Читать книгу Саратовские игрушечники с 18 века по наши дни - Пётр Петрович Африкантов - Страница 1
ОглавлениеНовогодние кролики
Произошёл этот случай со мной ровно двенадцать лет назад, по китайскому календарю в год кролика. Тогда эти календари модными стали, а я как раз стал осваивать лепное дело. Годы те были ельцинские, тяжёлые. В доме подчас хлеба не было, зарплату не давали, а жить и детей кормить было надо. Дело было в канун Нового года. Дети ещё небольшие, младшенькому Антону всего десять, Костя немного постарше. Как раз тот возраст, когда дети ждут от Нового года чего-то особенного и сам праздник для них в первую очередь ассоциируется с подарками.
Как сейчас смотрю – дети в одной комнате о Новогоднем празднике говорят, а мы с женой Еленой в другой думаем, как концы с концами в семейном бюджете связать, да на какие-никакие подарки детям выкроить. Но ничего не связывалось и не выкраивалось. И тут решил я налепить к празднику глиняных игрушек и продать. Сказал жене, та засомневалась, но идею одобрила, всё равно другого выхода нет. Посоветовались, кого лепить? «Конечно кроликов,– сказала жена, – весь город кроликами увешан, лучшей рекламы не придумаешь».
Стал лепить кроликов. Опыта никакого, а энтузиазма и желания сделать приятное семье – через край. Все в семье ходили смотреть, как я на терраске леплю этих зверушек. Я леплю, а мать с женой спорят – похожи они на кроликов или нет. Мать говорит, что похожи, видно больше из желания меня подбодрить, а жена – наоборот. Но, я их не слушаю. Мне нравится лепить этих зверушек. Леплю и испытываю огромное удовольствие от лепки, в душе будто, симфонический оркестр тонкие и сладостные мелодии выводит. А мать с женой всё спорят. Мне надоело их слушать «похожи – не похожи» и я их перестал пускать в комнату, сказав им своё решительное – «базар рассудит». Он и рассудил.
На улице мороз, ветрено, мимо импровизированного прилавка люди идут, некоторые на рекламные вскрики жены: «Кролики! Кролики! Кто забыл купить детям подарок к Новому году!» подходят, вертят в руках поделки и, скептически улыбаясь, отходят.
– Разве это кролик, – говорит упитанный господин в очках.
– А зубы, – парирует жена. – Вы на зубы посмотрите!
– М-да – вроде похожи,.. – тянет господин.
– А уши? – говорит жена.
– Вроде тоже кроличьи…– говорит господин.
– А косые глаза? – вставляет жена.
Господин, однако, хмыкнув, отходит и, как назло, покупает напротив брелок с похабным, с неестественно растопыренными ногами кроликом. На вид это и не кролик даже, а снятая и распятая на правиле кроличья шкурка.
Нет, не нравятся людям мои кролики, ни одного ещё не купили.
– Я же говорила, что не похожи, а ты мать слушал, – сердито говорит жена, перестукивая на морозе, валенками. Мне неуютно на этом базаре, ни одного понимающего меня человека и вдруг.
– Мама, смотри, кролик! – раздаётся рядом голос ребёнка. Это сказала девочка. Она стоит на цыпочках около прилавка и смотрит на моих кроликов широко открытыми глазами.
– Где ты увидела кроликов?– одёрнула её подошедшая мать.
– Так вот же они,– сказала та, показывая на того самого кролика, которого отставил господин.
– Давай мы тебе лучше найдём, что-то эти поделки на кроликов не очень похожи. Но ребёнок настаивает на своём:
– Мам, он хорошенький… я этого хочу….
Но, мать настояла на своём и, можно сказать, потенциальные покупатели стали уходить.
Это меня подбодрило. Ведь нашлась же одна человеческая душа, которая меня понимала и со мной была солидарна. «А может быть и не надо больше ничего», – подумал я. Первой сообразила жена, она догнала уходящую девочку и сунула в руку малышки кролика. Лицо девчушки просияло счастьем. «Хоть одна душа порадуется вместе со мной», – подумал я и благодарно посмотрел на жену. Этим поступком она спасла мою, уже было начавшую отчаиваться, душу. Возможно, этим она спасла меня и как будущего игрушечника. В этот момент я понял, а потом, работая педагогом и уча детей лепке, неоднократно убеждался в том, что дети и взрослые видят вещи совершенно разными глазами. И, чаще всего, дети узнают в изделиях своих сверстников то, чего они слепили, а взрослые – нет, рассуждая о непохожести. Вот и я, по сути, лепя кроликов, вёл себя как ребёнок, лепил, опираясь только на чувства и эмоциональный душевный фон, совершенно не сверяя возникающие в голове картинки с требованиями рынка, с мнением толпы. Я понял, что всё налепленное мною не будет продано, потому что взрослые никогда не увидят в том, что я сделал, кроликов и не купят.
С базара домой ехали молча, послезавтра Новый год, а у нас в кармане ничего нет. Потом жена пыталась меня успокоить, но у неё это плохо получалось. В её словах больше слышалась жалость ко мне, а я в этой жалости не нуждался. Мне было скверно не от того, что моя идея не удалась, а от того, что я хорошо знал, что надо делать, и это было мерзко в отношении самого себя, но я должен был это сделать.
Когда пришли домой, я взял ножовку по металлу и всем тридцати восьми кроликам стал отпиливать головы. Обожжённая глина резалась довольно легко. Вошла жена, спросила, что я делаю. Отвечаю резко: «Пытаюсь угодить рынку» и продолжаю резать. Жена уходит.
В этот же вечер налепил новых крольичьих голов, обжёг и приклеил их на обезглавленные керамические туловища. Радости не было никакой, больше одолевала внутренняя пустота. К утру следующего дня изделия были готовы. На столе стояли тридцать восемь настоящих кроликов. Они смотрели на меня своими искусственными глазками и как бы говорили: «Не живи, как хочется… не живи, как хочется…», а рядом с ними на столе лежали тридцать восемь отрезанных крольичих головок и улыбались. Я пожалел о том, что в раздражении не оставил ни одного прежнего кролика, которые моей душе говорили совсем иное, нежели эти, обновлённые.
Их раскупили быстро. На вырученные 380 рублей купили ёлку, детям подарки, накрыли праздничный стол, да ещё отдали сто рублей долга. Всё было хорошо: в углу стояла зелёная ёлочка, под ёлочкой хозяином Новогодней ночи стоял в тулупе с посохом в руке пышнобородый и пышноусый Дедушка Мороз с мешком на спине, дети радовались. А более радовались тому, что все тридцать восемь кроликов остались дома. Дети подвесили кроличьи головки за ушки к веткам и те, покачиваясь, смотрели из зелёных веток и улыбались своими непосредственными детскими крольичьими глазками. А одну головку ребятишки прикрепили к мешку с подарками, что Дед Мороз несёт, и получилось, вроде из мешка кролик выглядывает. Я тоже, глядя на крольичьи головки, улыбался, понимая, что игрушечником я ещё не стал, но из игрушечного детства вышел, а жаль, в нём так было хорошо, правда, всего несколько крольичьих вечеров.
_________________
После того, как я написал первый рассказ о случае, произошедшем со мной, то рассудилось мне написать и о моих предках-игрушечниках. Придумывать что-то было особо не надо, истории эти мне рассказывали деревенские старожилы. Начал я писать, начиная с самого первого известного в роду игрушечника – Григория, родившегося в 1718-ом году и умершего в 1788-ом. К сожалению, отчества я его не знаю. Написал я этот рассказ в виде сказа, потому как дело это происходило аж в восемнадцатом веке и кроме легенды до нас ничего не дошло. Имя жены Григория в памяти и в архивах не сохранилось, его я ей дал произвольно. Сказ этот я назвал «Горновица». Возможно, и прадед Григория делал игрушки, только об этом из стариков никто уже ничего сказать не мог и архивы об этом молчат.
А вот о сыне Григория – Андрее Григорьевиче (1747 – 1823) , по прозвищу «Тетеря», получившего это прозвище за тугоухость, информации дошло больше чем об его отце. Называли его Тетерей и в глаза и за глаза и Андрей Григорьевич на это нисколько не обижался. Назвал я повествование о нём «Сказ о том, как скудельный петух Фомкиного петуха уму-разуму учил». Этот сказ следом за сказом о Григории идёт. И далее по порядку, о всех игрушечниках рода, о ком сказ, о ком рассказ, о ком повестушка. Читайте наздоровье.
Горновица
(сказ)
Как уж водится на Руси – всякое ремесло, какое не возьми, хоть скорняжное, хоть плотницкое, хоть ещё какое, обязательно легендами обрастает. Здесь тебе и байки, и домыслы, и причуды всякие – куда ни кинь, а всё о том же. И рассказы эти всегда, по преимуществу, таинственные и страшноватые. Слушаешь, бывало, лёжа на печи, как иной дока внизу, за пеленой махорочного дыма, типа нашего соседа Ивана Зиновьевича, царствие ему небесное, вдаётся в воспоминания старины глубокой, так и стараешься от страха в кирпичи печные вдавиться, чтоб тебя никто уж и не заметил, никакие страшные и тёмные силы тебя не увидели.
Понятно, что и игрушечный промысел тоже не мог без своей мифологии обойтись. И понятно, что эта история с обжигом игрушек связана, потому как таинственнее и непредсказуемее в гончарном деле ничего более нет. А уж там миф это, сказка или реальность с додумками, как знать? Только без чудесного и необыкновенного и сказ – не сказ и байка – не байка.В любом случае, одну из таких баек я и расскажу, чтоб от других промыслов не отстать. А то без байки, вроде, как и промысел не промысел, а так – не пойми что.
Итак, слушайте.
Было это давно. То ли в самом конце правления Елизаветы Петровны всё это случилось, то ли попозже, Бог весть.
