Читать книгу Какофония No.1 - Петер Верагут - Страница 1
ОглавлениеI
Всего один день – один день в офисе, и снова домой.
Должно быть, то же самое думает эмбрион перед выходом в свет: "всего одна жизнь, и снова в небытие"; а его гонят обратно в бытие отрабатывать какие-то грехи.
Но, кажется, профессиональных грехов у меня нет, во всяком случае память говорит, что их нет; огрехи были, но они давным-давно исправлены, а грехов не было, стало быть, бояться мне нечего – возвращение в офисное бытие мне не грозит.
А один день можно и потерпеть, тем более направлен он целиком и полностью на обустройство рабочего пространства в новом здании.
Главное, чтобы пространство не обустроилось в жизнь; чтобы один день не превратился в один день Ивана Денисовича.
Впрочем, для отвращения сей пагубы приложены все усилия, задействованы все средства.
Во-первых, вчерашний благополучный день со всем своим благополучием переведен в день сегодняшний, по крайней мере в моем сознании, ткань которого осталась целой и невредимой, не подвергнутой кроению ночи, после которой просыпаешься точно после операции, не зная из чего нынче состоишь.
Во-вторых, все мысли загнаны в одно место – совершенно плоское и совершенно замкнутое, где каждая мысль на виду, и совершенно изолированное от материального мира, в который мысли в силу цыганской своей сущности будут норовить пробраться, особенно неблагонадежные мысли, уж больно охочи они до разного рода материй.
В-третьих, тело мое и сознание помещены под купол, призванный отражать всевозможные казусы и случайности.
Никаких казусов! Никаких случайностей! Дом – офис – дом. От точки к точке по прямой.
Главное, не допустить искривления прямой, концы которой будут под действием циклической силы неумолимо друг к другу притягиваться, стремясь образовать круг – основу всего сущего на земле – чему будут рьяно способствовать сей основы рьяные приверженцы, апологеты цикличности, получающие особое, терапевтическое удовольствие от созерцания белок в колесе.
Не допустить колеса! Не допустить беличье существование!
В конце концов, можно и когти выпустить и зубы выставить! В конце концов, профессиональной ценности во мне достаточно, чтобы оказывать сопротивление.
Главное, во время сопротивления не расползтись по швам.
Впрочем, во избежание оного недоразумения самый обтягивающий наряд и выбран, хоть и неудобно в нем до жути.
Зато тело держит великолепно! а вместе с телом и дух.
Полагаю, что держит.
По крайней мере раньше держал.
Хороша, однако, подготовка к ответственному дню!
Подготовка, может, и не безупречна, зато защитные средства подобраны изумительно. Наряд пришелся впору. Чем не действие средств? Самое что ни на есть действие самого что ни на есть средства – купола, безукоризненно отразившего намечавшийся казус. Правда, пришлось заменить носки, но это сущий пустяк в сравнении с тем, что могло бы быть и что благополучно осталось в альтернативной реальности.
Эгида добротная, ничего не скажешь. Под такой эгидой нестрашно и во внешний мир выходить.
Тронулись, господа присяжные заседатели!
Газ, вода перекрыты. Окна заперты и занавешены. Свет погашен.
Тронулись.
Было бы неплохо обесточить все электроприборы до единого, но холодильник сему обесточивающему акту категорически воспрепятствует, хотя сверхчувствительных продуктов в нем нет, а те, что есть, запросто перенесут двенадцать теплых часов, и даже меньше, учитывая, что морозильный отсек потечет не сразу.
Но потечет!
Нет, холодильник обесточивать нельзя.
В конце концов, холодильник не утюг. Утюг же наряду с другими электроприборами лишен питания совершенно. Правда, утюга у меня нет. Но это не имеет ни малейшего значения, ни малейшего значения, когда остальные приборы обезврежены.
Тронулись, господа присяжные заседатели.
