Читать книгу Ложа чернокнижников - Роберт Ирвин - Страница 1

12 мая 1967 года, пятница

Магистр велел мне вести дневник. Это часть моего ученичества. Вчера вечером меня приняли испытуемым, и Магистр начертал на руке, которой мне предстоит писать дневник, знак, похожий на каббалистический. Сегодня я пошел и купил эту тетрадку в магазине У. Г. Смита на улице Хай-Холборн. (Видимо, все маги ведут дневники в черных тетрадках, а в красные переписывают разные заклинания.) Потом заскочил в Лондонский институт экономики, но у них там все еще сидячая забастовка, и библиотека закрыта. Вот непруха! Оттуда рванул в университет и взял в тамошней библиотеке несколько книжек. «Дотошный и усердный исследователь» – это точно про меня. Как написано в книге «Малый ключ Соломона»: «Магия – это наивеличайшее, наисовершеннейшее и наивысшее божественное знание об устройстве мира, в своих трудах и поразительных деяниях магия опирается на внутреннюю, сокровенную суть вещей – так что, если на необходимый Пациенс окажет воздействие необходимый Агенс, это будет иметь и дивные последствия. По этой причине маги исследуют природу усердно и тщательно; благодаря своему искусству они могут предвосхищать события, что непосвященному наверняка покажется чудом». Из газет, разложенных в киоске, узнал, что Брайана Джонса арестовали. Остальных роллингов судят в Чичестере.

Забежал с новостями к Салли, но она уже знает про Брайана Джонса, потому что меня опередил мистер Козмик. При нем тоже были красная и черная тетрадки. Еще у него были с собой три пучка распустившихся веточек, обернутых во влажную тряпицу. Мистер Козмик отхватил этот кат у парочки йеменских матросов в Шэдуелле, и, похоже, это абсолютно легальная штука. И неудивительно: я его попробовал – и никакого прихода не дождался. Под руководством мистера Козмика мы ободрали листья с веток и начали набивать их за щеки, пока вид у всех троих не стал как у мартышек с флюсом. Вкус мерзкий, горький – по собственному опыту могу сказать, что хуже только у вареного опиума. Берг Йенш уныло подвывал с пластинки. Прихлебывая мелкими глотками воду, мы пару часов просидели, держа за щекой эту пакость, утирая слюни и стараясь не подавиться. Но кайф вышел слабенький, и, кроме того, меня одолевали мысли, тучи мыслей – столько и словами не выразишь, – но беда в том, что это были здравые мысли, тогда как мне мои мысли по-настоящему нравятся, только когда они обалденно задвинутые.

Особенность ката в том, что от него мы все стали необычайно говорливыми. Салли стала припоминать наши прежние неудачные попытки словить кайф – типа того, как мы пытались курить высушенные банановые шкурки – вот уж точно дерьмо. Или как я встретил типа, у которого три часа была эрекция, когда он нанюхался клея для авиамоделей. Тогда мы с Салли пошли в магазин «Сделай сам», отхватили там этого клея и нюхали его несколько часов подряд – и нифига. В конце концов мы вернулись в магазин и купили комплект для сборки модели аэроплана, чтобы остатки клея не пропали зря. Хоть оттянулись, собирая аэроплан, – захватывающая штука. Но, как гласит общее правило, от легальной драги настоящего кайфа не словишь.

Потом Салли захотелось узнать про наши тетрадки, и мы объяснили, что все члены Ложи должны вести дневник, это часть обучения, и туда нужно записывать все-все-все, особенно плохое. Салли это пришлось не по вкусу, так как ей не нравится попадать в дневники посторонних людей (для нее это то же самое, что присниться кому-нибудь, когда она этого не хочет). Кроме того, она терпеть не может всего, что связано с Ложей чернокнижников. Хотя она все-таки признала, что нам будет интересно перечитать эти дневники на старости лет.

– Не собираюсь жить до старости, – ответил я. – Когда Сен-Жюста везли к гильотине, он сказал кровожадной черни, толпившейся вокруг его тележки, что умирает в возрасте тридцати трех лет, потому что это возраст, в котором умирают все настоящие революционеры, Христа тоже распяли, когда ему было тридцать три. Я решительно не намерен прожить дольше тридцати трех.

На Салли это не произвело впечатления.

– В тридцать три ты уже почти старик, – сказала она. – Спорим на что хочешь – я умру раньше тебя.

Наступила долгая тишина – необычная, учитывая, что под действием ката мы так разболтались.

Потом Салли сказала:

– Питер, пообещай мне кое-что.

– Что?

– Сначала пообещай, потом скажу.

– Я ничего не обещаю, если сначала не узнаю, что это.

– Нет, ты сначала пообещай. Ты должен мне доверять, если любишь меня…

– Ладно, – ответил я, хотя терпеть не могу эти Саллины проверочки.

– Клянешься?

– Клянусь.

В глазах Салли зажегся странный огонек, и, учитывая ее набитые щеки, вид у нее был чудной.

– Это хорошо, – сказала она. – Ты пообещал, что если я умру раньше тебя, то ты поимеешь меня мертвую.

– Да пошла ты! Еще чего!

– Ты поклялся. Это будет мой прощальный подарок тебе. Ты сделаешь это, пока мое тело еще не остыло. – Салли едва заметно улыбалась. – Иначе я вернусь и буду преследовать тебя.

Мистер Козмик был в восторге:

– Он отнесет твое тело в какой-нибудь парк или сад. Твое лицо будет мокрым от слез – от его слез. Твое тело без оживляющего его духа станет чуть тяжелее, чем при жизни, и он будет слегка пошатываться от тяжести своего груза. Послышится раскат грома, как будто сам Бог разгневан тем, что должно вот-вот свершиться. Упадут первые капли дождя…

– Не обращая внимания на дождь, – вклинился я, – я почтительно положу тело на траву и задеру юбку, вот только будет непросто стянуть трусики с мертвого тела, потому что ноги окоченеют. Rigor mortis…

– Rigor mortis на самом деле здорово заводит, и он удивится, что его член стал таким же твердым, как твое тело. Он проникает в тебя, и в это мгновение какая-то сила подбрасывает твое тело и твои руки обвивают его шею. На какой-то кошмарный миг…

– На какой-то кошмарный мигу меня возникает жуткое ощущение, что ты явилась из Ада, чтобы увлечь меня в царство мертвых (а уж они-то охочи до новеньких), но то, что показалось любовным жестом, – это всего лишь последний спазм мертвого тела. Мое…

– Его семя в твоем теле. Под землей, в гробу, в твоей утробе, плод вашего мерзкого союза начинает расти. Зародыш питается соками твоего разлагающегося тела, когда же на приютившем его теле не остается плоти, этот подземный гомункул, дитя противоестественной любви, приучается пополнять свой рацион червями и термитами. Долго, очень долго будет он созревать в холодной земле. А потом…

– А потом, в один из пасмурных зимних дней, земля разверзнется, и он явится и будет упрямо искать своего отца…

– Противно слушать, как вы оба говорите о нашем будущем ребенке как о чем-то неодушевленном, – прервала меня Салли. – Мне кажется, это будет девочка. Так или иначе, я мечтаю, чтобы надо мной надругались, когда я умру.

– Заманчивая перспектива, – заключил мистер Козмик.

Таков был конец нашей с мистером Козмиком импровизации. Мы частенько фантазируем на пару, как два джаз-гитариста на джем-сейшене.

Потом мистер Козмик сказал, что в автобиографии Джироламо Кардано, оккультиста шестнадцатого века, он прочитал, будто бесы вселяются в тела недавно умерших, чтобы заниматься сексом с живыми людьми. Мистер Козмик очень начитанный. И еще он сказал, что некрофилия в Ложе чернокнижников должна быть введена как одно из испытаний инициации. Лучше начинать думать о подобных вещах не откладывая, чтобы привыкнуть к такой мысли.

Как я уже говорил, кат меня здорово разочаровал. Я предвкушал поток галлюцинаций, пропитанных восточными ароматами, но ничего не вышло. Отходняк прошел как нельзя лучше. В отходняке есть мягкая, меланхолическая нота, обычно приятная. Мне нравится отходить от наркоты и подмечать обыденность окружающих вещей. Салли, которая в последнее время читает дзенские стихи, нахваталась японских слов, описывающих настроение умиротворенности, сопутствующее отходняку. Радостное восприятие обыденности окружающих вещей называется словом «ваби» – это когда вы, к примеру, видите чайник и известковую накипь на нем и радостно воспринимаете их такими, какие они есть. Потом есть еще аваре, умиротворенное созерцание прошлого вещей – как если бы вы вспоминали далекое прошлое, когда на чайнике еще не было накипи. Саби значит видеть все отделенным от окружающего. Даже находясь в одной комнате с Салли и мистером Козмиком, я – сам по себе. Меня ничто ни с чем не связывает, даже с чайником, на который я смотрю. А еще есть юген – это глубокое восприятие таинственного. Это чистое ощущение тайны, когда тайной становится даже то, что такое тайна.

Мистер Козмик потащился к себе домой, а я вдруг понял, что осознаю прошедший день, то есть переживаю аваре, иными словами, мне стало грустно оттого, что этот день лопнул, как плывущий в небе воздушный шарик. Ночью, в постели, Салли упорно прикидывалась трупом, потому что, как она сказала, мне понадобится практика. Может быть, ей и было приятно, а мне так – не очень. Зря я дал это дурацкое обещание. Хотя она меня младше, и вообще женщины живут дольше мужчин. А потом Салли сразу уснула – даже не переставая притворяться трупом. Я не мог уснуть из-за ее храпа и начал писать эти записки, мой дневник. Мне понадобилась уйма времени, чтобы описать все подробно. Сомневаюсь, что смогу и дальше вести дневник столь же детально.

13 мая, суббота

Делал выписки из «Малого ключа Соломона», но это ужасно скучно, поэтому решил сачкануть и прошвырнуться с Салли по Кингз-роуд. Мы проходили мимо магазина Гренвилля, но, похоже, его там никогда не бывает. Там вечно торчит какой-нибудь придурковатый помощник. Зашли с Салли в магазин пластинок. Я собирался купить ей «Simon Smith and His Amazing Dancing Bear», но потом взял еще «Silver Lining» Джеффа Бека, потому что Салли тоже «везде и нигде» и на ней тоже «хипарская шапочка». Потом заскочили к ней ненадолго, а потом пошли танцевать в «Пуп земли». На этот раз Салли захотелось узнать, какой самый ужасный кошмар я могу себе представить. Я ответил – скатиться голым по перилам, утыканным бритвенными лезвиями. Потом, однако, мне в голову пришла другая мысль, связанная со вчерашними разговорами о некрофилии. Но отчего меня на самом деле пробрало – самое жуткое, что я могу себе представить, это не бритвенные лезвия и не секс с трупом, а секс с теткой средних лет. Страшно даже подумать о трущихся животах, болтающихся титьках, о вставных челюстях и о том, что надо думать, когда их лучше вынуть – до или после. Она станет пожилой, но главный ужас в том, что я стану пожилым тоже. Об этом невыносимо думать – так же, как представлять себе, как твои родители занимаются сексом. Мы расстались около четырех. Пошел в Арт-Лабораторию – там в кинозале всегда можно переночевать, если припрет.

14 мая, воскресенье

Проснулся «с первыми лучами зари», но по какой-то причине заря озарила меня только в три часа дня. Опять занимался «Конструированием социальной реальности»; дается с трудом. Делал выписки из «Теории и практики магии» Кроули и упражнялся на гитаре. Возможно, в этом году решится, стану ли я социологом или стану музыкантом и пойду бродить по свету. Дождь.

После того как я это записал, пришли Салли и мистер Козмик. Им удалось разжиться мэнди. От мэнди, по крайней мере, знаешь, чего ждать – сначала тебя мягко расслабляет, а потом наступает состояние приятного дурмана. Для секса тоже хорошо. Мне бывает довольно трудно глотать эти большие белые таблетки, но оно того стоит. Думаю, одна из причин, почему мне нравятся эти колеса, состоит в том, что их название – «Мандракс» у меня ассоциируется с мандрагорой. Да, есть такой персонаж комиксов – маг Мандрагора – в атласном цилиндре и плаще. (Иногда я воображаю себе, что я и есть Мандрагора. Салли – принцесса Нарда, а мистер Козмик – Лотар, мой верный спутник, и всех троих нас ждут диковинные приключения в земле Наркомании.) Но в природе мандрагора – это растение с раздвоенным корнем, которое используют ведьмы и прочий люд. Раньше считали, что мандрагора вырастает из семени висельников. Мне мандрагоры еще не довелось попробовать, а вот мистеру Козмику повезло. Однажды он отхватил ее у какого-то травника на Олд-Кент-роуд. Опасная штука. От нее можно свихнуться, и воняет она паршиво, в общем, он взял немного. Именно мандрагора вызывала у ведьм иллюзию, будто они летают на помеле. Мистер Козмик тоже успел немного полетать, но потом его начало сильно рвать.

Так или иначе, мэнди – это классная штука, и мы с мистером Козмиком снова пустились стебаться. Я сказал, что не понимаю, почему женщины вообще трахаются с мужчинами, ведь женщины намного красивее. Кому вообще может понравиться мужчина – волосатый и колючий!

– Педикам, – сказал мистер Козмик.

– Не выношу педиков, – откликнулся я.

– Это у тебя заскок, – сказал мистер Козмик. – Если ты хочешь хоть немного продвинуться в оккультизме, ты должен быть готов ко всему. На астральном уровне нет места буржуазным предрассудкам.

– Но это такой отврат – копаться в чьей-то заднице!

– Противоестественный секс обычно пробуждает оккультную энергию. Почитай своего Кроули.

(Сказать по правде, я прочел не так уж много. Это мистер Козмик с жадностью пожирает все это чтиво. В отличие от меня, мистер Козмик не получил формального образования, он у нас – самоучка. Это его собственная заслуга, что он стал кем-то вроде гуру во всем, что касается «Тибетской книги мертвых», аур, тантрического секса и мелких магазинных краж.)

– Если хочешь достичь хоть чего-нибудь в сатанизме, – продолжал мистер Козмик, – придется тебе свыкнуться с этой мыслью. Без этого тебе не заставить темные силы работать на себя. В конце концов, сам Князь Тьмы не кто иной, как сексуально озабоченный педик.

– Сексуально озабоченный педик, – почтительно произнесла Салли.

– Одним ненастным зимним днем он явится за тобой, – продолжал мистер Козмик. – Ты будешь гулять по безлюдной части парка Хемпстед-хит. Ты совсем один, и тебе не по себе от этого. Вдруг ты замечаешь, что ты, оказывается, не один. На тропинке внизу ты замечаешь какую-то фигуру – она видна не очень четко, но ты думаешь, что это мужчина. Он смотрит в твою сторону и делает тебе какие-то знаки. Ты видишь, что он начинает подниматься по тропинке к тебе…

– Я решаю не ждать его. Кто бы он ни был, у него не может быть ко мне никакого дела. Я сворачиваю по тропинке влево, в лес. Я иду довольно быстро и надеюсь, что этот человек не станет упорствовать в своем преследовании – если это действительно было преследование. Но затем, обернувшись, я вижу, что он тоже свернул в рощицу и приближается ко мне. Я пускаюсь наутек. Когда я снова оглядываюсь…

– Когда ты снова оглядываешься, то видишь, что он тоже перешел на бег и что есть что-то странное в том, как он бежит. Он как бы покачивается из стороны в сторону, потому что у Дьявола очень широкие бедра, и ты мельком видишь его длинный член и сморщенную мошонку, которые болтаются у него между ног, когда он бежит за тобой…

– Расстояние между нами сокращается. Я почти задыхаюсь от бега. Я сворачиваю с тропинки и углубляюсь в густые заросли. Это ошибка. Ветки цепляются за одежду. По моему лицу, исцарапанному колючками, струится кровь. Мне кажется, что у меня под ногами копошатся ужасные мелкие твари. Лес наполнился тихими голосами. Потом я цепляюсь за ветку, и Дьявол настигает меня, у него гадкая харя и горящие глаза. Я запыхался и не в силах что-нибудь сказать. Я смотрю на него снизу вверх и безмолвно умоляю его о пощаде. Но он превратно понимает мою мольбу. Он разрывает мою серебристую рубашку. В последний момент, собрав все силы, я кричу: «Иди в зад, Сатана!..»

– Но он понимает тебя слишком буквально. Он переворачивает тебя на ложе из листьев и терний и срывает твои белые джинсы клеш. Своими когтями он раздвигает твои ягодицы и начинает хладнокровно пидарасить тебя. Член Дьявола очень длинный и холодный, как колбаса, и ты, обессиленно всхлипывая и сгорая со стыда, уступаешь этому ледяному натиску. Да, именно таким и будет секс с Дьяволом!

– По крайней мере, дождя не было, – сказал я.

– Не так, как в тот раз, когда ты спал с трупом Салли, – добавил мистер Козмик.

(«Хорошо хоть дождя не было» – это типично моя реплика. Всякий раз, когда со мной случается что-то плохое, мне мгновенно в голову приходит что-нибудь типа «хорошо хоть…». Ну, скажем, у меня из-под носа уйдет автобус, и я при этом могу подумать: «Хорошо хоть лекция, на которую я опоздал, – тоска зеленая». Если мне когда-нибудь ампутируют обе ноги, я, вероятно, подумаю: «Хорошо хоть зубы целы остались». Когда я узнал, что у моей матери рак, я тут же поймал себя на мысли: «Хорошо хоть у меня его нет». Я все время ловлю себя на подобных мыслях. Если полного просветления можно достичь путем одного только самоанализа, то, думаю, я уже на пути к нему.)

Под конец нашей импровизации мистер Козмик принялся разглагольствовать о том, что оккультисты учат, будто у Дьявола нет своего члена, поэтому, когда ему хочется секса, он изготавливает себе временный член из сгущенных паров. И еще о том, что член у Дьявола очень тонкий – совсем как у самого мистера Козмика. Член у мистера Козмика короткий и тонкий, так что он даже подумывал основать Лигу мужчин с маленькими пенисами… Но Салли от всех этих разговоров о сексуальных извращениях жутко распалилась. Короче, она выставила мистера Козмика из моей хаты под тем предлогом, что мы хотим спать и собираемся ложиться. Потом она набросилась на меня, говоря, что хочет меня внутри себя немедленно. Тогда я принялся ковырять у нее в носу, но она явно имела в виду не это. Тогда я попробовал трахаться обычным способом, однако она имела в виду другое. Сегодня ей хотелось по-собачьи, и она радостно тявкала, когда я забрался на нее сзади. Даже после всего она продолжала изображать сучку, перекатывалась с боку на бок, каталась на спине, требуя почесать ей животик, и облизала мне все лицо. Потом она собралась попрактиковаться писать на собачий манер, но мне удалось отговорить ее. Она и так писает как-то не по-людски. Салли вбила себе в голову, что сидячая поза унижает женщин, и теперь писает стоя, широко расставив ноги и выставив лобок вперед, но выходит очень неопрятно. Надеюсь, ей удастся усовершенствоваться, а еще ей придется отказаться от колготок.

Салли немного пофыркала и несколько раз взвизгнула по-щенячьи, а потом заснула. Я не стал ложиться и снова принялся за дневник. И все это на аспирантскую стипендию! Жизнь – это что-то невероятное! А ведь стипендии должны выдавать как раз для того, чтобы познавать жизнь. Огромное спасибо Совету по социологическим исследованиям!

