Читать книгу Трое в одном доме не считая портвейна - Ростислав Олегович Нестеров - Страница 1

Глава 1

Эта запутанная история началась на одетых в гранит берегах реки Яузы. Мы сидели на парапете, свесив ноги вниз и, как это было принято у студентов в то далёкое время, пили портвейн…

– Знаете, почему я люблю "Кавказ"? – мечтательно сказал Поросьян, рассматривая на просвет мутно-зеленую, как стоячая вода, бутылку.

– Потому что он вкусный! – бодро ответил Беркшир, отбирая у него заветный сосуд. – А главное, как старый друг – всегда рядом и всегда готов…

– Портвайнгеноссе – это звучит гордо! – добавил я, чтобы не остаться в стороне от разговора.

Позади нас в изящно изогнутых полукружиями стенах одного из величайших храмов науки студенческая братия, в том числе и моя группа в полном составе, усердно усваивала разные полезные знания.  Первые три ряда усердно записывали, средние читали художественную литературу и играли в морской бой, последние – безмятежно спали.

А впереди, по ту сторону реки, за узорчатой чугунной решеткой багрянцем угасал старинный парк. А еще был удивительно красивый осенний день – звонкий и прозрачный, почти хрустальный – когда уже давно не лето, но еще тепло, а дождя нет и в помине. Когда листья печально пламенеют на фоне синего неба и редких облачков, навевая грустные мысли о вечном. Когда…

Мои возвышенные размышления прервал Беркшир. Сделав изрядный глоток, больше похожий на затяжной вздох поднявшегося из глубин водолаза, он вдруг спросил:

– А скажи мне, Поросьян, где похоронен Моцарт?

Сильно озадаченный таким поворотом событий Поросьян, посмотрел на Беркшира, на меня, на Яузу, даже на небо глянул, – нет ли, мол, облачков, и, наконец, осторожно ответил:

– В Вене.

– Это понятно, – несколько разочаровано согласился Беркшир, – но, все-таки, где именно?

– Да в Вене, я говорю! Так ведь? – Поросьян посмотрел на меня, ища поддержки.

– Да так, так, – успокоил его Беркшир, – Но вот на каком именно кладбище его могилка?

– Нет у него своей могилки, – Поросьян помрачнел, – Его в общей яме прикопали…

– Браво… Правильно сказал, – несколько кисло, и я бы сказал разочарованно, подытожил дискуссию Беркшир, которому не удалось блеснуть эрудицией. – Я, когда прочитал об этом, просто обалдел – такой известный писатель и такая несправедливая судьба…

Воцарилась задумчивая пауза. Мне захотелось поправить Беркшира – ведь Моцарт не был писателем, а наоборот композитором! Он музыку писал, а не книги, но в лицах моих товарищей светилась такая неподдельная грусть, такое понимание бренности всего земного и сущего, что я промолчал. Какая, в конце концов, разница кем был Моцарт…

Где-то высоко, в бездонном, осеннем небе, о синеве которого я, кажется, уже говорил, с уверенным жужжанием рассерженного шмеля неспешно проследовал желто-синий (или сине—желтый?) вертолет с легко читаемой, несмотря на расстояние, надписью «ГАИ».

– Ментокрылый мусоршмидт… – прервал молчание Поросьян, запрокинув голову и улыбаясь чему-то.

И мы тоже запрокинули голову и улыбнулись. Ведь наша славная троица снова была вместе и наслаждалась солнцем, собой, окружающим миром и всем, всем, всем без исключения. Так беспричинно и самозабвенно наслаждаться жизнью, просто жизнью, жизнью как таковой умеет только молодость… Увы, она же умеет не менее самозабвенно и беспричинно истязать себя (а порой и окружающих) всяческими душевными томлениями, сердечными сомнениями и трудно понимаемыми комплексами. Будь я Поросьяном – обязательно процитировал что-нибудь типа: «…Низки мы и высоки, как ржавое зеркало тусклы. И как чаша Джамшида сияем и радуем взоры…»

Между тем флакон от Беркшира перешел ко мне, потом к Поросьяну и, наконец, с мелодичным всплеском покинул нашу компанию.

– Тут такое дело получилось… – сказал я, провожая взглядом уплывающую бутылку. – Нашу группу в эти выходные задвинули на субботник. За неявку грозили без стипендии оставить. Правда работа оказалась простая – из старого Дома мусор выносить. Его то ли ломают, то ли переделывают, то ли еще что.

Я до сих пор не могу понять, почему слово Дом прозвучало у меня как будто с большой буквы – многозначительно, многозначно и многообещающе. Не знаю. Возможно интуиция, возможно знак. Но получилось именно так – Дом.

– Этот Дом сразу показался мне очень загадочным, – продолжил я свой рассказ, – И не по внешнему виду, а по духу. Домишко так себе – каменный, трехэтажный, арочный проезд в несуществующий уже двор, один подъезд. Вокруг десяток деревьев и строительный забор с воротами. Народ из него, похоже, давно выселили, а что-то делать только сейчас взялись. Окна, ясное дело, побиты, дверей тоже нет, но лестница, по которой нам сказали с чердака мусор выносить, каменная и вполне крепкая. Зато на чердаке оказалось здорово: мощные стропила из потемневших от времени бревен, лучи солнца пыльными столбами оттеняют загадочный сумрак, тяжелый запах пыли веков пьянит, как старое доброе вино…

– Парецкий, только не говори, что мы будем искать в этом доме клад! – грубо перебил меня Поросьян, – эту хохмочку мы уже знаем…

И ехидно засмеялся. А на Беркшира напал приступ хохота больше похожий на немелодичное бульканье. И это при его пышной комплекции! Я всем своим видом попытался показать этим с позволения сказать товарищам всю несправедливость и неуместность подобного дурацкого веселья, но долго не выдержал. И вот уже мы втроем смеемся до слез, рискую упасть в воду или подавиться портвейном. А все потому, что пару лет назад, на заре, как говорится, туманной юности с нами случилось следующее…

Однажды поздним вечером нас занесло в клуб швейной фабрики имени то ли Розы Цеткин, то ли Клары Люксембург на дискотеку. Приехать-то мы приехали, но вот приглашение погрузиться в грохочущую тьму танцзала не вызвало нашего энтузиазма. Беркширу не понравился струящийся оттуда терпкий запах молодых потных тел, круто сдобренный дешевой парфюмерией и перегаром, Поросьян презрительно отозвался о качестве цветомузыки, которой, как я теперь понимаю, вообще там не было. Ну а ваш покорный слуга хотя и стоял на ногах достаточно прочно, но мыслями был уже далеко.

Поэтому было решено найти тихий, уютный уголок, в интимной обстановке употребить имевшийся портвейн и разойтись по домам. Мы долго бродили по темным коридорам и лестницам, но по всем углам ютились либо уже спящие, либо еще пьющие. А комнаты естественно были заперты изнутри – оттуда доносились визги, писки и вздохи. Наконец, уже почти потеряв надежду, мы забрели в очень странный кривой коридорчик, неосвещенный и заваленный каким-то мусором. Только отдельные лучи далекой лампы осветили наш путь и позволили понять, что там никого пока нет.

Мы кое-как разместились на перевернутых ведрах, откупорили портвейн и только собрались заняться делом, как меня захватила навязчивая идея: я потребовал немедленно идти за кладом, который давно нас дожидается. Причем говорил так горячо и убедительно, как будто сам его только что спрятал. Минут через десять Поросьян и Беркшир прониклись идеей и, приведя меня в вертикальное положение, поинтересовались, куда именно надо идти. И я повел! Это было похоже на чудо – не имея ни малейшего представления о плане здания, я, как потом в один голос говорили товарищи, четко следовал одному мне известному маршрутом. Бормоча что-то под нос, я смело поднимался по узким запасным лестницам, легко находил малозаметные, но незапертые двери без номеров и уверенно выбирал нужный коридор на пустынных перекрестках огромного здания. Только старый паркет скрипел под ногами, и где-то позади гулким эхом наших шагов бухали, захлопываясь, двери…

Однако, несмотря на всю мою уверенность вместо клада мы нашли целую кучу неприятностей. Для начала Поросьян оступился на лестнице и разбил обе бутылки портвейна о каменные ступеньки. Потом Беркшир налетел на ведро, опрокинул его и вляпался в широко разлившуюся белую краску обеими ногами сразу. А в довершение на нашем пути откуда ни возьмись появилась целая бригада юных пролетариев, которые от души стали вымещать на нас извечную нелюбовь своего передового класса к отстающей интеллигенции. То есть к нам, если кто не понял.

