Читать книгу Псы войны - Роберт Стоун - Страница 1

Всячески рекомендуется – как увлекательная история и как произведение искусства.

Boston Globe

Роман невероятно сильный и занимательный, невероятно серьезный, и забавный, и пугающий, невероятно затягивающий и впечатляющий, невероятно мастерски сделанный… экшн, саспенс, психология – все на высоте.

Esquire

Незаконнорожденный отпрыск приключенческих историй Эрнеста Хемингуэя и Джозефа Конрада, переселенный в Юго-Восточную Азию и Калифорнию, нарративная медитация о контркультуре…

The New York Sunday Times

Блестящий роман, живописующий обезумевшую, наводненную наркотиками Америку в терминах одновременно реалистичных и фантасмагоричных… едко, шокирующе, выше всяких похвал.

Publishers Weekly

Важнейший роман года.

Washington Post Book World

Это не просто динамичный триллер, это суровая аллегория… борьба стихий, разыгрывающаяся здесь и сейчас, в солнечной Калифорнии, населенной ветеранами шестидесятых – безродными хиппи, поблекшими гуру, стариками, обезумевшими от разрыва между былыми посулами и нынешней реальностью. С ужасающей, снайперской точностью Стоун описывает путешествие в ад и произносит эпитафию времени, которое не кончилось.

Time

Лучше любого другого недавнего романа «Псы войны» передают цинизм и кошмар современности, эту ненасытную жажду нового опыта.

The New Yorker

Новая версия «Сокровищ Сьерра-Мадре», только вместо золота здесь другой возбудитель алчности – три килограмма чистейшего героина, который становится мощной метафорой порчи, разъедающей Америку.

The New York Times

Именно этой книги мы так долго ждали. Она доказывает, что не все наши авторы лишились дара речи, глядя на безумие, захлестнувшее Америку после эйфории шестидесятых. Кому из мастеров слова под силу отобразить эпоху, в которой наркотики и Вьетнам наложились на немыслимо бредовую политическую ситуацию? Только Роберту Стоуну.

Playboy

В Сайгоне я досконально изучил и черный рынок, и рынок наркотиков; это было страшно. Поразительное количество уважаемых людей – журналистов, дипломатов, госслужащих, даже военных – было тем или иным образом вовлечено в торговлю золотом и наркотиками. Пресс-корпус в Сайгоне находился огромный; немало корреспондентов употребляли или торговали.

Перед Вьетнамом я несколько лет жил в Англии; вернувшись в Америку, я увидел совершенно другой мир, как будто после революции. Революции музыкальной, сексуальной, в отношениях между людьми, в отношении к наркотикам… Затяжной шизофренический эпизод, право слово: мы хотели победить в войне, перестроить общество и как следует повеселиться – одновременно. Как же, держи карман шире.

Думаю, все понимают, что после Вьетнама наша страна не так твердо стоит на ногах, еще не оправилась от удара. В «Псах войны» я попытался исследовать сам удар и его последствия. Это роман о мечтах, которые сгнили на корню. О людях, гонящихся за ощущениями ради самих ощущений; о людях, до сих пор продолжающих творить то, что творили тогда.

Роберт Стоун (из интервью The New York Times)

* * *

Только одна скамья находилась в тени, и Конверс направился к ней, хотя она была уже занята. Он придирчиво осмотрел каменное сиденье на предмет какой-нибудь гадости, ничего не обнаружил и уселся. Свою огромную сумку он поставил рядом на скамью; ее ручка блестела, влажная от потной ладони. Он сидел лицом к улице Ту До, положив одну руку на сумку, а другой трогая лоб – не поднялась ли опять температура? В характере Конверса было беспокоиться о своем здоровье.

Кроме него, на скамье сидела еще американка средних лет.

Был час сиесты, и, кроме них, в парке никого не было. Мальчишки, которые обычно гоняли в футбол на газонах, сейчас спали на другой стороне улицы в тени навесов над материнскими прилавками. Шлюхи, промышлявшие на Ту До, спасались от солнца в «Пассаже Эдем», где слонялись с сонными глазами, время от времени встряхиваясь, чтобы свистнуть вслед какому-нибудь обливающемуся потом американцу. Было три пополудни, на небе почти ни облачка. Дождь задерживался. Кроны пальм в парке и цветы цезальпинии поникли в полном безветрии.

Конверс незаметно взглянул на женщину рядом. На ней было зеленое ситцевое платье, панама и козырек от солнца. Когда он садился, она слабо улыбнулась ему, и он подумал: интересно, заговорит ли она с ним, узнав в нем соотечественника? Лицо у нее было гладкое, как у молоденькой девушки, но серое и бледное, так что трудно было сказать, то ли она хорошо сохранилась, то ли преждевременно состарилась. Такие восковые лица бывают у курильщиков опиума, но она явно не относилась к их числу. В руках у нее был роман Кронина «Цитадель», который она читала.

Неожиданно она оторвалась от книги, застав Конверса, разглядывавшего ее, врасплох. Нет, с опиумом она, конечно, дел не имела. Карие глаза глядели тепло и ясно. Конверсу, отличавшемуся экстравагантным вкусом, она показалась привлекательной.

– Ну что, – подделываясь под непринужденную армейскую манеру, сказал он, – похоже, погодка скоро разыграется.

Она из вежливости посмотрела на небо.

– Дождь будет обязательно, – согласилась она. – Но еще не скоро.

– Пожалуй что так, – задумчиво проговорил он и отвернулся, а она снова погрузилась в чтение.

Конверс зашел в парк, чтобы посидеть на прохладном ветерке, который всегда поднимался перед дождем, и прочитать письма. Надо было как-то убить время, оставшееся до назначенной встречи, и успокоить нервы. Появляться в такой ранний час на террасе «Континенталя» не хотелось.

Он достал из сумки небольшую пачку писем, бегло просмотрел. Одно было из голландской андерграундной газеты, выходившей на английском языке, с просьбой написать о Сайгоне. Два – с чеками: от тестя и ирландской газеты. Письмо из Беркли, от жены. Он достал носовой платок, отер пот, заливавший глаза, и принялся читать.

«Я все-таки съездила в конце концов в Нью-Йорк, – писала жена, – провела там девятнадцать дней. Взяла с собой Джейни, и хлопот с ней особых не было. Опять вернулась на работу, как раз вовремя: крутим новую порнуху, самую тоскливую за всю дорогу. Тебе от всех привет, говорят, береги себя.

Нью-Йорк ужасен. Сорок вторая улица сейчас – это что-то невообразимое. По сравнению с ней Третья просто дом родной. Увидишь сам, как испортился город, когда в следующий раз пойдешь в то местечко на Бродвее, где всегда брал хот-доги. Я нарочно зашла туда – меня-то эти расклады, честно говоря, слабо колышут, не то что тебя. А еще проехалась в сабвее, на что, уверена, ты бы не отважился.

Съездила с Джейни в Кротон, навестить дядю Джея и его гудзонских большевиков. Мы с ней пошли на вечер в „Нешнл гардиан“[1], и я словно перенеслась в прошлое – все эти фолкеры и ручные негры. Кому-то пришло в голову сделать мексиканский стол, были марьячи[2] из Пуэрто-Рико, и народ рассказывал байки о своем друге Сикейросе. Не жди клубнички, на этот раз у меня ни с кем не срослось. Был бы Галлахер – другое дело, но его не было. Там все на него злятся».

Подняв глаза от письма, Конверс увидел уличного фотографа в гавайской рубашке, приближавшегося к скамье. Он поднял руку, показывая, что не нуждается в его услугах, и фотограф повернул к «Пассажу Эдем». Ковбои с улицы Ту До повыползали из укрытий, где проводили сиесту, и уселись на свои тут же взревевшие «хонды». Ветерок так до сих пор и не поднялся.

Конверс вернулся к письму.

«Самая жесть за все эти дни в Нью-Йорке – это как мы сходили на демонстрацию в поддержку войны. Мы были втроем – я выглядела почти цивильно, а Дон с Кэти довольно улетно. Поглядывали на нас косо. Чтобы в такое поверить, надо самому это видеть. Миллионы флагов и кругленькие польские священники, марширующие гусиным шагом за мальчишками-горнистами, украинцы с саблями и в меховых шапках, Немецкие ветераны ликвидации варшавского гетто, Братство бывших охранников концлагерей, Сыновья Муссолини, Союз Уродов. Немыслимо! Вот кто настоящие фрики, мелькнуло у меня, а вовсе не мы. Считаешь их цивилами, но видишь такое и понимаешь, что это какие-то упыри. Одна такая жирная ряха заговорила со мной. „Крысы выползают из своих нор“, – говорит. А я ему: „Слушай, мудила, у меня муж во Вьетнаме“».

Конверс снова оторвался от письма и поймал себя на том, что рассеянно смотрит на даму рядом.

Она улыбнулась:

– Письмо из дому?

– Да, – ответил Конверс.

«Когда я была там, в Кротоне, Джей спросил меня, что же это такое творится? Кругом. Говорит, мол, ничего не понимает, что происходит. Может быть, сказал он, стоит начать принимать наркотики. Этак с сарказмом сказал. Я ответила, что он чертовски прав, стоит. На что он мне: от наркотиков, мол, люди деградируют, становятся фашистами, упомянул о Мэнсоне и сказал, что скорее умрет, чем позволит себе свихнуться. А еще он сказал, наркотик ему не нужен, на что я чуть не заржала, – уж кому наркотики точно не помешали бы, так это ему. Я сказала, что если б он употреблял что-нибудь, то никогда не стал бы сталинистом. Он пробуждает во мне садистку. Что совершенно непонятно, ведь он такой славный. Наш спор напомнил мне один случай из детства, когда я была еще девчонкой и мы с Доди, гуляя с Джеем, прошли мимо парочки, черного и белой. Джей, естественно, принялся распространяться: мол, как это замечательно и прогрессивно, хотел просветить нас, детей. „Разве это не прекрасно?“ – говорит он. На что Доди, которому тогда было, наверно, не больше десяти, отвечает: „А я думаю, это отвратительно“. Доди всегда знал, на какие кнопочки с ним нажимать».

Конверс сложил письмо и взглянул на часы. Женщина отложила своего Кронина.

– Дома все хорошо?

– О да, – ответил Конверс, – все прекрасно. К родне съездили в гости, обычные дела.

– Спокойней для вас, молодых, заниматься своим делом, когда знаешь, что дома все в порядке.

– Совершенно с вами согласен.

– Вы работаете не на АМР[3]?

– Нет. – Он помолчал, подыскивая слово. – Я бао ши.

Бао ши – так вьетнамцы называют журналистов. А Конверс был вроде как журналистом.

– Ах вот как, – сказала дама. – И давно вы здесь?

– Восемнадцать месяцев. А вы? Как давно вы здесь?

– Четырнадцать лет.

Конверс не мог скрыть ужаса.

Серая кожа под глазами женщины была усыпана выцветшими веснушками. Казалось, женщина посмеивается над ним.

– Вам не нравится эта страна?

– Нет, – признался Конверс. – Не нравится.

– Там, где я живу, – сказала она, – гораздо прохладней. У нас растут сосны. Говорят, что там климат как в Северной Калифорнии, но я никогда не бывала в Калифорнии.

– Наверно, вы живете под Комтумом.

– Южнее. В провинции Нгоклинь.

Конверсу не доводилось бывать в провинции Нгоклинь, и он знал, что мало кому удавалось туда попасть. Он пролетал над ней, и с воздуха те места выглядели совершенно жутко – сплошной лабиринт темно-зеленых горных хребтов. Никто туда не летал, даже бомбить, с тех пор как «зеленые береты» оставили эту территорию.

– Мы называем ее Страной Бога, – сказала женщина. – В шутку.

– Понятно, – сказал Конверс. Он пытался представить: тело ее такое же тускло-серое, как лицо, и тоже в бледных веснушках или нет? – И что вы делаете там, в горах?

– Племена, что живут вокруг нас, говорят на пяти разных наречиях. Мы эти наречия изучаем.

Конверс заглянул в ее кроткие глаза.

Ну конечно.

– Вы миссионерка?

– Мы себя так не называем. Но другие – пожалуй.

Он понимающе кивнул. Они не любят этого слова. Оно напоминает об империализме и съеденных миссионерах.

– Должно быть, вы… – Конверс попытался поставить себя на ее место, – получаете большое удовлетворение от вашей работы.

– Мы никогда не бываем удовлетворены, – весело ответила она. – Нам всегда хочется сделать больше. Думаю, мы делаем благое дело, хотя, конечно, и нам посланы свои испытания.

– Одного без другого не бывает, верно?

– Верно, – ответила женщина. – Не бывает.

– Север Калифорнии я знаю, – сказал Конверс, – а что собой представляет Нгоклинь – нет.

– Некоторым там не нравится. А мы всегда любили те места. Я только день как оттуда, а уже скучаю.

– Собираетесь в Штаты?

– Да. Всего на три недели. Это будет первая моя поездка за все эти годы. – Она улыбнулась мягко, но и решительно. – Муж ездил в прошлом году, как раз перед тем, как его увели. Он говорил, что там все так изменилось, все стало так странно. Мужчины, говорил он, носят широкие яркие галстуки.

– Да, многие носят, – подтвердил Конверс и подумал: что бы это значило – «увели»? – Особенно в больших городах.

Похоже, внутри этой женщины был очень прочный стержень. Она в буквальном смысле старалась держать выше голову. Взгляд мягкий, но что в глубине? Какой пожар бушует?

– Что значит «увели»? – спросил он.

– То, что он умер. – Твердый голос, ясные глаза. – Обычно нас не трогали. А тут пришли однажды ночью к нам в деревню и забрали Билла и замечательного юношу, Джима Хэтли, просто связали им руки, увели и убили.

– О боже, извините меня!

Конверс вспомнил рассказ о случившемся в провинции Нгоклинь. Ворвались ночью в хижину, забрали миссионера и бросили его связанным в пещере в горах. К его голове прикрепили клетку с крысой. В конце концов голодная крыса прогрызла миссионеру череп и сожрала мозги.

– Он прожил счастливую жизнь. Как бы ни велика была потеря, нужно покорно принимать волю Господа.

– Господь в буре, – сказал Конверс.

Она секунду непонимающе смотрела на него. Потом глаза ее вспыхнули.

– Боже мой, да! – воскликнула она. – Господь в буре. Иов, глава тридцать седьмая[4]. Вы хорошо знаете Библию.

– Не очень.

– Час пробил. – Куда только подевались ее мягкий голос, расслабленные жесты; однако, несмотря на все воодушевление, в серо-бледном лице не прибавилось ни кровинки. – Истекают последние дни. Если вы так хорошо знаете Библию, то понимаете, что все знамения Откровения исполнились. Расцвет коммунизма, восстановление Израиля…

– Иногда мне тоже так кажется. – Ему очень хотелось понравиться ей.

– Теперь или никогда, – сказала она. – Вот почему мне не хочется терять эти три недели, даже на родителей Билла. Господь обещал нам избавление от дьявола, если мы будем веровать в Его евангелие. Он хочет, чтобы все мы услышали Его слово.

Конверс сам не заметил, как подсел к ней поближе. Вопреки здравому смыслу, его тянуло к ней, к этой женщине, верящей в Апокалипсис. Он готов был пригласить ее… пригласить на что? На джин с тоником? На анашу? Наверно, это от лихорадки, подумал он, трогая свой лоб.

– Прекрасно было бы избавиться от дьявола.

Конверсу показалось, что она клонится к нему.

– Да, – сказала она с улыбкой, – и это обязательно свершится. Господь обещал нам это.

Конверс опять достал платок и вытер пот.

– Какую религию исповедуют там, в Нгоклине? Я имею в виду – в тех племенах?

Она, похоже, возмутилась:

– Это не религия. Они поклоняются Сатане.

Конверс улыбнулся и покачал головой.

Она как будто не удивилась.

– Вы не верите, что Сатана существует?

Конверс, все еще желая понравиться ей, подумал и ответил:

– Нет.

– Меня всегда удивляло, – спокойно сказала она, – что людям так трудно поверить в существование Сатаны.

– Думаю, они предпочитают не верить. Я хочу сказать, что это так страшно. Это их слишком пугает.

– Людей ждет неприятная неожиданность. – Она сказала это без всякой злобы, словно ей действительно было их жалко.

От реки потянул легкий ветерок, принесший запах дождя, пробудивший листья пальм, и цветы, и неподвижный воздух. Конверс и женщина откинулись на спинку скамьи, наслаждаясь ветерком, как прохладительным напитком. Дождевые тучи затянули небо. Конверс глянул на часы и встал.

– Пора идти, – сказал он. – Приятно было поговорить с вами.

Женщина подняла на него глаза, удерживая его взглядом.

– Господь учил, – сказала она бесстрастно, – что если мы будем веровать в Него, то можем обрести жизнь вечную.

Он почувствовал, как его трясет озноб. Лихорадка начинала его беспокоить. К тому же покалывало справа, под ребрами. Гепатит был здесь частым явлением. Несколько его друзей уже заболели.

– Могу я… – сказал он, откашлявшись, – могу я пригласить вас пообедать со мной, если вы завтра будете в городе?

Ее удивленный вид немного расстроил его. Лучше б она покраснела, подумал он, если способна краснеть. Наверно, не способна. Плохое кровообращение.

– Сегодня мой последний день здесь. Завтра меня тут уже не будет. К тому же вряд ли вам будет весело в моей компании. Вы, наверно, очень одиноки. И я, право же, намного старше вас.

Конверс моргнул, словно в глаз попала искра грядущего Дня гнева.

– Зато было бы интересно, вы не находите?

– Какой прок в интересном? – ответила она. – Это не то, что нам нужно.

– Приятного путешествия, – сказал Конверс и направился к выходу из парка.

Из «Пассажа Эдем» вышли двое менял и пошли навстречу ему. Женщина тоже встала, и он заметил, как она махнула в сторону менял, галереи и террасы отеля «Континенталь». Это был чисто вьетнамский жест.

– Здесь властвует Сатана! – крикнула она ему.

– Да, – ответил он. – Наверно.

