Читать книгу Золотое дерево - Оуэн Риддл Баркер - Страница 1

Золотое дерево

Как только я узнал, что Моника со своими родителями приезжает к нам в гости, я потерял покой. В предвкушении встречи с ней я не находил себе места от возбуждения и не мог ни на чём конкретно сосредоточиться. Ночью долго не мог уснуть, и всё потому, что постоянно думал о ней: представлял её лицо, мысленно гладил её длинные русые волосы, с волнительным биением в сердце рисовал в уме сцену нашей встречи, наши долгие вечерние разговоры в интимной атмосфере моей комнаты. Каждый день я репетировал, стоя перед трюмо: вслух произносил какие-то слова, предложения, придумывал вступительную речь, которую скажу при встрече. Мне хотелось произвести на Монику впечатление умного и образованного, но вместе с тем несколько раскованного и в меру развязного мачо, или ковбоя, примеряя на себя различные образы героев вестернов и боевиков.

Я тщательно готовился к приезду дорогой гостьи и ничего не упускал из виду, что могло навредить моей репутации или подпортить образ, который я одевал на себя. Чтобы не показаться в её глазах неряхой, каждый день я наводил порядок в своей комнате. Ставил себя на её место, чтобы увидеть её глазами и представить: на что она посмотрит в первую очередь, когда зайдёт ко мне, к чему захочет прикоснуться. И тогда абсолютно все предметы, на которые падал мой (её) взгляд, автоматически становились для меня святыми: стол, компьютер, книги на полке, игрушки в коробке, кровать и даже дверные ручки. К примеру, если я представлял, что Моника сидит на моём стуле за письменным столом и смотрит, допустим, мой фотоальбом, – тогда стул и стол в этот день неоднократно подвергались тщательной протирке от пыли и пятен, как и бархат обложки альбома. Когда сидел на детском диванчике и представлял сидящую рядом Монику, ощущая своей ногой её тёплое бедро под тонкой шёлковой тканью платьица, – то сразу же принимался чистить материал обшивки дивана чуть ли не до дыр.

Сказать, что я сильно скучал по ней, значит, не сказать ничего – я бредил ею весь год, который мы не виделись с прошлого лета. И те чувства, которые наполняли меня при одном только упоминании её имени, те новые для меня переживания в предвкушении встречи с ней, я тогда ещё не оценивал никак, не понимая природу происходящих со мной изменений. Меня просто тянуло к этой девчонке, причём до такой степени сильно, что казалось, я жить без неё дальше не смогу. Вероятно, оттого я совершенно уверенно, с детской наивностью, рисовал картину будущего, в которой мы с Моникой сыграем свадьбу и у нас будет счастливая семья; и как мы проживём красивую и долгую жизнь точно так же, как наши с ней родители.

Я сам себе стеснялся признаться в новых чувствах и до конца не понимал, в силу своей неопытности, – что же со мной происходит? – когда ночью в постели, накрывшись с головой одеялом, подсвечивал фонариком фотографию и шёпотом произносил её имя, целуя глянцевую поверхность снимка с её изображением. Но я и не искал каких-то объяснений – мне было просто хорошо от этих необычных ощущений, которых раньше я не испытывал и которые никогда не проявлялись по отношению к другим людям противоположного пола. Естественно, я не ведал тогда, что это были первые искорки первой любви, зарождавшиеся в моей юной жизни.

Было мне на тот день восемь лет. Монике – семь.

О её приезде мама сообщила мне за две недели, и я думал, что эти тринадцать дней не пройдут никогда – так долго они тянулись. На настенном календаре я обвёл маркером дату их приезда – 19 июня, и стал крестиком зачёркивать каждый прошедший день, начиная с 6 числа.

Июнь, помню, выдался дождливым, но сырость не испортила нам праздника – мы с Моникой интересно и весело проводили время на нашей ферме. Также хорошо и продуктивно проводили время наши родители, которые, правда, в отличие от нас, сочетали и труд и отдых. Отец Моники, дядя Пит, помогал отцу на ферме, часто с ним уезжал по хозяйственным делам в Колумбус. А тётя Роберта, её мама, вместе с моей занимались то приготовлением пищи, то стиркой, то (а это происходило чаще всего) обсуждением каких-то женщин во время просмотров телесериала. Под их обсуждение и критику нередко попадали и мы с Моникой, когда речь заходила о детях и семье. Вечерами, утомлённые после дневного зноя, взрослые, как правило, устраивали пикники с барбекю; усаживались на веранде и допоздна вели весёлые беседы, наслаждаясь тихими, прохладными небрасскими закатами под пение небрасских цикад и сверчков и под небрасское, само собой разумеется, светлое пиво.

