Читать книгу Дневник Алёны или Как научиться себе не врать? - Родионова Маргарита - Страница 1

***

Я знаю – я вам очень интересна. И симпатичнее меня окрест трудно найти. Я не хвалюсь. Присмотритесь. Даже сексапильна. Хотя и не модель…

Кто-то сказал, что в нашей жизни ничего особенного не происходит, неправда, происходит сама жизнь. Для кого-то моя жизнь – ерунда, для меня – моё сокровище и моя вселенная. Сверкнёт слезой счастья – как искоркой падающей звезды – по щеке неба. И кто-то успеет загадать желание. А кто-то нет. Попробуйте, загадайте! У вас обязательно что-нибудь получится. Главное не бояться и загадывать из самой глубины души большое, светлое, заветное желание. Не бойтесь! Загадывайте!

А я начну писать дневник и, когда я буду старой, дряхлой, умудрённой сединами, как черепаха Тортилла, окружённая множественными детьми и внуками, кому-нибудь будет интересно, как и чем я жила, что я чувствовала, чего боялась. Может быть, это кому-нибудь пригодится и кто-то найдёт ответы на свои вопросы, а, если не пригодится, так хоть развлекутся от моей наивности.

– Какая же была у тебя интересная и долгая жизнь, – скажет многочисленное потомство, если ему, потомству, это будет интересно.

А я, умудрённая сединами и морщинами, буду снисходительно улыбаться, и рассказывать историю за историей, которые будут похожи на сказки. Моё многочисленное потомство будет удивляться, восхищаться и недоверчиво слушать, раскрыв рот. Как я иногда заслушиваюсь рассказами своей мамы. И с ней как бы проживаю всю её судьбу. Я – она, она – я. Всё слишком и слишком просто?! А попробуйте пережить всё это сами. За других. Попробуйте стать рассказчиком, видеть мир его глазами, слышать его ушами и видеть его глазами. Это сложно, но, когда это получится, вот тогда… Сравните, получится ли у вас лучше. И в обычной вроде бы жизни ощутите уникальность каждой судьбы.

Начать надо, наверное, с самого начала. Появилась на свет я тёплым летним днём тем единственным способом, каким все мы сюда приходим. Свой приход в этот мир я, естественно, не помню. Первопроходцем была моя сестра-близнец, я ещё думала минут десять: осчастливить мир своим появлением или не стоит. Но моё желание уже никого не интересовало – не могла я оставить одинокой мою сестру, с которой мы были неразлучно девять долгих месяцев. Вся наша семья была очень рада нашему появлению. Больше всех радовалась наша мама, которая сказала:

– Слава Богу, я отмучилась за один раз!

Папа многозначительно молчал; как все мужчины, он мечтал о наследнике, поэтому, видимо, лелеял надежду на его появление. Но, как показало время, наследника он так и не получил.

Бабушка утешила папу:

– Человек предполагает – Бог располагает. Будь счастлив тем, что имеешь.

Счастья и хлопот мы с сестрой дали столько, что о наследнике никто уже и не помышлял. Просто было некогда об этом даже думать, всё время и мысли родителей заняли наши проделки.

В нашей семье пять человек: мамина бабушка – Александра Александровна; мама – Евгения Александровна; папа – Игорь Андреевич; моя сестра – Оля и я – Алёна. Живём мы в обычной новостройке, в нашей квартире четыре комнаты. Одна нам с Олей, где мы можем делать всё, что нам угодно: вешать на стены всевозможные плакаты, рисовать на стенах, переставлять мебель. А самое главное, нам за это ничего не будет! Другая комната – маме и папе, куда вход строго запрещён. В эту комнату отправляют кого-нибудь особо отличившегося в проказах. Третья – бабушке, в которой нам очень нравится бывать. У бабушки старинная мебель, на окнах тяжёлые бархатные тёмно-синие шторы; такая же скатерть на столе. На комоде стоят портреты в рамках, на стене картина с мрачным пейзажем, в углу – икона. А в четвертой комнате мы собираемся все вместе, где и проводим большую часть времени, лишь на ночь разбредаемся по своим норкам. Здесь у каждого есть свой любимый уголок: бабушка облюбовала себе кресло, мама с папой заняли огромный диван, а мы с Ольгой делим второе кресло или устраиваемся на полу на зелёной дорожке, так похожей на луг.

Район наш можно перепутать с любым другим районом любого другого города. Такие же, как везде, многоэтажки, много машин, мало травы и деревьев. Половина из тех, что мы сажали, не прижились, а оставшиеся такие чахлые, что слёзы наворачиваются на глаза, глядя на них, зажатых каменными джунглями, асфальтом, машинами, гаражами.

Новые районы во всех городах, наверное, похожи, как мы с сестрой. Один раз мы шли куда-то рано утром (может быть, уезжали куда-нибудь?), было темно, прохожих почти не было. Нас остановил мужчина. Спросил на ломаном русском:

– Простите, где я быль?

Мама, как могла, объяснила.

– Кайкой этьо город?

Мама засмеялась и ещё раз объяснила. Мужчина, схватившись за голову, пробормотал что-то по-английски или иначе. Вызвали такси, отправили его на вокзал, а оттуда в Питер. Получилось почти по Рязанову. Но с международным акцентом. Глобализация однако.

Прабабушка моя – Александра Александровна – высокая, с прямой осанкой, с седой косой вокруг головы, в металлических очках. У бабушки удивительные руки – тонкие, изящные, кожа на них тонкая-тонкая, вся в морщинках, похожа на пергамент. Эти бабушкины руки – золотые, за что бы она ни бралась, у неё всегда всё получается. Бабушка очень хорошо играет на пианино. Но очень редко. Но когда на неё находит вдохновение, мы замираем и незаметно перебираемся ближе к пианино. Бросаем все свои дела и молча слушаем, как музыка заполняет комнату, как меняется бабушка. Она становится молодой и красивой, комната кажется залом какого-то дворца. А бабушкины руки, словно живут сами о себе – они порхают над клавишами, и из-под каждого пальца рождается звук, сливается в единую мелодию и завораживает. Мы слушаем и, кажется, что даже не дышим, боясь нарушить это музыкальное чудо.

Мама тоже играет, она окончила музыкальную школу, но предпочла технический вуз. А мы выучили собачий вальс, да и тот не полностью, и на этом наши музыкальные способности закончились. Музыкального слуха у нас просто не было. В музыкальную школу нас не взяли, бабушка вздохнула и махнула на наше музыкальное развитие рукой:

– Зачем терзать инструмент деревянными пальцами?