* * *

Он прошел мимо менял и зашагал по маслянистому тротуару улицы Ту До. Полуденная жара схлынула, и узкая улица заполнилась стаями «хонд», на которых разъезжали солдаты АРВ[5] в красных беретах, густо накрашенными проститутками из баров, буддийскими монахами в желтых одеяниях, католическими священниками в строгих черных сутанах. На террасе отеля появились первые желающие выпить аперитив; старуха-беженка тащила за собой через стриженые кусты сына-кретина к компании красношеих подрядчиков, собравшихся за крайним к улице столиком.

На другой стороне площади, напротив террасы, стоял памятник, изображавший изготовившихся к бою двух вьетнамских солдат, из-за двусмысленной позы фигур прозванный местными жителями Памятником педерастии. Когда Конверс проходил мимо, возле памятника суетились полицейские в серой форме, которые устанавливали заграждения, перекрывая улицу до здания Национального собрания. Они ожидали появления демонстрантов. Ожидали уже несколько недель.

Конверс прошел несколько кварталов до улицы Пастера и, подняв руку, остановил такси, стараясь, чтобы его жест не выглядел пренебрежительным. Когда он втискивался в горячее, как печка, нутро маленького «ситроена», хлынул дождь.

– Нгуентонг, – сказал он водителю адрес.

Потоки воды с грохотом обрушивались на машину, пока они ехали в направлении Тансонхата; облупившиеся охряные стены домов потемнели, семенные коробочки на колючем кустарнике по обочинам блестели глазурью дождя. Аэрвэшные солдаты, охранявшие дома политиков, укрылись под парусиновыми навесами.

До улицы Нгуентонг было минут пятнадцать езды, и к тому времени, когда они остановились в конце проулка, где жила Чармиан, рытвины на дороге успели превратиться в озера.

Ничего не видя из-за дождя, хлещущего в лицо, Конверс добрел до ее калитки и, когда после долгой возни с щеколдой оказался внутри, увидел, что Чармиан сидит на веранде и наблюдает за ним. В вылинявшей до белизны джелабе и накидке поверх нее, с прямыми светлыми волосами, спадавшими на плечи, она походила на участницу какого-то обряда, словно приготовленную к жертвоприношению или крещению. Он рад был видеть ее улыбку. Когда он взошел по ступенькам на веранду, она поднялась с плетеного кресла и поцеловала его в щеку. Она была только что из душа и пахла ароматным китайским мылом.

– Привет, – сказал Конверс. – Человек уже приходил?

– Конечно.

Она провела его в огромную комнату, в которой спала, наполненную фигурками Будды, медными фигурками животных, купленными ею в Пномпене, и увешанную развернутыми свитками храмовых икон. Она владела половиной виллы, в колониальные времена принадлежавшей французу-пивовару, и постоянно находила завалявшиеся по углам семейные фотографии и поздравительные открытки.

– Да, человек приходил, – сказала она. Зажгла благовонную палочку, помахала вокруг и положила дымиться в пепельницу.

Из прачечной в дальнем углу сада доносился женский голос – прачка подпевала радио.

– Я смотрю, ты кайфуешь, – заметил Конверс.

– Затянулась пару раз вместе с Тхо. А ты хочешь?

– Время сейчас не такое, чтобы кайфовать.

– Всего-то ты, Джон, боишься, – сказала Чармиан. – И самого себя, наверно, тоже.

Она подошла к металлическому шкафчику у стены и, опустившись на колени, набрала шифр на замке нижнего ящика. Вынула из ящика большой квадратный пакет, завернутый в газету, и передала Конверсу. Это была либеральная католическая газета, легко узнаваемая по полосам пустых колонок, оставлявшихся с целью позлить цензуру.

– Ну как, страшно?

Она положила сверток рядом с пепельницей, в которой курилась палочка, и развернула газету. Конверс увидел два белоснежных хлопчатых мешочка, чьи тесемки были аккуратно завязаны на изящные бантики. Каждый мешочек находился в нескольких черных пластиковых пакетах, которые используются в американских правительственных учреждениях для бумаг, подлежащих уничтожению, и заклеен непрозрачной лентой. Чармиан отлепила ленту, показав Конверсу, что в мешочках героин.

– Посмотри, как горит, – сказала она. – Дьявольский блеск.

Конверс посмотрел на порошок:

– Да он весь слипся.

– И что? Влажность большая.

Он осторожно опустил палец в порошок и набрал немножко на ноготь.

– Посмотрим, настоящий ли, – сказал он и втянул порошок в ноздрю.

Она, забавляясь, наблюдала за ним:

– Не думай, что ничего не почувствуешь от такой малости. Это почти чистый скэг. Можешь себе представить?

Она вытянулась, встав на носки и спрятав руки в складках джелабы. Конверс потер нос и взглянул на нее:

– Надеюсь, ты не увлекаешься этой дрянью.

– Мой опиат, – ответила Чармиан, – это опиум. Но я не отказываю себе в удовольствии время от времени отключиться так же, как все. Как все. Как ты.

– Только не я, – сказал Конверс. – Никаких отключек больше.

Ему показалось, что его лба коснулась легкая прохлада, умеряя жар, притупляя страх. Он опустился на подушку, брошенную на пол, и отер пот с бровей.

– Скэг – это не мое, – сказала Чармиан.

Ее папаша был судьей в северной Флориде. Несколько лет назад она была секретарем и любовницей шустрого парня по имени Ирвин Вайберт, который однажды утром вывалился из сахарных тростников Луизианы – молодой, хитрый как черт и алчный сверх меры. «Торговец влиянием» – так его называли газеты, а иногда «заправилой». У него было множество друзей в правительстве, и все они прекрасно относились к Чармиан. Они продолжали прекрасно к ней относиться и после того, как разразился неизбежный скандал, и даже после гибели Вайберта в подозрительной авиакатастрофе. Чем дальше она оказывалась от Вашингтона, тем прекраснее становились их отношения. Какое-то время Чармиан работала в Информационном агентстве США, а сейчас номинально числилась корреспонденткой вещательного синдиката со штаб-квартирой в Атланте. Ей нравился Сайгон. Он напоминал ей Вашингтон. Люди приятные, прекрасно к ней относятся.

Конверс неожиданно обнаружил, что перестал обливаться потом. Он сглотнул, подавляя легкий позыв тошноты.

– Бог ты мой, конь и впрямь хорош.

– Тхо говорит, что потрясающий.

– Откуда, черт подери, он знает?

Чармиан завязала тесемки на мешочках и завернула их в газету. Немного поколебавшись, протянула сверток Конверсу. Он взял его и взвесил на ладони. Сверток был не по размеру увесист. Три килограмма.

– Смотри не гнись под такой тяжестью, когда понесешь в сумке. А то смешно будет смотреть.

Конверс сунул сверток в сумку и застегнул молнию.

– Ты его взвешивала?

Она сходила на кухню за бутылкой очищенной воды из холодильника.

– Конечно взвешивала. В любом случае, чтобы с героином был недовес – такого и у динамщиков не бывает. Вот разбавить могут, это да.

– А этот не разбавлен?

– Ха! Исключено. Я знаю о героине побольше, чем Тхо, и он побоялся бы устраивать подставу в самый первый раз. У меня есть анализатор влажности.

Конверс расслабленно откинулся на подушке, опершись локтями о выложенный плиткой пол, и уставился в беленый потолок.

– О боже! – проговорил он.

– Будешь знать, как баловаться чистым скэгом. Не облюй подушку.

Конверс сел прямо:

– Пусть твои приятели двадцатого числа заходят к моей жене в Беркли. Она весь день будет дома. Если не застанут, могут заглянуть в эту киношку, где она работает. «Одеон» – в городе, рядом с Мишшн-стрит. Она оставит им записку.

– Лучше ей быть дома.

– Мы уже это обсудили.

– Может, есть в ее характере такая черта, о которой ты не подозреваешь.

– Осмелюсь скромно заявить, – сказал Конверс, – что такой черты нет.

– Хорошая, наверно, девочка. Тебе надо проводить с ней больше времени.

Чармиан села с ним рядом на подушку и потерла ногу у пятки, куда укусил москит.

– Может, пока тебя нет, она водится с дурной компанией. Может, с какими-нибудь чокнутыми хиппи или еще с кем, кто собьет ее с пути.

– Если не доверяешь нам, – сказал Конверс, – заплати, сколько должна, и переправляй через других.

– Извини, Джон. Не могу удержаться.

– Понимаю. Сразу видно профессионала. Но все равно прекрати.

– Черт, надоела мне такая жизнь, – сказала она.

Чармиан налила в два стакана холодной воды из бутылки.

– Сколько, ты думаешь, поимеют с этого твои друзья в Штатах? – спросил Конверс.

– Зависит от того, насколько разбавят. Скэг настолько хорош, что они могут разбавить его до десяти процентов. Так что – пару сотен тысяч.

– Кто они такие? Я имею в виду – какого сорта люди?

– Не того, как ты можешь подумать. – Она встала, откинула капюшон своей накидки, высвобождая волосы. – Меня не интересует, сколько они заработают. У них свои трудности.

– Ну да, – сказал Конверс.

Она угрожающе нахмурилась; в ее взгляде была толика презрения, толика подозрительности.

– Что будешь делать со своими деньгами, Джон? Ты же у нас такой скромник.

– Не знаю, – ответил Конверс.

Она засмеялась над ним. Засмеялась снисходительно и довольно, и Конверс перевел дух.

– Черт, этого ты не знаешь, да? А что хочешь их получить, знаешь?

– Я желаю послужить Богу, – сказал Конверс, тоже засмеявшись. – А заодно, как все, и разбогатеть. – Он смеялся, хотя ему было не до смеха.

– Чьи это слова? Какого-нибудь древнего деляги?

– Не уверен, – ответил Конверс, – но, кажется, Кортеса. А может, Писарро.

– Немного похоже на Ирвина, – сказала Чармиан.

Она налила им еще воды, и они, взяв стаканы, вышли на веранду. Дождь на минуту стих, потом полил с новой силой. Не спокойный живительный дождик, а полный первобытной ярости ливень. Пышные растения в саду съежились под его натиском.

– Как там мой полковник Тхо? – спросил Конверс.

– Радуется жизни. Затеял еще одно большое дело. Теперь это корица. Слушай, ты в магнитофонах разбираешься?

– Нет, – ответил Конверс. – А что?

– Тхо хочет, чтобы я подсказала ему, какой магнитофон самый лучший. У него новый бзик. Хочет знать, что есть на свете самого лучшего, чтобы иметь у себя по экземпляру каждой такой вещи.

За калиткой просеменили по грязи две пожилые вьетнамки, укрываясь от дождя одним белым зонтом.

– Что, по-твоему, он хочет записывать? – спросил Конверс.

– Черт его знает! Меня, наверно.

– Рад, что хоть кто-то здесь знает, чего он хочет.

– Тхо прекрасно знает, чего хочет. Вьетконговцы тоже. Вьетконговцы знают.

– Может быть.

– Не «может быть», а точно, – твердо сказала Чармиан. Ее уважение к Вьетконгу граничило с благоговением, и она не любила, когда их целеустремленность подвергали сомнению. – Даже Тхо в какой-то степени идеалист. Когда-то был фанатичным солдатом.

Она откинулась на спинку плетеного стула и положила длинные загорелые ноги на перила крыльца.

– Он вечно твердит, как его бесят взяточничество и двурушничество. Однажды он сказал мне: кто нужен его стране, так это Гитлер.

– У вьетнамцев потрясающее чувство юмора, – сказал Конверс. – Оно помогает им выжить.

– Он говорит, что, если бы ему дали шанс, он послужил бы своей стране так, как его к этому готовили. Он считает, это мы его развратили.

– Тхо всегда несет чушь, когда болтает с американцами. Старается угодить.

Чармиан пожала плечами:

– Людей ведь можно развратить.

Конверс встал и пошел в дом. Чармиан последовала за ним. Он взял сумку и взвесил ее на руке.

– Смотри только, чтобы не украли, – сказала Чармиан.

Он открыл сумку, достал куртку с капюшоном и надел ее.

– Я пошел. Пообедаю с Перси, а завтра полечу на юг.

– Передавай им привет. И выше нос, а то вид у тебя испуганный. – Она подошла к Конверсу, стоявшему в дверях, и сделала вид, что разглаживает складки на его куртке. – Вот закончим с этим и слетаем в Пномпень, обо всем забудем, только кайф и массаж.

– Хорошо бы, – сказал Конверс.

Он уже несколько месяцев не спал с ней. Последний раз это было после его возвращения из Камбоджи; там случилось много всего нехорошего, и он был не вполне в себе.

Он тщательно сманеврировал так, чтобы она не поцеловала его на прощанье. Шагая по проулку к улице Нгуентонг, он свободной рукой придерживал висящую на плече сумку. Чтобы не выглядеть смешно, согнувшись под ее тяжестью.

Из-за дождя такси пришлось искать долго.

* * *

– Каждый день, – сказал сержант Джейнуэй, – мы здесь встречаемся с таинственным, странным, необычным.

Они сидели в прохладном помещении штаба, в отделе по связям с общественностью. Стены кабинета выкрашены в казарменный серый цвет; ни единого окна. Мокрая сумка стояла на полу возле стула Конверса; вода стекала с нее на линолеум как улика. Как кровь.

– Если хотите знать мое мнение, – продолжал сержант, – нам следовало бы ужесточить процедуру аккредитации. Тут у нас полно людей с удостоверениями бао ши, которые на деле занимаются валютными спекуляциями, контрабандой наркотиков и бог знает чем еще. Из Катманду прут хиппи, которые надеются, что КВПВ[6] их накормит. Иногда я чувствую себя социальным работником.

Сержант Джейнуэй, как никто из срочников в американской армии, умел толково выражать свои мысли и потому считался кем-то вроде гениального идиота. Знаменитости из интернационального журналистского корпуса разговаривали с ним фамильярно и снисходительно, а он в ответ мог, сообразно вкусам собеседника, изобразить любую форму почтения, от суровой учтивости самурая до подобострастия старомодного стюарда на «кьюнардовском» трансатлантическом лайнере. Важные особы и деловые люди воспринимали сержанта Джейнуэя как колоритного лакея, располагающего инсайдерской информацией. У Конверса были с ним совершенно иные отношения. На взгляд Конверса, сержант Джейнуэй заведовал всей этой войной.

– Не понимаю, что вам нужно в Майлате. Там же ничего не происходит.

– Хочу написать о гражданских, – сказал Конверс. – Матросах торгового флота и прочих.

Сержант сел на угол стола, постукивая свернутым журналом «Нейшн» по плетеной корзине. Стрижка у него – словно у театрального парикмахера побывал, подумал Конверс.

– По мне, так это никому не нужно, – сказал сержант. – Но я, конечно, не журналист. Думаете, кого-нибудь из ваших многочисленных издателей это заинтересует?

– Надеюсь, заинтересует всех, – ответил Конверс. – В любом случае это не ваше дело. Вы не журналист и не критик.

Сержант заулыбался:

– Знаете, как я вас воспринимаю, мистер Конверс, сэр? При всем моем к вам уважении? Как шапку на пустом бланке. Может быть, вы и вносите ценный вклад в информирование публики, но я не вижу ни единого тому свидетельства.

– В «Айриш мессенджер» две недели назад была моя статья. Если хотите знать, как мы справляемся, заставьте своих сотрудников внимательней читать прессу. – Он подтянул сумку поближе к стулу. – Я аккредитован при здешнем командовании. Мое удостоверение ничем не хуже, чем удостоверение корреспондента «Таймс», и я имею точно такие же права.

Сержант Джейнуэй снял телефонную трубку.

– Сожалею, что мы вам не угодили, – сказал сержант. – Лично я не удовлетворен вами. Учитывая наши обоюдные претензии, нам с вами, наверно, стоит пойти поговорить о вашей аккредитации к полковнику.

Но сержант позвонил не полковнику. Он позвонил в оперативный отдел, чтобы Конверса захватили с утренним рейсом в Майлат. Подписывая документы, он напомнил Конверсу, чтобы тот продлил свое членство в офицерском клубе.

– Говорят, там отличный пляж. Уверен, скучать вам там не придется. Но все-таки прихватите таблетки от малярии.

– Господи! – всполошился Конверс.

Таблетки-то он и забыл выписать себе в Тансонхате. Он глянул на часы: уже больше четырех. Санчасти закрываются на выходные, а дежурный санитар не отпустит таблеток без предписания КВПВ.

– Держу пари, что забыли.

Сержант Джейнуэй изобразил озабоченность. Он держал у себя в офисе запас таблеток, чтобы оказывать услугу важным клиентам.

– Лучше раздобудьте их где-нибудь, – сказал он Конверсу. – Там особо злобные штаммы ходят.

* * *

Смеркалось; это время между дневным и ночным ливнями принадлежало мелкому дождичку. Конверс, стараясь шагать как можно небрежнее, нес свою сумку сквозь торопливую вечернюю толпу, запрудившую улицу Лелой. Он обливался потом под тяжестью сумки, плечо болело, поскольку приходилось напрягать его, чтобы держаться прямо.

Это был город внимательных глаз. За столиками уличных кафе сидели карманники, мгновенно замечая его в толпе, ощупывая взглядом его сумку. Теперь они не спешили пристроиться к нему; его лицо уже примелькалось на центральных улицах. Его дешевые японские часы были известны во всем городе, и мальчишки-чистильщики, для которых все круглоглазые были на одно лицо, узнавали его по блестящему грошовому браслету. Порой ему даже приходилось терпеть их насмешки, зато никто ни разу не позарился на его часы.

Часы были его талисманом, оберегавшим от уличных грабителей. За все время, что он был в Сайгоне, его ограбили только однажды, хотя он знал людей, которые подвергались нападению минимум дважды в неделю. Примерно год назад проезжавший на джипе кореец выхватил у него сумку, таким образом получив возможность прочитать собрание сочинений Сент-Экзюпери и журнал комиксов «Зап»[7]. На взгляд Конверса, мысль о том, как солдат-кореец читает «Зап», стоила потерянной сумки.

