всей силы на пол и наступила на них каблуком. Еще раз. И еще. И еще…
Потом я выдохнула три раза, поправила растрепавшиеся волосы, подошла к двери, взялась за ручку и спокойным, ровным голосом сказала:
– Я полечу в Париж обязательно. Мне жаль вашего сына. Надеюсь, он совсем не похож на вас. И надеюсь, мы найдем с ним общий язык, в отличие … Ладно… До свидания… Прощайте, Сергей Петрович. Всего доброго.
Я вышла из кабинета, с силой хлопнув дверью. Звук оглушил меня.
Ноги мои стали непослушными, мягкими, какими-то ватными и я боялась упасть в обморок. Хотя я никогда не падала в обмороки.
Я села в машину и осторожно повела ее на Чистые Пруды. Сейчас я соберу все свои вещи из квартиры Озоновского, не оставлю ни одной мелочи, типа помады, заколки, шпильки или сережки, и увезу все эти вещи к себе домой. В деревню. Да, да, в подмосковный деревенский дом, оставленный мне отцом в наследство.
… Когда в кабинете Озоновского, в его квартире на Чистых Прудах, я достала из верхнего ящика стола билет в Париж на завтрашний вечер, бумажку с адресом школы, я вдруг разрыдалась. Я рыдала так горько как, наверное, Золушка рыдала перед кучей золы, смешанной с чечевицей, в тот вечер, когда шел бал во дворце…
Мне казалось, что вся моя жизнь разбилась. Вдребезги. И из-за чего? Из – за кого? Из –за Песочного человека? А еще я подумала, что Озоновский, возможно, догадывался о моих фантазиях и все равно занимался со мной любовью. Эта мысль была еще более отвратительна. Ладно, саму себя я всегда успокаивала тем, что это бред и ерунда. А Озоновсикй? Он – то к этому вон, оказывается, как серьезно относился! Ужас! Я внушала себе, что люблю Озоновского, а Песочный человек – это нервное расстройство, разлад от того, что меня не любят в Академии… И вот сейчас… Я считала Озоновского предателем, предателем вдвойне, и у меня болело сердце. Оно так болело, что готово было разорваться в моей глупой груди. Я испугалась, что умру, и позвонила Ритке. Сквозь рыдания я крикнула:
– Рит, скорее ко мне, в квартиру Озоновского! Мне плохо, Рит!
– Еду, еду уже, не умирай, – отреагировала подруга и бросила трубку.
*** *** ***
3 глава.
Мы накупили еды и вина и со всеми моими вещами поехали в деревню. Машину вела Ритка, а я сидела на заднем сидении. Потом мы заехали ко мне в квартиру в Медведково и стали собирать с Риткой вещи, которые мне были необходимы или просто нужны, или просто важны… Не думаю, что Ритка была рада перспективе ночью снова оказаться в деревне, но что не сделаешь ради подруги, которой так плохо… Мы носили в багажник машины охапками мою одежду, книги, косметику, постельное белье…
… Наконец, мы оказались в деревне…
Мы долго расставляли мои вещи на нужные места. Собирали мне чемоданы. Вернее, один чемодан на колесах и дорожную сумку… Долго готовили. Долго накрывали стол. Долго пили.
Под утро мы решили поспать. Легли. Ритка повздыхала и спросила:
– Ты его любишь, своего Озоновского, Марусь?
– Люблю, Рит, – соврала я. Так было легче.
– А зачем ты от него ушла?
– А зачем он отправил меня черт знает куда неизвестно зачем и почему? – А вот это уже правда. Зачем?
– Может, он больной?
– Может быть.
Я вздохнула. Я не лучше. Как представлю, что оказываясь в постели, мы оба знали про Песочного человека… Получался секс втроем с человеком – фантомом. Жуть. Я поежилась.
– И что, ты его не простишь? – с ужасом спросила Ритка.
– Посмотрим, что будет в Париже. Я должна понять, зачем Озоновский отправил меня туда.
– Слушай, а может, зря ты так расстраиваешься? Ты же едешь ни куда-то, ни к кому-то неизвестному, а к сыну Озоновского. Он, должно быть, тоже хорош собой, соблазнителен, ктому же, молод.
– Ты пьяная.
– Не до такой степени, чтобы не понимать, что говорю. И что тебе предлагаю. – Ритка мне подмигнула.
– Фу! – скривилась я. – Это старо, как мир. Такая банальщина, что даже скулы сводит от скуки. Выбор между отцом и сыном.
– А зачем выбирать?
– Рит, сейчас я тебе врежу, – покраснела я от досады. Прямо в больную точку ткнула!
– А я что? Я же не предлагаю тебе шведскую семью и групповой секс.
– А что предлагаешь? По понедельникам и средам – отец, в остальные дни недели – сын. Так, что ли?
– Ну…
– Думай, что несешь.
– Я себе этого совершенно не представляю… Ты же рассталась с Озоновским…
– Дело совсем не в этом. Просто странно, и все. Сергей даже не сказал, как зовут его сына. Назвал его страшным человеком, потом сказал, что он не страшный, словом, не помню уже, зла я была до ужаса, но Сергей явно нес какую-то чушь. И мне даже стало жаль его сына. Тоже мне, папаша! Такой хороший отец, что за пять лет я не узнала даже имени сына! Не видела ни единой его фотографии! И в академии об этом не знают! Ну и фрукт, оказывается, Озоновский! Кого я любила, Рит? Пять лет вместе, а я совсем не узнала своего любовника!
– Так уж и совсем…
– Может, все – сплошное притворство? О человеке можно узнать все, если ты знаешь, какой он отец. Озоновский – даже не отец. Значит, он ужасный человек.
– Ну, не знаю…
– В Париж полечу назло!
– И пожалеешь сыночка, – хихикнула Ритка.
– Дура, – обиделась я.
– В любом случае, ты заинтригована, – не обиделась Ритка.
– Конечно… Ладно, давай спать. Я же вечером улетаю. Мы завели будильник?
– Мы завели все будильники и поставили таймер на телевизоре.
– Тогда спокойной ночи.
– Спокойного утречка. Слушай, Маш, а тут классно. Ты теперь будешь жить в этом доме?
– Да.
– Ты же говорила, что тебе тут одной будет страшно.
– А теперь у меня есть отец и сын, чего бояться?
– Маш, я серьезно. Что с тобой случилось?
– Просто… Понимаешь, Рит… Для меня сейчас нет ничего страшнее, чем предательство Озоновского. И эта безлюдная, деревенская местность сейчас очень мне подходит. Мы одинаковые. Я сейчас вписана в эту местность, а в Медведкове – как инородное тело.
– Да… Давай спать…
– Ты не поняла, Рит?
– Постольку – поскольку. Ты вообще слишком сложная для меня.
– И почему мы подруги?
– Так это же интересно!
– Дура ты, Рит.
– Сама такая.
И мы уснули.
… Во сне я видела грязное, серое Парижское метро и Песочного человека с усиками и тростью. Он стоял в толпе и был как бы над ней, словно нависал, как туча. Он говорил одними губами мое имя и звал меня. А потом я вдруг услышала его голос – глубокий, низкий, и этот человек сказал что-то по – французски, но я не поняла. Я не знаю французский язык.
… Ритка трясла меня за плечо… Я открыла глаза.
– Что?.. Что случилось?
– Давай собирайся, надо в аэропорт прибыть пораньше.
– Зачем? – зевнула я.
– Просто нужно, и все. Это аэропорт.
– Вот именно. Самолеты там постоянно опаздывают. Тем более, в Париж.
– Почему? – удивилась Ритка.
– Откуда я знаю? Просто предполагаю. Там сейчас такое творится… Кто, вообще, туда летит, а?
– Ты, например.
– Я лечу в Парижскую католическую школу.
– Ну, может туда летит священник на стажировку. В эту самую твою католическую школу.
– Ага. Очень смешно. Слушай, сколько сейчас?
Я пошарила руками, нашла мобильный, посмотрела на дисплей.
– Так времени-то еще… Можно было еще часок поспать со спокойной совестью. Зачем ты меня разбудила?
– Ну… Это ты меня разбудила…
– Я?!
– Ты все звала во сне песочного человека…
– Кого? – Я икнула. – Какого человека?
– Откуда я знаю? Ты говорила: « Песочный человек, песочный человек, забери меня»…
– Жуть! – вскрикнула я.
– Жуть, – поежилась Ритка. – Поэтому-то я тебя и разбудила. Слушай, а кто это такой? Что за человек? Человек из песка? Это опять какая-то легенда, которую ты позабыла мне рассказать?
– Ну… Есть такой мифический персонаж. Он навевает сон. И приходит во сне.
– Жуть!
– Но мне кажется, этот человек просто представляется мифическим персонажем. На самом деле все гораздо глубже.
– Что? – Ритка смотрела на меня во все глаза, как говорится. Еще подумает, что я с катушек съехала. Я и сама иногда так думаю.
Я тоже поежилась. Я – то знала, Песочный человек – это тот человек, который разрушил мое недавнее плавное и беззаботное существование, чего Ритке знать необязательно. Действительно, жуть. Я, оказывается, рвусь к нему во сне и хочу, чтобы он меня забрал. Куда? Брр-р! И все из-за этого Озоновского! И он, кстати, не звонил. Даже не отправил СМС. Как есть предатель.
Я вдруг почувствовала, как у меня болит голова. Наверное, похмелье…
– Так, Рит, забудь. Всего лишь мифы, которые я привыкла анализировать за время учебы.