Наша бабушка знает и умеет всё, она училась в институте благородных девиц в Смольном, пока не началась революция. Что было дальше, я не знаю, бабушка не любит говорить о себе, отшучивается:

– Что может рассказать вам склеротичная старуха? Я уже и не помню себя молодой.

 Она притворяется, потому что с памятью у бабушки получше, чем у нас всех вместе взятых. Она наша домоправительница – так говорит папа. Бабушка занимается домашними делами и нашим политическим воспитанием, так как она первая смотрит все новости по телевизору и прочитывает все газеты. Наша бабушка строгая, но справедливая, по-моему, даже папа её немного побаивается. Мы с сестрой стараемся бабушку не огорчать, потому что очень её любим, она проводит с ними больше времени, чем родители, играет в наши игры, помогает решать наши девичьи проблемы. Бабушка Саша много читает и помогает нам готовиться к ненавистным политинформациям в школе.

– Бабушка, как ты относишься к политической обстановке в нашей стране или к переговорам с другими странами, – приставали мы к ней.

Она хитро улыбалась, сверкая молодыми голубыми, не выцветшими глазами на морщинистом лице:

– Деточка, политику надо делать политикам, – совсем непонятно объясняла бабушка. – Вырежи вот это, это и это, – она торкала длинным пергаментным пальцем в газету. – Подклей в тетрадь и завтра прочитаешь. Это как раз то, что надо для завтрашней темы.

И она всегда оказывалась права. Можно сказать, что политинформацию бабушка готовила за нас. Мы не спорили и всегда слушали её, зная, что бабушка не подведёт.

Мама наша – Евгения Александровна – молода и удивительно красива. Она похожа на бабушку, где та снята в старинном наряде с жемчужным ожерельем и двумя толстыми косами на груди. Когда мы ходим вместе с мамой, все незнакомые люди очень удивляются, узнав, что мы её дети. Мама смешлива и не прочь вместе с нами повеселиться. Если мы идём на карусели, отцу приходится брать билет и на маму. Она никогда не отказывается прокатиться вместе с нами. Сам папа говорит, отказываясь:

– Детские забавы. У тебя, Женечка, ещё детство играет.

А мама смеётся и подкалывает его:

– Боится! Просто боится и не признаётся! Ну, скажи, что тебе страшно!

Мама работает на заводе, начальником какого-то секретного военного цеха. Про работу свою она ничего не говорит и мы знаем только то, что она руководит. Свое руководство она хотела перенести и в семью. Но наш тихий, спокойный папа этого ей не позволил.

– На работе ты можешь руководить хоть всей страной, Женечка, а дома я твой муж – бог и господин. И все решения буду принимать я, – твёрдо сказал папа.

Мирно ли они пришли к этому или нет, мы не знаем, но патриархат в нашей семье жёсткий.

Мама вспыльчива, но быстро отходит. Все ссоры в семье начинает она. Она бушует, что-то доказывает, кричит – папа молча слушает. Отведя душу, мама замолкает, обижается на нечуткое папино отношение к женщине. И папа несколькими ласковыми словами и поцелуем заканчивает ссору.

Наш папа солидный, высокий, плотный – как гриб боровик, говорит бабушка, – с густой тёмной шевелюрой, чуть тронутой сединой. Папа носит очки в тёмной металлической оправе с чуть затемнёнными стеклами, так что всегда кажется, будто он наблюдает за тобой. Очки папе идут так, словно он родился уже в них. Когда папа снимает очки, он похож на испуганного мальчика с большими круглыми глазами. В нашей семье у всех голубые глаза. Это единственное, что нас объединяет, так как характеры в нашей семье у всех разные. И если судить по гороскопам, то вместе наша семья ни в коем случае не должна собираться, безопаснее находиться друг от друга как можно дальше. Но так уж получилось, что судьба свела нас всех вместе под одной крышей и наградила родством. А родственников, как известно, не выбирают.

Папа занимается бизнесом. Он руководит несколькими магазинами, домой приходит усталый. Мама суетится возле него, словно у них всё ещё продолжается медовый месяц. Глядя на них, можно с уверенностью сказать, что существует вечная любовь, как бы в этом не сомневались окружающие.

Принимая какое-либо решение, папа внимательно всех выслушает, но решает сам. Бабушка в этом с ним согласна. Она тоже считает, что в доме хозяин – мужчина.

Я и Оля – худенькие, светловолосые, с белёсыми бровями и ресницами. Мы не такие красивые, как вся остальная наша семья. Мы никакие – беленькие мышки, мы не похожи ни на одного из наших родственников, только друг на друга. Мы всегда в поиске – чтобы такого сделать плохого. Мы – близнецы, удивительно похожи, даже мама иногда спрашивает, кто есть кто. Хотя, мне кажется, что она лукавит, потому что всегда наказывает ту, которая была инициатором наших шалостей.

Зимой мы катались на деревянной горке, и я застряла пуговицами в щели между досок. Пока я висела, беспомощно барахтаясь на горке, у меня созрел план – проверить, любят ли нас или нет. Я послала сестру сказать бабушке, что я повесилась и умерла. Бабушка возникла возле горки в домашних тапочках и без пальто в мгновение ока. Увидев меня, застрявшую посередине горки и весело смеющуюся, сдёрнула меня с горки, только пуговицы посыпались, как горох из треснувшего стручка. Поставила на ноги и молча потащила домой. Ольга плелась сзади повторяя:

– Бабушка, мы пошутили. Мы пошутили, бабушка.

А я громко ревела – мне было жалко красивых деревянных пуговиц, которые остались под горкой. Я знала, что ребятишки соберут их, а я пуговицы больше не увижу. А это была моя гордость.

Бабушка пила лекарство, мама суетилась возле нее, а папа был чернее ночного неба. Нас наказали обеих. Для начала лишили воскресной прогулки и сладостей, и неделю с нами не разговаривали. Что мы чувствовали? Досаду и злость на взрослых – это же шутка, что тут такого? За что такие лишения? Ведь ничего же не случилось. Это я должна обидеться, потому что мои красивые пуговицы так быстро исчезли из-под горки. А мне их даже не дали собрать. Нам казалось, что наказание было несправедливым. Почему нас не замечают? За что мы стали не нужны никому. У нас был страх, что нас отдадут в детский дом, и мы никогда-никогда больше не увидим ни маму, ни папу, ни бабушку. Это был первый урок. Только своей вины мы так и не признали, не поняли. Мы считали себя потерпевшей стороной. В том возрасте мы не умели заглянуть дальше, для нас будущее словно не существовало, у нас было только настоящее. Для нас будущее – это события ближайшего вечера или завтрашнего дня.

