Читать книгу Жидкий Талмуд – 25 листков клёна - Полина Игоревна Amparo - Страница 1

25 листков клёна

Психоделический роман.

Аннотация:

«Опомнись Странницей в мире неизвестном – и отправься по Тропе Мечты. Автостопщица по умирающему миру – собери по крупице то, что от тебя останется, Некта»

Автор:

Полина Кирилец, студентка СПбГИКИТ, путешественница, актриса авангардного Театра Безмятежности, вокалистка группы Darknet.

Синопсис:

Некта, уличная гитаристка, отправляется автостопом, встречает новых друзей и отправляется на автобусе – сквозь мир нью-эйдж: знакомится с хиппи-комуннами и гуру, кто помогает обрести духовную инициацию и путешествовать по мирам.

Контакты:

+79213734504

blueapollinaria@gmail.com

vk.com\unbelieveableglory

S.M.

Жидкий Талмуд

Пять Лет Нерассказанного

Двадцать Пять Листков Клёна

Five Years of Unsounded

(untranslated original book torrent pirate edition)

(может оскорбить каждого притронувшегося)

[it may hurt the reader’s I-ego or cause unstoppable psydelic experience what may break the reader’s world’s idea]

*

История бесконечного поиска

Жизни -

В Воспоминании.

*

Проникновение в краеугольные края психики и вычищение.

~

…еинещичыв и икихисп яарк еыньогуеарк в еиневонкинорП

\Странник затерялся и встретил наставника, – или угодил в плен того?

Глава Первая

Глава Вторая – Мышонок

The Poem Song

Глава Третья – Шёпот Смерти

Глава Четвёртая

Глава Пятая – Дева

Глава Шестая

Глава Седьмая

Глава Восьмая – Опережая Метроном

Глава Девятая – Скажи Гедонизму Да

Глава Десятая

*** Круасовы с Грибами

***

Глава Одиннадцатая

Глава Двенадцатая – Ограбление

Глава Тринадцатая – Объявление

Глава Четырнадцатая – Размышление

Глава Пятнадцатая

Глава Шестнадцатая – Под юбкой Ночи

Глава Семнадцатая – Повелитель Теней

Глава Восемнадцатая -Revolution

Глава Девятнадцатая ~ Театр Бесконечности

Глава Двадцатая – Отражённый и Отражение

Глава Двадцать Первая

Глава Двадцать Вторая

Глава Двадцать Третья – Новый Век

Глава Двадцать Четвертая

Глава Двадцать Пятая – Когда-то

Глава Двадцать Шестая – Сорок Третий

Глава Двадцать Седьмая

Котячья Этика в Средневековье

Вселенная несёт меня к Мечте, а Мечту – мне на встречу.Глава Двадцать Восьмая

Зефир Лунный – Прощание с Ветром

Глава Двадцать Девятая

Глава XXIX.V

Fin

Конец Первого Полутона

intermezze

25 листков клёна – 31 – Тень

25 листков клёна – 32 – Underground

25 листков клёна – 33 – Ночь

Девушке с Расширенными Зрачками

Cats-Wizerz

25 листков клёна – часть вторая – Лотос в Комнате Зеркал

25 Листков Клёна – II – Шёпот Ветра

Эпос забытого сна~

Шанти – возвращение к прозе

25 листков клёна – Дым прошлого в зеркале

Незнакомцы Пяти Воплощений

Незнакомцы Пяти Воплощений

Незнакомцы Пяти Воплощений

Незнакомцы Пяти Воплощений

Незнакомцы Пяти Воплощений

Egosophy

25 листков клёна – Очищение

25 листков клёна – Exiztazion Psy

Кому-то

~Из головы

Россыпь пульсаций Свадхiстаны

Ø – I – Завещанiе

II – Однажды

III – Светом Твоим

I – Сахарное Озеро

II – Тень цветовъ

III – ***

IV – ***

V – Благо Дарю

VI – Ветеръ

VII – Oscar: Отраженiе и Отражённый

VIII – Мечта

IX – Пледъ Грёзъ

X – &?