Надо ли говорить, что мы не стали проявлять бессмысленный героизм, а при первой же возможности решительно пробились через потные ряды противника и смело обратились в бегство. Увы, вымазанные краской ботинки Беркшира оставляли хорошо заметные в темноте белые следы, по которым нас раз за разом выслеживали и с неизменным однообразием брали в плотное кольцо. В конце концов, нам совершенно случайно удалось выскочить на улицу через какую-то незаметную дверь и раствориться в ночной тьме…

Неожиданно для себя я перестал смеяться и сказал:

– А вы никогда не задумывались, что в тот момент я действительно знал, где спрятан клад? Он точно позвал меня и я пошёл!

Сам не знаю, почему так получилось. Просто как давеча, около того Дома, мысль сама собой мелькнула в голове, и в теле отдалось непривычной дрожью – очень легкой и короткой, почти мгновенной, как дуновение ветра по мокрой коже.

– Да, бежал ты, конечно, бодро… – задумчиво согласился Поросьян. – Только вместо клада нам досталось совсем другое…

– Ага, больно, но всем хватило! – Беркшир слез с парапета и, отряхнув заднюю часть штанов пухлой ладошкой, закончил, – Но думаю, что покопаться в той развалюхе стоит, хотя бы затем, чтоб потом, когда там кто-нибудь чего-нибудь найдет не рвать себе волосы на нежных местах.

– А ты куда собрался-то? – поинтересовались мы хором в надежде услышать именно то, что услышали:

– Куда, куда… В магазин, ясное дело! – не без гордости ответил Беркшир, помахав толстеньким кошельком.

Глава 2

Поутру проснувшись, я первым делом решил посвятить новый день учебе. Но, толкаясь в очереди на эскалатор ведущий к свету знаний, я подумал, что, в сущности, правильное решение может быть чуть скорректировано. В смысле новым днем следует считать день завтрашний. Потому что сегодня плохое самочувствие, да и осмыслить сказанное вчера стоит по горячим следам. А то потом многое или забудется, или исказится.

Оказавшись на улице, я первым делом навестил автоматы с газировкой стоявшие в кружок точно напротив входа. Не знаю, кто именно придумал такую планировку, но внешне это напоминало сбившееся в кучку стадо готовое к нападению волков – спина внутрь, морда наружу. По мне лучше было бы автоматы поставить лицом внутрь – они смогли бы беседовать вечерами… Испив воды без сиропа, я окончательно убедился, что она жажду не утоляет. Пожалуй, я и раньше об этом догадывался, практически знал, но теперь все строго стало на свои места. Значит, придется идти в "Капкан" – уютный пивбар-автомат коварно расположившийся на студенческой тропе от метро до института. К моему величайшему удивлению народу там оказалось мало – кроме окопавшихся в углу двух знакомых препов, делавших вид, что их тут нет, имели место не более пяти человек.

Гостеприимно подмигивали зеленые огоньки на автоматах, звякали монетки, шипело струящееся пиво. И пол еще не был загажен, и чистые кружки ровной пирамидкой сверкали у раздачи. Пахло утренней свежестью и каким-то моющим средством, которое то ли в пиво добавили для поднятия пены, то ли пол им помыли по случаю. Красота! Чтоб лишний раз не бегать я наполнил сразу две емкости и занял классное место у окна – на широкий подоконник можно и присесть, и портфель с тубусом поставить. Пиво как всегда было несколько разбавлено и не слишком свежо, но ведь оно оставалось пивом! Да и пена была что надо! Медленно, но верно легчало, я даже пару подсохших бутербродов с селедочкой взял. И все это время я сосредоточенно думал о вчерашней беседе. Дело в том, что ночью мне этом Дом приснился. Суть дела осталась за гранью сознания, но отрывочные кадры постоянно всплывали в голове.

То в Доме веселье идет по всем этажам – окна освещены, в распахнутые ворота въезжают кареты, смех, веселые крики, звон бокалов… Откуда-то  доносятся приглушенно звуки вальса – там играют несколько скрипок и рояль. Прекрасные дамы в кринолинах (до сих пор не знаю, что это за такая хреновина, но звучит красиво) и элегантные мужчины во фраках. Все чинно, благородно и красиво…

А то затаился он как тать в ночи, окна—двери заперты, по всему Дому шорох испуганный, а ворота на полусорванных петлях со скрипом качаются. По пустому темному двору холодный ветер мусор гоняет, в окна ветками голыми да мокрыми стучит: «Открывай! Все равно не спрячешься…» И не души вокруг…

Значит не так все просто! И ощущения, и мысли, и сны – все вокруг Дома вертится.  Да и товарищи мои вроде бы идеей прониклись. В конце концов, что страшного случится, если мы туда сходим? Вопрос, когда это лучше сделать – днем может быть людно, ночью ничего не увидишь. И тут меня осенило! Надо прямо сейчас съездить, благо недалеко – на метро до площади Ногина и по Солянке десять минут в сторону Яузы. И посмотреть, что там происходит. Может, его уже снесли? Или наоборот – полностью реконструировали? Допив пиво, я помчался обратно в метро…

Удивительно, но на огороженной инвентарным щитовым забором площадке никого не было. Дом стоял одинокий и задумчивый среди куч не вывезенного мусора и редких желтеющих деревьев уже сильно поломанных и обтрепанных безалаберными строителями. Ведь известно, что советский строитель – это особая порода. Он ни природу не любит, ни порядок не уважает, а грязи так вообще не боится… Я спокойно прошел через неплотно прикрытые ворота, поднялся на крыльцо и вошел внутрь – там было на удивление тихо и спокойно. Пахло старым деревом, пылью, штукатуркой и еще чем-то неопределенным, но не запустением – у запустения запах сырой и липкий… Большую часть крыши уже успели разобрать, и я легко нашел на чердаке симпатичный солнечный уголок, где можно было и ноги вытянуть, и спиной к теплым кирпичам привалится. Приобретенный по дороге портвейн марки "Агдам" приятно освежил и придал мыслям требуемую остроту.

Первым делом я попробовал понять, что именно могло быть спрятано в Доме, если такой факт вообще имел место. А то ведь может получиться как с тем кладом – искали, да не там, нашли да не то, а возвращаться теперь поздно. По-хорошему, надо с истории начинать: кто и когда жил, чем знаменит, какие события вокруг дома происходили. До революции скорей всего по два хозяина было на каждом этаже – слева и справа от лестницы. Такая вот получалась нормальная буржуйская квартирка в десять—двенадцать комнат – «…вот так богачи развлекались и жили, у нас уже нет и не будет такого…»

Мне, правда, снился Дом весь в огнях, как одно целое, типа городской усадьбы. Но в реальности такой усадьбой он быть не мог, поскольку все этажи были одинаковыми по высоте, а в усадьбе они бы все разные были: внизу парадные залы с высокими потолками, а наверху жилые комнаты пониже. При советской власти, ясное дело, буржуев уплотнили (кстати, очень правильно сделали) и организовали коммуналки – клетушек нагородили из больших комнат, где дверь забили, где наоборот стену продырявили. Сейчас это особенно заметно, потому как временные перегородки распотрошили и появились, как прошлогодние листья из-под талого снега, следы былой роскоши…

Впрочем, все эти размышления, исследования и изыскания стоит оставить на потом. Ведь неизвестно, сколько времени продлится затишье на стройплощадке – то ли пару дней, то ли месяц. Так что надо побыстрее все тут осмотреть и где надо покопаться, стены там простучать, под половицы заглянуть. Поставить себя на место прячущего. Есть у меня, например, ценная вещь, а на дворе – грозный семнадцатый: рабочий тащит пулемет, веют враждебные вихри и обреченный буржуй спешно доедает дичь с ананасом. Ситуация многообещающая… Я знаю, что эту вещь могут украсть – она привлекательна внешне и ее ценность не вызывает сомнений. В то же время я не хочу закапывать свою собственность где-нибудь в глухом лесу, она должна быть рядом. Может я желаю по вечерам ею наслаждаться или в нужный момент быстро пустить в дело.

