Читать книгу Чай Весна. Часть 1 - Панкратов - Страница 1

– Я уезжаю, потому что меня все достало, вот почему! И ты достала, и твое вот это вечное поведение, твои претензии, твое настроение дурацкое! Все ей не так, блин! То я хочу ехать, то не хочу ехать, то мне нравится, то не нравится, ты… Ты на себя посмотрела бы, послушала бы вот себя… со стороны.

– Это ты бы послушал. Это именно ты сейчас не можешь свои претензии даже внятно выразить. О чем тогда говорить вообще?

– Да ни о чем! С тобой – ни о чем! С тобой поговорить не о чем. Вечно твое настроение, вечно тебя что-то не устраивает, мозг выносишь мне… Рожа вот эта!

– Рожа! Это у меня-то рожа? Вот после этого нам точно не о чем говорить! Это ж надо сказать такое – рожа! Язык повернулся. Это ты бы в семейке своей говорил вот так – рожа!

– Семейка моя, между прочим, это уже давно ты. И они вон. Вот она – моя семейка, в ней и говорю!

– «Они». Нет, это надо же, они! То есть твои дети для тебя – это «они»? Так вот, еще бы ты при них так говорил. Воспитывай детей давай, как сам воспитывался! Про мать говорить – рожа…

– Послушай, ну рожа – не рожа. Какая, в конце концов, разница! Ты ведь прекрасно понимаешь, о чем я говорю… Почему вот это все, оно… вот это – происходит! Ну что ты к роже-то цепляешься, а главного не понимаешь.

– Так рожа – это главное и есть. Такой вот ты, весь в этом – рожа! И еще удивляется.

– Да эта рожа… Господи, ну сколько ж можно! Допекла просто, вот и рожа. Не допекай – не будет рожи.

– А чего допекла-то, детей одна воспитываю, тебя вечно нет, если приходишь вообще, появляешься – «так устал я, не хочу то, не хочу это». А надо!

– Так, чтобы в моем вот доме…

– «Моем вот доме»! Ты эту квартирочку называешь домом?!

– Да хватит цепляться за каждое слово! Квартирки ей мало! Зато все свое, живем в собственном, блин, жилье! У детей своя комната, все, блин, удобства есть. Ну ты чего, зажралась совсем, что ли?

– Зажрешься тут…

– Ты вот не понимаешь… Вот именно этим и бесишь.

– А ты внятно скажи, что тебе не нравится. А то все охаешь да ахаешь, ты даже, вон, сказать не можешь, все руками разводишь, глаза пучишь. Ты не думаешь, как это выглядит смешно. Мужик, так и держи себя в руках!

– Послушай, я держу себя в руках двадцать четыре часа в сутки. Но вот когда такое дома… Да, чего там говорить, не понимаешь – не понимай. Ты меня достала, именно ты!

– Ну так ищи себе другую, если достала, здесь все, знаешь, просто.

– Да, и квартиру другую, и детей, главное, других!

– Ну а как ты хотел! Что, думал, в сказку попал?

– Ты… Твою мать. Это твое вот «в сказку попал»… Кто придумал эту дурацкую фразу, какой идиот? Я ее еще со школы ненавидел.

– Да, у тебя, знаешь, все идиоты, один ты д’Артаньян!

– Да—да—да, и вот эта бесила! Ты специально все делаешь, говоришь, что меня бесит!

– А у тебя в каждой фразе – все идиоты, все бесят тебя, всех ненавидишь. Отношение к жизни менять надо, мысли!

– Ты мне вот не разводи свою вот эту… популярную психологию. Для лохов. Как меня достало твое вот это цепляние к словам, твое умение выбесить, просто мастерство. К мелочам цепляешься, а главного не замечаешь. Вот честно тебе… порой все, что ты говоришь, бесит! И даже твое это «трахни меня» невпопад, вечное – даже это достало.

– Не трахай, проблем-то. Мозги, главное, мне не трахай.

– Так ведь с этого все начинается. То, что ты мне трахаешь… Не делала бы ты это – так я бы вообще молчал.

– Вот и молчи лучше. Мне, думаешь, не надоело все? Мы вообще не понимаем друг друга, мы как чужие, понимаешь, чужие!

Жена сжала маленькие кулачки, что было силы, и зажмурилась, приготовившись ударить, оттолкнуть. Она не хотела его ни видеть, ни слышать больше – по крайней мере, в это самое время, здесь и сейчас, в настоящем – а дальше? Дальше, конечно, будь что будет. Так она отвечала себе после каждой ссоры.

Подходил к концу первый день отпуска.

– В общем, так, Ракитский, собирайся и едь, куда там ты хотел, бог с тобой, – она пожала плечами, села возле окна и вздохнула, изображая сильную усталость. Выглядит она действительно утомленной, подумал муж, если не сказать изможденной. «Может, оно и лучше было бы, – подумал он. – Разойтись, развестись», но жена прервала его раздумья:

– Да вообще не приезжай, понял?

– Я поеду в лес, ты же знаешь.

– Знаю, – жена приоткрыла окно, и теперь с каждым словом выдыхала теплый пар, куда-то за пределы их личной территории, в холод темного города. Теперь и город знал, что происходит в маленькой семье, в крохотной квартирке. Именно этот город и осточертел главе семьи, хотя он любил его, но временами не выдерживал. А однажды пришел к выводу: вот именно так же происходит и с женой. Один и тот же принцип.

– Я устал, понимаешь, устал, – повторял он будто заклинание, давно утратившее магическую силу и от того звучащее просто глупой комбинацией звуков, скорее для того, чтобы просто что-то сказать, успокоиться. Ему казалось нелогичным и противоестественным, что вот он сейчас сказал: «Поеду в лес», жена ответила: «пока», помахала ручкой, и он уехал. Нет, нужно же толково попрощаться, как-то смягчить послевкусие ссоры – послессорие это.

– Слышала уже.

– Мне надо немного развеяться. Это нам обоим…

– Езжай уже! – раздраженно прервала жена, и он понял, что сгладить не получится. Да и разве так сгладишь? Но что еще говорить, не знал. Он махнул рукой и развернулся, почему-то представив, как эта сцена выглядела бы в каком-нибудь дешевом сериале, например, на канале «Россия», где на вздохе и жесте сакцентировали бы все внимание зрителя, и сморщился, представив себя зрителем такой вот сцены. Но он не был зрителем, а был участником, и от этого вдруг стало еще паршивее. Закрыл дверь и зашел в лифт.

«Нормально отпуск начинается, – раздраженно думал он, глядя на себя в зеркало: дорогой спортивный костюм, теплый фирменный пуховик, непромокаемая обувь известного бренда, которому доверял, сумка через плечо – для самого необходимого. А что ему может быть необходимо? В сумке лежали джемпер и шапка. «Шапку надену, сумку оставлю в машине. И катись оно все…» Раздражение не спадало. Он смотрел в зеркало и отчетливо убеждался, что во все эти приличные, вполне себе, как он говорил, «здоровские» шмотки, словно бы вставлен, как пугало на палке, совсем не соответствующий им человек. Взъерошенные волосы, красные глаза с огромными мешками, потный лоб со вздувшейся веной. А ведь он должен быть доволен. Но он – недоволен.

Идя к машине, Ракитский плевался в снег, как малолетний гопник.

– Какой там начинается, – он опять вспомнил про отпуск и вспомнил, кажется, вслух. – Всего-то одна неделя, а потом опять двадцать пять… через семь. Одна лишь чертова неделя, с гулькин… – тут он выругался. – И надо что-то делать.