XI – Остывшая лампадка

~~~XII – Пьяный Поцелуй

XIII – Парадная Закрыта

XIV – Восточный Этюдъ Номеръ Одiнъ

XV – Прежде

XVI – Ветерокъ на Чёрной Лестнiце

XVII –

XVIII – Нiть Ветра

XIX – Затменiе Лунное

XX – Анархiсты

XXI – Оранжевый и Фiолетовый

XXII – Вечеру Правдъ

XXIII – Жiть

Путь Осени – дневники разработчиков

Зона Абстрактного Мышленiя

Обращение

Сценарий Художественный – Вариация Первая

Акт I – Утро

Акт II – Полдень

Акт III – Вечереет

Акт IV – Ночь: Костерия

Акт V – Рассвет

Поправки-Пожелания для Второй Вариации

Транспортация в комнатный формат.

Коммерческий ход.

Нововведения с похода

Upgrade

XXIV – Три Случая бесконечной художественности

I – Сейчасъ

II – Тень слёзъ

III – Художнiкъ майонезный

XXV – Обращение

XXVI – Прощанiе – Пианiстка и Дирiжёръ Теней

XXVII – Lette’r

XXVIII – Легенда о Голубе Халiфе и Голубке Жозефiне

XXIX – …из похода

XXX – Лето, Прощай

XXXI – Распадъ на воспоминанiя

Ƶ – Манiфестъ Жiзни

Лето, прощай…

ep’e

Глава Первая

Это началось из-за мечты.

Молодость была украшением лучшим дней тех, а Ветер в голове причёсывал волосы пыльные.

Мечты, мечты, мечты, – всё детство, родители, мир, мы сами, – учат нас разговору: с миром, соседкой-лесбиянкой, с собаками, с собой; куда не взгляни – свинья пофлиртует с собакой, прежде чем указать той – к кому ведёт поводок. Детство проходит в разговоре – и о чём мы только не говорим, – но откуда отроку инерции, знать, что задетое в разговоре однажды, закрепляется, единое из конгломерата бесконечностей, – и становится единственным, в осеннем саду мечты… Мечты остаются в саду осеннем – и три, две, одна, – вынесут ненастье иль останутся хладны к самому хладу, – чтоб однажды, такса-путешественника омылась в пруду и стряхнула иголки еловые, иглы ежовые – прошлостей.

Так было со мной – и не сказать, лучше или хуже, – боль лучшая – выбранная, – иначе – радостней быть повешенным на верёвке любимого цвета, – не знаю, но посмею догадываться, все цвета пред повешеньем бесконечно любимы, и с тем – ненавистны до слёз сухих. Меня подобрали на трассе “Плато Безмятежности – Край Скитаний“, когда дремал у дерева, долистав блокнот недописанных рассказов: упущенные реплики, особо сочные эпитафии и каждое недопущенное, не исчезали, но ускользали в блокнот мой… Меня не держали – только искра жизни продолжала мерцание на подоле бесконечности и ни за что не желала гаснуть.

Он не представился – вернее, представился Сэнсеем: возрастом под тридцать (от силы – тридцать один), ясный взгляд, баритон, – вёл экипаж неопределённой значимости. Помню, у меня рука сочилась кровью, а по телу пробегали иголочки осознания – будто затекло всё тело, будто в параличе сонном, – и мир распадался: растрескивался, – и одна из трещинок стала дорогой, где Сэнсей и подобрал меня, – детали спасения помнит лишь тело: иногда – просыпаюсь от судорог, во сне, – и кажется, годы обучения – сон, поучительный и треклятый, сон, – как знать.

Отчего фатальность самоубиения? – Мне внушили, что иного пути, выбора и выхода, нет, – и каждый путь, что изберу, будет напрасным (забыв упомянуть – что каждый путь цветёт вникуда). Но этот Путь избрал меня, – так показалось в глубинах детства, так чувствовалось когда Сенсей подобрал меня и так видится сейчас.

Туман, дым сигаретный или благовоние, – запрещало рассмотреть стены, пол или потолок дома: всё что видел – силуэт носа собственного, клейкую сладкую кровь на шортах и капли той на блокноте. Сэнсей предложил сжечь одежду – «Ты уже умер – на что тяготиться изжитками…» – и дал одежду, мягче и любимее которой, даже через три десятка лет, не отыщется во всём мире – начинающимся мной, ко мне и приводящим, – раскрыл глаза Сэнсей, в чувстве, в ощущении, что захватило – когда грузики прошлой жизни распадались в Воздухе и приближали ко дню, когда направлюсь следом, – в той-же лёгкости.

Сколькие в мире – сейчас – лежат в кроватях инвалидных, лежат с искрошенными костьми. Лежат без разума и интеллекта, – вне силы мечтать создать что-то вне себя, кроме тягот? Сколькие отдали бы все дни оставшиеся – чтоб сойти с постели отчей, взмахнуть руками бархатными и развеять тягость прошлого по Воздуху? Сколькие отдадут всё – чтоб поделиться, что чувствуют?

~

Некий декан некоего университета обсуждает свою заинтересованность о поступлении одного тупицы. Речь – разумеется – обо мне: пятнадцатилетнем, не знающем и не видящем ничего кроме мечты, – и всё-же позволяющем вести себя, ослеплённый неопределённостью (у кого же не было мечты без карты к звезде-путеводу? – у меня и сейчас затруднения с точностью той). Мечтатель пойдёт, ослеплённый обещанием, по стопам самого беззначного действа, – и там встретит лучи путевода, обвязанный петлёю мирского, смотрящий на родину-Венеру напоследок.

Помню наставления получить Ультрафиолетовый Диплом о Загадочном Образовании Университета Бравых Умниц, – помню старание без осознания, помню непонимание: видят ли сами педагоги – о чём рассказывают… Верен ли предмет, изучаемый по учебникам – на примере истории – не ведаю, – но помню сочинение по истории, на тему «Изучение истории для аутентификации художественного материала» – и одобрение педагога. Многие идут в мясорубку, поскольку не знают куда идти дальше; другие – по смиренности; в моём случае – из обещания: дальше будет интереснее (после жизни, хотели сказать), – ни слова интересного в канве биомассы, мне не встретилось, – кроме «Человечество – сброд, нуждающийся в вожде» от педагога-весов.

Первый курс продержался – второй же не переносил, от студентов, тем и расписаний. Помню однажды – пришёл на семинар к педагогу, чьи пары пропускал до последней, – и поделился с ней, на английском, отчего не в силах посещать лекции: она похвалила моего преподавателя английского и рассказывала, что – если не противиться – будет только хуже и из солянки интеллектов на её парах нет и единого превосходящего меня, – и нужно противиться, – слушал её и слушал, опьянённый благозвучием голоса и милостью образа идеальной француженки, – коря себя за пропущенные лишь её лекции, готовый посещать десятилетие лишь её, чтоб жестикуляции матери, подносящей сладость к дитя, были адресованы мне, пока ветер времени не смыл молодость с лиц наших, а песок не сковал сердца… Быть жертвой – пустое; быть хищником – хуже; – мне наскучила тревога – однажды пришло днём, когда нога моя – пройдя тысячу миль – не направится в сторону прошлого, – где бы ни был и в объятиях чьих не оказался.

Студенты были грубы, зажаты, отроки разбитых надежд; помню шквал агрессии от одногрупницы, на вопрос, который задавал себе каждую ночь и рыдал ответом: «Чем займёшься – когда все мечты исполнятся». Немногие скрашивали студенчество, сбившиеся и новообретающиеся в парах гормонального шквала; педагоги – некоторые – были мне ближе, – особенно – в языках: каждый преподаватель литературы и английского, из встреченных мною и встретивших меня, – любовь до последнего вздоха, – увы, многие не произвёдшие вне себя и строчки, пленники чужих озарений.

Носила такие-же кеды и прожидала пару отменённую. Помню, к дням тем отважился вернуться за струны, – присел на скамейку к ней и – «Что в ушках?» – завёл самое тёплое и самое холодное, знакомство.

Прогуляла со мной – впервые – в Парке Лунном: ознакомилась с этюдом – где вылепливал привычное по-собственному, – и сказала: Тебе дано писать классику, – приятно, иногда, поверить Весам. Встретили знакомую-тельца, прогулялись по лесу, – телец оставила наедине, не в лесу – но близ парковых скамей. Вспоминаю с сожалением – о поступках о своих: иногда – стоило действовать, обнимать, говорить и чувствовать намного иначе, нежели подсказывала инерция мира – обещавшего интересности и грозившего карой за противление.

Хватило бы теперь мне, смелости собрать вещи, уйти из дома и переехать, подобно себе шестнадцатилетнему, к едвазнакомке, – не предупредив ту? Девочка без внутренних половых дифференций, поделилась кусочками из детства и приняла, не рассказав про призрак из зеркала. Призрак жил в зеркале – и выбирался на променад-квартирник: метал в нас тарелки, отключал горячую воду когда смывали масло послемассажное, скрипел паркетом, делал нам выйти в окно и являл прочие радости со-жития с призраком.

Вторая, о чью плоть нежился, – вторая – шептавшая про любовь, – и первая из сказавших напоследок: «вновь влюбилась не в того человека…». Расставание оставило у неё три томика манги (прощай, библиотека), чехол гитарный (утеплённый) и ещё что-то. Многим нужны десятилетия – мне же хватило месяца-двух, чтоб ощутить, какого это – когда принимают всё время и не одаряют и лепестком благодарности (и теми двумя).

Женщины, мужчины, – кто мне ни встречался, – кажутся уязвимее и ранимее, сколь дольше знаком с ними. Помню, жил у неё, – затем – она у меня, в созданном нами потоке безумия: каждый хотел отвлечься, – что же привлекало к ней, если не молодость и пары гормонов… Поздно обнимать на прощание – через пять лет, – но было бы неплохо.

Нравилась каждому – кроме меня, – образ развеивался, или не был образом. Помню её – «У меня есть деньги» – когда угостил мороженым с корицей и не смог разобрать природы некусабельной палочки принесённой… Жизнь вкусна воспоминаниями о мгновении – когда однажды пробралось в сейчас, – и не остаётся другого, умирающему, нежели быть собой.

Весы выслушала историю о тяготении – и просила, чтоб не убивал себя. Дождь стучался к нам, – не открыли – но наблюдали бурю в небесах, кричавшую: оставь её – и следуй зову сердца. Никогда не поздно – собраться и уйти бессловно, от наскучивших.

Хорошее, плохое, – окрасы одного; что-то свило нас – и поздно отрицать, – и стоит принять то, в пяти тысячах шагов от воспоминания. Нарушать обещание не постыдно, – но благодать тебе, за минуты волшебства, что мы уделили в соприкосновении.

Ушёл от неё, в конце первого курса. Покинул Академию Бравых Умниц – на втором курсе, – и отправился в странствие. Ради Мечты.

~

Тяжело не сожалеть о уюте, которому не знаешь цену, – в окружении незнакомцев, каждого – с историей, – тяжело встречать многое и многих впервой, – и каждый, незаметно дня тебя, влияет на тебя, – можно выбрать окрас, но не отсечь то. Рассказывал себя по-новому: каждой кампании – иную версию ществия своего, – запутался и вдохнул глубже чем когда-либо. Многие воевали, убивали, грабили, – некоторые ели человечину, и один показал на мне размер своего пиршества, блюда для брошенного смерти в пасть: от бедра левого – до стопы.

Встреченные помогли развеять мою агрессию от окружения, – избавиться от не-моего: выслушивали, любопытствовали и заботились. Встреченные представили мир в ином свете – не добрым-злым, – но таким, где и гитаристу-поэтисту найдётся место, – пусть в переходе – но с гитарой и мелодией в руках и сердце: ля-ми-ля-си-ля-ми-до-ля-ми-си-ля-ми. Репетировать было негде – но что за чувство, когда сонным просыпаешься по внутреннему будильнику, выбираешься из трамвая, бредёшь пару километров до заветного перехода и аккумулируешься в сейчас, – и не важно – наиграешь ли на ночлег, – когда уже наиграл на бессмертие, в вечности мгновения.

Романтизм – зеркало двух сторон: много чувствуется, читается и пишется иначе, когда встретил то и поучаствовал: спал в холод, на скамейках заброшенных, в парадных и машине заброшенной; грелся листами альбомными и заливал пламя души скорбящей, вином дешевейшим, – иногда – закусывал вкусностями от слушателей. Чтоб продержаться ещё сутки – нужно так немного, – чтоб отдаться отчуждению страниц чужих, подобно учителям литературы из пленённых чужими произведениями, – и всё-же, и всё-же, и всё-же… Человечество бессильно над столь простыми проблемами – столько веков, – и благодать вселенская, проходившей мимо обессилевшего гитариста на скамейке, – угостившей хлебом.

Что бы ни встречало – с моей стороны, разрешалось по-моему: делал то что мог – музицировал: на скамейках, в душе и переходах: превращал попрошайничество в глазах чьих-то в метал-шоу: риффы, отрывки соляков и собственные кусочки, – сплетались и свивались: многое можно испытать на зрителях, – но вспоминать, разумеется, приятнее – чем быть там. Меня выручали – но поселиться у Весов, не было возможно, – возможно, и стоило напроситься на встречу, разобнять и вселиться, – но сие было вне диапазона мыслимого.

Руки взялись за карандаш – и собрали первый рассказ, что взошёл цветком откровения над озером бессвязной лирики: история-заговор о влюбившемся в голос автоответчика и расслышавшем подмену. Невозможно определить – сколь далеко заведёт первый шаг, – но любопытно вспоминать и вопрошать себя: «и это – моя жизнь?». История расцветала за историей – в архив-блокнот недописанного.

Помню, нашёл нож – искрящимся в луже, – нашёл и каждое блюдо, сготавливал его помощью; оставлял под подушкой. Помню – от меня остались лишь истории и чувство, будто жизнь сжигает меня. Помню – провёл вдоль руки и не желал созерцать иное, кроме искр света.

Вера ушла – мечта смотрела на меня с грустью: досталась тебе – бессильному, – и умерла нерождённой, – нет тебе прощения. Вера ушла к другому – стало невыносимо: куда не неси меня Ветер, трясина осталась во мне. Двери непостижимого заскрипели.

~

Сэнсей выслушал меня полуживого – слова лучились, будто обучился неведомому языку и смог вышептать недозволимое. Сэнсей проволок меня в комнату с бамбуковыми стенами, шёлковым пледом и жёсткой-жёсткой подстилкой; выхаживал меня несколько недель и выслушивал потоки откровений, казалось, до последнего не определившись – что же со мной делать – и всё-же рискнул: «Можешь остаться – репетировать сколько хочешь и заниматься, – без беспокойства о плате, – на по моим правилам: покинешь меня – с полной головой ментальной валюты» – и рассказал про капельки желания, что размениваем на беззначное: вожделения, услужения, – на каждое, что столь далеко Искусству. Сэнсей оставлял в комнатке – где было по-прежнему столь туманно, что рассмотреть удавалось разве что душу…

“Кровать” отпустила меня через два месяца. Сэнсей пил чай фруктовый, листал мои рассказы и не заметил подкравшегося, но пригласил разделить трапезу – «Для чего Ты пишешь?» – и потянулся за печеньями в печеньице.

Отпиваю чай и смотрю на почерк – единственный из доступных мне и недоступный остальным – «Чтоб писать» – и засматриваюсь на сладости.

Сэнсей взглянул мне в глаза – по-холодному, будто присматривался ко дну озера – «Делаешь писать ради того, чтоб писать? Подайся в стенографисты – набьёшь руку на речах посредственных и изучишь тайное искусство пустословия» – и разрешил угоститься, – с тех пор, ерунда подобная голову мою не навещала.

Что-то произошло – внутри – и прозвучало – «Ради Мечты» – голосом не моим, но моим единственным, – будто глубинное пробудилось и обратилось к звёздам – в обращении моём к Сэнсею.

Сэнсей присмотрелся ко мне – улыбнулся и отвёл взгляд в окно, навстречу, собственной, Мечте…

***

Сэнсей сказал собрать рассказанное, на бумаге, в один присест, – и не выпускать ручки, пока пред мной не прояснится карта жизни. Сэнсей пил чай всё то время и разжёг свечи, когда повествование подошло к встрече нашей – «На том достаточно» – и удовлетворился упоминанием своим и оставил первым из моего, что не предал костру, – чем всё началось. Отвёл в комнату прежнюю – «Спать много не придётся – а больше пледа и досок, тебе ничего не понадобится, – но переберёшься в комнату побольше – если опишешь ту, или нарисуешь» – и обучил развеивать туман: представь бесконечность и обратись к той ладонью разомкнутой, – навстречу к Звезде-Путеводу.

Сэнсей оставил в комнате свечу и книгу. Помню книгу до каждого слова – и иногда нашёптываю блестящие в сознании строфы. Ни листка – ни карандаша; только вода и заварка чая фруктового.

Хрусь: ключ разъединил меня с миром, – чем больше лет проходит, тем иначе понимаю, кого – и от кого – запер и спас Сэнсей. Мрак поднял утомлённого – и отнёс за берега объяснимого, где открыть глаза – подвиг, а прыгнуть навстречу звёздам – больше чем греза.

Сэнсей обучил молчанию – «Каждому – и лучшему оратору – никогда не поздно заткнуться», – и мы безмолвили, месяцами, днями, – и промежутками вне рамок: ведь день – не промежуток от вспышки до угасания, – бесконечность вероятности.

Мне предстояло многое – и самая малость: преступить себя, расквитаться с прошлым и уйти незапятнанным, по лестнице собственных произведений, пересмотреть мир и узнать, отчего Сэнсей принял меня, выслушал, погрузил в безмолвие и направил в дерби – куда, не будь у меня мечта, зайти бы не решился. Рассвет и Закат играли в салочки – и заглядывали в окно: ученик подносил свитки на сожжение, наставнику бесстрастному. Сэнсей расстелил для меня занавес огня – и прошли годы прежде, чем рука мечтателя соприкоснулась со светом звезды-путевода, – годы, что вспоминаются лучшим из снов, годы у лучшего, Наставника.

***

Глава Вторая – Мышонок

Просыпались вечером – готовили чай, и занимались: шесть часов чтения и написания, восемь часов музицирования и совершенствование тела. Сэнсей обучал медитации – слову неподходящему – единению и подчёрпыванию с энергией Земли: когда сухожилия расслабляются и примыкают к нитям, окутывающим мироздание. Иногда уделяли одному себя больше чем иному, – и болезнь сбила меня с ног, вновь.

Сэнсей рассказывал, было время – когда путешествовал собирателем историй и наткнулся на девушку, продававшую свою жизнь, – и не понимает по-прежнему, сколь ловка продавшая себя – но пленившая собирателя историй. Сэнсей не был жёсток, не был груб, – взгляд рассеивал усталость и направлял, – а кости болели от тренировок и непривычности посадки. Мне нездоровилось неделю: кости окаменели и противились движению; судороги сквозили беспокойства сна; жар ссеивался всюду – а рассеиваться отказывался.

Ангина способствовала молчанию – но что красноречивее омытого потом, под пледом шёлковым. Сэнсей удалялся в сумрак – из дома, навстречу непостижимому. Что-то хозяйничало в комнате, где – помню наверняка – кувшины опустевшие от саке…

Мне хотелось попасть в мир, где боль бы отпустила – и оперила осознанием, – где мрак идёт навстречу – и не страшно: парить над кроватью и очнуться в параличе сонном – когда всё тело затекло куда-то – в полуметре от обрыва. Незримое навещало: шум в ушах, треск в комнате кувшинов и шаги по паркету, – ближе с каждой ночью… Прикосновение: страх, мысли и прочее, не успевали рождаться, – меня подхватывало – и помню момент, когда тело упиралось в воздух, – и несло в эпизоды, от которых оставались проблески – ярчайшие над моим миром.

Сэнсей покидал – но читал заметки и отвечал молчанием, – что, если пора уйти, уйти – не создав, но соприкоснувшись с Таинством Вселенной, – на миг, – когда мог бы выйти за допустимое и слиться с бесконечностью. Сэнсей поил чаем – но оставил затею: ученик угасает, сгорает… Прости, за предательство, Наставник.

Рука схватила карандаш – и повела нить слов, вслепую и всепрозренно. Слова лучились эхом – подхватывали руку и велись узором повествования, из руки угасающего… Благодарю тебя, Земля, за то – что родила и одарила Жизнью ничтожество меня, Мечтателя – родившегося Ради Мечты, – и одаряю строками, – быть может, собственной эпитафией.

Воспламеняется всё,

Чем стать не успел:

Сгорает мой человек.

Минуты утекали в реку -

Та вела, несла в мечту, -

К отзвукам заветов, -

Чтоб показать вечного темноту.

Осень заплетала обещанья в косы.

Я умру – обязательно умру.

Мёд лучится в рот, от солнца.

Весна – приди прежде, чем умру.

Солнце передаёт тепло

Идущему сквозь подол ночи, -

Тому не важно, что не выдержу.

Молчание стучится громче пульса: Тук.

Тишина закрадывается под кору деревьям,

Милейшим из милейших – под нижнее под светлое,

Мне пробирается под кожу, – дождусь, дождусь весну

Дня памятного, – кто же, меня встретил в ночь во ту…

Сновидение мечет по стенам,

Вытаскивает к подпоркам мира, -

Страх, тебя стоит выдержать, -

Чтоб распасться во ночи любимой,

По сторону иную – от занавеса,

Зрителя/м\и пантомимы.

Леди Судьба, подбери меня-автостопщика,

Выслушай, выслушай, – не обмани:

Возьми рейсом круизным – по парам невесомости, -

Напьёмся, накуримся, нашепчемся всласть.

Тебя прежде боялся – знала ли -

Подобно отражению, в зеркале, меня умершего,

Подобно растаявшему в раме двери.

Подобно ушедшему в мир – куда вдвоём не пройти.

Благодарю каждую в кого влюбился

За хворост безответности – спасительный -

В костре декабрьском, в соблазне сумерок

Поддаться вою уходящих вникуда.

Благодарю каждый

Встреченный лист клёна,

За трепет порхания,

За прощение ветрам.

Благодарю мечтателей,

Странников и незнакомцев, -

Расстанемся, укроемся, -