Есть такое место недалеко от Малой Крюковки, называется оно «Перерытое озеро». Это что недалеко от Кельцевого пруда. Если вы сейчас спросите об этом названии кого из жителей близ лежащих деревень, там из Полчаниновки или из Большой Фёдоровки, то вам никто нипочём не скажет, почему это место так называется. В последнее время знали об этом только жители деревни Малая Крюковка, да и то помалкивали. Не принято было в деревне об этом говорить. Считалось, что если человек об этом говорит, то он на себя беду кликает, потому и молчали. Как говорится – роток на замок, чтоб никого не искушать и самому не искушаться. А уж что эта история с нечистой силой связана, то тут никаких сомнений. Ну, сами подумайте: откуда это озеро в лесной глуши появилось, когда в этом месте нет никаких полезных ископаемых? Зачем его было рыть или перерывать в том месте, куда даже за грибами тамошние жители не ходят, а предпочитают места хоть и менее грибные, но не такие сумрачные, где только одни волчьи логовища и можно встретить? Место это робостное. Яма на яме. В ямах этих вода ржавая и гнилостная. Самая большая из них, что посредине, это и есть то самое перерытое озеро.
Солнца в этом месте земля лесная отродясь не видала. Не доходят до земли солнечные лучи, мохнатые шапки деревьев не пускают, а ниже этих шапок мрак постоянный. Деревья здесь тоже особенные, в основном дубьё могучее с сучьями толстыми и корявыми. Если со стороны посмотреть, то сразу видно – окружили деревья озеро, сцепились кривыми ветвями, что не расцепить и не разодрать. Ни дать, ни взять службу несут, а вот чего охраняют вековые – не понять.
Постоял в этих местах один раз и я, посмотрел на ямы, на камни-дикари, мхом заросшие, почитай размером с добрую телегу каждый и подумал: «Эвон какую адскую работу человек проделал! А для чего? Что его подвигло на такое? Почему он здесь жилы рвал, да потом с кровью умывался? Может быть зависть виновата? Нет…, не это. Здесь что-то другое происходило… Не будет себя человек просто так изничтожать, никак не будет. Однако ж озеро есть со стоками и отводами, деревья корчёванные и не сгнившие с корнями по лошадиной ноге толщиной в верх протянулись, камни прозеленевшие тут же. Здесь как не мозгуй, всё указывает на значительность потерявшегося во времени события.
Дело же, как толкуют о сем событии старики, коим довелось до наших дней дожить и которые рассказы эти от других дедов восприняли, происходило вот как…
Жил в деревне Крюковка, что вёрст шестьдесят от Саратова, игрушечник по имени Григорий, статный, красивый и силушкой не обиженный, лошадь за передние ноги на дыбы ставил, первый кулачный боец в округе. Жена у него была молодая, красавица синеокая. Очень любил жену Григорий. Редко так любили, даже в то время, не говоря о сегодняшнем, когда в народе божеском любовь поиссякла.
Понятно, что история эта была вся на любви замешана. Дело было зимой. В зимнее время другие мужики в деревне в извоз собираются, а Григорий дома, игрушки лепит. Весь его извоз к тому сводился, что запряжёт в сани лошадку, да съездит в Тарны за глиной.
Там у него яма была вырыта, сверху накатником дубовым прикрытая, чтоб не промерзала. Наберёт мужик глины и домой приедет, вот и всё. У Григория ещё дед живой был, на печи сидел. Это от него Григорий лепить научился, дело перенял. Дед этот и говорит однажды Григорию, дескать, помру я скоро, Гришка. Ты же дело наше родовое не бросай, а по линии нашей семейной так и передай дальше.
Григорий, услышав от деда такое, возмутился, мол, чего ты говоришь, разве тебе жить, кто мешает? В нашем роду долгожителей хоть отбавляй, а ты не вовремя засобирался. А дед своё: «Пора мне, говорит, долг платить».
– Кому…? Какой долг!? – изумился Григорий.
А дед этак, рукой повёл и с придыханием говорит:
– Горновице платить.– Замолк, дышит трудно. Затем с силой собрался, продолжил. – Ты старый горн, Гриша, сломай. Не нужен он тебе, нового до конца жизни хватит.– Откинулся на подушку, замолчал.
– Почему раньше ничего про Горновицу не сказывал? – хотел допытаться Григорий. Хотя про Горновицу он не раз слышал, другие игрушечники и горшечники сказывали, а сам никогда её не видел. К рассказам этим мастер относился с определённой долей юмора, думая, что это не более, как сказки гончаров, этакий красивый вымысел и не более того. Суть же этих рассказов сводится к тому, что будто, у мастеров в горнах, что служат для обжига изделий из глины, игрушек там или горшков, заводится Горновица. Особь такая, женского пола. Внешностью, вроде, человек, а не человек, потому как не могут люди такие температуры переносить. Вот и выходит, что не человек она, а только образ человеческий имеет.
В одних рассказах эта Горновица – согбенная старуха с клюкой, которая ходит внутри горна во время обжига и проверяет, как ведётся обжиг изделий. Одета она тоже по-старушечьи. Одежды простые. На ногах лапоточки, кофта в синий горошек, на голове платок. Хотя, одежды, вроде, и простые, но в огне не горят и даже не дымятся. Живёт она в горне и появляется, когда в печном пространстве горна температура достаточная наберётся, при которой горшки спекаться начинают. Выходит она прямо из глиняной стены. Ходит эта старуха по горну и глиняные изделия клюкой постукивает. Иные изделия местами может поменять, одни выше поставить, а другие пониже. А какие горшки или игрушки не понравятся, то и разбить может, а то даже и горн развалить, если злоба возьмёт.
В других рассказах Горновица предстаёт в виде молодой стройной девушки, приятной внешности, в белом шёлковом платье. В рассказах она всегда завлекает молодых гончаров и те, что послабовольнее поддаются её чарам. А вот про какую Горновицу старую или молодую дед Григория речь вёл он так и не сказал, а только текли у него по щекам мелкие как бисер предсмертные слёзы. С теми словами и умер. Этих слов про «долг», ни Григорий, ни жена его не поняли.
Деда похоронили, а через некоторое время налепил Григорий игрушек, да и в горн поставил, обжигать стал. Только не в новый горн поставил, в котором он всегда обжигал, а в старый, подумав: «Прежде чем сломать горн и просьбу деда выполнить, обожгу-ка я в нём в остатний раз игрушки и тогда уж сломаю». В горн игрушки уложил, прикрыл сверху кирпичом- сырцом и стал в створе горна костерок разводить. А если из читателей кто не знает, как гончарный горн был в старину устроен, поясняю: простой гончарный горн имеет вид стоячего валенка. В носу валенка проделывается отверстие (створ), где и разводится огонь, а в голенище на подставку (под) устанавливаются глиняные изделия для обжига. Сверху такой глиняный валенок прикрывается кирпичами, или глиняными пластинами, в которых проделывается отверстие для выхода дыма. С боку голенища проделывается смотровое отверстие, чтоб гончар мог наблюдать за процессом обжига. Горны такие обычно устраивались в земле, или на её поверхности и засыпались землёй.
Итак, положил Григорий в самом начале обжига в створ щепочек осиновых, зажёг, затем веточек подбросил, но так, чтобы температура в горне медленно поднималась, иначе игрушки полопаются. Когда веточки прогорать стали – полешки положил. Ждёт, как разгорятся полешки, а сам песенку в усы мурлычет.
Буря море раздымает,
А ветр волны подымает:
Сверху небо потемнело,
Кругом море почернело,
Почернело.
В полдни будто в полуночи,
Ослепило мраком очи:
Одна молнья-свет мелькает,
Туча с громом наступает,
Наступает.
Часа два так Григорий горн грел, песенку напевал, да проверял – идёт из горна вместе с дымом пар, или нет. А уж как полешки разгорелись, пар перестал идти и внутри горна шумок послышался, игрушечник на коленки встал и в горн через смотровое окно заглянул. Смотрит он в горн через узкое отверстие, из которого только что глиняную затычку вытащил и видит, как всё в горне понемногу красным становится, а в самом низу уже цвет вишни на изделиях проступает.
Ещё подбросил полешков Григорий, топку щитком прикрыл, чтоб жаром поленья хватило. Подождал немного и снова в горн через отверстие посмотрел. А в горне уже красное марево плавает. Ещё подбросил в горн Григорий дров, рядом с горном на поленья сел. Посидел какое-то время и вдруг слышит, как будто зовёт его кто-то: «Гриша…, Гриша…» Оглянулся игрушечник – никого. Решил, что почудилось. Снова уселся поудобнее, на горн локтем облокотился, песенку замурлыкал. Чуть посидел и вдруг опять: «Гриша…, Гриша…»
Не по себе стало Григорию, оглянулся – никого. Решил температуру в горне проверить. Заглянул в горн, а там уже всё красно: и игрушки, и стены самого горна как вишни спелые. Игрушки огнём схваченные, вроде, как и не из глины совсем, а из самого, что ни на есть драгоценного металла редкого сделаны. Так бы сидел и смотрел на эту огненную стихию. И видит вдруг Григорий, как будто в горне из-за игрушек, вышел кто-то и идёт в направлении смотрового отверстия. Потёр мастер глаз кулаком и снова стал смотреть. Вгляделся – видит молодую девушку в кипенно-белом платье, лицом миленькую и красивую.
Горн у Григория просторный. Так если б он смог туда залезть, то и уместился бы. А девушка ростом по локоть руки будет, не выше. От напряжения глаз засвербило. Подумал, что это от долгого смотрения привиделось. Тут вспомнил игрушечник, что дров надо в топку подбросить. Кинулся в сарай за дровами, они у него там хранились. Туда – сюда сбегал, дров охапку принёс, в створ чуток бросил, а сам к отверстию лбом припал, глазом в горн глянул и отшатнулся от неожиданности. Снова припал, другим глазом смотреть стал – всё тоже самое. Видит Григорий, девица по горну ходит и игрушки в руки берёт, рассматривает. Тело у неё белое, щёчки с румянцем, волосы цвета спелой пшеницы длинные, распущенные по плечам спадают.
Смотрит на это диво Григорий и дышать боится, чтобы дыханием это чудо не спугнуть. «Горновица» – подумал Григорий, а сам наблюдает за гостьей. А та, вроде как гостьей себя и не считает, а этак деловито по-хозяйски от одного изделия к другому переходит и что-то едва слышно напевает. Обойдя и осмотрев все игрушки, она взяла в руки игрушку с глиняной подставки, села на подставку и стала эту игрушку рассматривать. А игрушкой этой был глиняный конёк. Видно, что игрушка эта ей очень к душе пришлась. Смотрит она на игрушку, а лицо так и светится от радости. Долго она так конька рассматривала, поворачивая его из стороны в сторону, затем поставила его рядышком на под и, подняв изящную головку, посмотрела перед собой и вдруг увидела, что за ней наблюдают в смотровое отверстие, но не испугалась, а улыбнулась и проговорила:
– Здравствуй, игрушечник.