Вариант первый – спрятать по месту жительства в тайник, вариант второй – там же, по месту жительства, просто замаскировать, то есть сделать малопривлекательной и малоценной на вид. В обоих случаях место должно быть достаточно спокойным, не подверженным каким-либо случайным коллизиям. Стационарное место. Постепенно мысли замедлились и утратили определенность – ведь чертов портвейн только поначалу обостряет сообразительность, да и то очень не надолго. Потом следует сон…

И тут мои так называемые размышления были прерваны странным посторонним звуком. Я прислушался – по лестнице поднимались. Неспешно так, уверенно, даже с присвистом. Спрашивается, что делать? С одной стороны сижу я далеко и незаметно. С другой стороны бежать сейчас куда-то, даже просто идти, значит пыль поднять и досками заскрипеть. Да и чего я такого противоправного делаю? Выпил культурно и спокойно отдыхаю. Так что пока посидим и посмотрим. Я медленно сместился чуть вбок, чтобы сразу увидеть входящего и замер.

Он был одет очень странно, да и выглядел… «Как будто из-под земли вылез» – мелькнула неожиданная мысль. Брезентовый плащ с капюшоном вымазан свежей грязью, влажно блестящие сапоги в глинистых разводах. Абсолютно лысый и очень бледное лицо, цвета выросшего в самом темном углу сарая гриба. Он, болезненно щурясь, посмотрел в мою сторону, но определенно не увидел. Так скользнул взглядом, прислушался напряженно и спокойно отвернулся.

Я затаил дыхание. Мой странный гость, между тем, повернулся лицом к солнцу, прикрыл глаза руками и в такой позе робкой барышни на пляже замер. Мне показалось, что он наслаждается светом и теплом, ничего практически не видя. Это был настоящий житель подземелья. Определенно! Вот так Дом! То-то я его сразу прочувствовал… Прошло минут десять, гость удовлетворенно хмыкнул и так же неспешно покинул чердак. Я слышал, как он спускался, потом далекий стук металла и тишина. Я осторожно выглянул – во дворе, естественно, никого не было.

Вокруг меня кипела жизнь огромного города, люди и автомобили двигались во всех направлениях, был теплый осенний день. А я не мог не то что спуститься вниз – просто подняться на ноги! Мне почему-то стало страшно. Я очень четко представлял путь вниз – лестница, площадка, еще лестница, еще площадка… Но вместо теплых ступенек такого желанного, но бесконечно далекого крыльца в конце пути я видел темный провал в бездну… Я ощущал ее кислый, липкий запах, я слышал удаляющиеся чавкающие шаги и абсолютно точно знал, что выхода оттуда нет. Во всяком случае, для меня. И солнце, до того лениво висевшее в зените, прямо на глазах стало сваливаться куда-то за крыши быстро темнеющих домов. Времени оставалось совсем мало.

Я крепко выругался для бодрости и, собрав имущество, двинулся к выходу. Дом точно ощетинился – он мешал мне идти, хватал за ноги вывернутыми пальцами балок и коварно бил по голове поломанными ребрами стропил. Он бормотал, ехидно скрипящими досками и гулко хлопнувшей рамой, аж осколки стекла зазвенели: «Куда? Назад… Ты слишком рано собрался и слишком быстро уходишь! Игра только начинается, мой маленький дружок…» Я плюнул на хладнокровно-спокойный внешний вид, коим всегда так гордился, и сыпанул вниз прыгая через три ступени и продолжая выкрикивать разные бодрящие слова. Последнее усилие, прыжок и я на свободе. Вроде бы жив и почти цел…

– Парецкий! Что за ужимки и прыжки? – у самых ворот, составив портфели в пирамиду, стояли Поросьян и Беркшир. Никогда не думал, что их созерцание доставит мне такое наслаждение! Мои старые славные друзья, как рад я вас видеть! Теплые рукопожатия и вот я уже рассказываю им про случившееся буквально несколько минут назад.

– Сколько вы выпили сегодня, сэр? – прервал меня на самом интересном месте Беркшир совсем как американский полицейский в недавно виденном им на каком-то закрытом просмотре и неоднократно нам пересказанном фильме. А Поросьян, наоборот, совершенно серьезно заметил, что даже сравнительно примитивные натуры (типа меня, ясное дело) иногда испытывают подобные видения в определенных местах, особенно если в кругу их общения представлены неординарные личности (типа него, соответственно) способствующие умственному росту окружающих. И даже произнес какие-то мудреные психологические термины явно недавно прочитанные и вертевшиеся на языке.

Но я уже пришел в себя, поэтому препираться не стал, а просто завел их внутрь. И молча показал то, чего сам в ходе бегства рассмотреть не успел, но в существовании чего был абсолютно уверен: еще влажные отпечатки сапог уходящие в сумрак подвала по заваленной мусором лестнице.

Беркшир шепотом спросил, спускался ли кто-нибудь туда, когда мы тут работали. Я покачал головой – мол, и наверху работы хватало. А ходил ли я туда сегодня? Я поднял палец, обозначив место моих сегодняшних размышлений. А Поросьян так же шепотом сказал, что надо спуститься и все разведать. В конце концов, нас трое. И удовлетворенно закончил, что не зря они с Беркширом решили меня сегодня разыскать. И что именно он правильно и своевременно предположил, где именно меня можно найти. Стараясь не оступиться мы медленно двинулись вниз – в самую суть неведомого и страшного…

К нашему удивлению и радости, там было не слишком темно – полуслепые окошки у самого потолка и в дальнем углу еще одна лестница наверх, на другую сторону дома. Старясь далеко не отходить, мы осмотрелись – самый обычный подвал. Груды мусора, обрывки проводов и покореженные трубы одна из которых сочилась дурно пахнущей мутной жижей. Под ногами хлюпало. В голове мелькнуло «влажный сумрак пропитанный страхом», но я уже был не один. А это, согласитесь, совсем другое дело…

– Он пришел отсюда, – Поросьян решительно встал на обычный чугунный люк с неразборчивой аббревиатурой, – Из городских подземелий. Но кто он? И что он тут делал? Мы должны выяснить…

– Какая разница, – не согласился Беркшир, – давайте клад искать, обещанный Парецким, а не сантехников всяких, которые по подвалам трубы починяют.

Да, здоровый прагматизм Беркшира легко убивает даже саму прекрасную фантазию, но при этом несет определенный заряд здравого смысла. Мы поднялись на чердак, удобно расположились на моем насиженном месте и взялись за составление плана кампании…

– Первое, – как всегда без приглашения приняв на себя роль председателя, начал Поросьян, – загадочного сантехника беру на себя. У нас в Универе есть ребята, с которыми берусь поговорить. Они летом по комсомольской линии каменоломни в Крыму исследуют, где во время войны партизаны прятались. И клуб спелеологов у них в нашем подвале оборудован – некий Шериф там верховодит. Не может быть, чтобы они в Москве, сложа руки, сидели. Наверняка исследуют нижние горизонты.

– Так им в Москве и дадут, – не согласился Беркшир.

– Так они и спросили, – парировал Поросьян, – В конце концов, это я беру на себя. А ты, Беркшир, прикинул бы своими аналитическими мозгами, склонными оперировать точными цифрами и фактами, где здесь может быть тайник. Ну, там, обмерил бы все, чертежик сделал.

– Разумно, – вдруг согласился Беркшир, – Я такое классное кино видел, там в толстой стене была комнатка с замурованным скелетом.

– Это не мультик случайно про Кентервильское привидение? – с тонкой иронией в голосе заметил Поросьян. Было видно, что он озадачен быстрым согласием Беркшира и жалеет, что дал слишком легкое задание. Чтобы не дать ему отыграться на моей персоне, я поспешил заметить:

– Ну а я попробую (хотел сказать «покопаться в литературе», но почему-то произнес совсем несуразное) за домом последить, – я помедлил, понимая, что возврата не будет, – Переночевать здесь, не в смысле спать, а посмотреть что и как.

