Читать книгу Малые дети - Павел Игоревич Недельсон - Страница 1

Глава 1

Возвращаться в Петербург было нелегко. Не то чтобы возврат этот сулил какую-то проблему для меня, возвращаться домой приятно и на душе обычно радость, но в этот раз было как-то грустно, что ли, серо на душе. Четыре года провёл я в Европе по делам своим, не имеющим, в принципе, ничего общего с моим повествованием.

Возврат же мой, связан, от части, с письмом от брата моего Костина В.М., помещиком из Петербурга, но о нём позже. Ещё в Дрездене, перед отправкой с вокзала, я решил, что никому не сообщу дату своего приезда, и хотел вернуться в Петербург инкогнито, ещё и потому, что никого не хотел обременять, т.к. жить мне в России было не где, хоть брат и сказал, чтобы я об этом не смел думать, и что он приютит меня хоть на сколько не будь времени. И дело даже не в брате моём, которого я люблю и уважаю, с которым нас много чего связывало в наших молодых ещё жизнях. Но более я не хотел обременять тётушку и дядю (мать и отца Костина В.М) жившие тут же с братом, и которых я тоже любил и уважал.

Вообще стоит сказать несколько слов о семействе этом, Костиных. Отец, уже шестидесяти семи лет, был отставной капитан, нраву и характеру был он, как и полагается всем военным в России, строгий, сильный, попрёков к себе не допускающий, любящий прямоту и ненавидевший ложь. С годами, уже утративший своё место в светской жизни, не сказать, что совсем уж забыли, его стали реже приглашать на балы, вечеринки и танцы. Он сам отошёл от этого за неимением желания, и более уж от своего возрасту, ушёл на покой, оставив за собой, в общем-то, приятное мнение в высших, так сказать, кругах. « Это дело молодых » – так говорил старый капитан, и не менял своего решения оставаться дома и помогать сыну вести дела его при усадьбе. Занимался он в основном подбитием счетов, проверки целостности хозяйства, и следил, чтобы крестьяне не занимались любимым делом всех низших сословий, а именно – воровством.

Воровство же вообще не любил, и не дозволял, да и сам во всю жизнь не украл не то что и копейки, но даже баранку в детстве не взявший без спросу у матери, оставившей случайно на столе и не убравшей их в комод. По этому поводу случился даже раз один анекдот, с которого и прекратилось воровство во дворе его, а дело было так. Жил на ту пору, и до сих пор живущий, кулак один Алёшка. Славный малый, работающий за десятерых, устали не знал, за что и заслужил доверие у своих хозяев. Но, как это водиться у человека русского, простого, как наш Алёшка, не бывает всё так хорошо. Вообще ум русского мужика, и дух русского мужика – совсем разные вещи. Наш человек более думает душой, нежели головой. Был же падок Алёшка на водочку, и гулять душой, и угощать всех, если была такая возможность, и был не скуп, большой души и нараспашку.

Кажется, в тот день был какой-то праздник, не могу вспомнить какой, но что-то связанное со сбором урожая, или что-то в этом роде. Алёшка, т. к. был старшим при усадьбе, зашёл было в дом, а ему это позволялось, отчитаться за сбор и погрузку урожая, да не застал никого дома. Уже выходя из сеней, на глаза ему попалась пачка червонцев, количеством штук в двадцати, оставленной старым капитаном по случайности на комоде. То была плата рабочим наёмникам за покос сена, оплата которая должна была состояться на днях. Не зная таких денег, Лёшку, как он сам потом выразился, бес попутал. Взял одну кредитку и был таков.

Не стану описывать все похождения Алёшки в этот день, но праздник у него удался, и так как мы знаем уже о душе его широкой, более чем половина рабочего двора праздновала вместе с ним. Не стоит говорить и о последствиях. О сгоревших стогах сена, о сбежавших со двора трёх откормленных свиней, и как ловили потом их по всему селу всю неделю, о перевёрнутой в грязь телеги с зерном. Вообще, убытки были значительны. Узнав об этом, старый капитан решил дело по своему и решительно, по военному (чтоб всем в наказ было), и на показ при всём дворе, высек Лёшку розгами. Неделю лежал и не вставал бедолага от боли, но не только не обозлился Лёшка на капитана, но ещё и более стал уважать его за это. С тех самых пор и прекратилось всё воровство, и даже которое и не всплыло бы, всё прекратилось. Пока это всё что можно сказать о старом капитане, более для того чтоб читатель мой мог составить хоть какое ни будь представление о нём, но в дальнейшем я постараюсь более дополнить полную картину его.