Напротив цветочного рынка он с отчаянной беспечностью шагнул с тротуара в безумное движение по улице Лелой. Было необходимо вести себя так, словно тебе на роду написано быть неуязвимым. История заставила сайгонцев полагаться исключительно на удачу. Неудачники вызывали у них тревогу и даже искушали некоторых взять роль несчастья на себя. Выглядеть неудачником было не лучше, чем выглядеть смешным.

На противоположной стороне улицы о чем-то спорили велорикша и военный регулировщик. Регулировщик тер большим пальцем об указательный под носом у рикши и сыпал итальянскими ругательствами. Рикша, вращая глазами, скреб себе бока, махал руками и приплясывал на тротуаре. Собравшаяся толпа была в восторге. Люди смеялись и хлопали ему. Пантомима, которую изображал рикша, называлась «Отпугивание обезьяны».

Гостиница «Колиньи», в которой жил Конверс, находилась сразу за цветочным рынком, и самые неугомонные из постояльцев каждое утро мчались вниз по лестнице покупать ветки цезальпинии и свежие розы, чтобы украсить свою комнату. Голландский корреспондент из соседнего с Конверсом номера делал это регулярно. Этот чокнутый голландец до того любил цветы, что однажды вплел бархатцы в свои длинные золотистые волосы. Как-то раз уличные ковбои в шутку бросили в него ручную гранату с невыдернутой чекой. Цветы делали его похожим на неудачника.

Конверс вошел в небольшой темный холл, и мадам Коллетти, patronesse[8], молодая, утонченно красивая вьетнамка, встретила его подозрительным и ненавидящим взглядом. Так она встречала каждого постояльца.

Конверс предпочитал иметь дело с самим месье, хотя понимал, что в неприязненном отношении мадам к нему нет ничего личного. Неторопливо проходя мимо конторки, он отрывисто буркнул: «Bon soir»[9]. Сестры-монахини приучили мадам презирать тех, кто коверкал сей изысканный язык. Она взглянула на него с недоумением, которое граничило с ужасом.

– Bon soir, – ответила она, словно его бурчание походило на человеческую речь.

Конверс арендовал у мадам и месье железный сейф, где держал свои чеки, заметки и такие вещи, как комиксы «Зап» и книги Сент-Экзюпери. Чувствуя спиной внимательный взгляд хозяйки, он затолкал сумку в сейф. Были в Сайгоне дельцы, которые платили индийцам-менялам, чтобы те хранили контрабандный товар в своих сейфах, не более надежных, чем все остальное в этой стране. Но Конверс побоялся иметь дело с индийцами-менялами; он решил рискнуть и оставить сумку в хлипком сейфе гостиницы. Непросто было затолкать ее туда, но получилось.

Когда он обернулся, мадам пристально смотрела на закрытую дверцу сейфа. Он прошел мимо нее в крохотный бар, примыкавший к холлу; она последовала за ним, чтобы продать ему бутылку спрайта, украденного на армейской базе, из холодильника, украденного там же.

– Beaucoup de travail demain[10], – сказал Конверс, делая вид, что он просто горит на работе.

Мадам состроила гримасу.

Всегда-то она реагирует на твои слова по-разному, подумал Конверс. И каждый раз не знаешь, чего ждать, сплошные неприятные сюрпризы.

Ранней весной Конверс уезжал в дельту Меконга, и на время его отсутствия мадам сдала шестнадцатый номер другому. Новый постоялец явно не терпел ящериц и имел привычку давить их. Вернувшись, Конверс увидел множество раздавленных ящериц на стенах и плитках пола. Конверсу стало не по себе. Как и большинство, он был совершенно не против домашних ящериц. Они уничтожали насекомых и очень забавно выглядели, когда обкуришься.

Горничные сделали несколько слабых попыток стереть следы бойни, но по-прежнему кое-где виднелись пятна и останки скелетов крохотных динозавров, и призрак убийства не покидал комнату.

Кто бы он ни был, тот человек, он часами топал по грязному гостиничному номеру с серыми стенами и бил ящериц олеографией Лурдской Богоматери, что стояла в рамке на ночном столике.

Конверс присел к письменному столу и, отхлебывая спрайт, смотрел на пятна от раздавленных ящериц. Его, пожалуй, не интересовало, почему тот тип занимался этим. Вряд ли из удовольствия. Может, он думал, что они кусаются. А может, их шорох будил его по ночам. А еще этот тип прилежно бил каждую опустошенную бутылку, так что коридорные не могли сбыть их на черном рынке.

Такой вот экстраверт.

На столе рядом стоял термос с холодной водой. Предполагалось, что вода кипяченая, но Конверс точно знал, что портье налил воду из-под крана. Каждый день Конверс выливал ее в слив душевой. Каждый день портье приносил свежую. Из-под крана. С каждым днем Конверсу становилось все более неловко, что он ее не пьет.

Настоящий либерал, ага. В конце концов он не выдержит, уступит. В один прекрасный день, наверно, почувствует, что просто обязан выпить ее.

Термос был настоящий вьетнамский, и Конверс задумал прихватить его с собой, когда съедет отсюда. На боку термоса красовалась яркая картинка, изображавшая летучую мышь с распростертыми крыльями; поперек ее груди шла надпись – логотип фирмы – «Удача».

Прихватив термос, он прошел в ванную комнату. Закрыл дверь, пустил холодный душ и опрокинул термос над сливом.

Какого хрена, подумал он, почему именно я должен ее пить?

Вокруг полно других американцев.

* * *

Конверс был профессиональным писателем. Десять лет назад он написал пьесу о морской пехоте, которая была поставлена и восторженно принята публикой. Но с тех пор все его достижения на литературном поприще были единственно следствием женитьбы на дочери своего редактора и издателя.

Элмер Бендер, тесть Конверса, занимался тем, что имитировал другие журналы. Каждому своему изданию Бендер давал такое название, чтобы озабоченные и жаждущие покупатели принимали его за более популярный журнал, под который Бендер и подделывался. Если был, например, журнал «Коллиерс», Элмер выпускал свой и называл его «Шмоллиерс».

«Мой лучше», – говаривал Элмер. Он был ветераном «Нью мэссиз» и бригады имени Авраама Линкольна[11].

Семь лет, что Конверс был женат на Мардж, он работал на Элмера, чуть ли не в одиночку делая «Найтбит» – по характеристике его адвокатов, «еженедельный таблоид с откровенным упором на секс». Под его началом было двое: Дуглас Долтен, пожилой строчкогон-алкоголик с прекрасными манерами, и китайский коммунист по имени Майк Ву, который однажды попытался в гороскопе на неделю растолковать теорию прибавочной стоимости. «Стрельцам: не бойтесь просить повышения жалованья. Ваш босс всегда платит вам меньше, чем в действительности стоит ваш труд!»

Пять дней в неделю Конверс наводнял нацию лесбиянками на мотоциклах и судьями-садистами.

На исходе седьмого года он от имени некой Кармен Гитарес написал воспоминания о покойном Порфирио Рубиро́се[12]: «Рубироса оплошал в моей постели». Конверс притворился Эротичной Латиноамериканской Танцовщицей, разочарованной кульминацией любовного свидания с Известным Всему Миру Плейбоем и Бонвиваном. Вся эта история закончилась Шизофреническим Эпизодом.

Несколько дней Конверсу казалось, что банда Скучающих Беспутных Светских Львов, того гляди, нападет на его дом в Беркли и во имя своего дорогого Руби Учинит Извращенную Месть.

Его сложные отношения с действительностью осложнились еще больше.

После одной особенно мучительной бессонной ночи он пошел к Элмеру и взял с него слово, что тот устроит ему аккредитацию свободным корреспондентом при информационном отделе в Сайгоне.

Бендер неохотно согласился. Ему казалось, что если Мардж и Конверс выдержат период разлуки, их любовь обретет второе дыхание. Мать Мардж была вегетарианкой из ирландских левых, и вместе с любовником она покончила с собой в пору маккартистских гонений. Элмер часто замечал, что Мардж становится очень похожей на нее.

Конверс рассчитывал, что поездка во Вьетнам, в действующую армию обогатит его новым опытом, который он сможет использовать в новой книге или пьесе. Этот довод показался особенно убедительным Элмеру, который сам до некоторой степени был писателем, – один из его ранних рассказов получил высокую оценку Уиттекера Чемберса[13], который прислал ему восторженное письмо. Мардж, обожавшая все фатальное, молча согласилась.

Он вылетел из Окленда наутро после второго дня рождения их дочери. В Сайгоне было много возможностей; Конверс замещал уезжавших корреспондентов и находил заказы для себя. И конечно, его отношения с действительностью со временем стали менее сложными. В одно солнечное утро возле местечка, называвшегося Крек, на его удивленных глазах мир превратился в единый всеобъемлющий процесс убийства. Он, так сказать, осознал себя. Его «я» оказалось слабым, ничем не защищенным, трепещущим, заключенным в ста шестидесяти фунтах розовой, обливающейся потом плоти. Оно было вполне реальным. Оно хотело зарыться в землю. Оно рыдало.

После урока, преподанного действительностью, Конверс познакомился с Чармиан и наркобратией и стал одним из Вечно Укуренных. Чармиан была сама непосредственность. В ясном уме и полна планов. Ее способ ухода от жизни был настолько заманчив, что он не устоял.

Когда после нескольких намеков она прямо изложила ему свой план, он понял, что его безысходной пустоте не устоять перед ее чарами, и не смог отказаться. У нее были нужные контакты в Штатах, несколько тысяч долларов, чтобы вложить в дело, и доступ к полковнику Тхо, чья фабрика по производству героина занимала четвертое по размерам здание в Сайгоне. На банковском счету Конверса в Беркли лежало пятнадцать тысяч – остаток гонорара за так и не поставленный киносценарий по его пьесе. Десять вложенных тысяч дали бы ему право на три четверти от выручки за три килограмма полковничьего товара, и его доля от продажи героина в Штатах должна была составить сорок тысяч. Риска, что кто-то подведет, не было – все же друзья. Мардж, как он и предвидел, согласилась. Все срасталось.

Что до него, то его мотивы менялись чуть ли не ежечасно. За большими деньгами он никогда особенно не гнался. Но он вот уже восемнадцать месяцев находился во Вьетнаме и отчетливо понимал, что ни книги, ни пьесы не напишет. Ему необходимо было что-то взамен.

Конверс спал в своем номере в «Колиньи» – под жужжащим вентилятором, после душа. Его разбудил телефонный звонок. Звонила Джил Перси, сказать, что они с мужем будут ждать его в «Бешеном коне» – баре с девочками на Ту До.

Джил превращалась в социального работника на международном уровне, поэтому интересовалась такими барами профессионально. И всячески старалась, чтобы ее приглашали в подобные заведения.

Конверс оделся, напялил непромокаемую куртку и вышел на улицу. Опять начинался дождь. Шагая в направлении Ту До, он обшарил карманы на предмет денег и нашел только двадцать пиастров.

На полпути между рынком и Ту До в дверном проеме одного из домов неизменно сидел безногий. Проходя мимо, Конверс всякий раз бросал двадцать пиастров в его перевернутый пробковый шлем. Это продолжалось больше года, так что всякий раз, завидя приближающегося Конверса, человек начинал улыбаться. Они уже были как друзья. Часто Конверс с трудом подавлял в себе желание не бросать монетку, посмотреть, какая будет реакция, но у него не хватало на это мужества.

Бросив в шлем монетку и обменявшись улыбкой со своим другом, Конверс не спеша пошел к «Бешеному коню». Это был один из тех баров на Ту До, в которых, по слухам, постоянный клиент мог получить с пивом – кое-кто даже говорил, что в пиве, – бодрящую дозу героина. Как следствие, для военнослужащих он был в запретном списке, и в этот вечер Конверс оказался там единственным посетителем. Из-за стойки на него смотрели пятнадцать красивых девушек-вьетнамок, одинаково одетых и сильно накрашенных. Он сел на высокий табурет, улыбнулся им и заказал «Шлиц»[14]. Девушка напротив принялась тасовать карты.

Пиво в «Бешеном коне» стоило – если без героина – двести пятьдесят пиастров, играть в карты у Конверса не было настроения. Он посмотрел на покерную колоду, разложенную на хромированной стойке, словно это был маленький, привычно забавный зверек, и сделал вид, что с интересом разглядывает девушек. Несмотря на ледяной воздух, нагнетаемый кондиционером, и недавнюю ванну, его лицо блестело от пота. Все пятнадцать девушек за стойкой смотрели на него с одинаково вежливым бесконечным презрением.

Конверс выпил пиво, лоб сжимала боль. Он не чувствовал возмущения; он же гуманист, а это их страна. Они – солдатские вдовы, или беженки из деревень, или вьетконговские офицеры. И вот сидит перед ними американец с идиотской физиономией и карманами, полными зеленых купюр, и никак им его деньгами не поживиться, разве что перевернуть его вверх ногами и хорошенько потрясти. Небось им плакать хочется от досады, подумал он. Как тут не посочувствуешь.

Он перебирал свой запас вьетнамских слов, чтобы выразить им свою симпатию, но тут появились Джил и Иэн Перси. Джил, широко улыбаясь, посмотрела на девушек за стойкой и села рядом с Конверсом. Усталый, сгорбившийся Иэн последовал за ней.

– Вижу, ты не теряешь времени, – сказала Джил.

Девушка с картами высморкалась и посмотрела на платок.

– Для того мы и здесь, – ответил Конверс.

Джил с Иэном заказали себе по бутылке пива «33»; произносилось это «бами-бам», и сварено оно было, наверно, на формальдегиде. Иэн пошел к музыкальному автомату и поставил Битлов, «Let It Be»[15].

– Остаешься здесь на лето? – поинтересовалась Джил у Конверса.

– Думаю, да. До выборов. Может, и дольше. А вы?

– Мы здесь вечность будем торчать. Так, Иэн?

– Так, Джил. Будем, – ответил Иэн. Струйка пива потекла по его редкой рыжеватой бородке. Он вытер подбородок тыльной стороной руки. – Будем ждать, пока не получим разъяснения.

Иэн Перси был агроном из Австралии. А еще engage[16], один из немногих здесь, и не такой, как его коллеги из квакеров. Он уже пятнадцать лет находился в стране – работая на UNRRA, ВОЗ[17], на всех, кто нанимал его, вплоть до вьетнамского правительства, по временному соглашению с австралийским Министерством сельского хозяйства. Глава провинции к северу от Сайгона отказался от его услуг, и он получил аккредитацию от австралийского ежедневного издания, больше похожего на программу скачек, чем на газету. Как engage, он ненавидел Вьетконг. Он также ненавидел правительство Южного Вьетнама и его армию, американцев, и особенно штатских, буддийских монахов, католиков, као дай, французов, особенно корсиканцев, иностранных журналистов, правительство Австралии, своих бывших – а больше всего теперешних – работодателей. Говорили, что он любит детей, но своих у них с Джил не было. Они повстречались во Вьетнаме, а это не то место, где у людей возникает особое желание заводить детей.

– Очень много народу уезжает отсюда, – сказала Джил. – Жалко терять друзей.

– Никто не хочет быть последней крысой на тонущем корабле, – сказал Конверс.

Иэн заказал еще бутылку «Тридцать третьего». Он пил его без продыху с четырех часов и до глубокой ночи.

– Бедная последняя крыса, – вздохнул Иэн. – Да поможет ей Бог!

Джил взяла свою бутылку и заговорила по-вьетнамски с девушкой по другую сторону стойки. Остальные девушки, сменив неприязнь на любопытство, подошли послушать.

– О чем она говорит? – спросил Конверс Иэна.

– Рассказывает им о своих трудностях. – (Девушки, столпившиеся у стойки напротив Джил, повернулись к Иэну с Конверсом и понимающе кивали им.) – А потом она попросит, чтобы они рассказали ей о своих трудностях. Она готовит доклад о девушках из сайгонских баров.

– Для чего это нужно?

– О, чтобы поведать об этом всему цивилизованному миру, – хмыкнул Иэн. – Как будто цивилизованному миру не начхать.

Они молча пили пиво, пока Джил рассказывала девушкам о своих трудностях.

– Что и говорить, – прервал молчание Конверс, – эта война будет задокументирована как надо. Уже сейчас информации больше, чем можно переварить.

Конверсу представились листы бумаги, на которых компьютеры печатали информацию, полезную для ведения войны. На самых симпатичных печатались аналитические выкладки о симпатиях-антипатиях вьетнамских деревень и об их контактах с теми или иными силами; именовались эти выкладки совершенно по-тургеневски – «Деревенские записки». При мысли о «Деревенских записках» у Конверса засосало под ложечкой. Каждую пятницу вьетнамцы заворачивали в эти листки еду.

– Пошли куда-нибудь поедим, – предложил он. – Пока опять не полил дождь.

Они вышли из бара и направились по Ту До в сторону реки. На первом же углу они увидели, как военные полицейские, поставив к стене солдата в рабочем комбинезоне, обшаривали его многочисленные карманы, а вокруг толпа вьетнамцев молчаливо наблюдала за происходящим. Конверс купил у сонной малолетней цветочницы, стоявшей с краю толпы, ожерелье из ноготков для Джил. Жаркими ночами свежие ноготки издавали дивный аромат; они напоминали Конверсу о Чармиан.

– Я согласна, – сказала Джил. – Куда пойдем – в «Вильгельма Телля», «Темпура-хаус» или в плавучий ресторан?

В плавучем ресторане будет слишком много народу, в «Вильгельме Телле», по словам Иэна, хозяин сбежал, испугавшись чьей-то угрозы отрубить ему руки. Они отправились в «Темпура-хаус» – неблизкий путь вдоль реки мимо барж, освещенных фонарями. Москиты подгоняли их и напомнили Конверсу о его лихорадке. Все трое дымили на ходу косяками «Парк-лейн» – фабричного производства, с глянцевитым фильтром. Если пиво «две тройки», по слухам, делалось на формальдегиде, то сигареты крутили, говорят, прокаженные. Травка в них была не очень хороша по вьетнамским стандартам, но, если докурить сигарету до конца, можно было забалдеть. Детишки из близлежащих домов бежали за ними, хватая за руки, чтобы поглазеть на часы, и крича вслед: «Бао ши, бао ши!»