15 мая, понедельник

Сегодня утром я решил, что пришла пора расставить точки над «i» и поговорить с Салли насчет того, чтобы она перестала носить колготки. Я пытался внушить ей эту мысль на том основании, что так ей будет гораздо проще мочиться стоя. Однако мне не удалось ее провести: она прекрасно знает, что мне больше нравится, когда она носит чулки. Бог свидетель, мини-юбки – величайшее изобретение этого века. Замечательно простое и все же великое. Мэри Кант безусловно следует присудить Нобелевскую премию. Мини – нечто вроде Завесы в Храме тайны, но в данном случае в тайну легко проникнуть. Беда, однако, в том, что теперь многие женщины носят колготки, так что эта завораживающая полоска между чулком и трусиками исчезла. Салли не горела желанием отказаться от колготок, но поскольку она моя девчонка, то ей приходится одеваться для меня. Я постарался ей втолковать, что женская одежда в более глубинном смысле – это мужская одежда, так как она подбирается специально, чтобы доставить удовольствие мужчине. Ведь платья оценивают мужчины. (Однако мужская одежда это только мужская одежда, поскольку мужчины одеваются, чтобы доставить удовольствие самим себе.)

Так или иначе, я немного повалялся в постели, чтобы посмотреть, как Салли надевает пояс с резинками, чулки и шерстяное облегающее мини-платье, а потом пошел в школу Святого Иосифа с рекомендательным письмом от Майкла и договорился, что начну свои наблюдения завтра. Граффити на школьной стене: «Смертью природа говорит нам: пора нажать на тормоза». Все эти социологические наблюдения на школьных игровых площадках – довольно скучная вещь. Как мне представляется, проводить изыскания – это способ отлынивать от работы. Мысль о работе не укладывается у меня в голове. Представьте себе только, как это дико: человек вынужден совершать ряд определенных действий, иначе у него не будет денег даже на то, чтобы поесть. Просто не понимаю, как люди вообще умудряются работать. Попробовал достать какой-нибудь рекорд. Чуть было не купил «Are You Experienced?», но в последний момент передумал. В наши дни, похоже, никто уже не пишет приличную музыку. Вести дневник— прикольно, но какой от него толк. Надо еще почитать Кроули. Местами его писанина – просто анекдот.

16 мая, вторник

Проснувшись этим утром, я решил, что умер. Я не могу вспомнить, как я умирал или каким было мое прошлое существование, но в этом-то вся и штука. Лондон – Призрачный город в загробной жизни. Иначе как объяснить странность Лондона, его серую безжизненность? Ежечасно большие красные автобусы, как паромы, перевозят толпы новых мертвецов в Город теней. Салли, я и все остальные – духи, которым приходится парить над этим иллюзорным городом до тех пор, пока в нас окончательно не пробудится сознание нашего истинного положения и нам не удастся отделаться от излишней привязанности к своему прежнему существованию. А что потом? Я решаю быть начеку и внимательно наблюдать, чтобы не пропустить мелких признаков, которые докажут мне, что я на самом деле мертв. Не забыть: исследовать возможность того, что мои сны могут содержать смутные воспоминания о моей прошлой жизни.

Труп я или нет, но мои исследования ждут меня, поэтому я отправился к школе Святого Иосифа, сел на низкую стену и стал вести наблюдение за детьми на игровой площадке. Я просто не представляю, как и чем живут все эти ребятишки. Социальный мир детства поистине странен. В общем, я сделал довольно много заметок.

Дорогой Дневник! Вечером я пошел в Ложу и присутствовал на своей первой Черной Мессе! Обалдел от одеяний, запаха ладана и брызжущей петушиной крови. Я всматривался в угол комнаты, потому что думал, что там вот-вот появится дух Айвасс, но этого не произошло. Пробовал различить ауры других участников, но тоже безуспешно – если, конечно, это слабое свечение действительно является некой разновидностью духовной эманации, а не всего лишь обычный оптический обман. Так трудно быть в чем-то уверенным, когда речь идет о сверхъестественных явлениях. Если верить мистеру Козмику, то некий могущественный Дух зла кружит в астрале и прикидывается Богом. Человек, наделенный обычными способностями, не в состоянии проникнуть за обманчивую личину. Это как когда Салли спросила мистера Козмика, какой самый жуткий кошмар он может себе представить, и он ответил, что это бесконечная реинкарнация в образе слизня. Если Дух зла, изображающий Бога, одержит верх, это и вправду может случиться с мистером Козмиком, а я – раз уж начал об этом – закончу тем, что буду заниматься сексом с какой-нибудь пожилой теткой. Хорошо хоть, что тогда мне не придется съезжать по утыканным бритвами перилам, – или все же придется?

Перед началом Мессы всем новичкам раздали их гороскопы, сделанные Лорой. (Лора – старая кошелка, ведущий астролог Ложи.) Она бросила на меня весьма многозначительный взгляд. Мой гороскоп явно не уступал ее взгляду в многозначительности. Отчасти это было из-за того, что я родился в необычный день: мало того, что я Стрелец, но в час моего рождения Венера находилась в знаке Девы. Фелтон и Гренвилль были тут как тут и сразу же принялись квохтать над моим гороскопом. Фелтон сказал, что мой день рождения – это моя судьба. Понятия не имею, что он имел в виду.

– И твоя судьба привела тебя к нам, – продолжал Фелтон. – Вполне может оказаться, что ты – именно тот человек, которого мы ждали все эти годы.

Больше он ничего не сказал. Вот это да! Выходит, я – что-то вроде Мессии. Я всегда очень любил воображать себя Мессией. Почему, в конце концов, Он не может быть мною? Может, я просто временно забыл о своей истинной природе? Но, как ни крути, я не могу одновременно быть и Мессией, и покойником. Надо искать зацепки, чтобы окончательно решить, кто же я такой. С другой стороны, вполне вероятно, что Ложа чернокнижников кормит этими баснями об особом предназначении всех доверчивых неофитов.

Тем не менее я слегка приторчал, узнав, что мистера Козмика, Рона и Элис закрепили за Лорой, а моим наставником на время испытательного срока будет доктор Фелтон. Когда обрядовая часть закончилась, я спросил Элис, не могу ли я угостить ее чем-нибудь в пабе в конце улицы. Она сказала, что ей не хочется пить. Я сказал, что дело не в том, хочется ей пить или нет, а что это всего лишь дружеский жест с моей стороны. Элис ответила, что так и подумала, но что дружеские жесты ее не интересуют. Ее интересует только истина о природе бытия. Потом, заметив, что я немного задет, она добавила, что не хотела меня обидеть, но что она не может тратить время на то, чтобы поддерживать дружеские отношения, и, кроме того, по моей одежде и прическе видно, что я – человек несерьезный. Боже, Элис мне даже не кажется симпатичной и все такое. У нее длинные сильно вьющиеся волосы и все время хмурый вид. Думаю, ее так интересует истина о природе бытия именно потому, что она так ужасно выглядит. Должно же быть какое-то объяснение.

17 мая, среда

Проснулся довольно рано, но потом целую вечность валялся в постели, слушая «Aftermath» и размышляя. Большинство людей в фильмах и книгах – симпатичные. Но в реальной жизни большинство людей – вроде тех, что я вижу в автобусах, – страшно некрасивые. Уродство – норма, и мистера Козмика это вполне устраивает. Он говорит, что на самом деле предпочитает страшных подружек, потому что они более естественные и не такие лощеные. (Конечно, может быть, дело еще и в том, что уродины с большей готовностью соглашаются на маленький пенис мистера Козмика.) Но для меня Салли – это минимальный стандарт красоты, который бы меня удовлетворил. В прошлом году, перед самым нашим знакомством мистер Козмик шлялся по улицам, останавливал женщин и фотографировал их, а потом, сделав снимок, объяснял, что фотографировал их потому, что они такие необыкновенные уродины. Большинство женщин здорово злились, услышав такое, но, как это ни невероятно, мистер Козмик действительно переспал потом с некоторыми из них.

Слушаю «Aftermath» и не могу оторваться. От этой музыки я сам не свой. Долгоиграющие пластинки – мои духовные вожатые на жизненном пути. На прошлой неделе мистер Козмик сказал, что все роллинги – крутые сатанисты. Может быть, но они как-то не вписываются в общую картину Ложи. Был на консультации с Майклом насчет диссертации. Он, как обычно, чем-то озабочен и все твердил о том, как важно умело скомпоновать материал. Закончил читать «Конструирование социальной реальности» Бергера и Лакмана. Занудство. Если бы я понимал хоть половину смысла песен роллингов, то не рылся бы во всем этом социологическом дерьме. Звонила Салли – села на ухо – с тоски можно подохнуть. Завела пластинку насчет того, что я ей говорил про Ложу и про то, как это опасно. Сегодня вечером она пристала ко мне с вопросом, у кого оргазм сильнее – у мужчин или у женщин.

Еще ей захотелось знать, действительно ли я собираюсь дать завтра свой дневник сатанистам на просмотр. А если да, то записал ли я в него, как мы занимались сексом, принимали наркотики и фантазировали насчет Дьявола. Само собой, ответил я. Если для них это чересчур, то пусть у них голова и болит. Они должны принимать меня таким, какой я есть, потому что, по мне так, это испытание для них, а не для меня. Если же они окажутся слишком правильными занудами, чтобы принять меня таким, какой я есть, то есть масса других вещей: Миссия Божественного света, мистическое учение Успенского, шабаши ведьм в Айлингтоне, сайентология и эзотерический институт Эсален. Мне все равно, – кроме того, если они хотят, чтобы я остался в Ложе чернокнижников, то пусть покажут мне бесов. Я заметил, что очень многие молодые люди посещают оккультные группы в надежде кадрить девчонок, но что касается меня, я надеюсь на встречу с бесами.

18 мая, четверг

Утром сидел в университетской библиотеке. За обедом спорили с Салли о Ложе. Потом пошли в Институт экономики послушать ораторов, говоривших от имени бастующих. Я записал эти строки, а потом отправился в Ложу. Надеялся принять участие в сеансе внутреннего созидания. Вместо этого меня пригласили в кабинет доктора Фелтона, и он велел мне показать ему дневник. Произнеся ритуальное «Любовь есть Закон, Любовь подчиняется Воле», он взял мою тетрадку и уселся в кресло читать. Было действительно прикольно следить за тем, как он все больше и больше бледнеет. Он аж шипел от ярости. Я подумал, что это секс и наркотики выводят его из себя.

Фелтон ненадолго прикрыл глаза. Когда он заговорил, это было похоже на громкий шепот:

– Тебе было велено вести дневник. Это не означает, что ты должен был описывать все омерзительные мелочи, составляющие твою исключительно серую и неинтересную жизнь. Питер, ты меня разочаровал – настолько, что я теперь не знаю, следует ли нам принимать тебя в качестве испытуемого. Ты – выпускник университета, а то, что ты тут написал, – такое мог написать какой-нибудь школьник или домохозяйка – подробный отчет о матчах, выигранных местной командой, или о количестве успешно выстиранных рубашек.

Глаза его снова открылись. Затем толстый палец Фелтона ткнулся в одну из записей.

– «Звонила Салли – села на ухо – с тоски можно подохнуть. Завела пластинку насчет того, что я ей говорил про Ложу». Я не могу разобраться в неряшливых записках, составленных в стиле, которому, как я полагаю, благоволит твой научный руководитель по социологии. «Звонила Салли». Она ведь не колокол. Предпочтительнее было выбрать выражение «Салли позвонила мне по телефону». К тому же у тебя не все в порядке с видами глагола. Следовало написать «что я сказал ей про Ложу и про то, как это было опасно». Кроме того, структура этого предложения делает его двусмысленным, и непонятно, то ли Ложа опасна сама по себе, то ли угроза исходит от того, что ты рассказал про нее. Большинство читателей будет склонно считать, что правильно первое прочтение, тогда как я полагаю, что подлинная опасность в том, что ты рассказал о Ложе.

Я нахмурился и кивнул, но Фелтон еще не закончил разбирать мой дневник. Примерно в том же духе – педантично и закрывая глаза на его содержание (хотя лично мне кажется, что последнее заслуживает большего внимания). Не стану переписывать всего, но помимо прочего он высказал возражения против моего употребления выражения «села на ухо». Он сказал, что это модный жаргон, который скрывает мое подлинное отношение к тому, что говорила по телефону Салли. Эти «села на ухо» и «завела пластинку» страшно его завели.

– Какого черта! Разве это главное? – оборвал я Фелтона.

И я встал, чтобы уйти. Однако тут залаяла собака, напуганная то ли моим резким движением, то ли потревоженная моей злостью, не знаю. У Фелтона на удивление зловредный черный Лабрадор по кличке Мальчик. Пес лежал, загородив дверь. Уши у него были прижаты, и вообще у него был такой вид, словно он готов вцепиться мне в глотку. Я был в некотором замешательстве.

– Я не школьник и не записывался на курс заочного обучения, – сказал я. – Докажите, что мир не такой, каким кажется. В противном случае я в вашей Ложе впустую трачу время. Покажите мне беса прямо сейчас, сегодня же вечером, или я ухожу и уже не вернусь.

По лицу Фелтона медленно разлилась улыбка. Неужели он покажет мне беса? Не пожелал ли я чего-то такого, в чем скоро раскаюсь? Действительно ли я готов встретиться с бесом?

– Я покажу тебе кое-что получше, – сказал Фелтон. – Но ты должен мне помочь, согласен?

Я помог ему снять с камина небольшой металлический ящик и поставить его на стол. Он открыл его и с видом фокусника, демонстрирующего свой самый выигрышный трюк, показал, что лежит внутри. Ящик был набит деньгами. Фелтон пересчитал пачку пятифунтовых банкнот (в пачке их было двадцать) и протянул пачку мне.

– Это тебе, – сказал он. – Всякий раз, когда ты будешь приходить в мой кабинет для проверки дневника, ты будешь получать сто фунтов.

– Так вы не покажете мне беса?

– Зачем? По-моему, в этом нет необходимости, не так ли?

Я промолчал, но Фелтон не унимался:

– Ведь в этом нет необходимости, не так ли?

– Нет, – ответил я, забирая деньги.

– Наконец-то ты чему-то научился. А теперь давай-ка посмотрим, что еще мы можем узнать из твоего дневника.

Палец снова пополз по строчкам, а на лице Фелтона появилась гримаса театрального неудовольствия.

– «Если бы я понимал хоть половину смысла песен роллингов, то не рылся бы во всем этом социологическом дерьме».

Фелтон поднял на меня глаза.

– Насколько я понял, роллинги – это ансамбль музыкантов, исполняющих рок-н-ролл?

– Ну, рок-н-ролл, похоже, приказал долго жить. Скорее, это рок-группа, которая исполняет музыку, близкую к ритм-энд-блюзу…

Пухлые руки замахали на меня, приказывая молчать. Я и сам был рад умолкнуть. Я думал о деньгах, которые сжимал в руке, и только вполуха слушал, как Фелтон разглагольствует о стилистической инородности слова «дерьмо».

Наконец, вероятно почувствовав, что я не обращаю на него внимания, Фелтон отложил мой дневник и стал перебирать фигурки египетских богов и богинь, стоявшие на столе перед ним: Тот с головой ибиса, Гор с головой сокола, Сехмет с головой льва, Себек-крокодил, карлик Бэс, Сетх – Повелитель бурь и другие жутковатые на вид боги, чьих имен я не знаю. Фелтон, очевидно, забыл обо мне – боги и богини все оживленнее двигались в его руках и, казалось, общались друг с другом. Я сидел, смотрел и чувствовал, что меня здорово насадили, – нет, пожалуй, я выражусь иначе. В какой-то степени я испытывал эмоциональное смятение. Когда-то я воображал, что, пройдя инициацию и получив звание Посвященного из рук Магистра, я смогу проходить сквозь пламя, повелевать стихиями, пересекать границы сознательного и беседовать с духами. И, прежде всего, стану повелителем своей души и гарантом ее бессмертия. Вместо этого все шло к тому, что я получу солидную подготовку в области грамматики и лексикологии английского языка. Уж лучше мне было держаться Института экономики. Но деньги… Неужели я продал свою бессмертную душу за сотню фунтов в неделю? Разве я не должен расписаться кровью? Как человек продает душу? Да и вообще, я раньше сильно сомневался в том, что у меня есть душа. Но если у меня все-таки есть душа, то, может быть, стоило попытаться продать ее подороже, например за любовь всех красавиц, которых я пожелаю…

– Как ты думаешь, в чем назначение дневника? – спросил наконец Фелтон.

– Не знаю. Я никогда не понимал, зачем люди ведут дневники, и сам не стал бы, если бы мне не повелел Магистр.

– Ну давай, подумай хорошенько. Зачем может быть нужен дневник?

– Я правда не знаю, но думаю, что он сможет стать свидетельством моего духовного прогресса в движении по Пути – разумеется, если допустить, что прогресс вообще есть, – и отчетом обо всех странных волшебных вещах, которые могут со мной произойти. Но уж точно главное в нем – то, что я говорю, а не то, какими словами.

Фелтону мой ответ не понравился.

– Ладно, хватит скулить, Питер. Веди дневник, и ты увидишь, что ты меняешься от одного того, что ведешь дневник, оттого что подбираешь слова для своих поступков, и, может быть, рано или поздно ты обнаружишь, что в этом участвуют и другие существа. Как заметил Кроули: «Магия – это болезнь языка». Здесь, в Ложе, мы все ведем дневники. Посвященные обязаны вести записки, и не только о волшебных деяниях, но и об обстоятельствах, в которых они произошли. Ведение дневника является, или должно являться, тренировкой памяти, а память – самое могущественное оружие посвященного, ибо мы производим магические действия при помощи слов, а эти слова приходится запоминать. Но не думай, что дневник – это всего лишь письменный отчет о событиях: когда ты вступишь в страну теней, будут времена, когда дневник станет твоим единственным спутником. Будут времена, когда твой дневник покажется тебе твоим братом-бесом.

И все в таком духе. Я хотел было расспросить поподробнее о стране теней и братьях-бесах, но Фелтон снова принялся разносить в пух и прах мой ужасный слог. В особенности он был против того, что я называю происходивший во вторник ритуал Черной Мессой.

– Черная Месса есть акт поклонения Дьяволу. А ритуал, который мы совершали во вторник, был призванием Айвасса с целью укрепления в нас высших стихий, подвластных ему. Ложа не служит и никогда не служила Черных Месс. Если тебя интересует Черная Месса, обратись к романам Денниса Уитли. И вообще я подозреваю, что Черные Мессы существовали только на страницах бульварных романов. Для человека, действительно обладающего властью, нет никакой нужды в том, чтобы рогатые бесы устраивали шабаш в его кабинете. Прибегать к заклинаниям – признак слабости, а не силы.

Может, оно и так, но разве не забавно было бы вызвать рогатых бесов? В чем же тогда цель магии? Но неужели Фелтон может читать мои мысли?

– Твое желание увидеть беса напомнило мне то, что произошло со мной в дни моей молодости.

Фелтон отложил мой дневник и ударился в воспоминания. Это была длинная история, и само собой, что я не помню ее слово в слово, но в общих чертах она звучала так.

Хотя Фелтон родился в Египте, когда началась война, он приехал в Англию и записался добровольцем. После курса начальной подготовки в Кэттерике его перевели в часть, расположенную в Челси, и большую часть войны он провел в Лондоне. В это время он занимался оккультизмом как любитель-дилетант. Фелтон подчеркнул, что это были именно дилетантские занятия. Как многие люди его поколения, он с ума сходил по «Бесплодной земле» Т. С. Элиота. Эзотерические примечания к поэме направляли первые робкие исследования Фелтона в области карт Таро, сочинений Германа Гессе, буддистской философии и древних английских обрядов плодородия. Фелтон использовал колоду карт Таро для предсказания судьбы – это был его салонный номер. Во время увольнений он посещал спиритические сеансы, уроки дыхания по системе йогов и тому подобное. Ничего серьезного. Затем в штаб-квартире Лондонской буддистской ассоциации он встретил человека по имени Джеральд Йорк, который предложил Фелтону возможность встретиться с Алистером Кроули. Это было зимой 1941 года. Они договорились, что Джеральд будет ждать Фелтона, чтобы представить его Кроули на квартире великого мага на Гановер-сквер.