От мысли, что надо что-то делать, он окончательно мрачнел. Ему и отпуск-то был нужен, он мечтал, считал секунды – разве для этого? Конечно, нет, а для того, чтоб ничего – вообще! – не делать. А тут – надо делать. Какой же это отпуск? Так и не заметит, как снова нужно будет на работу. Он хотел добавить эпитетов, раскрасить, так сказать, работу в мыслях, попинать ее, как грязный снег ногами, но не стал этого делать. Все-таки именно работа дала ему возможность быть тем, кем он стал. И не будь этой работы, не было бы ничего – ни самого отпуска, ни автомобиля, к которому он шел, ни квартиры (квартирочки, вспомнил он, усмехнувшись), ни спортивного костюма даже, в котором шел. Не говоря уж о жене – и даже возможности ссориться с ней в залитой приятным светом кухне. Он сам стал работой и, думая о ней плохо, он думал плохо в первую очередь о себе – популярная психология, которую любила жена, может быть, в чем-то и права.

Но мог, в конце концов, не думать. У него было куда поехать – в лес. Сколько раз, сколько же чертовых раз за последний год он хотел бросить все на свете и бежать в этот лес, идти к нему пешком или ехать на электричке, а потом на автобусе, ползти (когда бывал пьяный). Но не хватало ни времени, ни сил – все время дела: то рабочие, то денежные, то семейные, то еще какие они там бывают… У него, казалось, не бывало больше никаких. А ведь существовало такое важное и требующее внимания, требующее времени дело – поехать в лес и просто побродить там, вслушаться в тишину, всмотреться в сомкнутые над головой хвойные лапы, в скупое зимнее солнце. Полюбоваться – а точнее, потупить, уставившись в одну точку, – собственными следами на нехоженном, совсем не городском снеге. Вспомнить, в конце концов, детство, маленькую елочку, которой холодно зимой – и почувствовать себя вдруг сентиментальным, жалея ее и себя, закрыв глаза варежкой и потирая замерзший нос.

Ну а если лето… Что ж, нашлось бы чем заняться и летом. Муравейники всякие, птички, может быть, там, в глубине леса, есть озеро – он же не знал. И летом в лесу чудесно. Но летом не получилось – они ездили на Бали, где, как пел Шнур, все его и … провели, в общем. Но даже там иногда вспоминал о лесе.

Дом, где он жил, находился на отшибе – район новый, раньше здесь ничего не было. Его дом стоял последним в ряду новых домов, и сразу напротив высилась стена, за которой начали, да так до сих пор не успели закончить новую стройку. Маленькую дорожку между подъездами и забором, где не могли разъехаться даже два автомобиля, сложно было считать улицей, но тем не менее, это была улица, которая освещалась редкими фонарями, а в свете фонарей кружился снег. И за этим великолепием, сонный как муха, наблюдал Ракитский сквозь лобовое стекло. Ему предстояло проехать по этому «тоннелю», свернуть на нормальную дорогу, потом на широкий проспект, а с него уже – и на трассу. Ну а там – пара часов езды, и он окажется в соседней области, свернет, не доезжая до областного центра, к маленькому туристическому городку, обогнет его и проедет совсем немного по пустынной, теряющейся среди деревьев дорожке. Затем она разделится на две – куда уходит одна, он не знает, но ему и неинтересно, а по второй, выйдя из машины напротив сверкающего снегом огромного белого поля, не торопясь пойдет в сторону леса. И когда дорога совсем растворится, он замедлит шаг, раздвигая руками еловые лапы, и начнется счастье. Ну если не счастье, так хотя бы забвение – ведь второе так часто принимают за первое.

Но во всей этой идиллии была одна деталь, которая заставила Ракитского выругаться с досады.

– Полпервого ночи, – сказал он в тишине салона своего авто. – Я приеду туда в полпервого ночи. А то и в час. На фига? – сверкнуло молнией в беззвездном сознании.

Он еще раз взглянул на часы и твердо решил: «Завтра. Надеюсь, что не поссоримся, просто ляжем спать». Не спеша прошелся по «тоннельной улице», рассматривая крупные хлопья снега, обошел дом и зашел в магазин.

– Алкоголь еще продаете?

– Ну, – пробурчала хмурая продавщица и взглянула на него как на врага народа. Нет, пожалуй, как на личного врага.

«Сука», – зло подумал Ракитский, выходя из магазина и открывая банку пива. Вернулся в автомобиль. Снова вспомнил о жене.

«Вот работала бы она на кассе в дурацком «Перекрестке», – злорадно думал Ракитский, – тогда бы и узнала, что значит по-настоящему уставать. Живет как сыр в масле. Детей воспитывает, тоже мне проблема – воспитывать детей. Одному три года, другой – пять! Это тебе не шестнадцать, это тебе не наркотики там, не улица! Не школа даже. Че там, бля, воспитывать? Общается только с приличными людьми, и то редко. Не то, что в универе… Телек свой смотрит. Во жизнь-то! И никто к ней не подходит и не спрашивает ночью: алкоголь есть? Посмотрел бы я на нее…»

Бухать Ракитский любил. Хотя в силу своей постоянной занятости мог позволить себе очень редко. Пил, в основном, один – работа, вместе со свободным временем и другими, кроме бухла, увлечениями, забрала у него и друзей, и приятелей, да что там, собутыльников – и тех забрала. Правда и то, что он, желая отдохнуть, давно уже ни в ком не нуждался. Сейчас ему было тридцать три, и на последней дружеской попойке он присутствовал, если попытаться вспомнить, лет семь назад – как раз в те годы и познакомился с будущей женой. Будущее наступило очень быстро, и с тех пор, как оно наступило, жизнь Ракитского пошла с бешеной скоростью. Такой, что некогда было думать, а куда же она, собственно, пошла.

Но когда Ракитский выпивал, он был уверен: все движется в правильном направлении. Выпивал обычно после какого-нибудь дела, после решения проблем, казавшихся неразрешимыми. Работа научила его выкручиваться из таких немыслимых ситуаций, находить такие нестандартные ходы, какие и представить, на первый взгляд, невозможно. Он столько раз был на грани, рисковал потерять если не все, то очень многое, подставиться самому и подставить, что самое страшное, людей, с которыми был в тесной связке – ведь он же не один работал, и не сам на себя, хотя очень хотел порой так думать. Собственно, это и стало его работой – эта необходимость постоянно выкручиваться, вытаскивать себя, как барон Мюнхгаузен за волосы, выкладываться на двести процентов, когда кажется, ситуацию уже никак не повернуть в свою пользу – а он это умел. И делал. Делал ради себя, ради семьи, ради комфортной и удобной жизни, в конце концов. Но семья была, комфортная жизнь была, и выживать, в принципе, не приходилось, а когда семья еще и начала трещать по швам, стимул для того, чтобы действовать на пределе возможностей, стало находить все сложнее. И тогда этим стимулом стало бухло – вечер в ресторане, или день, или пара дней дома беспробудного, всепоглощающего пьянства – так он заряжал свой «аккумулятор», чтобы потом его вновь разгонять до полной разрядки.

Так и жил. Самая тяжелая и омерзительная депрессия накатывалась тогда, когда все проблемы были решены, все ситуации спасены, «аккумулятор» полностью разряжен, а выпить, тем не менее, не получалось. Или жена наседала со своим шоппингом–жоппингом, или детей нужно было вести в какой-нибудь чудо-парк аттракционов, о котором они давно мечтали, или просто кто-то заболевал, или назревало время очередного ремонта, или наваливались совершенно некстати проблемы с автомобилем, или просто возникали какие-то вредные, но неприятные, как писк комара, бытовые заботы. «Аккумулятора» на это уже не хватало, все без остатка сжирала работа. И нестерпимо, нечеловечески хотелось напиться. Но было нельзя.

