Оглавление
Павел Арсеньев. Литература факта и проект литературного позитивизма в Советском Союзе 1920-х годов
Предисловие. Покончить с литературой (такой, как мы ее знали)
Введение
Литературный позитивизм
Метод научно- и материально-технической истории литературы
Раздел I. Революция языка и инструменты социалистической трансляции
Лингвистика и политика (о революционной ситуации в языкознании)
Политики голоса и медиатехники коммуникации
Глава 1. Поиски совершенного языка в советской культуре между самосознанием медиума и записью фактов
Глава 2. «Язык нашей газеты». Лингвистический октябрь и механизация грамматики
Грамматика
Фразеология
Медиатехника
Глава 3. Радиооратор, расширенный и дополненный
Глава 4. «Нежный эмпиризм» на московском морозе и трудовая терапия «рассказчика»
Раздел II. Сергей Третьяков и литература факта высказывания
Глава 1. Как быть писателем и делать полезные вещи?
Как быть писателем
Полезные вещи
Глава 2. Лирика и семиотика слово как таковое на производстве
Знаковая и жанровая системы в эпоху медиатехнического воспроизводства
«Груды согласных рвут гортань»: первые психотехнические эксперименты
Глава 3. Драма и психотехника постановка индексальности, или психоинженеры на театре
У Мейерхольда: «Реально ощутимые» речевые сигналы
У Эйзенштейна: Элементы «игры» в остром запахе газа
Ну и у кого: Анатомический театр для «иллюзорного любовника»
Глава 4. Эпос и медиаанализ. Техника и поэтика настоящего времени
Поэтика: «роман, имя которому наша современность»
Материальная культура: от стола к ротационному прессу
Техника: запись фактов и диалектический монтаж
Заключение. Индустриализация книги и советская медиареволюция
Глава 5. Наука труда. Техника наблюдателя и политика участия
Техника наблюдателя: «сквозь непротертые очки»
Политика участия: «на колхозы!»
Участвующее наблюдение: «месяц в деревне»
Мужики без бороды и «дядька, который снимает»
Язык дел и речевое исчезновение рабкора
Заключение к разделу II
Раздел III. Литература после факта, или «Продолжение следует»
Глава 1 (продолжение следует). В Германии. Автор как производитель и учитель других авторов
Лекция в Берлине, или Советский колхозник на рандеву
Репортаж-и-портрет с места событий: люди одного костра
Между Веной и Дессау, или Новая вещественность и прозрачность конструкции
Глава 2 (Продолжение следует). Во Франции. Найденные объекты vs «вещи, обучающие участию»
Берлин – Париж, между хорошо проветренной утопией и перегретыми фантазиями
Паспорта, деньги и что еще можно забыть: к биографии медиавещи
«От дяди к племяннику»: социальные факты Дюркгейма и найденные объекты Мосса (1894–1924)
Логия vs графия: «вторая книга» или «вторая профессия»
Заключение к главе: Front gauche и другие следствия
Глава 3 (продолжение следует). В лагере. Литература чрезвычайного положения, или Внештатный лагкор Шаламов
Полученные радиоинструкции и страницы, скрепленные кровью
Литература чрезвычайного положения
Рефлексология литературного позитивизма: от «Пощечины общественному вкусу» до «пощечины по сталинизму»
«Кооперация художественного слова и науки»
Заключение. «Новая проза» после Колымы и машины Тьюринга
Заключение к разделу. Экспозиция метода
Приложение
1. Краткая история факта
2. Факты в литературе (литературный позитивизм)
3. Медиалогия (литературного) факта
Postscriptum. Против постфакта
Список литературы
Отрывок из книги
Эта книга выросла из затяжного интереса к фигуре Сергея Третьякова. Возможно, генеалогия этого интереса может объяснить здесь больше, чем перечисление «предыдущих этапов исследования». Это также должно пояснить, чем эта фигура и, возможно, вслед за ней наше исследование могут оказаться полезны именно сейчас. Хотя, начиная заниматься исследованием поведения творческой единицы в катастрофические времена[1], автор в любом случае не мог знать, что мы окажемся в аналогичных к моменту его публикации. Возможно, он даже полагал, что собственные времена потому и позволяют исследование более отдаленных, что не являются сами такими уж интересными – то есть такими, в какие не рекомендуется жить. Скажем, это нежданная и, возможно, нежелательная актуальность исследования, претендовавшего быть всего лишь историческим разысканием.
Впрочем, что касается конструкции метода, то здесь были сразу же внесены существенные коррективы самим материалом. К моменту завершения исследования его метод можно было определить как этюд по научно-технической истории литературы. Когда стали оформляться контуры понимания, какую роль играли (фото)техника и (научные) факты в системе Третьякова, пришлось построить парадигму литературного позитивизма, что и стало объектом исследования, а теперь и заголовком книги. Однако фотография в примерно современном виде изобретается к концу 1830-х годов, тогда же пишется «Курс позитивной философии»[2], после чего аналогии с наукой и аргумент «всего лишь фотомеханической фиксации» преследуют – и иногда манят – литературу на протяжении почти века к тому моменту, когда в руках Третьякова окажется Leika, а в его голове укоренится идея фактографии. Стало быть, корни литературного позитивизма ведут в XIX век, в который нам и пришлось продлить парадигму, посвятив ему вторую часть исследования[3].
.....
Уже в первом из „очерков по лингвистической технологии“, который считается еще достаточно формалистским, Винокур видит футуристические эксперименты не как новую форму чревовещания, а скорее как диалектическое снятие разрыва между «безъязыкой улицей» и такой наивысшей формой культуры языка, как поэзия или даже как «культурное преодоление языковой стихии» (205)[115]. По версии Винокура, улица не столько безъязыка, сколько косноязычна, «угнетенные могут говорить», но их пользование языком несознательно и неорганизованно, в речи они повинуются «слепому инстинкту»[116], что требует более сознательного участия поэтов и лингвистов – однако без того, чтобы разверзался сакраментальный разрыв между двумя языками – поэзии и быта: «…в нашей воле – не только учиться языку, но и делать язык, не только организовывать элементы языка, но и изобретать новые связи между этими элементами» (207). Очевидно, что функции, выделенные самим Винокуром курсивом, делегируются героям его статьи:
В силу уже заявленного индустриального воображаемого[117] «делание языка» происходит не на лексическом уровне выделки отдельных новых, зачастую диковинных изделий, но на уровне грамматики – в изобретении новых связей между уже существующими элементами[118]. В качестве наиболее радикального типа таких изобретений приводятся примеры из Хлебникова, которые, впрочем, называются еще слишком лабораторными (а Арватов мог бы даже назвать их мануфактурными, неадекватными индустриальной современности)[119], далее – более прикладные, из Маяковского. Важно, однако, что вслед за отказом от теории «поэтического языка» лингвист, печатающийся с этой статьей в «ЛЕФе», не признает за титульным футуристическим изобретением – заумью – инженерного характера. Выплескивая с устоявшимися значениями коммуникативную функцию, заумь, по Винокуру, сводится не к чистой поэзии, а к «чистой психологии» и продленному «воспринимательному процессу». «Чистая психология, обнаженная индивидуализация, ничего общего с системой языка как социальным фактом – не имеющая» (211).
.....