– И тебе не хворать, – буркнул Григорий немного смутившись. Он не знал, как себя вести с этой необычной девушкой, что ходит босыми ногами, как ни в чём не бывало по раскалённому поду горна и рассматривает его поделки.
– А ты хороший мастер, – сказала девушка. – Твои изделия очень даже любопытные. Люблю изящность и грацию, хотя простенькое и миленькое меня тоже радует. Простое всегда более душевное и не давит.
«Што это она говорит? Слова чудные и незнаемые, – подумал Григорий.– Што отвечать то?»
– Вы согласны, что грация всегда немного утомляет? – Спросила Горновица. И, не дожидаясь ответа, игриво сказала, – Вижу, обескуражился игрушечник. Слова непонятные говорю. У вас в деревне так говорить непринято. – И вдруг, улыбнувшись, добавила:
– Тебе особенно удаются птицы Гриша.
– Правда! тебе нравится!? – подбодрился от похвалы Григорий.
– Очень. Они просто райские. Нигде и никогда я не видела таких птиц, хотя мне ведомы и заморские игрушечники, но у них такого нет.
– Кто ты?.. раз и заморское тебе ведомо?
Девушка немного помедлила с ответом, а потом этак непринуждённо сказала:
– В разных местностях меня зовут по-разному. В здешних деревнях я Горновица, в других – Печница, в третьих – Углёвка, как кому нравится, так и зовут. Я, Гриша, везде, где есть огонь. Без огня я могу существовать совсем малую толику времени.
– Какой же для Горновицы жар самый приятный?– осмелев, спросил Григорий.
– Такой, какой сейчас – жар спекания горшка, когда глина меняет свойства. Есть в этой жаркости некая услада. Я прихожу в такую среду, чтобы отдохнуть и набраться душевных сил. Вот и в твой горн зашла, думаю – «не прогонишь»?
– А ты красивая. – Оставил Григорий вопрос Горновицы без ответа. – Только красота у тебя особенная. Я даже не знаю, как сказать…
– Правильно заметил, мастер, – улыбнулась девушка. – Глаз у тебя хороший…, верный глаз. У меня и не может быть вашей земной красоты. Я дочь огня, игрушечник. Мне многое ведомо о чём ты и представления не имеешь. Я знала хорошо твоего деда, славный был мастер. Только задолжал он мне. Обещал игрушку слепить, а не получилось. Может быть мне внук чего слепит памятное… а? И с деда обещание снимет? – лукаво заметила она. – Что опешил? Испугался?
– Есть малость… От неожиданности… – Брякнул Григорий.
– Ну, что ж ты, игрушечник! Смелее… Слепишь меня такую… а-а-а?.. какая я есть, или я тебе не люба, тебе более женская земная красота по нраву? – И вдруг засмеялась. И смех этот звоном заполнил горновое пространство.
– Не… я… что… я ничего… ты красивая… – проговорил Григорий, не зная, что сказать и как себя в этой ситуации вести.
– Красивая, говоришь? – Головкой покачала. – Ой, ли?.. Не об этом думаешь игрушечник. Говоришь не то, потому, что мыслей своих боишься. – И еле слышно спросила, – Ведь любишь…, правда?– И, отвернувшись, добавила. – Твоё дело, мастер, красоту людям являть, вот и являй, коль мило. Знай, Гриша, женская красота в мире на час земной. Моя же красота вечная… Покуда существует огонь и моя красота существует. Я вечная, Гриша… И игрушка твоя тоже вечная. Не надо удивляться. Игрушка создаётся по законам красоты из глины, из земли. Создаётся при помощи огня…– И вдруг опять засмеялась. А потом замолчала и говорит изучающе. – Не слышал, значит, обо мне? А я всю жизнь тебя знаю и на свадьбе твоей была. Завидовала я твоей Устинье. Ой, как завидовала. Хотела даже сжечь её. Помнишь, как от оброненной свечи её платье огнём пошло.
– Помню… – едва выговорил Григорий. – Потушили, слава богу.
– Ой, ли… – и девушка, покачав головкой, засмеялась. – Не потушили бы… Пожалела я её, а тем паче себя. – И вдруг переменила тему разговора вопросом: – Игрушку – то больше всего на свете любишь?! Не скрывай. Так, Гриша, так. Жену так не любишь, Гриша, как игрушку. В крови она у тебя, в соке телесном. Жилы твои, как струны, ей музыку играют. Можешь мне ничего не говорить. Я знаю. Редкие такие игрушечники как ты. Избранным такой талант даётся.
– Так, как же… – начал говорить Григорий и запнулся, потому, как при виде горновой красавицы сказать ничего не мог, мысли путались, а язык во рту превратился в настоящее полено и еле шевелился.
– А я горячая, Гришуня, ой горячая… – проговорила она игриво. – Собери всех женщин мира, а такой теплоты и неги не увидишь, как в моих объятиях. Я, Гриша, многое могу сделать для того, кто меня полюбит. Только полюбить надо так, чтоб душу мою огненную раскалить. Чтоб полюбивший смотрел на меня и не видел меня, как смотрит гончар на раскалённое в горне изделие и не видит его, ибо просвечивается насквозь раскалённая до бела глина. Дров для этого, Гриша, не надо. Чувство жарче любого огня. Ты уж мне поверь. Я из царства огня и огонь знаю. А хочешь, Гриша, я дам тебе глину такой крепости, что после обжига, её и обухом не разобьёшь?
– Такого быть не может, – сказал Григорий. – Я все залежи вокруг на двадцать вёрст знаю.
– Все, да не все, мастер. Пойди на озеро, что в Мурском лесу, в самой чаще находится, да и копни около корней вывернутого пня. Копни… копни.– Она вдруг отошла на средину горна и, сдвинув брови проговорила строго: – Прощай, Гриша… Только помни – тот, кто меня хоть раз в жизни увидел, нет тому на земле человеческого счастья. Нет ему покоя. Не мил тому белый свет и веселье человеческое не в веселье уже. Тоска съест его душу и ко мне приведёт. – И, вдруг, исчезла, растворилась в огненном тумане и сама стала огненным туманом.
Крепко задумался Григорий после этой встречи. Молчаливый стал, озабоченность с лица не сходит. Жена Устинья к нему и так и эдак, дескать, что произошло, почему смурной? А Григорий в ответ только молчит, ус кусает, в сторону глядит, да сына трёхлетку, Андрюшу рукой гладит и в маковку целует. Видит Устинья, что с мужем что-то неладное творится, а что – не поймёт. А однажды Григорий засобирался, взял мешок, лопату и никому ничего не сказав, ушёл в направлении Мурского леса. Вернулся под вечер, зашёл в сарай да и вытряхнул содержимое мешка. В мешке оказалась глина. На вид такая же, как и другие глины в округе. Часть глины Григорий взял и водой затворил, для пробы. Затем из этой глины копилку слепил, высушил с другими игрушками, обжёг в горне.
Через три дня Григорий пошёл горн вскрывать. Он к тому времени уже достаточно остыл и можно было игрушки на божий свет вытаскивать. Снял Григорий верхние кирпичи, что горн прикрывали, стал игрушки вынимать. Вынимает Григорий игрушки, а сам думает: «Может быть и не было никакой Горновицы, может быть всё это привиделось? Ведь в этот обжиг она не появилась». И стал Григорий к этой мысли склоняться. Повеселел даже. Игрушки после обжига домой принёс, на полку, что под самым потолком была, поставил. Каких только игрушек Григорий не делал. Были тут и райские птицы с причудливыми хвостами, и кроткие голуби. Особенно ему удавались лебеди. «Царская птица»,– говорил о них Григорий.
Лебедей крюковские крестьяне видели. Барин привёз несколько лебедей и в барский пруд пустил. К лебедям Прохора приставил, из дворни, чтоб кормил, поил и глаз с заморского чуда не спускал. Прохор так и делал, исполняя волю барина, пока праздник не подошёл. Напился Прохор браги и про вверенных ему лебедей забыл, что в пруду плавали. Охраняя лебедей, он и спал в телеге на берегу пруда. А когда утром проснулся, глянул и, враз протрезвел. Да так протрезвел, что вроде и не пил в жизни никогда. Видит Прохор, что около пруда по плотине одни перья лебединые валяются. Понял, – лисы лебедей съели.
Лисы лебедей съели, а память о тех грациозных птицах в народе осталась. Прохора, за недосмотр, в солдаты, пух лебяжий девки дворовые собрали и сделали для барина подушку а на ней лебедей плавающих вышили. Да так это у них здорово получилось, что барин даже хвастался перед гостями этой подушкой и каждому давал пощупать её мягкость.
Расставил игрушки Григорий на полке, полюбовался сделанной работой, пощёлкал пальцем по копилке, что в виде лебедя была сделана. Хорошая копилка получилась – лебедь в пруду купается, крылья приподнял, шею этак изогнул и груди головой коснулся. Хоть и жалко было копилку, решил Григорий этой глине экзамен устроить. Вынес копилку во двор, поставил на пень, на котором чурбаки дубовые колол, да и стукнул по изделию поленом. Сделанное из другой глины изделие в крошку бы разлетелось, а копилка даже не лопнула. «Ты смотри! – Удивился игрушечник. – Стоит, как ни в чём не бывало». Ударил сильнее – опять ничего. Взял в руки топор – только искры из – под обуха брызнули. Ещё больше удивился Григорий и даже малость испугался, что же это за глина такая, что её и топор не берёт? Однако, больше из этой глины лепить не стал. Сомнение в душу закралось – правильно ли он поступил, отправившись за глиной? Только тут не жадность была виновата. Жадностью Григорий никогда не страдал, а пошёл за глиной из творческого интереса. Копилку после ударов топором, принёс в дом и опять поставил на полку.
