Читать книгу Месса Лядзинского - Роман Хонет - Страница 1

мертвый есть тело, в которое бог

заходит подремать. его окружает

морозная ночь декабря, одевает

поезд, стоящий в поле, женщины

с фонариками на лбу – юркие

квадраты из латуни и стекла, трясущиеся,

словно у них внутри лежат семена

или стрекозы. сквозь мрак

разом проявляются – молитва и вой, диаконы

из семинарии несут респиратор

и библию. и тарелку, и ложку,

и губку. им все еще невдомек – мертвый есть тело,

которое уже чисто. за богом убирает

земля, ее тема

позже пришла пора досвиданий.

поезд, красные огоньки в последнем вагоне,

вольфрам в отдаляющихся глазах,

мешки листвы вдоль аллеи,

может, фигуры из вздохов и беглых вод. может:

значит, не было. не в тот раз

как раз тогда начиналось время,

бежавшее для всех, кроме

тебя. и было ничто – оно было сложнее,

происходя от даровитых богов, которым по плечу

творить ничтожное и учить

ходить, чтобы само ело

навоз и банки, лежащие на разогретой соломе

подворотен, метеоритные ливни

ночного видения, в ту пору, в лёте пойманных

псов – то, что мы освоили,

что нам казалось

куда-то делись мужчины из арок,

со стройплощадок, блеск руки

в ночном автобусе, тянущие

чемоданы на колесиках гости.

колкий ветер. туннелем под серыми блоками

вновь влачится обвитая цепью голова,

в ней пепел, муар. жили во времена,

созданные ни для чего – роились над нами

ангары пустоты. а любовь

с лилией параолимпиады в тылу,

любовь и ее зверье, бешено и покорно – не существовали,

так что лишь немногие видели их,

прочих нечем утешить

женщина, когда с ней прощаешься,

и смерть, когда тебя принимает,

говорят одно и то же – тебе пора

над погруженным в тишину городом

и всеми детьми в этом городе, ночью становящимися

стремниной лиц и голосов, только закованных в хрусталь, лед

с утоптанного снега вдруг маятник птицы —

твоя былая тень

до появления тела

и комья земли, принявшей их

появляешься там, где была

в моих глазах – повсюду.

отступившая от меня вчера,

сегодня близка по-прежнему

словно уснула в токе крови моей,

чтоб не знал ночей без тебя

пятнадцать лет я не засыпал,

чтоб не знать ночей без тебя

пятнадцать лет я не засыпал,

лишь бы на миг ты уснула

словно бы не коротал я своих ночей,

подступавших к водке, текущей меж

времен, прошедшего и ненастоящего,

запутывая и отодвигая всё

кроме памяти

читай мне:

боль – сервисная книжка. читай:

тело – проводник по тени

не дождалась своего дня рождения,

маячащей в блике стробоскопа зимы, когда мчащиеся

поезда превращались бы в голубой пламень

в кустах над гнутой рекой

не ожидай меня,

мы одни – приглушенный зов

с того берега, но снег ли это,

или твое тело посмертно вернулось,

не встав на якорь, не знаю

снег всегда датирован

а то летел бы на зимнее поле,

на акустические экраны автобанов, и ты бежала бы рядом,

заиндевевшая в колоколах и лентах —

искра – сестра звезды

ты была моей кратко и просто. колли,

поднимающий облако кирпичной пыли,

ангел, несущий ягодку клюквы:

вот сколько тебя,

а ведь еще целый месяц

все это когда-то уже случилось.

всему этому суждено случаться вечно

бляди везли меня на вилах погрузчика

сквозь лужи машинного масла на опустевших фабриках,

сквозь электроалтари над продовольственной лавкой,

наготой воскресного захолустья,

где побежали в парк девочка и собака,

зимним вечером, давно

жить

я приехал

шепчу

шепот напоминает ужа

только вертикален

именно шепот о времени,

когда были платформы в алом блеске заката,

дети в фарфоровых сорочках, сдвигающие фонари,

стаями; когда звучал окрик

– мороз! —//

и ласковая усмешка по поводу мороза

юной женщины, ее прищуривание:

время, когда любовь превзошла все

на свете

теперь нет света

той,

которая тогда усмехалась,

уже тоже нету

читай мне еще:

суккуб – это одноклассница, повтори:

прошлое – дни, которые еще длятся.

осмотрись

иногда так хочется получить тебя еще раз:

тот же состав

тех же самых генов

словно не было.