Не так резво, господа присяжные заседатели! С чувством, с толком, с расстановкой, отслеживая каждый шаг, каждую мысль, особенно мысль – предтечу всякого шага, по крайней мере должною ею быть – чему я намереваюсь самым неуклонным образом следовать, чтобы, ни дай боже, сойти с рельс, с которых сходить мне нельзя, ни в коем случае нельзя; сойду с рельс – пиши пропало: обратно на рельсы мне не встать, по крайней мере с ходу.
Куда же я, право, не обозрев лестничное пространство!
Кто-то в пространстве копошится…
То соседское дитя пытается совладать с портфелем, много больше и много мудренее его.
Не стоит дитю мешать, не стоит мешать реальности – чем меньше примесей, тем лучше.
… Таки совладало.
Тронулись.
Что это?
Еще один копошащийся?
На сей раз по другую сторону баррикады: он – за дверью, я – в глазке его двери.
Преимущество явно не на моей стороне.
На стороне глазка преимущество!
Куда же я без ключей-то! да еще оставив их в замочной скважине!
Благо, правая рука вовремя ощутила непривычную в себе пустоту.
И теперь ни в какую не хочет класть ключи в карман, полагая, что в ней им будет надежнее, ибо оплошавший однажды мозг, оплошает снова, положив, к примеру, ключи мимо кармана, и не заметив этого, что будет уже не дверной оплошностью, – хотя дверная оплошность тоже не сулит ничего хорошего, но по крайней мере ключи, торчащие из замочной скважины и сливающиеся с дверью во единое колоритное целое, оставляют надежду быть незамеченными, в отличие от ключей, лежащих на полу точно негр на снегу, и обрекающих на гибель весь организм, ибо куда организм без дома, без крова? ясное дело, не в райские кущи – чего правая рука, будучи повязана с организмом мертвой петлей, естественно, допустить не может.
Только не об организме она печется. Она печется исключительно и полностью о себе, думая исключительно и полностью о том, как бы позабавиться ключами, которыми забавляться ей не разрешал мозг, раз и навсегда ограничивший ее право на ключи запиранием-отпиранием двери и помещением ключей в карман. Никакого перебирания, подкидывания, никакого кручения, жонглирования, никакой вольности в выборе места хранения. Гвоздь – замок – карман – карман – замок – гвоздь. Простой замкнутый круг, в котором и слепой не оступится.
А правая рука не слепая. Правая рука существо самое что ни на есть зрячее, узревшее момент, когда мозг, будучи рассеян после бессонной ночи, имел неосторожность забыть ключи в замочной скважине, из-за чего тут же был обвинен правой рукой в недееспособности, разжалован и обобран – самым наглым образом обобран! собственною же десницей! Десница же ничтоже сумняшеся объявила, что отныне и во веки веков, аминь, она ключница, не успели остальные члены и глазом моргнуть.
За исключением левой руки.
Она не только моргнула глазом, она проследила весь путь перехода власти над ключами от мозга к деснице, и даже сделала выпад вперед, чтобы подхватить, как ей показалось, падающую связку.
Но ей показалось.
То правая рука нарочито громко звякнула ключами, обозначив тем самым свою над ними власть, дабы всяк сверчок знал свой шесток, и левой руке ничего не оставалось, как на свой шесток вернуться; в карман вернуться – вот куда! в котором левая рука вынуждена проводить большую часть времени, или висеть по шву точно кухонная утварь на крючке, ожидая, когда кому-нибудь из членов организма сея утварь понадобится.
Доля не из приятных, ничего не скажешь, особенно для честолюбивых; особенно для левой руки.
Извечно униженная и оскорбленная, извечно ущемленная и обделенная – всем, но не завистью и тщеславием – левая рука извечно желала правой контузию, ибо только так мыслила обратить на себя внимание мозга, который просто не мог бы не обратить внимание на левую руку, лишись он правой. Да он бы все силы положил на развитие левой руки, только бы вернуть себе десницу! – пусть и в лице шуйцы – чего левая рука жаждала пуще всего на свете, пуще колец и маникюра; равенства жаждала – вот что!
Когда-то жаждала.
Давно не жаждет.
Неудовлетворенное равенство выродилось в честолюбие.
