Читать книгу Встретимся у подножья Сакре-Кёр - Рита Гетман - Страница 1
ОглавлениеЧасть 1. Триумф непосредственности
Красиво как! Давай хранить молчанье.
Бульвар, где ни торговли, ни движенья,
Беззвучный, весь комедия и драма,
Собранье сцен, иных и тех же самых,
Тобою восхищаюсь я в молчанье.
Альмея ли она? В голубизне начальной
Цветком увядшим не осыплется ль печально
Перед безмерностью пространства, в чьем сверканье
Таится города расцветшего дыханье?
Красиво как! О да, красиво… Но ведь это
Для песни надо, что Корсарами пропета,
И чтобы верили еще ночные маски
В прозрачность волн, в их праздничные пляски.
Артюр Рембо. Брюссель.
1. И всегда будет так
– В следующий раз, когда решишься на что-то подобное, просто подумай обо мне. Подумай, каково мне будет после того, как ты убьешь себя. Ты опрокинешь меня в подлинный ад, ты не оставишь мне никакого выбора, кроме как упиваться болью и ненавистью к самому себе за то, что не смог тебе помочь.
Да: ты, убивая себя, заодно прихватишь и меня, пусть я и останусь живым. Так что…помни обо мне. Прости, если рассуждаю несколько эгоистично: я скорее думаю сейчас о своих страданиях и муках совести, чем о твоей боли, для которой ты не видишь иного способа излечения. Но, знаешь, иногда мы держимся только за счет эгоизма других людей, которые все-таки нас любят, и хотят, чтоб мы оставались с ними как можно дольше. Желательно, всегда.
Он смотрел на меня пустыми стеклянными глазами. Не знаю, слышал ли он мой сбивчивый монолог.
Мы сидели в вонючей забегаловке, пропахшей жиром, картошкой, дешевыми кислыми соусами, и пивом.
Я вздохнул, и быстро коснулся его сжатой руки, покоившейся на липком столе.
– В общем, не так просто говорить о подобных вещах…но, прошу тебя, не забывай: я всегда с тобой и поддержу тебя, что бы не случилось.
Я сам почувствовал какой-то приторно фальшивый привкус своих слов, хоть они и были предельно искренними, и даже вымученно честными.
Наверняка фальшь почувствовал и он, судя по тому, какая кривая усмешка заиграла на его лице. Еще бы: он ведь не знал, что я говорю искренне. Ну а поскольку у нас нет более надежного способа донести нашу правду до других людей, приходиться полагаться на слова.
– Наверное, пойдем? – спросил я.
Он хмыкнул, развалился на стуле, громко зевнул, и лениво произнес:
– Закажи мне еще кофе.
Я вздохнул, и направился к усталой женщине, что принимала заказы.
И все-таки, какое невероятное совпадение, что именно сегодня я решил зайти к нему. Понятия не имею, зачем. Я просто проходил сегодня по коммуне, в которой он жил, вспомнил, что где-то неподалеку он снимает комнату, и направился туда. Предлог нашелся сам собой: если он спросит, чего я тут забыл, отвечу, мол, давно тебя не было на лекциях, и вообще, куда ты, черт возьми, запропастился, я уже начал скучать…
Дверь держалась на соплях, и я выбил её одним сильным пинком, когда, после трех минут моих безуспешных попыток дозвониться в его комнату, и после того, как женщина, вышедшая из парадной, хмуро осмотрев меня, все же впустила внутрь, сумел добраться до его жилья.
– Твою же мать, Анри! – крикнул я, и чуть ли не бросился на него, вытаскивая из петли, которую, судя по всему, он накинул буквально мгновение назад. – Ты что вообще творишь?!
– Блин, Этьен, я делал её часа три, или больше, – меланхолично и даже расстроено ответил Анри.
– Совсем кретин?! – его ответ ужасно разозлил меня, так, что хотелось как следует вдарить приятелю.
– Да. И потому решил, что пора эту пытку прекращать, – он вдруг широко улыбнулся, но только на секунду, и, сделав непонятный жест рукой, уселся на пол, опустил голову, и зарыдал в голос.
Я присел рядом с ним, облокотившись ладонями на пол.
– Пыльно тут у тебя. Надо бы пол помыть… – зачем-то сказал я, понимая, до чего нелепо это прозвучало в контексте ситуации.
– Соседи бы помыли. Или хозяйка квартиры. Когда бы меня тут нашли, болтающимся под потолком, – выговорил он, и продолжил захлебываться слезами.
– Может быть. Ты только поэтому решил повеситься? – я силился пошутить.
Он только пробурчал что-то в ответ.
– А тебя на лекциях давно не было, – выдал я заготовленную фразу. – И я даже начал волноваться…
Он молчал.
– Если бы я не пришел сегодня, Анри?
– Я так несчастен, – сказал он, будто не слыша меня. Хотя, что мог ответить мне Анри по существу?
– Жизнь не настолько ужасна. Соберись. Все будет хорошо, – выдал я. И тут же почувствовал, как мне стало больно. Словно до меня только что дошло: если бы не случайность, я мог бы никогда больше не увидел этого человека. Впрочем, Анри мог бы потерпеть неудачу, например, плохо затянуть веревку, или вообще не справился бы с петлей…
– Когда? – Анри вдруг поднял голову, и посмотрел мне прямо в глаза.
– Ну пускай сегодня, зачем откладывать? Знаешь, Анри, ты не должен себя убивать…
– Почему?
– А почему должен? – задал я встречный вопрос.
– Мир – дерьмо, я тоже дерьмо, не такое, конечно, как мир, но вполне дерьмовое. Наверное, я слишком всерьез воспринимаю его, а он совсем несерьезный, точнее, он вообще не серьезный, так что…
Анри перестал тараторить, и даже, кажется, перестал плакать.
– Глупости какие. Ты несешь глупости.
– Кому я нужен, в конце концов? – спросил он, настойчиво, как мне показалось.
И тогда…и тогда я сказал:
– Ты мне нужен. Анри, я люблю тебя.
Я подвинулся чуть ближе к нему.
– Что ты под этим имеешь в виду? – спокойно спросил он. Пожалуй, даже слишком спокойно.
– То и имею. Я люблю тебя, как…как люблю.
Я посмотрел на него. Он пожал плечами.
Тогда я привлек его к себе, и зачем-то заставил Анри положить голову на мои колени. Я провел по его волосам – они были грязные, жирные, и сильно пахли потом.
Собственно, кто такой Анри?
Анри – некрасивый, не очень интересный, безвкусно одетый, а на его лице всегда такое выражение, будто он только что прилетел на эту планету из соседней галактики, и то по ошибке.
Он не пытался дружить с кем-то из сокурсников, держался особняком, и, пожалуй, не скрывал своего презрения, глядя на студентов в кампусе, когда те рассиживались на газонах и бордюрах, весело гогоча, жуя что-нибудь, или выкуривая сигареты.
На тех, кто ходил с ним на одни и те же курсы (включая меня), он смотрел еще хуже.
И, пожалуй, я прощал ему эти взгляды. Дело в том, что Анри, молодой человек по всем статьям непривлекательный, был самым талантливым студентом на нашем потоке, и, быть может, в принципе самым талантливым студентом на факультете изящных искусств и архитектуры. Это знали все, и вряд ли тут кто-то мог с ним состязаться. Он был к тому же ужасно работоспособным.
Профессора чуть ли не называли его гением, он скромно и смиренно принимал похвалы, как должное, и продолжал держаться подальше от всех.
– А что этому уродику остается делать еще, если не задирать свой нос? – сказала как-то о нем наша сокурсница и моя подруга, Мириам, – и нет ничего особого в его работах.
Мириам, дерзкая и красивая девушка, приехавшая учиться по обмену из Англии, а до этого целый год проучившаяся в академии в Дюссельдорфе, была главной конкуренткой Анри. Самое забавное, что тот об этом не знал, и очень бы удивился сему факту. Мириам терпеть не могла Анри: последний прошел на стипендию для самых выдающихся студентов, а она – нет. Кажется, только они вдвоем и подали заявки.
– Он, конечно, не так плох, но ведь он – полное ничтожество. А художник должен быть прекрасен во всем, не так ли, Этьен? – томно говорила мне сексуальная Мириам.
И я соглашался.
Анри все-таки воспринимался мной как занимательный феномен, и я начал искать его общества. Наверное, чтоб убедиться: в самом деле он такой бестолковый и неинтересный, или же прячет сокровища интеллекта и души под маской застенчивости и холода?
Я подсаживался к нему в столовой, завязывал разговоры, рассуждая о культуре, политике и обществе, но Анри натурально только хлопал глазами, и жевал свои бутерброды, пока я разливался в красноречии.
– На кой черт ты вообще с ним начал общаться? – ревниво шипела Мириам.
Она изо всех сил пыталась стать моей девушкой, и я обнадеживал её, уделяя Мириам довольно много своего времени.
– Почему бы и нет? – спокойно ответил я ей.
Я жил в Юкле, но часто гулял по Икселю, и однажды наткнулся там на Анри.
– Я живу неподалеку, – ответил он, когда я спросил его. – Шоссе Бундаэль. Не очень хорошее место, но ничего, мне сойдет.
Так я и узнал его адрес.
Я, недолго думая, навязался Анри, и мы вместе проходили пару часов по округе. Честно говоря, мне было безумно скучно, но Анри, удивительно, был в тот раз довольно разговорчивым. Он много говорил о техниках живописи, об искусстве, снова о техниках, и каких-то чертовых философских концепциях Кандинского, или Малевича, или еще кого-то из русских авангардистов.
Говорил он коряво, но, кажется, не от того, что был плохим оратором (но и это, полагаю, тоже), но потому, что был жутко взволнован, как будто…
– Как давно я не разговаривал с кем-то так подолгу! – воскликнул он.
Тогда я понял, насколько Анри одинок.
Я предложил, когда вроде бы встреча подошла к логическому завершению, выпить вместе пива.
– У меня нет денег… – грустно ответил он.
– Я угощаю!
Мы зашли в бар, я заказал по две стелы. У Анри тряслись руки, и он чуть не расплескал содержимое бокала.
– Что с тобой? – засмеялся я.
– Этьен, я вообще-то не пью… я даже не пробовал…
Я расхохотался еще больше, Анри подхватил мой смех.
– И зачем согласился тогда?
– Не знаю, – Анри опустил глаза.
После той прогулки я подумал, что теперь мы навроде друзей, но, когда мы встретились в университете через пару дней, Анри только на бегу поздоровался со мной, и даже будто бы намеренно избегал меня.
Кто их поймет, этих гениев!
А потом он вообще пропал недели на три. И, вообще-то, кроме нас с Мириам, этого никто не заметил.