Фелтон легкомысленно согласился. Разумеется, ему было интересно встретиться со знаменитым Великим Зверем. Но когда назначенный день настал, Фелтон уже не был так уверен. Действительно ли ему хочется потратить один из своих драгоценных вечеров на вежливую беседу со старым шарлатаном? Если же, что крайне маловероятно, Кроули не шарлатан, то тогда он действительно опасный человек, но, разумеется, он шарлатан. Тогда какой смысл? Кроме того, на улице было чертовски холодно и на земле лежал снег. Фелтон живо описал свои тогдашние сомнения. Его однополчанин на соседней койке раскладывал пасьянс. В дальнем конце казармы приводили в порядок обмундирование, обмениваясь солеными шутками. В итоге Фелтон решил-таки пойти. Байки резали ему слух, и, на худой конец, о встрече с Кроули можно будет потом рассказывать на вечеринках.

Ему долго пришлось проторчать на затемненной автобусной остановке, на холоде, и он уже почти решил вернуться в теплую казарму. Джеральд впустил Фелтона в дом на Гановер-сквер, а потом проводил его к Магистру. Кроули не встал, чтобы поприветствовать Фелтона. Вначале даже показалось, что он не обратил внимания на присутствие посетителя. Он просто сидел в своем кресле, дыша с присвистом, как астматик, и что-то бормотал себе под нос. Он был очень тучный, с заплывшим жиром лицом. К моменту их встречи Кроули было уже за шестьдесят. Он умер 1 декабря 1947 года. («Под знаком Стрельца», – без всякой видимой связи добавил Фелтон.) Хотя поначалу казалось, что Кроули погружен в собственные воспоминания и размышления, Джеральд мало-помалу втянул его в разговор и вынудил обратить внимание на присутствие Фелтона. С бокалом в руке Кроули преобразился в радушного хозяина и очаровал Фелтона рассказами о своей юности, а затем ученым комментарием по поводу подлинного значения карт Таро.

Куда клонил Фелтон? Я подумал, что все это немного смахивает на одну из статей из журнала «Ридерз дайджест» под заглавием «Встречи со знаменитостями». Но внезапно Фелтон пристально на меня посмотрел:

– Ты напоминаешь мне Кроули.

Я пожал плечами. Сравнение с одышливым толстым старым сатанистом отнюдь не показалось мне лестным.

Но Фелтон явно считал по-другому.

– Ты очень на него похож. Так сразу и не скажешь чем. Но есть что-то такое в твоих глазах. В твоем взгляде есть какая-то замечательная суровость… но, разумеется, ты гораздо симпатичнее.

Закончив это отступление, Фелтон вернулся к своим воспоминаниям. Последнее замечание Фелтона меня не убедило. Неужели все эти встречи по поводу дневника и деньги могут иметь какое-то отношение к эзотерике? Но вернемся к воспоминаниям Фелтона… Постепенно разговорчивость Кроули сошла на нет. Пробормотав что-то насчет того, что ему нужно в уборную, Кроули с трудом выбрался из кресла и, шаркая, вышел из комнаты. Как только Кроули скрылся за дверью, Джеральд проворно вскочил и разбавил остатки вина в стоявшем на столе графине водой. Старик отправился за очередной порцией героина, поведал он. Фелтон должен был чувствовать себя польщенным. Это значило, что Кроули собирается продолжать разговор и хочет произвести впечатление на гостя.

Когда Кроули вернулся, он был немного бледен, но по-прежнему разговорчив. Вскоре после этого Джеральд, сославшись на другую встречу, извинился и оставил их беседовать наедине. Кроули стал рассказывать Фелтону об Ordo Templi Orientis, то есть об ордене Восточного Храма и его тайной деятельности в мире. Стало ясно, что Кроули хочет, чтобы Фелтон доверился ему и попросил посвятить его в члены ордена Восточного Храма. Это можно было посчитать лестным. Однако из темных намеков, которые то и дело ронял Кроули, явствовало, что послушничество в ордене налагает серьезные обязательства, не говоря уже о различных серьезных испытаниях и длительной специальной подготовке. Фелтону нравились его любительские занятия эзотерическими науками, но у него не было намерения посвятить оккультным наукам всю свою жизнь. После демобилизации он собирался заняться музыкой и поэзией, возможно, поступить в университет. И потом, несмотря на все обаяние Кроули, неизвестно, есть ли у него за душой что-нибудь кроме богатого запаса увлекательных историй. Кроме того, Фелтон привык считать себя духовно свободным. Было совершенно не в его характере становиться чьим-то учеником.

Под конец встречи Фелтон оказался в неловком положении: Кроули оставил смутные намеки и напрямую спросил Фелтона, не хочет ли он стать его учеником. Фелтон ответил, что ему нужно время подумать.

– Времени у вас будет предостаточно, – сказал Кроули.

В казарме парень на соседней койке раскладывал пасьянс. В дальнем конце казармы приводили в порядок обмундирование, обмениваясь при этом солеными шутками. Байки действовали Фелтону на нервы. Он должен был решить – рискнуть ли ему выйти в зимнюю темень и попросить Джеральда Йорка, чтобы он представил его Алистеру Кроули. Ему предстояло сделать выбор – точно такой же, как и в прошлый раз. За исключением того, что теперь все по-другому. В первый раз Фелтон был всего лишь дилетантом, праздно рассуждающим про себя, стоит ли тратить вечер на то, чтобы навестить шарлатана Кроули. На сей раз Фелтону предстояло сделать выбор, который определит всю его оставшуюся жизнь. В этот раз он знал, что Кроули обладает реальной властью. В этот раз, если он покинет казарму и сядет на автобус до Гановер-сквер, Фелтон-дилетант умрет навсегда и его место займет другой человек. Как выразился на эту тему один хасид: «Душа непрестанно учит, но никогда не повторяется».

Фелтон сел в автобус. Все происходило как и прежде – до того момента, когда Кроули спросил, хочет ли Фелтон довериться ему. Фелтон ответил просто – да. Две недели спустя он уже был испытуемым ордена Восточного Храма.

Такова была история Фелтона, и я, надо сказать, с удовольствием ее послушал. Тем не менее, даже если предположить, что это подлинная история, а не выдуманная им поучительная притча, я сомневаюсь, что события зимней ночи 1941 года были чем-то действительно сверхъестественным. Думаю, что это могло быть необычайно растянутое deja-vu и что второй визит Фелтона на самом деле был его первым и единственным – с подспудным ощущением «я здесь уже был». В своей «Социологии аномального восприятия» Бернард Хэмилтон объясняет подобные ощущения ложного узнавания тем, что психика ошибочно идентифицирует структурно сообразные, но по сути не идентичные социальные ситуации.

Не забыть: надо просмотреть автокомментарий к «Бесплодной земле». Если верить Фелтону, то они просто психоделические. А как насчет Кроули? Он похож на стареющего хиппи.

Кажется, это все, о чем шла речь на дневниковом сеансе, – ах, да, еще Фелтону не понравилось, что я употребил «насадили» применительно к нему, а не к Лоре. Он стал распространяться насчет слов, имеющих отношение к актам взаимной привязанности между людьми. А когда я сказал Фелтону, что те, кто ходит на лекции по Герметической мудрости, считают Лору «секс-наставником», он рассмеялся.

– Питер! Твоя откровенность – словно глоток свежего воздуха! И я хочу, чтобы ты был таким же откровенным в своем дневнике. Пиши всю правду без утайки. Питер, мальчик мой, тебя ожидают великие дела. Мы собираемся вознести тебя высоко и показать тебе мир.

Кажется, он собирался еще что-то сказать на эту тему, но потом передумал. Вместо этого он продолжал наставительно говорить о живости стиля. Мой дневник должен был давать ему возможность взглянуть на мир моими глазами.

Под конец Фелтон сказал, чтобы я пришел в следующий вторник ближе к вечеру и принес дневник для проверки (а он, разумеется, приготовит для меня деньги).

– Пиши правду и признавайся во всем, как если бы от этого зависела твоя жизнь. Впрочем, нет. Забудь «как если бы». Твоя жизнь действительно зависит от этого. Поверь мне.

Когда я встал, чтобы идти, он сунул мне экземпляр книги:

– Это «Исповедь англичанина, употреблявшего опиум» Томаса Де Квинси. Де Квинси опубликовал ее в 1821 году. Он был, если хочешь, первым английским хиппи. Надеюсь, что эта книжечка докажет тебе, что можно быть «хипарем» (он с трудом выговорил это слово) и при этом писать хорошую прозу. Продолжай изучать «Теорию и практику магии», но параллельно читай и Де Квинси.

Забавный выдался вечер, и я просидел допоздна, записывая все это. Теперь деньги лежат у меня под матрасом. И все же я мысленно возвращаюсь к тому, что сказала Салли в начале этой недели: «Если сатанизм и вправду работает, то почему доктор Фелтон старый, толстый и живет в Швейцарском Коттедже?»

19 мая, пятница

По пути в школу я думал о том, что манера Фелтона читать мой дневник, не обращая ни малейшего внимания на содержание, а только на грамматику и стиль, меня явно достает. (Последнее словечко ему бы точно не понравилось. Ну и ладно.) Еще меня достает то, что мне кажется, я не узнал ничего такого, чего не знал раньше. Получается, что Фелтон – это всего лишь проекция моего сознания и он говорит мне о том, что мне было известно и так. Потом мне пришло в голову, и не в первый раз, что Фелтон и, очень может быть, все, кого я знаю, – это всего лишь проекции моего сознания, другими словами, они – творения моего сна наяву. Я думал об этом, когда утром в автобусе по дороге в школу Святого Иосифа столкнулся с Робертом Дрейперсом. Роберт по-прежнему неравнодушен к черным свитерам с высоким воротником, в стиле битников, и сандалиям на босу ногу. Руки у него дрожали, и видок был еще тот. Поскольку я был при деньгах, я накормил его поздним завтраком. Он приехал в Лондон для собеседования в Колледже востоковедения и африканистики, где надеется провести исследование по истории ислама. Еще он шустрит насчет жилья на будущий год. Он протянул мне жестяную коробку шемы – жевательного табака, которую прикупил в Алжире. Серебристая жестянка, покрытая зловещими восточными письменами, выглядит клево. Вот только не думаю, что стоит мешать шему с завтраком. Роберт спросил про Салли. Мне кажется, она ему нравится, но он всегда боялся ей об этом сказать. Еще Роберт спросил про Майкла, потом захотел узнать о моих исследованиях, а когда я ему рассказал, он ответил, что у меня могут возникнуть серьезные проблемы и что в моей методологии есть уязвимые места. Еще я ему рассказал, что я в Ложе чернокнижников и у меня сейчас испытательный срок перед посвящением. Он не мог понять, зачем мне это понадобилось, и я, признаться, затруднился ему объяснить. Но в общих чертах, мне кажется, вот зачем. Я – ничто, пока не свяжу себя какими-либо обязательствами. До сих пор я смотрел на жизнь как на разложенные в витрине товары. Я должен посвятить себя какой-либо идее полностью. Более того – это не должно быть связано с какими-либо разумными доводами. Нельзя менять идеологию как перчатки. Если уж выбрал одну, отдайся ей целиком. Только подчинившись чему-либо целиком, можно проникнуть в суть. Человек чувствует себя по-настоящему живым только тогда, когда он бросается со скалы. Но Роберт ответил, что я все перевираю и что, бросаясь со скалы, человек определенно чувствует себя покойником. Это в его манере – прикинуться тупым, просто затем, чтобы одержать верх в споре.

Меня от него трясет. Я рассказал ему о своей последней теории, что он и все, кого я знаю, – это частицы меня, которые я от себя отделяю, чтобы населить космос, который на самом деле состоит из меня одного. Роберт посмотрел на меня, расплывшись в глупой улыбке.

– Поздравляю, Питер! – и он тепло пожал мне руку.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Наконец-то ты допер! Я все думал, сколько тебе понадобится времени. Ну конечно, и я, и Салли, и вообще все – просто обрывки твоих мыслей. Когда ты не думаешь о нас, мы не существуем.

Думаю, он это делает, исключительно чтобы меня позлить. Но Роберт не унимался. Значит, все мои знакомые думают и говорят как я, потому что они – это я и есть.

Одна из причин депрессняка Роберта кроется в том, что, пока я о нем не думаю, он не существует. Он сказал, что это чудовищно – чувствовать себя таким «мерцающим» существом, которого то включают, то выключают из существования. Придурок хренов! Это один из его идиотских параноидальных выкрутасов. Я всегда знал, что он обожает постебаться.

– Ты мог бы заставить меня выделывать и что-нибудь поинтереснее, – сказал он. – Я – всегда пожалуйста.

– Ты так говоришь, лишь бы достать меня.

– Это ты так говоришь. Но на самом деле стоит тебе захотеть, и ты можешь заставить меня сказать, что я – не проекция твоего сознания.

– Хочу, чтобы ты сказал, что ты – не проекция моего сознания.

Он пожал плечами:

– Ладно, я не проекция твоего сознания, но я так говорю только потому, что на самом деле я проекция твоего сознания.

(ГОВНЮК!)

Перед уходом он оглянулся и торжественно посмотрел на меня:

– Пожалуйста, думай обо мне почаще. Мне действительно чертовски нравится быть одной из твоих мыслей.

– Когда я увижу тебя снова?

– Когда у тебя возникнет потребность увидеть меня. Так или иначе, Роберту надо было в универ, чтобы зарегистрироваться, а я отправился в свою школу. Там я сел на стену и стал наблюдать, как ребятишки играют на площадке, чувствуя себя при этом сексуальным извращенцем. Время от времени один из малышей прерывал игру и с любопытством на меня поглядывал. О чем дети думают, когда играют? Думают ли они, что в игре есть какая-то польза? Детские игры – похожи ли они на игры в том смысле, который вкладывают в это понятие взрослые, – такие, как покер или крокет? Понятия не имею; так или иначе подобные вопросы не входят в тему моей диссертации. Моя диссертация называется «Аспекты ритуализованного поведения в детской игре», но Майкл предупредил меня, что даже в таком виде тема слишком широкая и рано или поздно ее придется сузить.

После первой перемены я отправился в кафешку на углу и привел в порядок свои первые заметки. Потом я вернулся на площадку и во время второй перемены сделал еще кое-какие заметки. Уже начинаю ощущать себя настоящим социологом, потому что перестаю смотреть на детей как на людей. Они больше похожи на муравьев, движимых загадочными силами. Но, с другой точки зрения, детей опять-таки можно рассматривать как создания интеллектуальной фантазии. К концу второй перемены я успел совершенно окоченеть и решил вернуться домой и просмотреть конспекты лекций за последний год. Кроме того, я прочитал кусочек из Пиаже, посвященный детскому сознанию, но при этом мысленно то и дело возвращался к доктору Фелтону. Если он ведет дневник, упоминает ли он на его страницах обо мне и моем дневнике? И еще – обсуждает ли он мой дневник с Лорой и Гренвиллем и упоминают ли они в своих дневниках то, что Фелтон пишет в своем дневнике о моем дневнике? Головокружительная перспектива.

Сегодня вечером позвонил отцу пораньше. Диагноз подтвердился. У мамы – рак, и ее оставили в больнице для новых обследований. Провожу вечер, слушая роллингов и «Джефферсонз Эйрплейн». Гитары оплакивают меня. Теперь, когда я пролистываю эти страницы, мне кажется, что у постороннего может возникнуть впечатление, будто я общественное животное, которое не может усидеть на месте и вечно ищет общения. Это не так. Мой единственный собеседник – проигрыватель. Какая досада – я вспомнил, что забыл спросить Роберта, не умер ли я.

Я попытался засунуть большую щепоть шемы за щеку, но мне это удалось только отчасти, так что эта мерзость расползлась по всему рту. Я сидел, перекатывая ее языком как можно дольше, но под конец мне захотелось от нее избавиться, однако когда я попытался встать, чтобы дойти до сортира и выплюнуть эту пакость, то почувствовал, что у меня слишком кружится голова. Так что пришлось блевануть прямо на пол перед собой. Голова раскалывалась. Обязательно попробую еще раз. Возможно, эта шема даже вызывает привыкание.

Не забыть: если послушать мистера Козмика, то у Брайана Джонса три соска. Он-то откуда знает? Кроме того, мистер Козмик проделал себе дырку в мошонке, чтобы ее можно было надуть перед сексом. Должно быть, заниматься сексом с раздутой мошонкой – это клево…

20 мая, суббота

«Затем вдруг послышались тревожные звуки. Бесчисленные беглецы метались взад-вперед, сотрясая землю, и я не знал, что это – добро или зло. Тьма и свет. Буря и человеческие лица. И наконец, когда я почувствовал, что все кончено, мне явились женские формы и черты, которые были для меня дороже всего в мире, и затем – на какой-то миг – рукопожатия и душераздирающее расставание, а затем – вечное прощание! И со вздохом, каким вздыхает в Аду мать, вкусившая кровосмешения, произнося ненавистное имя смерти, раскатилось эхо – вечное прощание! И снова и снова в раскатах эха – вечное прощание!

И, пробудившись в муках, я произнес вслух: „Я не стану больше спать!”»

Сегодня ночью мне приснилось, что я сплю в комнате, где я на самом деле сплю. Просыпаюсь и вижу свою мать, стоящую в темноте. Она выглядела страшно худой и о чем-то меня умоляла. Но я никак не мог расслышать, что она говорит. Мне пришло в голову, что рак добрался даже до ее языка. Потом я проснулся по-настоящему. Я весь дрожал, и о том, чтобы снова уснуть, не могло быть и речи. Я взял книгу, которую всучил мне Фелтон, открыл ее наугад и сразу наткнулся на абзац, который только что выписал. В нем Де Квинси описывает опиумное видение, навеянное впечатлениями от прослушанной музыки. То, что Де Квинси был первым английским хиппи, я думаю, это Фелтон так шутит, но правда жутко от того, как этот отрывок обращается прямо ко мне – как предостерегающий дух. Неужели меня будут преследовать книги покойников? Надеюсь, что нет; длинные лихорадочные фразы Де Квинси совсем не в моде.

Я прошелся по Портобелло-роуд, купил кое-какие продукты. Девушка из магазина «Лорд Китченерз Вэлит» опять мне улыбнулась. Беда в том, что в дневниках сплошные «я», «меня», «мне». А вот как раз мной я быть и не хочу. Не хочу ходить за продуктами. Хочу вылезть из своей шкуры. Я, может, и прохожу испытание на Оккультном Пути, но мне все также приходится таскаться по магазинам, чтобы купить молоко, кукурузные хлопья, брюссельскую капусту, коричневый рис и так далее. Может, когда-нибудь я научусь обходиться без еды и жить за счет энергии улицы. В такие солнечные дни, как сегодня, на Портобелло-роуд все сверкает: экзотические фрукты, женщины из Вест-Индии в накинутых на головы шалях, хиппи в своем прикиде, девушки в летних платьях (а ведь еще только май!) – но где-то там, за пределами моего зрения, седая изможденная женщина стоит и ждет.

Днем начал читать об «эффекте наблюдателя» в социологических экспериментах – как элементарный процесс наблюдения меняет в глазах человека саму природу наблюдаемого. Когда мне это наскучило, я немного почитал Алистера Кроули и лег, попытался следовать его инструкциям, чтобы мое астральное «я» оставило мое физическое тело. Я воображал, как мое астральное «я» будет с потолка следить за тем, как мое тело на кровати внизу забылось зыбким сном, но это был всего лишь плод моего воображения. Моя воля еще недостаточно сильна. Однако, как замечает Кроули: «Лучше допустить ошибку при совершении магического ритуала, чем допустить таковую, стараясь детально его описать».

Записав все вышеизложенное, я надел серебристую рубашку и собрался выйти. Теперь я вижу, что трудность ведения дневника состоит в том, что в конце концов запись становится такой скрупулезной, что можно провести целый день, описывая то, как ты провел целый день, описывая этот день в дневнике, – еще одна головокружительная перспектива.