Поэтому, когда правая рука завладела ключами, и металлический запах власти, дотоле далекий и недостижимый, коснулся и левой руки, она испытала такое вожделение к ключам, какое никогда прежде не испытывала, впала в такое подобострастие перед правой рукой, в какое никогда прежде не впадала, проявив поистине тартюфовскую породу. Она и чесала правую руку, и потирала, и чуть было не обхватила ее кулак, чтобы вместе донести ключи до кармана, но правая рука отпрянула и крепче стиснула пальцы – до судороги стиснула.
Учуяв судорогу, левая рука в один взмах подлетела к правой в надежде, что та не справится с мышечной болью и разожмет пальцы.
Но правая рука справилась. Жажда обладания сильнее боли.
Копошение за дверью стремительно набирает обороты, становясь возмущеннее, требовательнее, неровен час выхлестнет на площадку – на меня выхлестнет!
Уносить ноги, и немедленно!
Что это, право, за деятельность на лифт нашла? Ездит и ездит, никак угомониться не может.
Останавливать лифт на ходу нельзя, ни в коем случае нельзя, слишком велик риск нарваться на пассажиров.
Придется ждать.
Но как неудобно! как туго, тесно ждать под прицелом! кожа так и стягивается, мышцы хрястнут, конечности каменеют.
Окаменела и правая рука, и теперь ключи из нее ни за что не выманить.
И все же лучше в руке, чем в замочной скважине.
Что это? Тишина?
И вправду тишина.
Лифт замер. Копошение прекратилось.
Поразительное совпадение!
Подозрительное совпадение.
Не перед бурей ли затишье?
Однако не стоит давать мыслям шанс пробраться в материальный мир!
Мыслям, может, и не стоит, а вот лифту дорогу в материальный мир проложить не помешало бы, покуда дорогу ему не проложил кто-нибудь другой и в другой мир.
Главное, прокладывать дорогу так, чтобы она нигде не петляла, и лифт по ней следовал беспрерывно – от депо до меня – не делая по пути остановок.
Раньше надо было прокладывать! до вызова лифта.
И нечего елозить ластиком по нарисованной реальности! Реальность состоялась.
И состоялась не в мою пользу – лифт проехал мимо, взяв на два этажа выше, и теперь едет обратно; ко мне едет!
В укрытие! сей же миг в укрытие!
Не вниз! наверх! – в верхний пролет – человеческий глаз в первую очередь обозревает низы, только потом устремляется к горним высям, к моменту же когда глаз, проштудировав низы, двинется наверх, я проштудирую внутренность лифта и в случае ее наполненности шагну в мертвую зону – зону недосягаемости для обозревающего ока; ежели лифт окажется порожним…
Быстрее! покуда не захлопнулись створки лифта.
Мать честная!..
Таки пробрались в реальность! таки реальность покорежили…
И что мне теперь с покореженной реальностью делать? Каким Макаром выправлять?
Макар здесь явно не поможет, здесь нужен лифтер.
Где же взять лифтера? из какой конуры вытравить?
Из лифтовой – из какой же еще!
Где же она, лифтовая конура?
Слишком много вопросов – слишком много вопросов на одну человеческую голову.
А мозг ликует. Мозг трепещет.
Не от обилия вопросов! от разрешившейся мести, пусть и не силами мозга, силами случайности, но разрешившейся – правая рука оплошала, отныне и вовеки веков, аминь, ключи в полном распоряжении его величества головного мозга.
В полном распоряжении шахты лифта они – вот где! и извлечь их оттуда может только лифтер.
Или крысы.
Но я не гамельнский крысолов! крысы под мою дудочку плясать не будут!
Да и дудочки у меня нет.
И свистеть я не умею.
Остается лифтер.
Что это?
Где-то отворяется дверь?
Прямо надо мной отворяется!
Нажимается кнопка лифта.
Раз.
Второй.
Третий.
Лифт безмолвен. Лифт недвижим.