… Потом, в аэропорту, я все время ждала, когда позвонит Озоновский… Но он не звонил… Он не позвонил… Неужели все пять лет, что я жила с ним, я так и не поняла, кто он такой? И правильно ли то, что я думаю о нем сейчас? Или это обида, непонимание и стыд за мои нелепые эротические фантазии о Песочном человеке, которого я сама себе придумала?
… Как я простилась с Риткой, как я « загрузилась» в самолет, как уселась, как самолет взлетел – все это я почти не помню. Какое-то большое, размытое пятно… После того, как стюардесса объявила, на какой высоте мы летим, я полезла в сумочку и достала бутылочку сиропа от кашля. Да, бутылочка –то с этикеточкой… На самом деле, вместо сиропа от кашля в этой бутылочке был другой лечебный сироп. Настоящий, не вонючий, как бабушкина деревенская самогонка на дрожжах, французский коньяк. Я все равно ненавижу коньяк. Пойло. Но это было единственное пойло, похожее на сироп от кашля.
Я открыла пробку и сделала пару глотков. Отдышалась. Снова сделала пару глотков. Закрыла пробку.
– Это что? Сироп от кашля? Или коньяк?
Я вздрогнула. Повернула голову. Рядом со мной сидел мужчина. Молодой мужчина. Но старше меня лет на пять. Мужчина обворожительный, влекущий и какой-то недоступный и далекий… Или это все настоящий, французский коньяк? Скорее всего.
– Это лечебный сироп, – все же ответила я шепотом. – Я ненавижу самолеты. Еще я боюсь летать.
– Ясно, это коньяк, – усмехнулся мужчина.
– А вы не боитесь летать? – спросила я.
– Нет.
– Почему? Научите меня не бояться.
– Для этого мы с вами незнакомы.
– А для этого нужно познакомиться? – безмерно удивилась я. – Маша.
Мужчина тихо рассмеялся.
– Одного имени тут недостаточно.
– О… Ну… Вы хам…
– Нет. Вы не так меня поняли, – и он снова тихо рассмеялся.
– Тогда я вас совсем не понимаю! – рассердилась я.
– Вот! В этом–то и суть! Для того, чтобы избавить вас от какого-либо страха, я должен понимать вас. Нужно подобрать верную мотивацию. Для разных людей – разные способы лечения.
– Как интересно… А вы приведите пример.
– Вам может это показаться странным.
– Пожалуйста.
– Хорошо. Вот один человек, потерявший свою жену, не видит больше смысла в жизни и тоже хочет вслед за женой, но боится. Какой смысл ему бояться самолетов? Скорее окажется вместе с женой. Или алкоголик, который не может завязать, а хочет. Если самолет упадет, он уж точно навсегда завяжет.
– Да уж… Странно – это не то слово.
Мужчина на этот раз рассмеялся беззвучно, прикусив губу.
– Вы что, шутите так? – начала сердиться я.
– В какой-то мере. Но я привел вам такой грубый и примитивный пример, чтобы вы поняли такой метод лечения.
– А… Да уж. Грубо.
– Скорее, банально.
– А вы почему не боитесь летать?
– Кому что на роду написано, так тому и быть.
– Это все русское народное творчество. Пословицы, – махнула я рукой. – Есть и другие пословицы. К примеру, береженого бог бережет.
– Судьба свое возьмет.
– Как? Человек никогда не сядет в самолет. Как он тогда упадет?
– А помните восточную, так сказать, пословицу? Если гора не идет к Магомету… Здесь принцип наоборот. Если Магомет не идет к горе… Самолет сам упадет на этого человека.
Я выразительно посмотрела на собеседника.
– Не помню, чтобы за всю историю человечества на кого-то падал самолет. Вы фантаст? Или это очередной очень грубый и примитивный пример?
– Допустим, так, – важно кивнул мужчина, ничуть не смутившись.
– Слушайте, а вы пессимист? Или фаталист? Или пофигист?
Мужчина рассмеялся. На этот раз громче.
– Если вы рассуждаете такими категориями, то я, по – вашему, пессимистичный фаталист.
– Фаталисты все пессимистичны, – фыркнула я. – Скучно жить, зная, что от тебя ничего не зависит.
– Нет. Так думают пофигисты, – хохотнул мужчина. – Фаталисты все же к чему-то стремятся.
– К долгой жизни, что ли?
– Хотя бы! – Мужчина долго смеялся. Тихо. Заразительно. Мне тоже стало смешно.
– С вами, наверное, никогда не бывает скучно, Маша. Мария… Какое у вас красивое имя…
– Да ладно вам! Лесть. Глупый комплимент, – не поверила я. – Один однокурсник мне как-то сказал, что у меня легендарное имя. Это было интересно. Не банально, по крайней мере.
– Я не делаю вам комплимент. Я говорю правду. У вас красивое имя. И легендарное. Мария. – Мужчина улыбнулся. – А вот что имел в виду под легендарностью ваш однокурсник? Или это просто было такое выражение?
– О, нет. Однокурсник говорил конкретно. Имелось в виду то, что моим именем была названа Мария, мать Христа, и Мария – Магдалина, возлюбленная Христа.
– Возлюбленная? – поднял бровь мой собеседник.
– Этому находят все больше подтверждений, – кивнула я.
– Просто это модная версия. Или просто люди везде ищут скрытый подтекст. А в каждой паре видят интимность отношений. Это уже распущенность.
– Может быть, – не могла не согласиться я. – Из библии сделали роман. А какой же роман без роковой любви? А какая-то чокнутая проститутка, раскаявшаяся в своей форме существования, – это.. это…
– Философия бытия, – хмыкнул мужчина. – Как раз по- библейски. А для романа, конечно, не то, чтобы слабовато, вот как раз для романа – банально. Похоже на идиотизм.
– Что? – поперхнулась я обычным воздухом.
– Как в романе Достоевского « Идиот».
– В чем же похожесть? – приходила я в ступор.
– В диагнозе, – усмехнулся собеседник. – Идиотам не до любви, у них иные категории.
– Я уже запуталась, – пожаловалась я.
– Я просто пытаюсь рассматривать библейскую историю как роман, как кино и как философский трактат. В романе должна быть запретная любовь. В кино должны быть два похожих человека, занятые только либо самими собой, либо целым миром, и они никак не могут соединиться, а когда понимают, наконец, друг друга, становится поздно. До того, как их жизни ничего не угрожало, один думал о смысле жизни, другая бросалась из одной крайности в другую. А в философском трактате, коим и является библия, это просто проблемы бытия и личности человека, и тут ни о какой земной и неземной любви не может быть и речи.
– Офигеть, – вырвалось у меня. – Как вас зовут?
– Павел.
– Апостол Павел, – вновь вырвалось у меня.
– Что? – Мне показалось, или он вздрогнул?
– Ну, у нас с вами беседа такая и тема, вот и… Логично же…
– Женская логика.
– А звучит обидно.
– Я не хотел вас обидеть.
Мы помолчали. Я покрутила в руках бутылочку с псевдо – сиропом от кашля. Мне уже не было страшно лететь в самолете. Я вдруг спросила Павла:
– И что, вы думаете, никакой любви не было вообще?
– Вы о Христе и Марии – Магдалине?
– Ну… да…
– На вас так повлиял фильм « Код да Винче»? – усмехнулся Павел.
– Фильм повлиял. Но вначале, задолго до этого фильма, на меня повлияла опера Ллойда Уэббера « Иисус Христос – суперзвезда»…
– О…
Мы снова помолчали. Павел улыбнулся и сказал:
– Если и была любовь, только платоническая.
– Платоническая точно была, – кивнула я головой. – Иначе бы вряд ли какая-то там проститутка так прониклась идеями какой-нибудь божественной личности. Навряд ли.
Павел усмехнулся.
– Думаете, это ерунда? – оскорбилась я. За себя. И за свою версию библейского сюжета.
– Совсем не ерунда. Платоническая любовь очень сильна и никогда не забывается. Люди могут прожить друг с другом годами, а потом подать на развод и забыть, как они любили. А вот платоническое чувство никогда не забудешь. Оно остается чистым.
– Да… А на настоящую любовь у Магдалины и Христа не хватило времени, – обронила я и поежилась. – Надеюсь, мы с вами не кощунствуем?
– Вы так верите в бога? – спросил Павел.
– Я верю в справедливость. И в то, что сильнее нас.
– В обстоятельства? – улыбнулся Павел.
Я рассмеялась и кивнула головой.
– Да, обстоятельства всегда сильнее нас. Но часто эти обстоятельства бывают, как раз, не совсем справедливы.
– Это в житейском смысле.
– А жизнь – это, как раз, то обстоятельство, которое всегда сильнее нас. – Я открутила пробку со своего « сиропа» и сделала пару глотков. – В любом случае, я не верю в библейскую версию сотворения Земли. И не могу принять, что бог пришел к своим заповедям не сразу.
– Это как? – снова улыбнулся Павел.
– Так, что бог развивается в библии со всем человечеством, – ответила я. – А бог изначально должен знать цену каждому поступку.
– Вероятно, это уже версия человека, решившего написать библию после прошедших событий. Вы так думаете?
– Да. Я так думаю… Еще я думаю, человек много чего подправил в библейской истории.
– Что, например? – с интересом спросил Павел.
– Например, роль Иуды.
– О! Вы основательно взялись за книгу книг! – улыбнулся мой спутник.
– Да. Вероятно, роли этих двух личностей специально уменьшили, чтобы выделить фигуру Христа.
– Это вполне логично. И людей можно понять, – кивнул Павел. – Кстати, почему вы обиделись за Иуду?
– Вы издеваетесь? – заподозрила я.
– Нет, – рассмеялся Павел. – Просто это непривычно.
– Что?
– Все.
– Вся интерпретация библии мной?
– Как-то так, – согласился Павел.