А случалось и так: ситуация уже решена, вроде бы все вопросы закрыты, и вдруг возникают дополнительные, неожиданные совсем подробности, и приходится решать заново, затыкать, как пробоину на корабле. И нужно снова настраивать себя на борьбу, в которой уже победил однажды, но вдруг оказалось, что нет – почему-то нет. Так было на работе, когда вскрывались какие-то новые юридические подробности, когда поставщики и партнеры кидали и передумывали, когда руководство компании резко меняло приоритеты и переключалось на другие условия игры, или когда финансовый кризис, лупивший как град по всем без разбора, раздолбил словно ветхие крыши домов, все его наработки, договоренности, связи, да и просто жизненные, не связанные с работой планы, задумки. Когда что-то нерациональное вторгалось в жизнь и заставляло снова отвоевывать то, что касалось завоеванным раз и навсегда. Больше всего в жизни Ракитский боялся нерационального.

Похоже, именно такая ситуация наступила сейчас в семье. Он женился, обеспечил жизнь, завел детей, жил в мире, дружбе и счастье и был уверен, что так будет всегда. А тут что-то треснуло, что-то порвалось по швам, а что и когда – он даже не успел заметить, не успел понять. Трещины становились все глубже, все длиннее. Ракитский долго отказывался их признавать и тем более – что-то делать. Ведь он же нашел жену, он создал с ней семью, и они жили – пусть и не без мелких проблем, но счастливо. А главное – он ведь работает, чтобы так было и дальше. Чтобы это не кончалось, чтобы все было хорошо. Он однажды все уже сделал, все устроил.

И вот теперь… Неужели придется все строить заново? По всему, выходило так. Кризис в отношениях с женой не проходил: непониманием, обидами, ссорами заканчивалась просто любая попытка поговорить. И даже старый, проверенный способ примириться перестал выручать.

«Трахни меня», – говорила жена, когда ей хотелось секса. Это получалось у нее так непринужденно, так естественно – в любое время суток и даже при любой обстановке, «погоде в доме», как пелось в старинной песне. Даже когда они были в ссоре и несколько часов проводили в холодном, натужном молчании, она могла позвать его в спальню, и когда он появлялся на пороге, предстать перед ним совершенно голой в какой-нибудь не оставляющей вопросов позе, громко и требовательно произнести:

– Трахни меня.

Ссоры ссорами, но трахаться нужно, объясняла она: секс – в первую очередь здоровье. А рисковать своим здоровьем в наше время слишком непозволительная роскошь. Иными словами, у нее возникала потребность, которую нужно было немедленно удоволетворить – в этом было минимум страсти, ноль похоти, это было домашним делом, вопросом, который надо решить. Ну, и он решал, конечно. Из тех вопросов, что ставила перед ним жизнь, этот был не самым трудным.

Жена всегда была такой. И в их первые годы жизни Ракитскому очень нравилась такая вот особенность. Вместо пошлых мурчаний, воркований или, еще того хуже, ролевых игр, без прелюдий, в которых он, к тому же, был и не силен – они сразу же переходили к сути, отбрасывая все лишнее как одеяло с обнаженных тел.

Но сейчас он впервые понял, что его раздражает эта дурацкая и совершенно некстати проявляющаяся рациональность жены. Это ощущение было новым, неприятным. Ему захотелось даже не выругаться, а просто махнуть рукой и, посмотрев на обнаженную жену внимательно – в глаза (именно в глаза), выйти из спальни и закрыть дверь.

Жена Ракитского (по его же мнению) не была лучшей женщиной на Земле, но она была хорошей – красивой современной женщиной, жительницей мегаполиса. Она пользовалась его благами в полной мере: ходила на фитнес, посещала салоны красоты, вела здоровый образ жизни. Ей нравилось ощущать себя в тонусе, в ритме города, она считала себя деловой и активной, хотя уже давно нигде не работала (да и о прошлой ее работе Ракитский не мог отзываться без ухмылки: так, что-то куда-то пописывала, какие-то передачки снимала. Разве ж это работа?) и ничем, кроме воспитания детей, не занималась. В чем проявляется ее активность и тем более деловитость, для Ракитского было загадкой. Но ему нравилось то, что у него такая жена, что они вместе – такая нормальная городская семья, занимающая не последнее, пускай и астрономически далекое от первых, место в мегаполисе. Да и вообще в жизни. Порой он думал, что это чувство – оно сильнее, чем любовь, и уж точно гораздо важнее.

Все было б еще терпимо, не будь он таким уставшим. А устал он очень, очень сильно – невыносимо. В его трудовой книжке было написано «Директор по продажам» – запись скромная, в общем-то, он был обычным менеджером, продажником, если вдумываться в суть его занятий. Просто уровень, на котором все эти занятия происходили, – этот уровень был очень высок. Он был крупным менеджером в очень крупной компании. Международной, фактически – всемирной. А если допустить, что на других планетах жизни нет, как допускают это, например, организаторы конкурсов типа «Мисс Вселенная», тогда выходило, что Ракитский работал в компании вселенского масштаба, и занимал в ней – а значит и во всей Вселенной – далеко не последнее (хотя и астрономически далекое от первых) место.

И вот он лежал на одной кровати со своей современной ухоженной женой и тяжело дышал в потолок. Сполоснул рот и почистил зубы, но вкус паршивого пива не исчезал. Ракитский уже протрезвел и теперь пытался уснуть. Он было подумал, что жена спит, но едва стал проваливаться в сон, услышал ее голос, тихий, но твердый:

– А детям ты чего скажешь?

– Скажу, что уезжал. Что надо было.

– Ну да, – ответила жена медленно, – голову проветрить, или как ты там сказал. А тебе не кажется, что если голову нужно в лесу проветривать, ехать за тридевять земель для этого специально и шататься по сугробам, как медведь, – то это значит, что с головой-то не все в порядке?

– Дети отпуска ждали, как Деда Мороза, думали, хотя бы папашу своего увидят, а папаша берет и сваливает черт знает куда.

– Ну, я же на один день, к вечеру уже вернусь, – неуверенно сказал Ракитский.

– Один день отпуска, – так же монотонно говорила жена. – Сегодня один прошел, завтра другой пройдет…

– Все будет хорошо, – он попытался ее обнять, но та отстранилась.

Утро навалилось воспоминаниями: едва он открыл глаза и посмотрел в потолок, как тут же вспомнил весь вчерашний день – тягучую ссору, неудачную поездку, ощутил буквально повисшее в комнате раздражение. Ракитский захотел пойти в детскую, чтобы… А зачем, собственно, для чего? Этого он и сам не знал. Просто увидеть своих детей, своих собственных детей, по которым он так соскучился и которых так мало знает.

– Не буди, – коротко сказала жена, когда он приблизился к детской и, словно ребенок сам, приподнявшись на носках, заглядывал в щелочку двери. Жена прошла мимо него в халате, не остановившись.

– Доброе утро, – растерянно произнес Ракитский, но жена не ответила. Он прошел в ванную, умылся, с наслаждением обтер лицо мягким полотенцем и на какое-то мгновение зажмурился, уткнувшись в него носом, словно бы спрятался – или, наоборот, спрятал все, что ему мешало, что тревожило в последнее время. «Надо ехать, – подумал он. – Что тут задерживаться? Спрячусь вот так же в лесу. Окутаю себя лесом, как полотенцем. Пусть будет, что будет, но хотя бы один день…» Не успел додумать мысль, как в ванну резко постучали.

– Чего? – он недоуменно уставился на жену. Та прошла к унитазу, бросив на него неприязненный взгляд.

– Не один здесь живешь.