Прежде чем описать мою тётушку, хотелось бы сказать несколько слов об Алёшке, пока речь хоть немного его затронула, и образ его в глазах ваших не укоренился окончательно.

Вообще Алёшку можно описать как « потомственный батрак ». Отец был, мать, и даже старший брат его были батраками. Семью свою он помнил плохо и нехотя, и уже в четырнадцать лет покинул хозяйскую усадьбу за « счастием своим ». Отец и мать не то чтобы не любили его, но больше времени уделяли старшему брату его Дмитрию. Это и толкнуло его распрощаться и уйти от семейства своего. Семейство его в моём рассказе на этом заканчивает свою роль, т. к. оно не будет упомянуто далее. Вернёмся всё-таки к Алёшке.

В четырнадцать лет, как было описано выше, он покинул свою семью, и ушёл из Г – ой губернии скитаться и искать « счастия своего ». В общем, чтобы не затягивать с повествованием, стоит сказать, что скитания его были не совсем удачные, были и времена, когда приходилось спать ему прямо под открытым небом, не есть пищу по трём дням, и ходить босым. Работу давали ему нехотя, поэтому заработать лишних копеек ему удавалось редко. За беды свои в жизни он и нажил себе характер твёрдый и смиренный.

Так прошло скитание его почти год, пока он не нашёл работу в хозяйстве брата моего, где и оценили характер и труд его. На этом закончим описание Алёшки, т. к. в рассказе дальше он сыграет свою роль, и ещё дополниться образ его. Но теперь дальше.

Тётушку свою я постараюсь описать тоже довольно быстро, лишь для образу в рассказе моём. Высокого росту женщина, шестидесяти пяти лет, и стоит сказать, что никогда не выглядела она на свои года, а скорее младше лет на десять. Нраву была строгого, но всегда милая и добрая по отношению ко всем кто ей дорог.

Прожив с капитаном около пятидесяти лет, нажила в своём характере черты, не свойственные ей по молодости, а именно стойкость и смирение. Чуть свет – заря, Любовь Павловна уже стряпала пирожки, ставила супы, бульоны, квасы, рубила кур, успевала и по огороду. Вообще можно сказать, женщина была хозяйственной до обожания. Кухарок не допускала к готовке для « своих », и даже горничные с боем выбивали у неё уборку дома, мотивируя это тем, что « – Не гоже, боярыня, вам полы месть, хлеб наш забирать ».

Всю супружескую жизнь прожила она так, и, как говориться, отдала себя всю супругу. Муж, впрочем, это ценил и уважал. Стоит сказать и о складе ума её, тоне говорить и выражать правильные мысли, и где надо помочь советом, и где надо – мудрость показать, но и где надо – наказать тоже могла. Во дворе её все любили и уважали, и где-то даже побаивались, т.к. любила справедливость, и жила по совести.

В общем, как бы мне не хотелось описывать супругов Костиных, но надо все-таки переходить к основному рассказу, ведь описывать ещё будет много кого, да и чтобы вы, читатели, не слишком загрустили от всей моей писанины. Перейдём же к одному из главных героев рассказа – брату Костину В.М.

Глава 2

Давеча я уже упоминал, что в России жить мне было негде. Это не совсем так, так как родословная наша очень большая и гостеприимная, и в случаи чего я бы мог воспользоваться этим гостеприимством, но, как я уже говорил, я никого не хотел обременять, да и брат настаивал, чтоб я непременно поселился у него. Вскользь стоит рассказать, что не далеко от Петербурга, в двух верстах, есть не большое имение душ в двести, которое принадлежит моей матери, и с которой я, опишу в будущем всю ситуацию, с некоторых пор нахожусь в ссоре, и приехать к ней и остаться у неё не могу. Стоит добавить и о трёх братьях моих родных (Костин В.М был мне братом троюродным), которых жизнь, по судьбе нашей, раскидала по всей необъятной России, с которыми, к слову, мы держим письменную связь. Итак, к делу.