Останемся в ночи и мечтах.

…

Роняю голову на подлинник

Истории Историй – и подделку, -

Единственную…

~

Гитара поёт – покинутая, без надежды воссоединиться.

Меня отключало и переносило из воспоминание в воспоминание. Лихорадка не отпускала – ей было некуда уходить. Что-то осталось – в воспоминании – могущее спасти, но убивающее: бархатное будто крылья бабочки и снежное будто плед мой, благозвучащее флажолетами и обращающее в стаккато – стоит подступиться, – что же оно, – что же за воспоминание навеивает Воздух во косновении ко струнам…

***

Луна подсматривала за мною: пальцы цепляют струны – с напором, но неумело, – арпеджио песни, ради которой взялся за гриф, – такое сочиняют в муз-школах, сказал репетитор, и играл в унисон мне; – иногда – ни одно слово не отнимет удовольствия музицирования… Заворожена благозвучием ми-минора – просит спеть, – надвинул наушники на уши, включил запись, заиграл в унисон, пропустил первый куплет и пел, – и не важно, насколько ужасно, – и не важно – звучно ли, – и не важно – ведь слушала, слушала и слушала, Воздух, свившая уют круг огня. Обняла в разрешении – развеяла смущение и затронула частицу близости.

Свожу руки в объятие – «Хочу, чтоб Твой поцелуй разбудил меня» – обнимаю саму юность и усыпаю в объятии с той. Трусики-шортики, далёкие близкие, – что же под ними?.. Корица хороша со всеми блюдами – не каждое блюдо хорошо с Корицей.

Откуда было знать – что через пять лет найду целую вселенную в строках сноба, чьи книги Весы брала в ванную – человелог-экзальтист-спирит-метафизик-альтруист, отрывок чьей статьи оставался в футляре гитарном – и возможно, единственный на свете, перепишется:

Край Космоса – где вьются лепестки роз, звучит музыка глубин сердца и снег сыплется раз в тысячелетие, приходящее с морганием и в моргание уходящее. Край Космоса – где глубинное поднимается до верхнего слоя кожи. Достичь Края Космоса – добраться до бесконечного поля: подснежников – произрастающих из неоткуда; роз – растущих из боли воспоминаний; нарциссов – растущих из тщеславия; лаванды – цветущей из мечты.

Достичь Края Космоса – узнать тысячи слов, не зная, откуда. Достичь Края Космоса – стать котёнком, смотрящим в окно февраля. Достичь Края Космоса – столкнуться со стеной воздуха.

Шагнуть к Краю Космоса – отстраниться от глупости собственной. Шагнуть к Краю Космоса – собрать с розы каплю росы и рассмотреть в той Вселенную. Шагнуть к Краю Космоса – задуматься о беззначном, но отвлечься на единственное.

~

Любила подобное, – и рассердилась – стоило мне оторвать страницу, – но приняла символически. Сноб писал: «Идеальная война – когда танки воюют с танками, на просторах полигональных, с человеком за монитором, – остальное – дилетантство» – и ничто не мешало согласиться с ним тысячу раз, – но чувство – будто у меня воруют мысли. Одна из книг была, метафоро-аллюзие-аллегорией на всё – и подносила многое в подобной форме: «Кошка Рыся питается кровью и мясом убитых солдат – в консервах, колбасе, пакетах псевдомолочных и прочем, – и обеспечена на тысячу лет, до последнего потомка. Вступай в содружество Кошки Рыси – или накорми собою».

Неприязнь началась со сноба – с её отношения к его мыслям, зачастую трухлявым и стащенным из головы моей; – помню чувство – будто каждое что напишу, создано им. Сноб поселился в голове – она обхаживала меня, – но его, бесконечно его, сноба в голове. Запиралась в душевой – на многие часы – и лгала безмолвием, лгала носящемуся в агонии изоляции.

Многое остаётся за кадром – задействуем нужное для создания настроения, из бесконечности возможного, – и всё-же. Весы уснула в объятии – но почти помню: выбралась, заперлась со снобом в душевой и скользнула в кроватку ближе к утру. Подозрительность – дитя неуверенности, – но и искренности.

Никто не спешит, никто не будит, – шёлковая бабочка поцелуя скользит на губы, остаётся на мгновение и упархивает по контуру рассвета. Весы – распаковала вкусности и сготовила мисо (случай единый – когда по отдельности несъедобно) с чаем египетским. Что наставило её отправиться на факультет человелогии и слушать лекции профессоров-глупцов-человелогов, не знаю и не любопытствовал, – но едва ли зов сердца, – если так – славно, что разошлись не попрощавшись.

Собираемся тратить её сбережения – на орудие искусства многострунное. Собрались, наласкались, разобрались и собрались, – полдень миновал. Чай остался послевкусием путешествий: идём же.

Выскользнули об руку, из дома, прошли пару – лет девятнадцати – с ребёнком в коляске, – мне расхотелось её: обнимать, держать за руку, касаться, желать. Озлобленность остывала во мне – ночами теми – и ранила её. Трамвай принял нас – подобно миллиону пар, взявшихся за руки наспех.

Трамвай распрощался с нами. Прошли до музыкального – подобрали ей классику со звучанием обесточенной электры, – консультант сыграл нам – будто паровоз набирал обороты и собирал крупицы упущенного. Расплатилась – «Будешь кормить меня два месяца» – и попросила сыграть.

Отправились к скамейке дубовой, разместились, – и минуты, секунды и часы уползли в словарь, бессильные передать слияние рук и струн. Прохожие ускорялись одни, оставались иные, – дети затормаживали родителей, животные – хозяев. Слушала – опьянённая и готовая учиться, стачивать ноготки и стирать пальчики в кровку.

Вернулись к вечеру – проголодались: наготовили лакомств и сомкнули глаза в объятии. Помню ту скамейку – одну из миллиона, но знакомую боле остальных. Воспоминание возвращает минувшее – но не преносит нас в себя минувших, – звучи, Музыка, из пальчиков твоих, детских и бархатных, игривых и тёплых, когда воспоминания сгорают в разуме умирающего и проносятся напоследок, – чтоб вернуть оставшееся за кадром, непрестанное всюду, – что же…

Ветер закрался в окно нас прежних – и разметал листы нотные, – быть может – крупица меня прежнего, готового поселиться в любом из мгновений, где молодость была лучшим украшением, а Ветер в голове приглаживал волосы пыльные. Что, если присутствие в сейчас – шаги нас будущих, обернувшихся и отмотавших Время? Можно сомневаться до бесконечности – но представлю на миг, что это так.

Сэнсей прошёл в комнатку – об руку с тенью: без границ и тела.

Конец Первой Части

The

Poem

Song

I whisper through my nights and days,

‘Cause there’se no one who knows thee ways

To stop cryin’ and forgive

Myself – I’ve lost my lover – can’t believe.

Your laughting’s cutting me through times -

Why cannot I swallow this knife?!

I sing my whispers – all the days -

And nights, – and callin’ to the way.

The dead-one”s looking from the mirror –

He means all things I cannot see;

His look means something quiet – it longs deeper

Then all the feelings filling me.

I’ve lost the master of my soul -

Cannot be anything it all:

I blow my veins with all this hates -

But something doesn’t lets me…

I leave my fate

And fly away – and see

Someone who surrounds me.

It’s coming closer and It says:

«Live is last chance,

Stop live in past, -

Let’s create our own dream.

I love You anything You mean»

I feel to askin’:

Who are You?

It’s answering

Throuhg being:

«I’m Ghost of Truth.

Stop telling lies,

Cause life – I see it

In Your eyes.

Never make close ‘em.

A-a-Ha-Ha

Live wants to stream

Through all Your dream.

Now let me be

Still someone who’s surroundin’»

I got myself

Again in bed

And felt my eyes still coming wet,

And Ghost was lookinin’ in my head – and telling:

«You follow me -

I’ll let You see

True side of reality» -

And took my fire…

I needed Truth, before my eyes,

And any dark time helped to rise.

Treasure or forgotten lifes

Still belongs to Dreamer’s corner.

We’re sliding throught

The forest – to my star.

I met my Dear – through ideas,

And raven can’t stop screaming.

We flew away -

And times could take my blood away…

I touched her stars in stream

Of this endless dreaming…

I’ve lived the History of Stories -

A thousands thousands lifes I’ve passed before ours.

The Ghost of Truth,

opened me eyes, -

All, All my Knowledge -

It was lies.

Come, Come Breath,

All I was before

Doesn’t matter

Anymore…

Fuck Yeah!

You’re gone -

Your Ghost has come,

I’m not alone -

With Darkness surrounding.

And now I know -

I wouldn’t fall -

It is my story – and my world.

I had to fall -

And flew alone

With fire – what is

Still my own.

Arrgh!

Can’t touch my face,

I’ve lost my voice

And heads – and thoughts -

I touched Her when – no anymore…

Now I’m the Ghost Keeping his cries

Who cannot forgive himself being in lies.

I slide through times and can’t forget

The hate of mine – and don’t regret.

I see the Ghost – who helped to rise -

My Dear – how could I forget shire of your eyes!

Come fly away – and we would stay

Gods we were preparing for.

…

Life is last chance,

Stop live in past,

Let’s create your own dream.

The Cosmos loves you – anything You mean…

…

~Wind whispers:

Times pass away -

Say: say – what would you stay -

What won’t be your graveyard?..

~

Time pass away-

And anything what says

Truth – will last forever…

~

Глава Третья – Шёпот Смерти

Сэнсей прошёл об руку с человеком без лица, без тела и без тела. Тень не плелась по полу, следом Сэнсея, – но шла об руку. Сноб писал – когда человек видит подобное, смерть близка, – и шепот смерти поселяется в голове, – и уходить тому некуда – и неоткуда.

Тень стала на колени пред мною – заглянула в рукопись и внесла несколько меток, – впоследствии не отличу почерк свой от почерка Тени. Сэнсей ушёл. Тень улеглась на меня и в голове зазвучало – «Посмотрим» – пока кувшины от саке разбивались один за одним.

Дрожь носилась по телу – до грани, где тело начинает нестись на волнах дрожи. Открывать ли глаза – в шаге от невозвращения – или потупиться в темноте собственного разума, в жесте от бесконечности. Отражение дотрагивается отражённого – пробирается из дальнего угла комнаты, легче тени, и скользит июльским клёном, бабочкой поцелуя, флажолетом из Воздуха, на губы иссушенные в жару прощания с памятными, ночами, днями, объятиями и поцелуями, – столь лживыми, сколь искренними.

Флажолеты собирались в горсть алмазную. Тень заполняла мне поры – но всюду, прояснялось: стены растворяются – и грань, что отделяет меня от не-меня, поддаётся гнёту ластика и уводит в поле бесконечного кружева, снежного и тающего с тобою. Мир рассыпается на облака – и идёт дождь.

Холод исчез об руку с теплом. Осязать себя – осязать Вселенную, всеначальную и бесконечную. Дотрагиваешься щеки – а клён, вьётся во Ветру и приникает к Озеру Небесных Лотосов на окраине Плато Безмятежности.

Ощущение исчезает с ощущающим – рука проходит сквозь щеку, не чувствующую холодка рук обагрённых. Если сие – Смерть, – на-что было жить. Здравствуй, трепет на кончиках пальцев.

Взгляд уводил – от себя к себе – по стене каменной, выше, выше и выше, – к Сэнсею, пившему саке из пиалы, на обрыве мира моего и окраине своего, – «Жду тебя тысячу лет» – звенит в голове – «Появись же» – и разносится по комнате чернилами, Картой Вселенной. Сэнсей предложил отпить из его пиалы – и рассказал, цикл вершится: что человек уже умирал в комнатке моей, на месте моём, – похожий на меня, бесконечно и всеначально. Мы созерцали – задворки сущего расставали с недосказанностью и вверяли очевидства столького, сколькое может смолчать душа человеческая.

Сон пришёл – тяжёлый – о ночи рождения, – и что-то, произошло по-иному. Ветер закрался в кармашки памятного. Сердце забилось.

Глава Четвёртая

Сэнсей плеснул мне спящему саке в лицо и, пообещал – придётся возвращать проведённое во сне. Сэнсей всматривался мне в глаза – но не отыскал и искры что мечется меж податливостью и агрессией, – и разделил умиротворение смеха в унисон Вселенной, – ведь вибрация чистейшая – смех всепринятия.

Сэнсей – «Ищи» – снабдил бумагой и машинкой печатной – «Продолжай искать – или смерть продолжит тем, что следует за косновением» – с участием большим вообразимого, – чтоб мне отыскать упущенное – оброненное в словах, сочащихся Любовью, – но возможно ли, человеку века этого, определить – кого действительно любил. Поиск обхватил за талию и впился в ключицы – но исследование и расследование любимые, бессильны в том: стоит докоснуться каждой – чтоб раскрыть цветок гранитный, абзаца Истории Историй, – отыскать заветное и, в парах того – рассмеяться: «Моя Жизнь»…

~

Это было раньше времени, о котором говорят “давно”: некто вышел из тени мысли и рассказывал то, о чём боялись думать: собрал наблюдения и впечатления в книгу и занялся информационным террором: страницы сыпались с неба, оставались на крышах, в подворотнях, отпечатывались на оборотах календарей, лежали в почтовых ящиках и разрастались по миру – до бесконечности, волей, быть может, божеств информационных – спасших голову тому, – волей божеств, пресытившихся пренебрежением людским. Некто путешествовал с чтениями – и был желанен: подписывал экземпляры фотокопий и всё чаще засматривался на лазурь неба вечернего – напоминавшую тому акварель подпорок мира, павших. Подпорки рухнули – и божества остались безучастны, – ведь каждое, чего коснулось божество, не преминет возможностью очертить светом себя, и отбросить тень на мир – прекрасный без того.

Некто собрал тайную библиотеку – и не известно (ибо IP не покрывал поля те) направленье к той. Некто мог быть мной в годах прежних – ведь нет точного ответа, что провернули божества в крахе подпорок, – Время сворачивается круассаном – если уметь. Некто презрел мироустои обывателей, – и был тем, кем мне хочется стать: проповедником нового века.

Исследователю не надобно гневиться на плоды исследования, – оттого, продолжим.

***

Глава Пятая – Дева

Встретит, на перекрёстке времени, поколений и пространства, с гитарой в футляре – и футляром на лямке чрез плечо. Иногда – встречается человек-откровение: виделись дважды – но расскажешь всё после объятий встречи третьей, – и разговор – круассан в ассорти общения. Дева угостит какао – так заведётся по первому слову прозоэскиза из блокнота французского – и расскажет мир из глаз своих, – однажды и напоследок, вне вуалей и туфелек.

Проведём вечер в угасающих искрах озорства – арки из полутомов тысячетомника Персидских Сказаний направят к чертогу недосказанности, где не рассмотреть и ясность. Дева поделится настроением, – на что – «Такая сладкая грусть в Воздухе» – разведу руки – «Ведь чувствуете – Чувствуете» – и дотронусь осознания – «Моя – или Ваша?» – холодного, – и останусь в ночи заснеженного поля – в сопровождении Ветра, звучащего мотивом – которым Великий Композитор живописал бы душу Девы. Ночь нашёптывает – «Расслабьтесь» – и пианист-путешественник разбавляет патетику Патетической, многозвучием джазовым виски со льдом – в резонансе пламени остывшего, рассыпается о стену хрустальную – свитую бесконечностью.

Молодость – центр Вселенной: вначале мы – сама молодость, – но относимся на окраину, волнами убеждения, сомнения и, времени, – радуемся или отталкиваем – но встречаем эхо себя прежних и, раз, смыкаем руки на спинах тех: встречаем радость с грустью, стужу с оттепелью, воду с огнём, виски со льдом, – и наслаждаемся многозвучием точки вечности в бокале мгновения.

Дева проведёт к лунному парку – чтоб послушать многозвучия секстета струнного, от рук белоснежных. Дым выбирается из сигареты – меж струн – обволакивает и согревает пальцы и дрожит с Музыкой. Дева заслушается – опьянённая сигаретственностью, ночью и спонтанностью что вьётся дымом на кончиках пальцев.

Время проходит – мимо привыкших засекать его. Дева предложит провести – и сожаление, грусть вселенская, – сожаление всесущее на полутоне со страхом, что всё вышло именно так и нисколь не иначе, что шахматная доска случайности расставила нас на удалении в бесконечность и, держись мы за руки или кричи в агонии, – нам не миновать движения по воле Космического Ветра. Дева выскользнет из объятий – и завьётся в Воздухе, птицей осенней – крупицей воспоминания.

Глава Шестая

Сэнсей – «Одного ли пола кастрированный кот и стерилизованная кошка?» – загонял в тупик по тоннелю баловства и, по мере моего исцеления, потешался и просил разделять пир отдушины, более и более. Истории собирались в стопку, с которой кот-априкот Акира взирал в окно – в бесконечность. Молчание и созидательность научили меня одному: стать умнее, глубже или многозначнее, невозможно, – но познать глубже и многозначнее глупость свою, поверхностность и беззначность.

Воздух смеялся с нами: будил, приносил листья клёна и забрасывал теми аквариум, утаскивал фрагменты рукописей в комнату Сэнсея, будил и сообщал о часе трапез – безустанно – чтоб разбросать кудри по лицу моему (Сэнсей распускал волосы – те спадали ниже подбородка, – и просил уподабливаться) и погасить свечи: Сэнсей ориентировался в темноте, во тьме и во мраке, и казалось – они с Ветром за одно, но не за меня. Присутствие свилось с привычным – прежде отличалось от сейчас бесконечность незамеченного: звоном в ушах, пульсацией в теле, расплывчатостью судьбы некоторых предметов, натяжением сухожилий и преходящестью напряжений, – так река остаётся на эскизе, без блика солнца во закате, без отражения арки небесной, без камешков-путешественников на дне или шумом уходящего воспоминания. Правды свились в танце порочном – бессильные над нами.

Сэнсей ушёл на “охоту” – вернулся с пятью свёртками плюща и грибов: подмешал те в чай и пообещал расслабление первого глотка, воодушевление третьего и уход пятого, – если меня хватит на больше чем сейчас. Вечер покрывал нас. Обратился к окну ночи той – и не смог рассмотреть леса, горы и облака, единственные и призрачные, – после глотка первого, – так и мы являемся кому-то реальному, мазками акварели по полотну воздушному, полотну миража.

~

Познавший более дозволенного – изгой: система щепетильна со вкусившими сок лимонный, себя истинной. Помню налёт презрения к себе-ребёнку – и многое, исходило от звавших себя взрослыми, что ребёнку знать и слышать незачем, – помню веяние простолюдинства – отсознательного – к себе: агрессии из недоумения – от антипримера, худшего – чем может стать человек, – вовсе не бездомным, вовсе не сколовшимся, вовсе не спившимся, – но пустым – опустошающим невежеством, пафосом и мелочностью, детей – одного за одним, – и рассмотревшим во мне, недостижимое.

~

Глава Седьмая

Город-Призрак принял меня обезличенным, честным и слепым, – чтоб перевернуть карты Пасьянса Судьбы, под арпеджио аккомпаниатора ночи. Осень сыпала слёзы Реки Небесной. Неопределённость расцвела – за которой странствуем.

Сидела на граните – во витиении пледа – собралась нерожденной, окунула лицо в ладонь, а другую обратила к прохожим, – подобно каждому из нас – в надежде на милость одобрения, от встреченных, встречающих и незнакомых… Прохожие оставляли монетки – но не медь в панировке микробов звучала в молении: слеза высекалась искрой и очищала медь в руках шершавых, иссушенных Ветром, хладом и одиночеством, – без намёка на уединённость: одиночество – окружение толпами толп; одиночество – звучание имени мертвеца; одиночество – окружение безличным; одиночество – идти сквозь пустыню жизни ни разу не обернувшись на тень и не сознав – чем являешься.

Выпечка отдаёт тепло и плоть – принявшей: круассан не умещается в ладони – но слеза понимания (когда Ветер понимает – взамен тысячам отвергших) [прости, Чтец, – уже, наделил Незнакомку чертами баллонки заблудшей, – не услышав и голоса той] проскальзывает по носику прямому, к леннонкам с отломленным дужком, – «Благодарю» – беззвучное проносится в головах телепатирующих. Уйдём? – уйдём: на окраину Космического Леса – выкопаем себе могилы и уснём на дне фантазии. Сошла с гранита, высыпала монеты аккомпаниатору ночи и осталась со мной в росчерках минувших ночи и вечера, – во единении объятия.

Незнакомка вывела на крышу тысячеэтажки: можно дотронуться неба – лишь рискни, и отщипни от облака кусочек. Отыскали местечко на двоих – расстелили плед и распрощались с прошлым, что обязывало говорить. Провела язычком по газетке – сорвала ту, наполнила травой из кармана и попросила огня, у рождённого декабрьской ночью.

Воспоминания расщепляют меня – достаточно ли их, чтоб разобраться во всём, себе и каждом, – и запутаться. Что-то мелькнуло в слезе Незнакомки – отразило искомое, заветное близкое, – и распалось о лепеста цветка гранитного. Дымок выбрался из самокрутки и обвился галстуком-шарфом.

Курили – и смотрели в даль, бессильные разъяснить себе, различие тьмы со светом, вершины и низины, леса и пустыни. Выдыхали дымок – и присутствие очерчивало контуры небеззнакомца. Смотрели в глаза – а рассматривали бесконечность.