В конце зимы, после долгой болезни, нас отправили на молоко к деду. Мы приехали очень поздно и автобусы со станции до деревни уже не ходили. Нас закутали в дедов тулуп, посадили на санки и дед повёз нас домой. Путь был длинным, мы ехали по снежной дороге, вокруг темно, только полная луна освещала дорогу, да звёзды мерцали высоко в небе. Было очень красиво, как в сказке. Мы с Олей толкались и баловались, а потом, деля место в больших деревянных санках, сделанных дедом, Ольга вытолкнула меня на крутом повороте. Я лежала и думала, что сейчас ко мне подберутся волки и съедят и от меня ничего не останется. Но я не успела додумать свою грустную думу до конца, меня тут же подобрали, а Ольгу нашлёпали так, что мне её было жалко. И опять взрослые играли в какие-то свои игры. Зачем было обижать Олю, ведь не случилось же ничего. Я же даже не успела испугаться.

Но зато летом, в Прибалтике, попало мне. Это я подговорила Олю сбежать и отправиться путешествовать, как две заколдованные принцессы. Мы ходили по небольшому городку, где прямо на улицах росли высокие сосны; заглядывая в магазины и кафе; спустились на пляж, походили по воде, не снимая сандалий. Но наше путешествие закончилось через два часа. Высокий милиционер в красивой форме поинтересовался, где наши родители. На что мы ответили, что мы приехали одни. Он доставил нас в милицию, куда примчались заплаканная мама и сердитый отец. Я была заперта в доме. И долгое время должна была ходить, держась за мамину руку, как прикованная. Ну почему взрослые такие сердитые и совсем не понимают шуток? Нам же было интересно! Ничего же страшного не произошло – почему опять мы наказаны? Где в этом взрослом мире справедливость?

Наказания нас не останавливали. Мы просто даже не смотрели так далеко. Перед нами был план, и мы его воплощали в жизнь. Самое интересное было придумать, вот тут предела нашей фантазии не было! Ведь ни столько важен финал, сколько дорога к нему. И так каждый раз, посовещавшись между собой, придав лицам невинную честность, мы придумывали очередное преступление. Нам всегда казалось, что никто ничего не узнает и наше приключение пройдёт незамеченным. А мы самые хитрые и ловкие.

С такими невинными лицами мы однажды поймали Витьку – мучителя животных в нашем дворе. Витька – толстый и противный мальчишка, играть с ним никто не хотел, потому, что он всегда громче всех ревел и ябедничал. Заманив в подъезд, мы для начала его поколотили, потом привязали к ногам консервные банки, старые кастрюли и крышки, какие-то железки – всё, что могли найти на помойке. Отпустили и с радостными криками индейцев, вышедших на тропу войны, стали гонять по всему двору, стегая по ногам крапивой. Все ребятишки во дворе пристроились к нашей акции мести, зато взрослые, отловив нас, устроили судилище в воспитательных целях. Поднялась такая буря, что незаметно из этой истории нам выйти не удалось. Мама с отцом запретили нам выходить гулять, долго извинялись перед Витькиной матерью. Но, выслушав наши объяснения, ругали нас вяло, мама то и дело отворачивалась, и голос ее срывался. Видимо ей самой было смешно, но, тем не менее, нас всё равно наказали. И опять мы не чувствовали за собой вины – мы восстанавливали справедливость, отстаивали права животных. За что нас наказали? Где справедливость? В мире взрослых справедливости нет – был наш вывод. У них какие-то рамки, ограничения, «подумай – к чему это могло привести». Уже привело, уже всё случилось. Удачно или нет – произошло так, как произошло. Зато Витька больше не издевался над животными. По крайней мере мы этого не видели. И пострадали мы ни за что.

Когда мы начали учиться в школе, наши дневники пестрели красными записями: «Дрались с мальчиками», «Разбили стекло», «Плохо вели себя», «Прошу родителей зайти в школу» и ещё много подобных записей, не приносящих радости родителям. Не часто, но в школе, а затем в институте мы практиковали ответы друг за друга. Оля хорошо знала и любила биологию, с радостью отвечала за меня, а я отвечала за нее. Некоторые предметы мы так же сдавали в институте. В школе мы вместе сидели только первого сентября, второго нас уже рассадили как можно дальше друг от друга.

Однажды в школе мы съели на спор цветок. Надо сказать, что озеленением класса занимались сами ученики: приносили цветы в класс и ухаживали за ними. Мы с Олей договорились и стали громко рассуждать, что домашние цветы можно есть, якобы мы это прочитали в энциклопедии. В наш спор втянулся весь класс. Постепенно поднялся крик, шум, гам; под этот шумок мы с сестрой и съели цветок, который принесла Наташка – вредная ябеда. Мы хотели ей отомстить за то, что она рассказывала учительнице про наши проделки. В результате от цветка остался только стебель. Сам цветок был довольно отвратительным на вкус. Правда, нам помогли желающие попробовать. Учительница пришла в класс – Наташка рыдает в голос, обнимая ощипанный цветок; мы с Ольгой плюемся в раковину; остальные галдят, делясь впечатлениями.

Итог заранее предсказуем – вызов в школу родителей. После маминого возвращения со школы, взрослые закрылись в кухне, откуда доносились звуки то ли рыдания, то ли смеха. Чтобы узнать нашу участь, мы подкрались к кухонным дверям. Наше подслушивание прошло неудачно, только мы приложились к дверям ушами, как двери распахнулись, отбросив нас на середину коридора. Было больно и страшно – нас застали на месте преступления. Родители, увидев нас сидящими на полу и потирающими ушибы, веселились долго. Воспитательное мероприятие было возложено на бабушку.

– Я не знала, что вы любите домашние растения, – только и сказала она.

А вечером, услышав зов к столу, мы пришли и увидели, на наших тарелках покрошенные листья с нашего любовно взращиваемого цветка для класса.

– Ешьте, ешьте! Приятного аппетита, – ядовито сказала бабушка и вышла из кухни.