Воцарилась долгая пауза. Поросьян жалел, что не додумался до такого хода сам, а Беркшир боялся, что я предложу ему принять участие в эксперименте. Но зря это они – Дом бросил вызов мне. И вызов принят!

Между тем действительно стало темнеть, и мы решили продолжить обсуждение отдельных деталей в более подходящем месте. Пройдясь по быстро пустеющему бульвару, мы дошли до рыбного ресторана, что на Чистых прудах. Естественно там не было мест, и стояла очередь. Вид у швейцара за треснутым стеклом двери был сытый и неприступный. Пришлось разместиться в душном и переполненном, но вполне демократичном буфете на первом этаже.

Прикинув наличность мы взяли у «милой девушки» (так назвал ее Поросьян, несмотря на вес сильно за сто и, мягко говоря, потрепанное жизнью лицо) по паре пирожков с кошатиной (в смысле, с мясом) и бутылку «Мадеры». Вторую и третью мы естественно принесли с собой. Стаканы нам выдали в количестве трех, но нам больше было и не надо. А пытавшегося сесть на хвоста мало знакомого типа из числа многочисленных приятелей Поросьяна (на которых с неизбежностью натыкаешься в самых разных уголках столицы) мы с Беркширом, несмотря на протесты последнего, в компанию не приняли. Во-первых, нам предстоял весьма серьезный разговор, а, во-вторых, нам с Беркширом не понравилась несколько нагловатая ироническая ухмылочка этого типа в низко надвинутой кепке с длинным козырьком. Я, вообще, не люблю говорить с человеком, глаза которого толком не видно! Впрочем, протесты Поросьяна были  достаточно вялыми, да он, как мне показалось, толком и не вспомнил, кто именно это был…

– А знаете, откуда пошло такое название? – я постучал пальцем по разноцветной этикетке с парусником, несущимся на всех парусах прямо на рифы, и все это при полном попустительстве команды, которая в реальной жизни уже должна была бы принимать какие-то меры. Впрочем, наибольшее удивление вызывало даже не равнодушие матросов к судьбе корабля, а флажок на мачте который вопреки ветру надувавшему паруса вперед почему-то гордо реял по ходу движения, то есть назад.

Поросьян тут же предположил нечто непотребно-физиологическое, а Беркшир многозначительно заметив, что суть дела не в названии, а в сути дела, предложил выпить еще по стаканчику. Но я продолжил:

– Есть в самом центре Атлантики волшебный остров по имени Мадейра. Настоящее царство вечной весны среди бушующего океана. С грохотом накатываются грозные валы на скалистый берег, разбиваются об утесы и затихают бессильно. Хлопья пены и брызг смешиваются с пряным ароматом цветов, и ветер уносит их, уже не соленные как слезы, а сладкие как поцелуй, в далекую неведомую даль. И запах этот, как путеводная звезда указывает дорогу отважным мореплавателям… – я отодвинул тарелку с остывшими пирожками и поднял стакан с рубиновой влагой, – А еще там живут прекраснейшие в мире женщины с черными как ночь волосами и мерцающими как звезды в ночи глазами. Почувствуйте, как пахнет их кожа – это настоящий запах страсти…

Мои друзья судорожно вздохнули и согласно кивнули: пахло действительно здорово.

– На острове Мадейра делают удивительное вино – его наливают в крепкие деревянные бочки и на несколько лет оставляют на жарком тропическом солнце. И там, в тесной темноте, раскаленной до невозможности, кровь винограда вскипает. Воздуха! Свободы! Но крепки оковы… И она смирившись стихает. Так начинается Творение – от легкой жизни не станешь великим поэтом, лишь через страдание…

Мы выпили.

– И ты хочешь сказать, что это штука тоже оттуда? – поставив стакан, недоверчиво спросил Поросьян.

– Прямым рейсом! – съязвил Беркшир, – Парецкий, ты хоть представляешь, сколько такое вино будет стоить?

А я был все еще там – на острове мечты, ведь на самом деле наше восприятие мира определяется этим самым миром только частично – остальное творится у нас в головах. Каждое мгновение мы создаем окружающий мир, каждый свой, создаем из того, что есть, но так как хотим и как можем. Мгновенье проходит – мир исчезает, но новый уже идет на смену. Может быть очень похожий, может быть совсем другой. И есть великой счастье в этой странной и неотвратимой закономерности – счастье жить… Так я и сказал своим друзьям.

Мы обнялись – ведь в это мгновенье наши миры совпали, слились в единое целое, и в этом настоящая дружба, пожалуй, сродни настоящей любви… Тем не менее, уже расходясь по домам мы решили на этот раз подойти к делу серьезно. То есть незамедлительно выполнить взятые обязательства, если надо – сделать корректировку и найти, в конце концов, этот клад!

Глава 3

Когда посторонние спрашивают, откуда, мол, пошла ваша дружба – люди вы непохожие, обучение проходите в разных заведениях, а все равно – не разлей вода, мы либо молчим, либо наливаем. И не потому, что не знаем ответа – знаем, прекрасно знаем! Но посторонних это не касается. Такую дружбу не надо классифицировать и по полочкам раскладывать. Ее надо просто беречь и разумно использовать для удовольствия всей компании.

Нашей, разумеется, компании, которая иногда напоминает мне трехголового дракона. Особенно в части старого анекдота, где одна голова напивалась, а тошнило потом всех. Но это, конечно, шутка! На самом деле, мы просто рядом живем с самого раннего детства и до сегодняшнего дня. Вот, кстати, и Беркшир подошел. Мы удобно устроились на лавочке у моего подъезда и обсудили планы на день, благо было еще раннее утро: чистое, свежее, может быть чуть прохладное, зато без дождя – в общем, совершенно замечательное. Получалось, что сегодня надо заняться учебой. И у меня, и у Беркшира подошли сроки сдачи текущих зачетов, а конь, как говорится, там не только не валялся – коня еще даже из стойла не выводили. Ну да ничего – на то и даны нам голова и руки, чтоб работать, когда приспичит, быстро и эффективно.

И тут появился Поросьян. Он был плохо выбрит и мрачен. Коротко поздоровавшись он без предисловий, в свойственной ему иногда манере обиженной морской свинки, сообщил, что пока мы тут дурака валяем, он вкалывает с утра до ночи в поте лица, не щадя ни себя, ни своего слабого здоровья. И все, на этом моменте он сделал особый акцент – для общего дела! Далее следовал подробный рассказ о вечернем посещении подвала заседаний спелеологов—любителей. Тех самых, из Универа, которые во главе с Шерифом летом в Крыму исследуют катакомбы.

По словам Поросьяна, ребята оказались предельно замкнутыми и твердо знающими свое дело. Еще они проявляли решительность, твердость духа и практическую сметку. Причем не только под землей, но и в повседневной жизни. Короче – кремни! А, что касается Шерифа, то это была просто эпическая личность – настоящий былинный богатырь! Он говорил так серьезно и выразительно, что нас с Беркширом охватило неудержимое желание встать по стойке смирно. Поросьян вообще умеет так описывать круг своего общения, что начинаешь чувствовать себя чем-то недоделанным и бессмысленным, типа забытой в соответствующем месте клизмы. У Беркшира, правда, тоже есть крайность в оценках своего окружения: есть деньги – классный парень, нет – бездарь и тупица. Но это так, к слову…

Естественно проникнуть в их замкнутый круг оказалось делом чрезвычайно сложным. Но, разумеется не для него – великого знатока человеческих душ. Уж он то знает, как с людьми работать, как ключик найти даже к самому неприступному сердцу! Тем более что задача стояла архисложная – и информацию собрать, и про клад не проболтаться.

– Короче, – прервал его разглагольствования практичный Беркшир, – Что удалось выяснить? Конкретно по Дому, и конкретно по этому сантехнику из подвала.