Они в приподнятом настроении вошли в ресторан, окутанные облаками конопляного дыма, скинули обувь и уселись среди франтоватых торговцев «хондами». Иэн заказал пива, снова «две тройки».

– Давно видел Чармиан? – спросил он Конверса.

– Я только что от нее. У нее все по-прежнему.

– Кто-то сказал мне, – заметила Джил, – что она употребляет.

Конверс попытался изобразить улыбку:

– Пустой треп.

– Или распространяет. Только не помню, что именно.

– Чармиан – человек скрытный. Но если бы она употребляла, я бы знал.

– Ты же сейчас не часто с ней встречаешься? – спросила Джил.

Конверс покачал головой.

– У Чармиан, – сказал Иэн, – есть друг, которого зовут Тхо. Полковник военно-воздушных сил. У него свой коричный бизнес.

– Тебе следует приглядеться к Тхо, – сказала Джил мужу. – Он, должно быть, на подъеме, раз Чармиан его подцепила.

– Вряд ли Тхо устроит переворот, – сказал Конверс. – Очень уж у него довольный вид.

Официантка, по внешности наполовину японка, поставила перед ними тарелки с красным перцем. Они отерли горящие лица влажными, прохладными полотенцами.

– Чармиан когда-нибудь рассказывала тебе свои вашингтонские истории? – спросила Джил Перси. – Отличные, надо сказать, истории.

– Чармиан принадлежит к давно минувшей эпохе в американской истории, – отозвался Конверс. – Мало кто из двадцатипятилетних может претендовать на такое.

– Призраки, – обронил Иэн. – Страна полна призраков.

Джил Перси подхватила палочками перчинку и сжевала не поморщившись.

– Вряд ли Чармиан можно назвать призраком. В этой стране множество призраков, но они реальны.

– Везде, где есть масса несчастных, умирающих молодыми, – сказал Конверс, вытирая руки прохладным полотенцем, – будет и масса призраков.

– В нашей деревне был один такой поганый призрак, – сказал Иэн Перси. – Из тех, которых они называют ма. Он жил под баньяном и появлялся в часы сиесты, чтобы пугать детишек.

– После войны, – сказал Конверс, – летчики будут летать над долиной Ядранга и разбрасывать комиксы и сэндвичи для всех призраков американских солдат. А то американским ма тут скучно.

Иэн, оставив без внимания еду, принялся за вторую бутылку пива.

– Маловато ты тут просидел, чтобы так говорить, – заметил он Конверсу.

Конверс положил палочки на край тарелки.

– А я считаю, что могу говорить что вздумается. Я был на передовой. Был на войне. – Он повернулся к Джил, которая с укором смотрела на Иэна. – Разве не так, Джил? Я был на поле боя.

– Я была там, – ответила она. – И видела тебя, приятель.

– Мы были на войне, Джил и я, – объявил Иэну Конверс. – И что мы там делали, Джил?

– Плакали, – ответила Джил.

– Плакали, – с нажимом сказал Конверс, – вот так-то. Мы лили слезы над поруганными человеческими чувствами и можем теперь говорить все, что думаем.

И Конверс, и Джил ездили наблюдать за вторжением в Камбоджу, и то, что они там увидели, заставило их плакать. Но Конверс лил слезы не над поруганными человеческими чувствами.

– Ты забавный парень, – сказал Иэн. – Но вообще-то, тебе здесь не место.

Официантка, безмятежная за фарфоровой улыбкой, поставила перед ними чашки с рыбой и рисом. В зал вошла группа американских репортеров, сопровождаемых четырьмя филиппинскими рок-музыкантами, стриженными под пачуко[18]. Чем больше пили сакэ торговцы «хондами» и их подружки-японки, тем веселее они шумели.

– Я хочу сказать, – продолжал Иэн, – что люблю эту страну. Для меня она не какая-нибудь поганая дыра. Я состарился здесь, парень. Теперь, когда приходится уезжать, я только и думаю, что об ублюдках вроде тебя в таких вот местах.

– Иногда, – сказала Джил, – ты ведешь себя так, словно открыл эту страну.

– Это шайка извращенцев, – не успокаивался Иэн. – Вы шайка извращенцев. Почему вы не отправитесь в другую страну смотреть, как она погибает? В Бангладеш масса жертв наводнения. Почему не поехать туда?

– Сейчас там сухой сезон, – ответил Конверс.

Мальчишка лет восьми ввел с улицы солдата-вьетнамца в темных очках и с белой палкой; они переходили от столика к столику, предлагая сайгонскую «Геральд». Американские репортеры, сидевшие развалясь за своим столиком позади Конверса, наблюдали за ними.

– Послушай, – говорил один из репортеров, – он видит не хуже тебя. Парень ходит с шестью разными поводырями. Он нанимает мальчишек на рынке.

– Да ну? – удивился другой. – Я думал, он слепой.

– Он каждый день получает чистый аэрвишный комбез. А даже в АРВ не берут слепых.

Когда солдат с мальчиком подошли к ним, Конверс и Иэн купили по газете и не глядя отложили в сторону.

– Я сегодня встретил даму, которая считает, что здесь властвует дьявол, – сказал Конверс.

– Не будь таким недоверчивым, – сказал Иэн. – Я бы на твоем месте проверил – а вдруг и правда.

Джил незаметно разглядывала американских репортеров.

– Эти должны знать, – кивнула она на их столик. – Можем спросить у них.

Конверс обернулся, чтобы взглянуть на репортеров; они были дочерна загорелы, с внушительными мексиканскими усами и ловко орудовали палочками.

– Их это не интересует, – сказал он. – Дьявол реален для индейцев, а для этих ребят он всего лишь очередной косоглазый монах.

Они покончили с рыбой и рисом и заказали еще «Тридцать третьего» пива. Официантка принесла им арахис, в котором ползали крохотные насекомые, похожие на паучков.

– Дьявол? – спросила Джил. – Как думаешь, что она имела в виду?

– Это была миссионерка, – ответил Конверс.

Джил и Иэн ели арахис, спокойно стряхивая насекомых. Конверс обошелся без арахиса.

– Любопытно, что за тип этот Тхо? – проговорила после недолгой паузы Джил. – Что Чармиан в нем нашла?

– Елду с винтом, – хмыкнул Иэн.

Конверс промолчал.

– Полковник АРВ. – Джил задумчиво посасывала орешек. – Интересно, каков он в этом деле?

– Настоящий искусник, – отозвался Иэн.

– Ты правда так думаешь?

– Лучший жеребец к востоку от Суэца, – уверил ее Иэн. – Авторитетно тебе заявляю.

– А я авторитетно заявляю, – не согласилась Джил, – что лучшие трахальщики к востоку от Суэца – это кувейтцы.

– Это если нравятся арабы. Кому-то они нравятся, а кому-то нет.

– У арабов есть такое благословение: «Пусть поэзия твоей любви никогда не станет прозой», – сообщил Конверс.

– Вот так-то! – сказала Джил. – Я за Кувейт.

– Я, – продолжал Конверс, – знаю одного парса из Карачи, который вхож к султану Кувейта. Он его поставщик. Когда султан собирается на соколиную охоту, мой друг-парс снабжает его всем необходимым. Он может достать все на свете.

– Ух ты! – воскликнула Джил. – Мы пустим сокола в беспощадное небо. А ночью, когда лягу спать, он в шатер ко мне шасть[19].

– Точно, – кивнул Конверс, – и ты будешь щекотать ему простату страусиным пером.

Джил мечтательно вздохнула:

– Павлиньим крылом.

Иэн оглянулся на официантку, склонившуюся над жаровней.

– Это откровенный расизм, – заметил он.

– Что делать, – сказал Конверс, – так у них заведено. К востоку от Суэца.

Пол под ногами содрогнулся; Конверса на мгновение охватил знакомый ужас. Когда грохот взрыва улегся, они посмотрели не друг на друга, а на улицу и увидели, что стеклянная витрина исчезла, открыв стоявшую перед ней железную решетку. Еда у всех оказалась на коленях.

– Начинается, – сказала Джил Перси; на кухне кто-то пронзительно ругался, видимо ошпаренный.

Они ползали по циновке, залитой чаем, ища свою обувь. Хозяин, обычно производивший впечатление человека мягкого и интеллигентного, с мрачной яростью пробивался сквозь толпу к выходу; публика начала покидать ресторан, не расплатившись. В дыру, где была витрина, Конверс видел, как сухая белая пыль оседает тонким слоем на мокрый асфальт.

Улица была на удивление спокойна, словно взрыв разрушил плотину и хлынувшая тишина затопила городской шум, который понемногу всплывал на поверхность пронзительными криками и свистками полицейских.

Конверс и чета Перси медленно брели в сторону реки; впереди на углу виднелись четверо американцев-репортеров. Все, похоже, были не настолько глупы, чтобы бежать. На полдороге к перекрестку они прошли мимо продавца газет и его прокатного поводыря, которые стояли как вкопанные. Солдат по-прежнему был в темных очках; мальчик, не отпуская руки слепого, безучастно посмотрел на них. На углу стояла старуха, закрыв ладонями уши, словно внезапно оглохла.

– Это Министерство налогов и сборов, – сказал Иэн.

Когда они свернули за угол, оказалось, что так оно и есть. Улица перед министерством была разворочена; целую секцию бетонной мостовой снесло, обнажив черную землю, на которой был построен город. Дежурные лампочки в подъездах ближних зданий были разбиты, и глаза привыкали к темноте не сразу. К этому моменту вокруг уже выло множество полицейских сирен.

Здание министерства, выстроенное в нелепом стиле Третьей республики, походило на замок слоновьего царя Бабара[20], и останки кованой железной ограды торчали теперь как погнутые зубочистки.

Перед зданием валялись куски обвалившегося балкона, окруженные разбитыми вдребезги скульптурными фигурами Честности, Гражданской Добродетели и Mission Civilatrice[21]. Пока они стояли, глазея на здание, подъехал джип с четырьмя военными полицейскими из АРВ и остановился у тротуара.

Фары джипа выхватили из темноты людей, которые сидели вдоль улицы и вытаскивали впившиеся в тело осколки бетона. Улица была людная, поскольку на ней располагалось множество торговых палаток. Семьи беженцев торговали здесь лапшой с рыбой, а их клиентами были просители, которые весь день стояли в очереди, чтобы попасть в министерство. Ночью торговцы устраивались спать здесь же, среди своих палаток. Поскольку, когда произошел взрыв, здание было пусто, пострадали эти люди, жившие на улице.

Прибывали крытые грузовики с аэрвэшными парашютистами, чтобы перекрыть улицу, и Конверс, Иэн и Джил отступили назад к металлическим ставням на окнах здания напротив. Парашютисты пробирались по обломкам, нервные, как крысы, расталкивая людей стволами своих М-16.

Спустя несколько минут привезли колючую проволоку. Во всех мыслимых ситуациях вьетнамские спасательные службы всегда привозили громадное количество колючей проволоки. Но машин «скорой помощи» по-прежнему не было видно. Солдаты катили бухты проволоки по улице, чтобы перегородить оба конца квартала. Полицейские бродили среди обломков у ограды, светя себе фонарями. Конверс видел, как время от времени лучи выхватывают из темноты невероятно яркие пятна крови.

Наконец прибыли машины «скорой помощи», и люди в белых халатах, брезгливо морщась, осторожно направились к груде развалин, раздраженно освобождаясь от колючей проволоки, цеплявшейся за одежду. Джил Перси перебежала улицу и заглядывала через плечи врачей и полицейских, окруживших место происшествия. Конверс пытался в свете фонарей разглядеть выражение ее лица.

По тому, с каким видом она возвращалась к ним, Конверс и Иэн поняли, что она там увидела. Она шла медленно, неуверенно, с растерянностью на лице. Тому, кто достаточно долго живет в этой стране, часто приходится видеть людей с такой походкой.

– Кошмар! – сказала она. Показала дрожащей рукой назад. – Дети и… вообще.

Иэн выронил бутылку пива, которую прихватил с собой, когда они покидали «Темпура-хаус». Вьетнамец, стоявший поблизости, быстро обернулся на звук и с непроницаемым лицом посмотрел на Иэна.

– Надо подложить пластиковую бомбу в Лондонскую школу экономики, – проговорил тот. – Или в Гринич-Виллидж. Все те ублюдки, которые без ума от Фронта… пусть они увидят, как у их детей кишки вываливаются наружу.

– Это мог сделать кто угодно, – отозвался Конверс. – Тот же отчаявшийся налогоплательщик. Любой способен смастерить пластиковую бомбу.

– Хочешь сказать, это работа Национального фронта освобождения? – спросила мужа Джил. – Но ты ведь знаешь, что, возможно, Фронт ни при чем.

– Ну разумеется, – огрызнулся Иэн. – Возможно, ни при чем. Это кто угодно мог сделать.

Он принялся ругаться по-вьетнамски. Народ отошел от него подальше.

Конверс перешел улицу и смотрел, как санитары тащат пластиковые мешки для трупов. Мертвые и те, кто казался мертвым, были сложены на обнажившейся после взрыва земле; кровь впитывалась в черную почву. Кругом валялись палочки, горшечные черепки и черпаки, и, присмотревшись, Конверс увидел, что по крайней мере кое-что из того, что казалось фрагментами человеческих тел, было курятиной или рыбой. Некоторые из тел были сплошь покрыты вареной лапшой.

Когда он вернулся к Джил и Иэну, появились четверо в резиновых рукавицах и с большими алюминиевыми канистрами. Они перевернули канистры и стали посыпать развалины каким-то белым порошком.

– Что это такое? – спросил Конверс Иэна.

– Хлорная известь.

Джил Перси стояла ссутулившись, обхватив плечи руками.

– Если попадешь под машину, – сказала она, – вокруг тебя натянут колючую проволоку. А если сразу потом не поднимешься – засыплют хлоркой.

Они прошли несколько шагов и остановились у выбитых стекол представительства «Тойоты». В отсветах фонарей видно было внутренность офиса компании, календари и схемы на стенах, вентиляторы на каждом рабочем столе. Пол усеян разлетевшимися бумагами; окно было обращено на здание министерства и приняло на себя прямой удар взрывной волны. Одна из стен офиса была в пятнах крови, словно кто обрызгал кистью, обмакнутой в краску. Конверс секунду стоял, глядя на нее.

– Что? – спросила Джил Перси.

– Ничего. Я пытался придумать какую-нибудь мораль. Мораль не придумывалась. Это напомнило ему о ящерицах, раздавленных на стене его гостиничного номера.

* * *

В своем офисе рядом с крохотным вестибюлем отеля «Колиньи» месье Коллетти смотрел «Золотое дно»[22] по армейскому телеканалу. С обеда месье Коллетти выкурил восемь трубок опиума; последние сорок лет это была его обычная дневная доза. Когда вошел Конверс, он, оторвавшись от экрана, с радушной улыбкой повернулся к нему. Месье Коллетти всегда был сама любезность. Некоторое время они вместе смотрели сериал.

На экране двое ковбоев обменивались винтовочными выстрелами метров с тридцати. Местность, где происходила перестрелка, представляла собой нагромождение огромных валунов, и, насколько можно было судить, каждый из стрелков норовил как можно ближе подобраться к противнику. Один из ковбоев – красавчик, другой уродлив. Музычка, разумеется. Наконец у отрицательного героя кончились патроны, и положительный выскочил рядом с ним из-за камня, пока тот перезаряжал ружье. Отрицательный отбросил ружье и схватился за кобуру, но красавчик снес его выстрелом в упор.

Месье Коллетти, который не говорил по-английски, довольно свел ладони:

– Оп-ля!

– То же самое происходит и в Сайгоне, – рискнул высказаться Конверс на французском; месье Коллетти как будто всегда понимал его произношение.

Месье Коллетти пожал плечами.

– И здесь, конечно, и везде одно и то же. – Месье где только не побывал. – Везде… Чикаго.

Он произнес: «Шика-го».

– Сегодня вечером взорвали бомбу, – сказал Конверс. – У налогового министерства. Там все в развалинах.

Месье Коллетти сделал большие глаза, притворившись удивленным. Нелегко было поразить его новостью о происходящем в Сайгоне.

– Ужасно, – с легким возмущением сказал месье Коллетти. – Есть погибшие?

– Определенно есть. Из тех, кто находился на улице.

– Ах, – воскликнул хозяин, – какая жестокость! Ублюдки.

– Вы считаете, что это дело рук Фронта?

– В нынешние времена, – ответил Коллетти, – это может быть кто угодно.

Когда «Золотое дно» закончилось, они распрощались, обменявшись рукопожатиями, и Конверс отправился к себе наверх. В номере он первым делом включил потолочный вентилятор и кондиционер. Кондиционер работал плохо, но его интенсивный и успокоительный – для американского уха – гул заглушал звуки улицы. А звуки улицы не были успокоительными ни для чьего уха.

Он зажег лампу на письменном столе, чтобы создать хоть какое-то подобие уюта. Достал из запертого чемодана бутылку купленного в армейской лавке «Джонни Уокера» («черная этикетка») и сделал пару больших глотков.

«Такие дела», – сказал он себе. Так говорили все: джи-ай, репортеры, даже солдаты АРВ и девушки в барах. Хорошо бы не случилось этого взрыва. Хорошо бы обкуриться с Джил и Иэном, а потом завалиться спать. Из-за этого взрыва он ничего не чувствовал, ничего не соображал, и, хотя есть ситуации, когда ничего не соображать не так уж плохо, все же сейчас был не тот случай.

Напиться – не поможет. И травка тоже. Лучше бы остался сидеть внизу и смотрел вестерны с месье Коллетти.

Он снова глотнул из бутылки, закурил «Парклейн» – пусть будет еще хуже – и принялся мерить шагами комнату. В соседнем номере голландец – любитель цветов поставил на магнитофоне «Шоссе 61»[23]. После нескольких затяжек Конверс решил, что испытывает теперь лишь смутную неудовлетворенность.

Ничего серьезного. Такое случается. Побочный результат несильной лихорадки.