Ракитский повесил полотенце, посмотрел на жену. Она выглядела совершенно расслабленной: сидела, полуприкрыв глаза и будто прислушиваясь к журчанию тоненькой струйки, не обращая никакого внимания на Ракитского. Ее халат был расстегнут, длинные волосы падали на грудь. Он вышел в коридор.

– Ты едешь, нет? – спросил голос из ванной. Ракитский тихо выругался и пошел одеваться. Одежда лежала возле кровати: все те же костюм, пуховик, в коридоре подхватил вчерашнюю сумку. «Чего в машине не оставил?» Надел часы, про которые вчера попросту забыл. Часы подарил один европейский партнер. Долгое время Ракитский не разбирался в часах и особо не увлекался ими, но, «поднявшись», понял, что без этого статусного аксессуара не обойтись. И, словно по щелчку пальцев (а в те годы Ракитскому казалось, что так происходит все, он был на подъеме и только начал наслаждаться жизнью) – в довершение крупной сделки прямо в столице Австрии, крупный, известный на весь континент бизнесмен сделал ему подарок. Часы стоили очень дорого и были выпущены ограниченным тиражом, раскупленным и раздаренным друг другу бизнес-знаменитостями. Но каким-то невероятным образом европейский партнер добыл такие часы специально, чтобы подарить Ракитскому. Это был знак высочайшего доверия, и часы Ракитский считал лучшим подарком, который когда-либо получал. Ну, кроме рождения дочки, неизменно добавлял Ракитский, рассказывая об этом факте. А потом, после рождения сына – добавлял и про него. Но, так или иначе, с часами Ракитский практически никогда не расставался. В отличие от детей.

А интересно, мог ли он подумать тогда, на приеме в Вене, что спустя каких-нибудь несколько лет его главным желанием станет укрыться в лесу? И не в каком-нибудь… так скажем, венском лесу, а обычном, в соседней области, в лютый мороз, в редчайший день отдыха, оставив жену и детей? Что этот лес ему будет сниться, будет манить, звать к себе. Что он, черт возьми, целый год не сможет нормально думать о чем бы то ни было, кроме леса?

– Часы-то тебе зачем? – спросила жена, выйдя из ванной.

– Халат застегни, – ответил Ракитский. – Считать время до нашей встречи буду.

– А, ну давай, со счету не сбейся, – она лениво зевнула и отправилась на кухню. Ракитский услышал, как зашумел чайник и открылась створка шкафа, загремела посуда. На кухне просыпалась жизнь. Похоже, решила не провожать, подумал муж: «Да ну и хрен с тобой»,

И вот уже выруливал в сторону широкого проспекта, проезжал мимо вчерашнего «магаза», с отвращением вспоминая баночное пиво и продавщицу, и настроение его улучшалось. Он включил музыку и спешно, желая скорее попасть в нужный ритм, прибавил громкость.

Начало первой части

Лес

«А ведь когда-то мне казалось, что деньги решат все проблемы, – думал Ракитский, не отрываясь от дороги. – И можно будет ничего не решать самому. Но оказалось, не так. Когда-то я был готов на эти бесконечные разговоры, уговоры, выяснения отношений, на романтику, чтобы помириться… Мирись-мирись-мирись, и больше не дерись… Господи, что за глупость! А теперь что? Я не хочу ничего. Хочу просто отдохнуть. В лес хочу».

Он ловил себя на мысли, что хотел бы просто заплатить жене, чтобы та прекратила ссоры, чтобы он снова приходил домой и спокойно пил на кухне чай, а не выслушивал претензии и недовольства, не подбирал в ответ какие-то слова, которые все равно останутся бессмысленными, но только еще усугубят… Заплатил бы любую сумму. Не для того, чтобы поставить ее на место или унизить, не для того, чтобы подчеркнуть свой статус, о котором она забыла или который ее – вдруг – перестал устраивать. Нет, просто для того, чтобы решить проблему. Заткнуть дыру. Ведь многие же проблемы решаются деньгами. Так почему с этой так нельзя?

«Найду кукушку, спрошу, сколько осталось все это терпеть», – вздохнул Ракитский, и тут же подумал: а есть ли в этом лесу кукушки? А есть ли вообще зимой в лесу кукушки? И как они выглядят? Ну, с этим он, положим, справится – по звуку найдет. А все остальное – он ведь просто не знал. Перед глазами возникла картинка из социальной сети, где слева были нарисованы логотипы «Макдоналдса», «Найка», «Прады», и подпись еще была – «Назови бренды». А справа были листья. Обычные листья с деревьев – разных деревьев из леса. И нужно было назвать деревья. Ракитский горько усмехнулся, на что и была рассчитана картинка. Но только лишь на минуту. «А на кой черт мне знать эти листья? Вот на кой, действительно, черт?» И сейчас, подъезжая к знакомой турбазе и завидев вдалеке, над низенькими домишками стройные высокие стволы, тянущиеся к небу, покрытые снегом массивные ветви, он услышал дыхание леса – ровное, размеренное, не подвластное никакому времени, как бы бешено ни крутились в разные стороны стрелки на его навороченных часах. И почему-то снова вспомнил ту картинку, и снова усмехнулся.

Он уже бывал на этой турбазе. Правда, называть ее турбазой не слишком правильно, ведь здесь стояли вполне современные загородные домики, отапливаемые, со всеми удобствами, с разным уровнем комфорта – эконом, семейный, бизнес, люкс – как полагается. Территория была ограждена и хорошо охранялась, для «своих» предлагались развлечения, пусть и нехитрые – шашлычная, два ресторана, игровые комнаты. В центре располагалась огромная горка для катания на ватрушках, и с самой ее ледяной вершины открывался вид на замерзшую реку, через которую был перекинут хлипкий мостик, упиравшийся почему-то в решетку с надписью «Ход запрещен» (словно бы здесь ходили суда, а может быть, буква «В» просто состарилась и исчезла). А за маленькой речкой и мостиком открывался Лес.

Городской житель, Ракитский любил удобство и место отдыха – прошлой зимой – выбирал по этому критерию. Тогда он не думал про лес. Они с женой решили оставить детей и ее родителей, с которыми Ракитский и встречался-то лишь по этому поводу, и уехали на весь зимний отпуск сюда. О том, что дети остались в городе, оба скоро сильно пожалели – в их отношениях еще тогда наметился крен, и они начали ссориться, отдавая друг другу должное, видимо, за все те долгие дни, когда встречались только ночью,

сонные, в постели, и прощались чуть позже рассвета. Ракитский часто бродил один, смотрел на лес с другого берега и тосковал. Потом становилось очень холодно, он возвращался в домик, разогревал глинтвейн и тщетно пытался наладить отношения с женой. Но не получалось: что-то пошло не так, а когда – он и не заметил.

Но были и хорошие дни. Светило солнце, похрустывал снег, искрился и отражался в стильных очках жены, и она улыбалась, брала его за руку, и они бродили по тургородку, непринужденно болтая, как в год начала знакомства, обсуждая всякую ерунду, которая происходила в мире. Кидались снежками и часами проводили время на веселой горке, скатываясь на ватрушках. Накатавшись так, что сил уже не оставалось, покупали тот же глинтвейн, но уже в ресторане, зажигали свечи, смотрели в глаза друг другу, а потом переводили взгляд на окно и надолго смолкали. За окном высился лес, чернели ряды деревьев – они росли на холмистой местности, отчего лес и казался многоярусным, как назвал его, рассмешив жену, Ракитский. И над всеми этими ярусами всходила огромная полная луна.

– Какой исполинский лес, – сказала жена шутливо-устрашающим голосом.