– И куда уродик подевался? – с какой-то грустью говорила она.
– Я давно это планировал. Потому что все было невыносимо. Моя жизнь. И я сам, – почти шепотом говорил Анри. Он продолжал лежать у меня на коленях, а я также гладил его волосы. – Но, если ты говоришь так…о любви. Зачем тебе врать, да?
– Да, действительно. Зачем мне врать?
– Тогда я скажу вот что: Этьен, я влюбился в тебя давно. Я и не мечтал, что когда-нибудь ты, такой прекрасный, умный и богатый, заметишь меня. Если теперь мы будем вместе, нет причины не жить?
Он поднялся, и заглянул мне в лицо.
– Этьен, если ты хочешь, мы можем начать встречаться. Я тоже тебя люблю.
И тогда я подумал: Анри еще более одинок, чем мне казалось, раз так легко готов довериться кому-то, кто едва обмолвился о любви, не преподнеся никаких доказательств в пользу того, что она вообще существует.
Но она, к счастью для Анри, в самом деле существовала.
Я извращенец, меня привлекает все жалкое, некрасивое, и несчастное. Анри был жалким, некрасивым и несчастным, но при этом еще и гордым. Таких как он воспевали в своих стихах проклятые поэты.
Прости Мириам, но у тебя не было шансов: красота – это уродство.
А уродство – это красота.
Поэтому наш с Анри поцелуй был прекрасен.
Все об этом романе с Анри было прекрасно: богатый и бедный, посредственный и гениальный, запретная любовь, потому что другой любви и быть не может, тайна, и никаких точек соприкосновения.
Анри, оказывается, писал мои портреты. У него их скопилось около двадцати штук.
Тогда мы провели вместе остаток дня, и, кажется, были счастливы этим странным чувством «обретения» друг друга, но вечером, в той дурацкой забегаловке, нас настигло отчуждение.
– И всегда будет так, – сказал Анри, допивая свой кофе из пластикового стаканчика.
2. Повседневное море выбора
Мириам стояла в центре аудитории.
За окном шел проливной дождь – не редкость для апреля, в помещении было темно, поэтому профессор попросил кого-то включить верхний свет.
Лицо Мириам, в этом цветовом контрасте, показалось мне одной сплошной тенью. Впрочем, я пригляделся и решил, что сейчас Мириам не более чем карандашный рисунок. Выполненный грамотно, при соблюдении всех необходимых тонкостей. Но этому рисунку явно не хватает какой-то живости, или скорее какого-нибудь недостатка. Не думаю, что раскрашивание может его спасти. В конце концов, идеалы скучны и всем только досаждают.
Между тем, идеальная Мириам, с жаром римского оратора рассказывала нам концепцию своей работы. Надо отдать ей должное: она всегда рвалась на амбразуру, и стремилась быть первой везде – иногда даже там, где не было и намека на соревнование. Похвальное качество, я думаю: такие решительные, неосмотрительные и, чего уж там, глуповатые люди, нравятся мне гораздо больше тех, кто предпочитают тихо отсиживаться в уголке и молчать, в робкой надежде, что никто их не тронет.
Кажется, она написала свою картину за час с небольшим или два.
– Мадмуазель, – профессор, конечно, не помнил её имени – сомневаюсь, что он вообще стремился запоминать имена студентов, – я бы все-таки посоветовал вам…оживить пространство полотна. Конечно, современные художники, эти ваши образцы для подражания, не ставят своей целью быть ближе к зрителю, быть понятным ему. Вы живете в иной парадигме, я уважаю ваши взгляды, но не забывайте о великом наследии классического европейского искусства! Вы все здесь модернисты, авангардисты, постмодернисты, и это прекрасно, но я бы хотел, как бы сказать, приобщить вас к чему-то вечному, к чему-то, что выше…
– Месье Алькман, а можно, пожалуйста, точнее? Что именно я должна исправить? – устало, и одновременно ехидно спросила Мириам.
Еще одна симпатичная черта: умение не давать себя в обиду. Особенно тем, кто выше тебя.
Профессор на секунду озадачился, кое-кто в аудитории нервно засмеялся, и я тоже не выдержал, и позволил себе улыбку.
– Я бы рекомендовал вам написать тут…корабль. Или парусник. Иначе ваша картина смотрится просто…большим куском картонки, который разрисовали густым, темно-синим маслом.
– Это гуашь и акварель, я ненавижу масло, во-первых, во-вторых, вы не заметили других цветов, а их здесь использовано семь, поскольку я считаю семерку священным числом, равно как и синий цвет – цветом сакральным, в-третьих, это и есть кусок картонки, разрисованный синим. Корабль тут не нужен. Картина, если вы слушали меня, называется «море выбора». Первоначальное название – «утонувший в море выбора», но я решила, оно звучит чересчур громоздко.
– Так и что вы пытались этим сказать? – настаивал профессор.
Мириам закатила глаза.
– Я изобразила повседневность. Повседневность – это море выбора, в котором мы все утонули, достигли дна, и превратились в скелеты, обросшие мелкими моллюсками, ракушками и прочей водной дрянью. Благодарю за внимание!
Мириам схватила полотно, прикрепленное к планшету, и резко зашагала к своему месту, нарочито выстукивая каблуками по полу.
– Поблагодарим мадмуазель…– профессор как будто сомневался, надо ли называть её имя, или нет, – за столь эмоциональное и яркое выступление, и продолжим работу. Я бы все-таки рекомендовал мадмуазель посетить королевский музей, и еще раз взглянуть на произведения старых мастеров…
– Да была я в этом чертовом музее раз десять, и во всех других музеях Европы, и знаете, я с гордостью признаюсь вам: я ненавижу музеи! – Мириам повысила голос, но не кричала. Полагаю, она полностью отдавала отчет своим действиям, и внутренне выверила каждое произнесенное только что слово.
– Что ж. Очень смелое заявление для художника. Но в душе вы, конечно, хотите, чтобы когда-нибудь и ваши картины оказались в музее? – иронично спросил месье Алькман. Кажется, он впервые посмотрел на Мириам с интересом.
– Нет. Я бы лучше открыла свой собственный музей. Знаете, как раз для всех тех, кто разрисовывает картонки синим цветом, и не хочет пририсовывать кораблик, чтоб внести немного смысла.
Почему-то это серьезное заявление, скорее похожее на отчаянный крик души, вызвало у наших сокурсников смех.
– Что смешного, идиоты? – спокойно обратилась Мириам ко всем, кто смеялся. Кого-то это позабавило еще больше, и тогда Мириам, качнув головой, ушла из аудитории.
– Да что с ней? – спросил кто-то.
– Английская истеричка.
– Я думала, она из Германии!
– Ну, значит, немецкая истеричка.
– Прошу вас, продолжим наше занятие. Вы все не понаслышке знаете, что художники – люди очень чувствительные, ранимые…
Еще один стереотип, который достается нам в придачу вместе с классическими канонами живописи. И в который мы сами почему-то так упорно верим, пытаясь быть какими-то сверхчувствительными, жить с надрывом, и вообще, вести себя как полные придурки.
– Мне надо написать пособие, с примерно таким названием «как выжить в Брюсселе, и не сброситься с ратуши», – хмыкнула Мириам, когда мы с ней после занятий сидели на скамейке под цветущими вишнями.
– Брюссель не так уж плох, – пожал я плечами.
– Город-музей, или город классического наследия. Хреново, когда ты приехал сюда из Дюссельдорфа.
– Все города одинаковые, – я хотел донести до Мириам мысль, что можно быть счастливым в любом городе мира, если у тебя есть любимое дело, деньги, и, пожалуй, любимый человек. Что города сами по себе ничего не значат.
– Ну, это уж что-то совсем наивное, – улыбнулась она. – Ладно, котик, что будем делать с нашей прекрасной жизнью в этом безнадежно прекрасном Брюсселе?
Мириам достала пачку сигарет, еще новую, торопливо сняла обертку, и так же торопливо закурила.
– Ты же говорила, что бросила, – с легким упреком заметил я.
– А к черту. Это оказалось не так просто, как я думала. Я все еще не могу избавиться от этого образа, засевшего в голове – образа меня курящей. Реальность всегда начинается с нашего представления, знаешь? Если хочешь, чтоб что-то случилось, для начала вообрази это.
– Так сработает только с сигаретами и алкоголем. Если ты начнешь думать о себе, как о курильщике, или об алкоголике, конечно, со временем ты им станешь, – улыбнулся я.
– Дурак, – Мириам выпустила мне в лицо струю дыма.
– Может, сходим в какой-нибудь музей? Посмотрим на работы старых мастеров? – я взял у Мириам сигарету, и тоже закурил.
– Может, хотя бы ты не будешь издеваться надо мной? Я видела, с какой физиономией ты сидел там, и смотрел на меня. Как всегда, думал о том, какая я глупая, и как иногда неплохо быть таким пробивным и глупым человеком, а?
– Вовсе нет, – я не выдержал, и засмеялся.
– Ну вот. В итоге, все оборачивается так, что и друзья издеваются над тобой. У меня, Мартин, депрессия, к слову, и все, что угодно, причиняет мне боль. Так что твой смех – это как если бы мне нож засадили в спину.
– Мириам, будь проще. Посмотри, какая хорошая сегодня погода, и как красивы улицы, когда деревья цветут…
– О господи, как будто бы это кому-нибудь помогает по-настоящему! – выдохнула она. – Кстати. А ты знаешь, что наш гениальный Анри пытался пару недель назад прикончить себя?
Я сморщился. Судя по интонации Мириам, эта информация носит предельную важность, а я, хоть убей, не мог вспомнить, кто такой Анри.
– Ты, конечно же, забыл Анри? – раздраженно произнесла Мириам, когда я не отреагировал должным образом на её новость. – Анри Лакамп, ходит с нами на теорию живописи, графику и колористику. Помнишь, он еще стипендию у меня из-под носа увел? Такой, мерзкий на вид парнишка, с репутацией подающего способности…
– Карикатура какая-та, – хмыкнул я, про себя отметив, что Мириам, кажется, этого парня попусту ненавидит.
– А он и есть ходячая карикатура. Ну так вот, к чему я начала говорить про его суицид. Его спас Этьен. Черт бы знал, что у них там произошло, но после того случая они стали неразлучны, я все время вижу их вместе, и, конечно, ни о каких больше совместных ланчах с очаровательным Этьеном Роже не может быть и речи.
– Неужели его друг так сильно тебе мешает?