Оно и неудивительно, оно и понятно – ведь лифт оккупирован мной! да с каким выражением оккупирован! – с выражением защитников окружающей среды, распростирающих тела пред танками и минометами, только мое тело распростерлось поперек лифта и без каких-либо убеждений, единственно по зову батюшки-рефлекса, выбросившего левую руку на кнопочную панель, чтобы та зажала кнопку "стоп", застолбив тем самым лифт, чтобы…
А вот и убеждения вырисовываются.
… чтобы, ни дай боже, кто-нибудь лифт у меня увел – увел, спустился в шахту, завладел моими ключами, проник в мой дом; стал мною!
Не отпускать лифт! ни в коем случае не отпускать! несмотря на крайне неудобную позу, которая, кстати говоря, является несколько преувеличенной, и которую не помешало бы несколько преуменьшить, убрав правые конечности с правой створки лифта, которую они с таким усердием держат, особенно правая рука, вцепившаяся в створку до белизны пальцев, – видно, осознала свой грех и решила в срочном порядке его исправить, покуда поверх одного греха не наросли точно полипы другие грехи, непонятно только, зачем правая нога сему исправительному акту содействует, подпирая створку снизу, ведь вины ее в потере ключей нет, – видно, батюшка-рефлекс решил подстраховаться, бросив на удержание лифта правосторонний фланг – на тот случай, если левая рука промахнется.
Но левая рука не промахнулась.
Левую ногу можно оставить там, где она есть – на стыке двух порогов: лифтового и подъездного, в расщелину которого ключи так ровнехонько, так прямехонько влетели, будто долгое время отрабатывали сей маневр.
Нечистый, маневр, ей-богу, нечистый! Кто-то за маневром явно стоит.
Цокот каблуков.
Ближе и ближе.
Кожа на спине натянулась, пытаясь поднять дыбом несуществующую шерсть. Уши подались назад, но не сумев развернуться, навострились. Глаза замерли, высвободив ушам энергию концентрации. Зубы вместо оскала стиснулись. Звериная сущность пронеслась по всему организму, проявляясь как может.
Каблуки бодро отсчитали ступени первой лестничной гармошки.
Бодро процокали пролет.
Бодро ступили на следующую гармошку…
Замерли…
Узрели!
Не оборачиваться! ни в коем случае не оборачиваться! даже на полголовы! и полголовы могут выдать личность с потрохами, затылок же, будучи элементом задворным, незримым – за исключением неординарных черепных данных, коими я, к счастью, не обладаю – вполне может сойти за неопознанный объект.
Чего нельзя сказать о наряде.
Людская память на чужие наряды зла – уж если обозлится на чей-нибудь гардероб, век гардероб помнить будет, человека забудет, а гардероб его помнить будет.
Но мой гардероб ни в чем перед родом человеческим не провинился, стало быть, в анналах людской памяти не значится, и – неопознанный затылок вкупе с неопознанным гардеробом становятся человеком самым что ни на есть неопознанным; мною становятся – вот что! что и требовалось доказать.
… Отмерли и продолжили нисхождение с лестницы – медленно, осторожно.
Всматриваются.
Не оборачиваться! ни в коем случае не оборачиваться!
Лестница кончилась. Цоканье прекратилось.
Обозревают…
Не поддаваться! ни в коем случае не поддаваться инстинкту оправдывания!
… Шаркнули и пострекотали дальше.
Ни словом, ни полусловом.
Не опознали!
Или опознали, но промолчали.
Или опознавать им было нечего в силу того, что сами являются объектом в нашем краю неопознанным, возможно одноразовым – что было бы весьма мне на руку: не пришлось бы затылок под головным убором прятать, а так придется, непременно придется, и гардероб придется сменить, несмотря на всю его непримечательность, ибо в нестандартных ситуациях все непримечательное становится примечательным.
Густое терпкое амбре с примесями затхлости и прогорклости, следовавшее за каблуками попятам, от каблуков отщепилось и встало в воздухе колом.
Хоть не дыши.