– Пойдем, туда сходим, – предложил он неожиданно даже для себя.

– Нет, что ты! – жена рассмеялась. Глинтвейн раскрашивал их настроение в радужные, сочные цвета. Залить в него, как чернила в картридж, всю густую черноту леса было действительно отчаянным предложением. – Он нас съест.

– Пойдем утром, – предложил он и сам удивился собственной настойчивости: дался же ему этот лес!

Но утром они пошли. Пройти кратчайшей дорогой – по мостику – не представлялось возможным – вдоль противоположного берега реки тянулся решетчатый забор. Идти по заледеневшей реке жена не хотела, и они отправились на поиски обходного пути. И обходной путь действительно нашелся, но, когда вышли из тургородка, протопали по пустынной извивавшейся, как змея, дороге – казалось, они дойдут до конца и обнаружат ее голову с ядовитым языком. Но вместо этого змея через какое-то время и вовсе раздвоилась: одна ее тонкая часть, совсем затерянная под снегом дорожка струилась в сторону леса, другая, потолще, напротив, как будто убегала и от леса, и от любопытных гостей. Ракитский выдохнул – говорить на таком морозе совсем не хотелось – и махнул рукой в сторону снежного поля, которое открылось слева. Бесконечный снежный простор как будто сиял в свете зимнего солнца, а по его гладкой, нетронутой ни человеком, ни животными поверхности наверняка можно было бы скатиться, если сесть, как в детстве, на попу, до самого края земли.

– Смотри, – восторженно сказала жена, доставая телефон. На «краю земли», как определил для себя ту линию, где снежная гладь сходилась с небом, виднелась маленькая мельница. Должно быть, декоративная: не в самом же деле здесь мололи муку!

– Круто! – сказал Ракитский. – Интересно только, где река. Мы же должны были ее перейти, по идее.

– Иссохла, наверное, – сказала жена, согревая дыханием руки. – Пока нас ждала.

– Ну так чего, – Ракитский сделал пару шагов по маленькой дорожке. – Пойдем?

– А может, не надо? – жена сделала жалостливое лицо. – Я уже так замерзла, а если идти туда…

Ракитский постоял немного молча, смотря в сторону леса. Было обидно оказаться так близко, преодолеть такой путь, и не пойти туда. А с другой стороны – что он хотел там увидеть? Ну вот что? Ракитский и сам не знал ответа на этот вопрос. «Русская душа, что ли, зовет, – усмехнулся он. – Березки, все дела?»

Снегоходная дорожка уходила далеко в лес, поднималась, а затем сворачивала куда-то влево, в самую глубь, которую он уже не мог видеть. «Надо будет приехать сюда, – подумал Ракитский. – Да, обязательно нужно будет вернуться. Как только появится время».

Но времени больше не появилось – на следующий день они уехали. А лес остался. Остался в его мыслях. Лес звал к себе, манил, казался каким-то чудесным избавлением, пусть и тяжелым, и пугающим, вроде камня на шею. Лес был как будто живым. Это не сам Ракитский напряженно думал о лесе – это лес в голове Ракитского высился, рвался всеми своими ярусами: проломить ему череп, вырасти из его головы.

«Съезди уже, – словно говорил неизвестный голос в его голове. – Съезди и успокойся. Съезди и все будет хорошо».

Прошло больше года после тех дней, которые теперь казались такими счастливыми и солнечными. По мере приближения к лесу он избавлялся от лишних мыслей – а лишними были все. Ракитский сбавил скорость, медленно прокатился к домикам, над которыми поднимался уютный дым. Там жили счастливые люди, наслаждались друг другом, строили планы на день – а он проезжал мимо и только слегка улыбался: «Нет. Сегодня придется немного померзнуть».

Остановив машину, надел пуховик, шапку и вышел. Было морозно и солнечно, и совершенно безветрено. Все так же сияло снежное поле. Ракитский оставил машину и отправился по узкой дорожке вверх. Очень скоро ощутил, как тяжело идти.

Дошел до елок и громко выдохнул. Елки стояли вокруг, низенькие, неподвижные. Он смотрел на них и не понимал, испытывает ли что-то, и должен ли вообще что-то испытывать в этой ситуации. С женой, детьми, конечно, было бы проще. А тут стоит здоровый мужик, директор по продажам, один среди елок. Ракитский сплюнул и вышел на колею. Как и год назад, здесь словно только что проехал снегоход – дорога уходила резко вверх, в сам лес, и спускалась – в сторону туристического городка. Ракитский аж присвистнул – с того места, до которого ему удалось добраться, были видны и горка, с которой катались беззаботные отдыхающие, и дымящиеся домики за нею – там было счастье, кипела жизнь. А здесь, где он стоял, жизни не было – ни дуновения. Только мороз щипал щеки.

Лес начинался прямо здесь, рядом с Ракитским. Следовало лишь встать на «мышиный след» и сделать пару шагов. Но он не захотел заходить здесь, оттягивал встречу с лесом и решил углубиться в него, не сворачивая с дороги, проложенной неизвестным снегоходом. Справа и слева высились крепкие деревья – они перемежались с разросшимися кустами, а где-то еще дальше начиналась темень – такие были густые заросли. Стало неуютно.

«И че я приехал сюда? – думал он, не сбавляя шаг. – Что мне здесь надо? Не, вот сейчас возьму и уеду. Дома даже лучше, чем здесь. А че еще делать-то? Можно поехать бухать, можно завалиться в какое-нибудь кино, игровой центр, черт его знает. Ну, а чего еще? Больше-то ведь и нечего».

Почему-то ему захотелось разжечь костер. Увидеть пламя, присесть, погреться. Но он, городской житель, никогда не разводил костров. Только шашлык в специально отведенном месте, на раскладном мангале, с розжигом и прессованным углем. Все культурненько. Да и чем он разожжет-то? Надо же, дурак, пошел в лес и не взял с собой спичек. Ракитский поворошил, словно воображаемый костер, предыдущую мысль, и отмел ее. Но почему-то вдруг ощутил, что стало теплее, захотелось расстегнуть куртку, стало тяжело дышать. Он посмотрел на дорогу и увидел, что она лишь слегка посыпана снегом, а он уже не шагает, тяжело погружая ноги в снежную гущу, а привычно идет по черной земле. И справа, и слева от него уже нет сугробов, и лес, кажется, поредел.

Прямо по курсу, на расстоянии нескольких метров от Ракитского, стоял дом. Дорога вела к единственному входу и заканчивалась возле него. Дальше было нагромождение веток, камней, засыпанных снегов бревен, а за ними начинался Лес во всей красе. Откладывать поход было больше некуда: либо отправляться дальше, либо ретироваться по той же самой дорожке, попутно ругая себя на чем свет стоит: мол, взрослый, семейный мужик занимается черт знает чем.

Он даже не сразу подумал, каким образом следы от снегохода могут вот так просто обрываться, без всякого разворота? А если снегоход приехал только сюда, то где он? Ведь глубина снега здесь была совсем небольшой. И что за дом такой? Может быть, здесь живет лесник?

Ракитский плохо представлял быт лесников, но дом среди деревьев не вызывал в его городском сознании других ассоциаций. Вот только странноват был дом для лесника – точнее, Ракитский сказал бы: великоват. Дом был кирпичным, выглядел новым и построенным очень добротно. А главное – он был двухэтажным. На втором этаже, как показалось Ракитскому, горел слабый огонек. Может, дом многоквартирный, подумал было Ракитский, но кому придет в голову приобретать здесь жилье?

