Вырождение

Оглавление

Риккардо Николози. Вырождение

I. Введение

II. Литературное начало. Роман о вырождении и натурализм

II.1. Неуловимое вырождение и всесильный нарратив. Теория вырождения во французской психиатрии (Морель, Маньян)

II.2. Эпическая линейность, разрыв наррации и литературный модернизм. Роман о вырождении

II.3. «On ne lit que vous en Russie». Успех Золя в России

II.4. Вырождение как нарративный застой. «Господа Головлевы» М. Е. Салтыкова-Щедрина

III. Эксперименты и контрэксперименты. Научный нарратив в романе о вырождении

III.1. Научное повествование, тенденциозная литература и Reductio ad Absurdum. Роман о вырождении и экспериментальный роман

III.2. Карамазовская кровь. Наследственность, эксперимент и натурализм в последнем романе Достоевского

III.3. Вырождение как симулякр. Противодискурсивность и научный нарратив в романе Мамина-Сибиряка «Приваловские миллионы»

IV. Нервный век. Вырождение, неврастения и эпоха модерна

IV.1. Вырождающийся модерн. Дегенерация и неврастения в ранней российской психиатрии

IV.2. Неврастения, вырождение и модерн: Между психиатрией и натурализмом (Чиж, Ковалевский, Ясинский)

IV.3. «Нарративная дерзость» и семиотическая слепота. Нервное вырождение в романе Боборыкина «из новых»

V. Изменение повествовательных моделей вырождения на рубеже 1880–1890‐х годов (интермеццо)

VI. Атавизм и преступность. Криминально-антропологические нарративы о вырождении

VI.1. Аналогия, причинность, повествовательность. Атавизм и вырождение в криминальной антропологии и психиатрии

VI.2. О преступниках «по натуре» и «по приобретенной привычке». Криминальная антропология и русская литература

VII. Дарвинизация вырождения

VII.1. Концепция борьбы за существование и ее риторический аспект: Между теорией эволюции и психиатрией

VII.2. Антидегенеративные эксперименты и капиталистическая борьба за существование. Сведение натуралистических нарративов к абсурду в романе Мамина-Сибиряка «Хлеб»

VII.3. Поединок аргументов. Инсценировка дарвиновской двойственности в «Дуэли» Чехова

VIII. Заключение и перспективы

IX. Литература

X. Указатель имен

Отрывок из книги

В 1898 году, в разгар царившего в западноевропейских странах эпохи fin de siècle увлечения русским реализмом[1], один из ведущих представителей итальянского натурализма (веризма) Луиджи Капуана писал о персонажах русского романа:

Поставленный Капуаной психопатологический диагноз созвучен представлению современников о русском романе как о выражении «непостоянной русской души» (l’âme flottante des Russes)[3], якобы заметно склонной к нервным заболеваниям[4]. Однако Капуана идет еще дальше, приравнивая персонажей русского романа к пациентам тогдашней психиатрии, представленной двумя наиболее знаменитыми именами: «изобретателя» истерии Жан-Мартена Шарко и основоположника криминальной антропологии Чезаре Ломброзо. Таким образом, слова Капуаны указывают на тесную взаимосвязь психиатрии и литературы, характерную для европейских культур XIX столетия[5].

.....

Как и в психиатрическом базовом нарративе, в романе о вырождении биологическая граница между нормой и патологией составляет центральную семантическую границу, а именно «трещину» (fêlure) в наследственности пораженной семьи. В семейном эпосе Золя функция трещины приписывается нервному расстройству Аделаиды Фук, «прародительницы» Ругон-Маккаров[152]. Вместе с тем эта начальная точка дегенерации представляет собой явную нарративную установку, так как с точки зрения науки о наследственности совершенно не очевидно, что «тетя Дида» должна считаться носительницей первого патологического отклонения в семье: еще «ее отец умер в сумасшедшем доме»[153]. Золя не пытается скрыть это противоречие, а скорее отрицает дискретность семьи, моделируя «начало без начала», «становление и гибель под знаком вечного возвращения дикого бытия»[154] жизни, нарративное обуздание которого, перенятое у науки, предстает во всей своей противоречивости[155].

Этой нарративной установкой обусловлена структурная необходимость в романе о вырождении аналептического повествования, знакомящего с отправной точкой семейной патологии в интра- или додиегетической форме. Как и в психиатрических историях болезней, «трещина» выступает протособытием, запускающим распространение болезненных отклонений и создающим фиктивный мир, где уже невозможно повторное пересечение границы между нормой и патологией. Поскольку действие романа о вырождении разворачивается согласно детерминистской схеме накопления патологий и прогрессирующей дегенерации, возможность изменения состояния героя-дегенерата оказывается под сомнением. «Перемещение персонажа через границу семантического поля», «значимое уклонение от нормы»[156], в котором Ю. Лотман усматривает суть нарративного события, в тексте о вырождении возможно лишь с оговорками. Прогрессирующее развитие фиктивного мира подразумевает здесь не какие-либо событийные превращения, а лишь постоянное подтверждение биологического порядка вещей. Порядок этот нередко отражается в дихотомической, антагонистической системе персонажей, в рамках которой вырождающимся, слабовольным героям противопоставлены здоровые и деятельные; тем самым оппозиция нормы и патологии приобретает наглядный характер[157].

.....