Обиженный Поросьян стал еще больше похож на вышеупомянутое домашнее животное (морскую свинку, разумеется, а не трехголового дракона) и предложил Беркширу самому попробовать добиться хотя бы части достигнутого им – непонятым героем и благодетелем нашей неблагодарной компании. Они препирались еще минут десять, но сила была явно на стороне хорошо выспавшегося и не нуждающегося в утренней бутылочке холодного пива Беркшира. Тем более что в ходе дискуссии выяснилось, что Поросьян толком ничего не узнал, а всего лишь побывал на заседании по сути представлявшем собой небольшое чаепитие перешедшее, не без участия самого Поросьяна, в большую пьянку. Но зато теперь Поросьян там свой в доску, более того, сегодня ему надо идти на встречу в самом узком кругу. А для этого нужны деньги, которых у него после вчерашнего естественно нет. Так что…

Беркшир с явной иронией в голосе поинтересовался, на что планируется истратить требуемые деньги – не на портвейн ли? После чего Поросьян впал в неистовство и отказался вообще иметь с нами дело. В глубине души я был согласен с Беркширом, но и в словах Поросьяна была своя истина. Так что пришлось выгребать содержимое бумажника на пользу общего дела. Продолжая ругаться, ко мне присоединился и Беркшир, но чувствовалось, что делает он это исключительно из солидарности со мной. Зато Поросьян, как водится, воспринял наши действия не только как должное, но и как чистосердечное признание своей полной и безоговорочной неправоты. Засунув деньги в карман, он почти брезгливо пообещал вечером позвонить и гордо удалился. Минут через десять разошлись и мы – в плане Дома Беркшир собирался раздобыть большую рулетку, а мне предстояло готовиться к этой дурацкой, неизвестно зачем выдуманной и бессмысленной ночевке в засаде…

Впрочем, помимо ночевки у меня имелась еще одна идея – попробовать все-таки узнать о прежних жильцах Дома. Вдруг это быстро получится? Вполне возможно. Но как? Из паспортного стола далеко и надолго пошлют, а вот со старожилами поговорить вполне можно – слухами земля полнится. Может легенды какие с Домом связаны или события памятные? Ведь это только с виду они простые пенсионеры с окрестных лавок – на самом деле это память эпохи, пусть где-то неточная, где-то скандальная, только другой нет. Дело это, конечно, муторное, но результат вполне может получиться. Так что придется по дворам окрестным пройти, но, и это я для себя решил твердо, только после ночевки…

Не знаю почему, но ночь в Доме было решено провести на чердаке, на том самом месте, с которого я видел бледного типа. Может быть хотелось просто оказаться как можно дальше от подвала. А может привычка – ведь там и я один сидел, и мы вместе, когда план кампании составляли. Уже вечерело, когда я во всеоружии заступил на пост. Ночью что самое главное? Правильно – свет. А откуда свет в пустом полуразрушенном доме? Фонарь с батарейкой сдохнет через пару часов, от уличных фонарей толку мало – дом-то среди деревьев и место уединенное. И тут меня осенило: я раздобыл настоящую керосиновую лампу. С ручкой, защищенным решеточкой стеклом и вместительным резервуаром. Хозяин лампы, старый охотник и сосед по площадке (из тех, к кому перед приходом гостей посылают за дробью, дабы восполнить съеденную маленьким Борей черную икру), наполнил его под завязку и обещал равномерное свечение в течение минимум семи—восьми часов. А больше мне и не надо! Еще я взял с собой бутылку коньяка – дорого, конечно, но случай особый – пару красных яблок и плавленый сырок.

Вот и Дом… Строители по-прежнему отсутствовали (а ведь была такая тайная надежда – прихожу, а там работа кипит…), изменений никаких не наблюдалось, ворота были приоткрыты, машины со всех сторон туда-сюда по улице ездили. Все как обычно. Не останавливаясь, чтобы не передумать, я решительно прошел двор, форсировал крыльцо и, не глядя в темный провал подвала, быстро поднялся наверх – почти бегом. Правильно, что засветло пришел – легко удалось пробраться на место и с комфортом устроиться, привалившись спиной к привычным, теплым кирпичам. Славная, все-таки, в этом году осень – долгая, теплая и сухая. Такое редко в наших краях случается. Хорош бы я был под дождем да с ветром…

Не дожидаясь темноты я возжег свой светильник, отрегулировал самый маленький огонек – чего горючее-то впустую жечь пока не слишком темно, разложил на газетке закуску и безжалостно свернул голову призывно мерцающей в лучах заходящего солнца бутылке. Коньяк он, конечно, далеко не портвейн, в смысле гораздо лучше. Чтобы придать великому сидению торжественность я захватил с собой даже маленькую стопочку. Опять же надо благородному напитку уважение оказывать…

Минут пять полюбовавшись натюрмортом, я принял первую дозу и наслаждаясь лёгким жжением в горле и ароматным послевкусием захрустел яблоком. Да, жизнь прекрасна, а ночь коротка! Переживем как-нибудь. Готовясь к мероприятию, я столько передумал и понапредставлял, что, пожалуй, почти забыл о кладе. Главное состояло в преодолении себя – решил ночь провести в жутком месте, значит надо это сделать. Страшно, нестрашно, опасно, неопасно – значения не имеет. Решил – сделал. Тем более, когда публично заявил о своих планах. Не то чтобы засмеют в случае чего: друзья все-таки, да и ситуацию понимают – следы видели, в подвал спускались, но самому потом противно будет на себя смотреть.

В неспешных размышлениях пробежала пара часов и я, нацедив очередную порцию, с удивлением обнаружил, что уже совсем темно – даже краев не видно! Наливать теперь надо с осторожностью. Я поставил бутылку и огляделся. Надо мной гудел небесный купол, и россыпь мерцающих звезд только подчеркивала его черноту. Они были безумно далеки и, наверное, прекрасны. И мне на мгновенье показалось, что стоит подняться, просто встать, и неведомая сила легко подхватит мое невесомое тело и безмятежной пушинкой швырнет в неведомую глубину этого бездонного колодца…

Я опустил глаза и посмотрел вокруг – тьма обступил меня, огни города терялись и мутнели, стих привычный шум. Я был один, абсолютно и безжалостно один. Но нам ли царям быть в печали? Подкрутив маленький винтик, я легко раздвинул круг мерцающего желтоватого света. Тьма отступила за отведенную ей границу и замерла в ожидании. Но храбрый огонек горел ровно и спокойно, удивительно приятно, по-домашнему как-то, пахло горячим железом и керосином, а коньяк точно светился изнутри отражением этого огня. Я не стал смотреть на часы, хотя такое желание было. Текучесть свойственная времени – о ней ли думать сейчас? Когда сама вечность приоткрывает мерцающий полог тайны и готова поведать мне нечто очень важное.

И тут я услышал шаги – кто-то спокойно поднимался по лестнице. Уверенно и не спеша. Наверное, мне надо было испугаться, вскочить, принять меры к обороне или просто спрятаться. Но я остался неподвижен и нем – возможно, я ждал этих шагов, возможно просто не успел ни о чем подумать. Только холодный пот побежал по спине, и в ногах расползлась истома. Шаги приближались. Вот они уже рядом, все ближе и ближе, я уже слышал скрип дерева и влажное, липкое какое-то, хлюпанье. Как в том подвале, а еще в детстве, когда, помесив сапогами весеннюю грязь, выскакиваешь на асфальт…

– Не возражаете? – тихий сипящий голос донесся из темноты.

Я отрицательно помотал головой и даже рукой подтвердил приглашение, указав на место, где два дня назад, а может и не два дня, а целых два века назад, сидел Беркшир. Гость сел и вполне дружелюбно посмотрел на меня, болезненно щурясь от света. Тот самый, бледный как гриб выросший в самом дальнем углу сарая, абсолютно лысый, но на это раз меня видящий и со мной разговаривающий.

– Я не помешал? Возможно, вы ждете кого-то? – он улыбнулся вполне по-человечески, даже немного робко, и я неожиданно для себя понял, не логикой, но интуицией, что он не опасен для меня, во всяком случае, сейчас. Удивителен, загадочен, может быть страшен, но не опасен. Просто человек пришел на огонек, одинокий огонек в ночи. Пришел как гость. И, как гостеприимный хозяин я принял его в круг своего света и тепла.