Совсем не дышать не получится, да и толку в том нет никакого, среда в носу и во рту испорчена окончательно и бесповоротно, по крайней мере будет испорчена до тех пор, пока окончательно и бесповоротно из воздуха не будут изгнаны парфюмерные духи.
Сплюнуть бы да высморкаться, чтобы изгнать хотя бы часть духов, да руки заняты.
Придется дышать реже и более поверхностно.
Придется отнять правую руку от правой створки лифта – вот что! и высморкаться.
Да и, вообще, не мешало бы сменить положение всего тела, стоять в распятии крайне утомительно.
И тело развернуть – к подъезду передом, в лифт задом.
Главное, при развороте не забывать удерживать кнопку "стоп", чтобы…
Однако не стоит давать мыслям шанс пробраться в материальный мир! одни уже пробрались.
На сей раз обошлось. Разворот прошел без сучка без задоринки.
Какой же, право, глупый поступок прошел без сучка без задоринки! – развернуть тело! Естественно вместе с телом развернулось и лицо. А вместе с лицом развернулась и личность. И – прощай анонимность!
Но вечно хранить анонимность все равно не получится. Непременно явится тот, кто анонимность обналичит – обналичит и пойдет с обналиченной анонимностью личность разбазаривать.
Не допустить разбазаривания! Повернуться в лифт передом, к подъезду задом!
Чувствую себя избушкой на курьих ножках.
Не по собственному хотению избушка крутится, ей-богу, не по собственному.
По чертову велению она крутится – вот что!
Забрался черт в избушку и верховодит ею, по крайней мере правым ее крылом точно – никак не может крыло место себе найти: то за створку схватится, то в карман сунется, то из кармана на переносицу вскочит, то на макушку взберется и трет ее, трет.
Хоть караул кричи.
Не хватало еще шабаш озвучить! идет себе немым кадром и пусть идет.
Благо, без зрителя.
Был без зрителя.
На этажах очнулись двери: застонали, заскрипели, завизжали.
Почти разом хлопнули.
Почти разом затормошилась кнопка лифта.
Лифт не подает признаков жизни.
Зато жизнь подает признаки со всех сторон, топоча, цокоча, клекоча, неровен час, птицы с потолка сорвутся, обезьяны из стен полезут. Но это Джуманджи, чистой воды Джуманджи!
Кое-где призывается блудница.
И с моего языка сошел жалкий призыв жалкой блудницы – неполноценный, кастрированный, прилипший на букве "л" обратно к нёбу, где язык беспечно себе почивал, нимало не тревожась о вымирающем навыке речи.
Лишь бы был жив навык мысли.
Впрочем… за него не стоит беспокоиться, он в любой клоаке место себе сыщет, да еще такую клоачную деятельность развернет, что ни в сказке сказать, ни пером описать.
Контрольный удар по кнопкам.
Контрольное мгновение тишины.
И – мир хлынул будничной стремниной.
Часть стремнины отмерена мне – та, что надо мной.
Делать ноги, и немедленно!
Поздно.
Стремнина предо мною.
Взирает. Внимает.
Взираю, внимаю и я.
Однако, что я делаю к стремнине передом? Когда тело успело развернуться? Или оно не разворачивалось?
Закрутилась избушка, завертелась, перед с задом перепутала.
Нет, вниз я не еду.
Кажется, глаза ясно выразили мысль, хоть и бегло, и не совсем в цель – немного в сторону и вниз, зато за глазами мысль договорило тело – лифт никуда не едет.
Должно было договорить.
И вы тоже!
Теперь договорило. Теперь между нами нет совершенно никакого недопонимания – мое тело понятно преградило стремнине путь в лифт, стремнина понятливо отступила. Правда, с цыканьем, фырканьем, рыканьем. Но это не имеет ни малейшего значения, ни малейшего значения, когда стремнина ретировалась.
Ретировалась бы она окончательно и бесповоротно. Но нет, вечером явится – явится и потребует расплаты, и окончательное и бесповоротное станет конечным и поворотным пунктом в моей жизни, после которого анонимное мое существование свое существование заканчивает.