По приезду моему в вокзал, я был удивлён тем что, выходя из него, увидел, что меня встречает Костин В.М., хотя, как говорил уже, что из Германии уезжал инкогнито, и в письме моём отвечал ему, что точную дату не могу назвать. Как он узнал это, до сих пор остаётся загадкой для меня, но всё же приятно было увидеть родное лицо спустя столько лет.

– Ну, здравствуй, Князь Павлов, – сказал он мне при встрече, и мы крепко обнялись. ( Скажу сразу, что лет с четырнадцати моих, меня все начали называть именно так, как вы сейчас слышали, хотя к князьям я рода не имею, скорее это просто шутка или что-то вроде, но она укоренилась и все меня в нашем семействе так и звали – Князь Павлов.)

– И тебе здравствуй, Виталий Михайлович, – и оба стали мы похлопывать и рассматривать друг друга, кто как изменился за это время.

– Ну, полно, полно, – начал он,– Как дорога? Устал, поди, в поезде шататься? А? Ха-ха! – засмеялся он басом.

– Дорога хорошо, я почти спал всё время. Слушай, ну вот как ты изменился? Вырос то как, весь в мать! И возмужал.

– Ну, вырос, не вырос, но возмужал, – засмеялся он.

– Скажи мне, брат, что за срочность была такая в письме? Что случилось?

– Это после, Князь мой Павлов, после, а теперь надо бы отдохнуть с дороги, да и голодный ты, я вижу. Устроимся дома, а там и потолкуем. Мать моя всё спрашивала за тебя, когда да когда, мол, приедет. Утешь старушку видом-то своим, а дела подождут, после, после… – сказал он, и мы пошли к извозчику.

Мы сели в коляску и поехали в имение Костиных. По дороге меня одолевали странные мысли, что будто я и не уезжал от сюда вовсе. Всё было в точности так же, как и четыре года назад, за исключением новых построек и торговых путей.

Надо сказать, что на ту пору Петербург пережил не большой кризис, и испытывал нехватку людей и самого необходимого для их жизни. По приезду моему как раз и было время, когда он начал выходить из своей неблагоприятной ситуации, и после долгих лет обсуждений, на конец, заключил сделку с Европой на поставку товаров из заграницы и отгрузкой нашего промысла в неё же.

Это было видно по городской суете, в особенности в портах, куда начали съезжаться купцы со всех близлежащих провинций, чтобы продать свой товар, или же купить импортный, и продать его, чем и наживались на свою жизнь.

Мы ехали и о чем-то говорили всю дорогу, вспоминали былые времена, смеялись и не могли наговориться и наглядеться друг на друга. Уже выезжая почти на окраину города, где и было их имение, я вдруг в дороге увидел знакомую до боли девушку, и только спустя некоторое время узнал в ней жену брата моего, госпожу Костину Татьяну Александровну.

– Слушай, Виталий, мне показалось или я видел жену твою, Татьяну? Она шла не далеко от рынка. Может, остановимся и подберём её?

– Ну, нет, голубчик, вот это то и есть моя проблема. Это то и есть спешка в моём письме. С некоторых пор Татьяна уже не Костина, а собирается быть Бураковой. Но об этом позже, не хочется загружать тебя своей проблемой с дороги. Отдохнёшь, а там и потолкуем.

Вид у него при упоминании Татьяны был задумчивый, и даже немного грозный, поэтому я не стал настаивать, и решил подождать: всему своё время. Остаток пути мы провели почти молча, лишь изредка задавая вопросы или отвечая на них же, так сильно его зацепила весть о Татьяне.

Глава 3

К слову о брате. Росту он был действительно в мать, и даже выше, почти три аршина в высоту, худощав, но не худ, скорее мускулистый. Вид имел не то что бы красавец, но далеко и не уродлив, он входил в число тех мужиков, которые влюбляли в себя, как бы это сказать, не сразу, а постепенно, как будто вы сначала присматриваетесь, и постепенно начинаете видеть душу его, прямую душу, возможно, и красивую внутреннюю его сущность. Глаза его были большие, голубые, нос прямой, немного великоватый, широкий рот его носил ряд идеально ровных зубов, немного желтоватых, лицо смуглое, с длинными волосами и обычно был с бакенбардами.