«Да мало ли на свете долбанутых, – ответил он сам себе. – Взгляни на себя, хотя бы…»

– Эй, уважаемый, – услышал он спокойный, но довольно громкий голос. – Не откажи в любезности… Зайди, погляди…

От неожиданности, почувствовав странную покорность этому голосу, Ракитский машинально сделал несколько шагов вперед. Возле хиленькой деревянной двери, так контрастировавшей с остальным домом, стоял мужчина с бородой, в зимней шапке—ушанке и темных очках. Для дополнения образа не хватало только тулупа и валенок, да торчащей из кармана бутылки с водкой – так изображали «дремучих русских» на карикатурах, и такими – что уж с этим поделаешь – представлялись городским все без разбору лесники. Но на бороде и ушанке сходство заканчивалось – «лесник» был одет в обычные джинсы и вполне современную, даже недешевую – сразу определил Ракитский – куртку светло-синего цвета. На ногах – зимние кроссовки. Да и стариком он вовсе не выглядел: на вид лет сорок, не больше, хотя черт его знает – так оценил незнакомца Ракитский. Никаких следов алкоголизма в облике лесника он также не обнаружил.

– А что вы хотели? Чтобы я зашел в дом? Зачем? – крикнул Ракитский, приближаясь. – Да, я забыл поздороваться. Меня зовут…

– Да, – махнул рукой человек в ушанке и рассмеялся. – Кому в лесу важно, как тебя зовут…

– А вы не похожи на обычного лесника, – продолжил Ракитский. Подошел вплотную к человеку, поглядывая на покосившуюся дверь.

– Так и ты не похож на обычного лесника!

«Странный тип», – решил Ракитский, как решал всегда, встречая людей, не похожих на его деловых партнеров.

– А с чего это я – и вдруг должен быть похож на лесника? – спросил он.

– А я? С чего это я должен быть похож на лесника? – удивился человек в ушанке.

– Ладно, – раздраженно ответил Ракитский. – Вы что-то хотели? Да, кстати, это ваш снегоход?

– Снегоход? – опять рассмеялся «лесник». «По всей видимости, это какой-то уставший человек, – подумал про него Ракитский. – Как будто бы он только что проснулся и не знает, чем заняться». – Да я сам как снегоход, – ответил незнакомец. – И ты снегоход. Человек и снегоход, – подытожил он.

Ракитскому начал надоедать странный разговор.

– Послушайте! – резко, но сдерживая себя, начал он. – Вот и скажите мне, как… снегоход снегоходу – вы здесь живете?

– Нет, – как будто сокрушенно ответил человек и сел на лавочку, прислоненную спинкой к стене дома. Растянувшись на ней, он выдохнул от удовольствия. – Я здесь временно. Мы все здесь временно.

– Это вы о людях? – растерянно спросил Ракитский. Он не умел поддерживать подобные разговоры и не понимал, зачем их вообще поддерживать.

– Это я о нас, – сказал неопределенно «лесник». – Мы приходим, и мы уходим… Живешь здесь ты.

Последняя фраза поразила Ракитского как сильный удар в грудь. Такая фраза не могла предвещать ничего хорошего, она означала только одно: Ракитский встретился с ненормальным. И дай бог, чтобы просто с ненормальным человеком, а не с ненормальным – вообще.

– А-а, понятно, – как можно спокойнее сказал он. – Тогда все ясно, командир, вопросов нет.

– Ну, коли нет вопросов – заходи, – невозмутимо сказал человек в ушанке.

– Да ладно, – воскликнул Ракитский. – Вот так и заходи? А куда заходи-то? Зачем, главное?

– Ну а зачем ты в лес приехал?

– Так я приехал в лес, а не в дом к сумасшедшему! Что мне там делать?

– В дом к сумасшедшему… Ты, уважаемый, критичен к себе… – Ракитский смолчал. – Я свое дело сделал, встретил тебя, объяснил. Теперь – дело твое, делай его сам.

– Объяснил? Ни хрена себе объяснил! – почти крикнул Ракитский. – Мужик, я не знаю, кто ты там! Но ты… ты, конечно, очень странный! А если я уйду, вот развернусь и пойду обратно? На хрен мне ты и твой дом!

– Это твой дом, – произнес незнакомец. Ракитский понял, что спорить – только терять время.

– Ну, мой дом, – покорно повторил он. – Захочу и не пойду в свой дом. – Он произнес последние два слова, скорчив издевательскую рожу.

– Мне все равно, – все тем же ровным голосом произнес «лесник». Говорю же, это ты здесь живешь. Делай, что хочешь.

– Да уж… – тихо сказал Ракитский. Он достал телефон и машинально снял с блокировки. И только потом задумался. А кому и зачем сейчас звонить? Начальству – уточнить, не разыгрывает ли кто его? Жене – спросить, не покупала ли она случайно на хрен им не нужный дом в лесу за этот год, что их здесь не было? Да нет, что за ерунда! Конечно, нет. Да и сети в этом месте не было – «ни одной палки», определил Ракитский. Он убрал телефон. Как и всегда в этой жизни, решение приходилось принимать самому.

Он взглянул на мужика с жалостью, брезгливостью и одновременно с тревогой. В его голове никак не увязывались образ сумасшедшего, вполне себе опрятный вид и неплохой, современный «прикид» этого человека. Вот если бы не дурацкая ушанка!

– Мужик, – осторожно начал Ракитский, – ну, ты кончай, это, ваньку валять. Объясни мне нормально, что тут к чему. Я, знаешь, не в этой вот теме: «мы все здесь временно», – передразнил он.

Но «лесник» не отвечал. Сидел, уставившись куда-то перед собой и не замечал, казалось, не только Ракитского, а и вообще ничего. Ракитский вспомнил компьютерные квесты, в которые играл еще в студенчестве – там персонаж двигался только пока говорил с тобой, а после, исполнив свою роль, замирал или вот так же сидел, покачиваясь.

– Черт с тобой! – воскликнул Ракитский и рванул дверь на себя. Та поддалась и внезапно, со скрипом, начала валиться на Ракитского. Он испугался и отскочил, и дверь тут же рухнула возле его ног, развалившись на гнилые доски и подняв пыльную труху.

– Твою мать, – поморщился Ракитский и украдкой взглянул на незнакомца. Тот сидел с таким видом, словно вообще не обратил внимания. После падения двери внутри дома стало светлее, и Ракитскому открылись внутренности странного жилища. Слева и справа располагались двери – цельнодеревянные, крепкие, в отличие от входной, с удивлением отметил Ракитский – и очень похожие одна на другую: даже ручки были одинаковыми. Отличало двери лишь то, что левая была заперта, а правая открывала взору помещение, служившее, по всей видимости, кухней. Прямо перед носом вошедшего – а иначе сказать нельзя, какой-то прихожей, коридора, или, как говорят «предбанника» совсем не наблюдалось – начиналась крутая лестница.

Ракитский вдруг ощутил, что ему стало жарко – температура в доме была значительно выше, чем на улице, но не только: она была выше, чем бывает в домах вообще. Он стащил с себя пуховик и повесил на крючок. Машинально, не задумываясь, дернул ручку закрытой двери слева, и убедился, что она заперта. «Чего заходи-то, если двери закрыты?» – проворчал он и взглянул на лестницу. Похоже, внутри дома все было сделано из дерева. Дом изначально деревянный, догадался Ракитский, его лишь снаружи обнесли кирпичом. Потому-то он и выглядит как новый, а так бы давно развалился.