Пришла Устинья, начала ужин собирать. После ужина Григорий сел новые игрушки лепить, Устинья прясть стала, сынишка на печи уснул, на валенке, чтоб от кирпичей не горячо было. Немного погодя все спать легли, лучину задули. Устинья тут же уснула, а Григорию не спится. Встал он воды попить на вторую половину дома пошёл. А как за занавеску зашёл – так и стал как вкопанный. В комнате свечение странное, по стенам шары светлые серебристые двигаются. Григорий подумал, что этот свет чрез окна идёт и на стены падает. На окно посмотрел – ничего нет, за окном темно, только морозные окна малость серебром отсвечивают. Понял Григорий – свет этот не с улицы идёт, посмотрел на полку, а на полке, куда Григорий игрушки поставил – лебедь мерцает. То, как будто затухает совсем, а затем опять разгорается. По светящемуся лебедю шары более светлые и яркие ходят, будто зарницы на небе играют.
Перекрестился Григорий, лебедя в руки взял, любуется. В жизни такого игрушечник не видел, даже о таком и не слышал никогда. А потом он Горновушку вспомнил. И взяла Григория оторопь. «Её дело,– подумал Григорий. – Разве такое в глинном деле возможно?». Григорий копилку к уху приставил, а из копилки слова доносятся: «А ты, Гриша, с молодой женой нежься, а меня помни. Всегда помни мастер. Копилку эту никому не отдавай и не продавай. Сила в ней». Дальше смех послышался.
Испугаться Григорий не испугался, а оторопь взяла. Лебедя на полку поставил и тряпкой накрыл, сам спать пошёл, а уснуть не может, чувствует озноб по телу пошёл, зубы застучали. Устинью будить не стал. Решил днём получше копилку рассмотреть. А тут она сама проснулась, пошла в заднюю комнату воды попить, там слабое мерцание увидела, сняла тряпку с копилки, Григорием наброшенную и, ахнув, позвала мужа.
– Гриша! Гриша! Иди сюда. Посмотри, красота какая. Такого ты никогда не делал.– И, видя, что муж медлит, с нетерпением и громче произнесла, – Гриша! Ну, где же ты? Иди скорее. Как это у тебя получилось? Боже мой, какая красота, глаз не оторвать.
Подошёл Григорий, молча взял у жены тряпку и снова набросил на мерцающего лебедя. Глаша с недоумением посмотрела на озабоченное лицо мужа, на его обвислые усы, замолчала, поняла, что здесь что-то не так.
Через две недели Григорию снова понадобилось обжигать игрушки. Только в дедовом горне он обжигать не стал, а развёл огонь в своём. Григорий не знал, как относится к произошедшему с ним случаю при обжиге в дедовом горне и даже старался гнать от себя эти мысли, но они не прогонялись, а так и гнездились в голове. Пока его горн накапливал температуру Григорий взял топор и обухом стал разбивать дедов горн думая: «Вот, оказывается, почему дед велел ему сломать старый горн… Мог бы и растолковать, а то – «сломай» да и только. Ладно… чего на деда валить. Сам виноват. Горн сломаю, Горновица уже не придёт, потому как она только в дедовом горне, видимо, появляется. Счёты у неё с дедом…».
Через час со старым горном было покончено. Ещё через некоторое время в горне Григория появилось свечение. А потом, когда горн набрал нужный жар, Григорий вдруг увидел в горне ту самую Горновицу. Она зависла в огненном пространстве прямо напротив смотрового отверстия и, смеясь в лицо игрушечнику, проговорила:
– Решил, Гришенька, от меня избавиться. Или я не мила, или игрушка из новой глины не крепка? Горн дедов сломал…, чудачок. Разве горн виноват, что ты мне приглянулся. Иди ко мне, Гриша. Ну, что ты оробел. Думаешь – «сгоришь». Нет, Гришенька, ни один волос на твоей голове и усах от жара не свернётся. Я дочь огня и что ни попршу – всё огонь для меня сделает. Попрошу – будет тебя на языках своих оранжевых носить, искрами забавлять, зарницами играть… Пламя – мой слуга. И ты, если б я захотела, давно стоял передо мной, удерживаемый им, так что и пошевелиться бы не смог. Только ты не бойся, молодец. Я этого не сделаю. Что с этого толку. Не свободная любовь – не любовь. Сколько раз я пыталась влюбить в себя парней силой, – она горько усмехнулась,– из этого ничего ни разу не получилось.
– Почему ж не получилось? – спросил Григорий.
– Мы, жители стихий, не можем понять человеческую душу. Она нам непонятна и потому притягательна. Мы понимаем, что человек будучи, по сравнению с нами, немощен обладает тем, чем мы не обладаем. Скольких юношей я в порыве злых эмоций испепелила. Нет, не испепелила, не то слово. От них, в физическом смысле слова, ничего не осталось, даже пара. Однако, уничтожить человека, превратить его в едва заметный дымок – ни есть победа. Это всегда поражение. Это я осознала потом. Ах, Гриша, как мне хотелось превратить тебя в пепел, при виде того, как ты ломаешь дедов горн. Как мне хотелось расплавить твой железный топор, а горн, который ты так усердно рубил, одним дыханием своим превратить в стеклянный блинчик. Ах, как мне этого хотелось… Но, я, Гриша, не стала этого делать… Понимаешь… не стала. Это одна огненная суета и слабость. Я хочу, чтоб ты меня полюбил простой человеческой любовью. Просто так полюбил, как ты полюбил Устинью. Ведь ты её полюбил не за наряды. Хотя, какие у неё наряды… Раньше я представала перед избранниками во всём своём огненном благолепии, я делала их богатейшими людьми мира. Я ведь могу любой камень сделать драгоценным… Только всё это ничто.
Горновицаа замолчала, немного отступила и вдруг, посмотрев на Григория с усмешкой, сказала. – Я, Гриша, твоей человеческой любви мешать не буду. Это ваши человеческие жёны хватаются за мужей, дескать, никому не отдам. На них при этом без смеха глядеть нельзя… А, впрочем, Гриша, какая там любовь и верность… Сам подумай… Ты же игрушки свои глиняные ни на что не сменяешь? Ведь так?– Помедлила и не дождавшись ответа, проговорила. – Молчишь, Гришенька, молчишь. Сказать тебе на это нечего, потому как сила ваяния в тебе сильнее всего на свете. И не говори мне «нет». – Добавила утвердительно, – Так, так, Гриша, и не спорь. Сравни сам, какая в тебе любовь выше – к женщине или к игрушкам?! К игрушкам у тебя, Гришенька, любовь неземная. Эти чувства повыше всего будут, потому, как даны тебе мироправителем в виде таланта. Спутниц жизни ты можешь менять, а вот талант, единственный и неповторимый, ты игрушечник, сменить не можешь. Не в твоей это власти. Ведь так? – И засмеялась весело и задорно. А, отсмеявшись добавила. – Так мастер, так. За этот талант ты, глинолеп, и ответишь, когда твой срок жизни на земле кончится. За него, милый. Использовал ли ты талант в должной мере? Как ты им распорядился?
– Зачем ты мне всё это говоришь? – озлился Григорий, чувствуя, как эта умная бестия выбивает из – под него последнюю опору и этой опорой была его семья. Он так всегда считал.
– А затем я тебе это говорю, что я хочу жить вечно, Гриша, и быть вечно с тобой. Но я, одна из стихий Земли, увы, не вечная в мирозданье. Я тебе неправду говорила, что я вечная. Я знаю, что придёт время, и Земли не будет, она сгорит. И сгорит она не от внутреннего жара. А сгорит от более сильного огня, который испепелит и Землю и её стихии.
– Я знаю это, священник в церкви намедни говорил. Потом, у меня в приятелях Прокопий – дьяк из Казанского прихода Ворыпаевской церкви, с ним нередко беседы ведём. Большого ума человек. Когда у нас в деревне бывает, всегда у меня в дому останавливается. Барский сын из Петербурга приезжает – мимо моего дома не проходит. Мы с ним в детстве дружили.
– Ты не обижайся. – Миролюбиво сказала Горновица. – Никто тебя лаптем не считает. Ты очень и очень славный и житейски мудрый человек. Договорились?… Не будешь обижаться?
Григорий кивнул и, помолчав, спросил:
– Ты боишься за свою жизнь!?
– Не совсем так,– ответила Горновица.– Если вы со своим дьяком такие грамотные скажу: в древних знаниях огня есть утверждения о том, что избежит смерти только любовь и всё то, что ею благословлено. Я не совсем понимаю это выражение. Любовь ведь не вещество, это не камень, не вода. Непонятно. Я предполагаю, что вечен только человек, а точнее, его душа, которой я ни разу не смогла обладать так, как бы мне этого хотелось. Она всегда зримо уходила, проходя через пространства великих температур. Никакие огненные преграды не смогли ей помешать. Никакой температурный предел её не удержал.
– Разве это о чём-то говорит? – спросил Григорий.
– Это говорит о многом.– Перебила его Горновица. – Если б я научилась этому человеческому чувству – любить, то я бы тоже приобщилась к вечности, я бы обожествила свою огненную душу и стала бы такой же бессмертной как и человек. Во мне тоже бы были две сущности. Я знаю человека. Чем он немощнее и слабее, тем бессмертнее и могущественнее. Я видела много раз души слабых, больных и немощных… Я знаю… Я хочу быть Гриша слабой, я хочу быть немощной… В человеческой немощи сила, но почему? – я не знаю. В мире стихий всё наоборот.
– Это вряд ли возможно…– сказал Григорий. – По нашей православной вере – простая телесная немощь силы не даёт, это обыкновенная дряхлость, не более.
– А что даёт?
– Прокопий говорит, что должна быть цель бессмертия.
– А что такое, Гриша – цель бессмертия? Я действительно этого не знаю. В древних знаниях огня об этом ничего не сказано… Там говорится только о том, что стихии земли всегда находятся в противоборстве и единстве.
– Прокопий сказывал, что цель существования, это единение с Богом, с Творцом всего и вся. И что Бог – это и есть сама любовь…
– И, если словом «любовь» обозначить человеческую душу… то…
– Это не можно…
– Знаю… Гриша… знаю. И потому мне хочется научиться плакать. Плакать, как плачет твоя Устинья и другие люди. Ведь они плачут от земной слабости… правда? Я видела их в ваших храмах. Я наблюдала за ними из огня зажжённых свечей. Они там тоже плачут. Только они там совсем другие. Я не могу тебе этого объяснить… Но, их слёзы сильнее огня. Я не могла на эти слёзы смотреть. Они обжигали меня, не смотря на то, что я сама огонь… Я тоже иногда плачу, только мои слёзы текут огненными струями, в них нет бессилия и силы одновременно, как в тех, что я видела в храмах. Когда я злюсь – я становлюсь молнией и это всегда ужасно. Я не люблю себя за это.