Характеру он был в меру горделивому, имел своё мнение, и стоял за него до конца. Если же в споре вам удавалось, хоть немного, привести фактов, опровергавших его мнения, тот час же соглашался и переставал вести спор, переводя всё в юмор, чтобы не поставить ни себя, ни оппонента в неловкое положение.

Был он работящим, и вместе со всеми своими рабочими выходил работать в поля, амбары, на погрузку и отгрузку, вообще, работы не боялся, а даже любил, за что весь батрак его уважал, и принимали в нём истинного хозяина. Был справедлив во всём, не разделяя ранга и положения между людьми своими. В других имениях его знали как порядочного, и так же уважали, приходили за советом, делились переживаниями, и никому он не отказывал.

Имение его, унаследованное и переданное ему от отца его, было в триста душ по векселю, а без него и того больше. При дворе же были: два ангара с зерном, конюшня на пятнадцать голов, один свинарник на шестьдесят голов, курятник, свыше, чем четыреста голов, псарня, с десятью охотничьими собаками, и, собственно, дом. При личной прислуге были именно: псарь, кухарка, две домработницы, дворник, сторож, писарь, счетовод, одна нянечка и Алёшка, заправляющий всем хозяйством.

Уже подъезжая к имению, я обратил внимание на то, как изменилось оно за те четыре года, что меня не было в России. Ухоженные поля были вспаханы аккуратно, грядки шли одна к одной, стога сена были сложены в один ряд, а не в разброс, как это бывает у ленивого русского мужика. Сенокосцы шли в идеальный ряд, что даже глаз любовался, глядя на них, за ними, не менее привлекательней, шли женщины и собирали пшеницу в аккуратные снопы, весело смеясь и подтрунивая друг над другом. Вся эта картина вызывала какое-то умиление, на душе становилось спокойно, тихо как-то, как будто и не было никаких проблем, забот, всё шло своим чередом, как будто это и был смысл жизни, равновесие, если хотите. Всё это, глядя на них, вызывало желание снять рубаху и пойти в поле и пахать вместе с ними. Улыбаясь, смеясь, не боясь жары или дождя, и быть частью их, смиренных, спокойных, беззаботных, не думающих о деньгах и наживе. Русский дух, истинный, который свойственен только русскому человеку, обитал в этой картине, и ничего не могло изменить их, кроме желания закончить этот трудный день, и пойти домой, к семье, друзьям, родным, а по вечеру петь песни, сидя во дворах, и играя на гармони, беззаботно, весело. Именно это и была жизнь, настоящая, не искусственная, дарящая человеку всё, что может дать, в полной мере, и радуясь вместе с ними.

Всё это вызывало у меня чувство гордости за Россию, и русского человека вообще. Прожив в Европе некоторое время, начинаешь привыкать к их нравам и правилам. Ты не то что забываешь в душе свой дух России, но как бы откладываешь его, смиряешься, начинаешь думать и говорить как они, и, пожалуй, что можно к этому всему привыкнуть и забыть свою родину, свои принципы, свой дух даже, если хотите. Но чувство, искреннее чувство, при виде чистой души человека нашего, не осрамлённого, сколько бы времени вы не провели за границей, вдали от дома, ощущая в душе своей какую-то тоску, и не находя ответа на эту тоску, как вдруг всё развеется и найдётся ответ, глядя на эти бескрайние поля, леса и небо, не свойственное ни одним другим, как кроме родины нашей не объятой, чистой. Ни кому не понять этого, как кроме нашего человека.

Всё это вызвало у меня именно это чувство, уже почти похороненное в душе моей, и в миг возвратившееся и возродившееся, при виде этой картины.

Глава 4

Встретили меня хорошо. Тётушка действительно рада была видеть меня, всё спрашивала, охала и не могла наглядеться на меня. Дядюшка, как и ожидалось, встретил меня так, будто я и не уезжал вовсе, а ушёл от них как будто бы и вчера, общался просто, всё рассказывая за имение их, и даже намекал на штофчик коньяку, аргументируя тем, что « – Сам делал, и нигде больше не попробуешь такого, разве что пойла всякого, что Алёшка пьёт », и даже пришлось опрокинуть две, три рюмки, ибо спорить бесполезно.