То лето стало для меня знаменательным ещё и потому, что в конце июня произошло событие, которое, как оказалось, повлияло на всю мою дальнейшую жизнь (хотя ни на тот момент, ни через пару лет, ни даже через десять, я не осознавал его значения). Тот день стоит перед моими глазами до сих пор во всех мельчайших подробностях; и я могу поминутно расписать, что мы делали с Моникой в то утро, в полдень или вечер; что приготовили наши мамы на обед и какую марку виски распивали на закате наши отцы.

Именно в то самое лето, утром того ненастного дня, я впервые услышал о золотом дереве. Услышал о нём от Моники.

Наша ферма, затерянная среди полей, вдали от шума и суеты цивилизации, находится в живописном местечке в округе Платт, штат Небраска – приблизительно посередине между тауншипами Хамфри и Крестоном. Если с 91-ой штатной дороги свернуть на грунтовую 220-ую авеню и проехать пару миль на север, а потом ещё раз повернуть налево, на просёлочную дорожку, вы окажетесь на территории нашей частной собственности. Эта дорожка через несколько сот ярдов приведёт вас к двум уцелевшим деревянным секциям ограды, некогда служившей загоном для лошадей или коров, – символическим воротам главного входа нашей фамильной фермы. Ворота ещё функционируют, и если приподнять деревянную рейку, соединяющую две половинки секции, как шлагбаум, то можно открыть ворота, чтобы проехать. Можно, но, судя по утрамбованной земле и следам от колёс на земле, огибающих ворота и слева и справа, где пространство не ограниченно препятствиями, не трудно догадаться, что уже давно никто никогда не останавливался перед воротами и не утруждал себя выходом из машины, чтобы открыть их.

Ферма досталась нам по наследству от нашего предка, уроженца города Либоховице, который иммигрировал из Чехии в 1862 году (так что во мне течёт и славянская кровь). Не известно, что побудило его оставить родину, какие мотивы сподвигли отправиться из Нью-Йорка, куда он прибыл первоначально, на Средний Запад. Возможно, деревенское происхождение и любовь к земле заставили его покинуть быстро развивающийся индустриальный город и податься осваивать необжитые дикие земли Великих равнин, над которыми до этого миллионы лет кружили одинокие ветра и торнадо. Он ушёл туда, где тысячи лет жили индейские племена да паслись ныне занесённые в Красную Книгу американские бизоны, которые колонистами были почти полностью истреблены, как и благодаря оружию, которое они «дарили» коренным американцам. Но наш предок отважился и отправился в неизвестный до селе край. Хотя, может и не нужда вовсе, а пресловутый бум «золотой лихорадки» сманил его приехать в штаты, и он поспешил на запад; или просто банальная романтика; или слово «свобода», которое в Европе отождествлялось с Новым Светом, со сказочным и неизведанным материком со странным, но благозвучным названием – Америка. Как бы там ни было, положительный результат его смелого, по тем временам, поступка – очевиден.

Иржи Дворжак приехали в Америку в нужное время, и в нужный час оказался на территории будущего 37-го штата Небраска. В то время когда он достиг Омахи и начал там обустраиваться, благодаря инициативе великого Линкольна был принят всеизвестный Гомстед-акт. Иржи воспользовался таким щедрым подарком – и судьбы, и государства – и за 10 долларов символического взноса приобрёл 160 акров земли в том самом месте, которое я сейчас описываю. Так основалась ферма, ставшая в будущем моим родным домом, в котором я родился, вырос и живу до сих пор.

Понятно, что когда Дворжак приобретал их, эти степные земли были дикими и непахаными. Граница северного участка проходила по извилистому руслу Трейси Крик, что являлось огромным плюсом и ценным преимуществом для таких территорий, где мало водоёмов. Там, в излучине на правом её берегу он сначала построил лачугу для ночлега, а потом небольшой амбар рядом. На востоке граница фермы примыкала к 220-ой дороге; на юге и западе соседствовала с другими территориями фермеров. Так основалось дорогое и любимое сердцу поместье, вкраплённое на карту маленькой точкой среди множества бескрайних полей кукурузы, подсолнечника и пшеницы, в самой что ни на есть глуши, в сельскохозяйственном сердце Небраски и в центре, можно сказать, страны.

Первое время предок разводил птицу и несколько голов скота. Спустя год или два на месте лачуги вырос одноэтажный домик, а рядом появились хозяйственные постройки и новый высокий амбар для сена. Поголовье рогатого скота с каждым годом увеличивалось, земля обрабатывалась: перепахивалась, культивировалась. Ко дню образования штата Небраска, в 1867 году, Иржи полностью окультурил и облагородил купленную им землю и на следующий год вступил в полные права собственности, как того требовал закон ( по прошествии пяти лет).