– Его не должно там быть! Я заигрываю с Этьеном, выставляю себя перед ним полной идиоткой, лишь бы что-нибудь вышло, а там сидит этакое чучело, и пялиться на меня. Мы пили втроем кофе на прошлой неделе, и, поверь, давно я не чувствовала себя настолько неуютно в обществе людей. А когда Этьен заплатил за меня, Анри посмотрел на него так, словно тот совершил нечто недопустимое! Ага, Этьен вообще-то за всех заплатил, так что нечего коситься на меня…
– Успокойся, – я положил руку на плечо Мириам. Оно казалось таким хрупким под моими пальцами.
– Но ведь уже почти получалось! Еще месяц, и мы бы стали друзьями, потом я бы познакомила вас поближе, а дальше все бы сложилось само собой. Мартин, не будь таким дураком! Где ты еще найдешь себе такого красивого и богатого парня, как Этьен?
– Меня больше всего интересует, с чего ты вообще решила, будто Этьен – гей…
– Ха, это же очевидно! И он сам говорил порой что-то вроде «меня так вдохновляют мужчины Брюсселя, люблю ходить по улицам, и просто смотреть на них».
– Просто смотреть, – хмыкнул я. – На меня он, кажется, не смотрел…
– Потому что ты, болван, записался не на те курсы! Я же дала тебе список тех предметов, на которые ходит Этьен!
– Но меня это все не интересует, – Мириам в этом деле была, пожалуй, слишком активна. И я до сих пор не понимаю, отчего она так сильно стремиться помочь в деле налаживания моей личной жизни? – Слушай, Мириам, может, он самой тебе нравится?
Мириам строго посмотрела на меня.
– Опять ты издеваешься? С чего бы он мне нравился?
Я пожал плечами, и подумал, что не имеет смысла продолжать этот разговор. У меня испортилось настроение, к тому же. К сожалению, так всегда, если я провожу время с Мириам: я рад ей, но это не может длиться долго.
– Мне в голову пришла одна странная мысль. А что, если Анри и Этьен начали встречаться? Нет, это полный бред, Анри – невзрачный урод, от таких, как он, хочется держаться подальше, не думаю, что Этьен мог бы заинтересоваться им в таком смысле…но сейчас я вспоминаю отдельные реплики Этьена по поводу Анри…знаешь, Этьен со своими странностями. Поэтому я и хотела, чтоб вы были вместе: я бы умерла от любопытства, наблюдая за вами.
– А теперь не умрешь.
– Мартин, ты вообще нисколько не расстроился! – обиженно воскликнула Мириам.
– Да, – я улыбнулся ей.
– Дурак, – она покачала головой, и снова закурила. – Такой арт-перфоманс вы мне обломали, я просто готова впасть в отчаяние.
– Как жестоко и цинично играться чувствами и жизнями других людей, – я продолжал улыбаться, глядя на серьезную и полную решимости Мириам.
– Я знаю. Но в итоге, это может обернуться чем-то прекрасным, – она смотрела вдаль.
«Господи, опять она за свое», – пронеслось в моей голове.
– Я что-нибудь придумаю. Обещай поддержать меня?
Я вздохнул.
– Хорошо, Мириам, я обещаю.
Разве я когда-то был не на твоей стороне?
3. Коммунизм
Мириам пригласила нас к себе на воскресный обед.
Признаться, я был удивлен. Даже не тем, что она позвала и меня, и Анри (которого недолюбливала – что ж, Мириам никогда того и не скрывала), но в принципе тем, что решила позвать кого-то в свой дом.
– Да, будет еще один мой друг, мы вместе учились в Дюссельдорфе, Мартин Фалькхаймер, я рассказывала тебе о нем. Большое упущение, что я не познакомила вас раньше! Пожалуйста, приходи, и не забудь своего уродика, – как он, кстати, не пытается снова залезть в петлю?
Я начал жалеть, что рассказал Мириам про тот случай с Анри. Но мне необходимо было поделиться этим хоть с кем-нибудь! Почему-то я не смог довериться никому из своих друзей, даже самым близким, а Мириам, с которой я общаюсь в основном только в университете, смог.
Но она, кажется, начинает что-то подозревать о нас с Анри. Во всяком случае, она очень странно смотрела то на меня, то на него, когда я пригласил Мириам выпить кофе в нашей компании…
– Эта девушка слишком много разговаривает, – сказал мне Анри после.
Я пожал плечами: Мириам по большей части молчала, и только следила за нами своим цепким взглядом, а разговаривал в основном я.
Мы гуляли с Анри после занятий, и я сказал о приглашении Мириам.
Как ни странно, Анри не был удивлен, не возражал, и тотчас же согласился пойти. Кажется, он даже обрадовался.
– Наверное, мне пора начинать больше общаться с людьми, пытаться узнавать их, и может, дать им возможность узнать что-то и обо мне, – робко проговорил он.
Я лишь кивнул и улыбнулся.
Честно говоря, между нами происходит нечто совсем странное, не похожее на любовь (её-то я и ожидал меньше всего), но и не слишком похожее на обыкновенную дружбу. Едва ли можно назвать друзьями двух людей, которые признавались друг другу в романтической любви…да, пожалуй, это было «романтической дружбой». Понятия не имею, что это такое, но именно она происходила между мной и Анри.
Разумеется, я не хотел бы, чтобы кто-то догадался об истинной природе наших отношений.
«Почему ты нашел себе такого невзрачного бойфренда? Неужели не было у тебя вариантов получше?» – подобных вопросов я боялся больше всего, а не чьего-то осуждения, или насмешек. Я не смог бы никому объяснить, что нахожу Анри прекрасным. К тому же он – настоящий художник, каковым я, например, никогда не стану.
– А что за друг, которого упомянула Мириам? – уточнил Анри.
– Я его не знаю – Мартин, кажется, а его фамилия…
– Мартин Фалькхаймер? – Анри чуть не подпрыгнул на месте.
– Может быть…кажется, да, – неуверенно ответил я, пытаясь вспомнить фамилию парня. – Раз он учился с Мириам в Дюссельдорфе, он вполне может быть этим самым…Фальк-как-то там
– Значит, он друг Мириам, – задумчиво произнес Анри.
Я остановился и посмотрел на него.
– Мы в прошлом семестре ходили на черчение вместе. Я пару раз помогал ему с чертежами. Наверное, он завалил экзамен: я помню, что этот предмет ему совсем не давался…
Я ответил только спустя мгновение.
– Что ж, вот и будет у тебя возможность спросить, сдал он свой экзамен, или завалил его.
Мириам снимала квартирку в Схарбеке. Мы немного заблудились с Анри, поскольку эта коммуна была мне совершена незнакома, ровно как и Анри, и опоздали.
– Как можно всю жизнь прожить в одном городе, и не знать его?! Брюссель – это ведь даже не Париж, и уж тем более не Лондон! Бьюсь об заклад, я, которая живет тут всего год с небольшим, и то знаю ваш прекрасный Брюссель лучше, чем вы! – ворчала Мириам.
– Она терпеть не может Брюссель, – заметил долговязый парень, который, видимо, и был тем самым Мартином. Он стоял возле окна, и громко отхлебывал чай из кружки, пока Мириам раскладывала что-то (да, именно что-то) по тарелкам.
– Я сам здесь не так давно. Приехал учиться. Я из Гента, – произнес Анри: он стоял на пороге кухни, и как будто бы боялся пройти дальше.
– Гент – очень красивый город, – заметил Мартин. – Я бы оттуда не уезжал. Кстати, твое лицо кажется мне знакомым.
Тогда Анри начал сбивчиво объяснять, что они ходили на одни и те же курсы.
– А, так это ты! Прости, – Мартин широко и неестественно улыбнулся, – я иногда бываю рассеянным, и не очень хорошо запоминаю людей…
Он быстро подошел к Анри, и пожал его руку. Анри даже покраснел.
Я подумал, что этот Мартин мне совсем не нравится.
– Что ж, значит, с нашим местным Анри Матиссом ты уже знаком, прекрасно, – с энтузиазмом сказала Мириам, и пригласила нас сесть.
– Очень забавно. Придумать мне такое прозвище только потому, что мы с ним тезки, – нахмурился Анри, в упор глядя на Мириам.
– А что, тебе не нравится Анри Матисс? Каковы твои художественные идеалы, Анри Лакамп?
– У меня нет идеалов, так же, как и нет кого-то, кому я хотел подражать. Думаю, художник должен жить с ощущением, что до него не было никакого искусства, и создавать его заново, чувствовать себя первым человеком…
Мартин зевнул, Мириам вскинула бровь, и ответила:
– Понятно. Читал Камю? Пару лет назад вышел его неоконченный роман, основная идея которого была похожей, только в том смысле, что человек в принципе всегда является сам для себя первым и единственным, что логично. Все ведь упирается в тот факт, что каждый из нас – смертен? Мило, Анри. Тебе нужен соус к картошке?
– Нет, благодарю, – он внимательно посмотрел на Мириам, мол, не шутит ли она над ним. Но кажется, она была вполне серьезной.
А вот Мартин, судя по плескавшейся в его глазах усмешке, понимал, что здесь затеивается какой-то глупый карнавал. Я понимал это тоже, интуитивно, и, пожалуй, меня раздражало, что кто-то еще, кроме меня, догадывается об этом.
– Я тут недавно думала о природе денег, – без всякой связи с предыдущим высказыванием, продолжала Мириам, – точнее, о том, как они заставляют этот мир работать. Знаете, в буквальном смысле, такой современный бог, который вручную крутит мировой механизм. Забавно, что деньги люди создают сами: их печатают или изготавливают из металлов. Иногда говорят, насколько абсурден миропорядок, раз деньги – предмет искусственного дефицита, который есть не у всех, но в то же время разбросан буквально повсюду, в громадных количествах. И что, если бы можно было раздавать деньги всем нуждающимся, это решило бы проблемы нищеты, голода, страданий и неравенства. Но все намного сложнее, к сожалению. Деньги – довольно удобное изобретение, не находите? Вместо них мы могли бы использовать, допустим, ракушки, или колеса от тележек, и расплачиваться ими в кафе. Дело не в самих деньгах в итоге, а в природе человека. Нет, и жадность тут тоже не при чем.
Представьте на секунду: а если бы я, или кто-то из вас, или любой другой человек на Земле, мог бы придти в магазин, и набрать полную корзинку продуктов бесплатно. И так делали бы все. И продавцы на кассе обслуживали бы бесплатно. И водители автобусов возили бы нас бесплатно. И вообще, люди бы выполняли любую свою работу бесплатно, и получали бы продукты и услуги бесплатно, потому что кто-то еще бесплатно построил дом, бесплатно вырастил овощи или фрукты, политики тоже трудятся на наше благо, не получая ничего…на самом деле, эта модель не кажется такой уж невероятной. Ресурсов на планете достаточно, что бы не говорили зеленые, мозгов у людей – тоже, и, если каждый готов трудиться на благо себя и других, зная, что он получит все необходимое бесплатно, так почему же в итоге наш мир такой кусок дерьма?