Меня разместили в моей старой комнате, высокой, меблированной комодом, столом и двумя стульями, имевшего вид не нового, но добротного, отбитого кожей дивана, кое-где потёртого, кровать и уборная комната. Марфа, домработница, к моему приезду успела постлать простыни, взбить подушки и прибрать комнату к моему приходу. Разместившись и разобрав частично вещи, Марфа сообщила мне, что меня ждут к столу и что обед готов.

Не могу описать радости от тётушкиной стряпни, и описать мне будет трудно, что почувствовал я, увидав яства на столе, а именно: кулебяки, щи, дышащие паром, стерлядка и разносолы, а чего стоили тётушкины пельмени из парной телятины, рябчики, разные соуса и гарниры. Вообще же, во всей Европе, да и в мире целом, не готовят лучше, чем русская женщина, отдающая любовь и частичку души в свои блюда. Да все блюда и не опишешь.

Отобедав и наговорившись вдоволь, мы с братом решили прогуляться до озера, недалеко от дома, до нашей беседки, которую мы смастерили сами ещё в юношестве нашем, и проводившие в ней, бывало, и по трём дням, ночуя и разговаривая почти до самого утра. Тётя с дядей знали эту нашу слабость к беседке, и постоянно посылали к нам Марфу с обедом, и удостовериться, что всё с нами хорошо.

С собой мы взяли удила, и, накопав червей, отправились в путь. Идти было недалеко, за полем, где работали люди.

– Всегда-то матушка стряпни такой наготовит к твоему приезду, аж залюбуешься! И дичь, и рыба, ха, – смеялся он, – то у нас так только по праздникам, ну да это будет. Рада она, что ты приехал, и это хорошо, может поправиться, а то захворала что-то, ну да опустим это. Как там Европа-то? Скучал, поди, по землям нашим?

– Скучал, конечно, но как-то и привык, что ли, а тут как приехал, так и ахнул, открылось всё, и возвращаться не хочется, а дела ещё есть. Я уж подумываю бросить всё, и вернуться обратно…

– Это дело хорошее, – перебил он меня,– и пристроим, и поможем на первое время, Бог даст, и всё устроиться. Тут, брат, мне думается, и думать не чего. Чего здесь нет, что есть там? Всё есть, и даже больше. А природа? А? А леса и водоёмы? Э, брат, не о том говорим, ты думать думай, но решайся, пропащая душа твоя, ха-ха, – смеялся он.– А! Вот и беседка наша! Как есть говорю, ничего, слышишь? Ни-че-го не поменял с тех времён, всё как есть, так сказать, для ностальгии, что ли…

– Да, ничего не изменилось… – сказал я, смотря на нашу беседку, и чувство радости, тепла и воспоминаний о прошлом, нахлынули и успокоили меня.

Беседка была пять аршин в длину, и четыре в ширину. Шесть столбов, дубовых, массивных, держали уже старую, но не сдающуюся и борющуюся с ветрами и снегами, крышу. Перила выгорели на солнце, но вода и ветер сгладили их и закруглили, придав вид антикварный, сохранив текстуру дерева.

Начало беседки стояло на берегу, как бы почти и не в половину. Остальная, и большая часть её, как – бы висела над водой, стоя на двух столбах, аршинов пять над водой, что придавало вид поразительный, и, стоя на ней, и смотря вдаль на озеро, складывалось впечатление что, будто бы ты летишь, паришь над водной гладью.

Всё это далось нам большим трудом в детстве, столько сил, нервов и ссор мы пережили, строя эту роковую беседку, а именно роковую, о чем будет написано много далее.

Мы вошли в беседку, и начали располагаться. На столе стоял коньяк и две рюмки, холодная говядина для закуски. В очаге, мирно и потрескивая, горел огонь, приглашая сесть к нему, и обогреться после вечерней прохлады сентября.

Мы достали наши удочки, насадили червя, выпили по рюмочке коньячку, и сели рыбачить.