Ты тоже, Гриша, стихия, твой дух – стихия, только стихия более мудрая и глубокая, способная покрыть все другие стихии, способная оживотворять и напитывать нас содержанием и более глубоким смыслом нашего бытия. Мы это видим и ужасаемся вашей, покоящейся в дремоте силе и не можем приблизиться к вам, так близко, как бы нам хотелось. Вы не знаете, что вы боги, а мы знаем, что вы боги. Мироздатель бережёт вас от этого знания, чтоб вы не повредились. Потому, что только бог имеет вечную жизнь. Только, почему вы находитесь на земле – мы не знаем? И вы всегда поступаете не так как мы, ну почти всегда, за редкими случаями. Я знаю, что вас подвигает на эти поступки. В вас есть некое облачко таинственной энергии, которое, когда вы так поступаете, всегда производит некий танец. Я называю его танцем вашего незнаемого духа, вашего внутреннего созидания. И чем энергичнее и прекраснее танец этого облачка, тем величественнее ваши поступки и тем светлее становится это облачко. Ты этого не знаешь, но ты это чувствуешь. Твоё облачко, Гриша, производит великолепные танцы, самые лучшие, что есть у людей, это так. Это облачко танцует, когда ты лепишь свои игрушки. И чем красивее игрушка, тем великолепнее в тебе танец облачка. Каждая, слепленная тобой игрушка, наделяется частью твоего облачка и они тоже, по сути, вечны. Я была бы очень счастлива, если б часть твоего танцующего облачка осталась и во мне. Сотвори, Гриша, во мне меня, пусть я тоже стану твоей игрушкой…
Помолчала. Спросила, искоса поглядывая на игрушечника.
– Ты этого не хочешь делать. Ведь так? ».
– Так… – Григорий тряхнул кудрями. – Нельзя нарушать соответствия… – Он помолчал и вдруг спросил, глядя прямо в глаза Горновицы: – А можешь ты объяснить, почему ты выбрала меня, игрушечника?.. Без всяких там танцующих облачков? – И он сделал замысловатое движение рукой.
– Не скажу… – сказала вдруг она игриво и совсем по-женски.
– Почему же?
– Секрет. – И Горновицаа, улыбнулась Григорию так, что у него, как-то приятно защемило сердце. Здесь она отодвинулась в оранжевом мареве к дальней стенке горна и оттуда громко со смехом проговорила. – Дрова прогорели… Игру-ше-чник… – и исчезла.
Такие встречи стали проходить каждый раз, когда Григорий начинал обжигать изделия. А вскоре, к Григорию пришёл сосед Демьян-горшечник. Подошёл, когда Григорий колол дрова для обжига.
– Здорово, сосед.
– Здоров…, сосед. Чего я тебе спонадобился?
– Дело у меня к тебе есть.
– Что за дело?
– Деликатное дело, Григорий. Слышал я неделю назад, как ты с кем-то разговаривал около горна. Смотрю – никого нет, а ты, вроде, как и на вопросы отвечаешь, и сам вопросы задаёшь.
– Не знаю, ты о чём, – грубо ответил Григорий.
Ой, ли… Только я, Григорий, всё знаю. Когда ты в сарай за поленьями пошёл – я к горну, да в отверстие смотровое и заглянул…
Демьян до этого смотрел на Григория испытующе и с хитрецой, а после того, как он признался ему в том, что видел Горновицу, стал почему-то заискивать перед игрушечником и вдруг перешёл на шёпот. Видно он сильно волновался.
– И что из того, что видел огненную бабочку? – спросил Григорий, не зная, что сказать Демьяну и пытаясь собраться с мыслями.
– А то, Григорий…, то-о-о… – продолжил Демьян.– Ты сам – то, не знаешь или притворяешься? Так если с этой Горновицей поласковее, то и дров для обжига готовить не надо будет. А обжиг, не мне тебе говорить, почти полцены горшка тянет. Смекаешь? Знаю, что смекаешь, только почему-то пнём прикидываешься?
– А от меня-то ты чего хочешь!?
– Жалости хочу… Снисхождения ко мне и моему семейству. В нужде бьёмся. Пудами глину перелопачиваем, а достатку, сам знаешь – нет, и не предвидится. Тебе глины лопата нужна для игрушек, а мне пуды для горшков.
– А чего ты от меня-то хочешь?! – озлился Григорий.
– Отдай её мне Гриша… Богом молю… . – Он упал на колени. – Она ведь, девонька эта, тебе не нужна совсем. Я же это из разговоров понял, потому и рискнул к тебе подойти. Я же честно, без злого умысла, в открытую…
– Так возьми, Демьян! Как брать – то будешь, кузнечными клещами что ли да в карман?– Григорий засмеялся. – Карман прогорит.
– Это моё дело, Гриша, – суетливо проговорил Демьян. – Главное, чтоб твоё согласие было, а там я всё улажу. Ты только один раз дай мне обжечь мои горшки в твоём горне. Добро?
– Обжигай, если так уж невтерпёж, – и Григорий пожал плечами. На этом разговор закончился. Но не закончился у него разговор со своей женой. Когда Григорий с соседом разговаривал, Устинья топила печь. Не успело в печи как следует разгореться пламя, как Устинья увидела в огне маленького роста девушку с пшеничными волосами. Устинья отшатнулась от печного жерла и, думая, что это ей почудилось, заглянула в печь ещё. Нет, не почудилось. Девушка сидела и раскачивалась на горящем полене, а, увидев Устинью, проговорила:
– Не слишком ласково, Устинья, гостей встречаешь.
У Устиньи от её слов и от испуга застрял комок в горле. «Горновица», – подумала она. Девушка, ни мало не смутившись, продолжала говорить.
– Ой, Устя. Не завидую я тебе. Людская жизнь на земле – сплошные муки и забота о хлебе насущном. Ведь так!?
– Так, – вымолвила Устинья, не понимая, куда клонит незваная гостья.
– Радостей – то, Устя, – всего ничего. – Продолжала говорить девица, – а там ещё болезни всякие липнут, скот падает, в поле неурожаи… Перечислять можно долго. А, самое страшное, согласись, – пожары, ведь верно?
– Да, уж. Вор стены оставляет, а огонь и стены пожирает, – ответила Устинья, следя за каждым движением Горновицы. Особенно её поразило лицо девицы. Оно, улыбаясь – не улыбалось. Всё было как-то не так. «Почему она заговорила о болезнях, а закончила пожаром? – крутилось в голове у Устиньи.– Она кто – демон? Батюшка говорил, что демон связать может, и холод от него, что сразу узнаешь. Да и не слышала я, чтоб демоны в пламени были. Странно. Нет, мне этого не понять, а раз пришла, то обязательно пояснит, раскроется. Эвон как её пламя от горящих дров облизывает, а ей ничего…»
– Довольно, уйди прочь. – Сказала девица и пламя, липнувшее к ней, тотчас отшатнулось от неё. – Ты, наверняка, думаешь о том, кто я и зачем к тебе пришла? – Спросила Горновицаа. Немного помолчала и продолжила. – Всё, Устюша, просто. Я – дочь огня. Мне пламя служит и предо мной преклоняется Я тебе, твоим детям, твоему дому хочу помочь. Я избавлю вас от пожара и болезней. Согласна? – Не дожидаясь ответа на вопрос, продолжила. – Все болезни, милая, боятся огня. К тому же, для твоей печи не надо будет дров. Её кирпичи зимой всегда будут в меру горячими, а в доме будет тепло, как летом. Разве это плохо? – Она испытующе посмотрела на Устинью и добавила. – А твоё жаркое никогда на сковороде не подгорит. – Она испытующе улыбнулась.
– Кто ж этого не хочет…,– проговорила медленно собираясь с мыслями Устинья. – Только у нас принято за всё платить. Денег же у нас не густо,–преодолевая спазм в горле, сказала Устинья.
– А деньги и не нужны. – Торопливо сказала девица. – Ты о них не думай. Жить будешь, Устюша, припеваючи. А плата, плата не велика. Откажись от Григория…
«Понятненько. Вот теперь всё встало на свои места». – Подумала Устинья и, иронично улыбнувшись, сказала:
– Что ж ты ко мне пришла? С ним бы этот вопрос и решала.
– Нельзя, Устинья, этот вопрос без тебя решить.
– Пыталась, значит уже…, ну…ну. – Усмехнулась Устинья. – Отказал…
– Нет у меня, Устюшенька, возможностей семьи рушить. Сила в них, мне неведомая, такая сила, что сила огненная, по сравнению с ней – ничто. Вот я и хотела с тобой полюбовно договориться.
– На выгодных условиях, значит.– Сыронизировала Устинья.
– Мил мне Григорий. Ой, как мил. А я бы твою жизнь устроила. То, что у вас здесь ценится – у нас грязь. Я дочь огненной стихии, я смогла бы сделать тебя счастливой.
– Счастливой, по-твоему, это не болеть, не гореть и полные короба в закромах, так что ли?
– Для меня, Устя, это не так. А у людей, это в большинстве случаев так. Вот я и подумала… Ты ведь человек более земной, чем твой игрушечник. Он небожитель. Его душа принадлежит более мирозданью, чем ему самому. А ты, земная, должна и рассуждать по-другому…
– Совести у тебя нет и не будет никогда. Прощевайте… – Сказала решительно и грубо Устинья , задвинула печную заслонку и, чувствуя как слабнут ноги, прислонилась спиной к печи.
– Что такое совесть?! – выкрикнула из-за заслонки дочь огня. Устинья не ответила. Из печи послышались всхлипывания, затем из – под заслонки вдруг, как вода, побежал огненный ручеёк, вроде металла расплавленного. Он был уже готов стечь на пол, но Устинья, поняв, что возможен пожар, быстро подставила горшок и огненная струйка стала стекать в глиняную посудину. Затем огненный ток ручейка прекратился, а накалившаяся докрасна печная заслонка стала остывать. Устинья опустилась на скамейку и, закрыв лицо ладонями, заплакала то ли от бессилия, то ли от радости. Возможно и от того и от другого вместе.