Природа человека! Да как заставить всех этих фермеров, строителей, политиков, писателей, и всех остальных работать бесплатно? Энтузиазм не может быть постоянным, его недостаточно, потому что люди сегодня чувствуют себя так, а завтра готовы послать все к черту.
Вот и получается, для того, чтоб этот мир хоть как-то вращался, нужно нечто универсальное, одинаково ценное для всех…искусственный элемент, ради которого все будут выполнять свою работу, на которой они, – никогда по своей воле! – оказались. И должна быть такая искусственная вселенная, где перед человеком встает необходимость этот одинаково ценный элемент тратить, и идти добывать его снова, и так до пенсии, и до могилы.
Потому что, если дать человеку полную свободу действий, то он попросту будет слоняться и ничего не делать. И тогда мир остановится, и громоздкая конструкция общественно-политического и экономического порядка улетит в пропасть. Вместе с каждым из нас. Конечно, одним из вариантов может стать переход к натуральной экономике и примитивным формам управления, но что-то мне подсказывает: никто не захочет отказаться от современной цивилизации, как бы настойчиво он её не критиковал. Вот так. Ешьте вы, черт возьми, остынет все, и будет несъедобно!
Мириам, вообще-то описанное тобой утопическое общество называется коммунистическим. Ну это так, на случай, если ты вдруг решила, будто твоя идея – новая, – сказал Мартин, искоса поглядывая на свою подругу. – Коммунисты предлагали отказаться от денег, потому что они никому не будут нужны: ведь каждый человек будет заниматься тем, что ему по душе, следовательно, осмысленный труд принесет благо как обществу в целом, так и каждому отдельному его члену, и, следовательно, эта осмысленность изменит сам характер обмена в обществе. Перефразируя тебя, людям станет не нужен пинок в виде денег, чтобы что-то делать. Однако коммунисты и предполагали, что это будут…немного другие люди. Совсем других моральных стандартов. Не мы с вами, и уж тем более не крестьяне отсталой императорской России…
Мы с Анри изумленно смотрели на этих двоих.
Мириам состроила кислую физиономию, и медленно начала хлопать в ладоши, видимо, пытаясь изобразить «восторг» от выступления Мартина.
– Браво, браво, герр Фалькхаймер, – низким голосом проговорила она. – А я-то думала, будто единственной идеей коммунистов был ГУЛАГ. Ну спасибо за разъяснения!
– Вы что, увлекаетесь политикой? – почему-то шепотом спросил Анри.
Мартин и Мириам переглянулись, и в голос ответили «нет!»
– Только искусство: политика не для таких, как мы, – насмешливо произнесла Мириам.
– Как насчет политического искусства? – спросил её Мартин.
– Брось: игры прошлого века, а мы тут на пороге нового тысячелетия, между прочим. Художникам нужно заявить нечто такое, чего никто прежде не заявлял. Верно, Анри?
Мириам улыбалась одними глазами, и пристально смотрела на Анри. А тот набрал полный рот картошки, и жевал с видом самым несчастным, словно чувствовал себя виноватым в чем-то.
– Я думаю, это самое верное: пока мы болтали о разных глупостях, человек ел, раз уж ему предложили этот бесплатный обед, – прокомментировал Мартин неуместно ироничным тоном.
Я вздохнул.
– Возможно, мне показалось, или в вашей предыдущей реплике было намерение оскорбить?
Мириам присвистнула, а её друг оскалился.
– Кого оскорбить? Вас? С чего вы решили?
Я тоже улыбнулся, полагаю, не менее злобно, чем Мартин.
– У вас была не очень дружелюбная интонация.
– Вот как. А по мне, не очень дружелюбно пытаться устроить конфликт на пустом месте. Так ведь, Мириам?
– Нервные вы все. Полнолуние на вас так влияет, что ли? – Мириам встала из-за стола, открыла окно, села на подоконник, и закурила.
– Ты ведь говорила, что бросила? – удивился я.
– Я непостоянная.
– Мириам, ты же позвала нас сюда не для того, чтобы поспорить о коммунизме? – вдруг вставил Анри, посмотрев на меня при этом как-то…устало.
– Как знать. И все же, Анри, скажи, с точки зрения по-настоящему талантливого художника: какая цель может быть у нас, когда мы занимаемся искусством?
– Все зависит от…индивидуального случая, – несмело ответил Анри.
– Звучит, как диагноз, знаешь ли. Индивидуальный случай, индивидуальная болезнь… – Мириам подошла к столу, скрестила руки на груди, и строго, почти презрительно, посмотрела на нас: – хорошо, тогда позвольте мне сформулировать вопрос иначе. Что самое главное в жизни, господа?
Мартин прыснул, Анри совсем поник, а я только наклонил голову вбок, и рассматривал лицо Мириам.
– Это риторический вопрос, или надо ответить? – не поворачиваясь к Мириам, с вызовом произнес Мартин.
– Ты думаешь, я сотрясаю воздух только ради того, чтоб заполнить вашу бесконечную пустоту очередным вопросом из разряда вечных, а потому и не нуждающихся в ответах? Конечно, черт возьми, надо ответить!
Я подумал, что, кажется, Мириам что-то приняла, и нам с Анри лучше бы уйти. И зачем она пригласила нас? Глупо и неловко.
– Я думаю, главное в жизни – это счастье, – сказал Анри.
– Неплохо. А ты, Этьен, как считаешь? – Мириам вцепилась в меня глазами.
– Любовь, – я почему-то усмехнулся.
– Другого ответа я от тебя и не приняла бы, – на секунду лицо Мириам осветилось довольной улыбкой. – И ты, мой верный друг?
Мириам положила руку на плечо Мартина.
– Деньги, – как мне показалось, грустно отозвался её приятель.
– Конечно. Я знаю, насколько они важны для тебя. А теперь, господа, позвольте и мне озвучить свое мнение. Полагаю, в жизни нет ничего важнее двух вещей, которые невозможно отделить одну от другой, и которые одновременно составляют как смысл, так и цель всякой достойной и пристойной жизни. Это, господа, – творчество и свобода. Ну, – теперь Мириам улыбалась как-то ехидно, и даже злобно, – и кто из нас четверых настоящий художник? Для вас важны только счастье, любовь и деньги! Что за китч!
– Не такой уж китч, в отличие от твоих творчества и свободы, – Мартин сел вполоборота, и я с каким-то мрачным удовлетворением отметил, что у него очень красивый профиль, – бьюсь об заклад, если бы кто-то из нас назвал их, ты, конечно же, заявила бы, что главное в жизни – деньги, успех и любовь. В этом вся ты и есть, Мириам.
– И снова ты смотришь на меня так, будто думаешь, что я самый глупый человек на свете, – оскалилась она в ответ. – Подождите секунду, господа, мне нужно взять белый лист и черный фломастер!
Мириам кинулась в соседнюю комнату.
– Может, нам все-таки лучше уйти? – осторожно спросил я.
Мартин лениво развернулся, и посмотрел мне в глаза.
– Нет, не волнуйтесь: Мириам почти все детство проходила в драмкружок, так что это не более чем отчетная сценка. Она, наверное, до сих пор думает, что продолжает ходить в драмкружок. Давайте дождемся окончания представления.
– Мириам всегда казалась мне нормальной, – грустно признался я.
– Мне тоже, до того, как я узнал её получше. Страшное разочарование, – кивнул мне Мартин, чуть прищурившись.
Анри же, недолго думая, продолжил поедать жареный картофель и салат. К слову, так себе на вкус – Мириам явно не была способным кулинаром.
– А ты всегда такой голодный, Анри? – Мартин широко улыбнулся.
Анри отложил вилку в сторону, и тихо произнес «извините». Нет, это уж слишком.
– Я бы все-таки советовал тебе… – начал я, но Мартин сделал жест рукой, сказал что-то вроде «расслабься», чем окончательно выбесил меня. Впрочем, в этот момент вернулась Мириам, и я решил, что разберусь с её приятелем чуть позже.
Мириам держала в руках большой лист, изрисованный какими-то каракулями.
Она села за стол, и положила лист прямо поверх тарелок и еды. Мы глупо уставились на рисунок, который сопровождали короткие подписи. Я невольно усмехнулся.
Мириам изобразила песочные часы. Внутри верхней колбы часов она вписала слова «любовь и деньги», внутри нижней – «творчество и свобода». По сторонам от них, изображая движение воображаемого песка вниз, и почему-то вверх, хоть и это невозможно, Мириам нарисовала стрелки: та, что указывала вниз, была подписана как «счастье и покой», та, что отсылала наверх – «отчаяние и метания души».
– Нуждается ли этот простой парадокс в некоторых пояснениях, или же вам все предельно ясно? – профессорским тоном спросила Мириам.
– Получается, если мы перевернем часы, и наверху окажутся «творчество и свобода», тогда…движение вверх, как указывает стрелка, останется за «счастьем и покоем», но, как мы знаем, песок падает только вниз… – говорил Анри, внимательно разглядывая схему.
Мириам быстро закивала.
– Да-да, поэтому человек всегда выбирает что-то одно: если любовь и деньги, что ж, возможно он в довесок получит счастье и покой, но ни о какой свободе и тем более творчестве ему и мечтать не придется. Но зато он избегает иного полюса – отчаяния и бесконечных поисков, ведь свобода и творчество, истинные свобода и творчество, конечно же, не сулят ни покоя, ни любви, ни счастья, по крайней мере в том смысле, в котором его понимает подавляющее большинство населения планеты Земля, включая и нашего очаровательного и гениального Анри.
Я встретился взглядом одновременно с Мириам и Мартином. Не могу этого объяснить, но меня в тот момент словно током пронзило…
– Предлагаю назвать это парадоксом песочных часов Мириам Филлипс, или по-другому – «несуществующее противоречие, изобретенное пытливым, но бестолковым умом на пустом месте». Так даже вернее будет…
Мириам резко встала из-за стола, схватила тарелку с недоеденной картошкой и кучей зеленых листьев салата, и вывалила содержимое блюда на голову Мартина.
– Спасибо, что хоть не долбанула меня этой тарелкой, – тот только подпер щеку рукой, и вообще, выглядел так, словно ничего особенного и не произошло.
– Наверное, вы часто так развлекаетесь? – спросил я.
– Периодически, – Мартин нехотя встал, и начал оттряхивать свою одежду от остатков еды.