~~~

Глава Восьмая – Опережая Метроном

Он курил на кухне, отпивал из хрусталя бокала и прислушивался к тремоло ученика, – хотел бы прислушаться, хотел бы, – на пороге путешествия в тысячи миль, встреч и прощаний. «Жаль покидать учеников» – звучало прежде: семеро лишались техничнейшего знатока музопостроений, – и вечер сей – прощальный: формальный и тёплый – когда не столь опережаешь метроном, сколь эмпатируешь к незнакомому, – откуда знать, про странствия, где переданное вечером прощальным – спасало от гибели духовной и бездомия. Ученик проводит мелодию к разрешению; разрешение – завершение.

Учитель оставил окурок в пепельнице, чай недопитым в полутоне от донышка – оставил нить пакетика обёрнутой о полусердие той. Ученик почувствовал – так чувствуют проводники пред замкновением цепи: оставил гитару на столе и направился к шкафчику воспоминаний. Учитель взял инструмент, подстроил, прислушался к себе и озарил вечер прощания заглавным произведением Барокко, начинающегося затактом с основного трезвучия: ре-фа-ля…

Ученик шёл по коридору – с шарфом в руке – шарфом цвета морской волны и ночи. Ноты передавали произведение – но не необъяснимое, дышавшее за барбекю нотоносца. Ученик смолк – и пассажи вели маэстро исполнителя, разделившего отчуждение скорби с маэстро композитором.

Ученик не понял бесценность подарка – и пройдут годы, прежде чем согласится отдать руки, чтоб вернуться к вечеру прощания и внимать языку нюансировки баховских форте-пиано-пианиссимо и ларго-престиссимо. Шарф передался Учителю – с историей о Ловившей Тени Грядущего, на побенежьи реки времени, и вовлекшей в лассо памятного. Человек наделён психомагнетическим действием созвездий лунного, солнечного, меркуристого, юпитерного, сатурнического, венерианского и остальных.

Ученик рассказал и попросил – «Вы держите путь по лучам Звезд-Путевода, – подарите той шарф, когда лучи той будут теплее солнечных» – исполнить мечту. Шарф обвил покидающего – и расставаться стало не так холодно, – так чувствовала и Ловившая Тени Грядущего, понял Ученик и усомнился в чистоте слов той. Учитель поднёс урок – что будет раскрываться и цвести в сознании Ученика, – до поры – когда можно поговорить с воспоминанием.

Каждый по-своему Учитель – по-своему Ученик, – нисколь иначе. Печаль сквозила в жестах – бесконечная и прекрасная… Ученик проводил Учителя, – чтоб приникнуть – чрез годы – к произведениям фармацевтического искусства.

~~~

Глава Девятая – Скажи Гедонизму Да

Тела грудились в порывах экзальтации и прочего из словаря снобов – бессильные пресытиться вожделением, пленники ненасытности, застыли в масле, выставленные на мольберте в уголке комнаты теней. Тень сидел на подоконнике, – разливал растворитель из бутылька – по одеяниям своим, платку носовому и нашейному, – дивился таинству соития собратьев картинных и проскользил во вне – сквозь стёкла, пером во ветру. Иные резали торт грибной – шпателем – и раскладывали на палитры, по кусочку.

Живописец токует с живописцем – «Будь средств достаточно, – не брался бы за Музыку – но содержал лесбийский оркестр лучших из лучших, – когда действо главное – за занавесом» – и домогается палитры того. Коллега присмотрелся вслед упорхнувшему товарищу – «Видится – рынок живописи отчистился от конкуренции» – и смекнул, что можно бы оставлять номер карты (без пароля и трёх цифр обратных) на обороте холста. Натурщик храпел – голый, пьяный, под картиной, в обнимку с ситаром – полным самокруток, – и телескопом в шишкин лес.

Живописец поддел шпателем паркетину и обнажил святую святых –владельцы тысячи названий, – проводи соседи снизу ремонт и попади в нужное отверстие – сорвали бы джек-пот, – но нет: вещества нужны для смещения осей восприятия – наука ради Искусства – и обнажения нервов и вскрытия вен в выражении невыразимого, – и подкупа натурщика. Коллега подполз к Натурщику и вызволил телескоп; бросили монетку – сегодня вкушаем дары природы, – процедура прежняя: раскуриваем подругу никотиновую, крепим подругу наверху, помещаем в простреленный бок бутылки, наполняем ту парами озарения, вручаем сотоварищу, – и пусть высосет её подобно бывшей. Натурщик дождался очереди – что ни говори, к дарам Леса не привыкаешь – но отказываться не стоит, – «Приятель рассказывал – приучили котёнка: собирались барабанным кругом и пригласили котёнка, – котёнок пыхнул – а затем приходил и мяукал к своей очереди, а затем постоянно, – стащил весь товар и продавал им-же втридорога, – впрочем, не верю что не сошлись на двойной цене…», – пыхнул и, забыл про котёнка, – «А давайте – Мокрого разведём?», – недогрек.

Мокрый – романтика вентиляции лёгких: переходит из легенды в легенду и обесчещивает школьниц одну за одной, – пользуйтесь, ребятки, – моих нововведений нет – оттого будто свечу фонариком на нашедшихся в шкафу, – но всё-же: лишаем бутылку объемистую дна, наполняем ведро водою, проводим манипуляции с плюхой и, под финал, – подаём в рот. Делов-то. Пробуйте, детки, – пробуйте, пока взрослые заняты тем-же.

~~~

Глава Десятая

Плед пеленал его – подобно любимой, неспособной на большее. Жар подступает к голове – «Смерть?» – и глаза размокнулись: звёзды сыплются серебром, сыплются из глаз и усыпают мир. Холод-приятель не позволяет забыться, пламя-согревайка-дрожь (капля тепла собственная – генератор тепла) могла бы сойти втридорога юным африканцам; холод-приятель не позволяет забыть, что привело сюда и что отступать некуда.

Он умирал – спал под звёздами, на крыше тысячеэтажки, в лоскуте шёлковом – изящном и беспомощном, – умирал – и искры просветления мерцали в приближении. Она приходила однажды, – стоит рассказать про других – станет злодейкой, – а упомянуть жертвенность той – святейшей, – нисколько: ни злодейка – ни святая, – приносила угольки в костёр гаснущий, – и не знать наверняка – добра тем, иль злодейственна. Что сказать про оставившую в ночи и на просьбу остаться в объятии на несколько минут, ответившую – «Ничем не могу помочь» – и унёсшуюся по вожделенцам, – кто приходит раз в сутки-двое, чтоб убедиться – но уйти в огорчении: ещё не умер.

Лицо иссохло папирусом с историей печали – не печальнее свиньи подопытной, чья кожа отходит корочкой в испытании очередного убивателя, – лучшее на что годится человек – просто умереть. Некто готов к смерти – та запаздывает: навещает вожделенцев покинувшей. Волдырь вырос меж бровей и лопнул несмываемой кровоточащей точкой, – цена прозрения измеряется в страдании: кого-то дрессируют в детстве, кого-то сжигают с собратьями, а кто-то умирает – дольше, чем многие живут.

Кашель заполнял лёгкие – громче и громче, – а времени всё меньше и меньше. Удушение. Казалось – одна деталь исправит картину мира: стоит лишь улечься по-иному или кашлять тише или попросить солнце о капельке медовой, добра.

Прощайте – встреченные, любимые и невстреченные, – был бы нежнее – знав что встречи последние, напрощание. Здорово – встречать кого-то раз в год-два, а других – однажды: устраиваете привал на берегу Реки Времени и оглядываетесь на бесконечность, вне баловства озарений и прочего, – подносите другому всё, чем были, – и зуд в душе, рассыпается листьями клёна. Его ли – тело испещрённое, будто взятое у прошедшего тысячи тысяч миль, – мы не знаем.

Глотать больно. Дышать невозможно. Прощайте.