Тяжелой поступью прошагал на кухню: полы нещадно скрипели, словно дому было больно, и он отзывался мученическим стоном на каждое движение посетителя. Очутившись на кухне, Ракитский неожиданно для себя вспомнил старое выражение «слон в посудной лавке» – и ощутил себя этим слоном. В доме все было каким-то маленьким, тесным; снаружи он казался куда просторнее. Крохотная кухонька, хотя здесь и не торговали посудой, была завалена ею от пола до потолка. Несколько старых столов с распухшими от сырости дверцами, которые еле сдерживались прибитой на хлипкий гвоздь бесформенной палкой, гнулись под тяжестью наставленной на них посуды. Тарелки, кастрюльки, тазики были покрыты не одним слоем пыли и подернуты столетней паутиной. Если этот мужик живет здесь в таких условиях, при этом покупая себе шмотки по последней моде, он, должно быть, очень странный тип, решил Ракитский.

Себя он ощущал «свидетелем посуды» – прежде не доводилось бывать среди такого ее скопления. Разве что в детстве, у родителей, которые собирали и бережно хранили посуду всех предыдущих поколений, считая ее наличие в доме показателем благосостояния, и сами не скупились на разные наборы, сервизы и комплекты. Ракитский плохо помнил ту посуду из детства, отложилось в памяти только ее количество, которое все ж таки было гораздо скромнее в сравнении с тем, что он увидел здесь.

Но кое-что из увиденного его сильно удивило. Среди прочего барахла на глаза попался набор «Таежный», что стоял на самом видном месте, возле окна, не заваленный другой посудой и даже не слишком пыльный. Несколько тарелок, чашек с изображением еловых веточек и шишек не представляли никакого интереса и уж точно никакой ценности для кого угодно на свете, кроме двоих людей – родителей Ракитского. Они получили такой набор, в свою очередь, от бабушки с дедушкой, которых Ракитский видел всего-то пару раз, – и берегли «пуще жизни своей», как сами говорили. Однажды не уберегли: гоняясь по квартире, маленький Ракитский опрокинул «таежную» чашку, и та дала трещину. Родители не давали спуску бедному ребенку несколько недель, и он на всю оставшуюся жизнь усвоил, что если и есть в жизни что-то вечное и великое, на чем держится мир и семья как маленькая модель мира, то это набор из двенадцати предметов за стеклянной дверцей серванта. Покусившись, пусть и невольно, на его целостность, Ракитский пошатнул мир. Мир трясся, раздвигая континенты и погружая города в толщу океана, но выстоял. Затем набор «Таежный» вместе с той самой склеенной чашечкой перекочевал в семью Ракитских. Он сам, да и жена долго отнекивались, но вскоре поняли, что родителям важно успеть передать реликвию по наследству – и сдались. Родителей вскоре не стало.

Ракитский не любил набор «Таежный», но для той самой треснутой чашки делал странное исключение – пил из нее чай. До тех пор, пока не грохнул, неосторожно моя в раковине. Когда это было? Вспомнить бы… Но вот здесь, перед ним – такая же точно, с трещиной, чашка. Он ясно видел ее, и остальные стояли здесь же, и шесть тарелок рядом с ними. Набор из двенадцати предметов.

Возле треснутой чашки, словно специально – вот только зачем: удивить? напугать? он называл такое «взять на понт» – стояла коробка с чайными пакетиками. Ракитский медленно, словно сжалившись над стонущим домом, подошел к чашке и увидел на дне кусок сахара. Плита была тут же – на две конфорки, рядом газовый баллон, и даже металлический чайник со свистком стоял на плите, будто бывалый специалист, скучающий без работы. Дом словно призывал к действию, совсем безобидному – просто выпить с ним чаю. Ракитский схватил пачку и поднес к лицу. На чайной коробке были нарисованы зеленые ветви и выглядывавшее из-за них солнце. Оно улыбалось и потягивалось своими маленькими, но крепкими лучами-ручками, и было очевидно довольным, чего желало и каждому, кому могла попасть в руки пачка. Поверх веток тянулась надпись: «Весна». Другой информации на коробке не было.

– Чай «Весна», – пробормотал Ракитский, откладывая упаковку. – Чай «Весна».

Не покидало странное ощущение, что он уже бывал здесь, но, сохраняя трезвый ум, Ракитский понимал: это невозможно. Он не понимал и не помнил, с какими событиями связаны такие ощущения, но знал, откуда они приходят, из каких областей прожитого выплывают: из детства, из первых лет жизни с женой, из полуголодной юности. Ощущения сменялись как цветные лампочки в гирлянде: гасло одно и включалось другое, параллельно мигало, не переставая, третье, четвертое включалось сначала в комбинации с пятым, а затем – вместе с шестым и седьмым. Чувствовать себя такой гирляндой взрослому солидному человеку было неуютно: он твердо усвоил и никогда не ставил под сомнения тот факт, что эмоции никогда не могут возникать сами по себе, они являются следствием какого-то действия, события. Но здесь, на этой странной кухне, все было не так.

Стоя на месте и уставившись взглядом в посуду, он словно путешествовал во времени: вот он мальчик, впервые возвращающийся из школы после первого учебного дня, вот он – после первого успеха на работе, а вот – после недавней ссоры с женой. Словно один человек исчезает, и на его месте появляется другой, а на месте другого – третий, но это все же – Ракитский, а кухня лишь наблюдает за всем, неподвижная, только играет им.

– К черту, – сказал Ракитский, отгоняя наваждение. – Чай так чай.

Он зажег газ и нагрел воду, постепенно приходя в себя. Чай оказался не таким уж вкусным. Ракитский держал в руках треснувшую чашку и ощущал себя дачником – в его представлении эти люди только и должны заниматься тем, что пить чай из треснувших чашек в заваленном всяким старьем доме и смотреть через грязное окошко в лес.

Отставив пустую чашку, Ракитский буквально приклеился взглядом к стеклу – казалось, он еще не видел лес таким: словно раскрашенный ярчайшими, сочными красками, он выделялся на фоне тусклой кухни, как выделяется картина художника-импрессиониста на однотонных обоях. А самым странным и удивительным казалось то, что лес был в движении. Ракитский не знал, как это понять и тем более объяснить – просто смотрел. Ему казалось, что он видит лес из окна поезда, но ехал в данном случае не он. Сам лес перемещался, перекатывался, словно морская волна или заставка на экране монитора. Лес не просто стоял, присутствовал – он жил. Но в то же время он и не был бесконечен, да и вообще в этой жизни, в этих приливах и отливах древесных, лиственных волн было что-то противоестественное, запрограммированное: как будто лес существовал только в рамках окна, исчезая с одной его стороны и вновь возникая с другой. И еще – там, в этой странной картине совсем не было снега.

Ракитский почувствовал прилив сил и отправился на верхний этаж. Вот где был простор, которого так не хватало на тесной кухне первого! Вся площадь была пуста, только возле окна стоял старый стул.

Дверь в комнату, располагавшуюся точно над запертой комнатой первого этажа, была приоткрыта, и на стекле ближайшего к ней окна Ракитский увидел всполохи. Мгновенную догадку подтвердил и нарастающий жар во всем теле.

– Горит! – крикнул Ракитский. – Горит!

Рванув на себя дверь, он вбежал в незнакомое помещение. Очаг возгорания искать не пришлось: это были бумаги – очень много бумаг и большие толстые папки, разбросанные по столу. Все они горели, но, казалось, медленней, чем обычно горит бумага. А ему приходилось сжигать бумагу – начиная от листов из школьного дневника и заканчивая деловыми расписками на работе.

– Эй, мужик! – крикнул Ракитский и хотел броситься к окнам, но все они были наглухо закрыты. – Мужик, твои бумаги горят! А, черт с тобой!

Он приблизился к бумагам в надежде сбросить на пол еще неохваченные огнем или вытащить – в общем, спасти. И тут же увидел нечто невероятное – чего в этом незнакомом доме просто не могло быть: его собственная подпись!