Нам было так жалко цветок, но плакать мы не смели, зато поняли, как плохо было Наташке, как ей было обидно, как ей было жалко свой цветок. А цветок-то был красивый. Нас даже ничего не лишили, и это было сильнее, чем наказание. Нам было стыдно, жалко и наш и Наташин цветок, нас терзали угрызения совести, нашей подлости, жестокости. Целая буря отрицательных эмоций в свой адрес захлестнула нас. Мы изливали всю эту боль друг перед другом, сидя над покрошенным в тарелках цветком. А нас даже не наказали… Почему? Мы же поступили очень и очень плохо, гадко. Вот пойми этих взрослых! Где наше справедливое наказание? Мы одновременно поднялись из-за стола и подошли к папе:

– Папа, нам нужны деньги.

– Вот как! Позвольте поинтересоваться, зачем? И много?

– На цветок для Наташи, – без предисловий начала Оля.

– Ага… А какой у нее был цветок?

– Мы не знаем, но хотим купить ей самый красивый цветок.

– Похвально. Ну что ж, вместо каруселей купим цветок.

Мириться с Наташкой мы шли, торжественно неся в красивом горшке раскидистую берёзку. Нам было страшно, но мы были готовы пройти через это.

Мама ходила в школу, проводила воспитательные работы дома. Бабушка наказывала нас рукоделием: для нас было самое тяжёлое – сидеть на одном месте, занимаясь однообразным трудом. Бабушка усаживала нас в разные углы, и мы вышивали, вязали, шили куклам наряды, а бабушка рассказывала о маме, когда та была маленькая или читала нам. Когда терпение и мамино и бабушкино подходило к концу, вмешивался папа. Он выстраивал нас перед собой и грозно вопрошал:

– Что ещё натворили, жемчужины?

Если он так спрашивал, то можно было ещё надеяться на снисхождение. Мы честно рассказывали о случившемся, а папа выносил решение:

– Кино не будет, прогулок тоже.

Мы лишались воскресного выхода или в кино, или в театр, или ещё куда-нибудь, сидели дома и занимались рукоделием, читали. Вели себя тихо-тихо, как благовоспитанные мышки.

Но если папа спрашивал:

– Так, в чём дело?

Мы лишались сразу и всего надолго.

– Видеть вас не желаю, – в заключении говорил папа.

Нас переставали замечать, интересоваться нами, нашими делами, словно мы исчезали из поля зрения взрослых. Нас для родителей просто не было. Это было очень обидно и страшно. А слёзы, как метод воздействия, в нашей семье не поощрялись. Нас сразу отправляли в ванну – поплачьте там, а после поговорим. Плакать без зрителей, без перспективы на жалость и прощение было не интересно. Мы сидели в своей комнате. Чувствуя свою ненужность, раскаиваясь друг перед другом в содеянном и обещая друг другу – никогда-никогда больше мы ничего такого не сделаем. Вот все увидят какие мы хорошие, примерные и тогда нас наконец-то заметят и снова будут любить.

Бедная мама, мы были, как два чертёнка, вечно что-то придумывали, а затем получали по заслугам. Но наша жизнь была не только в чёрных красках. Или в чёрненьких.

***

Но наша жизнь была не только в чёрных красках. Или в чёрненьких. Она, как разноцветные бусы из кошачьего глаза – красивые переливающие камушки чередующиеся в совершенно произвольном порядке. Наступил черёд тусклой серой бусинки. С неба шёл долгий, противный дождь, на дворе стояла чёрная отвратительная осень, а впереди был бесконечный учебный год, который, мне казалось, не закончится никогда. Я посмотрела с тоской на телефон – может быть, кто-нибудь вспомнит обо мне? Ольга углубилась в очередную книгу, от которой её было не оторвать. На все мои призывы она отмахивалась:

– Потом. Дай дочитать. Тут начинается самое интересное.

«Самое интересное» продолжалось уже давно и всё ещё не заканчивалось. «Потом» – это вежливая форма «никогда» – уныло подумала я. Посмотрела на часы – рано, спать не хотелось. Вообще ничего не хотелось. Бабушка пекла пирожки, я послонялась по кухне, изображая из себя помощницу, а на самом деле старалась ухватить или кусочек теста или пирожок, за что была изгнана из кухни.

Чёрная меланхолия это не моё состояние, но она откуда-то выползла и заполнила весь мир. Я не хотела ничего. Я слонялась по квартире из комнаты в комнату, смотрела в окна, за которыми шёл дождь, барабаня по подоконнику и стёклам, стекая мелкими ручьями и бурными реками. Из-за этих потоков и из-за темноты за окнами было ничего не разглядеть.

Мое чёрное настроение возникло не просто так. Противно было от самой себя уже потому, что обидела хорошего парня. Он же не виноват в том, что не нравится мне. Зачем тогда с ним встречалась, целовалась? Я и сама не могла ответить на все вопросы, задаваемые самой себе. Очень сложно честно отвечать себе на свои вопросы. Для этого нужна большая смелость. Смелости не было, я в норке: ничего не вижу, не слышу, не понимаю.

Какими бесконечными были дни в детстве! Они растягивались в целую жизнь. Как легко и просто жилось в мире детства, где хорошо – это значит хорошо, где радость самая радостная, а горе самое горькое. Первые встречи, знакомства, свидания, ощущение чуда, какого-либо события. Мы каждый день волновались в ожидании чудес. Вот-вот, за этим поворотом, вот-вот с утра, вот-вот к вечеру случится чудо. Словно слепые котята торкались мордочками в разные стороны и открывали новые чувства, переживания, ощущения. Казалось, если не успеешь сегодня, то не успеешь никогда. Рождались из девочек женщины с неумелыми еще хитростями, капризами, поцелуями, объятиями. А мальчишки строили из себя умных, уверенных, умелых и опытных, всезнающих мужчин. А нам это нравилось, мы верили и не верили и чувствовали себя рядом как-то по-другому, по-новому. Словно краешком прикоснулись к тайне. Но дальше поцелуев, да неуклюжих объятий не шло. Хотя говорили об интимной жизни открыто, смакуя на слух слова, изображая "опытных", но не открывая занавес до конца. И вдруг влюблённость, которая потом пройдет, но мы-то думали – это навсегда. Вот оно чудо! Учились думать, сопереживать, страдать. Шли через вопросы "почему?", "зачем?", "да или нет". Не находили ответов, задавали новые вопросы, сами искали пути и ответы, поставленные самим себе. Не слушали советов, ведь такого никогда ни у кого не было! Мы не учились на чужих ошибках, мы их делали: и свои и чужие.