– Отстираешь, – фыркнула Мириам. – Так вот, господа, – это уже она обращалась к нам, – думаю, сейчас самое время внести некоторую ясность, и сказать вам, с какой целью я вообще вас позвала. Конечно, понимаю: вы так себе союзники, учитывая ваши жизненные ориентиры, и рассчитывать на вас особо не придется. Но все же, кого-то лучше я, пожалуй, и не найду, в этом слишком очаровательном для меня городе-музее. Вы, кстати, никогда не замечали, что Брюссель похож на модный, востребованный, но совершенно бесполезный магазин парфюмерии? Конечно: как только ты подходишь близко к нему, на тебя обрушивается град сладких и прекрасных ароматов, но, немного пройдясь вдоль выставленных в галерее флаконов и флакончиков в стиле ар-нуво, ар-деко, неоготики, готики, и так далее, ты замечаешь, как неоправданно высоки цены, и что вообще-то все флаконы, равно как и запахи, – одинаковые…
– Мириам, – низко и недовольно отчеканил Мартин.
– Прощу прощения. Так вот: предлагаю принять вам всем участие в моем арт-перфомансе. Это бесплатно!
– Еще бы ты брала с нас деньги, – хмыкнул Мартин.
– Эй, не забывай: это – Брюссель, и здесь все платно! Кроме дружбы и любви, разумеется. Их невозможно достать ни за какие деньги, наверное, их попусту не существует, и потому они бесплатны. Но тебя, Мартин, я конечно же считаю своим другом, – Мириам вдруг кинулась к нему на шею.
Парень лишь мягко отстранил её от себя.
– Мириам, а что мы должны делать? – Анри, словно бы его взгляд застыл в одной точке, неподвижно смотрел на девушку.
– О, я так и знала, Анри: ты заинтересуешься, и будешь осторожно прощупывать почву! Ты рад принять участие в чем угодно, но лишь бы от тебя не требовали многого, и соблюдали дистанцию. Ты так боишься чего-то, или скорее кого-то, кто потревожит твой покой. Странно, Анри, что ты жаждешь счастья, а не вечного покоя. Словно ты уже давно мертв. Я хочу оживить тебя, и, кажется, единственный способ – это пропустить через тебя разряд, так, чтоб твое сердце стало почти что электрическим, раз уж сердце из тканей и сосудов не способно тебе помочь…
– Ты что, мать твою несешь? Мириам, где ты прячешь кокаин? – резко спросил Мартин. Он скривил лицо, и посмотрел на подругу, не скрывая отвращения.
– Кокаин я тебе не дам, ты ведь проиграл пари, и должен был бросить, помнишь, тогда, на обзорной площадке Рейнтурм?
А я же чувствовал себя настолько некомфортно, глупо, и, пожалуй, тревожно, что единственным моим желанием сейчас было уйти, и никогда больше не встречать этих людей. Конечно, я хотел бы взять Анри с собой, но он…но он предпочел бы остаться. Еще бы: разве можно ожидать от такого слабака чего-то другого?
– Иди к черту, Мириам. Ты напугала Анри. И только сильнее разозлила Этьена. Смотри, он то краснеет, то бледнеет, кажется, он готов швырнуть в нас пару стульев.
– Неужели? Этьен, и зол? Не болтай ерунды! Этьен – представитель самого просвещенного слоя интеллигентного высшего среднего класса Западной Европы. Эти люди не ведают, что такое агрессия, злоба без причины или с ней, они – вежливые и учтивые, почти как дипломаты, и даже больше. Да и какая злоба и ненависть может быть, если ты живешь в огромном доме, имеешь все, что может позволить себе представитель обозначенного класса, и, пожалуй, единственное, чего тебе не хватает – это капелька той самой любви. Любовь – причина неврозов, так уж повелось, и даже высший средний класс иногда страдает. Наверное, нужно перейти в самый высший класс, чтобы перестать задумываться о таких человеческих вещах. Ну а пока ты не можешь быть самим собой, особенно в любви, пока обманываешь сам себя, и окружающих, внушая себе что-то такое, что глубоко тебе чуждо, и противно… О, Этьен, мой дорогой Этьен, как я тебя понимаю, пусть я совсем, черт возьми, не из высшего среднего класса. Ну а для всего остального есть таблетки, которые заботливо выпишет семейный психотерапевт. Сколько раз в день их нужно принимать, Этьен? Одну утром, во время легкого завтрака, вторую – в обед, быстро запить водой, пока никто не заметил, и, наконец, последняя – за два часа до сна. Чтобы непристойные эротические сны не одолевали, и чтобы к тебе, наконец, вернулось чувство собственного достоинства…
Я отвесил Мириам звонкую пощечину. И после – довольно улыбнулся, а, глядя на то, как её глаза покраснели, и как она потирает место удара, громко рассмеялся.
– Попридержала бы ты язык, иначе получишь еще раз. По другой щеке.
– И что, никто даже не заступится за меня, а? – обиженно и плаксиво проговорила Мириам.
– Получила то, на что напрашивалась, – Мартин пожал плечами.
– Значит, антидепрессанты не помогают, Этьен? Легко же тебя вывести из равновесия, конфетка, – Мириам быстро пришла в себя. Она несколько картинно тряхнула головой, чтобы поправить налипшие на лицо волосы, и взглянула на меня…как на полное дерьмо.
Меня же интересовало только одно: откуда она, черт бы её побрал, узнала, что я сижу на антидепрессантах?
– Смотри, Анри, какого человека ты назначил себе в возлюбленные! Когда я смеялась над тобой, он и бровью не повел, а, как только я слегка задела его, он не нашел ничего лучше, как ударить меня. Подумай, Анри, подумай…
У меня на секунду в глазах потемнело. Я зачем-то быстро посмотрел на Мартина, словно он должен был тут же что-то такое гадкое сказать, но на его лице не отразилось вообще ничего.
– Ну, не нервничай, Этьен! Здесь, если можно так сказать, все свои. Мы все поймем тебя. Неужели не ясно, что я собрала здесь сообщество единомышленников? А они, как известно, на многое смотрят одинаково. Итак, повторяю снова: приглашаю вас принять участие в моем арт-перфомансе…
– Который уже вовсю идет, – Мартин покачал головой, и, растянув губы в улыбке, быстро посмотрел на меня, но тут же отвел взгляд.
– Верно. Да, не могу не заметить, что одно из важных качеств истинного художника – это беспредельная честность, граничащая с идиотизмом и фальшью. Поэтому позвольте мне быть последовательной. И, раз уж я разоблачила ваши отношения, Анри и Этьен, следует разоблачить и наши с Мартином. Мы познакомились случайно, и пребывали на дне отчаяния, каждый по своей причине: меня бросила любимая девушка, точнее, она отвергла мою любовь, поскольку я, к несчастью, не была прекрасным юношей, а её интересовали только юноши и их члены, ну а Мартина…нет, его никто не бросал, но это он сам бросил одного мужчину, который был старше…на сколько он был старше тебя?
– На двадцать три года, – спокойно сказал Мартин.
– Да, на двадцать три года. Мартин не хотел быть больше его марионеткой, не хотел этого покровительственного обращения, он устал терпеть это унижение. Мартин, общаясь со своим мужчиной, чувствовал себя глупым, неопытным, ничего не знающим, и не смышленым. Мартин, в конце концов, хотел спать с кем-нибудь помоложе. И потому он написал мужчине откровенное письмо, полное упреков, детских обид и зависти. Мартин, конечно, не мог ничего этого сказать прямо в глаза. Он не очень смел, наш Мартин. И все-таки он, бросивший, как и я, отвергнутая, нуждался в утешении. Дело в том, что мужчина оплачивал обучение Мартина в художественной академии прекрасного Дюссельдорфа. Мужчина все-таки не был меценатом, чтобы продолжить делать это просто так. А Мартин не был настолько прекрасным любовником, чтоб мужчина мог оплачивать его обучение по старой памяти и в знак вечной благодарности за возвращенную молодость. Я жалела Мартина. А когда он сказал мне, что мужчина по совместительству декан факультета, на котором Мартин учился, я рассмеялась. Но начала сочувствовать Мартину еще больше: значит, его скоро исключат из академии. Все-таки грустно, когда тебя исключают по такой глупой причине.
Тогда я предложила Мартину уехать со мной в Бельгию. Мое обучение в Германии подходило к концу, но я решила оборвать его досрочно, поскольку не в моих силах было ходить на одни и те же занятия с ней, – той, что отвергла меня. Мартин был пьян, и согласился. Я объяснила ему, как можно все это обустроить. Он был так благодарен, а я так рада, поскольку смогла помочь хоть кому-то, что в итоге мы поехали к нему и переспали.
Мы тут же поняли, насколько это было отвратительно для нас обоих, и, желая достигнуть низшей точки самоунижения, решили стать лучшими друзьями и держаться друг за друга. Кстати, у этой дружбы была и объективная причина: Мартин отлично знал английский язык, в отличие от всех прочих студентов и жителей Дюссельдорфа, поэтому мы могли подолгу разговаривать, но только нам не о чем было говорить. Мартин два с половиной года ходил на дорогостоящие курсы, прилежно занимался, и потому достиг такого результата. Курсы, кстати, тоже оплачивал тот мужчина –декан факультета. Так что, в определенном смысле, Мартин выучил английский язык благодаря постели…
– Ну хватит! – Мириам, произнося этот монолог, держала свою руку на плече сидящего за столом Мартина, поэтому ему не составило труда шлепнуть её по пальцам.
– Прекрасно! Сегодня такой воскресный день, когда каждый считает своим долгом ударить Мириам? Анри, твоя очередь! Ты еще не бил меня! – будто в исступлении, воскликнула Мириам.
– Мне не за что бить тебя… – тихо произнес Анри, взглянув на неё будто снизу, – ты говорила правду обо мне…
– И ты не обиделся? Анри, ты удивителен! Редко можно встретить человека, который спокойно принимает правду. Отдельного восхищения заслуживает тот факт, что не столь давно тебя вытащили из петли, куда ты полез, устав ждать от мира любви, признательности и тепла…
Я закрыл глаза. Уйти бы поскорее из этого дурдома.
– Этьен, ну зачем ты рассказал? – вздохнул Анри. Я, приоткрыв один глаз, посмотрел на него.
– Еще раз подумай, Анри: а нужен ли тебе такой возлюбленный? Он рассказал мне о твоей трагедии, словно то какая-та светская сплетня, в университетском кафе, за чашкой ароматного капучино. Ведь это правда, что твоя жизнь – трагедия, маленькая, впрочем. Но масштаб трагедии никак не влияет на количество причиняемой ею боли? Ты все еще не обижаешься, Анри?
– Она всегда называла тебя уродом! – зачем-то крикнул я.
