Читать книгу Лик зла - Павел Быстровский - Страница 1

…человек – это прежде всего сомнение

в своём божественном праве делать зло…

Георгий Иванов, «Распад атома»

1.

23 ноября 1994 г., Можайск, у сгоревшего кинотеатра, 07:22

Небо над Можайском было низким и грязным, как пропитанное мазутом ватное одеяло. С него не столько падал, сколько сеялся, назойливый и мокрый снег с дождём – противная крупа, которая не хрустела под ногами, а вязнула под подошвами и тут же таяла, превращая улицы в месиво из коричневой слякоти и гниющей листвы. Пронизывающий до костей ветер гулял по пустынным проспектам, гоняя по обочинам обрывки афиш, на которых угадывались названия популярных нынче групп вроде «Комбинации» или «Кар-Мэн». Воздух пах влажным кирпичом, угольной гарью из труб частного сектора и той особой осенней тоской, которую в этих местах не мог развеять даже самый крепкий мороз.

Красного цвета «шестёрка» Константина Касимова, следователя Можайского ОВД, с трудом выгрызла колеями из грязи последние метры и замерла на пустыре напротив здания сгоревшего пару лет назад кинотеатра. Мотор, после того как Касимов выдернул ключ, содрогнулся в последнем предсмертном издыхании и замолк. Через заляпанное грязью лобовое стекло открывалась весьма депрессивная картина: обугленные стены, зияющие пустотой оконные проёмы, сквозь которые виднелись чёрные, как дёготь, балки перекрытий. У сгоревшего здания, в котором с трудом угадывались очертания кинотеатра «Спутник», было немноголюдно.

Касимов с минуту просидел в машине, глядя в одну точку. Его лицо, бледное и худощавое, с глубокими морщинами у рта и серыми кругами под глазами от постоянного недосыпа, казалось маской абсолютного безразличия. Но это был не покой, а глубокая усталость, накопленная за годы работы в уголовном розыске. Касимов потянулся к пачке «Примы», лежавшей на торпедо рядом с самодельной пепельницей из консервной банки. Сигарета, тонкая и пахнущая дешёвым табаком, на мгновение застряла в губах. Щелчок зажигалки, короткая затяжка – и едкий дым наполнил салон, смешиваясь с запахами бензина и влажной, не первой свежести одежды.

Только тогда следователь решился выйти. Дверь со скрипом открылась и его тотчас окутал сырой холод. Касимов потянул воротник своего длинного чёрного плаща, из-под которого виднелся такой же чёрный, ручной вязки свитер. Одежда висела на нём мешком, подчёркивая худобу.

Касимов огляделся по сторонам. Место уже было оцеплено. У обочины стоял потрёпанный жизнью и временем милицейский УАЗ-469 серого цвета с синей полосой на бортах и одинокой синей мигалкой на крыше. Рядом стоял санитарный автомобиль РАФ-2203. Двое патрульных в длинных милицейских шинелях и ушанках переминались с ноги на ногу, пытаясь согреться. Их лица были синими от холода. Они смотрели на сгоревшие руины кинотеатра с тупой, казённой отстранённостью.

В этот момент из-за угла кинотеатра появился Гена Завадский, опер Можайского ОВД. Он был одет явно не по погоде – потёртые джинсы, видавшая виды куртка и шапка-пидорка, сдвинутая на затылок. Его лицо – крепкое, с широкими скулами – обычно располагало к улыбке, однако сейчас оно было мрачным. Гена широко шагал, сунув руки в карманы куртки. Его дыхание вырывалось клубами пара.

– Недоброе утро, Костя! – хмуро кивнул он, подходя к Касимову.

Касимов молча кивнул в ответ, затягиваясь сигаретой. Взгляд его серых глаз скользнул за спину опера – туда, где в полуразрушенном вестибюле бывшего кинотеатра мелькали фигуры в белых халатах.

– Что тут у вас? – хриплым голосом спросил Касимов.

– Девушку нашли, – Гена понизил голос, хотя вокруг и без того стоял гул от ветра (да и не было рядом с ними никого, кто мог бы подслушать их разговор). – Алиса Круглова. Двадцать лет.

Касимов замер. Сигарета застыла в его пальцах. Он медленно перевёл взгляд на Завадского, как бы проверяя, не шутит ли он. Нет, Гена не шутил – в его в глазах читалась только трезвая правда тяжёлой реальности.

– Дочь Круглого? – на всякий случай уточнил Касимов.

– Она самая, – подтвердил Гена и шагнул ещё ближе, обдав Касимова запахом крепкого табака и дешёвого одеколона. – Понимаешь, что сейчас начнётся? Весь город на уши встанет. Этот урод свою братву спустит с цепи, и они тут всех перетрясут.

Касимов не ответил. Он снова затянулся, чувствуя, как табачный дым обжигает лёгкие, отдавая знакомой, почти успокаивающей горечью. Он посмотрел на грязно-серое небо, затем опустил взгляд на обугленный остов кинотеатра, где когда-то крутили «Москву-Кассиопею» и «Пираты XX века». Он подумал о Борисе Круглове, которого видел лишь пару раз мельком – коренастом, с тяжёлым взглядом и золотой цепью. Он подумал о своей дочери Наташе, которой было почти столько же. А потом он подумал о листах бумаги, которые наверняка уже ждали его в чемоданчике эксперта-криминалиста Зои Герасимовой или в служебном «УАЗике». Листах, испещрённых ровными строчками, отпечатанными на печатной машинке. Листах, где маньяк-писатель подробно, с упоением, описывал последние минуты жизни этой девушки.

Касимов докурил сигарету до самого фильтра, не чувствуя ни вкуса, ни тепла. Затем он бросил окурок в грязную лужу у колеса своей «шестёрки». Следователь слышал, как где-то вдали проезжал грузовик и из его кабины доносились удалые звуки «Ласкового мая». Это была какая-то сюрреалистичная, уродливая пародия на повседневную жизнь: там – веселье, а здесь – труп молодой девушки.

– Пошли, – тихо произнёс Касимов. – Покажи мне её.

Его последние слова растворились в пронизывающем ноябрьском ветре и две фигуры – Касимова и Гены – направились к зданию, что когда-то было кинотеатром.

2.

23 ноября 1994 г., Можайск, сгоревший кинотеатр, 07:27

Войти внутрь обугленного остова, бывшего когда-то кинотеатром, было всё равно что шагнуть в гниющую грудную клетку какого-то исполинского зверя. Воздух здесь гудел от сырости и тянул наверх холодным, затхлым дыханием. Под ногами хрустели битый кирпич и стекло, утопая в слое шлака и мокрой золы. Сводчатый потолок вестибюля почернел от копоти, сквозь которую местами проступали облупленные фрески с угадывающимися контурами советских космонавтов и трудящихся – наследие другой, канувшей в лету эпохи. Справа зияла дыра, где когда-то была касса, теперь напоминавшая провал в зубном ряду. Серый и невыразительный свет лился сквозь дыры в крыше, ложась на разруху косыми, пыльными столбами, в которых кружилась взбаламученная их шагами угольная взвесь.

Они шли по этому хаосу, и Касимов, не выпуская очередной сигареты изо рта, машинально отметил под ногой яркий бумажный квадратик – обложку от кассеты группы «Сектор Газа», прилипшую к грязи. Рядом валялась пустая бутылка из-под «Спрайта» с ещё не облезшей этикеткой.

В бывшем зрительном зале царил запах смерти и влажного пепла. Полусгнившие кресла, с которых давно содрали дерматин, зияли жёлтыми поролоновыми кишками. На сцене, где когда-то мелькали кадры индийских мелодрам и боевиков с Ван Даммом, теперь стояла маленькая группа людей.