~

Свет. Добро сочилось в капельнице – в руку, от которой кожа отставала чешуйками. Он посчитал, что свершилось, – и наконец, смог вздремнуть.

~

***

Круасовы с Грибами

Холотроп имеет спасительное свойство – прочищать организм (горло – непосредственно). Рог поднесли ко рту Некто – угощение угощений – после месяцев лишений. Кашель разрывал лёгкие – отяжелевшие – но не вширь: поток выводил недуг из горла.

Некто задыхался освобождением – высвобождение захватывало и воздух покидал: лёгкие, кровь, мир. Некто умолк. Оставим его.

Девушка отстранила рог от гостя и выключила свет, – если умер, достоин отдыха. Перенеслась в кухонную – тесто слоёное разморозилось, духовка разогрелась, а гость проснётся изголодавшимся. Есть ли кто там, – обратилась к голове и перенеслась в готовку.

Руки хладны, душа зудит – или мечта сбывается? – Пеки круассаны: круасовы – круассаны в форме сов или совы в форме круассанов. Нектар или мука, – равны.

Усыпает тесто мукой, пропускает грибы чрез тёрку и отвлекается на незнакомку в зеркале: рассматривает витки лица миндального, касается пальчиком щёчек впалых, ведёт до губ узких – будто у матери с портрета, – овлажняет пальчик и скользит по кудрям шоколадным, до подбородка, – обхватывает шею – мечту инквизитора – и приставляет ладошку к чаечкам-ключицам – что ведут к бугоркам плоти… Роняет слезу и сводит ладони на лице новорожденной. Ночь вьётся занавесом – быть ли акту следующему, не известно даже автору.

Новорожденная удобрила круасов грибами, усовила ножом из набора для карвинга и отправила дюжину собратьев испекаться. Гирлянды осветят путь твой, и различить звезду-путевод среди толпы астеройдов станет чуточку возможнее, – в ночи, обязавшейся унести одну душу – и принёсшую миру другую. Новорожденная укрылась рукосплетением и погрузилась в плед ожидания – иссушающий одних, питающий иных и умертвляющий третьих.

***

Боль разбудила его: будто кости выламывало – его сминало в выкидыш. Кровать мягчайшая – не сойти, – но пот остывает. Звёзды иллюминируют потолок: Созвездие Мечты, Плеяды Воспоминаний и Солнце Прощания.

Присутствие. Пространство скомкивалось от него к не-нему: нити всеприсутствия обходили покинувшего загон рассудка. Он отправился – бесцельно и с надеждой, подобно многим: зацепиться за знакомое из неисчислимого и упорхнуть об руку с книгой вопросов.

Коридор искрится воспоминаниями, – он одолевает плющ сожалений, траву напасти и стену существа своего – и пробирается в комнатку у монитора, комнатку на одного зрителя. Монитор искрился помехами: неопределённость ввеялась в очертания: слова собирались из обрывков фильмов, новостных показов и хроник лет убиейний человека человеком; звукоряд сводится мыслеформулами: «Поздравляем. Мир распадается –мечты исполняются, обещания остаются, мечты оживают а умершие идут – бесцельно и отверженно – куда бы ни вела звезда-путевод. Ты особенный – каждый особенный, не каждый понимает, – согласись вернуться – чтоб украсить мир безмятежностью; – многое, не успело открыться – и грусть Вселенной, угасать: познай Таинство Вселенной – соприкоснись с Ветром Края Обетованного и разнеси по миру, пыль серебристую – что сквозит волокна занавеса, – пока бесконечность распростёрта к тебе во всеблагодати…», – щёлк: редкость ли – вечность остаётся воспоминанием.

Глаза открылись. Он парит – в стороне от кровати, на высоте той, – кто-то переносил без умысла тревожить. Тело не поддаётся – затекло в нематерию, невытекающее.

Свет. Дверь скрипнула – Новорожденная прошла с подносом какаокруассанным. Кто способен разъяснить – что творится в этом мире.

Тело обмякло – его отключило. Кровать тёплая и мягкая – будто облако в микроволновке. Новорожденная уместила угощения, зажгла гирлянды и оставила себя с Некто – томиться на огне мгновения.

Он рассказывал привёдшее к краху. Она слушала. Круасовы пили какао.

Новорожденная снабжала веществами весь город – благодаря друзьям-крыскам: Вассе и Абдулу, – кому честь – сеять О.С.В.О.Б.О.Ж.Д.Е.Н.И.Е. Некто рассказал про странствия – про вечера в переходах и дни на полутоне минувшего с грядущим.

Некто умолчал вершившееся позади глаз, – то желало места тенного. Луна заглядывала в окна – и оставила слова Новорожденной, двоим. Тени под глазами Некто разглаживались – но плоти и душе, не статься прежними.

Новорожденная – «Сколько наигрывал?» – смотрела кротко, любопытная.

Некто – «Столько-то…» – оставил суеверия в объятии девушки-тельца

Новорожденная – «Ну неплохо…» – радовалась гостю и про себя, согласилась оставить того, – без просеб, обязательств и обещаний.

***

Мы исчезаем

В исполнении мечт.

Странница, Странник,

Мир вам – и Вечность.

Глава Одиннадцатая

Хворь вернулась. Сэнсей потешался над моей смертностью и поделился – «Боль – видеть рукопись незавершённой», – на что – «Умру – но допишу прежде» – глубинное отозвалось. Общее – в каждом – ведёт к недосказанному; преходящее видно в движении, но непреходящее – обратно.

Жар поднимается по ногам, забирается в голову и иссушает. Не жесток ли, выбор жизни, скользящей по умиранию к смерти? Мне подарили место – желанно вернуться, из поля заснеженного, из уголка предсердия, – и важно ли – что дальше – когда смерть моя, меня не опечалит.

Смерть моя

меня

не опечалит.

~

Воспоминания играют арпеджио на арфе чувства. Помню, не начинал знакомства – пока ко мне не обратятся, – видел себя уродливым, и не было причин обременять кого-либо собою (скромность природная – многим недостижимая) – но музицировать на пороге виртуозности и собирать объятия очарованных – заслуженнее смелости словообращения.

Печатать становилось сложнее: пальцы легчали а клавиши тяжелели – и помог бы мне мыслестенограф, прикреплённый к мозгу меня-подмены. Многое исполнить проще – если исполнит кто другой, руководимый тобою. Пальцы стирались о клавиши – а симфония не звучала, – собирались в послание себе прошлому, ставшее мне прежнему – посланьем из грядущего.

Здравствуй, каждое сейчас меня минувшего.

Кто бы и что бы ни лгали о «написанном на роду», правилах мира и истинах, – послушать совета значит приблизиться к слиянию с советчиком – а каждый отдаёт другим то, в чём больше всего нуждается… Занимайся – собственным: музицируй, созерцай и создавай, – и отвергай бессогласных, кто откажет в уединении, – но отвергай и бесследных, – отвергни каждого/каждую, в час свой. Молодость – ценность бесконечное: молодость – венок лавра на голове каждого образа и воспоминания, – обращаться к плодам молодости трепетно об бесценности каждого сейчас.

…

Уходи – прежде, чем иссякнешь. Выработай язык собственный – и почти вниманием смогших понять его. Даже птица в полёте над заснеженным полем значит что-то.

Ты умрёшь – и каждый советчик, – советы не отгоняют смерть, чем бы та не предстала, – и незачем, идти по земле – на пути к Звезде-Путеводу.

P.s.Сколько лет ни пройди – оставайся верным истинному себе: мечтателю, гению, безумцу, художнику мыслеобраза.

P.s.s. Воспоминание – наибольшее, что кто-либо и что-либо способно оставить тебе, – так и с тобою.

Мрак сгущается – перечитываю послание от себя себе, – по-честному, никто – даже Вселенная – даже мы – не знаем сути собственной, до общения с необъяснимым и возвращения.

Что же происходит с этим миром – и что у нас общего, кроме присутствия?

Дождь приминает дом к земле и краска сходит со стен – безвозвратная.

~ ~ ~

У каждого и у каждой найдётся слабость в сладости – к кому-то иль чему-то. Помню, влюбился в преподавателя литературы, – первый удар порога формальности к межличностному, – но нужно ли доводить до крайности общение со встретившей и прочувствовавшей пары неопределённости. Мне исполнилось шестнадцать – а ощущал себя крафтовым деревом, размотанным по миру.

Волосы кроткие – высоковероятно, Скорпион, – и голос, вьётся меж ушей по-прежнему: «Ребёнок – почему это с Тобой происходит?!» – на поток откровения, звучавший к ней, в неопределённости. Скорпион лучилась решимостью и силой оспаривать истины, озвучивала то – о чём большинство боялось думать, – и мы встретились позже: помню, музицировал в переходе и прочувствовал знакомое, – Скорпион изрекла пропитанное укором, – так наставники и разбивают сердца, – и провести черту формальности и межличного, не удастся – ни глупцам-деканам, ни прочим, – ибо формальность – обёртка неправды. Встретимся – прежде чем нарцисс молодости развеется прахом над Рекою Времени…

Вспоминать – возвращаться по Реке Времени и замечать каждый проблеск, оставленный в тебе кем-либо и оставленный тобою в благодать кому-то. Вспоминать – возвращаться и собирать себя, рассыпанного в неумелости жить. Но счастье ли – возвращаться, перепроживать, порхать в воодушевлении и утопать в сожалении, – приносящее свет – вне нужно/не_нужно.

Жизнь готовит каждому сюрприз – мне, верю, ещё один, – за благодарность до последнего. Каждый, каждая, поделились невыразимым словами – проскальзывающим сквозь воспоминание: многое не чувствуется когда мы – лица действующие, – но созерцание переносит в кресло на одного зрителя, – и просветление соприкасает с негласным. Мы могли бы делиться собой из здесь в сейчас – но желание оборачивается в самонеприятие, – и стоит перестроить мир, чтоб понять и действо, и метафору того.

~

Глава Двенадцатая – Ограбление

Некто вошёл в магазин – скользкий для дверей и прозрачный для камер. Продавец оглянулся – и попрощался с тенью старушки-кошатницы. День сщуривает глаза – и прохожие, незнакомки и незнакомцы, осыпают мир презрением.

Некто зацепил тележку-корзинку и пошёл по ряду продуктовому: консервы, тесто слоёное, печенье, крупы, сыр плеснёвый, чай – бергамот с дикой египетской розой (из отсека особого), сахар в россыпи тростниковой, струны (странно), женщина (24 года – компактная, шате), платок нашейный шёлковый и зубные паста-щётка. Продавец рассматривал пространство – точку из неисчислимых, – что-то привлекало и отталкивало, – так нужно, так нужно. Ветерок просочился в дверь – свился нимфой рыжекудрой: расчёсывалась на подоконнике, рассыпчатая на созвездия воспоминаний, в потоке денном.

Некто дошёл до кассы. Продавец смотрит на нимфу, безучастный к игровым энергетическим моделям сущего. Некто открыл кассу, взял купюры и приместил к продуктам, – продавцы не противились, – в праве ли мы порицать, – никто не в праве.

Нимфа сплетала кудри – вечерело. Тени проскальзывали и выскальзывали – но Продавец оставался безучастным: Нимфа – весточка покинувшей, – стеклянная комнатка мира рассыпается – зовом Космического Ветра, – и зло ли – во встрече Мечтателя с Мечтою, через века: забывшийся вернулся в дни – где дышал глубоко и страстно, напитывал пустоту межатомную мечтою, а себя наставлял следовать Мечте, – пусть оставляем мечты, Мечта нас – нет. Некто протащил тележку по ступенькам и покатил по плитам набережной, невидимый камерам, прохожим и продавцам.

Нимфа вела Продавца на самое высокое здание – вела шлейфом лаванды, завитающимся блеском изумрудов кудрей, – вела к обители воспоминания, чтоб оставить наедине с Мечтою – и распасться линиями эскизов той. Магазин уступил Пустоте – и никто не вспомнит, про что-то у набережной, кроме дыры в пространстве, – и чудеса привыкаются. Некто шёл дальше, дальше и дальше, – так нужно, так нужно, так нужно.

День уходит – всегда прежний, – приходит Ночь – всегда одна: Таинство поднимает подол-занавес, – и можно рискнуть собой – чтоб подсмотреть мерцания нематерий, что связуют Мечтателя с Мечтою. Некто дотрагивался звёзд – и вёз ношу спасения. Звёзды перешёптывались – тем интересно, идти в след, собирать ночь из осколков и задавать таинству значение.

Сова ухнула с балкона. Звезда столкнулась со звездой. Дождь мерцал.

Ветер нашёптывает. Дома встречают и провожают. История – сейчас.

Некто просыпается – но усыпает. Истинное – глубже “нас”. Молчание.

*

Глава Тринадцатая – Объявление

Некто вёл тележку об руку с Женщиной. Что-то изменилось, внутри, – поток сменил направление. Некто встречал подобное прежде – знаки – и осмотрелся.

Малоэтажки встречали сошнурованной парой кедов на энерголинии (можно закупиться шнурками), юноша и девушка шли об руку и навещали каждую “точку” (бак мусорный; – не зазорно), туман забельмил небо – и одна звезда просачивалась сквозь смущение планеты: Утренняя. Листок крафтовый – на стене изжившей многих и саму жизнь. Некто обратился к написанному и – ох – не смог различить, под покровом смога суеты – распадающегося.

И всё-же, когда желаем страстно – получим желанное, без оглядки на будущее несуществующее. Некто сорвал листок и понёс в россыпь света лунного – и приник к посланию, что изменит жизнь того – и каждого из нас. Серебро вилось нитью повествования – и очерчивало эскиз занавеса, поднимающегося.

«Театр Бесконечности поднимает Занавес

Мы – любители, страстные, – нашлись в пустыне жизни, чтоб воплотить недосказанное.