Мартин противно засмеялся, закинув при этом голову, и обнажив свои зубы.
– Ну так и здесь правда: ты ведь не очень красив, Анри?
И тут Анри опустил голову на стол, и расплакался.
– Стерва, смотри, ты довела его до слез!
– Озвучивать очевидные вещи, которые все и так видят, – моветон, мой дорогой друг.
Мириам встала над Анри, и начала гладить его волосы. Чуть позже я вспомнил, что тоже гладил его волосы, в тот день, когда вмешался и не дал Анри совершить самоубийство.
– Ну вот, чистая душа расплакалась. Анри, посмотри на меня: я хочу видеть слезы праведника.
– Да отстань ты от меня, дрянь! – проревел тот.
Мартин теперь заливался пуще прежнего, а я, устав от этого идиотского спектакля, направился к двери.
Напоследок я взглянул на Мириам: она все еще держала свою руку на голове Анри, как бы придавливая того к столу. Уголки её губ были опущены; я подумал, что несколько ошибался относительно её внешности, – она некрасива, и выглядит потрепанной. Значит, для меня она стала прекрасной. В тот момент она начала мне нравиться. У Мартина был мерзкий смех и кривые зубы. Мне нравился смех Мартина, и его зубы – тоже.
– Этьен, если ты сейчас уйдешь, то пути назад не будет.
– Так и что с того? – оскалился я.
Мириам повернулась ко мне. Её лицо на мгновение стало печальным, а потом снова злым.
– Ты пожалеешь. Сегодняшний обед покажется тебе приятным чаепитием на террасе загородного дома, в компании близких друзей.
– Угрожаешь?
– Вовсе нет. Ты ведь не уйдешь, так, Этьен?
Я вздохнул, и остановился возле круглого стола, за которым мы просидели последний час. Стол был покрыт белой скатертью из льна. Точнее, скатерть давно превратилась в серую – от многих стирок.
– Итак, господа, – Мириам заложила руки за спину, и направилась к окну. – Только что мы завершили первую часть нашего арт-перфоманса. Благодарю вас за активное участие.
Мириам распахнула окно, села на подоконник, и снова закурила. Мы с парнями переглянулись. Мартин мило улыбнулся, и пожал плечами. Анри перестал хныкать, и принялся торопливо вытирать слезы.
– Не хочешь больше ничего сказать? – обратился я к Мириам. Я чувствовал себя обманутым и использованным.
– Не забудь принять таблетки, Этьен: после завтрака, в обед и перед сном. Ты, Анри, оттачивай мастерство, смотри, не перепутай с мастурбацией, а ты, Мартин, не засовывай свои руки в ширинки деканов художественных факультетов. На сегодня все! И бог знает, когда начнется вторая часть.
– Но ты-то точно знаешь, – Мартин подошел к ней, выхватил из её пальцев сигарету, и засунул себе в рот.
– Ты был прав: эта девушка слишком много разговаривает, – сказал я, когда мы с Анри оказались на улице.
Нас встретил прохладный и свежий брюссельский ветер, принесший с собой томные запахи сирени, жасминов и жимолости. Я с наслаждение втянул все эти запахи в себя.
– Слушай, но ведь это правда…
– Что?
– Что Брюссель похож на парфюмерный магазин…
Я с грустью посмотрел на Анри.
4. Помощь страждущим
Свободный университет Брюсселя настолько свободен, что ты без каких-либо зазрений совести можешь притащить бутылку вина на пикник, устроенный прямо на одной из лужаек кампуса.
Мы успели занять место на газоне возле старого здания факультета права и криминалистики.
Мириам, которая улыбалась сегодня больше, чем обычно, достала из сумки сэндвичи, шоколад, несколько яблок, и гордо разложила все это перед нами.
– Надеюсь, нам еда и не понадобиться. Мы ведь хотим напиться, верно?
Она потянула руки к бутылке дешевого испанского вина, но я успел взять емкость раньше Мириам.
– Все равно ведь открывать не умеешь.
Анри и Этьен молча наблюдали за нами, причем, последний не маскировал отстраненную враждебность. Спрашивается, зачем пришел сюда?
После того милого воскресного обеда, когда мы остались с Мириам наедине, она, откупорив по случаю успешного начала бутылку белого вина (знает ведь, что я терпеть не могу белое), принялась расспрашивать меня.
– Я не переиграла? Не оттолкнет ли их это от нас? Честное слово, я вовсе и не хотела доводить несчастного Анри Матисса до слез!
Я пожал плечами.
– Зато теперь мы яснее понимаем, с кем имеем дело. Кстати, я вспомнил, как он помогал мне в прошлом семестре. Я не просил его об этом, – я многозначительно взглянул на Мириам, и невольно улыбнулся.
Она хлопнула меня по плечу, и натужно рассмеялась.
– Значит, он на тебя запал! Согласись, Анри – уродливое создание?
– Ну, ты преувеличиваешь. Просто ничего особенного…другими словами, он никакой.
– Ах нет, я вижу в нем воплощение уродства. Он оскорбляет мои эстетические вкусы.
– Кажется, он переживает по поводу своей внешности…
– Фу, какое ребячество! Если бы он был чуть умнее, напротив, всячески бы подчеркивал и выпячивал свои недостатки, будто в том и есть весь его шарм. И тогда со временем все бы начали считать его красавцем. Дам ему подобный совет в следующий раз…
– Даже не вздумай! – пригрозил я Мириам. – И вообще, оставь его в покое.
Мириам смерила меня строгим взглядом.
– Ты что, решил взять его на себя? Черт возьми, не порть мне планы. Этьен – твой, это будет красиво и правильно.
Я скрестил руки на груди, откинулся на спинку дивана, и смерил в ответ Мириам свои строгим взглядом.
Она молчала. А через секунду запрыгнула мне на колени, и прислонилась своим лицом к моему лицу. Я мог бы коснуться своими губами её губ.
– Мне так нравится, как от тебя пахнет, Мартин. Я хочу себе этот запах.
Я усмехнулся, и закрыл глаза.
– И твои ресницы мне тоже нравятся. И глаза, и брови, и нос. Иногда ты безумно похож на неё. В этом нет ничего удивительного.
– Поцелуй меня, – попросил я, зная, что Мириам этого не сделает.
Она, впрочем, клюнула меня в переносицу: разумеется я просил вовсе не о таком поцелуе.
– Эти бесконечные детские игры. Мы с тобой застряли в детстве, – вздохнул я.
– Знаю. Нужно сокрушаться по этому поводу?
– Наверное, но только не нам.
Мириам слезла с меня.
– У нас не так много времени. В сентябре я получу диплом, если, конечно, подготовлю за ближайшие пару месяцев выпускной проект. Тебе тоже придется уехать, и вернуться в Германию.
– К черту. Я не собираюсь заканчивать академию.
Мириам с ужасом посмотрела на меня.
– Но ведь нам обоим нужны дипломы бакалавров изящных искусств!
– Мне не так уж сильно…лучше скажи мне, Мириам: что потом?
– Когда?
– Ты знаешь, когда.
– Уедем куда-нибудь еще. Мало ли в Европе городов. Если хочешь, уедем в Америку. Куда угодно, где знают английский язык.
Я задрал голову к потолку. Он в свое время был белоснежным, но сейчас в него въелась пыль, и потому над комнатой навис огромный серый кусок пустоты.
– На самом деле, все зависит от того, захочет ли твоя сумасшедшая мамаша содержать нас дальше. Надеюсь, у вас нет никаких родственников, которые могли бы пожелать оттяпать её состояние?
Мириам нахмурилась, и в этот момент почему-то выглядела милой и забавной. Я широко улыбнулся ей.
– Чего ты хохочешь? – она насупилась еще больше.
– Иди ко мне, Мириам.
Конечно же, она только отошла чуть дальше от меня, вглубь комнаты.
– Предлагаю каждому из вас рассказать о самой необычной, или же о самой незабываемой встрече вашей жизни. Только, пожалуйста, не надо говорить что-то вроде: «я встретил Этьена, и это самое значительное событие за последние пятьсот лет», – Мириам подделала низкий голос Анри, и даже сумела изобразить его заискивающую интонацию, – он всегда все произносил только так.
Этьен поддел плечами, отпил вина из горлышка (Мириам, конечно же, не удосужилась захватить пластиковые стаканчики), и, сказав «секундочку», достал из кармана ветровки пластиковый пузырек.
– Ага! Конфетка есть конфетки.
– Не говори так больше: это пошло, – сморщился Этьен. Он ловко открутил крышку, высыпал на ладонь две капсулы, и забросил в рот. Я неотрывно наблюдал за ним: в том, как он пил таблетки было что-то сексуальное, но на грани патологии.
– И помогает? – спросил я с неподдельным интересом.
Этьен изо всех сил старался показать, насколько я ему неприятен, насколько он бы хотел избавиться от моего общества, но…я вижу, с каким любопытством он в то же время смотрим на меня.
– Тебе не поможет, – фыркнул он.
– Я волнуюсь исключительно за тебя. Ты же не собираешься всю жизнь сидеть на антидепрессантах, Этьен?
– Я и не собираюсь сидеть на них всю жизнь, – почти что прошипел Этьен. – Мне нужно только пропить последний курс, и дальше мой психотерапевт посмотрит, стоит ли продолжать прием лекарств, или же потребность в них отпадает.
– А я тебе и так скажу: ты просидишь на них всю жизнь. А потом еще и снотворное горстями пить начнешь. Может, лучше сразу попробуешь настоящие наркотики, а не эти их никчемные заменители? Вернешь себе почти детскую радость восприятия жизни…
– Пожалуйста, не нужно говорить в таком духе, Мартин. Никто не имеет права говорить так с другим человеком, – мягко, но требовательно произнес Анри. Мы встретились с ним взглядами, и он тут же поспешил отвести глаза: он, как я успел заметить, вообще старался избегать смотреть кому-то в глаза.
Мириам даже похлопала Анри.
– Голос гуманизма прозвучал в рядах этого ужасного и самого антигуманного общества. Тогда, Анри, ты и расскажи нам о самой необычной встрече в своей жизни. Когда и где она произошла, что за человека ты встретил, повлияло ли на тебя случившиеся. Ну? Было в твоей жизни нечто в таком роде?
Анри короткое мгновение был напуган, но затем смело (излишне даже) посмотрел на Мириам, улыбнулся, и сказал:
– Было. Три года назад. Я учился на первом курсе, и приехал домой на пасхальные каникулы. И…
– А расскажи о своей семье, Анри. У тебя французское имя, ты говоришь на двух языках, а сам из Гента, а ведь это, кажется, Фландрия? Ты не знаешь голландского?