Сегодня вечером Салли прежде всего захотела узнать, что бы я предпочел: уже умереть или еще не родиться. Мы встретились, как и договаривались, у метро «Ковент-Гарден», зашли в паб перекусить, а потом отправились в «Пуп земли». В этот раз у входа нам на руки налепили переводные картинки с бабочками. Играл «Инкредибл Стринг Бэнд» (по словам мистера Козмика, оба участника ансамбля по уши увязли в сайентологии). Мы протанцевали целую вечность, а потом сели в самом дальнем от сцены уголке и завели спор – совсем как на прошлой неделе – о Ложе чернокнижников и о том, что творится в Хораполло-хаусе. Салли все время приходилось кричать, и это отнюдь не улучшило ее настроения.

– Не нравится мне все это! – выкрикнула Салли. – Там все пронизано дурными вибрациями. Поражаюсь, что ты этого не чувствуешь. Интересно, чего ты от них ждешь?

Я улыбнулся и ничего не ответил. В прошлом году Салли вместе со мной была на первых двух лекциях по Герметической мудрости, но Агата и Гренвилль ей жутко не понравились, поэтому она перестала ходить на лекции и так и не слышала ни Фелтона, ни Лоры, ни других лекторов. Магистра она тоже не видела.

– Они там все старые противные снобы. Типичный истеблишмент, – продолжала она. – Трезвонят о высшей духовной жизни и противостоянии силам материализма, а по сути они сами – закоренелые материалисты. Именно так. Разуй глаза, посмотри на все их ковры, бархатные шторы, на всех этих медных и серебряных идолов. А сами-то они – жирные, холеные. Меня просто бесило от одного их вида, как они сидят, надутые как индюки, и так и буравят тебя взглядом. Они, видите ли, Просвещенные, а у самих ауры пропитаны злом. Они промывают вам мозги.

– Ну, мне-то они мозги не промоют, – возразил я. – Я не впечатлительный. Я их, конечно, слушаю, но обо всем сужу объективно.

Меня здорово разозлило, что Салли не верит в меня. Она продолжала:

– Тебе известно, что этот козел Гренвилль ко мне клеился? – (Нет, я об этом не знал.) – Он так пялился на мою юбку, как будто у него не глаза, а рентгеновский аппарат. И постоянно намекал на разные высшие эзотерические знания, в которые он посвящен. Но потом я спросила его, может ли он сказать, какого цвета у меня трусики, тут-то он и обделался. Питер, ты ведь намного умнее его. И зачем тебе нужно с ними связываться?

Я повторил ей то, что говорил уже столько раз, а именно что если даже есть один шанс из миллиона, что эзотерический взгляд на мир правилен, то стоит исследовать его до конца, ведь на кону стоит так много – вечная жизнь. Но что касается моего вступления в Ложу, Салли уперлась – не сдвинешь. Она читает всю эту мистику Халиля Джибрана и Германа Гессе и тому подобное о следовании Пути и все такое, но когда речь заходит о том, чтобы действительно сделать что-то, скажем бросить все земные блага и отправиться в странствие, она отказывается и пальцем шевельнуть. Она просто читает все больше книг и становится все нервознее, потому что не делает того, чему учат эти книги, а особенно нервозной она становится потому, что книги, которые она читает, учат тому, что подлинная мудрость заключена в самой жизни, а не в книгах. Я от этого просто шизею.

– Я в толк не возьму, почему ты решил стать посвященным? Тебе что, всего этого мало?

(Все – это: кружащиеся и подпрыгивающие фигуры, мигающие огни, плывущие по воздуху мыльные пузыри, зловещие переборы ситара, ее острые груди.)

– Они только и могут, что выступать со своими доморощенными рассуждениями о Пути и Работе, – выкрикнула Салли. – Но в них нет любви, и они не умеют смеяться. Они не умеют танцевать. А вот мне нравится танцевать.

И с этими словами она ринулась в бурлящую толпу и поманила меня за собой. Я последовал за ней, но не столько танцевал сам, сколько смотрел, как танцует она. Ее легкие золотистые волосы взмывали кверху, падали ей на лицо и взмывали снова. Салли очень худенькая и бледная. Она как принцесса, которая поднялась из подземного царства эльфов, чтобы потанцевать с неуклюжими людьми. Она придумала танец соблазна, чтобы совратить меня с Пути и увлечь за собой, в свою постель, туда, в подземелье. У нее такие яркие глаза и улыбка, будто внутри нее горит белое пламя.

«Инкредибл Стринг Бэнд» исполнял тоскливую пьеску под названием «First Girl I Ever Loved», и, возможно, это было предзнаменование. Торговцы фруктами уже расставляли свои лотки, когда мы вышли из клуба. Мы сели в круглосуточный автобус и провели ночь у меня. Когда я шепотом рассказал ей свою теорию о том, что все остальные – проекция моего сознания, она огорчилась.

– Это значит, что когда ты занимаешься со мной любовью, ты занимаешься любовью с тем, кого любишь больше всего на свете, – с самим собой.

21 мая, воскресенье

Я проснулся от легкого прикосновения пальцев к моему лицу. Салли лежала на мне, и ее холодные тонкие пальцы ласкали мое лицо: это было словно колдовские чары Снежной королевы.

– Ты меня любишь? – спросила она своим низким голосом.

– Да, – пробурчал я, все еще под гнетом сна.

– Тогда брось Ложу. Либо они, либо я.

Я закрыл глаза и притворился спящим.

Больше мы тем утром не разговаривали.

Салли поставила «Sunshine Superman» Донована, прослушала пластинку и ушла. (До этого мы планировали провести день вместе.) Мне надо быть осторожнее с Салли. Она – первое препятствие на избранном мной Пути. Думая о вчерашней песенке, «First Girl I Ever Loved», я понял, что взгрустнул не потому, что мне было грустно, пока я ее слушал, а потому, что мне станет грустно, когда я услышу ее в будущем.

Я позвонил папе и пообещал приехать на следующие выходные, когда мама выйдет из больницы. Потом позвонил мистеру Козмику и договорился заглянуть к нему.

– Пол Маккартни умер, – огорошил он меня с порога.

– В утренних новостях об этом ничего не говорили.

– Да нет, он уже несколько месяцев как умер, просто они держат это в секрете. Он разбился на мотоцикле, и ему снесло голову, а они это скрывают.

Он показал мне кучу последних, по его словам, фотографий «Битлз». При ближайшем рассмотрении выяснилось, что одни из них – это старые, немного подретушированные снимки, а на других, действительно новых, на шее у Маккартни виднелась тонкая линия. Все остальные битлы выглядели нормально, разве что немного грустно, но у Пола точно был этот странный безжизненный взгляд.

Кроме вырезок с фотками «Битлз» на стенах красовались постеры с изображениями индейских шаманов и жрецов вуду. Хотя у мистера Козмика довольно просторная комната, он решил избавиться от этого простора, соорудив посреди комнаты гигантскую пирамиду из картонных коробок. Верхушка пирамиды касается потолка. Когда я в последний раз заходил к нему, он рассказывал о том, что йогурт под пирамидой всегда остается свежим. Кроме того, она создает силовое поле, затачивающее бритвенные лезвия. Помимо сохранения йогурта и затачивания бритвенных лезвий, пирамида мистера Козмика служит выставочной площадкой для его садовых гномов. Не считая фургона, который мистер Козмик использует для грузоперевозок, у него есть велосипед, на нем он разъезжает ночами по окрестностям и «освобождает» садовых гномов из чужих садов. Благополучно доставив их к себе домой, он их перекрашивает серебряной и черной красками, помечает каждого охранным магическим знаком, а потом ставит на пирамиду.

– Почему они держат смерть Пола в секрете? – поинтересовался я.

– Не хотят расследования, потому что на самом деле это не был несчастный случай. Это был заговор, в котором они…

– Кто они?

– Серые эльфы, тупица. Они организовали убийство Маккартни точно так же, как авиакатастрофу Бадди Холли. По моим расчетам, следующим будет Джаггер. Дело в том, что они боятся нашей музыки. «Когда меняется музыка, городские стены сотрясаются». Сейчас на улицах масса энергии, порожденной нашей музыкой, и они не могут с ней справиться.

Вид у меня был несколько скептический, поэтому мистер Козмик поставил пластинку «Revolver». Когда мы дослушали до конца последнюю песню, мистер Козмик стал вращать пластинку в обратную сторону – мы, маги, называем это «против движения солнца» – и клялся, что теперь мы сможем услышать голоса остальных битлов, предрекающих смерть Пола и умоляющих о помощи. Я ничего не услышал.

– Не верь, что мир такой, каким он кажется, – подытожил мистер Козмик.

Потом мы поболтали насчет дневников. Мистер Козмик, Рон и Элис тоже ведут дневники. Но Лору, похоже, не особенно беспокоит, как они написаны. Она устроила у них что-то вроде маленького семинара, на котором рассказывает о чакрах, энергетических центрах и еще о чем-то под названием Mors Osculi, то есть смерть от поцелуя. У Лоры круглые щеки, она обожает командовать и на вид – стопроцентная англичанка. Она все время «порхает» с места на место, словно на чаепитии в женском клубе. Но вообще-то она занимается серьезными вещами вроде Mors Osculi – это некая разновидность наводящих порчу поцелуев. На практике Лора обучает своих воспитанников другим видам поцелуев. Рон и мистер Козмик по очереди целуются с Лорой и Элис. Элис дергается из-за этого. Рон – из цивилов, а Элис – и подавно. Целовать Элис – все равно что сосать редьку. Когда прошлой осенью мы начали посещать лекции по Герметической мудрости, мистер Козмик и я вычислили друг друга как настоящих хиппи среди нормальной публики – не считая Салли, конечно. Но она ходить перестала, потому что не переносит Гренвилля.

Как бы то ни было, по словам мистера Козмика, Лора, Агата и еще некоторые завидуют Фелтону. Он на особом положении, так как он вместе с Магистром был на Каирском Созидании, когда что-то пошло не так. Никто никогда не говорит о том, что же за конфуз приключился во время Каирского Созидания. Но поговаривают, что у Магистра есть жена и дочь и что его жена во время Каирского Созидания оказалась вне пентаграммы и сошла с ума. Никто не видел ее целых двадцать лет, поскольку Магистр держит ее в цепях на чердаке (как мистер Рочестер из «Джейн Эйр»). Этим объясняются некоторые странные звуки, которые можно услышать во время обрядов или когда поднимаешься и спускаешься по лестнице. Так или иначе после каирской неудачи Магистр то и дело обращается к Фелтону за советом.

Я рассказал мистеру Козмику про то, что Салли ненавидит Ложу.

– С девчонками всегда так, – ответил он. – Они вечно хотят, чтобы все было безопасно. Тебе нужно включить ее в ближайший сеанс внутреннего созидания – представь это как некие мифические поиски, как будто ты – герой и ты бросаешь свою хижину в лесной чаще и отправляешься в поход, а она, вся в слезах, машет тебе на прощанье. Потом, когда ты вернешься, обагренный кровью убитого чудовища, она вытрет слезы и будет радоваться тому, что ты совершил подвиг.

– Но она хочет, чтобы я ушел из Ложи. Или это, или она меня бросит.

– Соври. Скажи, что по вторникам и четвергам занимаешься чем-нибудь еще – ну, предположим, ходишь на вечерние курсы краснодеревщиков.

Он закурил и поставил пластинку Иммы Сумак – богини инков.

22 мая, понедельник

Проснулся поздно и позавтракал на ходу. Сегодня ночью мне снились какие-то чудные сны, но я их не помню, и, наверное, это к лучшему. Не верю, чтобы можно было записывать сны, потому что если бы сны хотели, чтобы их запоминали, то в них не был бы встроен механизм быстрого забывания. Какая-то часть спящего мозга разговаривает сама с собой, и подслушивать нельзя.

Пошел в книжный магазин «Диллонз» и по пути остановился у штаб-квартиры сайентологов на Тоттнем-Корт-роуд пофлиртовать с девчонкой в дверях. Мне всегда нравились девчонки-сайентологи, думаю, они очень сексуальные – так и светятся здоровьем, у них такие блестящие глаза, а сами они – чистенькие и улыбчивые. Про меня, пожалуй, такого не скажешь, но это не мешает мне заглядываться на девчонок-сайентологинь. В прошлом году я хотел, чтобы мы пошли на сайентологию, но Салли наложила вето на мое предложение, сказав, что это просто жуть. И вот вместо этого мы пошли в Ложу, а жаль…

После магазина я поспешил занять свой наблюдательный пункт на стене у игровой площадки и продолжил записи. Надеюсь, скоро мне станет яснее, куда ведут все эти наблюдения. Сегодня я сосредоточился на феномене параллельной игры – это когда дети с виду играют вместе, а на самом деле нет. Они играют совсем рядом друг с другом, но независимо, и каждый замкнут в своем собственном воображаемом мире. Наблюдая за маленькими детьми, я впадаю в меланхолию. Мне жаль людей, у которых есть дети, потому что это действительно знак того, что они признали свое поражение в жизни, это признание того, что человек отказался от собственных амбиций. Мне думается, что люди заводят детей в надежде, что дети смогут достичь того, чего они не смогли достичь сами. Личность – по крайней мере, непросветленная – это всего лишь оболочка для жизненной силы, нечто, что отбрасывается за ненадобностью, когда способность к воспроизведению исчерпана. Перспектива среднего возраста меня ужасает. Не забыть: на двери своей квартиры мистер Козмик написал: «Физик состоит из атомов. Физик – возможность для атома познакомиться с себе подобными».

Вернулся домой и читал допоздна. Надеюсь, Салли забудет всю эту чушь насчет выбора между ней и Ложей. Вечером она позвонила, и мы договорились в среду сходить в кино на «Эльвиру Мадиган».

23 мая, вторник

Во мне живет бес, который заставляет меня делать прямо противоположное тому, что я хочу. Сегодня был его день. Я боюсь высоких зданий и вообще – стоять на краю пропасти. Я боюсь высоты не от страха, что у меня закружится голова и я грохнусь, и не потому, что я чувствую, что край обрыва может обрушиться у меня под ногами. Нет, меня пугает, что мой бес, который заставляет меня делать то, чего я делать не хочу, возьмет верх и заставит меня прыгнуть в бездну. Из-за моего беса я редко хожу на вечеринки: я боюсь, что он заставит меня говорить ужасные вещи, стыд за которые вечным клеймом будет жечь мой мозг. Я не часто чувствую его в себе, но…

Если бы только можно было пожелать, чтобы какие-то дни не случались вовсе. Если бы только можно было вернуться назад во времени по своему желанию и получить шанс переделать все сначала, а память о случившемся стереть, как магнитофонную запись, так, чтобы не помнить даже о том, что пожелал обо всем забыть… Но если бы это было так, я бы об этом не знал, ведь так? Конечно, может быть, и мое воспоминание о сегодняшней ужасной встрече с Фелтоном скрывает более раннее воспоминание о чем-то непостижимо более ужасном. Как мне узнать? Запутался. Совсем запутался.

Шел дождь, поэтому я решил, что сегодня дети вряд ли играют на улице. Я отправился поработать в библиотеку, но на самом деле день начался только вечером. Я пошел в Хораполло-хаус – это в районе Швейцарский Коттедж. Фелтон ждал меня в темном коридоре. Хораполло-хаус – в буквальном смысле слова страна теней, так как естественный дневной свет не пускали в здание лет пятнадцать. Как мы и договаривались, я пришел на час раньше, чтобы Фелтон мог вдоволь поизмываться над моим дневником. Он простужен и сначала был настроен мрачно. Многое в моей прозе по-прежнему вызывает у него возражения. Читая мои заметки и отыскивая случаи неправильного словоупотребления, Фелтон прямо плюется от раздражения. Хотя мой стиль и улучшился, но мне надо с большим почтением относиться к правилам грамматики.

– Грамматика – это не отклонение от магии. Грамматика и есть магия. Грамматика и гримуар – это одно и то же слово. Грамматика – это «очарование», а слово «очарование» восходит к слову «чары», тогда как гримуар – это пособие по наведению чар. С помощью грамматики мы влияем на вселенную.

Я кое о чем умолчал – Фелтона очень интересовал вопрос: почему, когда Салли меня спросила, зачем я связался с Ложей, я ответил ей так уклончиво.

– Ты можешь лгать Салли. Не вижу к этому никаких препятствий, однако ты не имеешь права лгать своему дневнику. Скажи мне, зачем ты поцеловал руку Магистра?

Я ответил, что сделал это потому, что хочу быть вечно юным – превратиться в Puer Aeternus, Вечного Мальчика, каким он описан в оккультных книгах. Тем не менее, как мне показалось, Фелтон моим ответом остался недоволен. Нам предстояло вернуться к моей подлинной мотивации.

– Ты играешь со мной, Питер, – сказал он. – Я это знаю, равно как и знаю, что ты умнее меня. Но в перспективе твой ум ничего тебе не даст. Я тебя сломаю и переделаю – точно так же, как я переделал бесчисленное множество молодых людей, которые сидели на твоем месте до тебя.

До сих пор в дневнике отсутствует еще кое-что. Я описываю Салли, мистера Козмика, Лору и Дрейперса, но ничего не говорю о Фелтоне.

– Но я хочу попасть в твой дневник, Питер. Хочу знать, как ты описывал меня Салли. Хочу видеть свое отражение в зеркале, которое ты мне поднесешь. Заставь меня поверить в мой собственный образ.

Ладно. Фелтон. Он чрезвычайно толстый – возможно, потому, что пьет слишком много красного вина, – и этот жир, возможно, был когда-то мускулами. Волосы подстрижены ежиком, как будто он только что демобилизовался. Несмотря на дряблое тело и опухшее лицо, у него жесткие глаза – как у спрута. Он акцентирует важные моменты своей речи странными волнообразными жестами. Он носит галстуки-бабочки, которых, похоже, у него целая коллекция, а также жилеты. Я знаю, что он учился в Кембридже (должно быть, уже после войны), но пока что я еще не выяснил, доктором каких наук он является. Возможно, он – филолог-классик, потому что он на все навешивает латинские ярлыки и был шокирован тем, что я поступил в университет, не сдавая экзамена по латинскому языку. Он, очевидно, был в Каире вместе с Магистром, но я не знаю, чем он там занимался. У него огромная коллекция книг в книжных шкафах за креслом: оккультные трактаты вроде «Завеса Каббалы приоткрывается», «777», «Ключ Соломона», «Роза чудес», но, кроме того, много английской классики вроде Мильтона, Марвелла и Роберта Браунинга. Еще я заметил там несколько странных названий: «Подснежники из сада викария» и «Как купаются ребята в Финляндии». По-видимому, он – холостяк и держит своего ужасного черного Лабрадора для компании, скорее даже как некоего демонического спутника. Салли уверена, что Фелтон – педик и жаждет моего тощего тела. Может, это и так, но пока что за свои сто фунтов он получил всего лишь возможность читать мой дневник. Но потом мне пришло в голову, что чтение чужого дневника немного сродни тому, когда кто-то нюхает чужое нижнее белье. Извращенец.

Да уж. Но тут меня посетила «удачная» мысль.

– Я хочу уроки поцелуев. – Что?

Мне впервые удалось его удивить. Фелтон смотрел на меня как на чокнутого. Таким я, разумеется, и был. Мне хотелось взять свои слова обратно, но бес не давал мне сделать это. Поэтому следующее, что вырвалось у меня, было:

– Лора дает мистеру Козмику, Рону и Элис уроки оккультных поцелуев, а я от них отстал. Я хочу, чтобы вы давали мне такие же уроки.

Увы! Фелтон, конечно, был удивлен, но вовсе не шокирован. Скорее, это я сам был в шоке. Неужели мне на самом деле хотелось, чтобы меня целовал какой-то жирный старик в Швейцарском Коттедже? Фелтон медленно встал с кресла и знаком показал мне, чтобы я тоже встал. Мне пришлось подойти ближе, а поскольку я выше ростом, мне пришлось еще и нагнуться, чтобы наши губы встретились. Одну руку он положил мне на затылок. Потом его длинный язык оказался у меня во рту, как змея, которая, сворачиваясь, устраивается поудобнее в своем логове. Это было не очень похоже на поцелуй, скорей на то, что он высасывает из моего рта слюну. Но даже так я почувствовал легкий привкус кислой старческой слюны.