Можете приложить руку к поднятию занавеса Театра Бесконечности, – забрать предпочтение у ночного киносеанса в угоду променаду по набережной или созерцанию вечности в мгновении, – и расслабиться на зрительском месте Театра Бесконечности и осмотреться с чувством: его бы не было без меня.

Нас двое, трое, – не важно – когда Вселенная приходит на выручку, – и позволяет чтецу, соприкоснуться с исполнением.

Мы собрали россыпь пьес – двадцать пять листьев клёна – волнующего Озеро Небесных Лотосов, – что сглаживают рябь тревог и дотрагиваются сущего. Можете познакомиться с текстами, а позже – с историями витиения душ, мечты и антуражей.

Мы – сценаристы, аккомпаниаторы, режиссёры-постановщики и актёры, – любители страстные, – собираем истории из сердца и, привносим недосказанное в очерки чернил.

Театр Бесконечности поднимает Занавес. Забронируете билет – с нас история. Занавес – поднят»

Некто посмотрел на купюры – те могли бы послужить во благо, впервые за жизнь свою, – и у предметов есть судьба. Улыбка. Рассвет.

Глава Четырнадцатая – Размышление

Она проводит ножом по руке – стороной обратной: не страшно – провести и стороной обратной к обратной, – но можно упустить что-то, что поглотит позже. Нож – ласкает запястье, притрагивается к шее и скользит к щеке, – многие и не мечтали поменяться местом с тем. Слеза сушит кожу – сталь соскальзывает, ссекает в нить кудри и въедается в бровь.

Рубины окропляют сталь. Она отпускает орудие очищения – лаванда, в каплях первого дождя. Комната не утешит – но позволит утешиться вдали от наблюдателя.

Скоротечность заполняет нечто вне души и прочих выдумок разума, – склоняет пред скоротечностью собственной, – и быть может, человек – преклонившаяся пред вечностью в мгновении, очистилась за гранью трактуемого богословами и прочими из С.Г. (сообщества глупцов), – ни цитатор-проповедник-обетник, ни всевкуситель, не сравнится с прошедшей Единение. Она отключается от привычного – от категорий слов. Шепот вьётся соком с губ кремовых – значит иное, сплетается слушающим, словами.

Разбить голову о сейчас,

Преходящее и непостижимое,

Сладостное и кроткое, -

Оставить в том кусочек сердца.

Вечность, оставь меня

Щеночком, учеником, -

Выгуливать не придётся -

Оставь – и всё на том.

Леса – дом деревьям.

Горы – дом Ветру.

Озеро – дом Венеры.

Вечность – дом мне.

Остаться в сейчас – где пары сущего

Свитают из льна, свитают облака, -

Остаться – на Плато Безмятежности, -

Вспорхнуть на парах грядущего.

Сейчас – погреби меня

Вне мира, где хороши

Те, у кого есть, – а

Злодей – неимущий.

Интересно – придёт ли время всепроцветания, – или человек останется собою, – скорбела Она, а нож являл ту в мерцании рубинов.

*

Глава Пятнадцатая

Сэнсей отпаивал меня травами, саке, матэ и прочим, – о чём не мечтал прежде – от чего невыносимо ныне. Dream – в ассорти значений – захватывает на больше и дольше, – и глаза размыкаются реже и реже. Кто-то принёс шоколад, – Сэнсей сказал, Кот.

Кот был давним знакомым – вселял на домик зеркальный (чтоб никто не рассмотрел) в Космическом Лесу, у Плато Безмятежности по обе стороны от Реки Времени, – за каплю фиолетовую, застывшую. Сэнсей не запрещал выглядывать в окно – но мне казалось, главное вершение Вселенной сосредоточилось на кончиках моих пальцев, – словами иными, Вселенная задала процессу моему – увядающему – приоритет реального времени, – и Время растворилось за критериями иллюзорного. Шоколад – вкуснейший из пробованных мною – в три коробки, и на каждой – по коду: 911 – молочный с миндалём; 221 – молочный с карамелью; 303 – горький с ликёром.

Иногда – чудесно жить в одном мироощущении: ощущении новорожденного, ощущении дотронувшегося небес, ощущении всеблагодарности или ином, – в нас живёт столько личностей, сколько ощущениечувствоощущений: каждый принимает необъяснимое по-своему и носитель не в ответе за то, – наблюдение, стоившее мне многого, дойдёт до очевидности ни менее чем за тысячелетие. Вспоминание чудесно – возможностью перепрожить с иным фильтром взгляда, – интересно, чем откроется сейчас – сквозь шелест россыпи годов… Никто не знает – но отчего не помечтать и не обратиться ладонью разомкнутой, навстречу свету Звезды-Путевода.

Сколько пробыл здесь? Месяц, год, неделю? Мысли звучат голосом в голове – собственным, но отдаляющим и отдаляющимся.

Холод сковывает руки – суставы хрустят а кости скрипят в самоизморожении. Трудно собрать осколки осязания из гранита жизни и склеить те, – зачастую, на то требуется вся жизнь, до последнего вдоха. Окаменение пробирается с кончиков пальцев, – что за оплошность допущена мной, чтоб стать рассыпаться и без Ветра?

Переобращение требует смерти, – смерть – сброс энергии на перераспределение, – однажды не будет сил на совершение подвига сейчас, когда можно собрать цветы с поля неиссякаемого, воодушевления, – и следовать волей Ветра – за грани навязанного, но навстречу Мечте-Звезде-Путеводу. Мне не достаёт мудрости – чтоб сознавать происходящее и значимость того, – но чувство достаточно, чтоб действовать – или остановиться и засмотреться на звёзды. Не знаю, про что моя история, – и про кого, – но обо всём и каждом, что встретилось, встретится и встретит, – и не важно, по которую из сторон вообразимого.

Конец Второй Части

Глава Шестнадцатая – Под юбкой Ночи

Подпольщики собирались «Под Юбкой Ночи» – так звался бар-тет-а-тет для подпольщиков, контрреволюционеров, косплееров и прочих аутентистов восьмого дня. “Проснись” пылилась стопкой, – на раз сей – не очередной сорт удовольствия, – но газетка крафтовая с пропиткой чудейственной. Иногда бездействие – продуктивнее олития поля замысла потом, – согласились Подпольщики: Вселенная благосклонна к смутьянам-поборникам_правды – даже при полном бездействии тех.

Кто-то задел локтем газетки – и те рассыпались, будто мановением Ветра-Развратника, чуждого краям сиим. Посетители подняли рассыпавшееся – но не были в силах вернуть: произведения искусства субъективности вникли в руки чтецов и гонорар зазвучал в карманах Подпольщиков. Никогда не понять Вселенную, – задумался Подпольщик, – так и Вселенной не понять нас, вполную, – но полюбить…

Подпольщик – «Умру – и отлично, – всё шло к тому – на что задерживаться…» – задумывался о прошлом, рассматривая массу потенциальных трупов кругом и всюду – «Мир полон хорошего – и на-что ему мы?» – и вникал в новый контрзаговор. Мировое Правительство объявило о роспуске института стран и категорий: крыски-шишкари признали по всем сми, власть свои и господство, – и велели рабам прервать распи – но О.Г.inc. (Общество Глупцов Инкорпорейтед) собралось контроппозицией и – о боги – задалось перегруппировкой стран: Африку переселили на нулевой координате, а Индию – полярно, – и холод решил перенаселения, – но не полит-угнетения. Подпольщики стали доверенной силой Мирового Правления – крысок Вассы и Абдула, повидавших на веку своём больше и моего и твоего, чтец. Подпольщиков перебили – и двое, задались возродить Пацифизм из пепла сожжённых пластинок Ливерпульской Четвёрки; двое – Подпольщик и Подпольщица – вызвались из пепла О.С.В.О.Б.О.Ж.Д.Е.Н.И.Я., чтоб внести в смуту людского эскиз Свободы, ценой Жизни.

Подпольщица облачалась в мантию с подолами длиннющими – ходила тенью за Подпольщиком, могшей убить. Подпольщица избегала белья нижнего – чем пользовалась каждый миг пребывания с Подпольщиком, – русая, стройная и наделённая чертами женственности, неброскими и унитарными. Подпольщик наслаждался Подпольщицей – но её не хватало на долг верности, и каждый прохожий впадал в поле наблюдения приятным мальчиком, – и Подпольщик согласился взимать плату за всежеланную.

Подпольщики – смутьяны, бунтари, скептики и инакомыслители с начала начал – и пришли в мир, ведомые Меркурием, чтоб перевернуть устои и свести мир к гармони’и внутренней, что лучше внешней, – ибо «Гармони’я сокрытая лучше явленной» – вычитал Подпольщик у Дирижёра Теней. Ещё встретимся, Подпольщики. Вселенная впишет вас в Воспоминание.

Глава Семнадцатая – Повелитель Теней

Повелитель Теней был не из страшащихся по неумению лишиться бремя плоти – но Просвещённый. Просвещённый был из семьи католиков – и отличился в детстве, бросив в донат-уголок церковный записку со стихом:

Бог котячий – Котобог.

Бог своеверных – Сатана.

Чем обычный лучше,

Звоном из кармана?

Учение ваше

Не учение вовсе,

И изучать учение -

Не постигать истины.

Человек привык быть богом

Над убиенными и согнанными,

Над душами собранными к жатве, -

Но не над собою.

Вам бы подчиняться,

Сброд, ищущий пастыря, -

Пастырь вам – бродяга с бутылью,

Каждый – у кого не отсырело сердце.

Учение – шаблон-пропитка, мозгу сырому

И сердцу буйному, – мир до смешного обратен

И зло ли в сожжении эталонов платины.

Не знаем мы – и вы не знаете.

Богослов не умел говорить что-либо кроме заученного в детстве глухом – и читал полувслух, строчку в минуту, – слова срывались с уст того – псалмы и прочее – и всепотребимость тех не заставляла задумываться. Богослов посчитал клочок крафтовый благоверством и пропел слова лукавые, – ведь от Лукавого всё, что не Да/Нет, – т.е. трансдуальное злодейственно, ведь откажущийся от ада и рая идёт дальше, чем позволяет Богослову кошель. Прихожане разделились – голос прозревшего звучал в речи владыки, – что за глупцы руководят порой путьми людскими: поступай так, повторяй пока не помрёшь, слушайся нас и получишь однокомнатку на небесах, – ?!

Повелитель раздался голосом возмущённых – и собрал двоих, троих, – готовых отдать жизнь – но превратить Храм Антропоцерквизма (the Церковь инкорпорейтед) в гроб самовосхвалявшимся, – или аутентичный приврат-салун для распахнувших створки сознания.

Глава Восемнадцатая -

Revolution

Богослова уместили на распятие – чтоб ознакомился с предметом трактуемым – и провершили перестройку: женщинам на иконах пририсовали грудь, витражи снабдили люминесценцией, а двери сделались открытыми круглосуточно-всегодично, – чтоб истины стонов не миновали слуха людского; лазеры и техно, упорная с гинекологическим креслом. Тела грудились непрестанно и благоухали слаще ладана: солоновато-сладко, будто крекер во рту блудницы, – ладан сменили кокой – но и того не доставало: неудовлетворённость людского мирским росла диаметрально удовлетворённости. Стоит хоть раз в жизни пройти посвящение свободной любви (послевкусно скорбью).

Повелитель Теней понимал: плохо – и первое – и второе, – и презрел мирское, успев переиметь каждую из городка своего и скурив ни один словарь морфем, – и наблюдал: человек иссякал – чем себя ни обманывай. Лес принял Повелителя Теней – и встретил с Прокажённой, изгнанной Богословом; они построили домик на вершине скалы и завели бельчонка Джабраила.

Джабраил познал мир познающих и не ведающих – но соприкоснулся со вселенской печалью у одних и беспутства у других, – печалью претекающей от прародителя к отроку, будто История Историй была разбившимся кувшином, звеньями чьиими стали, – и Историю Историй восстановить удастся – если подумать, отдаться спонтанности и запустить пятёрню (иль десятёрню) в облако еженощное, Непостижимого, что приходит в перешуршивании ежей. Джабраил сбросился со скалы – оставил нить предсмертную, чтоб приютившие накормились плотью прозревшего (отчего бы – если возите “мощи святых” – не торговать мясом их?). Повелитель Теней вкусил – и остался веганом с дней тех, с пятнадцатилетия, – чтоб изъять колья наставлений из головы и приникнуть к Свету Первородственного, иллюзорного – и лучшего.

Повторять путь чей-либо – ошибка ошибок, – не проще ли придумать собственное, чем жить под чернью копирки (вспомните рабов заводов и рудокопов)? Смешай Белое с Красным – и передай другому; занавес негласен, единый. Судьба и Жизнь зависят от Сейчас, – и незачем вписывать в бланк “Пожелания” подслушанное.

Повелитель Теней оттолкнулся – к самой вершине: Жить – в соприкосновении с облаками, – нежиться о звёзды и тонуть в вуали Света Новолунного. Повелитель Теней примет заблудших – выслушает, рассмеётся и пригласит разделить пир смеха с бесконечностью. Повелитель Теней одним, Сэнсей – мне, – знает Историю Историй дословно – и нашёптывает Вспоминателю полумёртвому, – в вере раздуть пламя из пепла минувшего и перевоплотиться в чувство в глубине сердца: бесконечность – со мной, – и сердце, знай – следую, Следую Зову Твоему.

Не чувствую себя живым, Сэнсей. Прости – если увяну не расцветши. Цветок мёртвый – но расцвётший – ближе к серебру звёзд полуночных…

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~xX```

Страница сия размякла в луже крови автора, – оттого оставим пробел и, с уважением, одарим минутой внутреннего безмолвия.