Анри, как мне показалось, смутился, опять опусти голову, но тут же, спохватившись, продолжил:
– У меня мама из Франции, а отец – англичанин. Они сначала жили в Париже, я там и родился, но сам город, к сожалению, не помню. Потом отцу предложили работу в Голландии, и мы переехали туда, в Роттердам. Еще даже в Лондоне жили, но совсем недолго. Потом мы опять поехали во Францию, но на этот раз в Страсбург. Страсбург я помню хорошо. Но я не любил его. То время кажется мне каким-то…темным. Моя мама нашла себе любовника, отец узнал об этом, грозился разводом, и говорил, что заберет меня у мамы. Мама говорила, что устала колесить по всей Европе, и хочет остановиться в каком-нибудь одном месте.
– А кем, собственно, работал твой отец? – уточнила Мириам.
– Кажется, он входил в какой-то комитет в Европейской Комиссии. Или в Парламенте. Я не знаю точно! А мама была переводчицей, знала пять языков, много пила, и ненавидела свою жизнь.
– Почему ты говоришь о ней в прошедшем времени? – нахмурился Этьен.
– Потому что её больше нет.
– Она умерла?! – удивленно и глупо воскликнула Мириам.
– Да. Однажды утром она не проснулась. Кажется, она приняла слишком большую дозу снотворного. Я подслушал из разговора отца и дяди, что в её крови было слишком много алкоголя, морфина, и еще каких-то веществ.
– Бедный Анри! Это значит, ты обречен. Когда-нибудь ты захочешь повторить за своей мамой…уже захотел. Ты любил её, скажи?
– Не знаю. Она была далеко от меня, – пожал Анри плечами. Кажется, история матери его нисколько не задевала. Или он переболел ею, и сейчас ему попусту плевать. А может, ему было плевать с самого начала.
В этот момент Этьен прижал Анри к себе. Он крепко обхватил его плечи, и держал его, может, в течение целой минуты. Мы с Мириам молча наблюдали за этой сценой.
– Анри, почему ты не рассказал мне ничего!
– Но ты и не спрашивал о моей семье, ни разу, Этьен. А я…не очень люблю о них говорить, о родителях. О своем детстве. Только названия тех городов, где я когда-то жил.
Анри осторожно освободился из цепких (но все же недостаточно надежных) объятий Этьена. Полагаю, на Мириам все это произвело некое впечатление. Во всяком случае, она сидела с задумчивым выражением лица.
– Так вот. В доме общались на двух языках, а мама порой использовала еще и те другие языки, которые знала. А в Генте мы оказались почти что случайно. Отец перебрался в Брюссель, в конце восьмидесятых. Мы жили здесь полгода, пока однажды мама не взяла меня с собой в поездку до Гента. Когда она вернулась, то заявила отцу, что хочет жить в том городе, и ни в каком другом больше. Она говорила, что отец может легко ездить на свою работу на поезде, или на машине. Мама же не ходила на работу в прямом смысле слова: она получала рукопись от издательства, с которым сотрудничала, и переводила дома. Странно, но отец пошел навстречу, и принял каприз своей жены. Но я, наверное, понимаю, почему мама так полюбила Гент. Он был близок её…странной душе. Гент похож на декорации в какой-нибудь сказке. Мама мечтала о сказках.
Анри замолчал. Он, может, впервые за все время, заглянул в глаза каждому из нас.
– Анри, выходит, тебе есть о чем рассказать. Кажется, твоя жизнь была полна интересных вещей, и ты рос в необычных условиях… – Мириам говорила серьезно и спокойно. Быть может, она после скажет, что изменила свое отношение к Анри. Как знать.
– С такими родителями, и таким образом жизни я был обречен вырасти чокнутым, – иронично заметил Анри.
– Ну, мы все здесь не от мира сего. Помнишь, что я говорила Этьену в прошлый раз? Мы всё поймем, и всё примем, потому что мы – свои.
Мне хотелось бы рассмеяться этим словам Мириам, но я сдержался. Нужно сохранять нотку драмы.
– Хорошо, – улыбнулся наивный Анри. – На самом деле, это все не так уж интересно. Когда я поступил в университет, то стал скучным и обычным. Потому что я таким и выглядел в глазах людей, которые меня совсем не знали. А не мог же я кидаться на них с этим своим прошлым?
– Верно. Ты поступал очень разумно, Анри.
– Спасибо, Мириам. Кажется, только мое прошлое и моя семья делают меня интересными. Сам по себе я пуст.
– Каждый из нас таков, и пуст сам по себе.
– Но ты, например, очень интересна, Мириам.
– Я только создаю иллюзию. И все же, Анри, расскажи о той встрече.
– Я приехал на пасхальные каникулы домой. Но дома больше не было. Моя мама умерла за месяц до этого. Отец ушел с головой в работу. Нет, не потому, что тосковал: он не любил маму, он устал от неё, он просто всегда много работал.
В тот субботний день я рисовал на площади. Сидел на ступеньках церкви святого Николая, и пытался изобразить Гент. Краем глаза я видел, как за мной наблюдает один мужчина. Что ж, возможно, ему просто интересно. Не знаю. Мне было все равно. Но потом он подошел ко мне, и сказал, что-то вроде «все художники – святые», но с этим даром лучше быть поосторожнее: иногда он не приносит его обладателю ничего хорошего. Я внимательно посмотрел на него, и спросил, что он имеет в виду. Помню, как он удивился моему английскому. Сказал, что здесь все пытаются говорить с ним на голландском. А в Брюсселе его тошнит от французского, который он не мог выучить ни за полгода жизни в Париже, ни за несколько месяцев в Бельгии. Я сказал, что тоже жил в этих городах. Он попросил прощения за ту первую фразу: на него напало странное настроение, и он начал скучать по одному своему другу-художнику, который пропал без вести. Поэтому, увидев, как я рисую, он и начал следить за мной: это напомнило ему о друге.
Вы , быть может, уже поняли, что я не склонен доверять людям – я скорее побаиваюсь их. Но тогда, честное слово, я сразу же ему доверился! И предложил провести экскурсию по городу.
Мы гуляли весь день, до самого вечера, и разговаривали. Ближе к ночи расстались. Он тогда дал мне свой адрес в Брюсселе, сказал, что я могу приходить к нему, он будет рад снова меня увидеть, и, как дурак, сразу после каникул, я помчался по этому адресу, но меня встретила запертая дверь дома. Я приходил еще. Я ходил туда целых две недели, каждый день. Уже не понимал, зачем. Но его не было. Быть может, он вернулся обратно в Лондон? Он был англичанином. Или уехал в Париж? Я волновался, вдруг с ним что-то случилось, но не мог узнать. А потом…потом я перестал туда ходить, и вскоре забыл об этом. Но все же, иногда мне становиться так грустно, когда я гуляю по Генту один. Я вспоминаю этого человека.
Анри замолчал.
Этьен сидел с закрытыми глазами, скрестив ноги по-турецки, и, кажется, наслаждался теплым майским солнцем. Он выглядел красивым и умиротворенным.
– И это все? То есть, у вас с этим мужчиной даже секса не было?
– Мириам, но ведь он не был…гомосексуалом.
– Анри, конечно же был! Или ты чего-то нам не договариваешь?
– Я рассказал все, как помню, – тот пожал плечами.
– Многое ты мог позабыть. Мы иногда так делаем, – Мириам глотнула вина.
– Кто «мы»? – вдруг спросил Этьен.
– Люди. Огромный род человеческий. Ты чувствуешь себя частью людского сообщества, Этьен?
– Что я должен ответить, чтоб ты отвязалась от меня? – Этьен продолжал сидеть в той же позе. Он словно застыл. И произнес он свою реплику медленно.
– Таблетки помогают найти умиротворение? Этьен, ты не почувствовал ревности, когда слушал рассказ Анри?
– Нет. Мне все равно.
– Но тебе было жаль Анри за его страдания в прошлом?
– Не думаю, что моя жалость ему как-то поможет.
– Ты спас его от самоубийства, не забывай об этом. Теперь ты полностью несешь ответственность за судьбу Анри. Если что-то у него пойдет не так, он знает, кого можно обвинить. И, право же, на то у него будут все основания.
– Если ты пытаешься кого-то на что-то спровоцировать, Мириам, то иди к черту. И если это вторая часть твоего так называемого перфоманса, то иди к черту тем более.
– Анри, не хочешь сказать что-нибудь Этьену? Может, ты хочешь спросить у него что-то? Что-то такое, самое важное, что доставляет тебе тревогу? Анри, ты ведь мучаешься от этого вопроса весь последний месяц, не так ли?
– О чем ты? – Анри взглянул на Мириам с молящим выражением лица.
– Анри, ты должен спросить: «Этьен, ты любишь меня?»
– Пойдем отсюда, – Этьен резко встал, и протянул руку Анри.
Тот, изобразив на лице ухмылку, посмотрел на нас, поднялся, и, не взяв Этьена за руку, молча направился в сторону.
– Это он так задает вопрос. Ты должен немедленно пойти за ним, если не хочешь неприятностей. Ну же, Этьен, решай!
Он как-то глупо замешкался, совершил несколько непонятных телодвижений, потом остановился, открыл рот, и попусту рухнул на землю.
– Это что? – сморщившись, спросила Мириам.
– Обморок. Не заметила, как он побледнел до этого? И вообще, такое впечатление, будто он еле-еле держался. Наверное, не те таблетки принял.
Я попытался уложить Этьена ровно, пока Мириам кричала «Эй, Анри, тут твой парень в обморок упал! Он сейчас умрет!»
– Что же он, мать его, пьет такое? – задумчиво произнес я, укладывая тело Этьена.
Я на мгновение остановил свой взгляд на его бледном лице.
Милая мордашка: аккуратные черты, даже отдающие аристократическим благородством, следы тайных страданий и болезненности, утонченная нервозность…
«Проблема Этьена в том, что он из кожи вон лезет, чтобы выглядеть нормальным. И, кажется, он добился своего: все считают его хорошим и нормальным. Но я-то сразу увидела, что нормальностью там и не пахнет. Он, уверена, врет сам себе еще больше, чем людям», – вспомнил я недавние слова Мириам.
Анри уже был тут, и, чего я не ожидал, он довольно грубо оттолкнул меня от Этьена, еще и умудрившись бросить в мою сторону такой взгляд, подобных которому…
Я не прощаю. Анри, в ту секунду ты сам себе подписал приговор.
– Опять. Он падал в обморок на этой неделе, – с беспокойством произнес он.
– Вот оно что. Но с ним все в порядке? – поинтересовалась Мириам.
– Не знаю.