В центре этой группы, на разостланном поверх мусора брезенте, лежало тело молодой девушки. Обнажённое, белое, как мрамор, с синеватыми прожилками. Оно неестественно выгибалось, застыв в последнем, немом крике. Рядом на корточках сидела Зоя Герасимова. В своей длинной, серой служебной шинели и белых бахилах она казалась молодой монахиней на погребении (почему-то именно этот образ возник в сознании Касимова, когда он увидел Зою). На её лице – симпатичном, правильном и строгом – за очками в тонкой металлической оправе, не было ни отвращения, ни страха. На нём была лишь сосредоточенная, почти научная отстранённость. В руках она держала пинцет, аккуратно извлекая что-то из-под ногтей жертвы. Рядом стоял её открытый кейс-дипломат с набором инструментов, похожих на стоматологические.

Услышав шаги, она подняла голову. Её взгляд скользнул по Касимову, и она коротко кивнула.

– Приветствую, Константин Егорович.

Касимов молча кивнул в ответ, изобразив на своём лице подобие доброжелательной улыбки, и подошёл ближе. Он склонился над телом и… его накрыла волна тяжёлого, сладковатого запаха – смесь мокрой человеческой плоти и чего-то химического, что использовала санитарная служба. Он слегка пошатнулся и поспешно затянулся сигаретой, стараясь перебить табаком этот запах смерти. Гена поддержал его под руку, не задавая лишних вопросов. Касимов снова и снова затягивался, но тщетно. Он поморщился и вновь склонился над трупом.

Тело Алисы Кругловой было молодым и совсем недавно красивым. Сейчас красота эта была осквернена, изуродована и с лёгкой руки маньяка превращена в наглядное пособие по патологии человеческой психики. Кожа на кончиках пальцев сморщилась и побелела, как после долгой ванны – классический признак утопления. На шее и предплечьях виднелись тёмные, почти чёрные кровоподтёки – следы грубых захватов. Но самое жуткое было выше. Там, где должны были быть глаза, зияли две влажные, кроваво-багровые впадины. Веки были безжалостно оттянуты и разорваны, а сами глазные яблоки… Срань господня, да их просто не было! Лишь рваные края глазниц, запёкшаяся кровь и тонкие обрывки каких-то тканей. Это было настолько противоестественно, настолько выходило за рамки обычной жестокости, что на мгновение Касимов почувствовал, как у него вновь кружится голова и подкашиваются ноги. Он представил себе последние секунды этой девушки – темнота, паника, холодная вода, а затем невыносимая, нечеловеческая боль.

– Что скажешь, Зоя? – хрипло спросил Касимов, отрывая взгляд от тела Алисы и глядя на эксперта-криминалиста.

Зоя выпрямилась, снимая окровавленные перчатки. Её лицо было уставшим, а в глазах сквозило какое-то равнодушие.

– Смерть от асфиксии в результате утопления, – устало сказала Зоя. – В лёгких большое количество мыльной воды. Вероятно, топили в ванне или в какой-то ёмкости. Следы борьбы, попытки самообороны – ссадины на руках. Под ногтями, надеюсь, есть что-то от него.

– А это? – Касимов указал пальцем на лицо Алисы, имея в виду извлечение глазных яблок из глазниц.

– А это уже посмертно, – вздохнула Зоя. – Или в самые последние секунды агонии. Скорее всего, убийца использовал медицинский инструмент с узким и острым лезвием. Возможно, скальпель. Работа грубая, но точная. По всей видимости, цель – не изуродовать, а получить удовольствие от процесса. Но не это главное.

– А что главное? – сглотнув подступившую к горлу тошноту, быстро спросил Касимов.

– Она была мертва, когда её привезли сюда. Температура тела, стадия окоченения… Определённо, он убил её где-то в другом месте, а сюда привёз и выложил, как экспонат в музее.

– Или как товар на витрине магазина! – хмыкнул доселе молчавший Гена.

Касимов и Зоя одновременно так зыркнули на него, что лучший опер Можайского ОВД смутился и замолчал.

– И ещё кое-что… – Зоя запнулась и в её голосе впервые прозвучала неуверенность. – Следов транспортировки почти нет. Ни волочения, ничего. Как будто он её бережно перенёс сюда.

Касимов молча кивнул, переводя взгляд с тела на чёрные, обугленные стены кинотеатра. Его мозг, заторможенный бессонницей и никотином, соображал медленно. Касимов пытался выстроить логическую цепь: утопление – выкалывание глаз – перевозка тела. Это был не просто убийца – это был режиссёр собственного, запредельно жестокого театра.

Зоя закрыла крышку своего «дипломата» с сухим щелчком и выпрямилась. Её лицо под очками было сосредоточенным и немного растерянным.

– И ещё одна странность, Константин Егорович, – произнесла она, оглядывая пространство вокруг тела. Её взгляд скользил по грудам мусора, обугленным балкам и чёрным от копоти стенам. – Я самым тщательным образом осмотрела всё вокруг, но страниц с текстом нет.

Касимов, стоявший над телом, медленно перевёл на неё взгляд. Его мозг с трудом переваривал эту информацию.

– Как это – нет страниц? – переспросил он глухо. – Совсем ничего нет?

– Рукописи нет, – повторила Зоя, разводя руками. – Ни одного листа. Ни на груди, ни под телом, нигде… Её просто нет в этот раз.

– Может, ветром унесло? – предположил Гена. – Или бомжи, которые нашли, стащили – бумага-то вещь полезная в ихнем хозяйстве.

Зоя покачала головой. Её строгое лицо выражало сомнение.

– Маловероятно. Тело лежало в глубине помещения, сквозняка тут нет. А бомжи… Я их мельком видела. Мне кажется, они слишком напуганы. Вряд ли они полезли бы к трупу. Да и листы эти… Зачем они им?

Она посмотрела на Касимова, и в её глазах читалась та же нестыковка, что мучила и его.

– Он всегда их оставлял, Константин Егорович. Это была его визитная карточка. Его часть ритуала. Почему в этот раз он изменил правилам?

Касимов молча закурил, пряча лицо за облаком едкого дыма. Его взгляд упал на пустые глазницы Алисы, на её бледное, искажённое ужасом лицо. Мысли метались, натыкаясь на стену непонимания.

Почему? Что ему помешало?

Испугался? Но это не вязалось с образом холодного и расчётливого творца, который он себе выстроил.

Спешил? Возможно. Но тогда почему он нашёл время так тщательно, с почти хирургической точностью, выколоть ей глаза?

Или это послание?

Новая, леденящая мысль пронзила сознание Касимова. Может, это он мне? Мне лично? Типа, твоя очередь догадываться, следователь? Твоя очередь писать продолжение… Или… Или он просто решил, что эта смерть не стоит его прозы? Что она слишком банальна?

– Чёрт знает что! – хрипло выругался Гена. Его лицо внезапно стало озадаченным и злым. – Может, печатная машинка у него сломалась? Или лента кончилась? – он зло рассмеялся, но смех его прозвучал фальшиво.

– Нет, – тихо, почти про себя, сказал Касимов. – Это что-то другое. Он не мог просто забыть. Он не мог испугаться. Похоже, что он играет с нами.

Следователь посмотрел на Зою, потом на Гену. Их лица в тусклом свете, пробивавшемся сквозь дыры в крыше, были бледными и… испуганными? Да, их лица были испуганными. Они не понимали, что происходит, а это всегда пугает человека больше всего. Нарушение привычного, устоявшегося, как точно выразилась Зоя, ритуала пугало их куда сильнее, чем сам ритуал. Это означало, что маньяк способен на неожиданности. Что его логику невозможно просчитать. Что он не просто больной человек, который следует определённому алгоритму действий, а больной человек с интеллектом, который меняет правила игры на ходу, оставляя их в полном недоумении, и действия которого нельзя предугадать.

А может, он, этот убийца, и не болен вовсе? В это верилось с трудом. Касимову было трудно поверить, что психически здоровый человек может сотворить всё то, что творил их маньяк. Но всё же… Но всё же нельзя было исключать и того факта, что этот преступник психически стабильнее, чем весь их отдел вместе взятый.