Когда на дискотеке Славка – парень из другой школы – предложил дружить, это мне так польстило, что я, не задумываясь, согласилась. Зачем отказываться, парень симпатичный, блондин, правда, невысокий. Девчонки из его класса за ним бегают, да и на дискотеке девочки заглядываются. А тут он сам мне предложил! Сам! Мне! Это было очень приятно, я воспарила под облака в своих глазах, под ложечкой засосало – это, наверное, проснулись бабочки в животе. Хотя мне всегда нравились высокие, крупные парни. До этого мне никто из парней не предлагал дружить, а тут такая удача! Девчонки от зависти умрут! И я тогда не задумывалась о своих чувствах к парню – я оценивала ситуацию: как круто! Как все будут завидовать! Как все к этому отнесутся, что будут говорить, обсуждать… Да какая разница, что будут думать другие (а будут ли?), главное – что чувствую я. Но, увы, в то время мне было дело до мнения и разговоров других.

Собираясь к нему на свидание, я спрашивала у бабушки:

– Бабушка, я красивая?

– Не в красоте счастье, деточка. Красивым можно сделать любого урода, было бы мастерство. Красота внутри человека.

Нужна мне эта внутренняя красота, когда я собиралась покорить красавца десятиклассника! Внутренняя красота – её ведь разглядеть надо, для этого нужно время, а мне надо было поразить именно сейчас, сразу и наповал, чтобы все это видели. Поэтому я нанесла на лицо боевую раскраску индейца, вышедшего на тропу войны, воспользовавшись маминой косметикой. Оделась с особой тщательностью – и в бой! Атака удалась, Славка был сражён и завоёван.

Но любовь во мне ещё не проснулась, была потребность любить, но чувств, навеянных книгами, я не испытывала. Мне хотелось любви взрослой, как в книгах или кино, но я ещё не понимала, что это такое, желание любить и быть любимой принималось за действительность, которая на самом деле оказалась неинтересной. Славка был внимателен, нежен, рассказывал смешные истории, в подъезде, расставаясь, нежно целовал. Мне было скучно; встречаемся, а дальше что? Вот это любовь?! Сказать Славке – я больше не хочу – не хватило мужества. Посовещавшись с сестрой, мы решили его разыграть. И опять мы не думали о чувствах Славки, нам было всё равно. У нас даже мысли не возникло, что мы жестоки. Просто мы устраняли проблему. Глядя на сестру, я словно смотрелась в зеркало – настолько мы были похожи. И вот, вместо меня на свидание пошла Ольга. Бедный Славка так ничего и не понял. На свидание к нему мы ходили через день, а вечером обсуждали разговоры, действия, хохотали и радовались своей изобретательности. В "свой" день каждая из нас "забывала", что было вчера. Славка злился, ничего не понимал и однажды заявился ко мне (или к нам?) без предупреждения. Я открыла дверь.

– Привет. Всё ещё страдаешь провалами в памяти? – спросил он.

И тут в прихожую выскочила Ольга.

– Кто там? К кому?

У Славки был такой вид, словно он увидел привидение. И меня осенило.

– Ты к кому? Ко мне или к ней? – это было предательством с моей стороны, но я об этом не задумывалась. Мне было интересно, что он скажет, что сделает. Я веселилась. Глупая, самонадеянная эгоистка. Что чувствует и переживает в данный момент Славка мне даже в голову не пришло. Я ждала продолжения розыгрыша. Мы с Ольгой стояли и улыбались, красуясь перед парнем.

Он ещё постоял немного с открытым ртом, как замороженная рыба, потом до него дошли наши проказы. Славка развернулся и ушёл. А я мучилась угрызениями совести и приставала к сестре:

– Может быть, извиниться. Парень-то не плохой, – канючила я.

– Отстать. Он тебе нужен? Нет. В чем тогда дело? – отмахнулась Ольга. Она даже не переживала и не терзалась муками совести.

Чем старше мы становились, тем меньше походили на сорванцов. Наши проделки из мелких пакостей перешли в другую категорию – розыгрыши и шутки, которые порой получались злыми и некрасивыми. Просыпающаяся совесть заставляла стыдиться своих действий, но было поздно – увы, дело сделано. И мы легко забывали о своих поступках, пряча глубоко в душе царапающее, неприятное ощущение от сделанного. Собирали свои скелеты, которые прятались в пыльном шкафу души.

Хоть мы и были похожи, как две капельки, Ольга – скептик, живёт разумом, всегда и всё делит на «да» и «нет», на чёрное и белое. А я живу чувствами, ищу полутона. Ольга, посмотрев на проблему, выдаёт, как компьютер, решение, рецепт, дальнейший путь к действию. Я долго думаю, прежде чем что-то предпринять. Ольга не любит неизвестности и ожидания, она всегда действует, а я, сделав почти всё, могу остановиться. Начиная какую-нибудь авантюру, Ольга шла до конца, а я трусила. И когда плоды наших действий готовы были упасть нам в руки, как перезрелый плод, я останавливалась и начинала терзать сестру вопросами: «Зачем нам это надо?» Ответа, как правило, не было. А я всё равно пыталась отговорить Ольгу от дальнейших действий.

***

Отговорить Ольгу от дальнейших действий было невозможно.

– Юлька ни тебе, ни мне не нравится. Слишком много о себе воображает! Надо её проучить. И ничего не значит, что Юра тебе не нравится, ты же не замуж за него собралась!

– Да не хочу я его отбивать! А о чём я буду с ним разговаривать?

– Это мы придумаем после. Назначь встречу для разговора, а потом придумаем, – убеждала сестра.

– А почему я? Может быть, ты вместо меня всё сделаешь, у тебя получится.

– На кого Юрка иногда заглядывается? На тебя!

– Но мы же похожи.

– Для него нет!