– Дело-то моё, вот какое, – начал он, – оно, можно сказать, имеет личный характер, и связан с детьми моими, Максимом и Милославой.

– Двойняшки! Точно! И как это я забыл за племянников? Это всё от тяжёлой дороги и усталости, уж прости меня. – Сказал я.

– Ну, полноте, я это всё понимаю, потому и не грешу на твою забывчивую голову, – смеялся он, смотря хитрыми глазами.

– Я ведь и подарки для них специально привёз. Максимке куклу фарфоровую, военную, а Милославке платьев всяких. И как же я позабыл? Эх, голова, голова….

– Ну да это второстепенно, Бог даст, свидишься и передашь.

– Но где они? Почему их не было дома?

– То-то и оно, что не было. Я уж сам их не вижу с лихвой уж год почти, – взгляд его вдруг принял вид мрачный, и задумчивый, – Татьяна забрала их, и не хочет даже, чтобы мы виделись. Ты только представь! Собственных детей! Законы, чтоб их всех…

– Да как же так? Вы с Татьяной были неразлучны! И свадьба, и приданное, ведь всё вместе, всё общее! Уж десять лет как вместе, что же могло произойти? – я был удивлён очень.

– А произошло вот что, братец: жили, жили, не тужили, да не всё хорошо-то должно всё заканчиваться, закономерность, что ли такая, чёрт её знает. Начал я подозревать Татьяну в связях с неким господином Бураковым, с год, эдак, назад. По имени не припомню, что-то толи Алексей, толи Пётр, ну, не помню и Бог с ним. На ту пору Татьяна моя, (уже не моя, это я так, к слову) ходила в департамент к отцу своему, брать кой какие дела его на дом, и помогала ему, таким образом, по службе. В эту-то пору и приехал этот Бураков к нам в Петербург из самой Москвы, толи по службе, толи на повышение, а ходить стал именно в этот же департамент. Уж не знаю что, но как-то у них там всё завертелось, заигралось, но стала Татьяна приходить домой позже…

– Да он же мерзавец! – перебил я его, – Его же на дуэль прямым ходом звать! За замужней женщиной ухаживать – это не по чести, брат Виталий мой Михайлович! – вспылил, было, я.

– Погоди, брат, не горячись, моё это горе, мой и выбор. Знать он мог и не знать, что замужняя, а вот она-то могла и не сказать, хотя должна была, как порядочная женщина. Всё это походило то на простой флирт, просто для игры, но всё это затянулось, и вот результат – детей не даёт, просит развода!

– М да, об этом-то я и не подумал. Так а в чём проблема дать его ей? – не понял я.

– А проблема в детях. Дать развод я готов, хоть бы и сейчас, но дело в том, что она хочет от меня пятьдесят тысяч рублей наличными, и тогда только даст мне видеться с детьми. Но не алчная же скотина я, чтоб не отдать ей этих денег, как ты подумал сейчас, вижу, что подумал, не переубеждай, но дело то не в этом. Денег таких у меня сейчас нет, может после сбора урожая и будут, да и перезанять я могу, благо со всеми в доброте живу в округе, но дело вот в чём. Отдав ей эти деньги, я лишь буду видится с детьми, ну раз в месяц, ну положим и раз в неделю, но я хочу по суду–то, у неё детей то взад воротить, к себе то есть, обратно, на совсем, понимаешь? Вижу, что понимаешь, по глазам вижу. Но и где уверенность, что я, отдав ей деньги, вообще не увижу их? Тоже вопрос, братец Князь мой Павлов, тоже вопрос…

– Никак не могу поверить, что Татьяна на это способна… Она… ну как же… ведь другой же человек был…

– Женщины, братец, коварные женщины. Такова их сущность, я думаю. И ведь не отдаст их не только потому, что любит, но и не любила бы если, то назло мне не отдала бы.

– Мы как будто про другую Татьяну говорим.

– То-то, что про ту, мою Татьяну, славную, милую, на веки сердце мне отдавшая, и клянущаяся мне же в этом.