Касимов снова посмотрел на пустые глазницы Алисы Кругловой. На её бледное, искажённое ужасом лицо. На её юное тело, что ещё вчера привлекало взгляды мужчин, а сегодня лежит изуродованное в сгоревшем кинотеатре. И внезапно он понял, что имеет дело не просто с невменяемым человеком (если всё же допустить, что их маньяк – безумец). Он имеет дело с творческой личностью, чьё гениальное безумие не статично, а эволюционирует. С писателем и художником в одном лице, который в качестве красок и чернил использует кровь, а в качестве холста – человеческие тела. И самое страшное было не в его жестокости, а в том, что он мог в любой момент сменить жанр. И никто, даже он, Касимов, не мог предугадать, каким будет его следующее «произведение».

3.

23 ноября 1994 г., Можайск, ОВД, 16:45

Кабинет следователя Касимова больше всего походил на склад отслуживших своё вещей и вымерших надежд на светлое будущее. Небольшое помещение с единственным окном, заляпанным снаружи ноябрьской снежной грязью. Стены, когда-то выкрашенные относительно весёлой болотной зеленью, теперь потемнели до цвета увядшей хвои, а в углах завелась сырая чёрная плесень. Пол скрипел рассохшимися досками. В центре стоял массивный деревянный стол, заляпанный чернилами и покрытый царапинами. На столе – чёрный дисковый телефон, тяжёлая пепельница из мутного стекла, до краёв заполненная окурками «Примы», и графин с водой, в котором плавала одна одинокая мёртвая муха. Рядом – жестяной подстаканник, а в нём – гранёный стакан из советской столовой.

У стены притулился серый, облезлый сейф, на котором, как страж ушедшей эпохи, стоял бюстик Феликса Эдмундовича, покрытый пылью. Теперь Дзержинский смотрелся здесь несуразным истуканом, беззащитным и бесполезным, и никому не внушал ни страха, ни благоговения, однако Касимов не спешил избавляться от него – в глубине души следователь надеялся, что все эти перемены рынка и всеобщей свободы пришли в Россию ненадолго и скоро прежние порядки вернутся вместе с Железным Феликсом. У противоположной стены приткнулся небольшой облезлый диванчик, рядом с которым стоял покосившийся платяной шкаф.

На подоконнике в пластиковом горшке чахла сансевиерия, которую Касимов из упрямства отказывался выбросить, хотя она уже давно пожелтела и согнулась пополам. На единственной свободной стене висел настенный календарь за 1994 год с изображением улыбающейся симпатичной блондинки в бикини, стоящей на фоне лазурного моря. Блондинка издевательски взирала на Касимова – мол, ну и как ты там поживаешь в своей серой могиле, которую почему-то принято называть рабочим кабинетом?

Дверь со скрипом открылась и в кабинет, тяжело дыша, ввалился Гена Завадский. Он стащил с себя куртку, с которой на пол посыпались крупицы растаявшего снега, и бросил её на стул.

– Ну, по бомжам информация кое-какая есть, – начал он, присев на край стола и доставая из кармана джинсов пачку «Явы». – Один мужик, более-менее трезвый, видел машину. Белая «двойка», ВАЗ-2102. Уезжала со стороны кинотеатра где-то в районе пяти утра.

Касимов, сидящий за столом, медленно помешивал ложечкой густой, почти чёрный чай в своём стакане. Он не отрывал взгляда от тёмной поверхности жидкости.

– Номер? – тихо спросил он, не поднимая глаз на Гену.

– Какие там номера, Костя! – воскликнул Гена. – Бомж говорит – далеко было, да и впотьмах не видно ни хера. Только и запомнил, что «двойка», да цвет. И то, может, брешет, лишь бы от него отстали.

Касимов кивнул, поднёс стакан к губам и сделал небольшой глоток. Горячая и горькая жидкость обожгла горло, но не взбодрила. Информация была бесполезной. Искать белую «двойку» в городе, где каждая вторая машина «жигули», и где половина автомобилей не проходила техосмотр с 1991-го года – идея так себе. Бессмысленная, проще говоря, идея.

– Круглый уже в курсе, – добавил Гена, понизив голос. – По городу слухи поползли, что его ребята уже носятся, как угорелые. Своё расследование затеяли. Награду за информацию объявили. Весело будет.

– Ясно, – равнодушно кивнул Касимов, так и не поднимая глаз на опера.

Гена посмотрел на него, понял, что разговора не получится, и, хлопнув себя по коленям, поднялся.

– Ладно, я пошёл, дела там… – Завадский неопределённо махнул рукой. – Бывай. До завтра.

Гена вышел из кабинета, прикрыв за собой дверь. Касимов остался один. Со стаканом в руке он подошёл к окну. За грязным стеклом расстилался типичный можайский пейзаж: серое небо, давившее на крыши пятиэтажек, облупленные фасады, с которых навсегда исчезли буквы советских лозунгов. На служебной стоянке ОВД виднелась его красная «шестёрка» – единственное яркое пятно в этом всепоглощающем унынии. День уже клонился к вечеру, а потому и без того бесцветная можайская действительность стала ещё более бесцветной.

«Чего он хочет? – размышлял Касимов. – Убивает, но зачем? Грабёж? Не похоже. Секс? Нет, своих жертв он никогда не насилует. Власть? Маловероятно. Слишком сложно и… бессмысленно. Да ещё и писанина эта. Чересчур литературно он пишет, не как среднестатистический человек».

Мысли следователя текли вяло, с трудом пробиваясь сквозь пелену усталости и внезапно накатившей апатии. Касимову вдруг стало всё равно и на очередной труп, и на маньяка, и вообще на все уголовные дела, что пылились в его кабинете. Трупом больше, трупом меньше… Какая разница? Сейчас каждый день кого-то убивают. Время такое.

«Он оставляет свои тексты. Ясно, что это послания. Но кому? Мне? Обществу? Самому себе? – в голове Касимова пульсировала одна-единственная навязчивая мысль. – Но в этот раз послания не было! Рукописи не было на месте преступления. Или… – догадка больно обожгла сознание. – Или отсутствие послания – это и есть послание? Но что оно значит?».

Но ведь раньше-то он оставлял страницы с текстом! Что, чёрт побери, изменилось в этот раз?

Касимов представил себе человека, который с маниакальной точностью описывает агонию своей жертвы, а потом аккуратно, под завывания милицейских сирен, кладёт эти листы на остывающую грудь убитого им человека. Это был не просто убийца. Это был творец. Литератор. Он не просто отнимал жизнь – он присваивал себе право описывать её финал. Он стирал личность жертвы, заменяя её своей версией, своей правдой.

А что, если он не оставляет послания? Что, если он оставляет свой автограф? Смотрите, что я сотворил. Читайте. Восхищайтесь моим талантом. Ищите меня. Ловите меня. Но вы не можете меня поймать. Я умнее вас. Я лучше вас.

Нет, определённо, это была не жажда крови. Это была жажда признания. Желание доказать, что его вымысел, его слово – сильнее самой реальности. Он убивает, чтобы писать. И, возможно, он пишет, чтобы оправдать свои убийства. Замкнутый круг насилия и безумия, обставленный цитатами из экзистенциалистов, которых Касимов в своей жизни никогда не читал. Советские классики – вот его стихия. Островский, Шолохов, Фадеев, Полевой. Вот только теперь эти авторы казались Касимову ненужными, лишними на этом празднике «новой русской» жизни. Они воспевали идеалы, которые сейчас никому не были нужны. Не нужны даже тем, кто убедительнее всех рассказывал про советские идеалы и громче всех кричал лозунги о решительной и неизбежной победе коммунизма (эти-то как раз и отреклись от своей идеи в первую очередь и перебежали в противоположный лагерь, затесавшись в ряды видных демократов).