«А что же с Перерытым озером и со светящимся лебедем? – спросит читатель. – Не так же просто сказитель описывал это забытое людьми место?».
Всё правильно. И вопрос законный. Мы не будем подробно выписывать детали обжига Демьяном своих горшков в горне Григория. Скажем только, что обжиг этот состоялся. Знаем от людей то, что сосед не раз похвалялся, что теперь он горшки с малой толикой дров обжигает. А скоро и совсем обжигать не будет, потому как есть такая глина, что обжига не требует. Слепил из неё горшок, высушил и хорошо. Воду ни в жисть не пропустит. А уж креп-ка-я…, слов нет. Горшок, из неё сделанный, хоть поленом колоти, хоть санями на него наезжай, а ему хоть бы что. Глина эта недалеко находится, а вот где, он пока не знает.
Слушал эту Демьянову похвальбу и Григорий, жевал при этом ус и только хмыкал на очередной выверт соседа. Он-то хорошо понимал, кто за всем этим стоит. Демьян же, знай соловьём поёт. А по весне его вдруг в деревне не стало. Видели люди, как он запрягал лошадь в телегу, как клал в неё лопаты, верёвки и другие инструменты и как рано поутру выехал со двора в направлении Мурского леса. Всё лето не было Демьяна в деревне. Жена Прасковья одна по хозяйству с сыновьями управлялась. А ближе к осени забеспокоилась. Сама в лес идти не решилась, а пришла к Григорию и стала просить его сходить в Мурский лес на озеро, что Григорию известно, и посмотреть, что там делает Демьян, потому как у неё на душе тревожно – не сгиб бы.
Григорий в начале отнекивался, но соседка была настойчива и слезлива, а Григорий слёз не любил и, вняв мольбам женщины, отправился в Мурский лес. По мере приближения к озеру до Григория начали доходить отдалённые звуки: то удары, то скрежет, а по мере приближения к месту стали слышны позвякивания и отдельные выкрики. Только напрямую к озеру Григорий не пошёл, а решил зайти с боку а, приблизившись к озеру, хорошенько рассмотреть, что же там происходит?
Он так и сделал, зашёл со стороны, пробрался по кустам бересклета и, раздвинув последние кусты перед озером, изумился. Изумился он открывшейся перед ним картине. А картина эта состояла в следующем: перед ним лежало совершенно без воды озеро. С боку озера в направлении оврага Григорий увидел прорытый канал. По этому каналу и была спущена из озера ржавая вода. На дне озера было ещё достаточно мокрой и подсохшей по краям тины с глубокими трещинами в три пальца ширины. Там, где земля на дне подсохла, зияли вырытые глубокие ямы, а по краям ям виднелись большие камни-дикари. Видно, наткнувшись на них, землекоп применил верёвки и вытащил их при помощи установленного на берегу озера, сколоченного из стволов воротила.
Больших ржавых камней было навалено много и около воротила. По дну озера были проложены дубовые гати от ямы к яме, для удобства передвижения по топкому месту. Над одной из ям на дне озера то и дело взлетала земля и доносилось кряхтение. «Демьян роет – подумал Григорий, – больше некому в этом месте быть».
Через некоторое время, земля перестала взлетать над ямой и над краем её появилась голова обросшего до неузнаваемости человека. Голый по пояс, в измазанных землёй подштанниках Демьян (а это был он) подтянувшись, вылез из ямы и сел тут же на выброшенную чёрную сырую землю и стал отирать пот со лба. Через малую толику времени он стал размахивать руками и что-то говорить взволнованно, с выкриками.
«Не с ума ли он сошёл?» – подумал Григорий, но тут же отбросил своё предположение, потому как увидел по ту сторону ямы, на камне, сидящую Горновицу. Именно с ней и разговаривал Демьян. Григорий стал вслушиваться в разговор.
– Ты утверждала, что на дне этого проклятого озера находится чудодейственная глина!!! Я поверил! А её здесь нет, я всё озеро перерыл! Одни ямы рою, другие закапываю и всё бесполезно! Ты обманщица, а я доверчивый идиот, поверил в твои сказки!
– Что ты так, Демьян, убиваешься, что плачешь?– Послышался голосок Горновицы. – Не даётся тебе глина. Сам виноват. Григорию далась, а тебе нет, а он всего пять раз лопатой копнул, – и засмеялась весело и непринуждённо.– Ушла в недра глина. Теперь её не достать, далеко ушла. Я дочь огня, но не хозяйка недр. Обидел ты видно чем-то Недровицу, вот она и опустила слой глины на недосягаемую для человека глубину.
– Чем же я мог обидеть эту Недровицу? Я ж её никогда не видел…
– Мысли твои она увидела, расположение твоих душевных сил. Этим и обидел.
И вдруг Демьян схватил лопату и замахнулся на Горновицу:
– Убью стерва!!!
После этих слов, из камня на котором стояла Горновица ударил в небо столб рыжего огня, а Горновица оказалась в средине этого огненного столба. Демьян отпрянул, выроненная из рук лопата тут же сгорела, даже металл превратился в пар.
– Прощай, молодец,– проговорила Горновица и огненный столб, отделившись от большого камня, завис в воздухе, а затем, облетев озеро по краю берега остановился напротив Григория. Глаза Горновицы и Григория встретились. Горновица, немного смущённо пожала плечами, улыбнулась краешками губ, согнула в локте руку и одними пальцами раза три помахала игрушечнику, а огненный столб заколебался, стал деформироваться и вдруг превратился вместе с Горновицей в большую, необычайной красоты огненную птицу с длинной шеей и причудливо изукрашенными жаром крыльями и хвостом. Птица, взмахивая крыльями и искрясь, стала медленно подниматься над озером, затем над деревьями, затем ускорила движение, стала удаляться и, наконец, превратилась в летящую хвостатую звезду. Демьян же стал выкрикивать вслед огненной звезде ругательные слова и с остервенением бросать в её направлении комья земли, которые тут же плавились и падали в озеро большими рыжими каплями. Потом горшечник повалился на свежевыкопанную землю и заплакал.
Много с тех пор времени прошло. Место, где находится Перерытое озеро преобразилось: осыпался канал, запрудив выход из водоёма, в озере опять набралась рыжая гнилостная вода, выросли новые деревья, а срубленные и выкорчеванные Демьяном сгнили и только одни камни-дикари, вросшие наполовину в землю, остаются вечными памятниками разыгравшейся здесь человеческой трагедии. Копилка, сделанная мастером из необыкновенной глины, затерялась. Может быть ещё и найдётся, ведь разбить её невозможно.
Сказ о том, как скудельный
петух Фомкиного петуха
уму-разуму учил.
Если уж в каждом монастыре свой устав, то и деревни от них тоже далеко не отстали. За примером далеко ходить не надо. В одной деревне напалок так на черенок косы крепят, а в другой – совершенно по-другому, и хоть ты лоб расшиби, иначе делать не будут. Или вот, например, в деревне Большая Фёдоровка, что от Большой Крюковки в семи верстах стоит, все мужики в те времена носили картузы и галифе, а в соседних деревнях такой традиции не было. И тем благопристойней в Большой Фёдоровке хозяин, чем у него картуз или галифе на особинку выглядят, там кант вишнёвого цвета, вместо красного, не как у других, или цвет картуза погуще. В Крюковке же, равно как затем в образовавшейся Малой Крюковке, мужики больше петухами хвалились, а картузы хоть и носили, но без какой-либо особости в их отношении.
В Крюковке хороший петух, можно сказать, определял статус хозяина, и потому, все мужики старались в своём хозяйстве хорошим петухом обзавестись, чтоб был и красив, и горласт, и статен, и обязательно боец хороший. Боец – это, пожалуй, самое главное, но негоже, чтоб твоего петуха соседский бил, это даже и неловко как-то, хоть на улицу не выходи, срам один. А тут ещё мужики сойдутся, и первое у них дело о петухах поговорить. Бойцовские качества петухов обычно «на самовар» проверяли. Вынесет хозяин во двор до блеска начищенный самовар, поставит и наблюдает, как кочет со своим отражением настоящий бой ведёт. Если пяток наскоков сделает и бросит, то сообразительный, а если драться не перестаёт, то петух этот самоварный и годен только в суп.
В общем, петух в деревне всему был голова. И всё бы ничего, если б не деревенский мужик Фомка. Хозяйство у Фомки было поплоше, чем у других, да и сам он был не из видных, сморчковатый. И угораздило же Фомку привезти в деревню этого петушишку; на первый взгляд, разве его кто задаром отдал: маленький, на одну ногу припадает, гребешок наполовину отмороженный, набок свалился, из хвоста всего три пера потрёпаных торчат, не больше, а под скуластенькой головёнкой серёжки синюшные мотаются, если б можно их было отстегнуть, то надобно б это и сделать, чтоб не срамотиться. Посмотрели мужики на это чудо в перьях, головами покачали, да улыбки в усы спрятали, потому, как чего не скажи – всё равно обидишь.
Но петух этот оказался только на вид плюгавенький. Ровно через неделю соседи Фомки стали замечать, что их петухи на улицу не идут, куры без них гуляют, а с ними этот самый хроменький вышагивает, да на левую припадает: чуплык- чуплык, чуплык – чуплык. Припадал бы он там и припадал на свою левую, и дел никому никаких нет, как говорится, каков поп, таков и приход. Так нет же, через неделю Тетериного петуха этот заморыш совсем со двора сжил, и спасался кочет где-то за двором, в крапиве и лопухах, пока его хозяин не нашёл и в суп не употребил за дворовой ненадобностью.
Тут деревенские мужики над Тетерей стали подтрунивать, что, дескать, зря петуха жизни лишил, потому как лопухи за его двором реже стали расти, некому их стало обхаживать. Только недолго они так подсмеивались, за Тетериным петухом пришёл и их петухов черёд, тоже стали после проигранных сражений по лопухам скитаться. Тут все мужики примолкли и над Тетерей уже не подтрунивали. После этого Фомкиного петуха стали называть за его припад на левую ногу и за особые бойцовские качества «Хромым бесом». И ходил этот Хромой бес по деревне хозяин хозяином, потому как равных в бою среди деревенских петухов он не находил.