– А вы-то как сами думаете об Иуде? Что он – подонок? Мелочный предатель? Мразь?
– Достаточно было одного слова «подонок», – хихикнул Павел.
– Зря веселитесь, – покачала я головой. – Я считаю, что Иуда не предавал Христа, а спасал христианство. Он знал, на что идет, знал, что для всех останется гнусным персонажем, но все же сыграл свою роль в истории.
– Вы цитируете краткое содержание либретто рок-оперы «Иисус Христос – суперзвезда»? – спросил Павел.
– Нет, – оскорбилась я. – Это мое мнение.
– Вы впечатлительная натура, – посмотрел на меня Павел. – В опере роль Иуды неоднозначна, чтобы действие было интенсивнее, был конфликт, чтобы было интереснее, словом, экшен!
– Значит, вы не согласны?
– Не знаю. Но предполагаю, если Ллойд Уэббер и Тим Райс правы, то для драматизма Иуда действительно должен был быть предателем.
– Чтобы подчеркнуть остроту сюжета и выделить одинокую фигуру Христа, да?
– Да. Ведь библия – книга о Христе. И вера называется христианством.
– Вы совсем забыли упомянуть о Марии, – укоризненно сказала я.
– Но… – растерялся Павел.
– Не надо. Это все, как раз, ясно. Бедной Марии досталась самая невзрачная, незавидная роль. Ее сделали легендой, но какой? Богоматерь! – Я фыркнула. – Никто даже не пояснил, за что женщине, на самом деле, такое уготовано? Представляете, жила себе обычная женщина, почти замужняя, между прочим, и вдруг, в один далеко не прекрасный для нее день, на нее обрушивают какую-то фантастическую историю! Про мужа Марии вообще ничего далее не сказано. Как мужчина, Исаак, кажется, к этому относился, интересно? Ему, как ни крути, наставили рога!
– Тише, – шикнул Павел и даже побледнел.
– Ладно, – сбавила я обороты. – Не переживайте. Я не богохульствую. Просто все расписываю в красках.
– Слишком красочно, – выдохнул Павел, приобретая естественный цвет лица.
– Мне жаль Марию. Из нее сделали богоматерь. Отвели однобокую роль. Святая мученица. Но кто – нибудь спросил Марию, нужно ли это ей? Согласна ли она на это? Это же была обычная женщина! У нее была, черт побери, физиология! Личная жизнь! Муж! Мечты! И что в итоге? Муж не у дел. А что сделали с ее богоребенком? Какая мать на это добровольно согласится?
– Это слишком глубокая тема, – заволновался Павел, снова несколько бледнея. – И вам нужно поспать.
– Я что, затронула святое? – усмехнулась я. – Успокойтесь. Это же всего лишь вымысел.
– Вымысел? – вздрогнул Павел, и теперь уже побелел.
– Ну, часть правды и поэтические закидоны. Хватит меняться в лице! Библию не бог написал, а люди. И они выделили в книге Христа, остальные образы вышли у них не совсем удачно. Особенно Мария. Я уж не говорю о ее муже – плотнике… Да…
Павел опять успокоился, даже улыбнулся.
– Просто… Мария… это…
– Святое, – кивнула я. – Бедная женщина! – Я вздохнула и рассмеялась.
– Что смешного? – не понял Павел.
– Да вот за эти мои мысли я, похоже, и лечу в Париж, – хихикнула я. – Моему любовнику эти мои вольные измышления всегда очень и очень не нравились!
Павел заинтересовался, но мне не хотелось переходить, так сказать, на личности, поэтому я снова вернулась в прежнее русло.
– Да… Библия… Тайна, покрытая мраком… Если бы мир, наконец, узнал, кто автор библии, этот бы человек, посмертно, получил Нобелевскую премию. Нет. Эта премия слишком слаба для библии. Для библии нужна особенная премия. Премия самой лучшей книги всех веков и народов. Не смотря на все ее ляпы. Библейские ляпы точно бы заслужили Нобелевской премию! Странно, что об этом, кроме меня, никто не догадался. Или кто-то догадался. Может даже, не один человек. Может даже, много. Но они предпочитают молчать. А как же! Святое же… Вы верите библии?
– Что?
– Вы верите библии?
– Я христианин.
– Многих в детстве крестят, разве это имеет для взрослого человека значение? Ведь крестят в несознательном возрасте. И мне не доводилось встречать родителей – христиан, которые бы решили крестить своего ребенка в мечети, например. А когда этот ребенок вырастает – это его личное право, верить библии или нет. Или верить чему-то иному. Или вообще ничему не верить. Я имею в виду религию. Вот вы, откуда вы знаете, какой бог главный?
– Что? – икнул Павел.
– Все говорят, что бог один, но у каждого он свой и конкретный. А религия – как бесплатное приложение. Общие правила пользования.
– А вы верите? – Павел с трудом подбирал слова и они ему не нравились. – Верите в кого-нибудь… из богов?
– Я не хочу верить. Я хочу знать.
Павел косился на меня и продолжать теологическую беседу не спешил. Я махнула рукой, икнула, убрала бутылку с коньяком в сумочку, расстегнула пальто и устроилась поудобнее в кресле.
– Я уже не боюсь лететь. По крайней мере, сейчас. Не могу сказать, что я кристально трезва, но не такая пьяная, как вы, должно быть, думаете. Вы меня просто заговорили, а я выведала вам все свои тайные мысли. Вы психолог?
– Почти.
– Это как? Так бывает?
– Всякое бывает.
– Да, чего только не бывает, – усмехнулась я. – Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам. А вам не жарко?
Наверное, после этой фразы я уже уснула.
Во сне я видела себя Марией – Магдалиной, а Христом был Павел. Я оплакивала Павла – Христа и вдруг услышала какой-то знакомый, низкий и глубокий голос: « Не плачь, Марленикен»… Я подняла голову и вздрогнула. Передо мной стоял человек в песочном костюме. Я спросила его: « Кто ты»? А он ответил: « Тот, которого ты ждешь». Я снова спросила: « Как твое имя»? А он усмехнулся и воскликнул: « А ты угадай»! И я стала гадать: « Шварц? Ганс? Гейнрих»?.. После каждого названного мной имени, человек в песочном костюме стучал палкой по кресту, на котором висел распятый Павел – Христос, и говорил: « Не верно»… Потом я спросила: « А может, ты – Румпельштильцхен»? Человек в песочном костюме начал смеяться. Сначала тихо. Потом громче. Еще громче. И, захлебываясь смехом, крикнул: « Не угадала! Не угадала! Ты не знаешь, кто я! Не помнишь, кто я»!..
… Мне стало холодно… И я проснулась… Резко открыла глаза и увидела Павла, склонившегося надо мной.
– С вами все в порядке? – спросил он.
– Да… Извините…
– Ничего…
Павел откинулся на спинку своего кресла.
– А что вам снилось?– спросил он.
– Сказка.
– Да?
– Да. Сказка братьев Гримм. Румпельштильцхен.
Я повернула голову и посмотрела на Павла. Он быстро застегнул верхние пуговицы своего пальто. Может, мне показалось со сна, что на его шее колом стоит белый воротничок священника…
*** *** ***
4 глава.
Мы больше не разговаривали. И когда покинули аэропорт, просто сказали друг другу: « Счастливого пути» и разошлись. Было очень жаль. Когда я села в такси, протянув водителю бумажку с адресом, заботливо написанную Озоновским, мне вдруг почудилось, что от моего сердца шли невидимые нити. И они порвались, когда я уехала от Павла… Мне будет его не хватать… Странно, что я так привязалась к незнакомому человеку за время одного полета…
Про Озоновского я вспомнила лишь у ворот католической школы: громоздкой, серой, готической…
Уже темень. Близится ночь. А я одна. «А Германа все нет», – зачем-то сказала я про себя. К тому же, я попросила водителя остановиться не у самой школы, а напротив книжного магазинчика. Ну, не попросила, конечно. Я тщательно следила за дорогой, когда мы отъехали от центра города, а увидев магазинчик, около которого расположилась небольшая площадка, выложенная булыжником, замахала руками. И сразу же протянула купюру. Водители везде одинаковые. Что в Москве, что в Париже. Даже в бунтующем.
Когда такси уехало, оставив меня одну на небольшой площади перед магазинчиком, я поежилась. В Москве бы за такую купюру водитель хотя бы поинтересовался, что мне нужно в этот час в таком месте. А в Париже, должно быть, этот водитель подумал, что у меня свидание.
Странно, что я не спросила Озоновского, как звучит на французском « Парижская католическая школа». Может, Озоновский ждал, что я ему позвоню и спрошу об этом? И вообще, как я буду объясняться со школьниками? И о чем с ними говорить? Зачем? Почему? Я по-прежнему не понимала ничего. Больше всего не могла понять, зачем я сюда конкретно прилетела…
Наверное, я оказалась в Париже для того, чтобы простить Озоновского. Тяжело было думать о нем плохо после пяти лет, проведенных вместе. Ведь для чего-то же он меня сюда отправил одну…
Я, конечно, могла бы доехать и до самой школы… Но мне очень захотелось, ни смотря ни на что, проделать до этой самой школы путь пешком. Я ведь очень люблю сказки… Как там говорил Озоновский? Выйти с площади, подняться на пригорок, спуститься, потом налево и прямо…
Интересно, этот его сын хорошо говорит по-русски? Я совсем ничего не знаю о сыне Озоновского! И он мне ничего о нем не рассказал! Общие детали не в счет! Я даже не знаю, как его зовут! Ужас! Я не спросила, потому что была в шоке и мне было не до подробностей! Но Озоновский! Он-то почему ничего толком мне не объяснил? В этом тоже был некий смысл? Был ли вообще в этом какой-нибудь смысл? Но отступать некуда. Уже почти ночь. Я чертовски устала и хочу спать. Чтобы попасть обратно в аэропорт, переночевать там и улететь обратно в Москву, мне нужно такси. А где его взять?