Вскоре он прекратил расхаживать, отправился в ванную и уселся над дырой в полу, заменявшей унитаз. По бокам дыры располагались невысокие упоры для ног; это был признак Приобщения к Цивилизации. В отличие от некоторых постояльцев-американцев, Конверс не имел ничего против подобных удобств. Часто, особенно когда он был под кайфом, такой способ отправления естественных надобностей рождал в нем чувство общности с молчаливыми суровыми парнями из бывших французских Заморских Территорий – пилотами Сент-Экзюпери, генералом Саланом[24], Мальро[25]. Иногда, выходя из туалета, он насвистывал «Non, J’un regret rien»[26].

Съежившись от режущей боли в кишечнике, Конверс достал из брючного кармана письмо от жены и стал перечитывать его.

«Коза ностра – почему бы, черт возьми, нет? Сейчас я готова рискнуть, и меня не мучит совесть. Так уж устроено, что заинтересованным лицам все равно не светит ничего хорошего, и мы просто займем место, которое иначе при первой же возможности займет кто-то другой. Пожалуй, это самый трудоемкий на свете способ заработать, и я считаю, что потому у нас есть на это моральное право».

Может быть, думал Конверс, управляясь с туалетной бумагой размером с денежную купюру и моя руки, может быть, как раз совесть-то и заставляет его чувствовать смутную неудовлетворенность. Вернувшись в номер, он запер двойной ржавый замок и еще глотнул виски. Когда Конверс писал свои вдумчивые статьи для мелких европейских изданий, он всегда заботился о том, чтобы его моральная позиция была ясна. Он представлял, для какой читательской аудитории пишет и какая моральная позиция близка его читателям. После того как он побывал в Камбодже, ему стало труднее отвечать тем моральным требованиям, которые он себе предъявлял, но казалось, он знает, с чем не может примириться.

А не мог он примириться с тем, что взрывы убивают детей, спящих на грязных улицах. И что их сжигают напалмом. Не по душе ему была бессмысленная жестокость сумасшедших, которые уничтожают домашних ящериц. И люди, гробящие свою жизнь героином.

Потирая шею, он смотрел на стену, всю в пятнах от раздавленных ящериц.

Все разделяют подобные чувства. Должны разделять, иначе человеческая жизнь обесценится. Важно, чтобы она не обесценилась.

Однажды Конверс пошел с Иэном Перси на цветной фильм об уничтожении термитов, снятый Комиссией ООН по охране природы. В некой стране, похожей на Вьетнам, с такой же красной землей, где росли слоновая трава и пальмы, тамошняя солдатня разъезжала по саванне на бульдозерах, снося огромные, конической формы термитники. То ли термитники вызывали эрозию почвы, то ли термиты уничтожали посевы или дома – вроде бы какое-то такое было обоснование. Расправились с ними жестоко. Когда термитники снесли, десятки тысяч термитов полезли из ходов в земле и замахали жвалами, тщетно пытаясь защититься. Солдаты шли за бульдозерами и уничтожали термитов огнеметами, превращая насекомых и их яйца в черные угольки. Фильм вызывал у зрителя чувство протеста. Но на это не обращали внимания. Люди важнее термитов.

Так, на моральную сторону дела, бывало, не обращали внимания из более важных соображений. Мол, необходимо быть дальновидным, видеть перспективу. Но при таком взгляде на вещи не увидишь того, что творится в настоящее время, и моральный аспект перестает играть какую-то роль. Видеть вещи только в дальней перспективе – это ошибка. Человечность как точка отсчета должна стоять на первом месте.

В сущности, думал Конверс, я все знаю об этом. Он провел большим пальцем по стене и смахнул с прохладной поверхности засохшие частицы позвоночника рептилии. Ошибка – руководствоваться только дальней перспективой, игнорируя моральные принципы. И такая же ошибка – вести себя в соответствии с моральными принципами, когда есть соображения поважнее. Коли человек с юных лет был окружен любовью и жил в опрятности и чистоте, такие привычки становятся второй натурой.

На том поле, уткнувшись в красную землю, под осколочными бомбами, сыпавшимися как будто с абсолютно чистого синего неба, ему было не до моральных принципов.

Последние переживания морального свойства он по старинке испытал в прошлом году, когда происходило Великое Истребление Слонов. В ту зиму объединенное командование решило, что слоны являются вражескими агентами, потому что северовьетнамская армия использовала их в качестве вьючных животных, и последовала бойня, достойная «Рамаяны». Многорукое, сотнеглавое КВПВ послало стальных летучих насекомых уничтожить своего врага – слонов. По всей стране из облаков сыпались улюлюкающие, покрытые потом стрелки, обращая в панику стада слонов и кося их из пулеметов.

Великое Истребление Слонов – это было уже чересчур и у всех вызвало отвращение. Даже экипажи вертолетов, которым тот день запомнился своим пьянящим возбуждением, были в какой-то степени потрясены. Возникло чувство, что все же есть предел жестокости.

Что до наркотиков, думал Конверс, и до наркоманов, – если в этом мире есть слоны, убегающие от летунов, то обязательно должны быть и любители улета.

Вот, думал Конверс, в чем корень. Он оказался перед моральной дилеммой, но переступил через свои сомнения. Он тоже может придумать соображения поважнее, не хуже прочих.

Но его не покидало чувство смутной неудовлетворенности, и причиной было не одиночество или угрызения совести; то, конечно, был страх. Чувство страха было исключительно важно для Конверса, в сущности, страх был основой его жизни. Это было средство понять собственную душу, формула, подтверждающая его собственное существование. Я боюсь, следовательно, существую, рассуждал Конверс.

* * *

Было еще темно, когда Конверс приехал на аэродром Тансонхат. Лететь предстояло на стареньком «карибу», покрытом коричнево-зелеными камуфляжными узорами. Пока самолет заправляли, Конверс – в руке сумка, свернутая непромокаемая куртка прикреплена к поясу – ждал у взлетной полосы.

Вместе с ним ждали трое молодых людей в легких рубашках в полоску. Адвокаты с гарвардскими дипломами из Комиссии по правовой защите военнослужащих; из их разговора он понял, что они летят в Майлат расследовать дело чернокожего морского пехотинца. Это были участники Движения[27] – с характерными бакенбардами и характерными голосами. Конверс старался держаться от них подальше, хотя они вовсе не походили на неудачников.

«Карибу» взлетел, едва начало светать. Когда набрали высоту, Конверс привязал сумку к металлическому сиденью рядом и стал смотреть в иллюминатор на артиллерийские батареи, посылающие снаряды к зеленеющему горизонту. По мере того как светлело небо, между светящимися следами пущенных снарядов и утренней звездой появлялись звенья «драконов» – боевых вертолетов, возвращавшихся на базу с задания.

В самолете было слишком шумно, чтобы разговаривать, и Конверс задремал.

Когда он проснулся, горячее солнце било прямо в глаза, и он посмотрел сквозь грузовой люк вниз, на тень самолета, бегущую по бледно-зеленому океану. Они летели ярдах в двухстах от линии берега вдоль белой песчаной полосы, окаймленной кокосовыми пальмами. Позади пальм блестели отраженным солнцем жестяные крыши.

Сверху Майлат походил на кучки гнутого металла; багряные деревья тянулись вверх между его крышами, как яркая трава между консервными банками на свалке. Возле гавани стояли крытые черепицей строения старой французской крепости, где сейчас размещался штаб. В центре города поднимались два медных, позеленевших от времени, невысоких церковных шпиля – близнецы, увенчанные крестами.

На рейде в порту виднелись корабли – серо-стальные грузовозы с вооружением и без, с А-образными опорами и лебедками на палубе. В середине, охраняемый от подрывников-аквалангистов двумя патрульными катерами, стоял авианосец «Кора Си». На палубе – ряды «скайхоков», укрытых брезентом.

«Карибу» сел неожиданно, с лязгом пробежал по посадочной полосе, выложенной дырчатыми стальными плитами, и остановился в облаке белой пыли среди мешков с песком. Конверс вышел из самолета на горячий ветер, швыряющий в лицо липучий песок. Никто их не встречал. Он и адвокаты направились мимо пустых огневых позиций к фанерным домикам с номерами на стенах.

Та часть базы, где они приземлились, походила на город мертвых – ни души вокруг. Под ногами был гравий, перемешанный с битыми раковинами, – ни единой травинки, словно землю посыпали солью. Конверс не захватил с собой шляпы, и к тому времени, как он нашел отдел по связям с общественностью, волосы стали как раскаленная проволока.

Внутри обнаружились сонный охранник и кулер с водой из Штатов. Первым делом Конверс накинулся на воду. Охранник сообщил, что офицер по связям одновременно и заместитель командира базы и потому человек занятой. Он его не видел уже неделю. Дежурный журналист ушел завтракать.

Конверс уселся на скамью и раскрыл «Таймс». В конторе пахло восковой мастикой и штемпелями – запах американского присутствия.

Через полчаса появился военный журналист первого класса Маклин и представился Конверсу. Маклин был пузатым коротышкой в форме инженерно-строительных частей ВМС, с кольтом сорок пятого калибра на поясе. Конопатые руки были сплошь покрыты татуировкой; на красном лице выпивохи красовалась жиденькая эспаньолка, на носу – темные очки. Конверсу показалось, что они уже встречались – в баре у пляжа в Санта-Монике. Но тогда тот был в сандалиях и с бонгами.

– Хотите взглянуть на пляж? – спросил Маклин. – Обязательно посмотрите. Лучший пляж во всей стране.

Из-за нищих на Кап-Сен-Жак вьетнамские пляжи ассоциировались у Конверса с лепрозорием, поэтому он вежливо отказался. Вместо этого они отправились в лазарет, где Конверс обзавелся таблетками от малярии и померил себе температуру. Температура зашкаливала.

Перевалило уже за полдень, и Конверсу стало ясно, что офицер по связям не горит желанием исполнять свои обязанности, поэтому можно не стараться изображать, будто его очень интересует жизнь на базе. Однако избавиться от Маклина, жаждущего услышать новости из Большого Мира, было непросто.

Они бесконечно долго, как показалось Конверсу, болтали о Музыке, Литературе, Кино и прекрасной Калифорнии. Маклин показал последние номера «Вестника Тонкинского залива», редактором которого был.

– Для настоящих клевых чуваков, – подмигнул он.

Показал он Конверсу и картотечный шкаф, где хранил свою коллекцию порно и жестянку из-под кинопленки, набитую лаосской травой. Конверс пообещал вернуться на другой день и покурить с ним вместе. Прощаясь, Маклин поднял два пальца буквой «V».

Выйдя на улицу, Конверс увидел зарницу, вспыхнувшую вдалеке, почувствовал прикосновение ветерка, дувшего с океана, и вздохнул с облегчением. Миновав вертолетную площадку, он вышел на песчаную дорогу, ведущую к церковным шпилям. Вдалеке, справа, тянулись низкие серые портовые строения, слева, за забором из колючей проволоки, – густые заросли деревьев. Почва на территории базы была цвета пепла и по виду такая же бесплодная.

Так он устало шагал, перекладывая сумку из одной руки в другую. Через несколько минут рядом с ним остановился джип с двумя военными полицейскими.

– Залезай, кореш.

Конверс забросил сумку в джип и забрался сам. Водитель спросил, откуда его к ним принесло. Конверс сказал, что из Калифорнии, и они захихикали.

Он спросил их насчет аквалангистов-подрывников.

– Да-да-да! – сказал один из морских пехотинцев. – Офигеть просто! Ты не поверишь.

Второй подтвердил его слова.

– Они используют девок-аквалангисток, слышал? Девки плывут от берега, а мину держат в зубах. Магнитную мину. Прикрепляют ее к корпусу этих здоровенных грузовозов, и – бум!

Он развел руки в стороны, изображая мощный взрыв.

Морпехи были дочерна загорелы и казались на одно лицо под своими зелеными касками. Они беспрестанно улыбались, и у обоих были сумасшедшие глаза наркоманов.

– О чем я мечтаю, – сказал один, – так это поймать девку-подрывницу и затрахать ее до смерти. Я просто маньяк.

– А знаешь, кого наши против них используют? Дельфинов. Их натаскивают убивать косоглазых. Представляешь картину?

Конверс кивнул. Он представил себе безмолвные морские глубины, серо-стального цвета дельфинов в ошейниках с шипами, сражающихся с узкоглазыми ныряльщицами, вооруженными ножами. Битва в бухте Майлат, иллюстрированная Артуром Рэкхемом[28].

– Очень она странная, эта война, – сказал он морпехам.

– Точно, приятель. Непонятная. Но нам не положено об этом говорить.

За главными воротами простиралось пустое пространство – город Майлат был предусмотрительно отодвинут на приличное расстояние от колючей проволоки. Городская окраина, где располагалась база, была снесена минометным огнем во время Тета[29], в 1968 году. То, что от нее осталось, теперь образовывало начало приморской улочки, на которой толпились торговые палатки с крадеными корабельными стульями и холодильниками, полными пива «33». Улочка упиралась в другую, более широкую, которая вела к площади перед церковью с двумя шпилями. Это была красивая площадь с тамариндовыми деревьями, множеством павильонов, торговавших мороженым, и кафе за изящными коваными оградами. В былые времена Майлат был курортом.

Конверс пересек площадь и увидел небольшой рынок, раскинувшийся в тени церкви. Напротив рынка был автовокзал, а за ним узкая улочка с китайскими ресторанчиками, между которыми возвышалось квадратное бетонное здание – гостиница «Оскар».

В гостинице, выстроенной в псевдовосточном стиле, имелись одноместные номера с бамбуковыми перегородками, циновками на полу и железным чайником в углу. Конверс сам отнес сумку наверх, не доверяя ее носильщику. В соседнем номере играли в карты; Конверс чувствовал запах одеколона игроков и дешевого местного виски, который они пили.

Он сел на циновку, поджав ноги и сунув сумку за спину, и встретился глазами с одним из соседей-кутил. Это был смуглый азиат неопределенной национальности, может, подумал Конверс, малайский матрос. Тот опустился на четвереньки, желая выяснить, кто поселился по соседству; так они некоторое время неприязненно смотрели друг на друга, пока малаец, раздраженно фыркнув, не исчез. Говорили, что азиаты чуют европейцев или американцев нюхом – те, мол, пахнут как прогорклое масло; неужели, думал Конверс, малаец учуял его запах? Он встал и распахнул ставни. И тут же по асфальту, как осколки взорвавшегося снаряда, застучал дождь.

Он чуть не задремал, но, открыв глаза, увидел в двери молоденькую девушку с охапкой подушек, словно с огромным букетом. Он поднялся с циновки и смотрел на нее.

Девушка сбросила на пол несколько подушек и кокетливо взглянула на Конверса. Она была удивительно хороша и одета в европейское платье, которое, возможно, сшила сама. Просто невероятно, насколько обычное здесь явление – красивые девушки.

– Вы знаете Рэя? – спросил Конверс; ему пришло в голову, что она каким-то образом связана с Хиксом.

Она отрицательно покачала головой и подошла к нему, держа перед собой оставшиеся подушки.

Девушка сделала бы честь и сайгонской «Каравелле»; она так же, как девушки из «Каравеллы», красила глаза, чтобы они казались круглее. В «Каравелле» не признавали парижского шика, идя навстречу клиентам, требовавшим, чтобы сайгонские девушки подражали стилю и даже акценту стюардесс авиакомпании «Дельта».

– Трахаться, – сказала она.

Конверс притворился удивленным.

– Трахаться первый сорт.

Он положил руку на ее зад. Его всегда это поражало: глянешь на лицо и думаешь, что за эфирное создание, и в то же время обнаруживаешь, что попка неожиданно полная. Девушка прижалась к нему высокой грудью. Глядя мимо нее, Конверс обнаружил, что в щель под перегородкой ему видна каучуковая подошва сидящего на пятках картежника в соседнем номере. Подошва была новая, с еще не отодранным ценником.

– Потом, – сказал он девушке.

Она сползла вниз и коснулась ремня на его брюках.

– Нет, – повторил он. – Не сейчас. Позже.

Выражение на ее лице было похоже на улыбку, но это не было улыбкой.

– Нет трахаться?

– Нет трахаться, – подтвердил Конверс.

Она высморкалась, зажав пальцем одну ноздрю. На мгновение Конверсу показалось, что она хочет высморкаться на него. Наверно, есть у них такая привычка. Правда, ему еще не доводилось видеть такого. Она наклонилась, подобрала большую часть подушек и посмотрела ему в глаза. Он достал бумажник и дал ей двести пиастров.

– Еще зеленых, – сказала она.

– Нет, – отмахнулся Конверс.

– Да! – крикнула она с сильным вьетнамским акцентом.

Некоторые называли вьетнамский язык красивым. Конверс так не считал. Он кивком указал ей на дверь.

Не сводя с него неулыбчивых глаз, она принялась собирать оставшиеся подушки. Конверс чувствовал себя не слишком уютно под этим взглядом.

– Трахаться с мальчиком?

Конверс поднял последнюю подушку и протянул ей.

– Дидди мао, – сказал он. «Вали отсюда». Прежде он никогда не позволял себе так говорить с вьетнамцами.

Он оставался в номере сколько мог, ожидая, что Рэй все-таки придет. Но около шести его терпение лопнуло. Он прихватил сумку, спустился вниз и нашел хозяина гостиницы, который хлебал суп под фотографией Чан Кайши на стене. Девушка с встревоженным лицом стояла рядом. Когда Конверс сходил по ступенькам, она затараторила по-вьетнамски, указывая на него. Хозяин поднял руку, веля ей замолчать, и продолжал есть.

– Вы трахнулись? – спросил он между двумя ложками.

– Нет, – ответил Конверс.

– Уверены?

– Уверен, – сказал Конверс. – С этим я не ошибаюсь.

– Вы знаете Рэя? – спросил китаец.

Конверс кивнул.

– Рэй в матросском клубе, в буфете. Знаете, где матросский клуб?

– Найду.

Он той же дорогой вернулся по мокрым улицам на базу. Охрана пропустила его, проверив аккредитацию, и он устало направился в сторону гавани. Дождь прекратился, но появились тучи москитов, и никакого на этот раз попутного джипа. В преддверии ночи часовые проверяли прожекторы, установленные по периметру базы. Над верхушками деревьев по ту сторону колючей проволоки висели небольшие патрульные вертолеты.