Мужики Фомкиного петуха зауважали. Наиболее языкастые стали говорить в шутку, что от крестьян в Москву с наказом в комиссию1 надо было посылать не одного депутата, а с Фомкиным петухом в придачу, тогда, глядишь и вышло бы крестьянам обязательно послабление». «Не…, в комиссию не годится…, ему лучше с турками воевать,– говорили другие. – Мал, да смекалист. Прирождённый воин, а вы его куда? Там голова нужна, а с турками необходима храбрость, чего петушишке незанимать…».
Из деревенских мужиков у Тетери на этого Фомкиного петушишку самый большой зуб образовался. Он в пересуды мужицкие не лез.
И вот однажды запряг Тетеря мышастого жеребца, бросил в телегу связанного барашка и куда-то уехал. Под вечер приезжает, только уже без барашка, а в мешке что-то есть, живое. Въезжает он во двор и выпускает из мешка петуха. Откуда он его привёз, неизвестно; только посмотреть на этого петуха мужики толпой ходили и петуха этого «Прынцем» за его красоту прозвали. Петух действительно был что надо: статный, грудь колесом, гребешок ладный, стоймя стоит и солнцем просвечивается, будто изумрудный, а серьги – всем серьгам серьги, хоть барыне в подвески. Я уж не буду рассказывать о его перьевых переливах, потому как всё равно их описать не смогу, а только всё испорчу, и у читателя из-за скудости моего литературного языка, сложится неправильное о петушином наряде мнение, лучше на слово поверить, что таких красавцев в деревне не видывали, и в соседних деревнях тоже.
В первую голову петух тем отличился, что вышел с хохлатками на улицу и всех, там имевшихся, петухов под ворота загнал, затем взлетел на навозную кучу и громко пропел, победное – «Ку-ка-ре-ка-ку-у-у!!!». И вот тут-то и началось. Откуда ни возьмись, появляется у навозной кучи Хромой бес, голову набок склонил и изучающее так смотрит красноватым глазом на Тетериного красавца, видно, когда Тетерин петух других петухов уму разуму учил, его поблизости не было, а ровно через двадцать минут, только ленивый не мог наблюдать, как бегал Тетерин красавец по деревне, а за ним гонялся Хромой бес и если б ни его хромота, то, наверное, и совсем бы угнал Прынца из деревни.
Спасла Прынца жена Тетери. Она вышла на улицу, встала у калитки, расставила широченную юбку, какую в те времена носили, так перепуганный кочет в эту юбку со всего петушиного бега и влетел. Только бежал он уже не от Фомкиного замухрышки, а от Тетери, размахивающего над головой топором и кричащего в адрес петуха одно выражение крепче другого. Хотел Тетеря отнять у жены несчастную птицу, но тут соседки вступились, отчего досталось не только Тетере, но и всем мужикам деревни. «Что ж, – говорят бабы, – на всю деревню один петух, как петух появился, и того изничтожить решили…, не бывать этому, и пусть Фомка девает своего Хромого беса, куда угодно, хоть за ногу во дворе привязывает, так как всё равно ни толку, ни вида, только и делов, что драться умеет, как Савоськин сын…, у которого ни жены, ни детей, в одном хорош – в драке, только с драками его не жить, потому и не идёт ни одна девка за него замуж. А ты, Тетеря, что хочешь делай, хоть Прынца драться учи, хоть кольчугу ему сладь, но птицу не трогай, от него, глядишь в деревне приличные цыплята появятся, иначе от Хромого беса одними драчливыми замухрышками обрастём».
Вот такая развилась из, казалось, простого дела, история. После такого заступничества стал Тетеря думать, как Прынцу Фомкиного замухрышку помочь победить и бабий наказ исполнить? Потому, как не победить, было никак нельзя и привязать Хромого беса за ногу, как советовали бабы, тоже, не по деревенскому уставу, а раз по закону нельзя, то и разговоров нет.
После этого события Тетеря стал реже выходить на улицу, а всё что-то дома сидит и прикидывает. Надо сказать, мой предок Андрей Григорьевич и раньше попусту по улице не ходил и байки со словоохотливыми мужиками не рассказывал, а дома с глиной и деревом возился, да лепил всякую всячину. И всё у него хорошо выходило: и скамеечка, и игрушка для ребятишек, и сани. Никто в округе не мог такие сани сделать как Тетеря, хотя мастера были и неплохие, особенно в селе «Ягодная Поляна» или у мордвы. А игрушечников-глинолепов почитай вокруг вёрст на двадцать ни одного не было. Только как этим мастерством петуху поможешь? И получается, что никак. Так не сходится же с Хромым бесом около навозной кучи самому на кулаках? Думал, думал Тетеря и придумал.
Через некоторое время слепил он из глины и поставил во дворе на просушку большого петуха, по стати точь-в-точь Прынц, только глиняный. Когда петух высох, Тетеря ему обжиг в яме устроил. Домочадцы думали, что это он такую игрушку слепил, ан нет, всё изделие было утыкано дырочками. Потом Тетеря опять куда-то съездил, привёз старого бельмоватого петуха, на Прынца окрасом похожего, видно, от тех же хозяев, заколол, ощипал, а перья аккуратненько собрал и к себе в сарай отнёс. Там он эти перья в дырочки на глиняном петухе вставил и для крепости на столярный клей посадил, в результате получился настоящий глиняный Прынц, его-то рано утром и выставил Тетеря на навозную кучу и к чурбаку прикрепил, а сам из-за плетня наблюдает, что будет?
Значит, глиняный Прынц стоит, ветерок дует, перьями на изделии шебуршит. От ветерка глиняный Прынц покачивается, вроде на месте топчется. Увидел Фомка глиняного Принца на навозной куче, за настоящего принял, поспешил домой и в калитку кур на улицу выпроваживает, чтоб Хромой бес Прынца увидел и трёпки ему задал. Хромой бес как вышел за калитку, сразу «Прынца» на навозной куче приметил и прямиком к нему направился. Смотрит через калитку Фомка, за своим петухом наблюдает и на «Прынца» с улыбкой поглядывает, дескать, сейчас Хромой бес тебе покажет навозную кучу, быстро слетишь, ишь, расфараонился.
Подходит Хромой бес к навозной куче ближе, и пора бы уж «Прынцу» от Фомкиного петушишки дёру дать, только «Прынц» никуда с навозной кучи не спешит, а даже, этак нагло смотрит на приближающегося противника, будто и не узнаёт вовсе. «Может быть, его Тетеря для смелости медовухой подпоил, – подумал Фомка,– откуда вдруг такая смелость? Ну, ничего, сейчас она с него слетит». А Хромой бес уже на навозную кучу поднялся и с ходу на «Прынца» налетел, ударил клювом так, что у самого в глазах потемнело. А как же не потемнеть, попробуй, стукни лбом не в подушку, а в балясину, пожалуй, зачешешься…
Крепко ударил клювом «Прынца» Хромой бес, изо всей силы ударил, ещё и крыльями помог, и на грудь взял, чтоб уж разом рассчитаться. От этого удара упал «Принц», а Фомкин петух через него перекувыркнулся и по инерции до основания навозной кучи скатился, умел боец в удар вложиться, в чём ему не откажешь. Молодец боец, а упал потому, как не думал, что Прынца легко с ног собьёт.
Как скатился Хромой бес, так тотчас вскочил, глядь, а противник как стоял, так и стоит на вершине навозной кучи, только немного покачивается, вроде с ноги на ногу переминается. Рассерчал петушишка и снова на «Прынца» ринулся, только не так быстро, чтоб опять с навозной кучи по инерции не слететь, и не сбоку, как прежде, а подскочил, крыльями куцыми взмахнул, когти выставил и сверху налетел. И в этот раз он опять с ног «Прынца» сшиб. Упал «Прынц», а так как был сделан по примеру Ваньки-встаньки, то тут же поднялся.
Смотрит Хромой бес, что сколько бы раз он Принца не сбивал, тот всё на ноги становится и бежать никуда не собирается, и не боится ни его клюва, ни его когтей, а ведь удары были не слабые. Этого петушишка никак не ожидал и решил в последний раз наскочить, и уж окончательно повергнуть «Прынца», чтоб уж раз и навсегда.
Тут надо оговориться, Хромой бес был бойцом отнюдь не самоварным и умишко кое-какое имел и наверняка бы раскусил, что петух не настоящий, только для этого надо было раза три ещё наскочить. А чтоб уж окончательно убедиться, тут без коронного прохода под крыло с выходом за спину никак было не обойтись. Ни один петух такого приёма не выдерживал и всегда спешил унести ноги, чтобы хуже чего не вышло.
Для Хромого беса, главным было – очутиться сзади врага, да тотчас долбануть противника в затылок, отчего у многих петухов драться с Хромым бесом сразу охота пропадала. Только и Тетеря этот петушишкин приём подметил и к нему приготовился.
Выбрал удобный момент Хромой бес и поднырнул «Прынцу» под крыло, а как поднырнул, то «Прынц» зажал сразу крылом его голову и не отпускает. Хромой бес и так и эдак, а голову вытащить не может, и только с каждым его рывком его горло сильнее крылом сдавливается, что аж дышать становится нечем. Хрипит петушишка, а «Прынц» его отпускать и не думает. Тут над калиткой Фомкина голова появилась, пытается Фомка рассмотреть, что же на навозной куче происходит, только далековато, не разобрать.
Занемог Хромой бес, обессилел, на навозную кучу повалился, и за собой «Прынца» увлёк. В этот момент Тетеря за верёвочку потянул – голова драчуна и освободилась. Петушишка, как почувствовал свободу, сразу на ноги стал подниматься, а лучше бы и не поднимался, потому как «Прынц» тоже вертикальную позу стал принимать и по инерции в сторону Хромого беса качнулся, а как качнулся, так и ударил калёным керамическим клювом со всего глиняного весу петушишку в голову, да так, что тот с навозной кучи кубарем покатился.
Как же не покатишься, когда глиняный петух в несколько раз Хромого беса тяжелее. Понятно, что этот удар от смещения центра тяжести получился, а не потому, что его глиняный Прынц по-настоящему клюнул, только голове петушишкиной от этого не легче. От этого удара он вообще остаток соображения потерял, а как скатился с навозной кучи, то куда и воинственность его делась, побежал прямиком домой и ни разу не оглянулся. А «Прынц» и не думает его преследовать, стоит на навозной куче, и только ветерок его оперением играет. Увидел это Фомка и от калитки отошёл, чтоб сраму не видеть. Издали он не заметил ни подмены, ни Титериной верёвочки, что тянулась к хитрому приспособлению под крылом «Прынца».