Да оно уже прекратило свое существование! Как только стремнина узрела меня в лифте, существование мое тотчас же потеряло свою анонимность, приобретя взамен анонимности ассоциацию – отныне я и лифт суть одно и тоже – как жук в янтаре, по крайней мере для освидетельствовавшей меня в лифте стремнины точно.
Бежать, и немедленно!
Да куда, право, жуку из янтаря деться?
Но что это?
Еще стремнина?
Она! она самая! – бежит, летит, несется, только пыль коромыслом стоит.
Подбежала, бросила остроту…
Дурачок внутри меня оробел, сконфузился, приняв форму моченого яблока, но тут же выправился, решив отплатить шутнику его же монетой. Он и рот открыл, и язык от нёба отодрал. Сопит, пыхтит, пыжится. Пытается помочь остроте губами, но строптивая острота помощь отвергает. Дурачок краснеет, пожимает плечами, смущенно улыбается и снова принимает форму моченого яблока.
… и поминай как звали.
Надеюсь, никто из нас поминать друг друга не будет.
Эта, может, и не будет, а вот та, что за соседской дверью зачинается, кряхтя, бурча, ворча, та будет, непременно будет, та случая помянуть кого-нибудь не упустит, особенно меня, уж больно претит ей моя личность.
Очки бы да шляпу, чтобы личность сокрыть.
Да какие, право, очки со шляпой могут сокрыть личность! когда помимо скрываемой ими верхней части головы со лбом, глазами, волосами имеется еще нижняя часть с носом, щеками, губами и прочими френологическими причиндалами, по которым личность определяется не хуже, чем по пресловутым зеркалам души, до которых редкий взгляд добирается, застревая на подбородке или кадыке. Вдобавок к лицевой лепнине имеется еще лепнина телесная со всеми ее членами и манерой члены держать. Правда, на последнее мало кто обращает внимание. Но не сосед! он обращает, еще как обращает! даже с вниманием перебарщивает, не знаешь, куда от внимания деться, за какими очками спрятаться. Да и не спрячешься! Супротив соседской зоркости очки со шляпой все равно что башмак на костыле капитана Сильвера.
Здесь нужно средство пограндиознее, охватывающее по меньшей мере половину тела.
Зонт!
О! зонт был бы весьма кстати!
Но нет зонта.
И очков со шляпой нет.
Досадное упущение.
Непозволительное упущение! Выходить из дому без средств маскировки! Верх безрассудства!
Впрочем, рассудок сегодня умом не блещет.
Встряхнуть бы его, как следует; надавать бы пощечин. Но как? Шельмеца никто не видел.
Зато следы его видны повсюду, по крайней мере встречаются, и гораздо чаще и гораздо убедительнее следов снежного человека.
Стало быть, существует!
Не снежный человек! рассудок!
Стало быть, ему можно передать записку:
Отныне и вовеки веков зонт – неотъемлемая часть моего уличного обмундирования; аминь.
И очки со шляпой.
И плащ.
И парик.
Остановиться! сей же миг остановиться! покуда в рюкзаке не очутился весь погодно-маскарадный инвентарь.
Лучше бы он очутился! ей-богу, лучше!
Но нет инвентаря, и неизвестно, когда он в рюкзаке появится, когда записка дойдет до рассудка, и дойдет ли.
Придется снова поворачиваться.
Ни в коем разе! Повернусь к соседу спиной…
Да что он, право, с моей спиной сделает? Не нож же в нее воткнет?
Нож, может, и не воткнет, а вот развернуть развернет – развернет и в лицо выскажется.
Ладно, если словами выскажется, а то ведь…
Однако не стоит давать мыслям шанс пробраться в материальный мир!
Что-то больно много мыслей сегодня в материальный мир рвется. Мессия у них там что ли выискался? за пределы ума тащит.
Кто бы и меня вытащил.
Не за пределы ума! за пределы лифта!
Не хватало еще, чтобы сторонние силы меня из лифта вытаскивали! чего доброго, вперед ногами вытащат.
Типун мне на язык! большой жирный типун! может, хоть он удержит мысль от блуда.