Наконец, я оказалась на той самой узкой улочке и стала пристально рассматривать мрачное, высокое, серое здание. Каменные горгульи, сидящие на крыше, были так высоко, что я толком не смогла их рассмотреть, что меня в данный момент только порадовало. Я подошла к крыльцу, над которым светила тусклая лампа, и еще раз огляделась. Чуть поодаль от крыльца шел довольно высокий забор. За забором различалось шоссе. Голые ветки деревьев хорошо давали разглядеть дорогу. Когда деревья цветут, в этом месте, наверное, становится еще более жутко, чем сейчас… Да и сейчас как-то уж слишком темно. Ничего толком не видно. Звезды на небе мелкие и тусклые.
Я нажала на звонок. Внутри стояла тишина. Ни единого шороха. Я стояла и ждала. Прошло уже минуть пять, но ничего не происходило.
Я была на грани истерики. Меня стал обуревать страх. Стою ночью черт знает где, на узкой улочке, людей и машин нет, по – французски не говорю… Но в панику я впасть не успела. Послышался шорох, лязг, шаги, и женский голос спросил что-то по – французски. О, ужас! И что говорить? О чем меня спрашивают? Никаких инструкций по этому поводу Озоновский мне не давал.
В отчаянии я крикнула:
– Мария Крылова! Я из Москвы! От профессора Озновского!
– О! Мадемуазель! Вьи! – раздалось за массивной дверью.
Послышался лязг. Вероятно, помимо замков, дверь закрывали на засов.
Тоненькая, маленькая женщина, закутанная в черный плащ, повела меня вглубь здания. Она молчала. Я тоже.
Внутри было темно. Светильники на стенах почти не давали света. Женщина повела меня вверх по лестнице. Затем мы куда-то свернули. Прошли по коридору. Снова свернули. Снова оказались на лестнице. Снова поднялись. Лабиринт. Одна я отсюда не выберусь. Интересно, здесь выдают путеводитель?
Наконец, мы оказались в узком коридоре, с двух сторон которого шли белые двери. Все это напоминало коридор общежития. Чем, по сути, это и являлось. Вероятно, мы оказались в той части крыла, где живут преподаватели. Почему они здесь живут, кстати?
Женщина открыла дверь, тут же отдала мне ключ, зашла, включила свет и провела по воздуху рукой, словно говоря « Добро пожаловать». Я кивнула головой. Да уж, иного я от школы и не ожидала. Узкая маленькая комнатка. Узкая железная кровать. Шкаф. Стол. Одна полка. Маленькое окно с серыми жалюзи. Туалет. И маленькая ванная комната. Вместо ванны – душ.
Я поставила свой чемодан у кровати. Ужасно хотелось есть. Надеюсь, меня догадаются накормить ужином? Хотя бы напоить чаем?
Женщина кивнула в сторону открытой двери, сказала что-то и изобразила, будто ест бутерброд. Слава богу, меня накормят! Я энергично закивала головой.
Путь до столовой был такой же длинный и запутанный, как и путь до комнаты. Как я вернусь? Меня же не оставят одну?
Столовая была огромная, холодная, плохо освещенная. Вдоль стен стояли деревянные столы с деревянными скамьями.
Мне поставили на стол тарелку пустого риса, кусок черного хлеба с маслом и стакан холодного чая. Жуть! Я бы никогда не стала есть такой скверный, мягко выражаясь, ужин! И вообще, я ненавижу масло. Хоть бы сверху сыр положили, как это делают в наших школах… Но альтернативы не было. Я съела все. Даже хлеб с ненавистным маслом. И все равно осталась голодной. Но не настолько, чтобы умереть с голоду. А завтра я что-нибудь придумаю. Эх, надо было сразу догадаться, что в католической школе так скверно кормят…
До комнаты меня проводили, что-то сказали на французском, должно быть, пожелали спокойной ночи.
В комнате было прохладно, особенно после душа, и я легла спать в водолазке. Одеяло в пододеяльнике было тонким и слегка колючим. Такое ощущение, что я оказалась не в школе, а в армии.
Но не смотря на все неудобства, я тут же уснула. Как ни странно, на этот раз я не видела снов. Или просто их не запомнила…
… Кто- то потряс меня за плечо. Я потянулась, не открывая глаз, и пробормотала:
– Какого черта?.. Сколько сейчас?
В ответ я услышала французскую речь. Все встало на свои места. Я в католической школе, будь она не ладна!
Та же женщина в черном платье в пол жестами объяснила мне, что ждет меня в коридоре, чтобы проводить в столовую. Я кивнула, и когда моя провожатая вышла, в бешеном темпе начала приводить себя в порядок. На утренний душ времени не было. Не беда. В принципе, я и не испачкалась.
Я ополоснула лицо, совсем чуть подкрасила ресницы и губы блеском, и надела шерстяное черное платье. Оно, хоть и было черным и не шелковым, все же мало напоминало ту одежду, в которой, должно быть, ходят в католической школе. Но другого у меня не было. У меня не было сил, времени и желания посетить перед поездкой магазин и выбрать себе соответствующие наряды.
Меня снова проводили в столовую. Спутница жестами объясняла мне, видимо, что я должна запомнить дорогу. Я жестами спросила ее, нет ли путеводителя. Женщина меня долго не понимала, а когда поняла, рассмеялась сосем не по-католически, но спохватилась вовремя. Потом она показала рукой на себя, стукнула себя в грудь, кивнула, изобразила, как пишет на своей ладони, а потом эту ладонь протянула мне и подняла брови. Я поняла и ответила: « Мерси». У меня будет путеводитель.
На завтрак был горячий чай и жареный на подсолнечном масле черный хлеб. Я была так голодна, что мне показалось, вкуснее этого завтрака я ничего на свете не ела.
Моя провожатая кивком показала следовать за ней. Я ее тронула за плечо.
– Вьи?
– Мария. Мари. А ты? Имя?
– О, Мари. Вьи. Жюли.
– Жюли. Мерси, Жюли.
На этот раз мы шли еще дольше. Свернули на другую лестницу. Поднялись на самый последний этаж. Прошли в самую глубь коридора. И оказались у массивной дубовой двери. Жюли постучала три раза. Не сразу, но дверь приоткрылась. Жюли рукой показала мне, что я пойду одна. И не успела я сказать ей очередное « месри», как она ушмыгнула и слилась с темнотой в своем черном платье.
Я зашла в комнату, аккуратно прикрыв за собой дверь. Передо мной расстилалось огромное пространство. Вероятно, гостиная. Большой диван, несколько кресел, массивный стол и столик для чая. Еще здесь располагалась барная стойка и некое подобие кухонного закутка. Из гостиной вел длинный коридор. Вероятно, тут было еще несколько комнат. Огромное окно гостиной выходило на просторную, полукруглую лоджию. Здесь было тепло, наверное, даже чересчур, а полы сплошь покрыты ковролином с мягким ворсом.
На кресле, повернутом к окну, сидел мужчина. Поскольку кресло было огромных размеров, в нем, наверное, вполне можно покемарить, я могла видеть только одну его ногу в черном ботинке. Вероятно, мужчина сидел, перекинув ногу на ногу. Все остальное было просто не разглядеть за массивной спинкой кресла. Быстрым жестом руки мужчина показал мне на диван. Я села. Мужчина резко развернул кресло, и я увидела его…
Хорошо, что я сидела, иначе бы ноги мои непременно подкосились. Да я и сейчас как-то странно завалилась на бок. Потрясение. Шок. И вся жизнь пролетела у меня перед глазами. Оказывается, так бывает… Я вдруг подумала, что вся моя жизнь была ожиданием перед этой встречей…
… Это был он. Человек из зеркала. Человек из моих снов. Человек, которого я видела в Парижском метро. Человек в песочном костюме.
Только трости не было. И усиков. А кожа была слегка загорелой, а не бледной.
Мужчина встал и слегка поклонился мне. В его поклоне мне почудилась какая-то насмешка.
В отличие от моих видений, где он был какой-то неясной и размытой фигурой, выглядел этот человек просто сногсшибательно. Костюм сидел на нем идеально, ботинки были – само изящество, весь его вид выражал уверенность и самодостаточность. Он был широкоплеч, высок, темные волосы спускались чуть ниже ушей и неожиданно закручивались на концах, пронзительно – серые глаза смотрели насмешливо, стремительно уходящие к вискам брови он слегка вздернул, а его губы меня просто заворожили. Вид у него был располагающий и легкий. На первый взгляд. Потому что присутствовала в его облике какая-то суровость и сила. Как у домашнего зверя. Вроде бы ручной, но дикий. Бывают такие мужчины, чью брутальность не перечеркивают даже закручивающиеся на концах волосы. У Озоновского были такие же волосы. Только с проседью.
У меня засосало под ложечкой. Сказать, что я была в шоке – не сказать ничего. Меня словно парализовало. Живым оставалось только мое сердце, которое бешено колотило в грудную клетку. Кровь прилила к моему лицу, я стала задыхаться и резко выдохнула. Наверное, я побледнела, потому что мужчина, пристально, но с легкой усмешкой рассматривавший меня, подошел к бару и налил в бокал коньяка. Руки у него были красивые. Как и у Озоновского.
Мужчина подошел ко мне – показалось, будто на меня подул морской бриз с ароматом лаванды,( что за бред? Какая лаванда, если бриз? – пронеслось в моей голове), и протянул мне бокал. Я не могла не отметить, что этот мужчина грациозен и аристократичен, но в то же самое время несколько небрежен, и это явно было врожденным чувством, а не игрой на публику.