Этьен вскоре пришел в себя. Все это время я стоял над Анри и Этьеном, сжимая и разжимая кулаки, и наблюдая, как Анри пытается совершать бестолковые манипуляции с телом своего друга. Счастье Анри, что он не повернул в ту секунду голову в мою сторону, и потому не мог видеть, как я смотрю на них обоих.
Я чувствовал спиной взгляд Мириам. Она улыбалась. Её улыбка словно щекотала мое нутро.
Этьен тяжело дышал. Он попросил воды. Ни у кого из нас не было воды.
– А, хрен с ним. Ребята, – он через силу улыбнулся, – у меня действительно огромные проблемы.
– Со здоровьем?
– Да, и с этим тоже.
Этьен сел, облокотившись на плечо Анри.
– Я горстями пью эти гребанные таблетки. И мой психотерапевт об этом не знает. Я ворую у него рецепты, и потом покупаю в аптеке кучу таблеток. Наверное, в совокупности они дают не очень хороший эффект. Иногда кажется, будто я развалюсь на запчасти, но лучше пусть так.
– Что с тобой такое, Этьен? – Мириам не на шутку встревожилась.
– А еще я нюхаю кокаин. Вы с Мартином, кажется, тоже?
– Нет. С чего ты решил? – спросил я.
– В тот раз вы упоминали его в своем разговоре.
– Я уже не помню. Наверное, это была шутка, – я пожал плечами.
– Шутка, – он показался мне разочарованным. – Пару раз я пробовал кислоту. Это оказалось слишком для меня…
Анри сидел с таким видом, будто сейчас расплачется. Я подумал, что, если каждая наша встреча станет оканчиваться слезами Анри, то это, пожалуй, будет смешно.
– Этьен, Этьен. Ты пытаешься таким замысловатым образом покончить с собой? Анри, теперь это ты должен спасать Этьена! Видишь, как непостоянен сей мир, и как быстро меняются роли. Этьен, позволь полюбопытствовать: а сколько ты платишь своему психотерапевту?
Этьен хищно улыбнулся.
– Нисколько.
– Как же так? – Мириам изобразила удивление.
Этьен выдержал театральную паузу.
– Мой психотерапевт является по совместительству моим отцом. И моя мать устраивает мне психологические консультации, потому что она психолог.
Мириам ахнула, а я с еще большим любопытством начал разглядывать Этьена.
– Да. Он всю жизнь относился ко мне, как к пациенту. И вот я стал его пациентом. Я ненавижу его. И мать свою ненавижу за то, что позволила ему со мной так обращаться. Но ничего, они получат свое. Будет смешно, если однажды их единственный сын умрет от передозировки разными препаратами. Вы не находите это смешным? – Этьен продолжал скалиться.
Он ждал, что мы скажем нечто вроде: «о нет, Этьен, ты должен прекратить, и как-то разобраться со всем этим дерьмом, давай, налаживай свою жизнь!»
–Конечно, находим. Это в самом деле очень смешно, Этьен. У тебя прекрасное чувство юмора. Продолжай в том же духе! – я мило улыбнулся ему.
Потом Мириам будет ворчать, что я увел из-под носа её реплику.
Я не успел ничего спросить про то, как именно Этьен ворует рецепты на свои таблетки: Анри помог тому подняться на ноги, бросил «вы просто две твари», и повел Этьена под руку – подальше от нас.
Мириам прильнула ко мне, и положила голову на мое плечо.
– Мартин, как же мне скучно, как же мне безумно скучно!
– Разве? Напротив: выясняются новые и все более волнующие подробности, Анри оказался совсем не таким, как мы о нем думали, равно как и Этьен. Они словно сговорились и решили поменяться местами.
– В том-то и скука: я с самого начала поняла, что они, когда мы узнаем их чуть получше, окажутся не такими, как о них можно подумать. Анри – умен, по-настоящему травмирован, и способен давать отпор и защищать, а Этьен – трус, слабак, легко поддается искушениям, и просто истеричка. Они, пожалуй, нам теперь не достанутся?
– Я все-таки думаю, что Этьен не истеричка, а глубоко больной человек. Да: я вижу, как болезнь расцвела в нем зелеными полями плесени. Знаешь, что за болезнь у него?
– Нет.
– Ненависть и неприятие себя. Знакомо?
Мириам молчала.
– Давай дадим им шанс. Не забывай: впереди у нас целое лето, и, пожалуй, что-то может и получиться. Одно лето в аду, – сказал тогда я.
– Одно лето в Брюсселе.
– Но ведь для тебе это одно и то же?
– Да. Мы ведь поможем Этьену?
– Разумеется. Мы всегда помогали всем страждущим.
5. Маленький принц
Я выключил настольную лампу, и рухнул на холодную постель, которую расправил за мгновение до этого.
Повернулся на живот, и уткнулся носом в подушку: наволочка пропахла потом, моими духами, и еще чем-то таким сальным и не очень приятным. Словом, белье нуждалось в стирке.
С тех пор, как я съехал от родителей, вопросы поддержания порядка и чистоты жилища перестали меня волновать. Я не вытирал пыль, не мыл полы, не ходил в прачечную, но все-таки мыл тарелки, если ел что-то дома.
Мои родители вообще-то наняли домработницу, что три раза в неделю убирала наш дом, но за исключением единственной комнаты – моей.
Отец считал, что обязанность по поддержанию чистоты несколько дисциплинирует меня. Иногда даже доходило до абсурда: он лично проверял, убрался ли я, проводил своим длинным и костлявым указательным пальцем по мебели, и, если на палец прилипала пыль, то…
В том-то и дело, что ничего не происходило. Но я пребывал в постоянном страхе от ожидания какого-нибудь наказания.
Сейчас на улице дул ветер и ветки деревьев стучали в мое окно. Я перевернулся на бок, и принялся наблюдать за их движениями.
Когда же все это началось?
Мне кажется, у этого нет начала: оно всегда было во мне, и со мной. Пусть я и не мог понять, что за этим кроется в действительности.
Жаль. Тогда я мог бы уберечься от дальнейших кошмаров.
Однажды родители забрали меня из детского сада, сразу оба! Наверное, в тот день был выходной, или же праздник национального масштаба; обычно ведь только мама забирала меня.
Начальник моей мамы шел ей навстречу, и отпускал на час раньше: чтоб она успела заехать за своим ребенком. Мама работала в частной клинике, главным врачом которой был мой отец.
Отец говорил, что всегда заботился обо мне, – не хотел, чтоб его сын вырос отчужденным, печальным, и потому слабым и больным. Важно показать сыну, что его любят и оберегают. И потому встречают из детского сада.
Но все это ерунда. Я придаю такое большое значение своим детским воспоминания по одной причине: отец заставлял меня вспоминать, озвучивать и прорабатывать их десятки раз. До тех пор, пока я не перестал чувствовать хоть какую-нибудь связь со своим прошлым.
Особенно этот день. Да, я хорошо его помню.
Так вот, я запрыгнул на заднее сидение нашей машины. Было солнечно и хорошо. Наверное, так должно быть в детстве – солнечно и хорошо.
– Этьен, а расскажи, какая девочка из детского сада нравится тебе? – спросила вдруг мама.
– Мари! Зачем ты лезешь к ребенку с такими глупыми вопросами? Это вторжение в личное пространство, – мягко, но строго одернул её отец.
– В моем вопросе нет ничего страшного!
Я тоже думал, что в таком вопросе нет ничего страшного. Потому что мне не нравилась ни одна девочка из детского сада. Я ведь не дружил с ними, они не дружили со мной. Я играл только с мальчиками, и, если уж мама хочет знать, кто мне нравится, так я скажу ей.
– Мне нравится Люсьен.
– Прости, милый? Может, ты хотел сказать «Люси»?
– Нет, Люсьен. Это мой друг.
– Это мальчик?
– Да, – удивился я.
– Тебе нравится мальчик? – мама спросила это тихо и спокойно, но все-таки её голос изменился, и я понял, что, видимо, нечто страшное все же произошло.
Отец, сидевший рядом с мамой, которая продолжала сосредоточенно рулить, повернулся ко мне. Он пристально посмотрел на меня. Словно пытался понять, что за неведомое существо сидит сейчас в его машине. И что лучше сделать с этим существом.
– И за что именно тебе нравится Люсьен?
Я испугался. Сработали какие-то защитные реакции. Я вжался в диван, и быстро проговорил:
– Он мне не нравится. Я просто пошутил!
В ту секунду я научился врать.
– Неудачная шутка, – отец еще секунду разглядывал меня, и только после развернулся обратно.
Больше не было солнечно и хорошо. Стало темно и плохо.
Помню их разговор. Я подслушивал.
– Это вовсе не значит, что наш сын – гомосексуалист!
– Нет, как раз и значит. Ему всего пять лет, но он четко сказал, что ему нравится мальчик. Какой-то один определенный мальчик. Он считал нашу реакцию, и потому принялся отрицать.
– Но, если даже так…все может измениться…
– А может и не измениться. Послушай, Мари, ты прекрасно это знаешь: они все – больные. Я не хочу лечить еще и своего сына. Я хочу, чтоб он был счастливым, здоровым, нормальным и полноценным человеком. А какой-то Люсьен ставит все это под угрозу.
– В основном их расстройства обусловлены позицией общества. Сама по себе любовь к человеку своего пола вовсе не значит…
– Мари, в конце концов, это просто омерзительно…
Ах, если бы кто-нибудь слышал, как отец произнес то слово! И этот кто-то навсегда бы убедился: да, это в самом деле просто омерзительно.
ОМЕРЗИТЕЛЬНО.
Я ведь и правда мало что понимал…но уже совершил поразительное открытие: с точки зрения моего обожаемого отца то, что мне нравится Люсьен, а не какая-нибудь Изабель, – омерзительно.
Значит, и я таков, с точки зрения моего обожаемого отца.
И почему я только не обожал вместо отца свою мать?
Мне было 15 лет, и последние пару лет я врал отцу о своих увлечениях одноклассницами.
Они тянулись ко мне сами, без каких-либо усилий с моей стороны: звали на прогулки, на воскресные обеды, чуть позже – в кино, или послушать вместе пластинки.
Их родители с радостью принимали меня в своих красивых уютных домах: они знали, как хорошо зарабатывают мои родители, а кое-кто даже через меня пытался записаться на первый сеанс к доктору Роже.
Всем вам нужен психотерапевт.
Одноклассницы пытались то схватить меня за руку, или ждали, когда я начну хватать их за руку, или за волосы, или за грудь, или еще за что-нибудь, что у них уже отросло. Но я был невероятно галантен, сдержан, учтив и целомудрен. «Ты не похож на других парней!» – восхищенно говорили они, и влюблялись еще больше.