Касимов с силой поставил недопитый стакан на подоконник, отчего чай расплескался. Следователь подошёл к столу, сел. Закурил. Дым снова наполнил кабинет, смешиваясь с запахом пыли, старой бумаги и безнадёжности.

Он потянулся к нижнему ящику стола, где в отдельных картонных папках лежало самое страшное. Нет, не фотографии тел убитых – к ним он уже привык (да и в реальности повидал немало трупов). В папках лежало оно… Свидетельство мысли, стоящей за убийством – исповедь маньяка-литератора.

Касимов достал две папки. В одной – два листа, найденные на Екатерине Морозовой, жительнице Можайска, нянечке детского сада, которой убийца нанёс более двадцати ножевых ранений, прежде чем оставить тело в подвале дома, где и проживала жертва. В другой – три листа, оставленные на теле Виталия Мелешко из Москвы, студента ГИТИСа, которому преступник отсёк голову, отрубил кисти рук и вырезал половые органы. Тело несчастного было найдено в расселённом под снос бараке. Бумага была одинаковой, шрифт – тоже. Да и общий авторский стиль отчётливо угадывался.

Он разложил листы перед собой и начал читать. Сначала про Екатерину:

«…она не кричала. Она хрипела. Звук выходил из её гортани, похожий на лопнувшую гитарную струну. Каждый раз, когда лезвие входило в её плоть, её тело вздрагивало, словно это было не тело человека, а туловище марионетки. Я считал. Шесть, семь, восемь… Двадцать три. К двадцать третьему удару она уже не хрипела. Она смотрела. Смотрела на меня широко открытыми глазами, в которых не было ни страха, ни ненависти. Только вопрос. Вселенское, детское недоумение: «За что?». И в этот миг я понял всю абсурдность бытия. Мы приходим в этот мир без согласия и уходим из него без ответа. Я был не палачом. Я был тем, кто наконец-то задал ей правильный вопрос. Ценой её молчания».

Касимов ощутил, как у него похолодели пальцы. Он отложил листы, что были найдены на теле Екатерины, и перешёл к листам, в которых описывалось убийство Виталия. Взгляд следователя блуждал по странице, выхватывая слова и предложения, что были куда страшнее привычной криминальной хроники:

«…голова отделилась от тела с глухим и сочным хрустом. Не так, как в кино. Реальность всегда грубее, всегда физиологичнее, что ли. Голова скатилась по грязному полу барака, оставляя за собой алый след. Его глаза ещё секунду сохраняли осмысленность. Они смотрели на своё собственное тело, которое уже не принадлежало ему. В этом был высший акт отчуждения. Отсекая кисти, я освобождал его от инструментов коммуникации с внешним миром. Удаляя половые органы, я лишал его самой основы биологического инстинкта. Я не уничтожал человека. Я деконструировал его. Я разбирал на части иллюзию под названием «личность», чтобы добраться до сути. До голой, беззащитной, животной правды, скрытой под слоями социальных условностей. Homo Illuminatus – это не тот, кто много знает. Это тот, кто понимает. Это тот, кто познал истину и увидел, из чего он сделан на самом деле. Из страха, плоти и немого вопроса к пустоте…».

Касимов с трудом дочитал до конца. Он сидел неподвижно, уставившись в одну точку на столе, где лежали эти листы. Его сознание, старающееся всегда сохранять профессиональную дистанцию от происходящего, дало трещину. Это была не просто жестокость. Это была система. Целая философия смерти, выстроенная на костях и крови невинных людей. Этот маньяк не просто убивал – он оправдывал свои убийства целым трактатом о бренности бытия. Он возводил свои чудовищные преступления в ранг высокого искусства, в акт познания истины. Он кичился своим изуродованным благородством и упивался своей безумной философией… И самое ужасное, что в этом бреде была своя логика. Пусть извращённая, но логика. Логика абсолютного одиночества, абсолютного презрения ко всему живому.

Касимов почувствовал, как у него закружилась голова. Пространство рабочего кабинета поплыло перед глазами. Он увидел не строки, а лицо Екатерины, застывшее в немом вопросе. Увидел безглазое лицо Алисы. Увидел обезглавленное тело Виталия.

Всё тело Касимова свело судорогой, и он испытал такое чувство, словно кто-то вывернул его желудок наизнанку. Резкая, кислая волна подкатила к горлу. Он попытался встать, оттолкнуться от стола, но не успел. Следователь наклонился и его вырвало. Прозрачная, горькая жидкость с вкраплениями непереваренного чая выплеснулась на грязный пол, заляпала ботинки и ножку стола.

Он сидел, согнувшись, давясь кашлем и собственной слабостью, а вонь рвоты смешивалась с запахом табака и пыли и заполняла собой кабинет. Касимов тупо смотрел на лужу на полу, на разбросанные листы рукописи… И впервые за долгие годы он понял, что имеет дело со злом, которое нельзя посадить в клетку или приговорить к высшей мере наказания. Его можно только прочитать. А прочитав, уже никогда не быть прежним.

4.

23 ноября, 1994 г., Можайск, квартира Касимова, 21:15

Ключ с трудом повернулся в скрипучем замке входной двери, словно тот не хотел впускать Касимова обратно в эту домашнюю и размеренную жизнь. Квартира встретила его запахом пыли и того особого затхлого воздуха, который бывает в местах, где жизнь остановилась, но по инерции ещё продолжается. Прихожая была узкой и тёмной. На стене висел коврик с оленями, выцветший до неразличимости, а под ним – старенький половик. С потолка свисала одинокая лампочка под матовым колпаком, отбрасывающая желтоватый свет, чем-то напоминающий цвет кожи глубоко нездорового человека.

Касимов скинул с себя плащ и повесил его на крючок, который грозил вот-вот вывалиться из стены (починить вешалку у Касимова всё никак не выходило). Потом, тяжело опустившись на старую коричневую тумбу у двери, он с трудом стащил с ног потрёпанные ботинки, которые, сказать по правде, нужно было уже давно выкинуть на помойку и приобрести вместо них новые. Из-под стелек поднялось облачко пыли. Касимов сидел, сгорбившись и уставившись в темноту коридора, и слушал, как из-за закрытой двери комнаты его дочери Наташи доносился хриплый голос Юры Хоя. Из динамиков старого советского магнитофона «Электроника» лилась песня «Русский мат». Голос Хоя резал слух, будто ржавая пила. «Сектор Газа». Музыка поколения, которое следователь давно перестал понимать.

Касимов нашёл в себе силы подняться. Он подошёл к двери и, не открывая, сказал глухо:

– Наташ… Опять в училище не была. Мне звонили.

Музыка резко оборвалась. Наступила оглушительная тишина, а затем дверь комнаты рывком распахнулась. На пороге стояла Наташа. Стройная, как тростинка, в облегающих потёртых джинсах и чёрной футболке с черепами. Иссиня-чёрные волосы обрамляли бледное и весьма симпатичное лицо.

– А тебе не кажется, папа, что у нас сейчас немного другие времена? У нас теперь свобода, если ты не заметил! – язвительно начала она без предисловий, с вызовом глядя на отца. – Ты хорошо учился. В армии лучшим был. Как ты там любишь хвастаться? Отличник боевой и политической подготовки, был направлен в милицию по комсомольской путёвке… И кто ты теперь? Кем стал? Прозябаешь в своей ментовке, получаешь гроши, сутками дома не появляешься. А я так жить не хочу. Я хочу быть свободной. Я хочу хорошо жить. И сейчас, чтобы жить хорошо, необязательно пятёрки иметь. Можно вообще не учиться. Главное – дела делать.

Наташа замолчала и теперь выжидательно смотрела на отца. Касимов молчал, с печалью глядя на дочь. Он видел в её глазах не только подростковый бунт, но и укор. Постоянный и глубокий, как заноза. И он знал, за что дочь корит его. Может быть, даже ненавидит.