Может, это вовсе никакой не Песочный человек, а мужчина, немного на него похожий? Может быть. Но это было тот самый он, от которого мое сердце бешено заходилось и сбивалось с ритма. Начни он меня сейчас целовать, я бы отдалась ему без малейшего сожаления. Нет, даже с радостью. Сожаление, как раз, вызывал тот факт, что мужчина, конечно же, не собирался этого делать. По крайней мере, в ближайшее время.
Я сидела как глушенная и шалела от своих мыслей. Да что же это такое творится?
Я хотела протянуть руку, но не смогла. Только смотрела во все глаза на этого мужчину. А его глаза вдруг резко потемнели, стали темно-серыми, почти черными, как море перед штормом, и просвечивали меня, как рентген. Я никогда и ни у кого не видела таких глаз. У Озоновского были обычные карие глаза, а радужка никогда не меняла цвет. Обычно, когда говорят, – серые глаза, – подразумеваются глаза серо-голубые. Но у этого человека глаза были чисто – серыми, без примесей, какого-то стального цвета. От этого лицо казалось немного холодным и суровым, а взгляд – пристальным. И только губы, изогнутые усмешкой, да еще эти его волосы смягчали облик. Мне отчего-то вспомнилась глупая псенка из моего детства: « Твои серые глаза режут сердце без ножа; В них такая глубина, утонуть в них навсегда – мечта моя»… И вообще, весь этот мужчина вызывал во мне какое-то бурление. Адреналин. И страх, и желание. Он был чертовски притягателен. Я вздрогнула от такого сравнения. Раньше я никогда и никого не сравнивала с чертом. А с кем еще сравнить человека, которого однажды видишь в зеркальном коридоре, усеянном свечами?.. Да, мужчина слегка напоминал Озоновского. У него был такой же тонкий, прямой нос, у него были такие же темно-каштановые волосы… Только Озоновский был добр и мил, по крайней мере, внешне, а этот человек внушал какую-то непонятную опасность, скорее всего, сексуальную, потому что выглядел он так, что хотелось упасть в обморок. И чтобы он подошел, взял на руки и стал приводить в чувство… Что и говорить – копия превзошла оригинал…
Последняя мысль и вовсе настроила меня на какой-то разнузданный, эротический лад. По низу живота прошел приятный холодок. Страх отступал. Накатывало желание. Как морские волны.
Мужчина вдруг тихо сказал что-то на французском своим глубоким, низким, но уже знакомым мне голосом… Я вдруг резко ожила. Схватила у него из рук бокал, и одним махом опустошила, как рюмку водки. Мне показалось, что в горле у меня начался пожар, а на глазах выступили слезы. Какая же гадость этот коньяк! Мужчина смотрел на меня с усмешкой, потом вздохнул, снял пиджак, рывком бросил его на кресло, и закатал рукава белой рубашки. У него были сильные руки. Видимо, он весь был такой. А пиджак это скрывал и делал его утонченным. Зверь – он и есть зверь, в какой пиджак не прячь свою суть. Мужчина пару раз прошел по комнате взад – вперед, и сказал ту же фразу на французском. Слова впечатались в мою память. Я обязательно узнаю, что они значат.
Потом мужчина остановился у стола и спросил:
– Франсе?
– Но, но, – вяло ответила я.
– Дойч? – улыбнулся мужчина.
– Найн.
– Инглиш? – спросил он, нахмурив брови.
– Ес. Ес! – обрадовалась я и даже брякнула по – русски, – Вполне сносно.
Мужчина вдруг запрокинул голову и рассмеялся. Потом быстро подошел ко мне, сел рядом в пол – оборота, глядя на меня и сквозь меня одновременно, и спросил на чистом русском языке:
– И как же вы собираетесь жить во Франции, зная английский? Во Франции англичан терпеть не могут. Лучше говорите на русском. Или на латыни. Вы, должно быть, превосходно знаете латынь. Еще вы можете притвориться глухонемой.
Я выругалась сквозь зубы. Мужчина снова рассмеялся.
– У меня сломался кондиционер. Вам не жарко?
Я вдруг разозлилась и спросила:
– Отчего же вы сразу не заговорили со мной на русском, мсье?
– Это же так просто, – развел он руками. – Хотел проверить ваши познания в языках.
Я смутилась. В самом деле, это же ясно, и никакого подвоха. Просто этот мужчина выглядел так, да и вел себя соответственно, что его хотелось подозревать во всем подряд. Даже в том, что во Франции нынче неспокойная обстановка. Я смутилась еще больше. Мужчина улыбнулся. Так, будто понял, о чем я думаю.
– Ваши познания в языках удручающи, – вдруг сказал он, а я покраснела.
Нет, вот тебе и подвох, вот тебе и подозрения. Он специально дразнит меня?
– Как вас зовут? Мария? Мари?
– Мария. Мария Крылова.
– От профессора Озоновского?
– Да.
– Я думал, Озоновский выдаст вам французский паспорт и ко мне прибудет Мари Озон. А вы, оказывается, даже не знаете французский.
Я растерялась. И насторожилась.
– А вы…
– Меня зовут Люк Озон. Для вас – просто Люк.
– Озон, – пробормотала я.
– Верно, – ухмыльнулся Люк. – Ваш профессор Озоновский Сергей Петрович на самом деле – Серж Озон. У него два гражданства. И два паспорта.
– Ничего не понимаю, – тихо сказала я. – Как такое может быть? Сергей – француз?.. Хотя, можно было догадаться, но… Почему я этого не знаю? – спросила я у Люка.
– А должны знать? – Люк так взглянул на меня, что я вздрогнула. – Отец мне говорил про вас, но… Кто бы мог подумать… Простите за нескромный вопрос, сколько же вам лет? Двадцать три?
– А отец вам не сказал? – вспыхнула я.
– Нет, – развел руками Люк. – Отец рассказывал о вас урывками, я не составил о вас ничего вразумительного.
– Мне двадцать семь.
– О… Но, насколько я понимаю, вы окончили академию, в которой преподает мой отец…
– Верно. До этого я имела наглость окончить музыкально – педагогический институт по классу арфы. Мне это было интересно. И вообще, бабушка была против того, чтобы я изучала историю. Какую бы то ни было.
– Как интересно, – задумчиво сказал Люк. – А что, отец не в курсе, что вы владеете арфой?
– Нет.
– Почему же?
– А зачем?
– Тайны?
Я уставилась на Люка. Он смотрел на меня. Настороженно. Пристально. Я растерялась, и вдруг стала оправдываться:
– Ваш отец много чего не говорил мне. Я это понимала. Поэтому решила: если у него есть тайны, то нечего ему и моих знать. Справедливо? К тому же, теперь я понимаю, его тайн было гораздо больше… Зачем Сергей мне так много врал?
Люк задумчиво разглядывал меня. И взгляд у него был такой, что я заерзала. Люк опять повторил фразу на французском. Я ее уже наизусть выучила.
– А вы все же решили изучать историю? Хотя бы религий и мифов? – Люк наклонил голову и снова принял немного насмешливый вид. Только взгляд его теперь оставался настороженным.
– Да. Ветвь взяла верх, – пробормотала я.
– Что? – поднял брови Люк.
– Все мои предки – историки.
– О! Как интересно. Интригующе… Хотя, я должен был сразу это понять… И то, что вы – арфистка, – тоже. У вас просто обворожительные руки. И прекрасные, гибкие пальцы. Само совершенство.
Люк замолчал. Он все так же пристально разглядывал меня. Казалось, что он раздевает меня взглядом. Оказывается, этому выражению имеется подтверждение. Я начала краснеть и чтобы избавиться от наваждения, спросила:
– Расскажите, как получилось, что Озоновский на самом деле – Серж Озон.
– А вам никогда не казалась странной его фамилия? – усмехнулся Люк.
– Казалась. Но много ли на свете странных фамилий?
Мы опять замолчали.
– Видите ли, Мари, – наконец, сказал Люк. – Мать моего отца – русская женщина. Отсюда и прекрасное знание русского. И наследство в России. Почему же отец решил обосноваться именно там, а не во Франции, – мне неведомо. Неисповедимы пути Господни.
Я вздрогнула. Почему-то эта фраза из уст этого человека, показалась мне кощунством. Не успела я подумать, почему, как Люк снова заговорил.
– Отец часто бывает во Франции. И мы часто разговариваем по телефону. Но, не смотря на это, несколько чужие друг другу люди. Так бывает.
– Да. Бывает.
Тут у Люка зазвонил на столе телефон.
– Извинтите, Мари, – сказал он и снял трубку.
– Алло… О! Си!
И он начал говорить что-то на итальянском. Я слушала его, как музыку. Я вообще люблю итальянский. Я всегда мечтала его выучить. Но я выбрала английский. Потому что английский – мировой язык.
Затем Люк положил трубку и посмотрел на меня.
– Извините еще раз, – сказал он.
– А сколько языков вы знаете?
– Много, – усмехнулся Люк.
– Как вам это удалось?
– А в этом нет ничего сложного, Мари. Абсолютно все языки схожи друг с другом. Достаточно хорошо выучить три – четыре языка, понять смысл, и вы будете знать все остальные. Вот, например, слово « нет». Вы заметили, как оно похоже на разных языках? Нет. Но. Ноу. Найн.
– Так какие же языки вы знаете? – заворожено повторила я.
– Французский. Английский. Соответственно, американский… Вы заметили, что англичане говорят чопорно, а американцы – развязно?
Я кивнула головой.