Также известно и про его жену, тоже чешку, с которой он познакомился в том же году в Колумбусе на фермерской ярмарке, куда раз в месяц привозил свою продукцию на продажу. Туда же, из соседнего округа Батлер, приезжала и Элишка (фамилию, к сожалению, история не сохранила), его будущая жена, со своими родителями, которые тоже были фермерами и вели аналогичное хозяйство в местечке Беллвуд. В том же году они поженились, и Иржи привёз Элишку к себе на ферму. У них родились несколько сыновей. Один из них, Янек, потом женился на ирландке и взял фамилию жены. Так из чехов мы превратились в американцев ирландского происхождения, и теперь носим фамилию Маккейн.

Как известно, в 1872 году был основан праздник «День посадки деревьев». До этого года ферма с четырёх сторон обдувалась ветрами, лишь несколько молодых невысоких плодовых деревьев, посаженных Иржи и Элишкой в первые годы совместной жизни, росли на месте будущего сада. Вокруг – ни деревца, только кустарники и редкие островки молодой поросли деревьев вдоль берегов Трейси Крик и вокруг стариц. То, что сейчас наша ферма окружена деревьями и утопает в зелени, надо сказать большое спасибо Иржи Дворжаку. В апреле 1872 года он посадил на ферме первое дерево – белый дуб. Затем посадил десятки других неплодовых деревьев по всему периметру вокруг фермы, тем самым обозначив границы жилого участка живой, так сказать, изгородью. Большинство из тех первых деревьев растут до сих пор, во главе с тем самым первым могучим дубом. Более того, благодаря его трудолюбию, дорога, ведущая от фермы к 220 авеню, а это около трёхсот ярдов, теперь с двух сторон засажена широкими лесополосами из белой акации, осины и пирамидальных тополей, которые защищают посевы от ветров, выполняя роль ветрозащитных ограждений. Значительно расширился и сад, Дворжаки периодически пополняли его новыми саженцами. Так родилась наша семейная традиция, которую мы до сих пор соблюдаем: каждый год на голых участках земли сажаем по-нескольку лиственных деревьев и обязательно обновляем свежими деревьями наш фруктовый сад. Я, например, ещё в шесть лет посадил своё первое дерево – тополь Саржента, и тоже сделал табличку с указанием даты.

Как напоминание нам, потомкам, сохранился колышек с алюминиевой табличкой, воткнутый в землю рядом с огромным полуторасотлетним дубом. На табличке Иржи Дворжак синей краской собственноручно написал: «Первое дерево на ферме Дворжак – Дуб белый, посажен 10.04.1872 г.» Отец не раз доверял мне кисть, банку краски и кусок наждачной бумаги, чтобы я отреставрировал табличку и подкрасил выцветившие на солнце буквы. Такое поручение я считал за честь выполнить, отдавая знак уважения не только своим предкам, а и Природе.

В общем, жизнь на ферме шла своим чередом: рождались дети, внуки, правнуки; владения расширялись – присоединялись земли, которые последующие поколения выкупали у соседей-фермеров. К середине 20-го века территория фермы увеличилась втрое, и общая площадь составляла 445 акров. Тут уже были не только пахотные земли, а и просторные пастбища. В начале двадцатого века мой прапрадед держал не только бычков, но и отару овец, и небольшой табун лошадей; построил рыбную ферму: вырыл котлован на месте старицы, соединил его каналом с речкой и таким образом создал искусственный пруд, в котором выращивал Канальных Сомов, Синежабренных Солнечников и некоторые виды Бассов.

С годами семья увеличивалась, подрастали многочисленные помощники и помощницы, которые все вместе уже не помещались на одном этаже в двух спальнях. Примерно в 1906 году мой прапрадед, Ричард Маккейн, затеял стройку и спустя два года появился вполне современный по тем меркам деревянный двухэтажный дом с высоким чердачным пространством, которое при желании можно было переделать под просторную спальню на третьем этаже. Таким дом просуществовал полвека. Мой отец, ещё до моего рождения, построил современное кирпичное здание, и теперь наш дом выглядит не хуже, чем особняки элитного поместья в Калифорнии.

Я с трепетом и упоением отношусь ко всему, что связано с нашей фермой, с моим прошлым, потому что люблю свою малую родину, люблю землю своих предков, Небраску и дом своего детства. И потому так подробно описываю детали, что мне хочется передать свои чувства и своё отношение к этим местам, которые кому-то могут показаться пустынными, однообразными и скучными. Понимаю, не каждому по нраву наши равнины с прямолинейными дорогами, которые тянутся бесконечной лентой к горизонту насколько хватит глаз. А ведь в штате есть места, где нет не то что лесов, но даже небольших скоплений деревьев, я уже не говорю о рощах. Со всех сторон, куда ни глянь, одни поля, конца края которым не видно. Только вдоль некоторых дорог, по периметру полей есть лесонасаждения, да вокруг самих ферм растут посаженные пионерами-первопроходцами деревья, которые теперь образуют тенистые островки – зелёные оазисы.