не прошли годы

иногда еще так хочется попробовать

той пищи, пыльцы,

спадающей на открытые плечи,//

но не осталось даже тени яств,

даже пыли

много нового – гелиевая мошкара,

свежий пропан-бутан для кремации,

светомузыка на надгробьях

столько наработано

по ведомству сна, пламени,

хотя паразиты

остаются формой огня

ты же будешь стариться в мегаполисах,

музеях и читальнях, над которыми взойдет

заря новой печати и монтажа (столь тонкие вещи

много наработали, соревнуясь)

такого не будет

будет: другие жены

развозят саночки. другие жены шепчут:

тихо, лес

(а то и пройду мимо твоего дома, а то и

пойду в парк вдоль реки, набрав себе

хлеба для уток, застывающих

на воде каплями воска)

итак: все время кажется,

что снова встретимся,

что еще свижусь – вечером

возле часовенки храни нас господь, хранимой

ветвями в опоке

мои руки, покрупневшие,

наверно не отвечали бы твоему

лицу

наверно отвыкли,

однако не масштаб шкал

и не привычка, но длительность тишины

удостоверяет разлуку

итак:

прерванное было всего-навсего жизнью.

разговор продолжается

монастырь в словацком местечке зимой,

где спали знатоки энтропии, туман,

незадолго до сумерек снявшийся

с болот и полей,

просвечивал сон их как белые клеммы. мужчина

в свитере с начесом, прибившийся к нам

с невысказанным изумлением

или просьбой. словно жаждал

щипнуть хоть малую из струн

собственной крови,

призвать – любовь, мейн талмуд.

или уж никогда не поминать жалоб:

этот глянец – кожа,

им оплевал меня мир

пацаны из малогабаритного автобуса,

они бегут с мачете, чтобы проредить город,

а девушка выходит из подземного зала,

доверив отцу арфу из папиллярных линий. две тени

оставляющие трансвеститы: свою

и своего предыдущего воплощения,

тот, кто дышит в машине скорой, мягко

и медленно – будто бы брел в хлебах,

постукивая в окна. ночь,

в которой глаза видели далеко

и глядели бы дольше – если бы не концерты,

под патронажем животных, старцы,

согнанные в тренировочные казармы —

если бы они огляделись в этой самой реке

пламени или чутья, в этой самой

голове незрячей, но крепкой

лето сдурело от зноя – начинает, как бы

шепча литанию. кирие, кирие элейсон. – дни шли

широки и раздуты, как бы изнутри

их разносило светом. ты стряхивала

с плеч сухие травинки и стебельки,

одевалась, а я собирал их, на ощупь они напоминали

папиросы. вечером, встав на колени, клал их по

очереди на язык как облатки. были

горьковаты на вкус. ночи забегали

украдкой, на мгновение, а садом

текли реки из дымящегося стекла

и пес облитый бензином светил нам ко сну.

мы не заснули ни разу.

так помню

видел, как возвращались. что ни

год. шли будто в армию, будто прежде,

сквозь зимние поселки – снова

были в школе: пахло мастикой для полов,

сортирами. вызванные тишиной

или знакомым голосом. я ждал

этого всегда. подозревал,

что под конец они станут

как прежде – когда умрет она.

та, что забрала их

и задержала в задумчивости.

любовь

год, когда ты устала рано. и год,

когда стала раной, в собачьей

сцепке, упряжка, тягающая в гондоле

бога с метлой для керлинга

или звезду породы:

дивных долгожителей. женщины

как квадратные овцы, лежащие

у колодца: сон

друзья-товарищи – вряд ли,

никто не задержался. и тело —

бубен из альвеол и мышц,

в него били мертвые, влекомые кровью

и там, куда ударяли,

он съеживался. сделался эхом

и, значит, он всюду

когда вечером легким, смердящим,

когда к парку мы бежали в ночное. в туман

выходил незрячий, грыз его и рвал,

чтобы стал парапетом. бестия в человеческой коже,

обшитой ветошью с золотых уступов,

страдала перед нами

в тот самый тающий час,

как будто бы опустело ее корыто,

и полагалось

выжирать сердцевину —

свою бритву, свой красный хлеб

вон та фигура на вершине горы,

ее принимают за звезду, хотя у нее

есть тень – как у людей с лицами

из золотой бумаги в пожаре

во время ограбления лабаза или затмения солнца

– то камень, служащий гор

вон тот изъятый из матки неживой плод —

лист, который сворачивает дерево набок,

и погремушки на тесемках, коляска

или глаза и руки, хватающиеся

за замороженный ободок на экране допплерографа

– то данники родильных покоев

вон те, шепчущие: я ординатор боли,

копая в земле ямы, чтобы в них разместиться

под паранджой фольги для защиты

от ливней, от сального прикосновения

щупалец хаммама

– то инопланетяне – это

люди с достатком

а мертвые?

