В книге Радислава Лапушина исследуется поэтическое начало прозы и драматургии Чехова. Центральное место в ней принадлежит понятию «промежуточности», которое характеризует основные особенности чеховского стиля. Автор предлагает оригинальный подход, позволяющий по-новому интерпретировать как отдельные произведения писателя, так и все его творчество в целом. Книга предназначена для специалистов в области литературоведения, студентов и всех, кто интересуется Чеховым.
В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.
Оглавление
Радислав Лапушин. Роса на траве. Слово у Чехова
Предисловие к русскому изданию
Вместо введения. Поэзия прозы
«Неприятный звук старых рельсов»: концепция промежуточности
«На скамье, недалеко от церкви»: «Дама с собачкой»
Приближаясь к дому: «Пустой случай»
Часть I. Среди оттенков смысла: малый контекст
Глава 1. Предложение-стих: теснота ряда
«Суха и залита солнечным светом»: прием сцепления
«Облака, облегавшие небо»: звук и смысл
Глава 2. Абзац-строфа: сеть взаимоотношений
«Мороженые яблоки»: развитие через возвращение
«Радугой в сетях паука»: лирический микросюжет
«Темная» зима и «томные» леса: примирение оппозиций
«Тень с неопределенными очертаниями»: распад и восстановление
«Кто там?»: неопределенность субъекта
Часть II. Среди оттенков смысла: большой контекст
Глава 1. Образ – мотив – мир
«Протягивая к огню руки»: образ в развитии
«Частица» и «волна»: двойственность образов («Степь»)
Между «здесь» и «там»: нелокальность образов (не только «Степь»)
Образ как место встречи: «Черный монах»
Стадии семантического обмена: «Доктор»
Между явью и сном: пограничная реальность (I)
«Не спишь, но видишь сны»: визионеры
Ночная сторона: «Страхи»
Между обыденным и таинственным: пограничная реальность (II)
Глава 2. От «облаков пыли» к «облакам на на горизонте»: «Красавицы»
В начале были облака
Два мира – единый мир
Красавица и колдун
Оттенки грусти
Глава 3. Между «океаном» и «небом»: пространственные рифмы
В поисках «смысла» и «жалости»: «Гусев»
«Сквозь тысячи верст этой тьмы»: «Убийство»
«Жить» и «не жить»: «В родном углу»
Вместо заключения. Разговор на другой планете
Приложения
«Ветрище дует неистовый»: поэзия писем[77]
«Слушаю, как стучит по гробам мой Иртыш»: экзистенциальное и сновидческое в письмах[88]
Ключи от сгоревшего дома, или Чехов в Северной Каролине[101]
Библиография
Отрывок из книги
«…Он питался Пушкиным, вдыхал Пушкина, – у пушкинского читателя увеличиваются легкие в объеме» [Набоков 1999–2000, 4: 280]. «Стихи Пастернака почитать – горло прочистить, дыханье укрепить, обновить легкие…» [Мандельштам 1993–1999, 2: 302]. Странно начинать разговор о Чехове цитатами о Пушкине и Пастернаке. Но я бы не смог точней передать ощущение – буквальное, физическое, – которое и вызвало эту книгу к жизни.
К тому времени я уже защитил диссертацию по Чехову (МГУ, 1993), напечатал посвященную ему книжку (1998), вдоволь наездился по чеховским конференциям (Ялта, Москва, Мелихово, Таганрог, снова Ялта…). Мне казалось, что я знаю Чехова.
.....
Не поддается однозначной интерпретации и метафизический холод – «полное равнодушие к жизни и смерти каждого из нас», в котором каким-то таинственным образом «кроется, быть может, залог нашего вечного спасения». Здесь – пересечение с мотивом тайны, парадоксальности, неисповедимости жизни, принципиально важным для рассказа и по-разному проявляющимся на разных уровнях, захватывая в свою орбиту обоих героев, окружающий мир, природу: «странно» освещено море, «странно и некстати», с точки зрения Гурова, относится к своему «падению» Анна Сергеевна, «таинственной» кажется обычная «подробность» – появление сторожа, «странным» кажется герою, что он «так постарел за последние годы», «и было непонятно, для чего он женат, а она замужем». При этом противостоит теплу не только холод, а еще и интенсификация самого тепла – жар и связанная с ним духота. И здесь, с одной стороны, реальная ялтинская жара, а с другой – жар внутреннего состояния героини, ненавязчиво коррелирующие друг с другом: «любопытство меня жгло», «ходила, как в угаре».
Похожая неопределенность отличает оппозицию «свет – темнота». Здесь мы встречаем ту же текучесть и перекличку образов. Вот ассоциирующаяся с героиней «одинокая свеча», которая «едва освещала» ее лицо сразу после «падения» (сцена в ялтинской гостинице), а рядом – «фонарик», что «сонно мерцал» на – тоже одинокой – барже после того, как пара покинула гостиницу. «Мертвый вид» города, на фоне которого возникает «фонарик», только усиливает противостояние слабого источника света (не фонарь, а фонарик) общей темноте. В то же время фонарик мерцает «сонно», будто настраивая читателя на мотив «вечного сна, какой ожидает нас» из следующей за этим сцены в Ореанде. Возникает ассоциативная цепочка, ведущая от отдельного образа к универсальной концепции: одинокая свеча – сонно мерцающий фонарик – вечный сон, «какой ожидает нас». Конечно, и этот «вечный сон», соединяющий в себе статику и динамику, отчаяние и надежду, также не поддается однозначному истолкованию, и неоднозначность – ретроспективно – распространяется на поэтические образы свечи и фонарика.