Да какой, право, типун может удержать мысль от блуда, когда блудить ее прямое назначение! с которым мысль прекрасно справляется, в отличие от ног, чье прямое назначение – унести меня отсюда подобру-поздорову, и которым ноги самым наглым образом пренебрегают.
Щелкнул замок…
Похоже, не зря пренебрегают.
… но дверь не отворилась.
Еще можно из лифта выскользнуть – бочком-бочком, по стеночке, на корячках.
И на корячках можно, и на корячках незазорно, когда на кону личные честь и достоинство.
Да хоть пластом по полу! Не прошмыгнуть! – глазок патрулирует пространство; чую, что патрулирует, чую шныряющий его луч.
Вжаться в угол! Принять форму угла! Авось не зацепит.
Дверь отворилась…
Неужели зацепил?
Если бы зацепил – пулей бы вылетел.
Впрочем… не пулей, не в манере соседа выстреливать, он скорее колит и режет.
… но никто не идет.
Стало быть, не зацепил.
Еще можно улепетнуть – мухой.
Нельзя.
Из проема выступил соседский зад.
Бесчувственный, надо сказать, зад: ни сном, ни духом в мою сторону.
И хорошо, что ни сном! и хорошо, что ни духом! не хватало еще экстрасенсорного зада на мою голову!
Постоит зад на пороге, погодит, всматриваясь вглубь своих владений, точно владения описывая и опечатывая, и подтянет за собой остальную часть – схема известная.
Извечная кепка на извечном месте…
Не на заду! на голове!
… – прикрывает пегую лысину.
Никто! никто не выходит из дому без маскировки! Сосед и тот кепку напялил; всегда напяливает – лысину от людского глаза бережет.
Меня же нелегкая не поберегла, прямо нагишом в свет выставила; на облучение светом выставила – вот что!
И ведь облучит! чуть правее голову повернет и пойдет облучать сверху донизу, вдоль и поперек, покуда не облучит целиком и полностью – до полного стирания личности не облучит!
Экран бы какой защитный…
И экран не заставляет себя ждать, представ створками лифта! Чем не экран? Самый что ни на есть экран самого что ни на есть защитного свойства.
Но почему свойство не срабатывает? Почему не смыкаются створки лифта? Ведь кнопка отпущена!
Неужели лифт сломался?
И вправду сломался – ни одна кнопка не откликается.
Нечистая поломка, ей-богу, нечистая! Кто-то за поломкой явно стоит.
Нечистый и стоит! и не только за поломкой, но и за сбросом ключей в шахту лифта, и за стремниной, и за соседом.
И за пролитым кофе – с утра.
И за отправленными в мусорное ведро макаронами – вчера.
И за изгнанием зубной пасты из тюбика – позавчера.
За всем уроненным, разбитым, покалеченным, уничтоженным в несколько дней раз и навсегда – за всем стоит! и имя нечистому – злой рок.
Издалека шел рок, обстоятельно действовал.
Ну а коли злой рок явился в жизнь, с жизнью можно заканчивать, по крайней мере с прежней жизнью точно.
А ведь день был спланирован и подготовлен! и не было в нем огрехов.
Стало быть, были. Стало быть, остались незамеченными.
Но ведь глаз был вооружен! и каждый попадавшийся ему на мушку огрех уничтожался самым безжалостным образом.
Стало быть, были огрехи, на мушку не попавшиеся.
Невидимые огрехи были – вот что! невидимые человеческим глазом.
Каким же тогда глазом смотреть, чтобы видеть все без исключения огрехи во всех без исключения спектрах? невидимое видеть – вот что!
Глаз здесь явно не котируется. Здесь нужен орган помощнее зрительного.
Интуиция!
Чем не орган? Самый что ни на есть орган с самыми что ни на есть функциями. Правда, орган паранормальный, но функции самые что ни на есть нормальные: и увидеть, и услышать, и почуять – сущий зверь!
Зверь да не зверь. Давно интуиция звериную свою сущность утратила.
Не стоит тогда на нее и мысль тратить, и время расточать. Сосед вот-вот обернется.