После этой схватки Хромой бес с неделю на улицу со двора не выходил. А как тут выйдешь, когда он только под калитку голову просунет, а Принц уже на навозной куче стоит и его, петушишку, дожидается. А петушишке снова драться не резон, потому как от прошлого поединка в голове гуд не прошёл. Только и это не главное, а главное то, что «Прынц» не по петушиным законам и правилам дерётся, и эти законы и правила для Фомкиного петушишки неведомы и непонятны, а раз непонятны, то и страшно ему становится даже в собственном дворе и среди хохлаток неуютно.
Фомка тоже в долгу не остался, зачем ему петушишка, что драться перестал? Разве мелкоту плодить, взял, да и отправил его в суп.
Бабы в деревне этим событием, тоже остались премного довольны, потому, как на следующий год появились у Тетериных наседок невиданные ранее цыплята, один красивее другого, и понесли хозяйки в решете Тетере куриные яйца на обмен, чтоб и у них такие же вывелись. Так и запестрела деревня диковинными молодками и красавцами петухами, что и из других деревень стали за курами приезжать и к себе в телегах увозить.
Принесла Тетере на обмен яйца и Фомкина жена. Эти яйца Тетеря пометил и особо положил.
Конечно, тогда жители деревни ничего о генной инженерии не знали, но о животине пеклись и понимали, что от плохонькой коровёнки – не жди хорошего телёнка. Тетеря, понятно, догадался, что от петушишки, если его потомство укрупнить, в будущем хороший петух может выйти. А прилил ли Тетеря петушишкиной крови к Принцеву потомству или нет, до нас это не дошло, а вот, что в хозяйстве Тетери все петухи красавцы были, и ни одному петуху спуску не давали, то это верно, хотя забияками не были, и никто на них не жаловался. Нрав, видно, от Прынца переняли. Вот такая произошла петушиная история.
А уж о сыне Андрея Григорьевича Африканте Андреевиче пришлось написать целую повесть. Эту повесть я назвал «Глиняные шарики, или сказ о том, как игрушечник Африкант Наполеона воевал». И тому были веские основания. Родился мой прапрадед в 1794-ом году, а умер в 1858 году, установлено точно, так в церковно-приходской книге записано. Дал моему предку батюшка крестильное имя Африкант. Больше такого имени я в приходских книгах ни разу не встретил. От этого имени и наша фамилия образовалась. Дети этого Африканта стали Африкантовыми. Сам Африкант был крепостным и фамилии не имел. А чем он в роду игрушечников отличился понятно из названия повести.
Глиняные шарики,
или
сказ о том, как игрушечник
Африкант Наполеона воевал
За давностью лет, трудно уже воспроизвести абсолютно точно детали тех событий, только известно, что Африкант Андреевич, мой предок, житель деревни Крюковка, Саратовской губернии, крепостной крестьянин, а по призванию игрушечник-глинолеп, с Наполеоном воевал. И получилось это совершенно случайно. Было ему в ту пору восемнадцать лет и взял его барин Житков Пётр Никитич с собой в дальнею поездку, родную сестру от Наполеона спасать.
Сестра его жила вместе со своим мужем Фролом Иванычем в Калужской губернии. Барин её очень любил и потому, как только наполеоновские войска заняли Москву, принял незамедлительное решение ехать в Калугу и привезти сестру в Крюковку дабы уберечь её от наполеоновских орд. Барин в исполнении своих решений был скор и возражений не терпел. Старый вояка, артиллерист, изрядно покалеченный в сражении под Аустерлицем и потому не имеющий возможности продолжать службу в армии, он в чине капитана вышел в отставку и поселился в своём имении в Крюковке. Тогда ещё была всего одна Крюковка, Малая Крюковка ещё не образовалась.
Искалеченная нога и выбитый на поле боя глаз нисколько не мешали отставному капитану вести хозяйственные дела добротно и содержать своё имение в полном порядке, чего не скажешь о его сестре. Не было в ней хозяйственной жилки, как у Петра Никитича. Муж её, Фрол Иваныч, был вообще далёк от всяких хозяйственных дел. По влечению своей натуры, он был художник. Жена в нём души не чаяла. Весь, какой-никакой доход от имения уходил на аренды выставочных залов, на кисти, краски и прочие художественные надобности, в чём сестра Петра Никитича не могла мужу отказать, считая его очень талантливым, но пока не признанным художником. Она трепетно относилась к его всевозможным выставкам и выставочкам, принимала бурное участие в их организации, считая каждый раз, что уж на этот раз звезда Фрола Иваныча засверкает во всю свою силу и не признать его гениальности будет никак невозможно. Но одни выставки проходили, без каких либо последствий, а другие тут же нарождались. В чём Фролу Иванычу было не отказать, так это в светлости души и чистоте творческих порывов. «Моя Кузенька», – называл Пётр Никитич свою, живущую больше душой, чем разумом сестру и не жалел для неё и её мужа ничего, терпеливо ежегодно покрывая их долги и нередко наезжая к ним в сельцо, чтобы навести хоть какой – либо порядок в хозяйственных делах. Он сам и старосту присмотрел, Зосиму, из местных крестьян, поручив ему вести дела, и доверялся больше ему, нежели сестрице с мужем.
Жил Пётр Никитич у себя в Крюковке в большом барском доме вдвоём с матерью, Параскевой, которая от старости уже плохо ходила, но была ещё в своём уме. Как ни уговаривала Параскева сына не ездить, в такое неподходящее время к сестре, её просьбы никаких последствий не имели. Пётр Никитич страшно не терпел разного рода упрашиваний и когда такое происходило, то он, наоборот, прилагая к делу особое упрямство, оставался твёрд в осуществлении собственного решения. «А в какое время ещё ехать!? – спрашивал он укоризненно, уставясь на мать своим единственным глазом,– именно сейчас и ехать надо. В другое время и Зосима справится. Надо распоряжения дать, да и мою незабвенную Кузеньку с её Фрольчиком увезти от греха подальше. Они ведь сердцем живут, да душевными порывами, в мечтательности пребывают, а эти вещи с войной не совместимы». Он всегда называл мужа сестры – Фрольчиком, что по детскости натуры к нему более всего и подходило.
В то время до деревни доходили о Наполеоне и его армии всякие страшные новости. Стало известно, что Наполеон сжёг Москву и что некоторые москвичи бежали из города ещё до занятия его войсками Наполеона. Многие из них приехали в Саратов и поселились у своих дальних или близких родственников, потому слухи те носили бесспорный характер. В это время в Саратовской губернии для помощи армии были организованы сборы пожертвований. Сборы эти были всенародными. В пожертвованиях принимали участие все сословия, вносили все кто чего и сколько мог. Купцы жертвовали много. Крестьяне, по скудости доходов, жертвовали меньше. Для сборов, по деревням ездила большая телега и в неё крестьяне клали всё, кто чего мог без всяких списков и записей пожертвованного. В телегу клали: варежки, шапки, онучи, или новый хорошо наточенный топор, что был в крестьянской семье особо ценным орудием труда. «В армии всё сгодиться», – говорили мужики, снимая с себя полушубки и бросая на воз. Больше всего эти возницы, или сборщики пожертвований и были главными распространителями новостей.
В Саратовской губернии по указу царя не создавалось ополчение и многие жители губернии уходили в Пензу, чтобы влиться в пензенское ополчение. Таким образом в пензенское ополчение ушёл старший брат Африканта. На семейном совете решили, что одного солдата от семьи хватит и что Африканту в ополченцы идти не следует.
Не очень хочется Африканту в такую дальнюю поездку ехать, дома жена молодая, а его осенью да в незнакомые края. Ладно бы там с французом воевать, а то барыньку с Калужской губернии везти. Тьфу ты, нелёгкая. Да кому она там нужна в своей деревне? Так Банопарт на неё и позарился? Барынька не богатая, даже собственного выезда нет. Сельцо, где она проживает, небольшое. Ох, не хочется Африканту ехать, только против барина чего скажешь, человек Африкант подневольный, крепостной. Раз барин сказал, то и надо выполнять. И не дальняя дорога тяготит Африканта – с Фёклой года ещё не прожили, четвёртого февраля свадьбу сыграли, а летом француз напал. Только делать нечего, подождёт Фёкла Ильинична пока Африкант барское дело справляет. Не отцу же ехать в такую даль, да и стар Андрей Григорьевич для таких расстояний, пусть по дому управляется. Единственное, о чём жалел Африкант, так о том, что не успел налепить да обжечь к Рождеству игрушки, ребятишкам в подарок. Кто же думал, что так дело повернётся и придётся ему в Калугу ехать. Детям игрушка – радость. Каждый год в Рождество дарит Африкант игрушки ребятишкам. Пришёл, кто к нему в дом Христа славить, то и получай глиняную игрушку в подарок. Детям игрушка в радость, дети дом игрушечника Африканта никогда не обходят.
Факт, Африкант и не должен был ехать под Москву, у барина был кучер из дворни, Ферапонт. Но Ферапонта вдруг свалила лихорадка и в дальнюю дорогу взял барин кучером Африканта. Африкант – мужик молодой, смекалистый, да и силёнкой не обижен, на масленицу всегда первый в любом весёлом поединке. На столб ли скользкий залезть или на кулаках сойтись, ему всё нипочём. А, главное, он был человек весёлый, каждое дело делает с прибауточками да присказками. Его удаль да смекалка в столь тревожное время – не лишние. Ферапонт – ямщик надёжный, но молчун. Правит себе лошадьми и молчит, а Африкант – песенник, а песня дорогу укорачивает.
С вечера заложили карету, положили тёплую одежду, на чём так настаивала старая барыня, съестных припасов на крайний случай. Не забыл Пётр Никитич взять с собой и пистолет. Время военное, а дорога дальняя, может сгодиться, потому, как лихие люди ещё не перевелись на белом свете и можно ожидать всякого.
1
Речь идёт об Уложенной комиссии, собранной Екатериной Второй, для систематизации законодательства, работавшей в 1767-1768 годах