Мы отодвинулись друг от друга, и Фелтон сказал, что во время следующего поцелуя мне надо сделать долгий вдох, который в йоге называется апана, а затем выдох, который должен достичь муладхары, коренной чакры, расположенной между анусом и мошонкой, и Фелтон, сунув руку мне между ног, показал, что имеет в виду. Мы поцеловались снова, и я, как сумасшедший, старался сконцентрироваться на этих восточных дыхательных упражнениях, только чтобы не думать о Фелтоне. Потом еще раз и еще. В промежутке между поцелуями он читал мне краткие лекции о перенесении энергии через рот, о тонкостях учения красношапочных лам и о том, как раскрывать чакры по всему телу. От непривычных дыхательных ритмов и жути всего происходящего у меня закружилась голова. Что касается Фелтона, то у него с дыханием было трудновато – то ли потому, что он был перевозбужден, то ли из-за его простуды. Так что мы прервались уже минут через двадцать. Однако Фелтон продолжал бормотать что-то зловещее насчет будущих уроков Mors Osculi и Мерзостных поцелуев.

Ужас. Ужас. Ужас. Но, по крайней мере, это не может быть намного хуже, чем целоваться с затянутой в корсет старой каргой Лорой. Если бы я больше знал о тантризме, я бы яснее себе представлял, что произойдет дальше. Салли знает больше меня о тантрическом сексе. В прошлом году она не раз заговаривала о том, чтобы выучиться на храмовую проститутку. Мистер Козмик клянется, что влюблен в Лору, но он говорит это просто ради того, чтобы шокировать собеседника, это часть его идеологии «я люблю старых уродин».

Потом Фелтон сел, эффектным жестом достал носовой платок, вытер губы и высморкался. Затем, поразмыслив, он решил, что мой дневник достоин (худо-бедно, но все же достоин) освящения. Мы вместе проконсультировались с астрологическими таблицами, чтобы убедиться, что момент выбран благоприятный: Сатурн в асценденте; Меркурий – в тригоне к асценденту; Сатурн и Уран в тригоне к Луне, а Юпитер в секстиле к Луне. Расположение планет не очень удачное, но определенно сильное. Затем Фелтон начертал на форзаце пентаграмму с какими-то восточными знаками и вполголоса нараспев произнес над ней несколько фраз на латыни. Потом вернул мне дневник вместе с книгой Кроули «Дневник наркомана» (явно еще один ранний документ движения хиппи).

Когда я, весь дрожа, выходил из комнаты, он окликнул меня:

– Ouis custodiet ipsos custodes?[1] Я говорил тебе о том, как важна память, а сам – тоже мне хорош – забыл тебя спросить. У тебя есть костюм и галстук?

– Да. А в чем дело?

– В таком случае приглашаю тебя поужинать в «Веселом гусаре» на Грик-стрит завтра в девять вечера.

– О-о, большое спасибо за приглашение. Это было бы чудесно, но, к сожалению, я не смогу. Завтра вечером я обещал сводить Салли в кино.

– Отмени свою встречу.

– Я не могу.

– Я не просто приглашаю тебя поужинать. Это приказ. Твоя клятва Магистру должна стоять превыше всех предшествующих и последующих договоров с посторонними.

– Но что я скажу Салли?

– Придумай что-нибудь. Почему бы тебе ей не солгать? В ближайшие месяцы тебе придется усиленно практиковаться во лжи.

– Вы просто меня проверяете! – крикнул я.

– Разумеется, – невозмутимо ответил он. – Не забудь взять деньги… и не забудь надеть костюм и галстук… и чистую рубашку, по возможности. Любовь это Закон. Любовь подчиняется Воле.

Я взял деньги. Это была проверка, но какого рода? Возможно ли, что Фелтон презирает меня из-за того, что я беру у него деньги? Неужели он думает, что я продался Дьяволу?

Я едва-едва успел к сеансу внутреннего созидания. Его вел Гренвилль, а Агата аккомпанировала нашим медитациям на пианино. Бог весть что она там бренчала. Это напоминало сонату Бетховена в исполнении полоумного и глухого турецкого дервиша. Основой созидания была «Буря» Шекспира. Созидание было необычайно долгим, с запутанными рассуждениями о буре человеческих страстей, об уединении на необитаемом острове (где Ариэль и Калибан представлялись воплощениями возвышенной и низменной души), с рассуждениями о борьбе за руку дочери волшебника и о том, что это символ союза Посвященного с Софией, или, иначе, Высшей Мудростью. Но про себя я все время возвращался к буре и песне Ариэля: «На глубине морской покоится отец…» Мне представлялись глядящие на меня сквозь мутную воду глазницы утопленника и рыбы, стремительно проплывающие меж костей скелета.

(Кстати, выясняется, что Шекспир был одним из ведущих оккультистов. Похоже, все ими были. Вполне вероятно, что рано или поздно выяснится, что Чарли Чаплин и Иосиф Сталин тоже были оккультистами.)

Вернулся домой поздно. Я уже принял решение, как мне поступить, поэтому решил, что должен позвонить Салли не откладывая. Утром будет слишком поздно, потому что утром у нее лекции по археологии. Я позвонил ей и сказал, что у меня пищевое отравление и я сомневаюсь, смогу ли завтра вечером пойти в кино. Она серьезно забеспокоилась и стала несколько занудно и в подробностях выспрашивать, чем меня рвет, и даже пригрозила заявиться, чтобы ухаживать за мной. Она думает, что я мог стать жертвой магической атаки и что заболел я именно из-за Ложи. Но в конце концов мы отложили «Эльвиру Мадиган» до четверга.

Перед нашим омерзительным уроком поцелуев Фелтон наговорил столько всего, что трудно и упомнить. Он сказал что-то насчет того, что мне мешает моя эмоциональная реакция на происходящее и окружающих меня людей. Ну и, конечно, снова стал говорить о том, почему для мага очень важно тренировать память. У Ложи много врагов, и Посвященные время от времени подвергаются нападениям при помощи магии. Самая распространенная форма подобных магических нападений – это атака на память Посвященного. Если же он проиграет такую магическую битву, то часть его прошлого становится доступной ему только по записям в дневнике. Таким образом, дневник превращается в нечто вроде дублера памяти, который может понадобиться в грядущей магической войне. Еще Фелтон сказал, что, когда я веду дневник, я приучаю себя думать в обратном порядке, а это – одно из существеннейших умений Посвященного. Он ни словом не обмолвился о загадочном провале Каирского Созидания, даже несмотря на то, что я особо затронул эту тему в своем дневнике в надежде, что он что-нибудь да расскажет.

24 мая, среда

Проснулся рано. Вспоминая вчерашний день, подумал, что все было не так уж и плохо. Мне хотелось шокировать себя, и я в этом преуспел. Класс. Плохо то, что теперь у меня простуда. Я наврал Салли насчет пищевого отравления, а теперь я и правда чувствую себя не вполне здоровым. После завтрака поставил «Sunshine Superman», чтобы лучше думалось о Салли. У каждого из людей моего поколения, похоже, есть собственная музыка, которая его отличает от других. Салли без ума от музыки Донована – «английского Дилана». Она торчит от нежной мечтательности его песен. (Но в песнях Донована есть меланхолический подтекст, а это – дурное предзнаменование для будущего Салли.) Салли, как и я, любит танцевать, но танцует она иначе – медленно извиваясь. Новая мода на игруна ситаре идеально подходит к ее стилю. Я же танцую как под высоким напряжением, воображая, что мое тело растворяется в волнах энергии и света. Танец освобождает меня от земного притяжения.

Салли не любит острых углов. Это заметно в ее комнате – это словно бы продолжение самой Салли. В ней пол, стены и потолок скрыты бесконечными драпировками, разноцветными лоскутками, завесами из бус, китайскими колокольчиками, циновками и подушками. Когда свечи не зажжены, комнату освещает оранжевая лампочка, спрятанная под куском батика. Салли таскает кучу тканей из театров, где подрабатывает костюмершей, она все время приносит все новые и новые лоскутки и по-разному их развешивает, чтобы переориентировать вибрации. И у нее сладкое дыхание.

Я смутился, когда Фелтон указал мне, что я ничего не пишу в дневнике о себе и своих чувствах. Люблю ли я Салли? Мне бы не хотелось упрощать. Возможно. (Любовь есть Закон. Любовь подчиняется Воле.) Но что такое любовь? Мы оба свободные духом люди. Мы не принадлежим друг другу на правах собственности. Когда Салли сказала, что я должен порвать с Ложей, это было первым проявлением авторитарности и собственничества в наших отношениях с ее стороны. Это она зря.

Сегодня утром меня ждал великий триумф. Сев на автобус до Святого Иосифа, я стал практиковаться в заклинаниях невидимости. И поскольку кондуктор меня так и не заметил, я проехал бесплатно. Думаю, что способность становиться невидимкой может серьезно пригодиться наблюдателю-социологу.

В конце первой перемены ко мне подошел поболтать замдиректора школы. Поделился несколькими полезными наблюдениями касательно образцов детских игр. Потом стал расспрашивать, что я собираюсь делать, когда защищусь. Это из тех вопросов, которые прям-таки выводят меня из себя. Я ничего не собираюсь делать в жизни – разве что танцевать или заниматься музыкой. О работе даже подумать больно. Как поют роллинги: «Скучно становиться стариком».

У меня – жуткое чувство, что молодость – это каникулы, которые скоро закончатся. На смену 1967-му придет 1968-й. Несколько недель назад Салли прочитала мне стихотворение «Земля сердечных устремлений» У. Б. Йейтса, где говорится:

Но, может быть, продвигаясь по Оккультному Пути, я найду ответ. Может быть, отыщется заклинание, которое заставит время для меня застыть, и я буду вечно танцевать в 1967-м, пока остальные, старея, тащатся сквозь годы.

Салли читает много стихов и учит их наизусть. Йейтс, Донн, Блейк, а также Гинзбург, Корсо и Ферлингетти. Ей нравится покупать всякие мелочи. Ей нравится, когда я разбиваю сырые яйца на ее тело. Она похожа на метафизического социолога – так ей нравится вытягивать из людей разные признания, приставая к ним с дурацкими вопросами типа: «В чем, по-вашему, смысл жизни?», или «Что кажется вам забавным?», или «Как вы считаете, быть серьезным – это хорошо?». Она спрашивает меня, спрашивает мистера Козмика, спрашивает почтальона, привратника в «Пупе земли», всех. Потом, ближе к концу недели, сравнивает ответы и готовит новые вопросы.

Салли – Водолей. Она немножко похожа на Миа Фэрроу, до того как та подстриглась. («Каждый мужчина и каждая женщина – звезда», – как замечает Кроули.) А может, она похожа на Нико с конверта пластинки «Велвет Андерграунд» и Нико. («Велвет Андерграунд» – я от них тащусь.) Салли любит свою свободу и не хочет оказаться в ловушке образа мыслей цивилов. Вообще все Водолеи любят необычное, и их представления все время меняются. Это время Салли. А времена сейчас странные. «Season of the Witch», то есть время ведьмы, как поет ее оракул – Донован.

Ложа произвела на нее дурное впечатление. Зато она балдеет от мистера Козмика. У них общие взгляды на Артура и Гвиневеру. Они оба думают, что Артур со своими рыцарями вернется и что миллионы ныне живущих увидят возрождение Камелота. Думаю, они пару раз переспали. Клево.

Днем дописывал дневник, глядя, как моя одежда крутится в стиральной машине, и лечил простуду. Вечером оделся для ужина. После выпускного бала я ни разу не надевал костюма. Галстук для меня – как веревка для висельника – наказание, налагаемое обществом. Потом поехал в «Веселого гусара», это в Сохо. Самочувствие было паршивое, и я догадывался, что бес, который заставляет меня делать то, чего я делать не хочу, пришел со мной в ресторан. В «Веселом гусаре» кругом красный плюш и темное лакированное дерево, это местечко, где полковник руриганской армии мог бы встречаться со своей любовницей – оперной дивой. Раньше мне никогда не приходилось бывать в подобных местах, но, по словам Фелтона, в Лондоне много куда более дорогих и престижных ресторанов. Мы намерены посетить их все по списку. Фелтон уже ждал меня, прихлебывая из стакана что-то зеленое. Я не привык есть так поздно. Но несмотря на то, что моя нервозность, должно быть, была сильно заметна, Фелтон настоял на том, чтобы нам принесли карту вин. Я здесь не для того, чтобы есть, а для очередного урока. Фелтон заказал бутылку монтраше и заставил меня повторять его действия: крутить бокал, присматриваясь и принюхиваясь к вину. Потом мы сделали по глоточку, сжав губы, как куриные гузки. Терпеть не могу пить глоточками. Хватить залпом – вот это по мне. Фелтону пришлось меня остановить, чтобы я не выпил все до дна. Монтраше – это крепкое сухое белое бургундское. У него цветочный букет и послевкусие медового дуба. От такого прекрасного белого вина я, наверное, должен был упасть в обморок, но на вкус оно было просто белое вино, и я его выпил. Не будь у меня простуды, я, возможно, извлек бы больше из этого урока. Тем не менее я должен запомнить все, что касается этого ритуала с картой вин. Это часть моей подготовки мага.

– Так где же, по мнению Салли, ты сейчас находишься? – спросил Фелтон, после того как мы кончили болтать о виноградниках Бургундии.

– Наверно, она думает, что я лежу больной. Фелтон удовлетворенно кивнул и, повернувшись к официанту, попросил его принести нам бутылку кларета «О Брион», по возможности 47-го года, так, чтобы оно начало дышать, пока мы медленно расправляемся с монтраше – то есть настолько медленно, как будто эту бодягу нам сцеживали через капельницу. Потом Фелтон стал рассказывать мне о присутствующих. Вон там сидит офицер военной полиции по имени Том Драйберг. А вон там – писатель Ангус Уилсон. Я был под впечатлением от того, что нахожусь в одном зале с Уилсоном, пока не вспомнил, что «Аутсайдера» написал не Ангус Уилсон, а Колин Уилсон, его однофамилец. А кто такой Ангус – понятия не имею. Как бы то ни было, когда Фелтон и Магистр решат, что я готов, меня представят самым разным знаменитым и влиятельным людям.

– Мы готовим тебя к тому, чтобы ты вошел в элиту.

– Почему меня?

– Ложа ищет новых членов. Они должны быть молоды, но, самое главное, они должны быть умны и хорошо образованы. Твое первоклассное образование – это солидная рекомендация. Хотя, по правде сказать, ты всего лишь социолог, а социология – это тот же социализм под личиной академической дисциплины…

Я стал было протестовать, но он снова смешно замахал своими жирными руками:

– Не хмурься так, Питер! Это совсем не идет твоему симпатичному лицу. Давай не будем ссориться из-за социологии! И все же ты должен согласиться, что у людей, занимающихся этой таинственной «наукой», нет литературного стиля, да и вообще стиля как такового. Это предмет для пролетариев.

Я приложил ухо к бутылке «О Брион» и притворился, что слушаю, как оно дышит. Фелтону это не понравилось, но он все же продолжал:

– Но Ложа хочет, чтобы ты продолжал свои занятия и получил докторскую степень. А там посмотрим. Через тридцать лет я хотел бы видеть тебя членом Коллегии Оксфорда, высокопоставленным чиновником на государственной службе или директором издательства. В некоторых из этих областей ты можешь преуспеть, работая заодно с Ложей. У нас уже есть богатые и могущественные протеже, занимающие самые высокие посты, и они помогут тебе стать одним из них. Известно ли тебе, что в Древнем Египте бедность считалась болезнью?

(Нет, я думаю, что старость – вот это на самом деле болезнь. Как только Фелтон может терпеть себя такого – с дряблой, отвислой кожей, – старую развалину? Однако я промолчал, а он, не зная, о чем я думаю, продолжал говорить. Какими бы оккультными способностями ни был наделен этот ученый доктор, телепатия явно не относится к их числу.)

– Наш премьер-министр может разглагольствовать о «бесклассовом обществе». На самом деле будущее принадлежит новой аристократии духа, представители которой будут набираться исключительно из тех, кто считает почетным долгом служить целям Великого Созидания. Знать, повелевать и молчать.

– О да! А кто будет решать, кому стать новым аристократом?

– Мы. И стесняться тут нечего.

– Тогда, значит, и мистер Козмик будет одним из новых Повелителей Духа?

– Мистер Козмик? А, ты имеешь в виду Дейвида Харгривза. Что ж, у этого молодого человека светлая голова, но у него совершенно отсутствует культура. Ты не согласен?

– Нет. У него есть рок-культура.

Фелтон словно только того и ждал.

– Ах да. Возможно, рок и представляет собой культуру в каком-нибудь ужасном социологическом смысле – нет, постой, постой, совсем забыл это новое слово. «Субкультура», «субкультура» для ленивых, немытых, нечленораздельно мычащих и лишенных слуха. Да, безусловно, это «субкультура», потому что у нее, несомненно, есть свои традиции, ритуалы, верховные жрецы, реликвии и даже ритуальные жертвоприношения. Тем не менее, если говорить серьезно, духовная пища, которую предлагает индустрия поп-музыки, это предательство трехтысячелетней Hochkultur[3] – Гомера, Вергилия, Данте, Парацельса, Гёте. Достаточно включить телевизор, чтобы увидеть картину нравственного хаоса.

Тут мне, разумеется, захотелось поспорить со всей этой тупоголовой правой риторикой. На своем опыте знаю, что, включив телик, остается только тупо смотреть на старперов, играющих в дурацкую викторину под названием «Выбери свое», или на кучку молодняка, вяло кувыркающегося в программе под названием «На старт, внимание, марш». Никакой картины нравственного хаоса. А так хотелось бы. Так или иначе, темы культурной политики мы за весь оставшийся вечер больше не касались.

Фелтон сказал, что пришел к заключению, что мистер Козмик, возможно, и принимает ванну, но после этого он обмазывается грязью. Потом Фелтон заметил, что у Ложи есть свои планы относительно мистера Козмика, хотя и не такие, как относительно меня, и стал меня учить, как пить кларет, но прежде всего – сколько времени необходимо, чтобы он расцвел во всем великолепии своего вкусового спектра. Якобы это то же самое, что слушать музыку. Затем, резко изменив тему, Фелтон стал расспрашивать меня о моих исследованиях. Самое любопытное то, с какой дотошностью он вел допрос. Он забыл о вине, точнее, не совсем забыл, но когда он подвергал меня перекрестному допросу о моих наблюдениях за детьми на игровой площадке, Фелтон пил его уже не глоточками, а глотками. Хотя я попытался объяснить ему кое-что о ритуале, понимаемом как формальное действие, носившее изначально символический характер, Фелтон сказал, что его не интересует весь этот, как он выразился, «псевдонаучный жаргон». Ему хотелось знать, как выглядит игровая площадка. Сколько на ней детей? Могу ли я описать кого-нибудь в отдельности? Знаю ли я их по именам? Забирают ли их домой родители? Я старался отвечать как можно подробнее, но было неловко, мне и сейчас не по себе. Есть лишь две равно отвратительные возможности – но нет, думаю, о некоторых вещах писать не стоит. Через какое-то время интерес Фелтона к детям угас, и я, подумав, почему, собственно, я постоянно должен быть в роли ответчика, принялся в свою очередь допрашивать Фелтона. Однако мои старания остались вознаграждены весьма скудно.

Мне хотелось знать, действительно ли Фелтон полагает, что астрологический знак, под которым я родился, имеет такое значение. Зачем ему нужно читать мой дневник? Для чего была создана Ложа чернокнижников? В чем состоит ее деятельность? Почему Фелтон присоединился к Ложе и какую пользу это ему принесло? Каковы его отношения с Магистром? Правда ли, что Фелтон родился в Александрии? Что было на Каирском Созидании? Не произошло ли чего между Фелтоном и Кроули?

Все без толку. Фелтон был похож на одного из тех политиков, которые предпочитают отвечать не на поставленные вопросы, а на вопросы, которые они сами себе задают.