– Нет, нет. Все нормально. Присаживайтесь… – это, пожалуй, было лишним – он и так сидел, да и голос мой мне не слишком понравился – слишком сдавленный. Еще подумает, что я боюсь! Я подвинул в его сторону уже налитую рюмку и предложил присоединиться – уже потверже и поувереннее.

– Не откажусь. Признаться, запах этого славного коньяка я услышал еще в подвале. Но из чего будете пить вы? – я постепенно привыкал к странному сипящему голосу. Кстати, действительно, а из чего буду пить я? Но мой гость уже решил вопрос – порывшись в кармане, он извлек чуть помятый металлический стаканчик и, взглядом спросив разрешения, наполнил его из моей бутылки. Наши руки на мгновенье встретились и я не почувствовал какого-то могильного холода инстинктивно ожидаемого за мгновенье до прикосновения. Это была абсолютно нормальная теплая человеческая рука. Уф… Начитаемся с детства кошмаров, а потом удивляемся, что психика неустойчивая.

– Ваше здоровье! – первый тост по праву хозяина был за мной.

– Ваше здоровье! – был вежливый ответ. Мы чокнулись и выпили. Прежде чем поставить стаканчик я посмотрел на него повнимательнее – наверное, меня привлекла его тяжесть. Раньше такие я видел только в музейной витрине. Формой он напоминал обычную стопку, но достаточно толстые стенки покрывал резной растительный орнамент. Старинная вещь. Мы выпили еще по одной – судя по тому, как мой визави смаковал каждую капельку, коньяк ему понравился.

– А я вас еще тогда днем заметил, когда выходил немного проветриться, в смысле на слух и по запаху, при свете я, честно говоря, давно ничего не вижу. Но пили вы что-то другое, типа крепленого вина. И почему-то подумал, что вы обязательно придете еще…– он деликатно откусил кусочек яблока, и также медленно, как коньяк, стал жевать, явно наслаждаясь его вкусом, – Такое же вино, кстати, пил, один совершенно мне несимпатичный старик, долго живший в этом доме. Всех уже давно выселили, а он не съезжал ни в какую почти год. И из органов за ним приезжали, и по-хорошему уговаривали. Такой, право, упрямец. Я почему так подробно все знаю – к этому дому хороший подход снизу, но пока жильцы есть, пользоваться им для моих коротких прогулок, разумеется, нельзя. Таких тихих, удобных мест, на самом деле, не так много. Потому я и присматривал, чтоб не упустить момент и хоть пару-тройку раз на воздух выйти подышать. Прошлой осенью его, все-таки, отселили, а строители, видите сами, только сейчас появились, так что погулять я все-таки успел.

Беседа потихоньку завязывалась. Я назвал себя, он, помедлив, тоже представился, но несколько необычно:

– Мое имя давно забыто наверху и это, пожалуй, хорошо. Последний раз я разговаривал с человеком, – он на мгновенье задумался, видимо считая про себя, – почти пятнадцать лет назад. Но те, кто спускаются под землю и бродят по границам моего мира уже давно называют меня Блед. Не знаю почему. Ведь я  с ними не разговаривал, просто слышал несколько раз. Почему-то, произнося это имя, они или убегали, или боязливо сбивались в кучу, светя во все стороны фонарями. Хотя ничего плохого я им, как мне кажется, не делал.

– Ну, предположим, я тоже первым делом хотел убежать! – засмеялся я.

– Так ведь не убежали, – Блед улыбнулся, – И правильно сделали. Единственное, чего я не люблю и не прощаю – вмешательства в мои дела и проникновения на мою территорию. Но ведь это вполне естественно…

Наша странная беседа продолжалась. Наверное, у моего собеседника время от времени (раз лет в пятнадцать) возникало желание пообщаться с себе подобным, и я оказался в такую минуту рядом. Периодически мы принимали по стопочке под соответствующий тост типа «будем здоровы» и «за встречу» – хорошо, что у меня вторая бутылка в заначке была. Сам не знаю, зачем ее купил, но сейчас она оказалась к месту, хотя пустела как-то слишком быстро… Постепенно мы перешли на «ты», и по ходу дела я поделился своим мыслями о кладе, который обязательно должен в этом Доме быть. Блед понимающе кивнул и сказал, что где-то рядом определенно есть золото. Много золота. Он, к сожалению, не может показать, где именно, но ясно чувствует его присутствие. Причем оно дышит.

– Дышит? – переспросил я, подумав, что ослышался.

Блед пояснил – в земле золото засыпает, а вот если не закопано оно, а просто в тайник спрятано, то слышно его дыхание. Помочь найти?

– Но ведь тогда это будет моя добыча, – засмеялся он, – Поверь, случайное богатство, как и наследство, не приносит счастья. Счастье надо выстрадать, его надо дождаться и заслужить. Так ведь?

Я согласился. Он вообще начинал мне нравиться все больше и больше. Мне даже захотелось его познакомить с друзьями. Но он категорически и твердо отказался. Более того, попросил дать слово, что я никогда, ни при каких обстоятельствах, никому не скажу ни о нем, ни о нашей встрече. Это было его право, и слово я дал.

Потом он рассказал о себе. Оказалось, что ему уже за шестьдесят. Еще в детстве его захватила страсть к разным подвалам и подземельям. Проживая поблизости от руин давно заброшенной усадьбы, он постоянно копался в земле в поисках подземных ходов и кладов. Тем более что фактура попалась благодатная. Тогда же у него начали проявляться удивительные способности – он точно видел сквозь землю. Ему удалось даже найти вход в полузасыпанный подвал – там где сотни раз проходили местные жители, превратившие усадьбу в место добычи дров и всякой нужной в хозяйстве мелочи. Народ тогда был больше озабочен вопросами выживания, а не мифическими подземельями. Протиснувшись в узкую щель между осевшими сводами и слежавшимся мусором, он оказался в винном погребе – среди огромных бочек и пыльных бутылок…

Оказавшись в полной темноте, он с удивлением обнаружил, что почти все видит, во всяком случае, различает предметы и свободно ориентируется. Ему очень понравилось в этом погребе. Он каждый день стал приходить сюда, а иногда даже ночевал, наслаждаясь темнотой и одиночеством. Потом он откопал в углу начало какого-то лаза оказавшегося подземным ходом. Он исследовал и его – до самого выхода в заросший овраг на окраине деревни. Это был его мир, и он ему все больше нравился. Трудно сказать, как бы сложилась его судьба дальше. Скорей всего, он постепенно забыл бы о своем удивительном мире, под грузом насущных проблем утратил уникальные способности. Короче, стал бы таким же, как все.

Ведь именно так происходит со всеми нами. Мы забываем детские мечты, мы равнодушно предаем их. Меняем на сытую жизнь и теплую постель. И уже не властны над нами смешные страхи и глупые желания. Мы становимся умными и серьезными. Мы уверенно управляем своими судьбами. Прокладываем, как говорится, свои маршруты. Не желая и не умея замечать, как вместе со всем этим глупым и смешным уходит сказка. Мы навсегда покидаем волшебную страну. Безболезненно, но не бесследно. И глупо спрашивать потом себя с самым серьезным видом «зачем я живу?» или «в чем смысл моего существования?». Мы знали ответ. И сами убили его в себе…

Но с Бледом (неважно, как тогда его звали) случилось иначе – зигзаг судьбы бросил его в Москву. Причем в самый ее исторический центр, где проживали какие-то дальние родичи. Первый же выход в город потряс его – подземный мир был везде. Тут и там, прямо под ногами и за поворотом. Этот мир ждал и звал его. В первый же вечер прямо во дворе дома он нашел лаз в старый подвал, когда-то стоявшего там, но давно снесенного или сгоревшего дома. Как и в усадьбе сотни людей проходили здесь, ничего не видя, а он подошел и проник в саму суть.