Ольга бегала по комнате и приводила кучу доводов, чтобы осуществить очередную авантюру. Перед моими глазами стояла Юлька – наша местная красавица, заводила. Уж не знаю, кто первый сказал о её красоте, я бы поспорила, но как-то так и повелось считать её красивой. Девица, как и все мы, среднего роста, худенькая – "ни в попе, ни в груди" – как говорит бабушка. Глаза у Юльки круглые, как у кошки, серые, на голове – буйные кудри, с которым не дружит расчёска. Ничего особенного, встретишь в толпе – не запомнишь, не оглянешься. Просто Юля, как староста, всегда на виду. Характер у неё – не дай бог! Всегда и во всём права только Юля, а кто поступает в разрез с её мнением – считай, потерянный человек для общества. Юлька, не задумываясь, могла обидеть любого, а потом удивлялась:

– Я никого не обижала, я просто сказала правду.

Юлькина правда всегда была жёсткой, обидной. Она не умела преподнести её, смягчить. Кому приятно услышать при всём классе, что туфли у тебя не модные, а на физкультуре ты выглядишь коровой, что вкуса у тебя нет и еще что-нибудь подобное. Не умела Юлька подойти и тихонько посоветовать, она говорила громко, чтобы все слышали и знали. Получалось так, что пример во всем – это Юля, а остальные чем-нибудь, да обделены. Нетерпеливую, не умеющую считаться с чувствами других людей, Юльку приводило в ярость неподчинение. Если Юлька чего-нибудь захочет, она будет стремиться любой ценой получить желаемое.

Совсем другое дело – Юрка: черноволосый с голубыми глазами, пушистыми усами, высокий – разговаривая с ним, приходилось закидывать голову – со спортивной фигурой. Вот уж кто действительно красавец. Так замечательно гармонировали голубые глаза с чёрными кудрями! Он – миролюбивый и терпеливый, с патологической потребностью жить в гармонии, всегда старался как-то смягчить резкие Юлькины высказывания, превратить в шутку. Но Юля прерывала его:

– Человек должен знать правду о себе!

Но мне-то Юрка был не нужен. И зачем мы всё это придумали? Почему нам не живётся тихо и спокойно? Почему всегда надо придумать какую-нибудь пакость? Что это? Гормоны? Адреналин? Самоутверждение за счёт других?

Зима выдалась настоящая – снежная, морозная. Морозы стояли такие сильные, что деревья трещали, не было видно птиц, снег хрустел под ногами и искрился на солнце радугой. Воздух был густой и холодный, от него перехватывало дыхание. Проходя небольшое расстояние от дома до школы, мы умудрялись отморозить носы, ресницы и брови покрывались пушистым инеем. Мороз стоял такой сильный, что нас освободили от школьных занятий. Получились внеплановые каникулы, которым мы были рады. От школы-то нас освободили, но гулять ведь никто не запретил! Мы пропадали на катке всем классом. Такое повышенное внимание одноклассников друг к другу было вызвано тем, что из трех классов собрали один, и мы приглядывались друг к другу, флиртовали, занимались чем угодно, только не уроками. Ежевечерние встречи на катке уже вошли в привычку или традицию. Когда заканчивался очередной хоккейный матч или тренировка, гасли большие огни и стадион освещался одним дежурным фонарём, мы выходили кататься на коньках. Лёд блестел, по краям стадиона, куда не попадал свет, был полумрак, в котором целовались парочки. Скудно освещённый каток накладывал загадочность и таинственность на лица, волновал и будоражил сердца.

  Юрка катался с Юлей, а мы с Ольгой за ними. Мы как раз находились за полосой света, когда Ольга шепнула: «Пора» и подставила ногу, я споткнулась, Ольга толкнула меня на Юрку с Юлей и я с визгом полетела на них. Получилась хорошая «куча-мала». Ольга, пытаясь скрыть улыбку и сделать испуганное лицо, бросилась нас растаскивать. Юлька осталась на ногах и хохотала. Ольга потащила меня за руку.

– Я не могу. Нога…

По моим щекам побежали слёзы. И не потому, что я ушибла ногу и не потому, что я великая артистка. Просто в этот момент я подумала, что мне это не нужно, мне стало стыдно и страшно – вдруг все догадаются, что это было нарочно подстроено. Какие же мы неугомонные дуры с Ольгой! А Юрка испугался. Схватил меня и, как пушинку, поставил на ноги.

– Можешь стоять?

Я пожала плечами и хлюпнула носом. Слёзы покатились ещё сильнее, то ли от жалости к себе, то ли от Юркиной заботы, то ли ещё от чего-то, что называется совесть. Он осторожно смахивал их с моих щёк и приговаривал:

– Прекрати, ты сейчас покроешься льдом. Я провожу.

Ольга перепугалась, а Юля надулась и капризно произнесла:

– А кто меня проводит?

Юлькины слова повисли без ответа, Юрка не слышал. Он смотрел на моё зарёванное, замёрзшее лицо так, словно видел в первый раз. Он подхватил меня с одной стороны, Ольга с другой и наше траурное шествие потянулось к дому. Я продолжала играть свою роль хромой, слабо протестуя:

– Да ладно, ничего страшного. Дойду с Олей.

Ольга злобно пнула меня локтем в бок, мол, что ты мелешь, иди и хромай! А Юрка продолжал тащить меня дальше. Шли молча. Не знаю, почему молчал Юрка, а я молчала от стыда, страха, ненужности затеи. Юрка довёл нас до дверей квартиры, Ольга быстренько шмыгнула домой, оставив меня для заключительной сцены. Юрка очень осторожно вытер мои уже высохшие слёзы и вдруг нежно прижался губами к моей щеке, позвонил в дверь, махнул рукой и сбежал вниз по лестнице. Когда Ольга открыла дверь, я стояла к ней спиной и смотрела вслед исчезнувшему Юрке.

– Ну что? Сказала? – зашептала Оля.

– Отстань, – я отодвинула её и прошла в квартиру.

Ольга выпытывала, сказала я Юрке, что нам надо поговорить или нет. Я молчала, потом стала отбиваться от нападок сестры:

– То, что мы придумали, это азарт, игра, доказательство для самих себя, что мы можем управлять людьми. Но так ведь нельзя! Зачем это нужно? Кому? И что потом мы будем делать? Тебе надо ты и встречайся с ним, отбивай его у Юльки. А я не хочу.

– Да ладно тебе, не хочешь, не надо. Договорились о встрече или нет?

– Нет, – зло бросила я.

– Вот и славно, будем считать, что ничего не произошло, – успокоилась сестра.

На следующий день, через неделю и месяц ничего не изменилось. Юрка по-прежнему общался с Юлей, только я иногда ловила Юркины задумчивые взгляды и думала: «Что же из этого получится?» Ничего из этого не получилось. Всё осталось по-прежнему. Юлька не давала заглядываться своему парню на других девиц. Юрка был у неё пожизненным верным пажом – подай, принеси.