– Или вот мама! – не дождавшись ответа Касимова, продолжила Наташа. – Она тоже училась. Кандидат наук, между прочим! Диссертацию защитила, в НИИ работала. И что? Пропала без вести на даче, и никто её не нашёл. Никто даже не искал её нормально. Даже твои коллеги, папа, срать на неё хотели.

Наташа ударила в самое больное. Снова. В который раз. Лицо Касимова исказила гримаса отчаяния. «Никто не искал». Эти слова падали между ними, как камни. Каждый раз. Он слышал их каждый раз, когда они ругались, и каждый раз эти слова жгли его изнутри. Он опустил взгляд вниз, не в силах смотреть дочери в лицо. Спорить с Наташей у него не было ни сил, ни желания. Сил не было вообще никаких и ни на что.

– Наташа, просто… будь в училище хотя бы иногда, ладно? Чтобы мне… Чтобы мне на работу не звонили. Хорошо?

Касимов развернулся и медленно побрёл на кухню, оставив дочь стоять в дверях.

Кухня была маленькой. Типичная кухня в «хрущёвке». Обои в мелкий синий цветочек, которые местами начали отклеиваться. Он включил свет – жёлтая лампочка несколько раз моргнула, прежде чем загореться, и тускло осветила пространство кухни. Касимов достал из старенького холодильника, гудевшего как трансформаторная будка, кастрюлю с борщом. Поставил её на газовую плиту с чугунными конфорками. Зажёг пламя. Оно вспыхнуло синим и оранжевым, высветив его осунувшееся лицо.

Касимов стоял и смотрел, как по стенкам кастрюли поднимаются первые пузыри, когда в дверь позвонили. Резкий, настойчивый звонок, услышав который, следователь почему-то подумал, что это точно не к Наташе.

Звонок повторился, а затем из коридора раздался голос Наташи, в котором не было и следа прежней язвительности, но в котором теперь звучали растерянность и почти детский испуг:

– Па-ап! Это к тебе… наверное.

Касимов медленно выдвинул ящичек, в котором лежали столовые приборы, и вытащил из него кухонный нож. Спрятав правую руку, сжимающую нож, за спину, следователь осторожно вышел из кухни.

У распахнутой входной двери стояла Наташа. На пороге Касимов увидел фигуру незнакомца, освещённую жёлтым светом коридорной лампочки – мужчина в довольно новой, добротной чёрной кожаной куртке, под которой угадывалась плотная водолазка. Лицо его скрывали большие, зеркальные очки-«хамелеоны». Руки в тонких кожаных перчатках были спокойно сложены перед собой.

– Константин Егорович Касимов? – вежливо осведомился мужчина в очках. Голос его звучал ровно, но без тепла (как у диктора, который зачитывает сводку погоды). – Прошу прощения за беспокойство в столь поздний час. Мы понимаем, что вы устали и хотели бы отдохнуть, но дело не терпит отлагательств. Борис Михайлович Круглов просит вас приехать. С вами очень хотят поговорить.

Воздух в тесной прихожей застыл. Даже Наташа замерла, понимая, что дело принимает серьёзный и опасный оборот. Касимов почувствовал, как по его спине пробежал холодок. Не страх. Скорее, тяжёлое предчувствие скорой беды. Предчувствие того, что день, и без того переполненный смертями и безумием, ещё не закончился и спешит подкинуть ему, Касимову, ещё одну неприятность. И что встреча с отцом убитой девушки будет куда страшнее, чем любая рукопись маньяка.

Касимов молча кивнул, глядя на своё отражение в чёрных стёклах очков незнакомца. Так же молча следователь протянул кухонный нож Наташе – он понял, что опасаться незнакомца незачем и что убивать его никто не будет (по крайней мере, сегодня).

– Сейчас, только ботинки надену, – тихо сказал Касимов незнакомцу в тёмных очках и повернулся к тумбе. – Борщ с плиты не забудь снять, – это он сказал уже Наташе.

5.

23 ноября 1994 г., Можайск, салон джипа, 21:32

Тёмно-синий джип «Чероки», пахнущий новой кожей, дорогим табаком и чем-то химическим (освежителем воздуха с приторным запахом «альпийской свежести»), был капсулой, вырванной из можайской реальности. Он мягко, почти неслышно, плыл по разбитым дорогам, а его мощный двигатель издавал глухое и уверенное урчание (или скорее – рычание). За тонированными стёклами, сквозь которые ночной город превращался в размытое скопление тусклых огней и мрачных силуэтов, проплывали знакомые улицы. Вот промелькнуло здание ДК с облезлой штукатуркой, вот – тёмные витрины закрытого магазина «Одежда», за решёткой которого угадывались манекены в устаревших нарядах. Всюду – грязь, убогость, запустение, но здесь, внутри джипа, царила какая-то возвышенная и отчуждённая чистота. Дорогой джип казался совершенно лишним на этих улицах, в этом городе, среди этих людей.

Касимов сидел на заднем сиденье, чувствуя себя не в своей тарелке. Его чёрный плащ, пропахший табаком, бедностью и человеческим горем, казался инородным телом в салоне этого навороченного джипа. Он смотрел на спину водителя – человека в кожаной куртке. Тот не оборачивался, не произносил ни слова. Его руки в перчатках лежали на руле в положении «без десяти два», а его поза была расслабленной, но собранной. Зеркальные очки, казалось, были приклеены к его лицу намертво. Касимов не понимал – как он вообще хоть что-то видит на дороге? Как можно управлять автомобилем ночью, надев тёмные очки? Казалось, это и не человек вовсе, а робот-водитель, что запрограммирован на молчаливую доставку груза из пункта А в пункт Б.

В салоне, нарушая гнетущую тишину, звучала музыка: из качественных динамиков доносился надрывный голос Михаила Круга. «Кольщик». Иронично. Касимову показалось это чересчур уместным, почти нарочитым, и он усмехнулся про себя. Следователь смотрел в боковое стекло, на бегущие мимо фонари, и его мозг, измученный за день, продолжал лихорадочно работать.

Зачем? Зачем Круглый позвал его?

Первая и самая очевидная мысль – месть. Месть за то, что не уберёг его дочь. Можайск был небольшим городом, и Касимов знал, как здесь работают «понятия». Впрочем, сейчас они работали везде (причём – настолько везде, что даже там, на самом верху, кажется тоже забыли про законность, ибо и там в ходу эти самые «понятия»). Так вот, Можайск был вотчиной Касимова. Он – представитель закона, и он должен защищать жителей города от беспредела. Теоретически. А практически… Что он мог сделать? Сейчас не советские времена и милиция находится в точно таком же разваленном состоянии, как и всё в этой стране. Людей не хватает, денег нет. Даже бензина – и того нет! Чтобы на вызовы ездить – за свои кровные служебные автомобили заправляют. Много на таком ресурсе наработаешь?! Но что-то его совсем не в ту степь понесло… Это-то сейчас причём? Так, отставить думать про бензин – нужно думать про предстоящую встречу с Круглым. Может такое быть, что человек в очках везёт его на пустырь, где уже стоит заведённый экскаватор и где уже вырыта яма для него, Касимова? Конечно, может. Но нет. Слишком пафосно, слишком открыто. Круглый не был беспредельщиком – он был бизнесменом новой, кровавой формации. Ну а что он, Касимов, хотел? Какие времена – такие и бизнесмены.

Вторая мысль – давление. Попытка взять расследование под свой контроль и выудить из следователя информацию. «Отдай нам маньяка, мы разберемся по-своему, а тебе – спокойная жизнь и, возможно, какой-нибудь денежный бонус за хлопоты». Это было более вероятно. Цинично и практично – всё, как любит Круглый.