Глава Девятнадцатая ~ Театр Бесконечности

Театралы репетировали пьесу «Фиолетовая Кровь» – по жизненному пути Эдгара Алана По. Сценарий рассыпан по репетиционной точке, стены обклеены нотами и конвертами донаций, которых не хватало чтоб завладеть помещением и открыть театр, – но чтоб репетировать, пока есть силы, и когда нет тех: прочувствовать персонаж и дать тому завладеть собою, – прочувствовать себя прежде – раздражители – и персонаж, – чтоб дотронуться всесущего, на осколках этого драного мира, пока возможно что-либо выше систем экономических – стойл от глупых людей людям глупым. Час до закрытия – но проведение благовещет им.

Тук – Некто попросил прощения за акт прерванный и разведал: труппа Театра Бесконечности – пред ним: неопределённые в числоколичестве, отроки спонтанности. Театралы предложили любопытствующему взглянуть на, возможно, последнюю репетицию и выступление единственное. Некто разместился у пюпитра и поставил ногу – по привычке – на подставку, не беззнакомый с эхом горестей Божественного Алана.

Акт развернулся. Некто расстался с пониманием – история светилась в авантюринах молодости, очаровывала свежестью подхода и вовлекала, – и не сказать – труппа пред тобой иль ты пред труппой. Акт закончился – время собираться…

Некто остекленел – виднелась душа – и вышел последним. Точка располагалась в заброшенном заводском здании и была достаточно бюджетна для верящих в себя. Общение началось раньше разговора – казалось, дверь не разделяла Некто от Театралов.

Театралы рассказали про россыпь произведений – романов, лирики и пьес – и намерение оживить каждое, – рассказывали страстно и по-ранимому (так ребёнок рассказывает котёнку о Мечте) и, поделились, что давно бы бросились в реку – не живи каждый день и каждую ночь, Ради Мечты. Некто слушал – слушал и дивился: мир полон безумцев – отдающих себя Ради Мечты, – полон гениев, – и одним, ночью сей, дано воссоединиться с Мечтой. Труппа состояла из Странник-Аккомпаниатора, Нимфы Рыжекудрой и Дитя-Мечтателя.

Некто вопросил – «Будь у вас сумма подходящая – приступите ли к поднятию занавеса немедля?», – и услышал созвучное глазам сомкнутым: вопрос – дитя ответа. Купюры перенеслись в руки Аккомпаниатора. Напряжение перекрасилось в успокоение: так прошедший из города в город Иоганн услышал знатного органиста.

Некто попросил исполнить мечту и похлопал Аккомпаниатора по плечу. Сделаем, сказал Аккомпаниатор, – приходи на премьеру. Не удастся, ответил Некто, – но постараюсь.

Некто ушёл – так сжигают стихи: в созерцании совершенства – ввысь.

Глава Двадцатая – Отражённый и Отражение

Аккомпаниатор греет руки: кипяток струится по рукам и набирается в раковине, – руки поддаются растяжке – большей и большей – и принимают тепло воды чувственной. Зеркало запотело – но круги под глазами видны отражённому, – «Ради Мечты», – и звездочка бликует стеклянная, с куртки – выше кармана нагрудного: свечение скользит по заслонке, Отражение с Отражённым, и соприкасает Мечтателя с Мечтою. Аккомпаниатор вытерпел обжигающее – ради свободы на грифе, аппликатурной и чувственной: свободы передавать себя без слов – но чувством. Стрелка проскальзывает получасье: отправимся.

Капли остаются на руках – игравших, скользивших по декам гитар и тел – и соскальзывают в дороге. Беспальцовки наскальзывают на орудия искусства – изящные до неприличия. Ноты отправлены в папку, та – в футляр, футляр – за плечо, – родной, после стольких лет…

Аккомпаниатор выходит из жилища, проходит по лестнице, минует ступени до единой и встречает солнце уходящее линзами UV-400 леннонок серебристых, – иногда, всё может быть идеально. Ветер развеивает подолы тренча, приглаживает волосы серебряные и милуется над подопечным, негласный и всесущий, наблюдатель всего и каждого, – и если кто и исполняет функцию бога, имя тому – Ветер. Аккомпаниатор скользит по воздушным потокам – навстречу Мечте, – прочь из минувшего, навстречу бесконечности.

Метро открывает двери, турникет пропускает к эскалатору. Прохожие, вас тысячи, миллионы, – вы так хороши, так прекрасны в преходящести дня, вечера и ночи. Аккомпаниатор рассмотрел станцию по-иному – глазами другого человека, кем был всегда – но осознаёт себя впервые.

Вагон подоспел – пустой: бабочка кружила от стекла к стеклу, без намерения. Аккомпаниатор уселся в краю-уголке – в новом самоощущении – и не заметил: бабочка-клевер, четырёхлистный, порхнула на плечо тому. Ноты позволяют скоротать вояж – ведь играть, пришедшим – не прохожим.

Аккомпаниатор погрузился в пятистрочие: ощущение возникало меж нот и вело, пьянящее и соблазняющее до разрешения, – чтоб запомниться лучшим из сейчас, лучшим из бесчисленных, сейчас… Младшеклассница наблюдала дирижирования Аккомпаниатора из соседнего вагона – и не преминула возможностью перебраться к незнакомцу на следующей остановке.

Поезд останавливается. Девочка уместилась напротив незнакомца – подозрительно, в пустом вагоне – и обратилась – «Вы Дирижёр?» – голосом певческим. Аккомпаниатор научился находить символизм во всём что обращает на себя внимание и уделил себя незнакомке.

Девочка смеялась словам Аккомпаниатора, а услышала про театр – огорчилась – «Было бы здорово – попасть к вам, – но средств нет» – и смутилась. Аккомпаниатор – «Деньги – одно из средств; желание – средство, старание – средство, чувство – средство» – подсчитал: пять остановок до выхода, – «Можешь посмотреть со сцены – но, не будут ли против родители?» – и посмотрел девочке в глаза-кристаллики. Девочка – «Мне не пред кем отчитываться» – сказала, родители далеко-далеко, и не беспокоятся.

Аккомпаниатор размыслил – «Репетируем каждый день, там-то-там-то, – приходи днём – чтоб, вдруг родители вернутся, не беспокоились» – и начертил карту к репетиционной точке и сцене. Девочка приняла, уместила лист в рюкзачок и вывлекла из рюкзачка книгу – «Возьми. Благодарность моя» – блокнот, в который выписано всё, что произошло, происходит и произойдёт с Аккомпаниатором, – чтоб появиться однажды – на периферии миров; подсказала взглянуть на плечо – и упорхнула в обитель станции новооткрывшейся. Аккомпаниатор рассмотрел бабочку – и расслабление расцвело от сердца по всему существу его: Мечта исполняется, – и раскрыл блокнот на странице дня сего: Волшебство.

Двери открываются. Аккомпаниатор выскальзывает, с футляром, нотами и бабочкой. Двери закрываются.

Поезд уходит. Аккомпаниатор выскальзывает из дверей – и Ветер вечерний встречает по-тёплому, любимца созвездий: проводит к залу и раскрывает двери. Первый Звонок.

Труппа встречает Аккомпаниатора. Зал полон, сцены заучены и всеспонтанны, – так и нужно, чтоб родилось Искусство, – Ради Мечты, без внимания к безважному, – так и нужно. Второй Звонок.

Свет приглушается. Аккомпаниатор разыгран – настраивается, подсоединяется, ставит подставку и размещается, медитативный – с чувством, что делает Ветер вечерний томным и тёплым… Кто-то из труппы не пришёл – осветитель Лев, – каждый человек ненадёжен – но львам ненадёжность не к лицу боле остальных, – оттого и не приходят.

Аккомпаниатор включает гирлянды всесущие – освещение лучшее – и возвращается в медитацию, тёплую, тёмную и грузную. Упражнение, растяжка и пассажи в замедлении, – отлично; трезвучие произведения заглавного. Третий Звонок.

Господа и Госпожи – Театр Бесконечности поднимает Занавес. Аккомпаниатор на сцене – за инструментом: молчание – рука левая на пятке грифа и правая на обечайке, – минута; безмолвие; смотрит в зал – заполненный – и чувствует покалывание в сердце, приятное. Левая в третьей позиции – Правая прикасается к струнам и извлекает трезвучие.

Зрители покачиваются в такт – созвучные сердцами с покалыванием в груди Аккомпаниатора: Музыка – ощущение меж нот. Руки сплетают узоры, нитью серебристой. Существует ли мир иного – когда Таинство Вселенной, по обратную сторону взгляда.

Разрешение. Опьянение – выше аплодисментов. Зритель чувствует.

Аккомпаниатор обращается Рассказчиком и делится крупицей Истории Историй – о ночи встречи с Таинственной Незнакомкой: принесла умиротворение душе мятежной, обняла, выслушала и приняла, – чтоб провести день в единении негласности: Весна, Музыка и Объятие. Рассказчик поделился образом той: полусапожки расшнурованы, изумруды в шали, глазах и локонах, – и объятие – теплее солнца июльского. Незнакомка утерялась – так расходятся судьбы, чтоб встретиться чрез тысячу дней – или один – и высказать недосказанное.

Рассказчик поведал об одержимости – и путешествии, где город каждый – встречал надписями почерка одного, – встречал Рассказчика его именем, Странника. Божество навестила Странника – дотронулась лица и привнесла ощущение бесконечного парения над бессмыслицей мирского, – представила минувшее в иной ипостаси. Странник рассматривал Жизнь – каждый уголок той: пересматривал каждую секунду и аспект под сотней, тысячей взглядов, – чтоб отыскать Божество в калейдоскопе воспоминаний.

Божество выпорхнула из закулисья – и слушала отрывки Истории Историй, очарованная. Странник сыграл произведения – что изучал в доброте памяти Таинственной Незнакомки с именем Богини Мира. Нимфа слушала сомкнувшего глаза – сомкнула глаза и заскользила по Воздуху, навстречу воссоединению.

Ночь вернула Таинственную Незнакомку Страннику, Странника – Таинственной Незнакомке, а Зрителю – покалывание в груди, что Древние звали Жизнью. Мечта исполнена, Странник, Незнакомка, Мечтатель, Вселенная: Занавес поднят – бесконечность вносится ветерком и встречает разминувшихся в зеркальной комнате. История чередует историю, – свитает Историю Историй, новую всегда, каждому – свою.

Занавес

Мечты

Исполненной

?Равно ли вспоминание грезы – вспоминанию действа, – и равно ли вспоминание прожитого в произведении – вспоминанию прожитого в “яви”? – ответ утвердительный, решение – за Тобой (не оборачивайся – уже готово дотронуться плеча ладонью мокрой)

Глава Двадцать Первая

Сэнсей пообещал пустить меня на мисо – «Если не исцелишься за три дня – нож спасёт тебя, а ты прокормишь меня месяц-другой» – и был весьма аргументирован. Угроза сменила центр и покинула поля контроля – пора ответить себе, хочу ли жить. Жар затесался в голове и, откуда знать, кипятил кровь чувственную, на напиток не для меня.

Минуты, годы и часы, смешались и затерялись. Небо смотрит мне в глаза. Сэнсей принёс чучело белки – та рассматривала меня, пишущего, спящего и обессиленного.

Птицы пели – но хотелось ли мне слышать их, или дар слуха не стоил чувства моего? Мир зримый – истинный ли: исчезаешь – едва моргну. Прикасаюсь к волосам, к телу, к дереву, к бумаге, – но чего в действительности, – и прикасаюсь ли…

Сэнсей принёс бутыль с водою. Муа открыл бутыль, отпил восхитительного матэ и оставил бутыль, – обратился через час – бутыль заукпорен, а белка неподвижна. Невозможно ли откупорить бутыль одну – дважды?

Умопомешательство – когда мир внешний стремится к истинному и смывает барьеры рассудков, осознаний и тлена прочего. Приобщиться к клети ума – скрыть Таинство Вселенной от себя, – что же заставило предков оступиться? Умопомешательство – прыжок в бездну всевысоты, навстречу содержаниям всемерным и окрасам передаваемым из губ в губы – из воспоминания в воспоминание.

Мир рушится – отклеивается от меня, – зачастую – с комками плоти, – на то не моя воля, но моё согласие. Сэнсей понимает больше озвученного, – или звучащее негласно – вьётся вне потока слов, столь близких и далёких к истине, сколь полёт бабочки – потоку мирского. Проснусь ли, – отчего меня волнует беззначное, с пальцами изящными до неприличия, – просящий аудиенции у Таинства Вселенной.

Белка сторожит от духов злых и добрых – даже Сенсей не в силах подступиться ко спящему ко мне, – волей рыжехвостой, – будь та человеком – живым и дышащим – мы бы сладили… Звезда проносится над домом – не Звезда ли Путевод? – и сносит в труху город нижестоящий; криков не было. Мир кажется жестоким – но жесток ли, – никто не знает.

Рукописи разрознились – но остались дружественны, благостью всенумерации: глава-часть-страница. Удивительно – сплетение слов, передаёт движение вселенной, пульс планеты и прикосновение света лунного, к коже альбиноске – снежной, шёлковой и свежей… Многое даётся в наслаждение, – незачем копать могилу ученику распятием, а слова загонять в счётчик.