– Вот и вся разница, – развел руками Люк. – По тому же принципу я знаю португальский, испанский, итальянский, японский, китайский. И конечно, почти все языки бывшего Советского Союза: белорусский, украинский, молдавский. Знаю немецкий. Латынь и иврит – в обязательном порядке. Святые языки, как их не знать.
– О… Да… Надо же… Я всегда мечтала выучить итальянский, – выпалила я.
– А я вас научу. Еще я вас научу французскому. Если хотите.
– Хочу выучить итальянский. А дальше – как пойдет. Вы же сами говорите, что все языки схожи друг с другом.
Мы смотрели друг на друга и мне казалось, что Люк сейчас стоит около меня, я даже ощущала его дыхание на своем лице… Хотя я понимала, что это невозможно и всего лишь игра моего воображения.
– Ну, что ж, Мари, – заговорил Люк, – теперь давайте по делу.
– О… Да. Конечно. Несомненно.
Я пристыжено замолчала. Я ведь в самом деле приехала по делу, а думаю о чем угодно, только не о деле.
– Значит, Мари, вы собрались писать диссертацию? Вот так сразу? Не рановато ли?
– Я, честно говоря, не собиралась писать никакой диссертации. Тем более, в середине учебного года. Но…
– Понятно. Можете не говорить, Марисабель. Это влияние профессора Сержа Озона. Или вам проще называть его этой диковинной фамилией Озоновский?
– Не более диковинной, чем имя Марисабель, – в ответ его постоянной полу- улыбке – полу-насмешке, я тоже усмехнулась. В глазах Люка словно вспыхнули искорки. Я замерла.
– Я же полиглот, Мари. Ваше имя имеет много интерпретаций. И каждая из них – прекрасна.
– Вы мне льстите, – выпалила я.
– О, мадемуазель Мари мне не верит? – тихо рассмеялся Люк. – Напрасно. Ваше имя много для меня значит. Очень, очень много.
– Почему же? – удивилась я.
– Так. Это личное. Что ж…
Люк вдруг стал собранным, серьезным. Я, словно повинуясь его чувству, тоже вся подобралась. Люк взял сигарету.
– Разрешите?
– Разрешаю, – кивнула я. – Даже более. Я бы тоже с удовольствием покурила.
– Ага. Значит, она курит и пьет, – пробормотал Люк. – Это уже интереснее.
– Что вы говорите?
– Ничего, Мэри, я шучу. Но в каждой шутке есть доля шутки. Все остальное – правда. И как часто вы курите?
– Редко.
– Наверное, хотите бросить? С одной стороны. Вредно для здоровья. Но с другой стороны, не хотите бросать. Кроме сигарет есть много чего вредного для здоровья. И курение доставляет удовольствие. Так?
– Так, – с вызовом ответила я.
– Так не мучайтесь, – пожал плечами Люк. – Курите. Забеременеете, бросите.
– Откуда вы знаете?
– Знаю, – невозмутимо ответил Люк. – Пойдемте на лоджию, Магдалена. Курить приятнее на свежем воздухе.
Люк встал, подошел ко мне, подал руку. Больше всего хотелось ударить эту руку. Плюнуть на все. Уехать в аэропорт. Улететь в Москву. В деревню. И никогда не сталкиваться с Озоновским и его сыном. И с мифами. И с религиями… Но помимо воли моя рука легла в его руку. Люк сжал ладонь. Все. Тиски вечности. Так я подумала, и даже не удивилась.
– Что за странное имя – Магдалена? – спросила я.
– О, это производное от имени Мария – Магдалина, – как-то тоскливо ответил Люк и добавил что-то на французском.
Эту фразу я тоже очень хорошо запомнила. Я узнаю, что она значит.
На крытой лоджии мы сели в плетеные кресла, напротив друг друга.
– Что вы преподаете в академии моего отца? – спросил Люк .
– Истории сказок.
– Вот как?
– Это несколько разных предметов. Русский фольклор. Сказки народов мира. Мифы. Легенды. Я преподаю сказки народов мира.
– Занятно, – улыбнулся Люк. – Вам здесь нравится, Мэгги?
– Нет. Ни в Париже, ни в этой вашей католической школе. Извините.
Люк рассмеялся.
– Ладно – Франция. Это я понять могу. Хотя не совсем. Не так уж далеко Средиземное море и Атлантический океан. Остановимся на Париже. Может, мне показать вам город?
– Экскурсия? – хмыкнула я. – Сена, Лувр, Елисейские поля, собор парижской богоматери, Эйфелева башня, так? Я могла что-то забыть. – Я посмотрела Люку в глаза. – Например, подземку.
Но Люк никак на это не отреагировал. Даже бровью, как говорится, не повел. Даже выражение глаз у него ничуть не изменилось. Я думала, что он удивится, вздрогнет, все в таком духе, но нет. Напротив, это его позабавило. Хотя, может это и есть реакция? Просто я ждала иной.
– Значит, вас ничего не впечатлило? – Хохотнул Люк.
– Не то, чтобы совсем не впечатлило. Я не могу восхищаться цивилизацией так, чтобы потом закатывать глаза и грезить умереть в Париже. На меня гораздо большее впечатление произвело Черное море и горы в Новороссийске. Вот это было – впечатление. В полном смысле.
– Значит, Мари, вы любите природу, – кивнул Люк. – Я так и думал… И что, не хотите побывать на Атлантическом океане?
– Конечно, что за вопрос, это же океан! – воскликнула я и смутилась.
Когда Озоновский живописал мне месторасположение Франции, даже тогда это меня не вдохновило. Но теперь это предлагал Люк, и я была от этого в восторге.
– Как – нибудь я вам это организую, Мария.
Я молчала и смотрела на Люка во все глаза. А он снова усмехнулся и сменил тему разговора.
– Ну, а чем вам не нравится эта школа?
– О, школы я вообще ненавижу, – призналась я. – Времена меняются, а в школах все всегда остается по- старому. Злые учителя и правила, правила, правила.
Люк рассмеялся громче.
– Возможно, вы правы, Мелани. Но это же католическая школа. Само название обещает вам суровые будни.
– Во имя чего? Во имя светлой загробной жизни, так, что ли?
Люк поперхнулся дымом, прокашлялся. На его лбу ненадолго вздулась жилка, а я ею залюбовалась.
– Вся идеология бога – в лишениях, – тихо сказал Люк.
– Нет. Это Иисус страдал. Но он не заповедовал нам страдать. Это люди все переврали. Священники. Смирение – удобная политика для народа.
– Ну, ну, не кипятитесь, Мелинда. Мы не заставляем в нашей школе страдать. Мы закаляем. Не может верующий человек быть всегда перенасыщенным и богатым. Тогда у него будет вера в деньги. А бог и деньги – это абсолютно разные категории. Моя задача объяснить детям, что все мы перед богом равны, не смотря ни на что: статус, положение в обществе, одежда, еда – все это не имеет значения. Как бы ни банально это звучало, но настоящая ценность человека – это его душа. Поэтому я ввел школьную форму. Это грубый пример, но он должен приучать к равенству.
– Все звучит правильно. Просто замечательно. Ну, да. Ну, да. А вы тоже питаетесь в местной столовой?
Люк хохотнул.
– Не волнуйтесь за детей. Когда вы вчера прибыли позднее, чем ожидалось, на кухне вам дали то, что осталось от ужина. Ну, а сегодня вы еще и не завтракали. Завтрак был еще не готов.
– Ко вчерашнему рису подавался бефстроганов?
Люк улыбнулся. Улыбка выдавала удовольствие. Не понятно, что так пришлось ему по душе? Моя язвительность?
– Мэрилин, поймите, в нашей школе оказываются сироты или дети из бедных семей, для которых наши трапезы – это праздник каждый день. Либо это дети из чересчур богатых семей, которых так разбаловали, что умоляют избавить их от перенасыщенности. И не только перенасыщенности едой. Наша школа нужна для таких людей. Необходима.
– Как же вы сюда попали? – Я не решилась спросить, зачем Люк эту школу обосновал.
– Я – безотцовщина, Мэрион. Бог мне был нужен, чтобы смириться. И я смирился. Я прошел этот путь. И свои деньги я трачу не на себя, а на эту школу.
– Но вам тоже остается. И похоже, немало.
Мы замолчали. Люк вздохнул.
– Вы хотите подловить меня на чем-то подлом, Марион?
– Нет, – слукавила я.
Мы снова помолчали.
– Эта школа – для трудных детей. Персонал питается в отдельной столовой. Служащим воспитателям и учителям выдается второй ужин из этой столовой.
– Все как по нотам. А вы тоже питаетесь едой из этой столовой? – Не на шутку разошлась я, забывая про то, как сосет под ложечкой.
– Да, Марленикен. Да. – Произнес Люк невозмутимо.
Я обомлела. Люк смотрел на меня серьезно. Его глаза казались мне айсбергами, мне даже стало холодно. Я поежилась. Именно так звал меня Песочный человек в моем сне.
– Это имя – Марленикен, – медленно произнес Люк, – Вам наиболее созвучно.
– Да что вы? – только и смогла произнести я.
– Да. Уж поверьте полиглоту, мадемуазель. – Люк вдруг хлопнул в ладоши. – Все, берем тайм – аут. Сейчас я позвоню Жюли и она принесет нам ужин из столовой для персонала. Спорю, что вы голодны. – Люк достал из кармана мобильный. – Как хорошо, что человечество изобрело мобильную связь! Как вы думаете, почему, Марленикен?
– Ну, как же… Прогресс…
– До чего дошел прогресс, до невиданных чудес, – пропел Люк.
– Это из фильма « Электроник», – удивилась я. – Вы его смотрели?
– А почему нет? Вот вы же смотрели.