Часть базы вокруг старой крепости была привлекательнее остальной территории: королевские пальмы, баньяны, дорожки, посыпанные галькой и раковинами, которые пересекали тенистые лужайки. Здесь располагался клуб для срочников: матросы и береговая обслуга сидели в сумерках на улице за кружкой пива, а внутри, включенный на полную громкость, музыкальный автомат играл Джонни Кэша. Был здесь и кинозал, где крутили «Настоящую выдержку»[30], и фанерная часовня, вокруг которой на лужайке разбрызгивали воду поливочные фонтанчики. На каждом висело предупреждение на английском и вьетнамском: «НЕ ПИТЬ».

Клуб занимал одно крыло старых казарм, в которых когда-то размещался Французский Иностранный легион. Конверс нашел буфет – большой, симпатичный и почти пустой, – купил порцию джина с тоником на остатки оккупационных денег. Хикса не было видно.

Он прождал в буфете, пока окончательно не стемнело, потом с трудом поднял сумку и вышел поискать Хикса за столиками позади клуба. Рука и плечо уже онемели от сумки, словно съеденные проказой, и он шел в ночной духоте, ожидая, что в любой момент какой-нибудь встречный поморщится от ее вони или жуткого вида. Но это его не пугало, слишком он устал.

* * *

Когда спустилась ночь, Хикс, прикончив вторую бутылку пива, посмотрел вниз и заметил в маленьком садике Конверса. Он включил настольную лампу, и Конверс поднял голову.

Конверс медленно поднялся на веранду, волоча по ступенькам огромную старомодную сумку. Войдя, он бросил ее на пол и тяжело опустился на бамбуковый стул.

– Целую вечность таскал ее, – сказал он.

Протянул руку, взял карманного формата томик Ницше, который Хикс отложил на стоящий рядом свободный стул, и с легким презрением повертел, разглядывая обложку.

– Все еще интересуешься?

– Конечно, – ответил Хикс.

Конверс рассмеялся. Видно было, что он измучен и на взводе, в глазах – страдальческое выражение, вызванное хмелем, лихорадкой и страхом.

– О господи! – сказал он. – Вещь и впрямь пикантная!

– Не понимаю, что ты хочешь этим сказать, – насупился Хикс.

Конверс приложил руку ко лбу. Хикс забрал у него книгу.

– Извини, что не мог встретить тебя на пляже. Как тебе «Оскар»?

– Бывало и хуже.

– Палку-то кинул?

– Все об этом спрашивают, – ответил Конверс. – Нет. Не хотелось.

– Небось просто перепугался.

– Небось.

Хикс закурил сигару.

– Ну и зря. Тебе бы понравилось.

– Меня тридцать раз могли замести. Просто чудо, что я довез сюда это дерьмо.

Хикс взглянул на сумку и покачал головой:

– Никогда не видел, чтобы так бездарно доставляли товар. Ну прямо как в «Доме на Девяносто второй улице»[31].

– Я надеялся, ты сможешь помочь мне с этим.

– Ладно уж, – улыбнулся Хикс. – Что там у тебя?

Конверс оглянулся через плечо.

– Не надо так делать, – сказал Хикс.

– Три килограмма скэга.

Хикс знал, что люди не выносят его прямого взгляда, и из вежливости старался не смущать их. Но сейчас он посмотрел Конверсу в глаза и заметил в них страх.

– Вот, значит, о чем речь. А я думал, у тебя для меня что-то другое.

Конверс ответил ему прямым взглядом:

– Нет, речь об этом.

Хикс хмуро уставился в стол:

– Карму попортим.

– Не думай об этом, думай о деньгах. Ты передаешь это Мардж в Беркли, из рук в руки. Мы платим тебе двадцать пять сотен.

– «Мы» – это ты и Мардж?

– Это отдельная история, – сказал Конверс. – Если твой тайник так хорош, как ты говоришь, это будет легче сделать, чем переправить травку.

– Это точно. В моем распоряжении целый авианосец и практически никого на борту.

– Когда вы будете в Окленде?

– Через семнадцать дней, это если с заходом в Субик-Бей.

– Тогда никаких проблем. Передашь девятнадцатого. Мардж весь день будет дома. В случае чего можешь зайти к ней в кинотеатр вечером, после девяти. Называется «Одеон». На Третьей улице во Фриско.

– Но так ты теряешь деньги на посреднике, – сказал Хикс. – Сам бы и отвез.

Конверс устало покачал головой:

– Я попал во все черные списки. КВПВ никак не может решить, то ли я вьетконговский шпион, то ли ядовитая гадина. Мне и косяка не провезти.

Хикс улыбнулся и аккуратно положил дымящуюся сигару на томик Ницше.

– И все-таки, что за «мы»? Держу пари, что ты, подонок, один в этом деле.

– Как я могу провернуть все один? – возмутился Конверс. – Как?

Он хотел было снова оглянуться. Но Хикс остановил его.

– У меня, – сказал Конверс, – есть основания считать, что в этой операции замешано ЦРУ.

Хикс рассмеялся ему в лицо. Конверс вежливо улыбнулся.

– Сказки, – не поверил Хикс.

– Некоторые личности.

Хикс пристально посмотрел на Конверса, ожидая, что тот смутится. Но не тут-то было.

– Есть еще кое-что, о чем тебе будет лучше знать, – продолжал Конверс. – Ты у них на заметке. Они в курсе, что это ты повезешь. Твое имя сразу всплыло.

– Не может быть, – проговорил Хикс, помолчав секунду. – Брешешь.

– Ладно, – сказал Конверс. – Они знают о тебе, потому что я рассказал им. В таком деле они должны знать.

– Ну да, конечно, – кивнул Хикс. – Понимаю. – Он смотрел на темную бухту, кусая губу. – В таком деле без этого никак. – Он оглянулся на Конверса и увидел, что тот трогает свой лоб. – Ты чем вообще думал, а?

– Послушай, – быстро заговорил Конверс, – они к тебе не прицепятся. Считается, ты не подозреваешь о том, что они знают о тебе, и они к тебе не полезут, если доставишь товар. У Мардж двадцать пять сотен для тебя. Все просто.

Хикс снова заулыбался:

– Если доставлю, так? А если не доставлю – если надеру тебя, потому что чисто случайно знаю, какой ты мудила, – тогда мне конец, так? ЦРУ тут как тут.

– Точно, – ответил Конверс.

– Будь я на твоем месте, так чтобы курьер не подвел, придумал бы такую же дерьмовую историю о ЦРУ. Но я не стал бы закладывать партнера.

Конверс, похоже, заволновался:

– Ради бога, Рэй, как бы я закрутил все это один? Где бы достал деньги?

Хиксу пришло в голову, что если он и вправду кинет Конверса, ничего бесчестного в этом не будет. Тот сам виноват. Возможно, он даже подумает, что это пикантно.

– Ну ты и тип, – покачал головой Хикс. – Я даже не могу сказать, врешь ты или нет.

– Да пофиг, вру я или нет. То-то и оно. Но вообще-то – не вру.

Хикс беспокойно заерзал на стуле:

– Это до идиотизма дорогой способ переправлять груз. Если ЦРУ нужны люди вроде нас с тобой, тогда они даром хлеб едят.

– А кто сегодня лучше? – Конверс подался вперед; вид у него был бесхитростный. – Слушай, Рэй, это… некоторые личности. Некоторые жадные до денег личности, связанные с ЦРУ. У них есть возможность заработать колоссальные деньги, но они не могут использовать свои обычные каналы. Зато могут обеспечить безопасность. Но сперва они должны знать, кто будет доставлять их товар.

– Кому они собираются обеспечить безопасность, тебе?

– Нет-нет, – сказал Конверс. – Тебе.

Хикс помолчал.

– Фигня какая-то, – наконец сказал он. – Когда мы виделись в последний раз, ты все что-то вилял, а теперь вот на ЦРУ шестеришь.

– Ты хотел переправить товар, – сказал Конверс. – Я достал его для тебя.

– Я точно так же могу и отказаться, приятель.

Конверса била дрожь, и Хикс с беспокойством смотрел на него.

– Тогда капец обоим, – тихо сказал Конверс. – Слишком поздно отступать.

Хикс махнул рукой, отгоняя дым сигары, и неожиданно поймал себя на том, что пытается отогнать не просто дым. Страх Конверса был почти осязаем. И это произвело на Хикса впечатление.

– Ты доставляешь товар и можешь сматывать, – продолжал убеждать Конверс. – Ждать не придется. Деньги получаешь сразу.

Хикс ждал, что еще скажет Конверс.

– Я слишком нерешителен. Слишком осторожен. Сущий параноик. Я же не зря тут ошивался – знаю, как это все работает. Не будь я уверен, что сейчас все пучком, так ни за что бы не взялся.

– Не знал, что ты так помешан на деньгах.

Конверс пожал плечами:

– Такими, наверно, уж нас воспитали.

– Я-то думал, что вы моралисты, ты и твоя подружка. Что вы из тех, кто озабочен спасением мира. Как насчет всех этих малолеток, подыхающих от передоза? Разве это тебя не волнует?

– У нас были сомнения морального свойства, но мы их преодолели.

Хикс, подперев подбородок кулаком, задумчиво смотрел на Конверса.

– Хочешь услышать кое-что забавное? – сказал он. – В прошлом году во Фриско я встретил Мэри Граммульку.

Мэри Граммулька была когда-то подружкой Конверса. Они разбежались со скандалом.

– Знаешь, что она мне сказала? Что ты называл меня психопатом.

Конверсу было неприятно это слышать.

– Если и назвал, то наверняка спьяну. Что я, враг себе, что ли?

Хикс засмеялся:

– Ты меня поносишь. Грозишь поганым ЦРУ, заявляешь, что сдал меня. И после этого, когда тебе понадобился человек честный и организованный, заявляешься ко мне.

– С этой Мэри я вообще был сам не свой, – сказал Конверс.

– Все равно это слишком. Меня это задело.

Со стороны бухты донеслась автоматная очередь. По воде запрыгали лучи прожекторов, выхватывая пальмы на другом берегу. Конверс устало обернулся на звук выстрелов:

– Ныряльщицы?

– Нет здесь никаких ныряльщиц, – ответил Хикс. – Все это красивые сказки.

Почему бы и нет, подумал он. Тут ничего не происходило. Ему захотелось перемен, немного адреналина, чтобы очистить кровь.

То, что предлагал Конверс, было интересно и рискованно. Все какое-то разнообразие; к тому же он никогда не видал жену Конверса.

– Ладно, переправлю твой скэг. Но тебе лучше позаботиться о том, чтобы все было без подвоха. Из всех искусств я предпочитаю искусство самозащиты.

Конверс улыбался:

– Никто в этом не сомневается.

– И правильно, – сказал Хикс.

Конверс посмотрел на сумку.

– Если в сумке есть что-нибудь, что тебе нужно, – сказал Хикс, – забери сейчас. Если нет, оставь ее как есть.

– Как есть?

– Как есть.

Конверс сходил вниз и принес две банки пива и две большие порции джина с тоником. Хлебнув холодного джина, он снова почувствовал, как его начала бить дрожь.

– Ты ненормальный, – сказал ему Хикс, – «великий ум… извращенный… предвзятый».

Это была фраза из фильма – старая игра, которой они забавлялись двенадцать лет назад, служа в морской пехоте.

Конверс, похоже, воодушевился.

– За Ницше! – поднял он стакан.

Выпили за Ницше. Они снова были молоды. Путешествие во времени.

Прозвучала автоматная очередь. Теперь уже на другом берегу.

– Вернусь-ка я лучше в «Оскар», – сказал Конверс. – Пока не начался комендантский час.

Хикс допил пиво и поставил банку на стол.

– Зачем ты вообще приперся сюда? Если я психопат, тогда ты кто?

Конверс по-прежнему улыбался:

– Я – писатель. Мне хотелось видеть все это собственными глазами. – Он проследил взглядом за лучами прожекторов, обшаривавшими бухту. – И в какой-то степени, наверно, из-за чувства вины.

– Ирония судьбы.

– Точно, – кивнул Конверс. – Ирония.

Они помолчали.

– Надоело за всех переживать, – сказал Конверс. Он положил руку на сумку. – Не знаю даже, чем я занимался раньше, но сейчас такое чувство, будто это первое настоящее дело в моей жизни.

– Хочешь сказать, тебе это нравится?

– Нет, – ответил Конверс. – Я вовсе не это имел в виду.

– Непонятная это страна, – сказал Хикс.

– Пусть улыбки погаснут, – проговорил Конверс. – Пусть смех замрет. Тут каждый узнает, чего он стоит.

Хикс покачал головой:

– Какое разочарование для косоглазых.

Конверс глянул на часы и потер плечи, словно пытаясь согреться.

– Не стоит слишком обвинять нас. Ты не знаешь, какими мы были до того, как пришли сюда. Мы не думали, что мы такие. – Он сделал большой глоток джина с тоником. – Ты вот слышал о слонах?

– Слышал, – улыбнулся Хикс. – Бедные слоны.

– Бедные слоны! – повторил за ним Конверс.

Они засмеялись в темноте.

Лицо Конверса было мокрым, словно он только что вынырнул из воды. Все от выпивки.

– Это страна буддистов. У них фантастически налажено переселение душ. Слоны и миссионеры. Дельфины, ныряльщицы, ящерицы. Послушай, – неожиданно спросил он, – сейчас холодно? Я что-то мерзну.

– У тебя лихорадка. Зайди к дежурному офицеру. Может, он подбросит тебя до ворот.

Конверс встал и повернулся спиной к сумке.

– Будь осторожен, – сказал Хикс. – В Штатах сейчас непонятные вещи творятся.

– Не более непонятные, чем здесь.

– В том, что происходит здесь, нет ничего непонятного. Там – иное дело. Не знаю, с кем ты там имеешь дело, но уверен, им незнакома ирония.

Конверс, пошатываясь, стоял над ним.

– А сейчас может хлынуть дождь с кровью и дерьмом, – сказал он, широко поведя рукой. – И мне некуда идти.

Он осторожно спустился по деревянным ступенькам. Натруженная правая рука болталась, непривычно легкая; он чувствовал себя восхитительно свободным. На последней ступеньке он подумал, что Хикс, наверно, все-таки психопат.

* * *

Последний в очереди к окошку кассы человек, прищурясь, вглядывался в даль, словно где-то там, за горизонтом, в сиянии лучей, видел всю свою жизнь. Когда из прорези выскочил кончик билета, он коснулся толстыми пальцами гладкой металлической поверхности автомата и не глядя стал нащупывать билет.

Настоящий щупарь, подумала Мардж. Пальцы двигались, как слепые хищные черви; коснувшись розового билета, они влажно сомкнулись на нем, прижали к металлу и одним скользящим движением спрятали в кулаке. Мардж ассоциировала себя с таким же билетом.

Иногда Мардж украдкой бросала взгляд на лица зрителей, но по большей части смотрела на их руки.

Последний на мгновенье задержался позади кассы, чтобы заглянуть сквозь стекло внутрь. Билет он переложил в левую руку, а шустрая правая была уже в кармане брюк. Мардж не испытывала тревоги. Она поняла, что он хотел посмотреть на ее зад. Но Мардж повесила на спинку стула свитер, так что ничего не увидишь. Она сделала это не специально, просто так ей было удобно.

– Входи, приятель, – сказал человеку Холи-о.

Холи-о стоял у металлических дверей и проверял билеты. Он взял у последнего билет, оторвал корешок, бросил в деревянный ящик и закрыл двери.

У Холи-о была дубинка, на которой он вырезал фигурки животных и богов своего родного Самоа, как он их себе представлял. Дубинка висела на ременной петле сбоку ящика. Закрыв двери за последним зрителем, Холи-о взял дубинку и вышел на тротуар перед кассовой будкой, держа дубинку на изготовку, как полицейский в оцеплении.

Мардж и Холи-о ждали появления ребят-инкассаторов.

Ребята прибыли через две минуты после того, как последний зритель вошел в зал. Поставили свой «тандерберд» напротив кассы, во втором ряду, и выскочили из машины. Это были опрятные, чисто выбритые молодые люди с оливкового цвета кожей. Оба были в куртках цвета хаки, а на одном еще и форменная непромокаемая фуражка с ремешком, застегнутым на затылке.

– Салют, Холи-о!

Они направились прямиком к кассе, где находилась Мардж.

– Салют, ребята! – откликнулся Холи-о.

Мардж открыла дверь своей будки; ребята стояли рядом, оглядывая улицу. Иногда бывало, что им не нравился кто-то из прохожих, вызывал у них тревогу. Если подозрительного вида человек был белый, ребята называли его стояком, если чернокожий – то ерзилой. Обитатели Третьей улицы и зрительская публика были у них бродягами или ворюгами. Мардж никогда не могла понять, кем именно.

– Салют, подружка! – Это был тот, что в фуражке и с сумкой.

Мардж вынула кассу и заперла аппарат.

– Привет, – ответила она.

Про себя она называла его Шапка. Как-то, вконец измученная, она так и ответила ему: «Привет, Шапка!» Она была в таком состоянии в тот вечер, что обсчитала себя, вместо того чтобы обсчитать «бродяг». Или «ворюг».

Тогда Шапка только взглянул на нее. «О, – сказал он, – тебе нравится моя фуражка?»

Она вошла за Холи-о и ребятами в темный кинотеатр, и все направились в кабинет Холи-о, чтобы отпереть Ровену и забрать выручку от лотка со сластями. Холи-о держал Ровену с ее выручкой в своем кабинете, пока не приедут ребята-инкассаторы. Раньше, еще с год назад, он на время последнего сеанса запирал конфетную кассу в дамском туалете, но потом в «Одеон» повадились ходить и женщины – такие уж настали времена, – и туалет приходилось открывать.

Ровена, поставив на пол у ног свой ящик с выручкой, куталась в зеленое пончо, словно ей было холодно. В кабинете Холи-о было вовсе не холодно, зато сильно пахло марихуаной, которую курила Ровена.

– Салют, подружка! – поздоровался Шапка с Ровеной.

Ровена, покусывая нижнюю губу, невидяще смотрела сквозь квадратные очки.

– Салют, – ответила она, очнувшись. – Салют, Шапка!