А потом нас настигло несчастье – умерла наша бабушка. Ещё вчера шутила и была здорова, а утром её не стало.

– Лёгкая смерть, – сказал доктор, приехавший утром.

Мама ходила с опухшими глазами и молчала, у нас с Олей, не переставая, лились слёзы. Папа подозрительно часто сморкался, ссылаясь на насморк. Мы очень сильно переживали бабушкину смерть. Мы не говорили об этом, словно ничего не произошло. У нас слова замерзали в горле, мы не знали какими словами можно выразить наше безграничное горе. Мы все молчали. В доме стало тихо и печально. Нам везде мерещился бабушкин силуэт: вот она сидит в кресле, вот зазвучала музыка, вот на кухне запахло кофе, зашелестели газеты или страницы книги… Еще недавно она смеялась и говорила:

– Когда умру, не буду приходить к вам во сне, чтобы не пугать.

И ведь так никому и не приснилась! Нам очень её не хватало, казалось, повернешь голову и увидишь её сидящей в любимом кресле с газетой или книгой в руках. Кто-нибудь из нас ещё долго после её смерти, забывшись, кричал:

– Бабушка, посмотри.

И нет ответа. Тишина. И тебя пронизывает такая боль, пустота и холод… Слёзы начинают литься рекой не только у тебя, а у всех, кто рядом. Тогда я поняла, что кроме радости и размеренной жизни случается горе, которое не спрашивает тебя, хочешь ли ты этого или нет. И с любым из нас может это случиться. И как это пережить, как с этим жить дальше? Ещё неосознанно, неумело, не зная с чего начать, я задумалась о жизни. Ведь родились мы не только для того, чтобы потом умереть. В жизни нужно чего-нибудь добиться, что-то сделать, а не просто встать утром, а вечером лечь в постель. Должна быть какая-то цель, какие-то дела, которые оставят о тебе воспоминания. Намного позже, когда боль немного притупилась, мы очень много говорили на эту тему с сестрой, с родителями. Нам всем очень не хватало бабушки. И нам всем казалось, что она тут, просто вышла ненадолго…Папа сказал как-то:

– Из любой ситуации можно найти достойный выход. Нужно достойно жить в мире с самим собой и с окружающей действительностью, чтобы не было мучительно больно за ошибки и поступки в будущем.

***

Мы старались достойно жить в мире с собой и с окружающей действительностью, чтобы не было мучительно больно за ошибки и поступки в будущем. В десятом классе все думали об экзаменах, институте, бегали на подготовительные курсы. Потом сдавали выпускные экзамены в школе, поступали в институты. Окончили школу и разбежались кто куда, по своим дорожкам, словно и не было тех десяти лет, что мы вместе прожили, дружили, влюблялись и расставались. Иногда встречаясь, впопыхах интересовались: как дела? Кто где? Мы словно стали чужими, с трудом находили тему бесед. Мы отдыхали от нас школьных, входили в новую взрослую жизнь, преподнося себя по-другому, и по-другому относясь к действительности.

   Мы с Ольгой поступили в разные институты: Ольга поступила в медицинский институт, а я в педагогический. Встречались по утрам и вечерам на кухне. Разговаривать, придумывать и воплощать бредовые идеи нам было некогда. Может быть, мы стали взрослее? У сестры появились свои подруги, у меня свои. Мы тоже разделились, стали не так близки, хотя от этого никто не страдал. Мы отдыхали друг от друга, ощутив, наконец, что есть «я», а не «мы».

Из двух худеньких, как былинки, белёсых страшненьких девчушек получились вполне симпатичные, фигуристые девицы. Волосы весенним ливнем спадали по плечам, голубые глаза, опушенные ресницами, манили и завлекали, губы бантиком просились на поцелуи. Мы пользовались успехом у второй половины человечества. Зря мама волновалась, глядя на нас – блеклых и некрасивых:

– Природа отдыхает на детях красивых людей, – утешала она то ли себя, то ли нас.

Кружить головы парням, развлекаясь шутить над ними – все это нравилось нам, пока Ольга не влюбилась. Любовь – чувство для многих радостное и долгожданное, хоть и говорят, что она "нечаянно нагрянет, когда её совсем не ждешь".

Любовь нечаянно настигла Ольгу на литературном вечере, посвящённом молодым дарованиям, куда нас занесло со скуки. Пригласил нас Ольгин сокурсник Валера, тайный (как он думал) её воздыхатель, придумывающий всевозможные уловки, чтобы покорить мою сестру. Увидев нас вместе, он пометался, как осёл между двумя копнами сена, и всё же остановился на Ольге, видимо потому, что она была чаще на глазах. Ольга была для него вершиной труднодоступной. Ну, а этот вечер сделал её и вовсе недосягаемой, чего, к сожалению, никак не мог предугадать незадачливый поклонник. Да и где ему было получить Олину любовь! Красавица Оля никогда и не смотрела на него, как на кавалера. Так, товарищ и всё. Весь какой-то угловатый, неуверенный, робкий, с длинным, как у Буратино, носом, с глубоко посаженными глазами, окруженными бедненькими ресничками. Весь какой-то чересчур правильный – а это прилично? А разве так можно? Валера тенью появлялся у нашего подъезда по утрам, тенью сопровождал Ольгу в институт, тенью следовал на дискотеки. Ольгу сначала раздражало его присутствие.

– Он мне всех кавалеров распугает! Хожу, как под конвоем!

– Под конвоем собственной тени, – подколола я. – Просто твоя тень более материальна.

Потом она привыкла к нему, принимая его, как неизбежное. Тень – она ведь не мешает. Объясняла особо любопытным:

– Мой телохранитель.

Вечер проходил в университете, в актовом зале. Мы пришли с опозданием и, под дружное шиканье и недовольные взгляды, согнувшись почти вдвое, проползли на свободные места. Не так уж много было свободных мест. То ли дарований много, то ли их поклонников. Выступала какая-то расфуфыренная девица, стиль ее одежды было очень трудно определить. Что-то среднее между Фатимой из гарема и панкующей хиппи. Лица было не рассмотреть и из-за дальности наших мест, и из-за спущенных на лицо волос.

– Избушка, избушка, стань к нам передом, а к лесу задом, – прокомментировал наш провожатый.