– Да. Но я до двадцати семи лет жила в России. В отличие от вас.
– А фильм старый, советской эпохи, вы застали Союз? – Люк щелчком выкинул сигарету с лоджии.
– Немного.
– Понятно. А у меня наполовину русский отец. И кстати, бабушка тоже русская, просто вышла замуж за француза. Соответственно, у меня русские корни. Русское наследие. Гены. Зов крови, – Люк рассмеялся. – Так вот, Марленикен. Прогресс – это козни дьявола.
– Бред! – Я тоже попробовала выкинуть сигарету с лоджии посредством щелчка. Это удалось, но пепел упал мне на колени. Я хотела стряхнуть его, но Люк перехватил мою руку.
– Не нужно этого делать. Испачкаете платье.
Он подошел ко мне, присел, обхватил мои колени и легко дунул на подол платья. У меня закружилась голова. Ужас! Ужас потому, что такого восторга я, наверное, никогда не испытывала ни с одним мужчиной, если он находился в непосредственной ко мне близости.
Люк тут же встал, быстро набрал на мобильном номер, и бросил пару фраз на французском.
– Что ж, Мари, сейчас вы отобедаете. Со мной. Вы не против?
Конечно, нет! Это крикнули мои желания. Я же просто покачала головой.
– Для обеда, конечно, рановато, но если хотите, загляните ко мне после обедни.
– А что у вас в это время? Полдник?
– Зачем вы мне дерзите, Мария?
Я передернула плечами. Тут у Люка зазвонил мобильный. Он быстро сказал в трубку:
– Вьи? О, вьи!
Я наблюдала за его руками. Как так выходило, что руки у него были одновременно сильными и утонченными? Я тряхнула головой. Какие-то странные мысли и желания посещают меня в католической обители. Люк быстро закончил разговор по телефону и посмотрел на меня.
– Еще какие-то вопросы, Мария?
– По поводу прогресса… Мы так и недоговорили…
– Ах, прогресс! – усмехнулся Люк.
– Это логично. А козни дьявола – это сказки.
– Да? – Глаза Люка снова потемнели, лицо его стало серьезным. – Теперь я понимаю, почему мой отец отправил вас сюда, ко мне, Мария… Значит, вы пять лет изучали религию и мифы, и не верите ни в то, ни в другое?
Да уж, – мрачно подумала я. Яблоко от яблони недалеко падает. Что отец, что сын. Оба пытаются меня в чем-то убедить. Зачем?
– Вы верите, как христианский бог создавал Землю? – с вызовом спросила я.
Люк хохотнул.
– О, Мари, это заявка! Вы зацикливаетесь на поэтических деталях и не обращаете внимания на главное. Не зрите в корень.
Я вздохнула.
– Зачем же тогда эти поэтические отступления?
– Вот именно за этим, – кивнул Люк. – Чтобы некоторые вещи понимали избранные. Нельзя, чтобы все и всё понимали конкретно.
– Почему?
– Чтобы не разрушать мир таким, каков он есть.
– Ничего не понимаю. Значит, я не избранная.
Люк сказал, глядя мне в глаза, что-то на французском. Фраза даже показалась мне знакомой. Либо я ее где-то слышала. Либо просто знаю. Но вот откуда?
– Что? – спросила я.
– Я говорю о том, что мир нужен таким, каков он есть. И чтобы не разбивать его целостность, нужны избранные.
– Бога ради! – воскликнула я. – Совершено ничего не могу понять! И кажется, даже не хочу! Кстати, на французском это звучало гораздо короче.
– Метафора.
– Нет, это все бред!
– Вы сопротивляетесь, Мария.
– Да. Несомненно! Я люблю мир таким, каков он есть, черт возьми, и точка!
– Многоточие.
– Что?
– Не вспоминайте черта.
– Не вспоминают бога всуе.
– Мария!
– Нет, вы скажите, что это значит? Как это прогресс – козни дьявола? – распалилась я.
– Это же элементарно, Мэри. Если бы человек довольствовался заповедями божьими, до сих пор жил бы в Эдемском саду. Не было бы электричества, газа, не было бы ничего. Люди жили бы в деревянных избах, топили печи, вместо света у них были бы свечи, и это был бы Эдем. Но нет. Человеку захотелось в космос. В глубины океана. Захотелось, чтобы щелчком зажигался свет и загорался газ. Чтобы заиграла мелодия, и ты услышал того, кто сейчас далеко от тебя. Это же исполнение желаний.
Тут в дверь постучали.
– Вьи, Жюли! – крикнул Люк.
Это действительно была Жюли. Она несла большой поднос с тарелками.
Люк показал рукой на столик для чая. Жюли молча поставила на него тарелки и ушла.
– Ну, Мари, давайте угощу вас католической едой, – усмехнулся Люк и сделал приглашающий жест в комнату.
Мы сели за столик. Я рассматривала тарелки.
– Ну, Марленикен? – насмешливо спросил Люк. – Вы разочарованы? Думали, принесут фуа – гра?
– Ненавижу фуа – гра.
– А вы пробовали?
– И не собираюсь. Мне противно само осознание того, что я съем больную циррозом печень несчастной птицы. Редкостная мерзость со стороны человечества!
– Совершенно с вами согласен, – улыбнулся Люк. – Впрочем, жареные лягушачьи лапы, жареные змеи и даже крысы, улитки, устрицы, раки, креветки, осьминоги, даже морская капуста – все это извращения.
– Даже морская капуста?
– Дело не в том, что это капуста, Мари. Дело даже в том, что морская капуста – просто водоросли. Дело в том, что человечеству хватает пищи. А то, что он за пищей опускается на дно океана и собирает все, в чем есть хоть микрон мяса или хоть один какой-нибудь витамин, которого и так достаточно… Это все…
– Тоже козни дьявола?
– Несомненно, Мария. Ведь кто-то сделал на этом деньги. И продолжает их выкачивать из снобов. Богатство, материальное богатство, – это то, чего не предложит вам бог. Это прерогатива дьявола.
– Дьявол так же не чист на руку, как и все торговцы, – хмыкнула я.
– А что вы вообще знаете о дьяволе, Марленикен? – спросил Люк и глаза его снова потемнели.
– Ну… – растерялась я. – Это дух противоречья и отрицанья… искуситель… – ляпнула я первое, что пришло на ум. На ум пришло что-то из школьной программы, я даже устыдилась. Я-то закончила, все-таки, Академию.
– Понятно, – хохотнул Люк. – Вам больше запала в голову русская литература и Гете, чем все остальное, что вы изучали в Академии у моего отца немалых пять лет. Впрочем, академия – всего лишь красивое словцо. По сути, это обычный педагогический институт, просто название поменяли. Там, конечно, готовят не только педагогов, но думаю, вы меня прекрасно понимаете.
– Да? – вспыхнула я. – Тогда объясните мне!
– Почему нет? Затем вы сюда и прибыли, – улыбнулся Люк. – Понимаете ли, Мари, бог дает человеку испытания взамен на любовь и понимание. Согласитесь, немногие сделают такой выбор. Большинство не желает никаких испытаний. Просто хочет спокойной жизни. Есть и другая категория. Та, которая хочет материального достатка в переизбытке, власти. Взамен на душу. В сущности, такая же сделка, как и с богом. Просто люди, идущие на сделку с дьяволом – трусы. Они боятся смерти. Но, Мария, никто не хочет умирать. Потому что никто не знает, что его ждет за чертой. Так вот. Люди, отдавшиеся богу, просто умирают с молитвой на губах. А те, которые отдались дьяволу, продолжают с ним торговаться, вымаливая дни, месяцы и даже годы. Вам никогда не приходило в голову, Мария, что это не дьявол плох, а те люди, которые заключили с ним сделку? Ведь люди, идущие за богом, не торгуются. Они принимают свою смерть. А, Мари?
– Ну… Вы ввели меня в замешательство…
– Почему же? – насмешливо спросил Люк. – Дьявол – тоже творение божье. Сын бога. Но для Бога он оказался неудачником. И что сделал бог? Прогнал собственного сына. Дьявол – безотцовщина. Отсюда его отрицание. Одиночество. Непонимание.
– Вы все так объяснили, что я начинаю вам верить. И жалеть дьявола. Которого оболгали нечестные, трусливые люди, – язвительно протянула я.
– Вы бы все равно пошли за богом, Мария?
– Это как-то привычнее…
– Надежнее?
– Да.
– Вот это и есть миф, – развел руками Люк. – Все остальное – религия.
Эта фраза произвела на меня больше впечатления, чем весь наш предыдущий разговор о боге и дьяволе. Я выдохнула.
– О… Это как-то слишком неожиданно… Я пять лет изучала дьявола в разных обличьях и вдруг вы, в один момент, даете мне объяснение, которое я не получила за все время учебы…
– Что вы, Мари, это всего лишь вступление, – усмехнулся Люк. – И даже присказка, в некотором роде.
– В каком именно? – поинтересовалась я. – В какой момент вы литературно соврали?
– Браво, Мари, – с искреннем восхищением произнес Люк.– Я немного наслышан о вас от моего отца… Вы ведь воспринимаете библию, так сказать, нестандартно?
– За это он меня и отправил сюда, – кивнула я. – А вы кто? Учитель?
– О, не тот учитель, за которым следует идти. Я всего лишь объясняю суть вещей, а не то, чем они кажутся.