Созидание есть нечто, что человек может понять в полной мере, только продвигаясь по Оккультному Пути. Правда о Каирском Созидании похоронена в глубинах моего естества, и я узнаю ее, когда буду готов. Таково магическое знание. Сказать, сколько людей принадлежат к Ложе, чрезвычайно трудно, поскольку существует слишком много степеней принадлежности. Так же трудно зафиксировать точную дату возникновения Ложи, поскольку она развивалась, постепенно отделяясь от ордена Восточного Храма. Фелтон продолжал посещать Кроули и после отделения Ложи, но в последние годы способности Кроули все больше слабели. У него всегда были сложности с его техникой сексуальной магии, но, в конце концов, «беда Кроули была в том, что он получил только начальное образование».

Вот как! Именно такое впечатление производил на меня сам Фелтон – что он получил только начальное образование. В отличие от Гренвилля, например. Гренвилль закончил Харроу-скул и не преминет вам об этом дать понять. Я знаю, что Лора училась в одной из тех экспериментальных частных школ, где детям все разрешают. Агата производит впечатление человека с университетским образованием, хотя теперь на него наложились разного рода бзики. Что до Магистра, то он стоит как бы вне британской образовательной системы. По словам мистера Козмика, Магистр родился в Дамаске, в семье христианского миссионера, но воспитывался в Тибете, в Шамбале или где-то типа того. У Фелтона, как я теперь узнал, докторская степень по музыке.

Наверное, это все из-за кларета. Внезапно Фелтон пришел в волнение и весь осветился изнутри.

– Музыка может вести человека по Оккультному Пути. Музыка – это прообраз гармонии, пронизывающей мир и организующей его тайные иерархии. Вращение небесных сфер гармонично и соразмерно, и поэтому, хотя это движение совершенно беззвучно, оно – музыкально. Посвященный, который стремится превратить свою жизнь в произведение искусства, должен вести себя в соответствии с гармонией, которая есть во всем. Даже сегодняшние жалкие песенки, сильно отдающие опереткой и мюзик-холлом, повествуют о высоких истинах. Как сказал сэр Томас Браун: «Музыка – это иероглифическая аллегория мира».

Я взял это на заметку и решил над этим поразмыслить, когда буду следующий раз слушать «Марту и Ванделлас».

Чуть погодя, когда подали шербет и кофе, к нам присоединился Гренвилль. Я и не знал, что мы его ждем. Он пришел из Оперы, где давали «Идоменея» Моцарта. Они с Фелтоном стали обсуждать, как лучше строить мое обучение, говоря обо мне, как будто меня нет. Теперь придется ходить в оперу. И в театр…

Наконец Фелтон повернулся ко мне:

– Завтра днем, если это не помешает твоей работе, Гренвилль отведет тебя на улицу Сэвилроу, чтобы заказать тебе смокинг.

– Я могу отвести его и в «Трамперз», чтобы его подстригли, – вызвался Гренвилль.

– О нет, Гренвилль! У Питера прекрасные волосы. Так он похож на рыцаря – на Руперта Рейнского, например. Нет, мне всегда нравились длинные волосы у мужчин – восхитительно!

Гренвилль стал что есть силы извиняться передо мной. Он боялся, что мог задеть мои чувства. Он привык рассматривать визит в «Трамперз» как очень приятное событие. У самого Гренвилля волосы тоже не очень-то короткие. Они у него густые и вьются. Как и в мистере Козмике, в Гренвилле есть что-то цыганское, но этот цыган постарше и похитрее, и движения у него плавные и размеренные, не то что бешеные дерганья мистера Козмика.

За кофе мы спорили о музыке, прежде всего об опере, но потом разговор принял несколько иное направление, и я был удивлен, узнав, что Гренвилль – поклонник «Бич Бойз» и «Грейтфул Дэд». Однако у него нет времени на английские группы, хотя некоторые из них являются постоянными покупателями в его магазине. Гренвилль расспрашивал меня про Салли, спросил, почему она больше не ходит на лекции, потом вмешался Фелтон:

– Как много ты рассказал Салли о работе Ложи?

– Да так, ничего особого. Но ведь это не секрет, верно?

– Секреты – это вульгарно, – ответил Фелтон. – Мы же не школьники, которые тайком занимаются чем-то противозаконным, скажем покуривают травку за сараем.

– Но и в этом случае есть такая вещь, как сдержанность, являющаяся частью хороших манер, – добавил Гренвилль.

На этом вечер закончился. Я не смог хорошенько распробовать вино из-за простуды. Тем не менее мне кажется, что моя простуда, каким бы пустяком она ни была, вполне может быть болезнью инициации вроде туберкулеза Ганса Касторпа в «Волшебной горе» Т. Манна или тех странных лихорадок, которые случаются с шаманами накануне того, как они становятся шаманами. Болезнь может быть чем-то вроде rite de passage в новую жизнь.

25 мая, четверг

Неужели я скрытый гомосексуалист? Если же я скрытый, то откуда мне это знать? Мне кажется, я существую только в виде лица, рта и небольшого участка верхней передней части черепа. Остальная часть меня остается для меня полной загадкой – неизведанным континентом неведомых кошмаров.

Я вернулся к изучению детей на игровой площадке, но теперь я смотрю на них как бы глазами доктора Фелтона. Словно он с моей помощью следит за этими детьми. Почему он так ими заинтересовался? Мне кажется, что детям я не очень-то нравлюсь. То и дело кто-нибудь из них отрывается от игры и сердито смотрит на меня. Конечно, все дело в моем сегодняшнем мрачном настроении, но в данный момент мне чудится что-то зловещее в игре этих маленьких проказников. Да это и не игра вовсе, а тайные послания, закодированные в движениях их рук и ног и обращенные к взрослому миру. Их игры – это намеренные пародии на то, что происходит со взрослыми: как они идут на работу, женятся и умирают. Прежде всего умирают. «Вот идет человек с топором, он отрубит тебе голову!» Все, что хотят сказать эти ребятишки, сводится к одному, а именно что я и мое поколение умрем раньше них. С маленькими детьми беда в том, что они все еще слишком близки к бездне, из которой появились. Они помнят о том, что значит не быть.

Я оставил свой наблюдательный пост на стене и направился обратно к себе домой. Через несколько минут пришла Салли, и мы двинулись в кино, как и договаривались, но потом поругались. Салли хотела посмотреть «Эльвиру Мадиган», но я не люблю заграничные фильмы, и мне больше хотелось посмотреть «Явление Дьявола», который идет в «Электрик-Синема» на Портобелло-роуд. Я победил в споре. К своему сожалению. Фильм был классный, особенно я балдел от Чарльза Грея, такого вкрадчивого и елейного в роли сатаниста Мокаты, и от сцены, где Кристофер Ли, исполнявший роль герцога де Ришелье, противостоит силам зла, очертив себя магической пентаграммой, но я чувствовал, что Салли, которая сидела рядом со мной, все это ненавистно. На самом деле ей не столько сам фильм не нравился, сколько мое отношение к нему. Я видел, в каком она настроении, и когда мы вернулись ко мне, я поставил пластинку Донована. Я надеялся изменить вибрации, но ничего не вышло.

– Мне кажется, ты воображаешь себя кем-то вроде ученика герцога де Ришелье, – сказала Салли. – Или как там зовут этого героя из комиксов, которые ты до сих пор читаешь?

– Доктор Стрейндж.

– Вот-вот, доктор Стрейндж. Мечтаешь стать могущественным белым магом, готовым сражаться против сил зла. А на самом деле, подпевая Ложе чернокнижников, ты как раз становишься заодно с этими силами.

– Послушай, что ты говоришь, Салли. У тебя даже гол ос изменился. Совсем как у истерички. Ложа не имеет ничего общего с силами зла.

– Они занимаются темными делами. Питер, зачем ты меня обманываешь? Они все там – чертовы сатанисты. Посмотри мне в глаза и скажи, что нет.

Я прижал ее к себе и начал гладить.

– Да брось ты, Салли. Люди из Ложи совсем не похожи на людей из романов Денниса Уитли. В книгах Уитли люди вроде Мокаты или каноника Коупли действительно поклоняются Дьяволу. А члены Ложи просто верят в то, что можно развить заложенные в человека способности. Они, то есть мы никому не поклоняемся, и никаких обязательств от нас не требуется.

– Если ты не веришь в это, тебе будет просто от этого отказаться.

Я заметил, что ее рука ползет вверх по моей ноге.

– Ни во что я не верю. Я делаю это просто из научного интереса. Меня это интересует с социологической точки зрения. В ближайшее время я даже, может быть, напишу об этом статью – «Динамика поведения коллектива в ложе оккультистов в Северном Лондоне» или что-то типа того.

– Ты все время увиливаешь, Питер, и на словах, и в мыслях.

Ты присоединился к Ложе вовсе не из какого-нибудь там социологического интереса. Не знаю, что это, но ты гонишься за чем-то сокровенным, чем-то, что не предназначено для человеческих глаз, чем-то, что тебе никогда не найти. Покажи-ка мне свою руку.

Она принялась за меня с большим энтузиазмом. Одной рукой она взяла мою ладонь, а пальцы другой стали поглаживать мою ногу.

– Твои линии меняются, – сказала она. – Они уже не такие, как несколько месяцев назад. Линия жизни под угрозой.

– Это невозможно.

– Очень даже возможно.

Ее игривые пальцы добрались до моего паха. Донован пел «Three Kingfishers» под аккомпанемент ситара и таблы. Закрыв глаза, я слушал музыку, которая словно говорила о пульсациях плоти и бесконечной игре жизненных возможностей.

– Неужели то, что у нас есть, – этого тебе недостаточно? – шепнула Салли.

Я молча кивнул. В этот момент я мысленно представлял себе, как Кришна играет на свирели перед пастушками-гопи.

– Пошли ляжем.

Она проверяла меня, и это была приятная проверка. Мне казалось, что у меня большой кусок железа между ног. Я с удовольствием подчинился бы ее желанию. Но…

– Не могу. Сейчас не время. Я должен подготовиться, чтобы идти в Ложу. Там меня официально облачат в хламиду неофита.

– Скотина! – прошипела Салли и выскочила за дверь так стремительно, что я даже не успел заметить. Я поставил «A Whiter Shade of Pale» группы «Прокол Харум», чувствуя, что эта пропитанная меланхолией мелодия будет подходящим аккомпанементом моему теперешнему состоянию, и сел записывать все произошедшее в дневник.

Я приехал в Ложу пораньше, чтобы отдать Фелтону дневник на ревизию. Он налетел на меня, еще не успев прочитать последние записи в дневнике.

– Питер, мне кажется, ты считаешь меня слишком старым, чтобы быть твоим руководителем на Оккультном Пути. Но внешность бывает обманчива, и я еще молод. В душе я не старше, чем в один памятный день тысяча девятьсот сорок восьмого года. Да, я не такой стройный, каким был когда-то. Что ж, боюсь, это профессиональный риск для любого мага – в этом отношении мы напоминаем борцов и оперных исполнителей.

Потом он вручил мне пачку пятифунтовых банкнот и углубился в чтение дневника. Последовали обычные придирки к синтаксису и пунктуации. Я затаил дыхание, ожидая, как он отреагирует на свое описание и на мое восприятие тантрических поцелуев, но он, как всегда, замечал только пунктуационные и синтаксические ошибки. Однако больше всего его расстроило то, что я использовал слово «престижный».

– Да-а-а. Меня так и подмывает отдать эти страницы Мальчику, но, боюсь, ему от этого станет плохо. Ты не можешь называть рестораны, о которых я говорил, – «престижными». Я не мог такого сказать. Слово «престижный» происходит от латинского слова praestigium, означавшего «уловка», «обман», «иллюзия». Таким образом, «престижный» значит «призванный обманывать», «мошеннический». Только люди простые и невежественные употребляют его в значении «выдающийся, знаменитый». «Престижный» взято из речи торговцев подержанными машинами, нищих иммигрантов и тех, кто торгует чудодейственными лекарствами. Эти люди любят такие прилагательные, как «роскошный» и «шикарный». О чем ты думал, Питер, когда ты употребил это слово?

Я же все это время пытался сдержать смех. Я намеренно употребил это слово, потому что догадывался, что оно его заведет. Теперь я отчаянно жалел, что не напихал в текст побольше таких словечек, и продолжал расспрашивать Фелтона о правилах правописания через дефис и постановки точки с запятой в надежде оттянуть неизбежный ужас второго урока поцелуев. Без толку… Через какое-то время даже Фелтон устал от точек с запятой, встал с кресла и сделал мне знак, чтобы я тоже встал и подошел к нему. Но я не двинулся с места. Вместо этого я спросил:

– Доктор Фелтон, вы считаете меня гомосексуалистом?

За все время нашего знакомства это был второй раз, когда мне удалось удивить Фелтона. Он помолчал, видимо пытаясь решить, как много он может мне сказать. Наконец он ответил очень кратко:

– С какой стати? Из твоего дневника ясно, что наш последний урок поцелуев вызвал в тебе отвращение. Кроме того, для Ложи принципиально важно, чтобы ты был гетеросексуалом.

Он снова дал мне знак приблизиться – на лице его застыла жестокая улыбка. Мы сблизились для поцелуя… а затем мы поцеловались еще и еще раз. Я пытался держаться, повторяя про себя, что Фелтон – всего лишь проекция моего сознания. На этот раз акцент сместился с дыхания на обмен слюной. Фелтон объяснял некоторые причудливые магические способы использования слюны. Человеческая слюна на самом деле очень похожа на змеиный яд. Эти жидкости содержат множество сходных ферментов. Слюна – один из самых ценных препаратов в Черной Аптеке Герметического Храма.

Я думал, что после окончания урока поцелуев наша встреча закончится, но не тут-то было. Фелтон решил вернуться к моему рассказу о Салли.

– Интересно, отдаешь ли ты себе отчет в том, какой она предстает на этих страницах. Когда я читаю твою книжицу, она мне кажется человеком недалеким, способным поверить в сказки о возвращении короля Артура. Она как слизень, пребывающий в вечной спячке. Она тобой манипулирует, чтобы склонить тебя к тому, чего ей хочется.

– Это неправда. Вы ее совсем не знаете.

– Ты прав – я никогда не встречал девушки, о которой идет речь. Но ведь это не я, а ты обвиняешь ее в своем дневнике. Ты все время говоришь, что она недостаточно хороша для тебя.

– Вы хотите сказать, что мне нужно от нее отделаться?

– Ты сам так пишешь.

– Но она моя подружка!

– Ложа найдет тебе другую.

– Вы не можете всерьез рассчитывать на то, что я брошу подружку из-за двух сотен фунтов в неделю. Вы не можете покупать людей вот так просто!

На самом деле мне было интересно, не повысит ли Фелтон ставку. Еще я думал, смогу ли я отказаться от Салли, скажем, за тысячу фунтов в неделю. В конце концов, я мог бы заплатить ей из этих денег что-то вроде отступных за то, что она откажется быть моей подружкой, типа как американское правительство платит своим фермерам за то, чтобы они не выращивали люцерну.

Но Фелтон настаивал на том, что платит мне исключительно за право инспектировать мой дневник. Так мы и договорились. Фелтон вовсе не собирался подкупать меня, чтобы я предал кого-нибудь или что-нибудь. Это бессмысленно, потому что я должен научиться самодисциплине. Но если я не откажусь от Салли, я не смогу продвинуться на Оккультном Пути ни на шаг. Я смогу стать Посвященным, если только откажусь от своих желаний. И так далее и тому подобное.

Но мне не терпелось.

– Да, но к чему вся эта таинственность? Что конкретно представляет собой Оккультный Путь? Что со мной будет, когда я стану Посвященным? Вы всегда отделываетесь смутными намеками. Почему прямо и ясно не сказать, что человек выигрывает и что теряет, следуя пути мага? Что я выиграю, если брошу Салли?

Фелтон не мог сдержать усмешки, услышав слова «будет» и «когда».

– Если бы награду Посвященного можно было выразить словами, она была бы недостойна считаться наградой. Я могу тебе сказать только одно – человек, каким ты станешь, если пойдешь по Пути, будет не в состоянии понять тебя нынешнего, со всем твоим сумбуром в мыслях, с искусственными и ограниченными желаниями. Еще менее ты нынешний способен понять того, наделенного могуществом, человека, каким ты можешь стать.

Это меня не очень убедило, но пора было идти на облачение. Я кивнул и встал, чтобы идти. Но Фелтон окликнул меня:

– Ах да, Питер. Вот еще что. Ты неправильно написал название музыкальной группы на последней странице. Следует писать не «Прокол Харум», а «Прокул Харум», что означает «Прочь от этих».

– Но сами они пишут свое название через «о».

Фелтон простонал. Выходя из кабинета, я напевал себе под нос «Мы кружились в легком фанданго и ходили колесом».

Последние строчки не из песни группы «Прокол Харум». Это цитата из Йейтса в пересказе мистера Козмика, цитировавшего Лору. У мистера Козмика действительно потрясающая память. Это позволяет ему находить связь между всем, что он слышит, и всем, что знал раньше. Так что голова у него постоянно забита всевозможными сведениями – настоящая космологическая энциклопедия, посвященная энергетическим волнам, лей-линиям, чакрам, каббалистическому Древу Сефирот и мандатам. У него только что закончился очередной урок странных поцелуев с Лорой, и в ожидании облачения мы поболтали. Мистера Козмика начинало тревожить направление, которое принимают уроки Лоры.

– Похоже, как будто живой мужчина ложится с мертвой женщиной и целует ее, но когда все заканчивается, то встанет и уйдет живым не обязательно мужчина. Томас Воэн, неоплатоник семнадцатого века, писал в своем трактате «Magica Academica»: «Написано, что Иаков пребывал во сне, но слова эти должно трактовать в мистическом смысле, ибо сон здесь означает смерть, а именно ту смерть, которую каббалисты называли Mors Osculi, или смерть от поцелуя, о коей больше не смею произнести ни звука». Существует еще нечто ужасное под названием Мерзостный поцелуй, который был принят у тамплиеров. Лора говорит, что самолично собирается проводить обучение этой крайней форме оккультного поцелуя. Не нравится мне все это, дружище.

Меня эта перспектива не очень волнует. Я ничего не говорю мистеру Козмику о том, что тоже прохожу курс смертоносных поцелуев, потому что через него это может дойти до Салли. Мистера Козмика, по крайней мере, учит Лора, которую он считает лакомым кусочком. Правда, он сказал, что у него серьезные проблемы с членом. Я сгорал от нетерпения узнать, какие именно, когда нас прервал Рон. Рон – такой зануда, что мы стараемся общаться с ним как можно меньше. Одна из его проблем в том, что он говорит настолько медленно, что это кажется почти оскорбительным – эта его тупая уверенность, что у нас вагон времени, чтобы слушать его занудную тягомотину. В тот вечер Рон стал говорить о том, что с него хватит, что он собирается свалить из Ложи и советует нам последовать его примеру. Он решил, что сможет сделать деньги, продавая газетам историю о том, что здесь происходит. По возможности вежливо мы от него отделались. Потом вернулись к великой проблеме мистера Козмика, которая, как выяснилось, состоит в том, что он паникует из-за того, что член его все больше съеживается, потому что он якобы подцепил какую-то восточную болезнь под названием коро. Мистер Козмик постоянно замеряет длину члена с помощью небольшой линейки, которую носит при себе. Если дело и дальше пойдет такими темпами, то ему придется отказаться даже от роли основателя и президента «Лиги мужчин с маленькими членами». Я предложил, чтобы он прицепил к крайней плоти бельевую прищепку, чтобы остановить пагубный процесс.

Мы все еще обсуждали приключившуюся с мистером Козмиком беду, когда нас подозвали к дверям Ритуальной Залы.

Нас по одному стали приглашать в саму Залу. Меня вызвали первым. Я пять раз легонько стукнул в дверь, как нам было сказано. Около тридцати братьев и сестер, облаченных в хламиды с капюшонами, приветствовали меня.

– Поступай как должен, дабы познать полноту Закона. Любовь есть Закон, Любовь подчиняется Воле.