Мы фыркнули, но под возмущёнными взглядами поклонников затихли, слушая девицу, одетую в пёстрый балахон, снятый, видать, с бабушки необъятных размеров или с бабушкиного дивана. В этом балахоне можно было укрыть трёх таких дарований, как она. Из разрезов балахона виднелись весьма потрепанные, все в порезах джинсы. На голове пятнадцать косичек – пятнадцать сестер, нависающих на лицо. Девица с подвыванием читала стихи о несчастливой любви и смерти, если эта любовь не станет тут же счастливой. Грешно, конечно, смеяться над чужими стихами, если не пишешь своих, но уж очень глубоко было спрятано дарование у этого молодого дарования. Мы мужественно выдержали ещё несколько выступлений, среди которых были вполне приличные, на наш взгляд, стихи, которые хотелось бы услышать или почитать не при таком столпотворении, а где-нибудь наедине с собой. Я уже подбивала Олю сбегать в буфет или проветриться, но тут на сцену вышло привидение. Это я так подумала. Хотя, привидение, если оно настоящее, при таком количестве народа вряд ли бы решилось на выход.

Длинный, худой, совершенно некрасивый парень с длинными немытыми лохмами читал свои стихи с закрытыми глазами почти шепотом. Не знаю, как с точки зрения литературы, но зал сидел, затаив дыхание. Я хотела прокомментировать его выход, повернулась к Оле и слова у меня застряли в горле. Ольга сидела, подавшись вперед, вцепилась в ручки кресла так, что побелели пальцы и, не отрываясь, смотрела на «привидение». А он читал и читал, казалось, ветер шелестит словами, складывая их в стихи.

– Оль, все нормально? Ты… – мне не дали договорить.

– Ш-ш-ш, – замахала рукой Ольга.

Дарование исчезло, как и положено привидению, растворилось, будто его и не было. Некоторое время ещё продолжалась тишина, которая вдруг взорвалась аплодисментами. Ольга подскочила и исчезла за занавесом в недрах закулисной жизни. Я бросилась за ней не сразу, пока сообразила что к чему – сестры уже не было. Найти её мне не удалось, в обратный путь я тронулась под присмотром Ольгиного воздыхателя. Валера начал причитать:

– Как Оля доберётся до дома? Куда она пропала, почему ты её не задержала? Надо её найти.

Долго переносить его терзания я не могла.

– С ней ничего не случится, девочка уже большая, дорогу домой найдет!

Он как-то подозрительно быстро утешился и покорно перенёс на меня свою любовь к Оле и начал ухаживать, как за потерпевшей.

– Нас сблизила потеря моей сестры или ты нас просто перепутал?

– Вы так похожи и мне кажется, что я говорю с Олей, – мямлил парень.

– Пойми ты, я не Оля! Я просто её лицо. Не утомляй ты меня своей любовью, – раздражалась я, хотя чувствовала, что не права.

Он же не виноват, что любит. У нашего дома я еле-еле от него отбилась.

Ольга пришла спустя два часа, родители уже начали трясти меня:

– Где Оля, почему вы не вместе вернулись?

Я отбивалась, как могла, потихоньку нервничая.

– Куда ты так поспешно исчезла? Хоть бы предупредила, что оставишь несчастного на меня, – набросилась я на Ольгу, как только она вошла в дом.

Ольга сидела с таким видом, словно на неё сошла божья благодать, она была похожа на блаженную.

– Да что с тобой, в конце-то концов?! Где ты была?

– Алёна, это гений! Ты представить себе не можешь, он как рыба, выброшенная на берег, его оберегать надо.

– Ты бредишь? О ком ты? Кто рыба? – мне показалось, что сестра немного тронулась умом.

Рыбой оказалось привидение, читавшее стихи, звали его Антон. Ольга нашла его за кулисами и со всей своей прямотой набросилась на бедное дарование, восхваляя и превознося на заоблачные высоты. Привидение, само собой, согласилось с Олиной оценкой своих качеств и снисходительно позволило себя превозносить. С этого дня с Олей ни о чём больше нельзя было говорить, только о нём, его стихах и трудном поиске себя в грязном и грешном мире. Она могла говорить о своём возлюбленном 24 часа в сутки, было бы кому слушать. А если никто не хотел слушать, Олю это не огорчало, она говорила сама себе, словно себя убеждала в его гениальности. Ольга не позволяла сомневаться в исключительности своего возлюбленного, набрасывалась на всех, кто сомневался в его даре. Встречались они редко, но зато когда Антон приходил к нам, Оля вертелась возле него, как любвеобильная мамаша, годами не видавшая своего сынка. Подавала, подносила – окружала такой заботой, что мне иногда казалось, что сестра немного свихнулась. А как она смотрела на него! Заглядывала в рот, не замечая никого вокруг, не различая ни дня, ни ночи. Наблюдая за ними, я думала, что ещё немного и Оля растворится, как дым, и у меня не будет сестры, чего мне не хотелось бы. Лично я не находила в ее «привидении» ничего гениального, отрешенного от всего мира. Пишет вполне сносные стихи – ну и что, не он один…

Какими глазами смотрела на Антона чистюля Оля и что видела, я не понимала. Немытые волосы (он их моет хоть раз в месяц?), грязная одежда. Отрешённости от всего земного я что-то тоже не замечала. Он съедал в доме всё, что было, сколько бы ему не положили. Я один раз провела эксперимент и подкладывала тушеной картошки Антону в тарелку по мере её опустения. Он съел целую кастрюлю и не моргнул! Думаю, если бы кастрюля была больше, он продолжал бы есть. Неумытость-неухоженность я относила к психологическому давлению: посмотрите, какой я жалкий, но гениальный.

– Оля, он весь грязный, неопрятный, некрасивый, противный какой-то! – пыталась я вразумить сестру. – Посмотри на себя и на него! Вы же совершенно разные!

– Ничего подобного! Он красив внутри! Он гений! Он Пушкин наших дней! – защищала свою любовь сестра.

Все мои доводы разбивались о её любовь, как волны о берег. Сколько я не искала у Антона внутренней красоты, никак не могла найти. Может быть, он и Пушкин наших дней, но уж слишком неприятен. «Тонкий лирик со склонностью к унынию», – думала я об Антоне с неприязнью. Я смирилась – любовь зла – но не до конца. Я пыталась найти выход из этой ситуации, не травмируя сестру.