Третья мысль – информация. Может, у Круглого были свои каналы, которые уже что-то пронюхали? Гена говорил что-то про это – мол, Круглый зарядил всех и весь город на уши поднял. Может, он хочет обменяться информацией? Баш на баш, так сказать. Но что Касимов мог предложить ему взамен? Ничего, кроме доступа к протоколам. «И информации про белый ВАЗ-2102» – услужливо подсказал следователю внутренний голос, на что Касимов поморщился: он был уверен, что про белую «двойку» Круглый узнал едва ли не быстрее, чем Гена Завадский.

Касимов сжал руки в кулаки. Он вспомнил рукописи. Эти вычурные, больные тексты. Маньяк-писатель. Мог ли Круглый, с его примитивной, но жестокой логикой, понять мотивы такого человека? Это вряд ли. Для него это был просто психопат, которого нужно найти и уничтожить, как таракана. Просто его близкий человек – его дочь – был убит с особой жестокостью, и виновный должен понести за это ответственность по законам джунглей, а не по законам государства. «Каким законам и какого государства? – снова пискнул внутренний голос. – Ты где здесь государство увидел, следователь? А про законы и вовсе забудь – нет в этой стране такого слова». Касимов снова поморщился: на это ему было нечего возразить внутреннему голосу.

Джип плавно свернул с центральной улицы, проехал мимо тёмного сквера с покосившимися скамейками и потухшим фонарём, и мягко покатился к окраине. Касимов почувствовал лёгкое напряжение в теле. Он не знал, что его ждёт, и эта неизвестность была хуже любой конкретной угрозы. Он был следователем, человеком системы (пусть и насквозь прогнившей), а сейчас его везли на разборку к человеку, который эту систему презирал (и даже ненавидел) и жил по своим правилам. Правилам, где не было статей уголовного кодекса, судебных приговоров и апелляций. Там был только личный приговор. И он, Касимов, сейчас ехал на эту встречу либо в качестве судьи, либо в качестве свидетеля. А может, и в качестве очередной жертвы в этом бесконечном цикле насилия, который захлестнул этот город и эту страну.

Касимов снова посмотрел на водителя. Тот всё так же молчал. Музыка сменилась – теперь играло что-то меланхоличное, но тоже в стиле шансона. Касимов отвернулся к стеклу. Там была ночь. А ещё там было безумие. И ему, Касимову, сейчас предстояло встретиться с одним из его главных воплощений в этом городе.

6.

23 ноября, 1994 г., Можайск, кафе «Сказка», 22:07

Джип плавно остановился у тротуара, залитого жёлтым светом одинокого уличного фонаря. Человек в очках молча вышел, обошёл машину и открыл дверь Касимову. Тот вышел на холодный ночной воздух, снова ощущая на себе безразличный взгляд сквозь затемнённые стёкла очков.

Кафе «Сказка» было одноэтажным, приземистым зданием из силикатного кирпича, с большой, но потускневшей от времени и непогоды вывеской. За решётчатыми ставнями окон горел тусклый, красноватый свет, больше похожий на аварийное освещение, чем на гостеприимный огонёк.

Человек в очках всё так же молча толкнул тяжёлую дверь, обитую потрескавшимся дерматином, и пропустил Касимова вперёд. Тот переступил порог – и его обволокло густой, насыщенной атмосферой заведения.

Воздух был спёртым, плотным, пропитанным запахом старого растительного масла, жареного лука, стойкого табачного дыма и чего-то кисловатого. Зал был погружён в полумрак. Основной источник света – тусклая люстра в виде колеса телеги с мутными плафонами – горел лишь наполовину. Почти все столики, покрытые липкой клеёнкой в красно-белую клетку, были пусты. Стулья аккуратно стояли на столешницах ножками вверх, словно заведение закрыто. Где-то на заднем плане, из-за стойки бара, доносились приглушенные звуки телевизора – кто-то смотрел запись боёв без правил.

В самом центре зала, в пятне слабого света от бра на стене, стоял один-единственный стол. И за ним, за этим столом, спиной к стене, лицом ко входу, сидел Борис Круглов. Круглый. Хозяин Можайска. Он был один. Перед ним на столе стояла пол-литровая кружка с тёмным пивом, рядом лежали пачка сигарет «Мальборо» и тяжёлая зажигалка «Зиппо». Сам Круглый казался монолитом, грузной и неподвижной глыбой в человеческом обличии. На нём был тёмный, дорогого покроя спортивный костюм «Монтана», под которым угадывалась тренированная фигура. Лицо – широкое, с мясистым носом и мощной челюстью – было непроницаемо. Глаза, маленькие и глубоко посаженные, смотрели на Касимова без выражения, оценивающе. На его крепких пальцах не было наколок, однако на правой руке виднелся массивный и явно дорогой перстень-печатка.

Человек в очках молча удалился в темноту, к бару, оставив их одних.

Круглый медленно, с некоторой театральностью, указал рукой на стул напротив себя.

– Садись, следователь. Не стой как на пахоте.

Голос у него был низкий, с хрипотцой, слегка осевший от алкоголя и сигарет. В нём не было ни злобы, ни угрозы. Лишь холодная уверенность (или скорее – самоуверенность).

Касимов молча подошёл и сел. Стул тихо скрипнул. Следователь чувствовал себя скованно. Его худощавый, несколько угловатый силуэт контрастировал с мощной фигурой сидящего напротив мужчины. Всем своим видом Круглый демонстрировал, что хозяин здесь он и только он. Касимов мог быть хоть триста тысяч раз следователем милиции, сотрудником правоохранительных органов, представителем закона и прочее, но здесь, вне клетки официоза, он был никем, а Круглый был всем. И Касимов это хорошо понимал.

Круглый взял свою кружку, сделал большой глоток, поставил обратно. На его губах осталась пивная пена. Прищурившись, он пытливо посмотрел на следователя.

– Красиво дочку мою уделали, – произнёс он без предисловий (и произнёс это не как вопрос, а как констатацию очевидного факта). – Говорят, маньяк ваш, писака ебанутый.

Касимов молчал. Он не знал, что ему нужно говорить. Соболезновать? Советовать держаться? Клясться, что он во что бы то ни стало найдёт и покарает убийцу? Всё это глупо. Круглому были не нужны эти пустые, ничего незначащие слова.

– Мне этот урод нужен, понимаешь? – продолжал Круглый. – Живой и здоровый. Сидящий передо мной на стуле, вот как ты сейчас. И ты мне его найдёшь. А потом… потом мне отдашь. И я с ним сам поговорю. Потолкую по-мужски, так сказать. Свой суд устрою, только без этой вашей ерунды, без адвокатов, без прокуроров. И свой приговор вынесу.

Касимов явственно услышал, как на последней фразе в голосе Круглого появились стальные нотки. Круглый замолчал, вопросительно глядя на следователя – мол, скажи что-то, дай ответ.

Касимов откашлялся.

– Борис Михайлович… При всём уважении, я следователь. Я не могу вот так…

Лицо Круглого покраснело.

– Можешь! – с нажимом произнёс авторитет. – Всё ты можешь, если захочешь, капитан. Вы, менты, всё можете, когда очень надо. А сейчас именно тот случай, когда очень надо.

Касимов устало вздохнул и ничего не сказал.

– Знаю я вас, – презрительно произнёс Круглый. – Ты его найдёшь, а потом врачи признают его невменяемым и в психушечку отправят. Он там пару лет посидит на казённых харчах, и его либо на волю выпустят, где он и дальше людей резать будет, либо… либо его братва там, в дурке, завалит по-тихому. А мне это неинтересно, понимаешь? Я хочу посмотреть ему в глаза, чтобы он понял, за что он умирает такой страшной смертушкой. Чтобы он меня просил, умолял оставить его в живых. И чтобы я ему отказал.

Касимов смотрел на него, и в душе следователя поднималась знакомая, усталая волна протеста. Это было против всех его принципов, против всех правил, против присяги, против всего, что хоть как-то держало его на плаву в этом море дерьма.

– А мне это зачем? – внезапно спросил Касимов, и сам удивился своему вопросу.