Магистр, выступавший в роли Повелителя Запада, ударил в пол древком своего копья. Он велел мне раздеться. Рядом с Магистром, облаченный в белое и желтое, как подобает Диакону, стоял Фелтон и держал книгу. По другую сторону рядом с Магистром я увидел женщину в бело-сине-золотом облачении, державшую меч Жрицы. Остальные держали свечи или размахивали кадилами. Мне показалось, что у меня – déjà vu, но потом я вспомнил, что сцена, немного похожая на эту, была в фильме, который мы с Салли смотрели всего несколько дней назад. В ритуале чернокнижников, безусловно, много театрального, но эта театральность неслучайна.

Вообще Магистр редко принимает участие в ритуалах. (Между прочим, то, что тучность – это профессиональное заболевание людей, следующих по Пути, неправда, потому что Магистр высокий и довольно-таки худощавый. Худой, с острым взглядом, с бородой, он выглядит так, словно недавно вернулся из странствий по пустыне Гоби.) Еще более, чем присутствие Магистра, меня поразила резная деревянная ширма в дальнем конце Залы за изваянием Из иды. Я подумал, что за ширмой, может быть, прячется еще одна фигура в капюшоне, однако, скорей всего, это был лишь плод моей фантазии.

Как только я разделся, Гренвилль – мне показалось, что это был именно он, – провел меня вдоль всего Древа Сефирот, нарисованного на полу Залы, к Магистру. Он стал торжественно задавать вопросы, чтобы решить, достоин ли я быть принятым в Ложу, – это было повторение клятвы, которую я уже дал ему пару недель назад. (Это напомнило мне романы Денниса Уитли, а кроме того, церемонию присвоения ученой степени в Оксфорде.) Потом меня попросили повторить Девять Страшных Имен, которые я должен был выучить на память. Затем он напомнил, что мужчина или женщина, вступившие в Ложу с неблаговидными целями, караются смертью. Смертью карается также любой, кто осквернит чистоту Ритуальной Залы. Такое же наказание ожидает любого, кто попытается вызвать Хоронзона или вступить в общение с духами без разрешения Магистра. И наконец, смертью карается любой, кто попытается оставить Ложу. (Разумеется, речь идет не о смерти в буквальном смысле слова. Здесь – это метафора. Просто в человеке что-то незаметно умирает, если он нарушает установления Ложи.) Наконец я преклонил колена, чтобы еще раз поцеловать руку Магистра, и он произнес мое новое имя. Прозвенел маленький колокольчик, и двое зелаторов облачили меня в черную хламиду и препоясали белой веревкой. Мое новое имя Non Omnis Moriar.

Остальные, во главе с мистером Козмиком, один за другим входили в Ритуальную Залу и были официально введены в состав Ложи. Все очень волновались и дрожали, когда разговаривали с Магистром. Особенно мучилась Элис, из-за того, что ей пришлось показаться перед всеми нами голой. Рон принял участие в ритуале, хоть и говорил нам, что собирается бросить Ложу. Член мистера Козмика, хоть и маленький, был не такой уж и ужасный. Он получил имя Vigilans, что означает Бдящий. Ритуал продлился недолго и завершился тем, что Магистр продекламировал гимн, который начинается словами:

Гимн завершился, большая часть присутствовавших разошлась, а мы, испытуемые, остались с женщиной, которая исполняла роль Жрицы Ритуала, – для нас она – сестра Dolorosa Mundi, а для тех, кто остался за дверьми Ложи, – Максин. Она усадила нас перед рядом освященных зеркал медитировать, а сама ходила перед зеркалами. У нее сильный южнолондонский акцент.

– Мы посвящаем это упражнение Индре. Согласно индуистскому преданию, зеркало – это Сеть Индры.

Цель этого упражнения – постараться увидеть себя таким, какой ты есть, без всякой предвзятости. И в то же время вы должны постараться увидеть свое отражение в зеркале.

Мы расселись в несложной позе, то есть асана, откинули капюшоны и принялись пристально вглядываться каждый в свое зеркало. Я тут же принялся медитировать о своем «я», его отражении и природе этого отражения. Нет-нет, это мне только казалось, на самом же деле голова у меня была забита разными посторонними мыслями, например: как долго продлится эта медитация? Каким я кажусь своему соседу, сидящему перед таким же зеркалом? Нравится ли мне мое новое имя? Что это за тихий скрип и позвякивание у меня над головой? «Да» – это существительное? Может быть, мне следовало поесть, прежде чем прийти в Ложу? Сколько осталось жить моей матери? Если в зеркале меняются местами правая и левая сторона, то не должны ли меняться верх и низ? И еще Фелтон. Мне не хотелось бы думать о нем так часто. Каждый раз, когда я перечитываю дневник, мне кажется, что Фелтон все больше и больше овладевает моей жизнью.

По крайней мере, я не поддаюсь искушению думать об улетном теле Салли, подумал я, но потом я понял, что я как раз об этом и думаю. Таким образом, обнаружился второй уровень отвлеченности, то есть когда понимаешь, что эти отвлеченности суть искушения, или то, что индуисты называют сидхи. Как от них отделаться? Я не должен думать об этом и не должен думать о том, что мне об этом не нужно думать. Но, может быть, суть как раз не в том, чтобы отделаться от этих мыслей, а надо спокойно признать их такими, какие они есть?

Всего десять-двадцать минут назад, стоя рядом с другими испытуемыми, я чувствовал себя нормальным человеком, но как только меня усадили и заставили медитировать, я превратился в современного святого Антония, одолеваемого всевозможными фантастическими и ужасными мыслями. Зеркало передо мной исчезло, а я все продолжал думать о бедрах Салли, и, продолжая думать о ее бедрах, я понял, что со мной всегда так, что я думаю о сексе ежечасно, ежедневно. К медитации это не имеет никакого отношения, не считая того, что медитация заставляет меня острее это осознать. Я не могу смотреть на молодую женщину и не думать о сексе. Такой уж я есть, и это одна из вещей, которые дневник до сих пор скрывает.

Из зеркала на меня смотрело мрачное лицо, недовольное тем, что я уделяю ему слишком мало внимания. Я изо всех сил старался держать в фокусе это лицо, такое мрачное, такое чистое, такое юное, такое ничем не отмеченное, вылепленное с таким совершенством – как маска, предназначенная для того, чтобы скрывать мысли, бушующие в этой черепной коробке. В зеркале человек видит все что угодно, кроме самого себя. Эта мысль показалась уже знакомой. Потом я понял, что это перефразированное замечание Фелтона о дневнике. Мне никогда не удастся увидеть самого себя. Мы все разделяем судьбу Дракулы – быть невидимым в зеркале.

Рядом со мной окончательно раскисшая Элис беззвучно плакала перед зеркалом. Еще один повод отвлечься. Я сидел и медитировал, окруженный взбунтовавшимися призраками смерти и желания. Я никогда не увижу своего лица, потому что мое лицо не там, где я думаю. Мое лицо существует только в глазах других.

Мое лицо видит Салли. В конце упражнения мы поднялись со своих мест, бледные и окоченевшие, и исполнили над зеркалами ритуал малого изгнания. В общей сложности все заняло полтора часа, но в Зеркальном мире полтора часа это долго, очень долго.

Покидая Ритуальную Залу, я чувствовал себя очень серьезно настроенным и в этом серьезном настрое обратился к Элис:

– Знаешь, ты неправильно меня поняла. На самом деле я ко всему этому отношусь серьезно.

Я сказал это потому, что у меня возникло впечатление, будто Элис меня недолюбливает. Теперь в каком-то смысле это кажется мне достаточно справедливым, ведь я тоже ее недолюбливаю, но если оставить эти соображения в стороне, то я действительно расстроился из-за того, что в мире есть кто-то, кто меня не любит. Однако я уверен, что, если бы она узнала меня получше, она бы меня полюбила.

Элис только пожала плечами. Поэтому я почувствовал, что мне придется продолжить свою сбивчивую речь.

– В смысле, когда я пригласил тебя выпить, я это сделал не потому, что мне хотелось приятно провести время или напиться. На самом деле я хотел серьезно поговорить о том, что здесь происходит и к чему может привести.

Но Элис ответила:

– В таком случае ты должен был сказать, чего хочешь на самом деле. Люди и так тратят слишком много времени, когда просто так, из вежливости, говорят не то, что имеют в виду.

Сказав это, она поспешно удалилась. Так что я по-прежнему понятия не имею, почему она меня не любит.

Когда я вернулся домой, голова у меня была очень ясная, и я сел записывать все произошедшее в дневник. У моего отражения в зеркале не было души. Поэтому оно похоже на меня такого, каким я буду, когда умру. Следовательно, я провел вечер, разглядывая свой труп и даже не подозревая, чем занимаюсь.

26 мая, пятница

Хорошенько выспавшись, я проснулся, и в голове у меня играла какая-то музыка. Я вспомнил, что это за песня, только через несколько часов. Эта мелодия выводила меня из себя, но перед самым выходом из дома меня наконец-то осенило. Песня называлась «Mirror» группы «Спуки Тут», и наконец я вспомнил слова песни, где рассказывалось про одного парня, который смотрелся в зеркало, пока не понял, что Дьявол при этом потирает руки. Я уже давно заметил, что человек может идти и на ходу напевать мелодию, сам того не замечая. Если же вы остановитесь и обратите внимание на звучащую в вашей голове песню и хорошенько подумаете, то всегда найдете причину, почему слышите именно эту песню. Всегда. Если я иду на встречу с Салли, то на беззвучный проигрыватель в моей черепушке ложится «High-Ho Silver Lining» Джеффа Бека, а если я переживаю о родителях, то призрачный музыкальный ящик может сыграть «Have You Seen Your Mother Baby?» роллингов и так далее. Куда бы я ни шел и что бы я ни делал, мои действия и мысли комментирует какая-нибудь песня.

Пока я ехал в школу, я даже не заметил, что «Спуки Тут» сменила песня «White Rabbit» в исполнении «Джефферсонз Эйрплейн» и что я слушаю и не замечаю, что их ритм нарастает так, что от него у меня начинается улет. Я просто торчу. Откуда пришло это ощущение, не знаю. Я – на гребне фантазии. Если бы только окружающие меня на улице люди, эти маленькие серые людишки, проживающие свои жалкие серые жизни, догадались, что рядом с ними по той же улице шагает новоиспеченный маг! Если бы только они почувствовали незримые оккультные энергии, наполняющие пространство вместе с пылью, ветром и автомобильными выхлопами! Если бы только они осознали, что Лондон – одно из полей, где веками не утихает незримая битва! Это импровизация фантазии – вот что это. Это все темы «Муди Блюз». Я продолжаю по-разному обыгрывать все тот же образ – неузнанный маг проходит по блеклым лондонским улицам.

Провел утро, делая социологические заметки о детях на площадке. Если бы этот дневник досконально отражал мое времяпрепровождение, он был бы полон заключений, конспектов и мыслей по поводу диссертации. Но я не могу заботиться еще и об этом. Это слишком терминологично и очень скучно для непрофессионала. Так же скучно, как если бы я описывал каждый свой поход в туалет.

Сегодня утром шайка маленьких разбойников набросилась на меня с расспросами о том, что я делаю. Я попытался объяснить им это в самых простых выражениях. Чуть погодя они снова пристали ко мне, чтобы узнать, правильно ли они играют. Прийти к согласию с маленькими детьми – штука непростая. У меня от этого крышу сносит. Нет, правда сносит. Что же сносит мне крышу? Это темный ветер с севера, торжественно-мрачный ветер, который веками дул над степями, не встречая препятствий, которые могли бы против него устоять.

Это ветер выдувает мои мысли, срывает их, как листья с деревьев осенью, оставляя только предельно обнаженную схему мысли, как в тех старых медицинских учебниках, где можно, если превозмочь страх, рассмотреть скальпированные головы людей, которых врачи мучили или лечили. Внезапные, своевольные порывы ветра несут мои жалкие разрозненные мысли над темным, никогда не видевшим солнца морем. Волны на этом море вечно катятся одна за другой, не достигая берега. Я разрыдался бы от благодарности, если бы только мог собрать эти разрозненные мысли, которые парят, едва не касаясь верхушек темно-зеленых волн. Я представляю, какое удовольствие я мог бы получить, если бы мне удалось в тишине и спокойствии вернуть мои развеянные мысли на место и разобраться в вихревых разветвлениях и сложных переплетениях. Увы, это удовольствие лежит за пределами возможного. Ветер может срывать листья с деревьев, но, как бы он их ни кружил, ему не дано вернуть листья на место. Как невозможно вернуть облаку его прежнюю форму. О, кто избавит меня от этой смертной плоти? Но вот я вижу играющих детей, которых не в силах постичь своим смятенным сознанием, на которых смотрю глазницами со вставленными в них глазами доктора Фелтона. И какой прельстительной и желанной выглядит в этих глазах плоть маленьких детей. О нет, никто не собирается причинить им ни малейшего вреда – только предложить им вкусить тех удовольствий, о которых они и не слыхивали…

Перечитав то, что я только что записал, я поскреб в затылке. Это не я. Это не мои мысли, это не мой образ мысли. Терпеть не могу длинные предложения. Для разнообразия пообедал в «Мангровом дереве». Потом вернулся к себе и собрал вещи, чтобы ехать к родителям на выходные. Приходится отрывать полдня от занятий, потому что у меня встреча с Гренвиллем. Он отвезет меня на Сэвил-роу. Стены в ателье обшиты дубовыми панелями, а служащие – в костюмах в тонкую полоску. Снимать мерки на смокинг оказалось фантастически сложным делом, требующим большой искушенности. Мастер-закройщик, мистер Симмонс, все ахал и охал, что я такой стройный. Это все равно что одевать привидение, сказал он. Он крутился вокруг, прикладывая ко мне портновский метр во всех мыслимых местах.

– Он такой худенький, у него, наверное, и тени нет! – воскликнул мистер Симмонс.

Чуть погодя, когда я уже думал, что он наконец закончил, он спросил меня шепотом:

– А как мы висим, сэр?

И я увидел виселицу на дне лесистой долины, серые облака стремительно неслись по небу, и конструкция из железных обручей и цепей, заключавшая мертвое тело Питера, все приближалась… бедный Питер…

– Он хочет спросить, как у тебя висят яйца, тупица, – вмешался Гренвилль.

Я над этим никогда не задумывался, поэтому теперь мне пришлось засунуть руку в джинсы и пощупать их, а потом еще для верности пройтись несколько раз взад-вперед, проверяя рукой, как они висят.

Гренвилль покатывался со смеху.

Вся примерка заняла почти два часа. Гренвилль расплатился или, точнее, перевел расходы на счет Ложи. Я поспешил на вокзал и стал ждать следующего поезда до Кембриджа. И теперь я снова сел в поезд до станции, на которую мне хотелось бы никогда не приезжать. Уж лучше просто сидеть в вагоне, писать дневник, ехать и ехать, не приезжая в пункт назначения.

Дописав дневник до этого момента, я взялся читать «Эрос и цивилизацию» франкфуртского философа Герберта Маркузе. Но какой-то докучливый старикашка, устроившийся рядом, прервал мое чтение. Он хлопнул меня по плечу:

– Молодой человек, молодой человек, вам не нужно читать такие книжки. Это ведь о сексе, верно? Вы уж простите, но глупо искать секса в книжках. Девушка – вот кто вам нужен. Девушки, они лучшие в этом деле учителя, а книжки – это лишь жалкая подмена девушки.

Я не нашелся, что ему ответить. Я мог бы сказать, что у меня есть подружка, но он бы мне не поверил. Ясно, что для этого старпера мой интерес к неогегельянской философии всего лишь жалкая сублимация сексуального стремления. Так что я просто сидел красный как рак, пока он там разглагольствовал.

– Когда-то я тоже читал книжки, – громко заявил старикан на весь вагон. – Но потом встретил свою Нэнси и бросил их. В них больше не было нужды…

Умолк он еще не скоро.

Я сошел в Кембридже и подумал, что теперь, быть может, я вне досягаемости психического воздействия Ложи. Я определенно не чувствовал ничего такого, пока шел к дому родителей.

Впустил меня отец. Мама сидела в гостиной, смотрела телевизор. Ее волосы…

Не хочу об этом писать. Да и не надо. Ни к дневнику, ни к Ложе это отношения не имеет. Хватит. Я пишу это в своей старой комнате. Хотя я провел здесь уйму времени и после поступления в университет, комната выглядит так, будто ее внезапно покинули в 1964-м: постеры с динозаврами на стенах, байкерские журналы, пластинки Бадди Холли и Конни Фрэнсис. Хотя старые пластинки все еще здесь, проигрыватель переехал вместе со мной в Лондон. Дом остался без музыки. (Теперь он похож на приспособление для умирания.) У папы с мамой «нет времени» на музыку. Так они говорят. Вместо этого они смотрят телевизор с приглушенным звуком. И теперь, с тех пор как маме стало слишком тяжело даже недолго держать книгу, ей читает отец. Сейчас это – «Бремя страстей человеческих» Сомерсета Моэма. Я без слов понимаю, что, пока я здесь, я должен присутствовать на этих чтениях. Я слушаю, как отец, запинаясь, вполголоса читает историю злосчастной страсти Филипа Кэри к официантке Милдред, и мне кажется, что эти чтения приобрели характер молитвенных собраний.

Но сейчас, когда я пишу, в доме тихо. Это новый дом, и все в нем белое и молчаливое. Полная противоположность Ложе, где кругом скрипучие лестницы, темные углы и тяжелые шторы. В Ложе, в прихожей, рядом с входной дверью, стоит изваяние чернокожего мавра с серебряным подносом для визитных карточек, а с верхней площадки главной лестницы на прихожую стеклянными глазами взирает чучело тигра.

В своей книге «Функция оргазма» Вильгельм Райх пишет, что рак – следствие подавляемой страсти. По крайней мере, так сказал мне мистер Козмик – сам я эту книгу не читал. Мистер Козмик говорит, что Райха убили агенты ФБР (как раз когда велось расследование по делу Бадди Холли). Райх представлял для ФБР какую-то опасность. Мистер Козмик говорит, что рак – это приговор неудавшейся жизни. Что это вроде наказания за то, что человек отказывается подчиниться естественной гармонии. Мистер Козмик о таких вещах, как естественная гармония, всегда говорит с улыбкой, и я в глубине души думаю, что все его разглагольствования – курам на смех. Предположим, что последние несколько лет мама ходила бы по домам и страстно отдавалась всем мужчинам, которые ее хотят, неужели тогда она была бы в гармонии с миром? Неужели бы она стала полненькой и розовощекой? Постоянно выдумывала бы предлоги («Я выйду ненадолго, попрошу взаймы немного сахара», «Пойду-ка я погуляю с собакой», «Мне нужно заскочить в магазин»), чтобы скрывать продлевающие жизнь интрижки с соседями? С другой стороны, какая-то часть меня верит мистеру Козмику. Во всяком случае, рак – это нечто таинственное. У меня суеверное чувство, что человек может подхватить рак, просто думая о нем или если будет о нем писать. Хватит.

21 мая, суббота

За завтраком они меня расспрашивали. Они беспокоятся обо мне. Их беспокоят мои длинные волосы или, вернее, что об этом скажут соседи. Их беспокоит Салли. Они уверены, что она мне не пара, что она на меня дурно влияет и что я провожу с ней слишком много времени. При этом они переживают из-за того, что я могу остаться одиноким. Не принимаю ли я наркотики? Хорошо ли питаюсь? А как моя учеба? С точки зрения ученого-химика – такого, как мой отец, социология – это псевдонаука. Я стараюсь их успокоить, и они постепенно замолкают. Если бы они знали, что я состою в такой организации, как Ложа чернокнижников, то, наверное, с ума бы посходили.