Странно, что он до сих пор не обернулся.
И ничего не странно! Не только злой рок в человеческую жизнь вхож. И другие силы доступ к ней имеют. Они-то и сдерживают соседа от поворота, они-то и дают мне фору на измышление себе спасения.
Но какое спасение можно измыслить в моем положении? – лифт парализован, лестница под обстрелом, воздух…
Да воздухом и не получится, не комар же я, в конце концов!
Лучше бы комар, ей-богу, лучше! да с человеческим разумом! – совершенный механизм! – никаких структур, никаких должностей и обязанностей, никакой социальной паутины – комариная не в счет, ведь я комар разумный, могу сие недоразумение избегнуть! – живи себе в щели, высовывай нос, когда комариная душа того пожелает, летай, жужжи, мир смотри. Знал Пушкин о чем сказки сказывал!
Только я не комар, и никогда им сделаюсь, по крайней мере в нынешней жизни точно, до следующей же мне нет никакого дела, мне бы с этой разобраться. Посему ничего другого мне в нынешнем моем воплощении не остается, как лицезреть соседский зад, и – молиться, молиться, молиться.
Чем попусту тратить время и гонять мысль в холостую, лучше употребить мысль и время на подготовку к предстоящей перепалке, продумав всевозможные ее ходы и выходы, чтобы, ни дай боже, в перепалке заплутать; лучше же в пространстве перепалок не ковыряться – идеальную все равно не наковырять – а написать один-единственный сценарий с одной-единственной перепалкой, и точно сценарию следовать.
Интересное получается кино – первую реплику произношу я и точно по сценарию, затем в перепалку вступает сосед – если он вообще в перепалку вступит, если не ограничится, как всегда, пантомимой – и, знать не зная ни о каком сценарии, ведать не ведя ни о каком кино, парирует экспромтом, и – впопад …
Тут-то бы и остановиться. Тут-то бы от сценария и отступиться. Но присяга на верность сценарию не дает.
… с моих уст сходит очередная реплика, и – мимо!
Экспериментальное получается кино!
В тартарары такое кино! Немое куда лучше, куда безопаснее – стоишь себе на чужие кривляния смотришь – желательно мимо рта, чтобы, ни дай боже, кривляния уразуметь – озвучивая мимическое представление по образу своему и подобию, или не озвучивая, опять-таки по велению образа.
Для начала нужно соседа обеззвучить, только потом репликами ему рот начинять!
Интересно, каким таким Макаром я обеззвучу соседа? кляп ему что ли в рот вставлю?
Можно и кляп.
Покуда кляп в соседский рот вставляется, соседские руки меня уничтожают.
Нет, кляп прежде рук нельзя. Прежде нужно обезвредить руки.
Покуда руки обезвреживаются, свободный рот спасение себе кличет.
Нет, руки прежде кляпа нельзя.
И кляп прежде рук нельзя, и руки прежде кляпа.
Обухом по голове, и буде!
Однако, не стоит баловать фантазии! чего доброго в мир запросятся.
Покуда не просятся, можно и побаловать, обуха все равно нет, окно в мир прорубить нечем, с фантазиями же не так мучительно, не так тошно ждать приговора.
И откуда взялась она, эта тошнота? да ни с того, ни с сего, будто кто тухлое яйцо мне в желудок бултыхнул.
Известно кто! – злой рок: то одну гадость бултыхнет, то другую – дело свое делает, окаянный, не сбивается.
Как бы и мне не сбиваться – с пути начертанного не сходить?
Так ведь сход уже случился! – случился окончательно и бесповоротно, и нет пути назад.
И впереди дороги не видно – соседский зад весь горизонт собою покрыл; будущее мое покрыл – вот что! точно король даму, туз короля, козырь…
Остановиться! сей же миг остановиться! покуда не набежали шулеры, набег которых допустить нельзя, ни в коем случае нельзя, набегут шулеры – пиши пропало: такую перетасовку данных устроят, такой мухлёж разведут – вовек не отыграешься.
