Оглавление
Отто фон Бисмарк. Мысли и воспоминания
Том I
Глава первая. До первого соединенного ландтага
Глава вторая. 1848 год
Глава третья. Эрфурт, Ольмюц, Дрезден
Глава четвертая. Дипломат
Глава пятая. Партия «Еженедельника». Крымская война
Глава шестая. Сан-Суси и Кобленц
Глава седьмая. В пути между Франкфуртом и Берлином
Глава восьмая. Посещение Парижа
Глава девятая. Путешествия. Регентство
Глава десятая. Петербург
Глава одиннадцатая. Промежуточное положение
Глава двенадцатая. Взгляд назад на прусскую политику
Глава тринадцатая. Династии и племена
Глава четырнадцатая. Министерство конфликта
Глава пятнадцатая. Конвенция Альвенслебена
Глава шестнадцатая. Данцигский эпизод
Глава семнадцатая. Съезд германских князей во Франкфурте
Глава восемнадцатая. Людвиг II, король Баварский
Том II
Глава девятнадцатая. Шлезвиг-Гольштейн
Глава двадцатая. Никольсбург
Глава двадцать первая. Северогерманский союз
Глава двадцать вторая. Эмсская депеша
Глава двадцать третья. Версаль
Глава двадцать четвертая. Культуркампф
Глава двадцать пятая. Разрыв с консерваторами
Глава двадцать шестая. Интриги
Глава двадцать седьмая. Ведомства
Глава двадцать восьмая. Берлинский конгресс
Глава двадцать девятая. Тройственный союз
Глава тридцатая. Будущая политика России
Глава тридцать первая. Государственный совет
Глава тридцать вторая. Император Вильгельм
Глава тридцать третья. Император Фридрих III
Том III
Глава первая. Принц Вильгельм
Глава вторая. Великий Герцог Баденский
Глава третья. Беттихер
Глава четвертая. Геррфурт
Глава пятая. Коронный совет 24 января
Глава шестая. Императорские указы от 4 февраля 1890 г
Глава седьмая. Перемены
Глава восьмая. Моя отставка
Глава девятая. Граф Каприви
Глава десятая. Император Вильгельм II
Глава одиннадцатая. Договор о Гельголанде и Занзибаре
Глава двенадцатая. Торговый договор с Австрией
Приложения
Письмо Кронпринца Фридриха-Вильгельма Бисмарку
Протокол заседания министерства от 17 марта 1890 г
Письмо флигель-адъютанта фон Биссинга графу Герберту Бисмарку
Отрывок из книги
В качестве естественного продукта нашей государственной системы образования я к пасхе 1832 г. окончил школу пантеистом. Если я и не был республиканцем, то все же был тогда убежден, что республика есть самая разумная форма государственного устройства; к этому присоединялись размышления о причинах, заставляющих миллионы людей длительно повиноваться одному, между тем как от взрослых мне приходилось слышать резкую и непочтительную критику правителей. Из подготовительной гимнастической школы Пламана с ее традициями Яна, в которой я воспитывался с шестилетнего до двенадцатилетнего возраста, – я вынес наряду с этим немецко-национальные впечатления. Но эти впечатления оставались в стадии теоретического созерцания и были не настолько сильны, чтобы вытравить во мне врожденные прусско-монархические чувства. Мои исторические симпатии оставались на стороне власти. С точки зрения моих детских понятий о праве, Гармодий и Аристогитон были, так же как и Брут, преступниками, а Телль – бунтовщиком и убийцей. Меня раздражал любой немецкий князь, противодействовавший до Тридцатилетней войны императору; но, начиная с великого курфюрста, я был уже настолько пристрастен, что осуждал императора и находил естественной подготовку Семилетней войны. Тем не менее немецкое национальное чувство было во мне так сильно, что в первое время моего пребывания в университете я примкнул к студенческой корпорации (Burschenschaft), которая провозглашала своей целью заботу о развитии этого чувства. Однако при личном знакомстве с членами корпорации мне не понравилось их стремление избегать дуэлей и отсутствие у них внешней благовоспитанности и манер, принятых в обществе. Когда я узнал их еще ближе, то не мог одобрить и их экстравагантных политических взглядов, объяснявшихся недостатком образования и знакомства с существующими, исторически сложившимися условиями жизни, которые мне, в мои 17 лет, приходилось наблюдать непосредственней, нежели большинству старших, чем я, студентов; у меня сложилось впечатление, что утопизм сочетался у них с недостатком воспитанности. В глубине души я тем не менее сохранял свои национальные чувства и веру в то, что развитие в близком будущем приведет нас к германскому единству; с моим другом, американцем Коффином я заключил пари, что эта цель будет достигнута не позже чем через двадцать лет.
Мой первый семестр совпал с Гамбахским праздником (27 мая 1832 г.), его песни остались в моей памяти; третий семестр совпал с Франкфуртским путчем (3 апреля 1833 г.). Эти факты произвели на меня отталкивающее впечатление; мне, воспитанному в прусском духе, претило насильственное посягательство на государственный порядок. Я возвратился в Берлин не столь либерально настроенным, как до моего отъезда оттуда. Но эта реакция вновь ослабла, после того как я вошел в более непосредственное соприкосновение с государственным механизмом. То, что я думал о внешней политике, которой публика мало в то время интересовалась, было в духе освободительных войн, воспринятых под углом зрения прусского офицера. При взгляде на географическую карту меня раздражало, что Страсбургом владели французы, а посещение Гейдельберга, Шпейера и Пфальца возбудило во мне чувство мести и воинственное настроение. В период, предшествовавший 1848 г., аускультатору каммергерихта и правительственному референдарию без связей в министерских и высших ведомственных кругах почти невозможно было рассчитывать на какое бы то ни было участие в прусской политике. Ему нужно было сначала пройти однообразный, измеряемый десятилетиями путь по ступеням бюрократической лестницы, пока, наконец, высшие инстанции могли обратить на него внимание и приблизить его к себе. В качестве примера, достойного в этом отношении подражания, мне в моем семейном кругу указывали тогда на таких людей, как Поммер-Эше и Дельбрюк, а в качестве подходящего направления деятельности рекомендовали работать [в органах] Таможенного союза. Я же, насколько в моем возрасте вообще мог серьезно думать о служебной карьере, имел в виду дипломатическую деятельность даже после того, как встретил мало поощряющий прием со стороны министра Ансильона при моем обращении к нему по этому поводу. Как на образец тех качеств, которых недоставало нашей дипломатии, он указывал – не мне лично, а высшим сферам – на князя Феликса Лихновского, хотя личность эта вела себя в Берлине так, что не могла, казалось, рассчитывать на сочувственное отношение со стороны министра, происходившего из среды протестантского духовенства.
.....
Вскоре после встречи в Гентине он пригласил меня в Бабельсберг. Я рассказал ему подробности мартовских событий – частью то, что я сам пережил, частью то, что слышал от офицеров и что касалось в частности настроения, в каком войска отступили из Берлина; это настроение выразилось в горькой песне, которую они распевали в походе. У меня хватило жестокости прочитать ему это стихотворение, показательное в историческом отношении для настроения войск, отступавших согласно приказу из Берлина.
Он так при этом разрыдался, как это было при мне лишь еще раз, когда я в Никольсбурге оказал ему сопротивление по вопросу о продолжении войны.
.....