Ракитский попытался выхватить лист из огня, но тот, словно живое существо, зашипел – и Ракитский с криком одернул руку, на которой стремительно образовывался большой волдырь.

Ракитский не мог ошибаться, если только окончательно не сошел с ума: эту подпись он поставил на последнем договоре, подписанном перед самым отпуском. Он знал, хотя это и не обсуждалось с высшим начальством, что именно этим договором был обеспечен его отпуск. Предъявив подпись на сверхвыгодном договоре, он смог заполучить другую – на своем заявлении. Чтобы заключить этот чертов договор, Ракитский убил месяц непрерывных встреч, уговоров, официальных и совсем не официальных мероприятий, провернул несколько интриг – и теперь не мог вспоминать об этом договоре без дрожи и ненависти. Теперь же он видел договор горящим – и плевать, что это происходило в лесу, в странном доме, на чужом столе. Ракитский обезумел – он выхватил договор из огня голыми руками и, заорав от боли, бросил на пол, а затем начал топтать ногами, сбивая огонь.

– Твою мать! – кричал он в пустоту. – Суки, что ж вы делаете?! Я вам покажу, как играть со мной в дурацкие игры!

Немного успокоившись, Ракитский увидел, что договор рассыпался на несколько мелких клочков, каждый из которых либо был уже совершенно нечитаем, либо истлел с нескольких сторон. В любом случае, договор уже был бесполезен, и, как внезапно подумал Ракитский, юридической силы не имел. Он бросился к столу и принялся всматриваться в горящие бумаги. Островки текста стремительно погружались в черную бездну, в океан тления, но те крохи, которые Ракитский сумел рассмотреть, приводили его в ужас. Вот договор, заключенный им во Франции – во время последней поездки. Вот соглашение о крупнейших поставках, достигнутое в конце прошлого года в Шанхае. А вот и… но этого просто не может быть… Из догорающей массивной папки торчал угол старой, пожелтевшей не от огня – от времени – бумаги, распечатанной еще на допотопном принтере. Самый первый его договор, после которого Ракитский услышал самые сладкие слова в своей жизни: «Ты принят!» Этот договор он хранил дома как талисман, заряженный на удачу, как свидетельство первого шага его большого пути… хранил точно в такой же папке. Да именно в этой папке хранил! В закрывающемся ящике рабочего стола, как главную ценность, в секрете даже от жены и уж тем более – детей, способных испортить дорогой сердцу артефакт. Но как же так?

Он бросился вниз, на кухню. Стонал от боли, как стонал скрипучими полами, по которым бежал, странный дом. Договоры были не просто бумагой – они были всей жизнью Ракитского. В этих подписях, в этих датах – все, что он успел в своей жизни сделать, все, чем мог свою жизнь вообще объяснить, и главное – обеспечить. Основа его благосостояния – именно она сгорала. Как слабоумный, трясущимися руками он схватил графин с водой и побежал с кухни наверх.

Но было уже поздно. Ворвавшись в комнату, Ракитский обнаружил, что договоры окончательно сгорели. Но сам пожар не кончился. Он просто перекинулся в другой угол комнаты – туда, где стоял шкаф со стеклянными дверцами. Обычный советский шкаф. Но теперь за стеклом полыхало пламя. Ракитский окончательно понял, что наступило время действий, а не размышлений. Не долго думая, швырнул тяжелым графином прямо в стеклянные дверцы в надежде расхреначить к чертовой матери стекло, чтобы оно, раскалившись, не ранило его осколками, и залить водой огонь.

Но эффект превзошел все ожидания: раздался оглушительный взрыв, и Ракитский упал, всем телом ощущая, как задрожали стены и полы дома, как ему – дому – больно. Чудом не задев Ракитского, по всей комнате разлетелись осколки стекла и куски подгоревшего дерева. Не решаясь встать, он протянул дрожащую руку к ближайшему осколку графина и увидел черные буквы, проступившие на поверхности фарфора:

«Ценность 40 градусов».

Только теперь, лежа на полу, Ракитский начал осматривать комнату. До того внимание концентрировалось только на очагах возгорания – столе, серванте. Теперь он увидел, что в комнате есть абажур и тревожно качающаяся после взрыва люстра, книжные стеллажи, есть цветы и картины – точнее, непонятные изображения. На одном из них Ракитский увидел лес – в точности такой же, движущийся и яркий, как видел в окне на кухне, только в совсем маленькой рамке. Всматриваясь в картинку, он не сразу понял, что она висит на двери.

Пожар в комнате продолжался – только разделился на несколько локальных очагов, которые теперь были повсюду – и, привстав, Ракитский смог увидеть, что именно горит. Ползая по полу и не решаясь подняться, он не верил своим глазам: горели монеты. Самые настоящие металлические монеты.

Конечно, он знал все – их было немного, но каждая стоила очень дорого. Монеты были действительно редкими, и большинство было ему подарено – за какие-то очень важные и серьезные услуги, а иногда – и за те самые заключенные договора. И вот – договора сгорели, настала очередь монет. Они стремительно чернели, а затем плавились, а ведь такое было физически невозможно. Поэтому когда на его глазах самая большая монета растеклась на черные кипящие капли, и они укатились, словно по невидимым желобам, в разные стороны, у Ракитского полезли глаза на лоб.

– Это не со мной! – завыл, застонал Ракитский. – Это не со мной!

Он вскочил и, перепрыгивая горящие монеты, помчался к двери. Но не к той, которая вела к выходу, а к спрятанной в темном углу, с картинкой движущегося леса. Ракитский не хотел оставлять все это просто так:

– Я с вами сейчас разберусь, кто бы вы ни были! Слышите?! Эй, мудачье!

Никто не ответил Ракитскому, и он решил: это оттого, что враг испугался и притих. Деревья на маленьком изображении проносились с бешеной скоростью, и мельтешащие ветки сливались в однородный бурлящий фон, в котором уже сложно было что-либо разобрать. Ракитский заметил, что картинка висит на тонком гвоздике, вбитом в дверь, и, почувствовав внезапную силу и желание крушить, сорвал ее, со всей силы ударил о пол. Нагнувшись, поднял старую матовую фотографию, выпавшую из разбитой рамки. И то, что он увидел, вмиг смыло вспыхнувшую ярость, как струя холодной воды из душа: это было свадебное фото – его и жены. Молодожены с фотографии улыбались, а за их спинами, словно на непрофессиональном коллаже, зеленел неподвижный Лес. Ракитский зачем-то сунул фотографию в карман и толкнул плечом дверь. За ней был кабинет – самый обычный. Его собственный.

Поначалу он даже не понял, как такое может быть. Ведь его кабинет был слишком просторным, чтобы вместиться в этот странный дом. Но самым удивительным казалось то, что его настоящий кабинет был угловым, представляя собой что-то вроде буквы «Г», и сейчас Ракитский находился в короткой части. Оказавшись возле стола, Ракитский не поверил своим глазам. Кабинет был воспроизведен с потрясающей точностью, даже зарядка для телефона торчала из розетки под столом. Каким образом его кабинет смог стать такой органичной частью лесного дома? Словно весь дом и строился исходя из расположения и пропорций его городской квартиры. Но ведь быть того не могло! «А что, – затаив дыхание, думал Ракитский, – что из того, что случилось здесь, в принципе может быть?»

Повернув в зону отдыха, Ракитский снова встретился с огнем.

– Что за черт?! – выругался он, но как-то вяло: осознание полной невозможности происходящего придало равнодушия. Он посмотрел, как горит диван, трескается и плавится в огне дорогущая «плазма» на стенке напротив, как рвутся языки пламени из колонок стереосистемы последней модели. И плюнул.