Сэнсей волнуется – прочитал мои рукописи – «Скоро» – и кивнул в сторону комнаты пустых кувшинов саке. Белка – показалось – мотнула головой. Важно ли, что ждёт, – когда сейчас – лучшее из вообразимого.

~~~

Глава Двадцать Вторая

Белка разбудила меня – Сэнсей затачивал нож, ночью. Окно позволяло собрать пожитки, плед и понаблюдать действо издалека. Сэнсей зашёл в комнату – и ткнул ножом в место ночлега моего, а затем – «Возвращайся!» – выбрался чрез окно и, движение-в-движение, прошёл ко мне.

Сэнсей убил мой недуг – но мог и меня, не окажись сил во мне – перебраться. Белка подтвердила – а бабочка-четырёхлистник села на плечо мне, красочная в акварели предрассветной глазури. Безмятежность сквозила мгновением – но теми ли являются окружающие, кем мы знаем их?

Шёпот звёзд ведёт навстречу Мечте – оттого день отводится под сон: свидание с истинным – что приходит по сомкновении глаз обманутых. Сэнсей подвёл меня к вершине мира – мы делили самокрутку и меня понесло вверх: Сэнсей был со мной – летел в облака – и предложил обернуться: мы смотрели на нас. Ветер захватывал, подхватывал, овеивал и вёл – так не зачаровывают женщины, мечты и обещания: место сие – вне координат – ручей хрустальный, откуда сыплются откровения.

Сэнсей предложил мне глоток. Свожу ладони “лодочкой” и зачёрпываю, скажем, воду, холодней предсмертной ночи бездомного, – но с проблеском веры. Вера наполняет меня – заполняет голову, питает мозг и разбегается нитями вен.

Кто же подобрал меня полуживого, на трассе “Плато Безмятежности – Край Скитаний”? История Историй разливается по свету – цветами вариатизмов, – и отчего знать – отчего с одним попутчиком разговорился обо всё-навсё-привсё-всевсём и каждом, а иной – разделит безмолвие с подтекстом тем-же. Мир светится рубинами, авантюринами и изумрудами, – но замечает, видит те не каждый.

Пора – сообщает Сэнсей – если не хочу остаться и слиться с родником, – но захотел… Сэнсей решил за меня – и не знаю, быть тому благодарным или вырастить цветок ненависти, – но могу поделиться с тобой, я из другого мира, воспоминанием – о произошедшем со мной в обличии твоем, до разделения. Сэнсей зачеркнул эту строчку – но оставлю: нет различия меж произошедшим и произойдущим, – нет преимущества ни у одного меж позабытого и захваченного взглядом, – и время – не властно над событиями.

Мы вернулись – смотрели вслед себе упорхающим. Сэнсей ухмыльнулся – «Что ты знаешь теперь – о природе времени?» – и не ждал ответа. Белка пришла к нам – принесла орехи.

Истории, – сказал Сэнсей, – содержат то, что передавал тебе: подобны россыпи листьев клёна – безмятежных, ветхих и самоуверенных пред веянием зимы. Некоторые передают нам себя – незаметно… Утро.

Пора отправиться к Воспоминанию – замкнуть цепь и дорассказать себе, тебе, произошедшее с нами в этом о дивном новом мире.

Глава Двадцать Третья – Новый Век

Человечество замучило Землю – и Божество Мира обратилась к Верховному (по сравнению с Кем всевышний богословский – песчинка под ногтем на ноге) и молила исправить человечество и, ибо Землю не спасти, провести “сброс”: задать реалиям случайные значения и – будь что будет – промотать до мига сего. Земля рассыпалась каждую минуту мира, альтернативного тебе, я, – рассыпалась и скорбела на всю Вселенную, – а звёзды оплакивали ту. Высшие силы посчитали тебя, я, достойным настоящих чудес, – и перебросили по ту сторону краха, – и скоро, ты убедишься в том.

Допусти на мгновение – тебя выбросило на остров необжитый, выбросило из горящего моря, – и задумываешься о кварплате и пище – без вниманию к утопающим по ту сторону, – так и нужно – так и действовало человечество ведя Землю к распаду: проблемы других нам не к лицу, – но других красит разрешение трудностей наших. Планета раскололась надвое – и дома, люд и скот, полетели вниз, – чтоб вспорхнуть к Луне, сгорающими заживо. Некто заслужил внимания Силы – и был выброшен за отношения жизни-смерти, – чтоб встретить ужасающее: истинное – безликое, всесущее и непричастное, во отдалении от интерпретаций и отношений, – чёрной розе в груди обедневшей любовью.

Некто жил в роскошном викторианском доме – с двумя детьми, камердинером Виктором (мастером какао) и женой-азиаткой (гейшей стажа многолетнего и тяготением к какао Виктора) и писал классику века своего, – но что-то произошло тем утром: какао был безвкусен – а молнии-нити оплетали пространство. Некто встретил видение, озарение, одержимость, – что-то вспыхнуло и отключило того; дети встретили этажом ниже, супруга соблазняла на третьего, – предчувствие вывело из дому: Земля раскололась – и горящие живьём, выпархивали из расселины. Тяготение повело вверх – выше, громче, сильнее, – и Бум: Ничто – лимфы пульсируют по нитям электрическим, – Некто притронулся к одной – и выпорхнул в мир выбранный: вовне.

Голос в голове поприветствовал Некто – пора приключений, раз голос звучит в голове, – так началась одиссея к иллюзии, горькая одиссея, концу которой не встретить и сквозь покровы смерти, – но бесценная во каждом во мгновении, – так миг смертного равен жизни бессмертного – если лишить слова подпорок однозначности и привнести во губку-пласт восприятия чувственного. Некто подружился с голосом в голове – и выудил имя того. Двое – мы – шагнули в пасть тоннеля пустоты, единые в незнании.

Мир перерождался. Высшее избрало нас. Не всему нужны причины.

Листья, Дождь и Снег, – сметаются в одно. Дыши Бесконечностью. Глубже – будто впервой – и напоследок…

Глава Двадцать Четвертая

Откровения обрушились на голову Некто – мир привычный, отказывался возвращаться, – и представал проделкой иллюзорного, песчинки в пустыне и определённого в неисчислимом. Некто осознавал черту пагубную: пробираться в неизвестное и зацепляться за ближайшее к иллюзорному, – и не важно, где встретил ту и к чему приведёт. Некто сходил с ума – перешагивал на путь истинный, мановением мысли.

Что-то открывается – когда замечаем безвкусицу мирского – когда отрекаемся от обыденного и, котом, забираемся на окно – и домогаемся местности в раме оконной, – полагаемся на науку отсутствия перспектив и прочего – ведущего об руку но уводящего в бесконечность. Некто шёл безучастно – наблюдал инициацию знаков: круг зодиакальный влит в колесо сансары – и пучки света пробиваются сквозь то и уносят по одному, золотистому или серебряному, бронзовому или древесному, знаку – от Козерога до Стрельца, – и Тринадцатого. Голос повёл далее – и безумием становится ум – в мире отрекшихся от узд ума: брака, соцстраховки, льготных проституток, безлимитного какао и любви втридорога.

Мир переворачивался и выворачивался – поддавался мановениям Некто и подчинял, – Отражение и Отражённый, – будто полотно с самозапланированной инвертацией цветов, свойств и материй. Некто не встретил ни души – но напоминания и интерпретации, – на пути к кому-то/чему-то идущему навстречу, сквозь пласты и линии пространств, времён и иллюзий, – так иду к тебе. Никогда не задумывался – кто или что толкает двери в обратную твоей сторону, к кому бы или от кого бы ты ни шёл?

Божества встречали – единогласные в безмолвии, – приняли подмогу от освобождённого от пут многообещания. Некто разминулся с собою прошлым – разминулся незамеченным, – подобно каждому из нас, кто столкнётся с любовью любовей, незапятнанной тяжестью воспоминания, – и разминётся – и Магия рассеется – и роса развеется по виноградной по лозе, и впитается в листья клёна – кому участь: пространствовать тысячелетие, заскользить в объятия мира иного и поднести обрывки Истории Историй, Тебе, я. Принимать на веру многое – напрасно, – но рискни.

Кто знает – что происходит, когда отворачиваемся от зеркала, – не строит ли Отражение Отражённому гримасы. Сомкни глаза – позволь миру зримого исчезнуть – и окунись в пространное путешествие на дно существа своего, за пределы сознания, – навстречу непостижимому – чтоб слиться с тем в экстазе первозданного, Танца Вселенной. Миры соприкасаются: решайся – сейчас.

Воспоминание подхватывает – и подцепляет ноготком, обоину ветхую на окраине мира. Цветите – грибы озарения. Плетитесь и следуйте – каноэ мечтаний – ведите Странника навстречу к Нимфе из грёз.

Глава Двадцать Пятая – Когда-то

Когда-то Человек путешествовал без цели, поведал Сэсней, путешествовал чтоб здесь и сейчас своё застать в калейдоскопе антуражей и оставлять – действительно оставлять – себя минувшего на камнях пройденных и становиться ближе, комочком освоенной земли ближе, к себе скоротечному – но внемлющёму шёпоту бесконечности. То было хорошее время – когда-то-когда-то, давно-давно и нескоро-нескоро. Когда-то Человек замечал другого не ради себя – и не считал полного жизни умирающим, а полуживого – всерадостным, – когда-то.

Когда-то расстаться не было возможно – не про неразрывное замужество – но информация не настолько оглупила, чтоб покидать озванного любимым и упархивать на свет золотистый, на крыльях изгнивших, слов – «У меня никого нет» – и представяться товаром – «Свободна» – без налогов и пошлины за дешевизну натуры, изменчивую и переменчивую во всей красе лживости своей. Не злюсь – но позволю злобе высказать себя, бесцельную, – покидай меня, изжиток мирского. Когда-то согласие одному значило несогласие остальному, – без дешевизн всепригодности и резонации всежеланности.

Когда-то в груди не саднило, – что за глупое время. Когда-то чувство чести было всесущим – в степени менее примитивной, – честь и великодушие сплетались в глубине дыхания обнятых и пьющих Жизнь из паров обещания. Когда-то «лю» значило «Лю» и не саднило опилками лживости.

Поступки и Время – лучшие учебники Жизни. В жизни не писал по стольку – но История Историй делится эскизом, с озлобленным болезнью, но глотнувшим исцеления, – оттого распрощаемся с беззначным, – можно и распасться – не тронув бархата отпущения. Человек – существо странное, в приступах собственной важности, – обаяшка из концлагеря окажется последней тварью, лишь отмени снег пепельный и поддайся той.

Глава Двадцать Шестая – Сорок Третий

Привозили ещё и ещё – пололи мир косою смерти, на корм паровоза истории, – изваивали себе скамейки на берегах истории. Фюрер не был злодеем – соприкоснул исследование падения арийской расы и вредность смешения той с кровью иных, – и спасся от геноцида. Герой.

Так думал и Он – офицер концелярии, – сына устроил в концлагерь – следить за жидами в банных (одни выживали). Гордость Рейха – сущий Шиндлер из фильма. Что же за пепел в голове у внемлющих зову времени – инквизиторов человечности – не узнать, не посетив головы тех, – и аспект головной – иной от временного.

Сын телеграфировал на старофранцузском – «Встреть груз живой – через два дня» – и привёз в чемодане юную жидовку. Мне отвратительны распи межлюдские – глупы и абсурдны – оттого, продолжим. Молодость украшает даже изнеженную работой в поле тварь жидовскую: волосы вьются волнами и спадают на лицо иссаженное, – оттого смахивает пряди через минуту.

Он отошёл за винтовкой – «Держи её» – и вернулся, в убеждённости, отвращении и непоколебимости. Приведённая сжалась микробом – Привёдший заслонил ту. Так жидовка поселилась у сыноубийцы. Служанка, рабыня и кто бы та ни была, угождала прихотям недеспота-неничтожества и чувствовала: сложись обстоятельства иначе – могли бы сладить, и не встретиться.

Он не тосковал по сыну – отдавшему жизнь за дворняжку – но был заинтригован, подобно горному льву: чем та заставила покойного затесаться в предатели, вызволить себя с поезда и броситься самому под таковой. Жидовка не знала немецкого – но напевала “Оду Наслаждению”, любимую Его, – и Ариец, взялся за лингвификацию Жидовки. Что-то в отвратительности Жидовки – и завораживало: силуэт кудристый на заборе – от идущей в золоте рассвета, в платьи бликов случайных и неслучайных.

Жидовка породила, задела сокровенное. Ариец хотел задушить, уничтожить, сжечь со страниц воспоминания недостойную ходить по Земле. Но стоит испепелить тварь – отношение к той останется, – вычитал Ариец у Юнга, – и стоит придержать ту в загоне жизни.

Жидовку снабдили поводком и сломали голени – гости и соседи не отличали засаженную от немытой дворняги. Дворняга держалась – на злобу Арийцу – без проблеска агрессии: стоило тому изливать на ту (или в ту) смолу злобы, скрипела зубками и вышёптывала – «Ты прав, Господин», – и стала чем-то вроде подушки под иголки и сейфа для противозачаточных. Ариец насчитал в запасе той сотню слов – считал ту малоумной и раз, выслушал ту:

«Знакома с многими словами – но неиспользую от непонимания: к примеру – правда: произошедшее в зрительной зоне наблюдателя. Пред моими глазами людей размалывали и пускали на корм псам рейховским, чтоб лучше чуяли бежавших, – но в этом ли правда? Вообрази нечто вне правил и названий, – то захватит мир – ибо не найти слова, захватязего то в клеть определений».

Он рассказал о прелести служения Тысячелетнему Рейху, но Жидовка – «Идущий по лестьнице карьеры – будь готов стать ступенью» – возмущала само существо Арийца: ничтожество не имеет права жить – но живёт, – быть может, – пронеслось в голове, – кто-то заблуждается? Не важно, кто заблуждается, – заблуждение вьётся в Воздухе, на стороне своей, – и эпоху рассудит эпоха, а рассудивших – время новое, – и нет судьи окончательного – кроме ума, отважившегося презреть заповеди века слабоумия и заглянувшего в душу свою – и каждого, – и рассмотревшего не поддающееся кретериям, названиям и прочему, прочему и прочему: действовала система – Человек же чах под тяжестью самоподчинения, – и нет выхода из бесконечной глупости, – и не высвободиться из бесконечно затягивающейся петли времени, религии и напутствий, – пока не умрёшь – и религии, напутствия и прочие глупости века, не исчерпают себя, сумбурные, самопровозглашающиеся и рождённые из сорняка эго, унитарии, демонстративности и тщеславия с лицемерием; – всё от неспособности системности воспринять со смирением лежащее за просторами той: расслоение в системах глосс и когниктивных, – от деспотичности эго со стремлением заглянуть в не-своё и уподобить себе, – так ничтожно, если отойти, присмотреться к звёздам и обернуться на миг пред ухождением…