– мертвые, те с нами

тела, с которыми я гонял мяч,

запрыгивал в сумеречную реку

и целовал ножи на белых карьерах,

они вынюхали, нашли меня

вышли голые из земли

и бегут ко мне по лугам, танцуя с коровами,

и у каждого на шее пес

как шаль. как шаль

ночь откроет карты,

кем я уже был. кем мы были

вместе – призовет души,

взрезанные морозным галуном молнии

компоненты снега: шум и контракция,

салют на приятие умершего/

умершей – я ждал его, плача.

твоим глазом был

городу не любы похороны,

трупы, парящие на копченых петлях среди блочных

склепов. юная

женщина в ювелирном ряду. голубкбми с

облатки в ней млеют сперматозоиды,

и строй наступающих лет – ее:

вчерашняя ночь. взгляд скользит по урне,

не треснула ли – следы от пальцев как гвозди,

вращающиеся в раскаленном эфире,

где станут тропками

и побегут по лугам, по головам

девушек, играющих на гитарах, по скверам,

белым ветвям, по мне

ничего

обугленные зимородки в тени, на крыше,

ивовые ветви нависли над ними.

в перьях кустистый дым, пронзает насквозь

управляющие крылами мышцы

и голову – подсвеченный боулинг

на сидящих на мели галеонах.

умершая ползет в дым,

уминает его в кольца, выкликая резко из сумрака

каждое из прежних имен наших

с ней, в любом из мест тишь

до краев. я бежала

там – указывает – нить железобетонной пряжи,

увязывает – репьи в трубах

калофильтрации —

моим был мир

городок лежащий среди холмов,

твои вечера и зимы: впереди у нас – вечность.

твое кладбище. там мы вертели дырки в земле

и сыпали соль, чтоб умершие

могли приготовить пищу

и растопить лед

(на льду мертвые говорят оскальзываются,

кухня же мертвых пуста без соли)

(я не уверена,

что когда-либо понимала, что это значит.

это увлекает. чего-то не было, а после есть)

живу той зимой,

для меня те дни еще длятся. шампанское

и серебряные дети в мороз, когда они

звали, сбитые на бегу: где обозный, где капо,

где твое королевство,

каменюка?

(люблю выдумывать новое.

казалось бы, все-то мы уже знаем, но это вовсе не так.

общалась тут с собачьей тренершей)

каменюка, ты – в каменьях,

мой стылый шепот, когда говорю – там,

в известняке, на медных подушках,

в парках, где лампы гудят как кислотные прииски,

в палисаде при том-то доме,

над теми-то озерами – спи,

спи

(сейчас я располагаю одними лишь словами.

это меня весьма занимает)

да будет хватать тебе соли

преследуя женщину, минуешь

мосты над горными реками, склады

для садоводов, где на витринах

в декабре пляшет кровь вишни. будто судно,

святыни перевозящее в жидкой форме,

бьющую по губам водку. как будто

оседлал кость и выгрызаешь

в воздухе ее импульс

и кривизну. настигнешь мертвую,

и всё минует тебя. твой ген – оплошность

грибницы – и он подвиснет,

а той бодрящейся земле – большой,

грязной земле не больно

вместо камня – аквариум, красная

бойцовая рыбка и отражения

глаз или губ тех женщин,

что поспели его утешить,

позже у него выросли жабры

и он стал рыбой. трава шелестела,

сверчки клубились – пришел сюда

пьяный: он славил отказ от плоти

ради личного попечения над

сном и любовью. лет двадцать тому назад

(родившиеся без него уже умерли,

родившихся после него уже четвертовали),

покачиваясь на ногах, размахивая руками,

как если бы отрекался

от этой воды в этой плите,

отрицался ворыбления

среди проводов, спящих на штабелях

в хранилище угля, на пересекающем лес

полотне узкоколейки – должно быть,

там. (еще блуждают там мертвые,

а у них вечно было больше имен,

чем могли унести, чем мы могли

им дать.) переводя дух от земли,

вечно с ней расплюешься. умет лежит

на полях, покрытых старником —