– Дело это правое, но я не понимаю, как и чем я могу помочь тебе? Разве что советом…

– Совет, дело хорошее, но я вот о чём хотел просить тебя, а именно просить, умолять даже, если изволишь. Хотел просить, чтобы ты там, в городе, когда будешь, может чего и разузнаешь, с самой Татьяной, может с сестрицей нашей, Натальей? Я слышал, что они очень сблизились. Я бы может и не просил тебя, да они меня на пушечный выстрел не подпустят…

– Они? Сестра тоже? – перебил я.

– Это не важно, хотя и замешана Наташа тоже, но это в другой раз обсудим, пока о Татьяне. Ну что, сможешь выручить племянников, а?

– Не дави на детей, Виталь Михалыч, – заулыбался я, видя, что он подмигнул мне, упомянув детей в разговоре и давя на жалость.

– Полноте, брат! Ну, хоть бы и для меня, я с ума схожу, не зная, что они и как они там! – он принял вид раболепно-весёлый, говоря это.

– Конечно же, я не смогу отказать тебе, – ответил я, улыбаясь, – как что, я сразу в город, и по возможности узнаю про них как можно больше, да и сам, к тому же, я их давно не видал.

– Ну, спасибо, Павлов ты мой, утешил меня. Ну да опустим это на время, давай-ка по рюмочки, вот так, ох и хороша чертовка, сильна! А с сестрой мы не общаемся уж как полгода, но об этом потом, а пока давай-ка…. Стой…. Смотри! Клюёт, Князь, клюёт! Эвоно какой большой! Бери сачок, братец, тяни его, эх, уйдёт! Бери, бери! …

Так просидели мы чуть ли не до утра, как и раньше, говоря о звёздах, людях, и допив уж второй штоф коньяку. Заночевать решились тут же, подбросив в очаг дров, и укрывшись енотовыми шубами.

Приезд мой был отмечен как нельзя лучше.

Глава 5

Смех. Детский смех. Его не спутаешь ни с каким другим смехом.

Но откуда он? Откуда слышу я этот до боли знакомый смех? Эхом проносится весёлый смех, откуда-то сверху. А может снизу? Нет, нет, он с боку, он прямо передо мной. Кажется, можно вытянуть руку, и потрогать его, ощутить, осязать …. Но каждый раз он как будто бы отдаляется, стоит только попробовать до него дотянуться.

– Дядя Павлов, дядя Павлов, вы такой смешной, – слышу я сдвоенный голосок, весёлый, с насмешкой, но добрый и чистый смешок.

– Дядя, дядя, почему они это делают? Зачем?

– Я не знаю, деточки, но где вы?

– Мы тут, идите сюда, дядя… дядя …дя…. – смех отдаляется.

Опять тьма. Мрачная и непроглядная тьма, она как будто вязкая, её можно ощущать, и лишь в дали видны чьи-то силуэты.

– Это вы, деточки? – говорю я в пустоту.

Мы, мы, дядечка….– эхом отзываются голоса, – Зачем они это делают, дядя? Зачем? …

– Кто они, деточки?

– Они все, дядя, они все…. – дрожью ощущаю на себе голоса.

– Они как малые дети, дядя….

Вижу силуэт, и иду к нему, пытаюсь схватить, но не выходит, он как будто исчезает и появляется вновь.

– Ты сам….– басом отдаётся отдаленный голос со всех сторон, – ты сам виноват в этом….

– Кто вы? Покажитесь? – в испуге кричу я.

Тишина. Гробовая, могильная тишина. Звуки моего дыхания как бы поглощает этот мрак, и чувство страха нахлынуло на меня.

– ТЫ САМ!!! – голос резко кричит мне в лицо, как будто сама тьма, силуэт её даже, стоит прямо передо мной.

Я падаю во мрак, долго, медленно. Два силуэта как бы парят со мною вместе.

– Ты сам…. – появился силуэт лица бабушки и исчез.

– Ты сам…. – силуэт сестры тоже канул во тьму.

– Ты….

Я проснулся в холодном поту, чуть не лишившись возможности дышать, и жадно ища ртом воздух.

Что это было? Какой-то странный сон, что бы он значил? Наверное, я слишком много думал о детях, раз мне приснилось всё это в таком виде. Долго не мог я отойти от этого, всё думал и думал, как растолковать этот глупый сон, но ничего не шло в голову.