Его вопрос прозвучал так вальяжно, словно за ним кто-то стоял. Кто-то, кто мог одёрнуть Круглого, не дать ему размазать следователя как таракана. Но за Касимовым никого не было, за ним никто не стоял (не считать же, в самом деле, систему МВД чем-то, что может испугать Круглого?), и это было самое удивительное в этой ситуации.

Круглый слегка изменился в лице, но в ту же секунду вновь взял себя в руки. Было заметно, что авторитет удивлён не меньше самого Касимова такой дерзостью следователя. Ухмыльнувшись, Круглый медленно потянулся к пачке «Мальборо». Достал одну сигарету, щёлкнул «Зиппо». Пламя на мгновение осветило его лицо.

– А ты не так прост, как кажешься на первый взгляд, Константин Егорыч! – усмехнулся авторитет. – Уважаю, – ухмылка резко исчезла с его лица, и он продолжил уже серьёзно: – Три года назад твоя жена пропала. Уехала на дачу и не вернулась. Пропала без вести. Сейчас многие пропадают, времена такие… Но всё же жёны следователей не каждый день исчезают.

Сердце Касимова замерло. В глазах потемнело. Он почувствовал, как кровь отливает от лица.

– Что ты… вы знаете? – каким-то сдавленным, не своим голосом спросил Касимов.

– Ты думал, она сама ушла? С любовником сбежала? Или наткнулась на извращенца какого-нибудь… Благо, сейчас такого говна хоть жопой жуй.

Круглый замолк, затягиваясь сигаретой.

– Что вы знаете? – повторил Касимов с отчаянием.

– Я знаю, что с ней случилось, – Круглый выпустил струйку дыма, не сводя с Касимова своих свинцовых глаз. – Я знаю, что с ней произошло. Знаю, где она сейчас. Найди мне этого писаку-урода – и ты получишь всю информацию. Имя, место, обстоятельства, всё. Ты узнаешь правду. Ту самую, которую ты ищешь каждую ночь, глядя в потолок.

Тишина в зале стала абсолютной. Даже телевизор за барной стойкой будто выключили. Касимов сидел, не двигаясь, ощущая, как под ним рушится хлипкий мостик его профессиональной этики, его чести, всего того, что он считал правильным и разумным. По ту сторону пропасти стояла она – Правда. Та самая Правда, что съедала его изнутри все эти годы. Правда, которая не давала ему спать. Правда о Лиде. О том, куда она исчезла в тот солнечный день, так и не дойдя до их дачного домика.

Следователь смотрел на неподвижное лицо Круглого и видел в нём не криминального авторитета. Он видел в Круглом самого дьявола, предлагающего ему, Касимову, заключить сделку. И самое ужасное было в том, что дьявол этот предлагал единственное, что имело для Касимова настоящую ценность.

– Я… Мне нужно подумать, – тихо произнёс Касимов, поднимаясь. Ноги были ватными и едва держали его.

– Думай, – удивлённо буркнул Круглый, глядя на тлеющую сигарету. – Только долго не тяни. Мои ребята тоже ищут. Найдут этого урода без тебя – останешься ни с чем. Вернее, останешься один на один со своими догадками. Навечно.

Авторитет оторвал взгляд от сигареты и насмешливо посмотрел на следователя:

– Извиняй, Константин Егорыч, но я благотворительностью не занимаюсь.

Касимов молча кивнул и, не говоря больше ни слова, развернулся и побрёл к выходу. Его шаги гулко отдавались в пустом зале.

– Эй, следователь! – донеслось вдогонку Касимову. – Погоди! Тебя отвезут домой!

Касимов, не реагируя на окрик Круглого, молча толкнул дверь и вышел в холодную ночь.

7.

24 ноября 1994 г., Можайск, ОВД, 09:15

Утро не принесло облегчения. Оно приползло серой, промозглой мутью за окном, без солнца и даже без намёка на тепло. В прокуренном кабинете Касимова пахло сыростью, табаком и чем-то ещё – едва уловимым, кисловатым запахом, который, казалось, въелся в дерево пола после вчерашнего инцидента. Сам Касимов, сидевший за столом, казался его продолжением, пропитанным дымом и усталостью. Перед ним лежал чистый лист бумаги для протокола и раскрытая записная книжка. В пепельнице дымился очередной окурок «Примы».

Дверь открылась, и в кабинет вошел Гена Завадский. Он был в своей привычной курточке и потёртых джинсах, но сегодня его обычная весёлость куда-то испарилась и лицо его было серьёзным (даже озабоченным). Следом за ним, нерешительно переступив порог, вошёл молодой человек. Этим человеком был Алик Грачёв, выпускник химфака МГУ и по совместительству парень Алисы Кругловой. Алик выглядел не по-можайски – аккуратная стрижка, джинсы модного тёмно-синего оттенка (не дешёвая китайская подделка, а какие-то импортные – «фирма́», не хухры-мухры), чистая клетчатая рубашка и добротное пальто (тоже явно не из дешёвых). Его лицо было бледным, а глаза красными, будто он не спал всю ночь. Однако от профессионального взгляда Касимова не укрылся тот факт, что в этой бледности была какая-то неестественная, отрепетированная скорбь.

Алик нервно оглядел кабинет – сто лет немытое окно, бюстик Дзержинского, календарь с девушкой в бикини. Алик поморщился, а затем его взгляд скользнул по Касимову. Во взгляде парня читалось нескрываемое опасение.

«Чего это он нервничает? – подумалось Касимову. – Боится чего-то? Или кого-то? Меня?».

– Присаживайся, – буркнул Касимов, едва заметным кивком головы указывая на стул, стоящий по другую сторону его рабочего стола.

Алик, помявшись, опустился на стул напротив, сложив руки на коленях. Гена молча пристроился на деревянном стульчике в углу, закинув ногу на ногу, и принялся изучать свои ботинки с таким усердием, словно он видел их впервые в жизни.

– Имя, фамилия, отчество, дата рождения, – монотонно начал Касимов, зажигая новую сигарету от старого окурка.

– Грачёв Альберт Равильевич, двенадцатое марта, одна тысяча девятьсот семидесятый год, – тихо, но чётко ответил парень.

– Догадываешься, зачем вызвал? – массируя виски, равнодушно произнёс следователь.

– Алиса… – голос Алика дрогнул. Он отвёл взгляд, уставившись на графин с водой на столе, в котором плавала мёртвая муха. – Мы… мы виделись в последний раз на вечеринке. У Даши.

– У какой Даши? – последовал новый вопрос.

– У Даши Ветровой, её подруги. В Москве.

– Когда?

– Позавчера. Вечером. Мы… мы тогда поссорились, – Алик замялся, покусывая нижнюю губу.

– Из-за чего? – Касимов выпустил струйку дыма в сторону, не сводя своих выцветших глаз с парня.

– Да ерунда какая-то, честное слово, господин следователь…

– Товарищ.

Алик непонимающе вытаращил глаза на Касимова.

– Товарищ следователь, – поправил Касимов парня. – Нужно говорить – товарищ следователь.

– А, ну да, прошу прощения, товарищ следователь, – торопливо исправился Алик. – Так вот, насчёт ссоры. Она начала флиртовать с каким-то типом, я сделал ей замечание… Она сказала, что я ей не указ, что я для неё никто… В общем, я не стал скандалить, собрался и ушёл. Всё.

От внимания Касимова не ускользнул один факт: парень говорил слишком гладко, словно зачитывал заученную роль, которую перед этим несколько раз отрепетировал.

– И больше ты её не видел? – уточнил следователь, делая пометку в протоколе.

– Нет. Живую – нет, – Алик сглотнул, а его глаза блеснули, будто сейчас из них хлынут слёзы (но слёзы так и не хлынули).

Касимов помолчал, давя окурок в переполненной пепельнице. Потом спросил, глядя будто бы сквозь Алика:

– Алиса училась в ИнЯзе, да?