Я не нашлась, что ответить. Его слова произвели на меня колоссальный эффект и заинтриговали меня. Да, Люк умел пользоваться словами, как никто другой. Откровенно признаться, я была просто потрясена и очарована. И не только словами, сколько самим Люком. Вся моя наглость, храбрость – это все, безусловно, напускное. А вот Люк не играл ни словами, ни самим собой, в отличие от меня. Я вздохнула и снова растерялась. Интересно, Люк понял, какое произвел на меня впечатление? Интересно, как на него реагируют другие девушки и женщины? Так же, как я? Глупо? Я смутилась и пробормотала, что бы хоть как-то реабилитироваться в глазах этого человека:
– Кажется, если я ничего не путаю, Джим Моррисон писал, что вещи не такие, какими они кажутся нам. И, тоже по памяти, Уильям Блэйк что-то писал об этом. « Есть ведомое и есть неведомое, а между ними – двери. Если открыть двери восприятия, ты увидишь вещи такими, какие они есть на самом деле». Раньше я этим увлекалась. Когда училась в музыкальном.
– Теперь понимаю, отчего вас потянуло в музыканты, – склонил голову Люк. – Кстати, Моррисон был наркоманом, а Блейк… Словом, не думаю, что нам нужно вступать в дискуссию на тему, есть ли гении на самом деле, или это просто люди с нездоровой психикой, поэтому предлагаю больше не затрагивать эту тему… Поживите здесь, понаблюдайте, пообщайтесь… как можете… а там уже видно будет.
– Не знаю, – протянула я. – Вы спросили, за кем бы я пошла. Я бы ни за кем не пошла. Ни за богом, ни за дьяволом. Я хочу идти сама по себе.
– И это правильно, – улыбнулся Люк.
– Зачем же тогда все эти разговоры?
– Для общего развития.
– Вы только запутываете меня.
– Ничего, вы потом сами все распутаете. Если захотите. А сейчас предлагаю пообедать. Овощной салат, заправленный оливковым маслом. Куриная отбивная, вареный целиковый картофель и брюссельская капуста. Ничего лишнего, Мари. Никакой роскоши, просто немного аристократизма, – хмыкнул Люк. – В столовой почти всегда готовят только мясо птицы: курицы или индейки. Редко бывает говядина. Колбасы и прочее исключено. Исключена так же тяжелая для организма пища: свинина, баранина, субпродукты. Как видите, я не объедаюсь сам, обделяя детей. Просто для них все попроще. И полезнее. Не жареное, а вареное или парное мясо, рыба. И мало сладостей. Они тоже вредны. Я люблю здоровую пищу. Не гурман и не обжора. Но если хотите, я могу пригласить вас в ресторан. Что вы привыкли есть, Мари?
– О, я тоже не обжора. И люблю вареный картофель. И капусту. Не люблю субпродукты, свинину и баранину. Впрочем, не особо люблю и рыбу. Но я люблю жареное больше, чем вареное и парное. А еще бутерброды и сосиски. – Я хихикнула. – Я не особо заморачиваюсь по поводу полезности пищи. Для меня главное, чтобы было вкусно. Ой, простите…
– Вы меня не обидели, Мари. Я тоже особо ни чем не заморачиваюсь. Просто сам по себе такой. Может, хотите вина?
– Нет, что вы! Не понимаю, как вообще можно пить днем, – фыркнула я.
– Но я же не предлагаю вам бутыль, всего лишь бокал!
– Нет уж. Даже от одного бокала я чувствую себя другой, несу чушь и хочу спать. Так что алкоголь я могу выпить исключительно перед сном.
– Ну, тогда, наверное, минеральная вода, сок, чай, кофе?
– Да! Кофе я очень люблю.
– Я сам вам сварю, – кивнул Люк и направился к бару. – Я умею варить кофе. Но не буду хвастать. Сами оцените.
– А я не умею варить кофе. И не очень люблю вареный.
– Вы просто не пили настоящий.
– Вероятно.
После трапезы, за потрясающим кофе, Люк спросил:
– Ну, вы сыты, Мари?
– Да! Мне хватит до самого позднего ужина. Было вкусно. Передайте это вашим поварам. И спасибо вам, Люк. И вы варите бесподобный кофе.
« А еще вы снитесь мне во сне», – додумала я.
– Ну, что ж, Мари. Теперь осмотритесь. Пообщайтесь с учениками. А вечером предлагаю встретиться на площади перед книжным магазинчиком, вы знаете, где это? – Я кивнула. – Прогуляемся и поговорим.
– Да, конечно, но… – растерялась я. – Боюсь, я заблужусь в вашей школе. И как мне общаться с детьми? О чем? Кем им представляться?
– Я дам вам план, так сказать, местности. Надеюсь, вы разберетесь. Здесь нет потайных комнат и тайных мест, как в замке у Синей Бороды. Ту часть, где расположена ваша комната и мой кабинет, в котором, впрочем, я и живу, комнаты персонала, учеников, столовую, – я обведу красным маркером. Остальное: кладовые, прачечная, гладильная, гардероб, туалетные комнаты для учеников и учителей, кухня, комнаты технического оборудования, классы, – все это вам не нужно. А по поводу общения… Назовитесь писательницей. Скажите, что пишите что-то необычное, мистическое, готическое, подернутое религией… И вы получите массу сведений. Ведь, в общем, за этим вы сюда и прилетели, Марленикен.
– Не знаю…
– Это вы не знаете, Мария. Но это знает ваша душа. Только поэтому вы здесь. Вы думаете, почему нельзя клонировать человека?
– Почему? – послушно спросила я.
– Потому что клонируют человека целиком.
– А как нужно? Наполовину?
– Вы мне дерзите? – поднял Люк брови.
– Вам не нравится?
– Почему? Мне нравится. Ладно, Мария. Что такое человек? Это оболочка и внутреннее содержание. Так вот, оболочку можно копировать с точностью, приближенной к максимальной. Но нельзя копировать внутреннее содержание, суть, саму душу.
– Значит, клонирование невозможно? – спросила я.
– Возможно, Мария. Почему же нет? Если только люди поймут, кто они такие, откуда берутся, куда уходят и как душу вернуть обратно в оболочку, если она не хочет?
– Почему не хочет? – спросила я зачарованно.
– А вы бы захотели снова выбрать свою оболочку, свою жизнь, стиль, словом, всё, что у вас уже было, или выберете новое?
– Выберу новое, – тут же сказала я и растерялась. Люк смотрел на меня с насмешкой.
– Вот видите, Мари. И кстати, так ответит девять из десяти… Ну, вам пора. Мне нужно работать.
– О, да, конечно. Простите!
– Ничего, ничего. И не забывайте, сегодня вечером у магазинчика. И как насчет ужина?
– Насчет ужина не знаю, – пробормотала я.
– Ну, определитесь, скажете. Да, я сам заплачу за ужин, если вы боитесь, что я скуп, как все французы. Не забывайте, во мне сильны русские корни.
В дверь постучали.
– А вот и Жюли, – сказал Люк. – Сейчас она проводит вас к ученикам. Мои ученики немножко знают английский. В отличие от французов и моих воспитателей, учителей и наставников, я признаю английский мировым языком и приучил к этой мысли моих воспитанников… Изъяснение, конечно, ужасное, но думаю, обилие жестов вам помогут.
*** *** ***
5 глава.
Учениками оказались не только дети от десяти лет, но и вполне взрослые люди, от шестнадцати до двадцати лет. Я думала, это будут только дети… Все они были разные до невозможности. Общим был только порок: бедность или богатство. Именно от этих двух зол шел разлад.
Чего я только не наслушалась! Сколько историй жизни… Если все это записать, получится целый роман… А столько невероятных историй о боге и дьяволе я, наверное, не наслушалась в Академии…Голова шла кругом. Никогда еще мой день не был так насыщен…
Со мной все были дружелюбны, охотно говорили и проводили в столовую на ужин. На ужин была отварная рыба с картофельным пюре, кусок черного хлеба и стакан минеральной воды. Довольно сносно.
Затем пришла Жюли и дала мне свой план школы. Я искренне поблагодарила ее, но нашла время сверить ее план с планом Люка. Они совпадали абсолютно. Я даже была немного разочарована. Честно говоря, я ожидала обнаружить какую – нибудь запретную комнатку. Да уж… Опять сказки братьев Гримм… Уж очень они запали мне в душу. Сколько раз я их перечитывала, и не сосчитать. И не только в детском возрасте… В этих сказках всегда была потайная комната или чердак. Я вообще слишком люблю сказки. Поэтому я и поступила на факультет истории религий и мифов. Это, в сущности, тоже сказки. По крайней мере, я всегда так думала…
Ну, ладно. Спасибо Жюли и Люку за план. Хотя, даже не смотря на этот план, выход из школы я искала мучительно долго.
Я дошла до книжного магазинчика, но не остановилась, а пошла дальше. Туда, где улочки продолжали оставаться такими же узкими. Хотелось прогуляться. И через некоторое время, как в сказке, набрела на церковь. Небольшую, скромную. И самое главное, двери ее были открыты.
Внутри было полутемно, тихо, безлюдно, рядами стояли скамьи. Я замерла посреди прохода между рядами скамеек, который вел к алтарю. Я, конечно, уже успела побывать и в соборе Парижской Богоматери и в других католических церквях в свой первый приезд в Париж. Но тогда я бывала там с Озоновским во время служб. И для меня это было просто интересным зрелищем. Словно кино посмотрела. А теперь, когда в этой церкви тихо и пусто, и только воск на свечах издает изредка звуки, похожие на щелчки, я вдруг почувствовала себя неуютно. Я постояла так немного и собралась уже уходить, как услышала за своей спиной шаги. И тихие и гулкие одновременно. Я ничуть не испугалась. Это не мог быть ни бог, ни дьявол. Это мог быть только священник, кто же еще. Я повернулась и замерла. О! Еще одно потрясение! Действительно, я здесь для того, чтобы собирать мифы. Я – среди мифов. Среди сказок. И теперь я – сказочная героиня.