Ровена была настоящая бестолочь, и, конечно, Мардж рассказала ей о том своем конфузе. И сейчас покачала головой: дуреха Ровена.

Они высыпали дневную выручку на стол Холи-о, и второй инкассатор принялся подсчитывать ее.

– Что за дела? – спросил Шапка Холи-о. – Всем так нравится моя фуражка?

Холи-о неодобрительно покачал головой. Шапка собрал деньги в свою сумку.

– Это просто фуражка, – сказал он. – Моя фуражка.

– Точно, – весело сказала Ровена.

Шапка посмотрел на Холи-о, моргнул и перевел взгляд на нее. Улыбающаяся Ровена отвернулась от озадаченного Шапки, взглянула на сурового Холи-о и вновь на Шапку.

– Точно? – переспросил Шапка. – Что – точно? Что ты имеешь в виду?

– Да ничего такого, – ответила Ровена. – Просто что это точно твоя фуражка. – Ее улыбка стала еще шире, но уже не такой веселой. – И больше ничего.

– Точно, – пропел фальцетом Шапка, вынося сумку из кабинета.

Напарник последовал за ним. «Точно!» – подмигнул он Ровене.

– Счастливо, ребята, – попрощался с ними Холи-о.

– Счастливо, Холи-о.

Холи-о был недоволен.

– Ты что, – накинулся он на Ровену, – дура? Совсем ничего не соображаешь? – Он замахал руками, разгоняя запах марихуаны. – Посмотри, что ты делаешь.

– Это просто дым, – оправдывалась Ровена.

– Смотри, можешь вылететь с работы, – предупредил ее Холи-о.

Последние минуты фильма Мардж и Ровена простояли за последним рядом кресел. На экране длинноволосые молодые люди дымили травкой и занимались оральным сексом между затяжками. Публика на последнем сеансе вела себя спокойно, не шумела, слышно было только хриплое, прерывистое дыхание да шорох одежды. Когда зажегся свет, Мардж с Ровеной отступили к двери кабинета Холи-о; «бродяги» толпились в среднем проходе, и близкое присутствие молодых женщин иногда их нервировало. Холи-о наблюдал за выходящими зрителями – дубинка торчала из его нагрудного кармана, как сигара.

Когда зал опустел, Холи-о проверил дамский туалет, не укрылся ли там кто-нибудь, и Мардж с Ровеной заперлись в нем. Ровена пошла в кабинку и закурила самокрутку.

– Большинство из них – китайцы, – сказала она Мардж. – Ты заметила?

При упоминании национальности из тьмы руин, оставшихся от прогрессивных убеждений Мардж, прозвучал смутный сигнал опасности.

– Конечно, – ответила она. – Китайцев секс интересует так же, как всех.

Ровена задумчиво протянула самокрутку Мардж.

– Думаю, китайцы смотрят на это иначе. Думаю, для них важна красота тела, эстетика.

– А я думаю, они дрочат.

– Они могут заниматься и тем и тем, – не отступала Ровена. – Я имею в виду – почему красоте обязательно быть платонической? Это чисто западный завис. Иудеохристианская традиция, которой у них нет. Понимаешь?

Мардж копалась в своей черной, из кожзаменителя сумке, которую оставляла в запертом кабинете Холи-о с Ровеной.

– Ты права, – не стала она спорить. – Иудеохристианская.

– Точно, – сказала Ровена. – В которой секс – это что-то унизительное.

– Помню, у меня в сумке была пачка сигарет, – сказала Мардж. – Абсолютно уверена, что была.

– О черт! – всполошилась Ровена и вернула Мардж ее сигареты.

– В следующий раз проси разрешения, – сказала Мардж. – Пожалуйста.

Она достала из сумки расческу и причесалась перед зеркалом. Хотя ей было всего тридцать, кое-где в ее темных волосах уже проглядывали седые нити. Это красиво, подумала она.

– Может случиться, – сказала она Ровене, – что тебе нужны будут деньги и захочется взять из выручки. Советую, не делай этого, не бери даже гроша. Потому что, если возьмешь хотя бы раз, эти люди заставят тебя горько пожалеть.

Ровена в замешательстве посмотрела на Мардж.

– Из-за какой-то сигаретки, которую я у тебя одолжила… – вздохнула Ровена. – До чего люди озлоблены. Просто непостижимо.

– Запомни, что я тебе сказала, – отрезала Мардж.

Выйдя из дамской комнаты, они увидели Холи-о и Стэнли-киномеханика, обходящих ряды кресел с осмотром, не оставил ли кто из зрителей каких-нибудь вещей. Стэнли обходил левую половину зала, Холи-о – правую. Холи-о открыл свою вечернюю пинту «Христианских братьев» и, держа бутылку бренди за горлышко, внимательно обследовал ветхий ковер. Иногда он даже становился на четвереньки. Он всегда осматривал все очень тщательно и ничего не пропускал: на прошлой неделе он нашел два бумажника, в которых была некоторая сумма денег, и пару странных черных перчаток. Стэнли-киномеханик никогда ничего не находил, и Мардж чувствовала, что он с радостью оставил бы всю возможную добычу Холи-о. Но Холи-о заставлял его обшаривать зал. Мардж было слышно, как Стэнли ворчит, что, мол, на полу ничего нет, кроме крышек от бутылок да пятен спермы.

– Так он еще и пьет? – шепотом спросила Ровена, вместе с Мардж наблюдая за ползающим по полу Холи-о. – Я думала, он больше по другим делам.

Мардж пожала плечами:

– Старая гвардия. Им все нипочем.

В этот вечер Холи-о не нашел ничего стоящего. Он проводил Стэнли до двери, постоял на пороге, беспокойно оглядывая улицу. Он опасался нападения индейцев.

Вот уже несколько недель, как в городах на побережье происходили стычки между индейцами и самоанцами, и Холи-о боялся, что в один прекрасный вечер индейцы поймают его, когда он будет возвращаться в гостиницу. Поэтому он предпочитал не ходить мимо бара «Третья база» и дожидался, пока за ним не приедут двое самоанцев, которые работали сторожами в «Энкаунтере».

Холи-о ждал самоанцев, Ровена – своего ухажера, и Мардж чувствовала, что тоже чего-то ждет. Они сидели в кабинете Холи-о под вырезанными из «Нешнл джиогрэфик» пейзажами американской части Самоа и фотографиями Холи-о в форме береговой охраны. Над дверью Холи-о прикрепил моментальный снимок жизнерадостной рыжеволосой женщины, постриженной под Элвиса Пресли, – это была фотография мисс Дауд, до прошлого года кассирши «Одеона». Какой-то помешанный «бродяга» убил мисс Дауд прямо в ее будке, и ее фото пугало и притягивало Ровену.

– Мне бы хотелось вообще не знать об этом, – сказала она Мардж и Холи-о.

Холи-о прикрыл глаза.

– А ты не думай об этом.

Но Ровена продолжала косить глазом на портрет цветущей мисс Дауд.

– Ой, – вздохнула она, – бывают же уроды, прости господи.

– Хиппи, – мрачно сказал Холи-о.

– Ну да! – возразила Мардж. – Может, это был просто какой-то парень с длинными волосами?

– Это был хиппи, – повторил Холи-о. – Я был там, мне ли не знать. Она умерла у меня на руках.

Мардж посмотрела на руки Холи-о в рукавах блестящего синего дакронового пиджака, они были короткие, но сильные. Интересно, каково это – умирать на таких руках? – подумала она.

– Хиппи-маньяк, – сказал Холи-о, глотнув бренди, чтобы успокоиться. – Это было даже не ограбление. Он убил ее просто ради смеха… А еще кричат: «Мир и любовь», – с горечью добавил он. – Подонки.

Ровена поморщилась:

– Нельзя всех обвинять из-за одного человека, Холи-о.

– Из-за одного?! – возмутился Холи-о. – А как насчет того психа в Йеллоустонском парке? У него были полные карманы обглоданных человеческих пальцев. Он пожирал свои жертвы, ублюдок.

– Как у вас, на Самоа, – сказала Мардж.

Холи-о сверкнул глубоко посаженными глазами:

– Вранье все это. Пусть бы только хоть один хиппи появился на Самоа. Хоть один. Ему бы там надрали задницу.

– Ты же знаешь, Холи-о, – сказала Ровена, – просто потому, что газеты или Эдгар Гувер говорят что-то там такое, это еще не становится правдой. Как история с Чарли Мэнсоном…

Холи-о аж затрясся. Было неразумно заводить его еще больше.

– Ладно, ладно, ты прав, – сказала Мардж, – хватит об этом.

Ровена снова отправилась в туалет. Холи-о с неприязнью посмотрел ей вслед.

– Слишком часто она ходит в туалет, – сказал он. – Думаешь, употребляет?

Мардж отрицательно покачала головой.

– Она мало что знает, – проворчал Холи-о. – Вот в прежние времена была настоящая богема. И часто это был по-настоящему образованный народ, люди искусства. Потом появились битники, люди, может, пониже уровнем. А теперь кругом эти поганые хиппи.

– Холи-о, – спросила Мардж, – ты, кажется, знаешь врача, который может выписать рецепт?

Холи-о помотал головой, словно говоря «нет».

– А что?

– Мне нужно немного дилаудида[32], если можешь достать.

– Зачем? Что-нибудь болит?

– Просто хочу попробовать.

– Попробовать? – Кажется, Холи-о такое желание показалось очень странным. – Ты что, Мардж, употребляешь?

– Просто я подумала, что хорошо бы забалдеть, – ответила Мардж.

– Забудь об этом, – сказал Холи-о. – Лучше уж гуляй налево. Мужу не обязательно все знать.

– Интересно попробовать дилаудид, – сказала Мардж. – Я могу достать долофин, но думаю, дилаудид позабористей.

– Долофин – это мерзость, – сказал Холи-о. – Это же метадон. Он тебя убьет. Героин и то лучше.

– Не хочу иметь дело с этими людьми. Во всяком случае, не сама.

– Чего их бояться? – засмеялся Холи-о. – Обыкновенные ребята.

Вместе с Ровеной, вернувшейся из туалета, они продолжали ждать, когда появятся те, кто должен был за ними прийти.

– Ну как, понравилось тебе в Нью-Йорке? – спросила Ровена Мардж. – Расскажи.

– Не помню, – ответила Мардж. – Я уж и забыла, что была в Нью-Йорке.

Кто-то вошел в вестибюль и негромко постучал в металлическую дверь; Холи-о осторожно открыл, держа наготове дубинку. Это был парень Ровены; они вместе с ней снимали квартиру на Ной-стрит. Звали его Фродо.

– Господи, ну и запашок тут у вас! – сказал Фродо Холи-о.

Ровена пошла ему навстречу.

– И впрямь пахнет, – подхватила она. – Я это первым делом замечаю, как прихожу.

Фродо хихикнул:

– Воняет как в зоопарке. Как в обезьяннике.

Холи-о насупил смуглый лоб.

– В другой раз, – сказал он Ровене, – дожидайся своего дружка на улице.

– Не хотел тебя обидеть, – сказал Фродо.

Когда они ушли, Мардж направилась к запасному выходу на автостоянку. Холи-о крикнул, чтобы она вернулась.

– Я могу дать тебе несколько доз, – предложил он. Посмотрел на нее, как на ребенка, и спросил: – В каком виде предпочитаешь?

– Не знаю. Наверно, таблетки.

– Ладно, Мардж, – добродушно сказал он.

У него все было с собой, в кармане. Он вытряхнул из пластиковой коробочки четыре таблетки ей на ладонь.

– Это будет стоить тебе двадцатку. Расплатишься в пятницу.

Он завысил цену, чтобы Мардж была у него в долгу.

– Дауд это любила, – сказал он. – Очень любила.

Голос у него стал низким, глаза блестели. Мардж, благодарно улыбаясь, смотрела на него. Это было совращение. Дурь породит некую сдержанную холодную близость; будут долгие нежные разговоры, и сопли, и светящиеся пузырьки, безмолвно поднимающиеся во тьме сознания.

– Она и девочек любила, да, Холи-о?

Холи-о улыбнулся:

– Любила, но что она любила по-настоящему, так это дилаудид.

Одиночество. Ему хотелось, чтобы вновь было так, как с Дауд.

Она поблагодарила его, и он предупредил, чтобы она не глотала все таблетки сразу и не принимала первую сейчас, поскольку ей нужно вести машину. Потом, как всегда, проводил ее до запасного выхода и дождался, когда она сядет за руль. Он каждый вечер, провожая ее, проявлял бдительность – оглядывался по сторонам и на пожарную лестницу, нависавшую над дверью, смотрел, не прячется ли кто за углом здания.

Потом, еще раз оглядев переулок, он махнул ей: можно выезжать на улицу. Когда она поравнялась с ним, он наклонился к окну машины.

– Вот увидишь, это хорошая дурь, – уверил он ее. – Людям, и не каким-нибудь там ненормальным, она действительно нравится. Сама же знаешь тунеядцев, которые стали делягами. Они первыми появляются утром на улице, потому что хотят заработать на дурь.

– И ты небось пользуешься случаем.

– Точно, – подтвердил Холи-о. – Ты права.

– Со мной по-другому, – сказала Мардж. – Я хочу попробовать из принципа.

Холи-о поспешил согласиться, что так оно и есть. Он кивнул на прощанье, и она поехала, спокойно, словно в Сан-Франциско и не было никаких индейцев. Она никогда не видела его таким счастливым.

Перед мостом она свернула на Мишшн-стрит. Машина у нее была желтый «форд» 1964 года выпуска, и Мардж очень ее любила, считая, что прекрасно в ней смотрится. Она знала, что, когда она за рулем, у нее очень респектабельный вид, – было нечто осенне-академическое в ней и ее машине, что даже могло вызвать ностальгию у тех, кому нравился 1964 год. Полицейские почти никогда ее не останавливали.

Ее дом стоял на склоне холма, напротив главных ворот университета Беркли. Неподалеку находился тот самый угол, где полиция Окленда разогнала студенческую демонстрацию против войны во Вьетнаме, и Мардж была там в тот день, хотя тогда еще не жила в Беркли. С тех пор прошло уже восемь лет.

Она вошла в подъезд и поднялась на второй этаж по лестнице, отделанной панелями красного дерева. Прежде чем вставить ключ в замок, дважды стукнула в дверь.

– Марджи?

Это была миссис Диас, приходящая няня.

– Ну как вы тут? – спросила Мардж, входя. – Все хорошо?

Она прошла мимо миссис Диас в комнату, где спала Джейни.

– Разумеется, – ответила миссис Диас. – Звонил твой отец.

Джейни спала, съежившись под желтым одеялом, дыша тяжело, простуженно.

– Черт! – выругалась Мардж. Нашла в стенном шкафу еще одеяло и укрыла ребенка. – Чего он хотел?

– Он просил позвонить ему завтра.

На кухне Мардж поставила воду для кофе.

– Как дела на Третьей улице? – поинтересовалась миссис Диас.

– А, да вы сами знаете, – ответила Мардж. – Отвратительно.

Таблетки были в кармане кардигана. Она достала одну и проглотила.

– Там очень опасно.

– Это меня не беспокоит, – ответила Мардж. – После трех лет работы на Калифорнийский университет я уж лучше буду рисковать.

Она слушала, как закипает вода на кухне, и ждала, когда миссис Диас уйдет.

– Не хотите остаться на чашку кофе?

– Нет, – ответила миссис Диас. – Надо идти.

Надевая плащ, она поинтересовалась у Мардж, как там, во Вьетнаме, ее муж. Мардж ответила, что, кажется, у него все хорошо.

– Тебе бы надо встретиться с моей племянницей, – сказала миссис Диас. – Ее муж тоже там.

– Правда?

– Ты не волнуешься за него? Если бы мой муж был там, я бы волновалась.

– Волнуюсь, – сказала Мардж. – Но ему всегда везет. Миссис Диас поморщилась:

– Не следует так говорить. Но, наверно, он там много увидит такого, о чем можно написать.

– Наверно.

– Ты говорила, он пишет книгу о войне?

– Да, хочет написать. Книгу, или пьесу, или еще что. Поэтому и поехал туда.

– Нет, ну разве это не безумие? – вздохнула миссис Диас. – Ты меня извини, но это ведь безумие, когда можно оставаться здесь. Тут полно такого, о чем стоит писать.

– Да, он странный парень, – сказала Мардж.

Когда миссис Диас ушла, Мардж вернулась в комнату Джейни и постояла, прислушиваясь к дыханию ребенка. Потом села в гостиной перед телевизором, но включать его не стала.

Закурила сигарету и набрала номер отца в Атертоне.

К телефону подошла подружка отца, Франсес – Франсес с силиконовыми титьками.

– Шестьдесят девяносто девять, – ответила Франсес. – И вообще, уже три утра.

Мардж знала, что они еще на ногах, знала и то, что отец взял параллельную трубку.

– Здравствуй, Франсес, здравствуй, Элмер!

– Привет! – ответила Франсес и положила трубку.

– У тебя все в порядке? – справился Элмер Бендер.

Мардж положила в рот еще таблетку и запила ее кофе.

– Я только что проглотила таблетку, – сказала она отцу.

– Как замечательно!

Она ждала, что он скажет еще, и секунду спустя он спросил:

– Хочешь покончить с собой?

– Нет. Просто мне все осточертело. Я с ума схожу.

– Приходи завтра. Хочу, чтобы ты рассказала о Нью-Йорке.

– Ты ради этого звонил мне?

– Я хотел узнать, как ты. Почему не сходишь к Лернеру, если с тобой такое творится?

– Лернер, – фыркнула Мардж, – дряхлая венская задница. Да еще развратник.

– Зато хотя бы не торчок, – изрек Элмер Бендер.

– Я загляну к тебе. Если не завтра, то на днях.

– Тот парень из Санта-Росы все еще шантажирует тебя?

– Нет, – ответила Мардж. – Он уехал.

– Расскажи мне о твоей ситуации.

– Как я могу рассказывать? Твой телефон прослушивается.

– Конечно, – сказал Элмер, – и что с того?

– Я потеряла всякий интерес к сексу. Секс – это просто сборище «бродяг», которые дрочат, сунув руку в карман брюк.