На лице Алика мелькнуло лёгкое замешательство. Он явно не ожидал этого вопроса.

– Да… – осторожно ответил он. – Но… её отчислили. Месяц назад. За неуспеваемость и прогулы.

– Отец знал?

– Нет! – ответил Алик слишком быстро и горячо. – Она боялась ему говорить. Борис Михайлович… он очень строгий. Она продолжала жить в Москве, у Даши. Родители Даши в длительной командировке, в Латинской Америке, кажется. Так что квартира была в их распоряжении.

– Ты с Кругловым был знаком?

– Лично – нет. Но я знал… знаю, что он из этих… – Алик замялся, подбирая нужное слово.

– Ну авторитетный человек, в общем, – подсказал Гена.

Алик согласно кивнул, но промолчал.

Касимов тоже молчал, делая какие-то пометки в протоколе. «Да, не густо, – подумал он. – Никаких зацепок». Информация стекалась, как грязная вода в канализацию – вроде, и фактов много, а ничего по-настоящему полезного нет. Ссора на вечеринке. Отчисление из института, скрываемое от отца-авторитета. Квартира в Москве, где можно было пропасть без вести на несколько дней, и никто бы не хватился.

– На этом всё? – робко спросил Алик, нарушив затянувшуюся тишину.

– Пока да. Из Москвы никуда не уезжай. Могут возникнуть ещё вопросы, – Касимов отодвинул от себя протокол допроса. – Вот здесь подпиши и – свободен.

Алик торопливо поставил свою подпись, кивнул, поднялся и, не глядя ни на кого, выбежал из кабинета. Дверь за Аликом закрылась. В кабинете повисла тишина, нарушаемая лишь отдалённым городским гулом за окном да сопением Гены в углу.

– Ну что? – наконец, подал голос Гена. – Как тебе наш химик?

Касимов молча достал пачку «Примы», вытащил последнюю сигарету, смял пустую пачку и швырнул её в урну. Прикурив сигарету, Касимов задумчиво уставился на настенный календарь и блондинку на нём.

– Гладкий, как жопа младенца, этот Алик, – сам же и ответил на свой вопрос Гена, вставая со стула и прохаживаясь по кабинету. – Слишком уж всё красиво и складно получается: поссорились, ушёл, а наутро – труп. И знаешь, что меня смущает? – Гена остановился, упёрся руками в стол и пристально поглядел на Касимова.

– Что?

– В этот раз никаких листов не было. Ни одной бумажки твоего психованного писаки. А он же их всегда оставлял, как визитку. Помнишь, Зоя сказала? Не мог же он в этот раз банально забыть написать текст?

Касимов смотрел на тлеющий кончик сигареты. Он понял, к чему клонит Гена, и эта мысль показалась ему здравой. Версия о том, что Алик мог убить Алису в порыве ревности, а потом попытаться списать всё на маньяка, имитировав его почерк, но не сумев подделать главное (его «литературу»), имела право на жизнь. Об убийствах знали многие, о рукописях маньяка – только члены следственной группы. Алик (если это, конечно, был он) убил Алису, решил «закосить» под маньяка, но рядом с трупом не оставил никаких текстов по той простой причине, что он банально не знал о том, что таковые должны там быть. Версия, в принципе, рабочая – рассудил следователь.

– Будем копать в эту сторону, – безразлично сказал Касимов.

Гена покачал головой, потом вдруг сморщил нос и с недоумением огляделся.

– Слушай, Костя, а чем у тебя здесь воняет, я не пойму? – он понюхал воздух. – То ли кислятиной, то ли ещё чем-то…

Касимов медленно поднял на него взгляд. В его глазах не было ни смущения, ни раздражения. Лишь плоская и усталая ирония.

– Тебе лучше не знать, Геныч, – он сделал небольшую паузу и снова затянулся. – Просто поверь мне на слово.

Гена посмотрел на него, на грязный пол возле стола, на бледное и болезненное лицо следователя и что-то понял. Или решил, что понял. Он хмыкнул и, больше ничего не говоря, развернулся и вышел из кабинета, оставив Касимова наедине с кислым запахом вчерашнего приключения и новыми, ещё более мутными и неприятными догадками.

8.

24 ноября 1994 г., Можайск, подъезд дома Касимова, 22:13

День, протянувшийся подобно бесконечной серой резинке от старых трусов, порвался, и его обрывки повисли на душе тяжким и липким грузом. Касимов брёл от ОВД до своего дома пешком, бросив свою красную «шестёрку» у отдела, хотя шёл холодный, пронизывающий дождь вперемешку с мокрым снегом. Ему нужно было это – физическое напряжение, ледяные капли по лицу, хоть какое-то ощущение, кроме той умственной тошноты, что преследовала его с утра. Подошвы его ботинок шлёпали по лужам, разбрызгивая грязную воду. Ветер гулял по пустынным улицам. Огни окон в панельных пятиэтажках казались такими же тусклыми и безразличными, как и всё в этом городе.

Касимов вошёл в свой подъезд, пахнущий кошачьей мочой, вареной капустой и сыростью. Дежурный свет от лампочки под потолком, давно покрывшейся чёрным налётом, отбрасывал жёлтые, больные пятна на обшарпанные стены. Он уже потянулся к ключам, мысленно представляя себе тишину пустой квартиры и неизбежный разговор с Наташей, который снова закончится ничем, как вдруг его взгляд упал на почтовый ящик.

Он был старый, железный, с ржавой решёткой и табличкой «Кв. 11», на которой царапинами было выведено чьё-то глупое «Лена + Коля = любовь». Что-то белело внутри, резко контрастируя с темнотой. Не квитанции за квартиру, не рекламные листовки «МММ», которые уже давно не раскидывали. Конверт.

Касимов замер. Рука сама потянулась к ящику. Он был не заперт. Конверт лежал там один. Белый. Без марки и без адреса. Только его фамилия, напечатанная на машинке: «Касимову».

Ледяная игла пронзила его от затылка до копчика. Он резко огляделся. Подъезд был пуст. Лишь сверху доносились приглушенные звуки телевизора – кто-то смотрел программу вечерних новостей на НТВ.

Касимов вынул конверт. На ощупь тот был плотный, чуть шершавый. Без раздумий он резко вскрыл его. Внутри лежал один-единственный лист бумаги, сложенный втрое. Бумага была обычной, советской, желтоватого оттенка, из тех, что используют в канцеляриях. Текст был отпечатан на механической пишущей машинке. Буквы в некоторых местах пропечатаны неравномерно, кое-где чернильная лента пропустила удар, оставив бледный след.

Касимов, не двигаясь с места, поднёс лист ближе к глазам, вглядываясь в строчки в тусклом свете подъездной лампы. И начал читать, сначала про себя, а потом, сам не зная зачем, шёпотом, будто заклинание:

«Вода приняла её, как мать принимает заблудшее дитя. Сначала – борьба, пузыри, судороги. Потом – тишина. И лишь тогда, когда жизнь окончательно покинула её глаза, я позволил себе прикоснуться к ним с истинной, хирургической целью. Чтобы высвободить душу. Чтобы стереть личность. Чтобы…».

Касимов резко замолчал и опустил руку, не в силах читать дальше. Бумага затрепетала в его пальцах. Он почувствовал, как по спине бегут мурашки, а в горле встаёт знакомый, кислый ком. Это был тот самый текст. Тот самый авторский стиль. Та самая «литература», которую он, убийца, оставлял на местах своих преступлений. Да, извращённая, больная, но… литература. И этот авторский стиль, эта претензия на глубокомыслие резанули следователя куда острее, чем самое детальное протокольное описание расчленёнки (коей он на своём веку повидал немало).

Вот она, рукопись, повествующая о последних мгновениях Алисы Кругловой. А это значит, что к убийству Алисы причастен именно их маньяк, а Алик не имеет к этому никакого отношения.