Дальше – больше. Он где-то работал, даже принимал какое-то участие в общественной жизни. Но ночью уходил под землю. Постепенно хаотичные поиски и блуждания стали обрастать взрослым смыслом – он понял, что его мир в состоянии не только прокормить, но и сделать великим. Как именно он пока не знал, но чувствовал, что искать надо вглубь, туда, где уже давно не ступала нога человека. Если вообще там когда-то была…

К сожалению, простой житейской мудростью он не обладал. Найденной спокойно продавал на толкучке – будь-то предметы быта, холодное оружие или ювелирные украшения. Ведь все это было никому не принадлежащее старье, а он, по праву нашедшего, становился хозяином. Его взяли на карандаш. Блуждая по подземным коридорам, он часто оказывался в самых неожиданных местах, причем его появление случалось и при свете дня – ведь под землей время идет совсем иначе… На него обратили более пристальное внимание. И время такое было, и копался он слишком близко от Кремлевских стен. Не враг ли скрытый?

А он уходил все глубже и глубже. Первый уровень подвалов и действующих коммуникаций был исследован и понятен. Это были улицы, площади и переулки его города. Пожалуй, он знал их даже лучше, того, что было наверху. Второй уровень – тайные ходы, выложенные камнем, с ловушками, схронами и убежищами тоже не представлял особой тайны. Просто следовало соблюдать осторожность и помнить, что делалось все это не для праздного хождения, а с определенной целью – спрятать, скрыть, сохранить. А иначе, зачем в землю зарываться? Будь он чуть пообразованней – цены бы не было его знаниям. Уже потом, в лагерях, когда он познакомился с разными учеными да академиками и по ночам рассказывал о своем мире – как они охали и тряслись: «А вы действительно прошли по этому маршруту? И стены белым камнем выложены? И плитка на полу чугунная? Не может быть! Это же…» Еще его про книги все время спрашивали, – видел, мол, книги там старинные? Ну, видел, только толку в том…

Но все это позже было. А пока он сумел проходы в третий уровень найти – там даже ему жутковато было. Стены деревянные, из огромных бревен обернутых в окаменевшую от времени кожу, проходы узкие и извилистые. Дышать почти нечем. Где-то вода сочится, где-то метропоезд над головой грохочет. Скелеты находил часто – кто просто лежит, кто в цепях… Но именно по этим ходам шел он все дальше и дальше, глубже и глубже. Пока в один прекрасный день не оказался надолго, где положено за такие чуждые советскому человеку занятия.

С одной стороны грустно, с другой – именно там познакомился он с умными людьми и многое для себя понял. И про себя самого, и про жизнь свою, и про мир свой удивительный… Когда вернулся, в контакты ни с кем вступать не стал, а сразу домой, под землю. Так с тех пор и живет. Он что-то рассказывал еще, видно накопилось за столько лет, но я уже куда-то плыл в сладкой полудреме периодически, впрочем, кивая и поддакивая рассказчику. Так оно всегда и бывает – слабые засыпают мордой в салате, а сильные – лицом в десерте, но ведь все равно засыпают! Сколько же мы в жизни теряем интересного и важного вот так неожиданно, но ожидаемо заснув…

Глава 4

Меня разбудило солнце – самые первые нежные лучики скользнули по лицу и смущенно спрятались за случайное облачко. Потом еще раз – и вот я уже пытаюсь открыть слипшиеся глаза. Пробуждение нельзя было назвать приятным. Все тело ломило, а в ребрах так вообще застряло какое-то бревно, к которому я не слишком удачно привалился, засыпая на своем вынужденном и весьма жестком ложе. Еще было немного прохладно, если не сказать просто холодно и в голове изрядно гудело.

Я осмотрелся, пытаясь совместить свой внутренний, еще хаотичный и разрозненный мир с миром внешним возможно упорядоченным и наверняка осязаемым. Картинки постепенно совпадали. Вот две пустых бутылки коньяка, вот остатки закуски, вот лампа – еще горит, но уже совсем слабо. А может, просто пришел день? И чудный огонек, светивший и согревавший всю ночь, будучи не в силах соревноваться с его ослепительным сиянием, тихо и беспомощно сник, поняв всю тщету и бессмысленность своего существования. Так падает на поле брани последний смертельно раненый воин, не видя более смысла ни в борьбе, ни в победе.

Тут мой проясняющийся с каждой минутой взор остановился на  маленьком желтом стаканчике – Блед! Я сразу все вспомнил – и гостя своего ночного, и рассказы его, и свой позорный поступок. Надо же было так глупо и не во время заснуть! Вот ведь козлина… Другого слова нет. Я еще раз все внимательно осмотрел в поисках записки или какого-нибудь знака, но, увы, безуспешно. Кроме стопки никаких материальных фактов существования Бледа не наблюдалось. Мой стеклянный стаканчик, кстати, был на месте – стало быть, я подарок получил. Итак, стопка – я повертел ее и не найдя ничего особенного, кроме того, что она достаточно старая, убрал в портфель. Какая никакая, а память. Хотя сейчас мне больше хотелось забыть о случившемся…

В наказание за проступок я, несмотря на дурное настроение, ужасное самочувствие и непрезентабельный внешний вид отправился в институт, где мое появление произвело немалый фурор. Особенно керосиновая лампа, которую я не стал прятать в портфель – наоборот: на переменах я с независимым видом носил ее с собой, а в аудитории ставил на стол. Для роли «Вампира с Честерсейского гумна» не хватало только заступа могильщика и чистой тряпицы для подвязывания челюсти. К тому же хотя керосин почти выгорел, но запаха меньше не стало. В коридоре-то это не бросалось в глаза, в смысле запах не чувствовался, а вот в теплом помещении он медленно, но верно брал верх над прочими крепкими ароматами студенческой братии, придавая атмосфере неповторимый, почти парфюмерный, шарм. Кстати, некоторым это понравилось.

В итоге я вполне продуктивно поработал, зачистил кучу долгов и даже сдал какой-то случайный зачет. Впрочем, хвостов оставалось еще изрядно. Уже вечерело, когда с сознанием хорошо выполненного долга я вышел на улицу. В правой руке я держал портфель, а в левой – неизменную керосиновую подругу. Только тут до меня дошло, что обещал по завершении ночных бдений отзвонить с докладом Беркширу и Поросьяну. Вот так номер! Мало того, что я заснул не во время, так еще и про товарищей забыл! Короткая пробежка, разогретая солнцем, пропахшая мочой кабина автомата, две копейки…

И нулевой результата: ни того, ни другого дома не оказалось. Понять где они по тону длинных гудков также возможности не представлялось. Пришлось отложить общение до дома и, скрипя на поворотах, двинуться в сторону метро, никуда не заходя и ничем не радуя исстрадавшийся организм – наложенный за провинность карантин еще не кончился…

Вызванный на улицу Беркшир был озабочен и печален:

– А, здорово… Ну как дела?

– Да вот, – я скромно потупился, – Переночевал в Доме! Вроде жив и здоров.

– Это ты молодец, – еще более равнодушно произнес Беркшир, – А Поросьян-то пропал. Представляешь – как вчера утром от нас отвалил, так до сих пор ни ответа, ни привета. Еще и дома не ночевал…

– Ну и что! – я не на шутку разозлился, – Мало ли какие у него дела. Не пацан, все-таки. Да и куда он может деться кроме как вкушать портвейн в очередной компании очарованных им и его умом…

– Не в том дело! Мне кажется, да нет, я почти уверен, – Беркшир замялся и вполголоса осторожно предположил, – Его забрали. В Контору. Вместе со спелеологами этими, чтоб не шарили, где не положено. Я всегда говорил – с государством в игры не играют.

Версия Беркшира постепенно захватила и меня. Другой вопрос – что делать дальше? Сунуться на Лубянку: «Тут к вам наш друг затесался, так то совершенно напрасно!» Итог будет малоутешителен – Поросьяна не отпустят, а нас скорей всего убедительно пригласят на беседу. Собственно, ничего дурного за нами нет, но антиобщественное поведение всегда можно навесить… А дальше по проторенной дорожке – телега в деканат, пистон по комсомольской линии, снятие стипендии и так далее. А то и того хуже – Беркширу в его космополитичной Плешке ничего не будет, а у меня как никак режимный Бауманский…

Вот влипли. Тут Беркшир с грустью обронил пару слов про не совсем законные свои делишки имевшие место пару недель назад – студенты из братских стран приторговывали всякой мелочью, а Беркшир оттачивая свое экономическое чутье как-то в этом участвовал… Тут еще я Бледа вспомнил – он тоже не слишком с законом в ладах живет. Правда Беркширу не сказал, слово есть слово. Выходило со всех сторон, что сидеть нам надо тихо и молчать в тряпочку.