А что касается Салли и того, что она оказывает на меня дурное влияние, то тут нам не повезло. В прошлом году она приезжала в Кембридж на пару дней (спали мы, разумеется, в разных комнатах). Поначалу все шло прекрасно. У Салли были месячные, но в такие дни она особенно расцветает, и еще она уверена, что моя беда в том, что я, как и большинство мужчин, завидую менструациям. Короче, в субботу родители сказали, что уходят куда-то почти на весь день, так что мы с Салли решили поторчать. Салли дала мне что-то почитать про короля Артура, поэтому наш кайф крутился вокруг чудес Святого Грааля. Салли была жрицей Луны в замке Грааля, расположенном в Бесплодной земле, опустошенной неким таинственным проклятием. А я был странствующим рыцарем, который проник в замок, увидел процессию пляшущих юношей и дев (удивительно похожих на Людей Пана), и эти люди крутились и колбасились вокруг копья, с которого капала кровь, а за окровавленным копьем стояла чаша Грааля, до краев полная крови. Чтобы оживить Бесплодную землю, надо было задать вопрос: «Зачем нужна кровоточащая чаша?» Чтобы достичь Гнозиса, я должен был превратиться в «красного человека» алхимиков. В общем, балдеж. Все было клево. Если не считать того, что мы с Салли тогда еще не привыкли к ЛСД, как сейчас, и слегка недооценили продолжительность нашего кайфа. Когда родители вернулись, мы уже отходили, но все еще не могли стопроцентно прямо держаться на ногах. Это значит, что я не стер всю кровь с лица. Кроме того, я говорил очень медленно и тщательно подбирал слова, постоянно проверяя, чтобы у меня ненароком не вырвался какой-нибудь наркотический бред. С тех пор родители считают, что Салли на меня плохо влияет. Родители приняли ароматические палочки за гашиш, но это не помогло.

О том Дне чудес Святого Грааля в Кембридже не стоит и вспоминать, как и о том проклятом дне, когда мистер Козмик завалился ко мне с бутылкой виски и ручной дрелью. Я не люблю виски, но мистер Козмик заставил меня выпить больше половины бутылки и только потом объяснил, что у него на уме. Он только что встретил в Гондолфз-гарден буддийского монаха из Тибета, и этот монах ему сказал, что человек может пребывать в состоянии постоянного мистического кайфа, если только решится на трепанацию черепа. Мистер Козмик хотел, чтобы я просверлил у него в голове дырку. Если все окажется так же чудесно, как обещал монах, то мистер Козмик просверлит дырку и мне. Он забрал у меня стакан с виски и вложил в руки дрель. В нее было вставлено кольцевое сверло с острым центром, которое я должен был без колебаний вогнать мистеру Козмику в череп. Центральный клин будет надежно держать дрель в кости, пока я не выпилю у него в черепе аккуратное маленькое отверстие. Высверленную кость мне предстояло вынуть перочинным ножом. Тогда поток кислорода ворвется в черепную коробку мистера Козмика и он получит доступ к вечному блаженству. Отлично. Я налил себе еще виски, пока мистер Козмик устраивался на полу. Я предложил пропылесосить комнату, чтобы она хоть немного приблизилась к стандарту операционной, но мистеру Козмику не терпелось оказаться на седьмом небе. Я попытался воткнуть клин. Первый раз я сделал это недостаточно сильно. Поэтому пришлось повторить, и на этот раз он немного вошел, и я стал крутить ручку. Кровь хлестнула фонтаном, мистер Козмик застонал, а потом я потерял сознание – и нашу акцию пришлось отменить. Так что и писать особенно не о чем.

Записав все это, я отложил ручку, закрыл глаза и стал считать от тысячи в обратном порядке, чтобы меня не подстерегли еще какие-нибудь отвратительные воспоминания.

Хватит всяких неприятных отступлений. Я постарался отделаться от родителей как можно скорее под предлогом, что мне нужно поискать кое-какие учебники по социологии. Отправился в город. Я как раз собирался войти в книжный магазин и только тут обратил внимание, что за мелодия крутится у меня в голове. Это была песня «Strange Brew» группы «Крим», и там поется: «Странный напиток страшнее всех пыток». Я потряс головой, чтобы отогнать эту зловещую музыку. На обратном пути домой мне надо было купить продукты по списку, и, расплачиваясь за них, я заметил, что эта песня снова со мной, как старый приятель, идущий за мной по пятам. Как мне представляется, обрывки этих беззвучных мелодий и текстов населяют эфир, как ларвы из мира мертвых. Они хотят что-то сказать, но они не совсем здесь и не вполне уверены, что же они хотят сказать.

Днем папа пошел на футбол. Раньше он никогда не проявлял к спорту особого интереса. Должно быть, отчаяние гнало его из дома. Я остался один с мамой. Она явно хотела возобновить свои расспросы о моей неподобающей жизни в Лондоне. Но этот убийственный допрос был прерван телефонным звонком.

Итак, Салли и я снова вместе! Она звонила, чтобы помириться. Телефон стоял в гостиной, где сидела мама, и поэтому нежные и страстнопокаянные излияния Салли натыкались на мои намеренно мрачные, односложные ответы. К счастью, она быстро врубилась. Договорились встретиться в понедельник. Салли сказала, что, в конце концов, она готова делить меня с Ложей.

– Полагаю, это часть тебя, а я люблю тебя всего.

Потом я остался наедине с матерью. Болезнь и лечение, действуя сообща, превратили ее в ведьму со спутанными космами и впавшими, как у трупа, щеками.

Каждый раз, когда она открывает рот, чтобы что-нибудь сказать, в воздухе разносится зловоние. Я ведь еще молод, и моим родителям умирать еще рано! Я расхаживал по комнате, полный бешеной злобы на мамину немощь. Вскоре после нашей первой встречи Фелтон показал мне отрывок из книги богослова семнадцатого века Джозефа Гленвилля: «И там пребывает воля, которая бессмертна. Кто постиг тайны воли во всей ее мощи? Ибо Бог есть не что иное, как великая воля, облекающая своею заботою все сущее в природе. Человек ни в чем не уступает ангелам и не поддастся смерти – разве что по немощи своей воли».

Наконец – господи, как долго это длилось, – папа вернулся с футбола, как заключенный из короткой отлучки под честное слово. За ужином говорили о политике: сидячей забастовке в Институте экономики, о военном перевороте в Греции, о вьетнамской войне. На самом деле все это нам абсолютно безразлично – просто не о чем больше говорить. Маму и папу не интересуют ни рок-музыка, ни оккультизм, ни социология. Как раз наоборот, им все это очень не нравится. У нас троих есть только одна общая тема, но ее мы не касаемся.

28 мая, воскресенье

Воскресенье ничем не отличается от субботы. Кажется, что это один и тот же день, только названия разные. С утра на улице стоял густой туман. Он словно со всех сторон подкрадывался к дому, ища, как бы в него проникнуть. Я попробовал читать Маркузе и эти его рассуждения о репрессивной роли цивилизации, приоритете моногамии, но Салли не шла из головы. Возможно, старикан из поезда был, в конце концов, прав. Сегодня Салли позвонила снова. На этот раз чтобы спросить, как я думаю, есть ли у животных душа. Это был ее вопрос недели.

Какое-то время провел, помогая папе готовить еду на следующую неделю. Пока я крошил овощи, он спросил, не могу ли я перевестись в Кембридж. Я обещал подумать. Наконец пора ехать. Я осторожно целую маму. Почему я так осторожничаю? Неужели рак действительно заразен? Папа отвез меня на вокзал. По дороге все время ворчал. Что это мне так приспичило уезжать именно сегодня? Мне на самом деле нужно. В понедельнику меня консультация. Обещал приехать на следующие выходные.

Сейчас в поезде, записывая эти строки, я ликую, чувствую себя свободным, как человек, который сбежал из зачумленного города. Неожиданно я задумываюсь, действительно ли я сын своих родителей.

Салли встретила меня на вокзале. Выйдя из вагона, я тут же попал в облако мыльных пузырей. Салли подарила мне набор для выдувания мыльных пузырей как напоминание о неуловимости майа. Она шла впереди меня по платформе и пританцовывала, а я следовал в струе радужных пузырей. Когда мы вышли из вокзала, она взяла меня за руку и стала расспрашивать о матери. Хотя вся она само сочувствие, это сочувствие было несколько смазано разными дурацкими идеями о том, как работает Вселенная. Если я правильно понял, Салли считает, что моя мать добровольно подпала под влияние астрологического знака Рака. Эго отрицательный зодиакальный знак, который вредно влияет на работу желудка. Рак и Луна управляют потусторонним миром. Чтобы вылечиться, мама должна подчиниться какому-нибудь положительному огненному знаку, например Льву, носить одежду теплых тонов, есть побольше пряных блюд с карри и загорать. Все так просто.

Как только мы пришли ко мне, она моментально стянула с меня джинсы и взяла в рот мой член, так что он задрожал от восторга под ее мантры «Аум, Аум, Аум». Потом, когда с проигрывателя зазвучала песня «Хэпшэш и Цветное Пальто», она достала еще один маленький подарок. Это – крестик, который я должен носить под рубашкой, чтобы оградить себя от пагубного влияния Ложи. Она снова попросила меня уйти из Ложи, и я снова ответил, что вступил в нее из социологического интереса.

– Так, значит, ты все записываешь? – поинтересовалась она.

– Да, я веду дневник.

– И про меня тоже? – Я кивнул.

– Можно почитать? – Я помотал головой.

– А почему нельзя? Что ты скрываешь? Ты же знаешь, у нас не должно быть друг от друга тайн.

– Не в моем стиле показывать его кому-нибудь. Я не хочу, чтобы у меня было чувство, что, пока я пишу, кто-то заглядывает мне через плечо.

– Черт возьми, – ответила она. – Зато теперь у меня будет чувство, что ты шпионишь за мной и пишешь обо мне в своих отчетах.

– Салли, все совсем не так. Даже мне не разрешают перечитывать свой дневник. (Пришлось соврать.) Я сохраняю все это – выдерживаю, как вино, чтобы потом перечесть в старости. Тогда и ты сможешь его прочесть.

Салли это успокоило. И слава богу. Я не хотел, чтобы она узнала, что дневник находится под контролем доктора Фелтона, и про эти жуткие уроки поцелуев, и про то, что я считаю ее слегка помешанной. Что касается совместного чтения дневника в старости, то к черту это: старость – это совсем другая страна, населенная чужаками, говорящими на непонятном мне языке. И еще, даже сам не знаю почему, я ничего не сказал Салли о деньгах, которые я получаю от Фелтона. Мы привыкли быть друг с другом совершенно откровенными, но теперь то, что у меня появился секрет, изменило меня. Как будто я беременный и скрываю это.

Однако у меня появился соблазн показать Салли дневник. Подобный жест предельной честности вызвал бы во мне прилив адреналина – показать ей эти страницы – предстать обнаженным и в психологическом, и в физическом смысле… это определенно возбуждает.

Но эту мысль тут же сменила другая: нет, дневник принадлежит Ложе, и только с Магистром и теми, кто служит ему, я клялся быть предельно честным.

Но потом я подумал, что, может быть, в конце концов я все же покажу Салли дневник. Мне нравится играть с этой мыслью. У меня даже от нее эрекция. То, что Салли прочтет дневник, может разрушить наши отношения, но, с другой стороны, предельная честность может сделать нас еще ближе. Любовь это риск, и, кажется, я готов рискнуть.

Так или иначе, но про дневник было забыто, мы поиграли в свою обычную игру с огурцом, а потом потушили свет.

29 мая, понедельник

День с самого начала не задался. За завтраком из кукурузных хлопьев с легким привкусом мыльных пузырей мы договорились встретиться в среду, чтобы посмотреть «Эльвиру Мадиган». Было еще рано, когда Салли выскользнула из моей постели и на цыпочках направилась к двери. Я перевернулся на другой бок, но тут услышал шум на лестнице. Это Мелчетт подловил Салли и теперь орет, что она шлюха. На ходу натягивая джинсы, я выскочил на площадку в тот самый момент, когда Салли послала домовладельцу воздушный поцелуй и выскользнула на улицу. Тогда он накинулся на меня:

– Слушай, ты, жалкий хиппи, со своими девчачьими волосами и бум-бум-музыкой! Все, хватит! Выметайся вон! Даю тебе срок до конца следующей недели, чтобы ты съехал.

Строго говоря, он не имеет на это права, но я снимаю квартиру неофициально, и я ничего не могу сделать. Мне уже доводилось слышать неприятные истории о том, что случалось с теми, кого угораздило сцепиться с домовладельцами в этом районе.

Сегодня утром у меня консультация с Майклом. Так как сидячая забастовка продолжается, мы встречаемся в его квартире в Кэмдене. Хотя Майкл старше меня ненамного, но с академической точки зрения он меня старше на целое поколение – он такой старый, что его увлекают теоретические построения Толкотта Парсонса. Он роется в своих записках и нервно поправляет очки на носу. Так он переживает из-за моей работы. Но о чем волноваться? Он без конца предостерегает меня, чтобы я не позволял себе эмоционально увлечься темой диссертации. Только после моих неоднократных заверений он немного расслабился и стал говорить об альтернативных системах моделирования и четырех парадигмах моделирования групп по Парсонсу: ценности, нормы, цели и средства.

Потом Майкл забеспокоился о том, что, возможно, я недостаточно рационально систематизирую полученные данные. Он показал мне то, что называет своей «базой данных», – в узких длинных ящиках собраны карточки с дырками для проволоки. Это, – объяснил он, – новая информационная технология. Скоро ею будут пользоваться все – не только университеты, но даже большие промышленные компании.

– Лет через двадцать каждое крупное учреждение будет использовать этот способ поиска информации! Карточки с отверстиями – это прообраз будущего!

Я попробовал заговорить с ним о своих жилищных проблемах, но его это не интересует. Если проблема не интеллектуальная, то это вообще не проблема.

Пообедал в университетской столовой, а потом работал в библиотеке. Она напоминает мавзолей, и я представил себя библиотечным призраком, вечно прячущимся среди стеллажей и перебивающимся бутербродами и шоколадным печеньем, украденными у библиотекарей. Пожалуй, это могло бы решить мою жилищную проблему. И еще одна фантазия: где-то в библиотеке хранится книга откровений, ключ к любому знанию.

К вечеру я был по горло сыт социологией, поэтому, прежде чем окончательно завалиться спать, решил почитать «Преследователь Тоби Джагга» Денниса Уитли. У книги зловещий эпиграф: «Если кто-либо из моих читателей всерьез намерен заняться изучением данного предмета и вступить в контакт с мужчиной или женщиной, наделенными Магической силой, я чувствую, что единственно правильным с моей стороны будет убедительно просить их воздержаться от этого и не пытаться заниматься Тайным Искусством. Мои собственные наблюдения привели меня к абсолютной уверенности в том, что поступать иначе значит подвергать себя вполне реальной опасности».

Многообещающее начало…

30 мая, вторник

Часть утра я провел на привычном месте – на стене вокруг игровой площадки, размышлял о теории Толкотта Парсонса применительно к детям младше десяти лет, но на самом деле сконцентрироваться мне мешали мысли о том, где я буду жить дальше. Поэтому оставшуюся часть утра я провел, бродя в районе Голдхоук-роуд, высматривая на газетных киосках объявления о сдаваемых квартирах. Там было несколько объявлений, но мне было лень их проверить. Я чувствовал себя богачом, так что решил зайти в магазин пластинок на Оксфорд-стрит. Купил «Strawberry Fields» и «Penny Lane» битлов, «Piper at the Gates of Dawn» «Пинк Флойд» и «Between the Buttons» роллингов. Я купил бы и больше, только мне сейчас не до новой музыки.

Я покупаю пластинки под свое настроение, и они говорят мне, кто я такой в данный момент. Получается, что моя коллекция пластинок, начиная с Конни Фрэнсис, – это архив моего эмоционального развития, склад, где, как в банках с вареньем, хранятся мои прошлые любовные увлечения и депрессии. И к ним постоянно добавляются новые. Двадцать лет спустя я буду слушать «Strawberry Fields», и прошлое нахлынет на меня: и воздушный поцелуй, который Салли подарила Мелчетту, и то, как солнечным днем я стоял на углу Голдхоук-роуд, и работа Ложи – по-прежнему непонятная загадка, которую мне предстоит разгадать.

Я немного опоздал в Ложу и вошел в кабинет Фелтона с пластинками в руках. Он настоял на том, чтобы я дал ему просмотреть мои покупки. Он покрутил в руках пластинки с явным отвращением. Но фотография роллингов его ошеломила. Целых десять минут он сидел, покачиваясь в кресле и глядя на их лица.

– Самые настоящие варвары… эти лица… эти обезьяньи гримасы… и еще что-то от рептилий. Замечательно, просто замечательно. Никаких мозгов, но сколько скрытой энергии…

Я заметил, что Джаггер учился в Институте экономики, но для Фелтона это ничего не значит. Он убежден, что рассматривает всего лишь красивых животных. Потом он неохотно вернул пластинку и обратился к моему дневнику. Я прервал его, чтобы спросить, что означает мое имя. Фелтон тяжело вздохнул.

– Джентльмен – это человек, который знает латынь. Non Omnis Moriar означает «Весь я не умру».

Думаю, мне нравится мое новое имя. Фелтон принялся читать мой дневник. Прочитав несколько страниц, он остановился.

– «Итак, Салли и я снова вместе!» – насмешливо процитировал он. – Ты, видимо, хотел сказать, что она снова твоя любовница, – употребление восклицательного знака в подобном контексте очень вульгарно. Ты констатируешь факт, а факты не нуждаются в таком пунктуационном гарнире. Ты вполне можешь быть взволнован, что снова сошелся со своей юной потаскушкой, но тебе не следует выражать свои чувства, рассыпая восклицательные знаки, как конфетти. Мне помнится, я говорил тебе, чтобы ты отделался от нее.

– Да, но не так многословно.

– Что ж, теперь говорю многословно: ты должен от нее избавиться. Твоя клятва Магистру обязывает тебя повиноваться и мне тоже. Когда ты следующий раз встречаешься с ней? В среду… то есть завтра, верно? Мне не важно, скажешь ли ты ей до или после кино, но ты должен ей сказать. Как именно ты порвешь с ней, как объяснишь разрыв, сам решай, но объяснение никоим образом не должно затрагивать Ложу. Как только ты с ней покончишь, мы предпримем шаги, чтобы найти ей замену.

– Кто дал вам право отдавать мне такие приказы?

– Ты сам, Питер. Ты сам. Я только прошу тебя повиноваться своей собственной воле.

Я ничего не ответил и понурил голову.

– Не вешай нос, – сказал Фелтон. – Я приготовил для тебя развлечение. В эти выходные я возьму тебя за город. Тебе там понравится.

– Но в эти выходные я обещал отцу приехать и побыть с матерью. Она очень больна.

– Твоя клятва превыше личных дел. В данном случае здоровье и сила превыше болезни и смерти.

– Вы не должны вынуждать меня делать такой выбор.

– А у тебя нет выбора. Завтра ты позвонишь отцу и скажешь ему… дай подумать… что у тебя «завал на работе» и, соответственно, ты не сможешь приехать в Кембридж в конце этой недели.

– Я не могу этого сделать.

Фелтон даже не удостоил меня ответом. Он продолжал листать мой дневник с нарочито скучающим видом. Второй маленький подарок Салли заставил его прервать чтение.

– Ты носишь крест, который она тебе дала?

Я покачал головой.

Фелтон улыбнулся:

– Незачем стыдиться подобного символа. Иисус стоит наравне с Аполлонием Тианским как один из величайших магов поздней Античности.

И Фелтон снова принялся править мою пунктуацию. Только дойдя до Мелчетта и того, что меня выселили из моей норы, он оживился.

– Я вижу в этом перст судьбы, – воскликнул Фелтон. (Воздержусь от того, чтобы украсить его восклицание вульгарным восклицательным знаком.) – Можешь считать, что твой жилищный вопрос разрешен. Ты можешь жить здесь, в Ложе. На третьем этаже найдется комната. Ты можешь жить здесь бесплатно в обмен на кое-какие услуги. Это будет замечательно, потому что поможет тебе быстрее продвигаться по Пути.