Элмер Бендер помолчал. В одном разговоре с ним Мардж обнаружила, что он в ужасе от лесбийской любви и боится, как бы она не стала спать с женщинами. Похоже, ее мать грешила этим.

– Не думаешь, что Джону пора бы вернуться?

– Это будет странно, – сказала Мардж. – По-настоящему странно.

– Я думаю, авантюра слишком затянулась. Ты понимаешь, что было безумием начинать ее? И что хорошего получилось?

У Мардж было такое чувство, что она тонет в кресле. Буквально растворяется в синей обивке. Левой рукой прижимая трубку к уху, она, растопырив пальцы, вытянула правую к окну, выходящему на улицу. Это было приятно. Отсюда, из кресла, окно казалось Огромным Миром.

– Как насчет огромного мира? – спросила она отца.

Элмер вздохнул:

– Марджи, детка, ложись-ка спать. И обязательно приходи завтра.

За окном поднялся ветер, он свистел сквозь гнилую раму и незамазанные стекла. Мардж сидела лицом к окну, слушая шум ветра, пока он не затих и не наступила тишина. В ушах еще звучал голос отца, и казалось, что и сам он присутствует в комнате некой своей нематериальной сущностью – сухой, раздражающей, занудливо-рассудительной. В глаза бил свет, словно отблеск его очков без оправы.

– Будешь лапшу на уши вешать? – сказала она ему.

Она сидела в кресле, окруженная бесконечностью безмолвного времени. В его сердцевине, внутри ее, росло ощущение праведного блаженства. Внешний мир представлялся нескончаемой чередой комнат, сообщающихся между собой окнами, и она чувствовала отчетливую уверенность, что в нем нет ничего, чего она не смогла бы преодолеть, к собственному удовлетворению.

Даже если дома никого, кроме нее, не было, Мардж никогда так долго не сидела на одном месте. С улицы донесся какой-то шум, и, хотя она не поняла, что это такое, Мардж воспользовалась им как опорой и заставила себя встать. Приняв вертикальное положение, она почувствовала слабость, но не испугалась. Только в детстве она испытывала такое блаженное чувство, как сейчас, при мысли об их затее с герычем, который уже плывет через океан. На дилаудиде она ощущала с этим грузом неиллюзорную общность.

– Нормально, – сказала она.

Действительно, она была в норме.

Увидев себя в зеркале, она весело прыснула в ладонь. Осторожно приблизилась к своему отражению и величественно повернулась перед зеркалом. Вгляделась в свои глаза и увидела, что зрачки у нее сузились, а серая радужка казалась огромной.

Дикий взгляд. Дилаудид. Хвала дилаудиду!

– Сегодня нам не страшно, – сказала она. Старая песня[33].

Мы против них, подумала она. Я против них. Быстро разгоравшееся ощущение, очень похожее на сексуальное желание, сорвало ее с места, закружило по комнатам, и перед ее взором мелькали пальцы «бродяг», трудившиеся над своей влажно-вялой эрекцией в заплесневелых недрах штанов, как арахниды на трухлявых бревнах.

Она судорожно засмеялась.

На складном столике из мамонтова дерева лежало его письмо, но она не стала читать. Он должен быть сейчас в Сайгоне, за двенадцать часов отсюда – наверняка так или иначе живой, наверно перепуганный.

Вспоминая о нем, она часто думала, какой бы найти способ примерно наказать его за то, что он там без нее или вместо нее. Но теперь она чувствовала, что больше на него не злится.

Она вплотную подошла к зеркалу и снова посмотрела себе в глаза.

Тусклые.

Почувствовав, что ее клонит назад, она повернулась и села на краешек стола, на котором лежало письмо; теперь она видела себя в профиль – тело оперлось на попку, которую так хотелось увидеть тому последнему «бродяге» в очереди.

– Твоя задница под ударом, – вслух сказала себе Мардж.

А еще ей показалось, что вид у нее беззащитный.

Ошарашенный. Дилаудидный.

Она выпрямилась и прошла по комнате, выключая лампы. Когда в комнате стало темно, стал различим отблеск уличного света. Ветер как будто стих, и, подойдя к окну, она увидела туман, накрывший улицу, и фонари в радужных ореолах. Очень красиво.

В спальне, проходя мимо кроватки Джейни, она услышала, как беспокойно дышит ребенок. Беззащитно.

Поделом мне, подумала она.

Она подоткнула девочке одеяла и с удовольствием разделась. Лежа в постели, она подумала о нем без всякой злости. Мы против них – так было бы лучше всего.

А как закрыла глаза, очутилась в прекрасном мире – бескрайнем море, в бездонных глубинах которого могла легко и свободно дышать и плавать. Она представляла себе, что слышит голоса, и те голоса, возможно, принадлежали существам, подобным ей.

* * *

Переход через Тихий океан был одно удовольствие, если бы еще не агенты на борту. Мягкий пассат и звездные ночи. По утрам у Хикса было время для зарядки на полетной палубе, пока остывал его завтрак: горячие рогалики и кукурузные оладьи.

Когда пришвартовались в Субике и получившие увольнение отправились на берег, к огням Олонгапо, Хикс остался на корабле, чтобы понаблюдать за агентами. Их было трое или четверо, маскирующихся под хиппи; они угощали всех травкой, хихикали и обшаривали ряды поврежденных самолетов в поисках тайников с наркотиками.

Свой тайник Хикс поначалу устроил в искореженном хвосте вертолета «си-спрайт», но через день перепрятал товар, засунув его в рундук под старые расползающиеся флаги. Когда корабль покинул Субик, он снова поменял место, положив пакет в чехол для флага, а чехол спрятал в мешок с мукой, пометив его и отодвинув чуть в сторону. Вместе с пакетом он спрятал еще два бинокля, которые украл во время перехода в Штаты, и – в качестве сувенира – церковный вымпел, который поднимается во время воскресной службы.

Каждый вечер он играл в салоне для штатских в шахматы с Гейлордом Иксом. Штатские члены экипажа «Кора Си» держались особняком от военных, так что Хикс и Гейлорд играли при почти полном молчании окружающих. После каждой партии Гейлорд говорил: «Спасибо, получил большое удовольствие», на что Хикс отвечал: «И я тоже». И он был вполне искренен, поскольку за все время плавания ни разу не проиграл. Был один матч, когда Гейлорд в последней партии повел было удачное контрнаступление, но тут кое-кто из его приятелей-националистов стал активно давать ему советы, как ходить, и, не выдержав тяжкой ответственности представлять свою расу, он опять проиграл. Гейлорд был вторым коком, чернокожим мусульманином и тайным розенкрейцером.

После игры Хикс заваривал себе вербенового чая и ложился пораньше.

Он пытался перечитывать Ницше. Но к своей досаде, обнаружил, что тот совершенно не идет.

«Куда движется она? Куда движемся мы?.. Не дышит ли на нас пустое пространство?.. Не стало ли холоднее?»[34]

Книгу он взял в корабельной библиотеке, и последний читатель оставил на страницах множество подчеркнутых строк и восклицательных знаков. Хикс улыбался, натыкаясь на них.

Какой-нибудь салага, думал он. Я тоже был таким.

Двенадцать лет назад, в морпеховских казармах в Иокосуке, он читал Ницше – взяв книгу у Конверса – и был потрясен. Он подчеркивал карандашом целые абзацы и непонятные слова, чтобы потом посмотреть в словаре. До встречи с Конверсом в Иокосуке единственными книгами, которые он смог дочитать до конца, были «Марсианские хроники» Рэя Брэдбери и «Я сам вершу суд» Микки Спиллейна.

Можно было по пальцам перечесть людей, к которым Хикс испытывал нечто вроде любви, и Конверс – которого за последние десять лет он видел в общей сложности не больше двадцати часов – был одним из них. Приятно было вновь встретиться с Конверсом, вновь почувствовать себя молодым и беззаботным, вспомнить, какие фантастические планы они строили, когда вместе служили в морской пехоте.

Их дружба фактически закончилась, когда Конверс демобилизовался, а Хикс остался, как он думал, на бессрочную. Однажды, когда он еще был женат на Эцуко, девушке из Иокосуки, Конверс один, без жены, навестил их на базе в Кэмп-Пендлтон, и они посидели втроем, ели суши. Очень редко они встречались в городе, заходили куда-нибудь выпить. Но ему было известно, что Конверс старается избегать его, и это задевало.

Его также задело, как Конверс, по словам Мэри Граммульки, отозвался о нем. А еще больше то, с каким насмешливым выражением Конверс пролистал книгу Ницше и назвал ее пикантной – в том, возможно, смысле, что есть в ней привкус скорее волнующе-манящий, приятно будоражащий, нежели острый, резкий.

Тогда же, когда Хикс встретил Конверса, он познакомился с Японией, и Япония – он это понял – заняла невероятно важное место в его жизни. Он вернулся домой с женой-японкой и стал считать себя, в годы морпеховской службы, кем-то вроде самурая. Хотя он так и не достиг сатори, он изучал дзен и одно время имел наставника-немца, который мог читать буддийские тексты и, как говорили, был роши[35]. Даже занимаясь доставкой наркотиков, он стремился к духовной жизни.

В свой третий срок по контракту, когда он несколько лет прослужил на базе и в охране посольства, драил башмаки да отдавал честь лимузинам, он оказался в Дананге и впервые лицом к лицу встретился с вооруженным врагом. И тут его выручила хорошая выучка.

Он был старше остальных – старше желторотых стрелков, старше бывшего футболиста университетской команды, который командовал ими. От него ожидали, что он окажется лучшим и более подготовленным профессионально, и он оправдал ожидания. У него и не возникало сомнений, что он обязан это доказать.

Но это была не его – человека, который стремился к духовной жизни и имел жену-азиатку, – война. Многие морпехи были еще большими ее противниками; он отказывался выступать против войны, любой войны. И тем не менее однополчане, которые возненавидели ее, откровенно делились с ним тем, что они думают о ней. Когда одна из рот связи, обкурившись, духовно объединилась в коммуну и сделала своим знаменем Джоан Баэз, молодежь ждала от него, что он отнесется к этому с симпатией.

Однажды, когда роту отвели с передовой, он, будучи в отвратительном настроении, разрешил скольким-то из своих людей пойти в город посмотреть на Боба Хоупа[36], который давал там концерт. В тех обстоятельствах это было не слишком серьезным нарушением, однако повлекло за собой наказание – наказание в виде внеочередной отправки их в разведку, закончившуюся тем, что Хикс назвал Боем за Боба Хоупа. Почти все его люди, которые ходили на концерт, погибли в том бою. Он сам был ранен, и его отправили лечиться на Окинаву. В конце года закончился срок его службы и пришлось демобилизоваться.

Хикс гордился тем, что комфортно чувствует себя в мире объектов. Он верил, что тщательное и почтительное изучение японской культуры помогает ему просто и упорядоченно манипулировать материей, двигать вещи правильно. Он верил, что главное – у тебя в голове.

Когда с опережением на восемнадцать часов «Кора Си» пришвартовался в Окленде, Хикс наскоро сделал обычную зарядку и минуту-другую помедитировал о праведной стреле и ее неизбежном единстве с целью.

После полудня новобранцы из портовой команды подогнали к «Коре» мусоровозы с огромными контейнерами. Хикс дождался момента, когда последний контейнер был почти полон, и самолично отнес и бросил в его утробу два картонных бочонка с отходами корабельной пекарни. В коробках были спрятаны пакет в мешке из-под муки, бинокли и вымпелы на память. Длинный линь, которым был завязан мешок, он оставил болтаться снаружи бака. Проделав это, он вернулся на борт и сел перекусить. В это время за баками приехал грузовик и отвез их к другим таким же, стоявшим у сварочного цеха. Пока отпущенные в увольнение на берег переодевались в парадную форму, Хикс драил свою пекарню.

В четыре часа он снова сошел на причал и купил бутылку колы в передвижной лавке, которая стояла на некотором расстоянии от сварочного цеха. В четверть пятого сварщики вышли из цеха, заперли двери и принялись мыть руки. В половине пятого прибыла бригада уборщиков, и первым пунктом в их программе был мужской туалет цеха. Все они были чернокожие, молчаливые и угрюмые; один вынес металлическую урну из гальюна, содержимое которой высыпал в мусорный бак – бумажные полотенца, пустые полупинтовые бутылки, пачки из-под сигарет. Теперь Хиксу пришла пора пустить в ход свой единственный инструмент – ключ от двери цехового туалета. У него была большая коллекция ключей от разных зданий и контор военного терминала, которую он собирал несколько лет. Когда уборщики свернули за угол, Хикс юркнул в туалет и, затаившись, ждал, пока вокруг не будет ни единой души. Тогда он подхватил оставленную матросом урну и двинулся к мусорному баку, в котором был спрятан его мешок. Потом, прижав урну к баку, нащупал линь, вытащил пакет и затолкал в урну. Отнес ее в туалет, где та должна была простоять ночь. Мало кто из охраны терминала настолько унизится, чтобы проверять содержимое туалетных урн. Только агенты способны на такое – и хотя их тут было полно, правильные мысли и правильные действия помогут ему не попасться на глаза. Больше его волновали чернокожие, потому что белый рабочий, выносящий урну из сортира, мог привлечь их внимание.

Потом Хикс переоделся, собрал вещмешок и пошел в портовый лазарет записаться на обязательную флюорографию на раннее утро. Он собирался, предъявив назначение врача, вернуться пораньше утром, заехать через ближайшие к лазарету ворота, забрать пакет из урны, пока уборщики не вынесли ее, и выехать через те же ворота, спрятав пакет под крылом машины.

Обычно он прятал наркотик в одном из разбитых самолетов и забирал его на железнодорожной ветке, где их погружали на платформы, чтобы отправить на ремонтные заводы. Но он слышал, что теперь составы тщательно досматривали, а самолеты проверяли даже с собаками. Новый его план казался дерзким, но надежным.

На контрольном пункте по пути на автостоянку досматривали тщательно и деловито, хлеще, чем всегда. Благополучно пройдя проверку, он с трудом завел машину и поехал в центр города во флотское отделение ХСМЛ[37].

Там он снял комнату и завалился на койку отдохнуть. Когда стемнело, он смог разглядеть глазок в двери, через который, как поговаривали, военная полиция следила за находящимся в увольнении личным составом, чтобы тот не пердолил друг друга в зад.

Нескончаемое, казалось, ожидание заставляло его нервничать. Предстояли долгие часы, не заполненные ничем, кроме тревоги, прежде чем можно будет идти за товаром; самодисциплина позволяла, а то и требовала легкого развлечения.

Выйдя на улицу, он увидел, что Окленд озарен светом фонарей, а небо над ними похоже на темно-синий мрамор. Даже в районе припортовых притонов и ночлежек стоял сильный запах эвкалиптов. Но ему было не до сантиментов.

В двух кварталах от ХСМЛ, на углу, располагался бар «Золотые ворота». Над боковой дверью вывеска: «ВИНО ПИВО ЗАКУСКИ – Клуб Моряков». В окне – прикрепленная к жалюзи картонка с объявлением: «Семь Полуобнаженных Танцовщиц».

Одно время в «Золотых воротах» подавали отличные итальянские блюда, к тому же стоившие гроши, а в глубине располагались бильярдные столы. Теперь бильярд исчез, а с ним и кухня; на их месте стояла огромная клетка с розовыми шестами, внутри которой под музыкальный автомат извивались девицы разного цвета кожи и сложения. С тех пор как установили клетку, публика и нравы в клубе сильно изменились. Сюда захаживали крутые психи, сбежавшие из лечебницы «Эгню», и нарывались на пригородную публику, норовившую нарваться на пролетарских, с мозолистыми кулаками, пидоров. Полно было агентов из всех, какие есть, агентств, негров со всей окраины, которые не развлекались, а обделывали свои делишки. Хозяином теперь был финн Алекс, раньше работавший тут барменом, а помогали ему три официантки с акульим взглядом.

Хикс вошел, думая потрепаться с Алексом, чтобы скоротать время, но теперь это было не то место, где можно потрепаться с приятелем. Оставалось только поддать как следует, чем он и занялся: двойной бурбон, потом бутылочка «Лакки-лагера», далее по циклу. Танцовщицы у шестов были возмутительно несексуальны, к тому же одна из них, похоже, была японка, что несколько шокировало Хикса. У него даже заныл вставной зуб с правой стороны.

Уже порядочно захмелевший, он пошел в туалет, вынул зуб, подержал его под струей холодной воды и протер чистым носовым платком. Это должно было помочь. Он вставил зуб обратно, помочился и торжественной походкой направился к бару. Чернокожие за одним из столиков смотрели на него, как студенты-медики на страдающего позорной болезнью обитателя богадельни.

Взгромоздившись на табурет у стойки, он заговорил с Алексом.

– Я чувствую себя ходячей парой зубов, – сказал он ему.

– Это значит, что ты пьян, – философски заметил Алекс. Для Алекса чуть ли не все означало, что человек пьян. – Как дошли?

– Хорошо, – сказал Хикс. – Хорошее было плавание.

– Как там, баб хватало?

Хикс оперся локтями о стойку и рыгнул.

– Хватало.

– Когда отправишься обратно?

– Как только смогу выползти отсюда. Хочу подкопить деньжат и взять отпуск. Съездить в Мексику.

– Мексика – это хорошо. Полно баб.

Хикс посмотрел на девиц в клетке.

– Ну и дерьмовым же стало это место, – сказал он Алексу. – Почему я должен глазеть на этих торчушек? Господи, уж лучше б ты сам вихлял задницей вместо них!

– У меня нет бикини, – ответил Алекс.

Хикс потянулся к нему через стойку и толкнул на витрину с бутылками.

– Зато у тебя титьки больше.

Алекс налил ему еще.

– Так когда, говоришь, едешь в Мексику?

– Я не сказал, что еду.

– Нет, сказал. Только что сказал.

– Мечтаю поехать, это да. Мечтаю.

– Давно видел Кули?

Кули подторговывал наркотиками, а заодно работал на плавучем кране и уволился, когда заболел шизофренией. Хикс отхлебнул пива и щелкнул ногтем по вставному зубу.