Толку от нашей активности Поросьяну все равно не будет, скорей даже вред. Но товарища в беде кидать тоже не дело. Хотя, если подумать, ничего страшного с Поросьяном не случится: побеседуют, повоспитывают, на карандаш возьмут, да и отпустят. В крайнем случае, из института попрут. Мы до магазина прошлись за беседой, и даже до закрытия успели. Но заходить не стали – слишком муторно было на душе. Так и разошлись по домам ничего не решив кроме исконного нашего: «Утро вечера мудренее…»

Утро настало в пол второго ночи – правда, я еще не спал, думал думу и мыслил мысли, пытаясь поймать ускользающую в хаос и бессистемность нить хоть какой-то логики поступков. Своих поступков, разумеется. В трубке оказался сильно нетрезвый Поросьян, требующий немедленной аудиенции у подъезда. Не буду отрицать, что менее чем через десять минут я прибыл на место – Поросьян решительно ходил взад и вперед слегка покачиваясь и спотыкаясь на разворотах. Откуда-то из темноты доносился приближающиеся знакомые шаги – стало быть Беркшир тоже получил приглашение.

– Поросьян! – Беркшир первым завладел пропащим и прижал к груди, – Мы тут чего только не передумали!

Я присоединился к дуэту ни о чем не спрашивая: в конце концов, главное, что мы снова вместе, а остальное выясним потом. Тем более, как выяснилось из первых же слов Поросьяна, никто и никуда его не забирал. Мы с Беркширом облегченно вздохнули, но тут же слово в слово вопросили: «А что же тогда случилось, что ты пропал на сутки с лишним?»

– Да все нормально! – тронутый нашим беспокойством Поросьян дрогнул голосом и почти прослезился, – Я же говорил, что иду на встречу в узком, очень узком кругу. На благо нашего общего, – он подозрительно огляделся – нет ли вокруг посторонних, – именно общего и весьма важного дела.

Мы дошли до ближайшей лавки и сели, иначе все внимание Поросьяна уходило на поддержание равновесия, а нам хотелось подробного рассказа. С легким шуршанием, не слышным обычно за шумом дневной суеты, падали с деревьев листья – кто-то удивительно красиво сказал про это: «…сколько листьев, чтоб выжить, платят зиме деревья?…» Пахло сырой землей и прелью, ночной воздух был прохладен и чист, как вода лесного ручья, далекие фонари раздвигали локтями света вязкую толпу темноты…  Мы были абсолютно одни в этом огромном спящем мире, не считая случайной темной фигуры такого же как мы полуночника нетвердой походкой проследовавшей в неопределенном направлении.  И даже не слишком внятный рассказ Поросьяна не мог нарушить очарования этой ночи.

А дело было так: снаряженный за наш счет Поросьян вчера вечером быстро напоил весь узкий круг в сборе и по частям, ребята в долгу не остались, благо запасы у них имелись. Разговор пошел серьезный и обстоятельный, собравшиеся не без помощи наводящих вопросов Поросьяна погрузились вглубь собственных мироощущений, в самую внутреннюю свою суть и задумались, а чего, собственно, они под землей забыли?

– Я для начала разобраться должен был, зачем они туда лезут. – Поросьян мутным взглядом посмотрел на нас. – Понимаете?

Мы с Беркширом на всякий случай кивнули, а то подумает, что мы совсем тупые, и рассказ продолжился: постепенно события приняли практически неуправляемый характер: часть следопытов глубин рассеялась, часть продолжила веселиться в меру сил и собранных денег. Дальше Поросьян несколько смешался и понес какую-то несвязную чушь про некого Рекса, оказавшегося полным и окончательным козлом и великого Шерифа правильно представляющего ход событий.

Мы с Беркширом понимающе переглянулись – было очевидно, что Поросьян достал одного из членов компании своими глубокомысленными рассуждениями и идиотскими вопросами, начался конфликт – с хватанием за одежду и всяческим рукоприкладством. И хотя Поросьян напрямую об этом не сказал (из чего мы, кстати, сделали вывод, что счет оказался не в его пользу), но глубокая свежая ссадина на подбородке рассказчика с неопровержимостью свидетельствовала о печальных итогах глубоких психологических изысканий. По мере развития событий в конфликт вмешался Шериф, как старший всех разнял и успокоил, предложив простой и эффективный способ решения всех вопросов – спуститься вниз, причем немедленно.

Только тут до нас с Беркширом дошло, что именно во внешнем виде Поросьяна с первых минут показалось странным, и это несмотря на темноту – одежда его была изрядно испачкана, на лице просматривались следы плохо стертой грязи, а обычно густая, чуть кудрявящаяся шевелюра слиплась и местами дыбилась. Все ясно – Поросьяну, задававшего слишком много вопросов «почему» да «зачем», решили помочь самому разобраться в интересующей его теме и спустили под землю. Судя по всему утром, уже сегодняшним утром, то есть в то самое время, когда Беркшир заподозрил неладное, а я мучимый жаждой вкалывал в институте.

Так вот в чем причина его долгого отсутствия и растрепанного вида! Впрочем, чувства высокой собственной значимости, я бы даже сказал величия, Поросьян не утратил.  Более того, по мере развития событий в не слишком связном, но достаточно живом повествовании, его роль в происходящих событиях стал быстро расти, постепенно оттесняя на второй и третий планов прочих участников событий, в том числе и совсем не великого, а так себе Шерифа и безмерно тупого, но наглого Рекса. И уже не эти испуганные и растерявшиеся бездари, а он, именно он – Поросьян, прокладывает дорогу в неизведанное, умело обходя опасности и преодолевая трудности.

Судя по разрозненным техническим подробностям, изредка встречавшимся в рассказе, путешествие началось прямо в подвале заседаний – в темном углу оказалась массивная железная дверь, за ней коридор и колодец с вбитыми в стенку скобами. Нацепив на буйные головы оранжевые каски с шахтерскими фонариками, вся компания поперла вниз, отдавливая друг другу пальцы и нещадно ругаясь… К счастью, кто-то из этих, по словам Поросьяна, спелеологов—недоучек прицепил к последней скобе веревку, иначе, тут мы с Беркширом понимающе переглянулись, хана – обратную дорогу они точно бы не нашли. Последняя фраза прозвучала несколько снисходительно, как будто ему, Поросьяну, потеряться вовсе не грозило – погулял бы, да вышел по мере необходимости…

Дальше было бессистемное брожение по узким извилистым коридорам и горячий спор о смысле жизни, тем более что помимо касок народ захватил с собой некоторое количество горючего. Постепенно, пересчитав лбами, к счастью, защищенным касками, изрядное количество протянутых во всех направлениях труб, споткнувшись о всевозможные препятствия и вляпавшись в грязь по полной программе, исследователи вышли в более широкий туннель, где остановились отдохнуть. Воздух здесь был посвежее и не такой сырой, да и неприятные запахи почти пропали. Санаторий, короче. Поросьяна еще удивило, что почти не ощущался холод, с которым он ожидал столкнуться под землей, но мы то поняли, что после принятого ими наверху это было вполне нормально…

В этом месте Поросьян сделал паузу и произнес свистящим шепотом примерно следующее:

– То, что я скажу вам дальше должно остаться строго между нами. Это слишком серьезная информация. Я затрудняюсь даже предположить, что может случиться, если она выйдет за пределы нашего круга. Ясно?

Мы дружно закивали – чего уж тут непонятного? А случилось вот что: где-то далеко, насколько именно далеко сказать трудно и из-за темноты, и потому что под землей в замкнутых пространствах нарушается привычная логика распространения звука раздались шаги. Это были абсолютно спокойные четкие шаги, шаги человека уверенно следующего по своему маршруту. Поросьян вначале решил, что это кто-то из отставших от компании догоняет, но почему без фонаря? На деле, судя по испуганно притихшим попутчикам, все оказалось гораздо страшнее – они сбились в кучу и, направив во все стороны фонари включенные на максимальную яркость, заняли круговую оборону.

Вопросы Поросьяна остались без ответа: не до него было – шаги то приближались, то удалялись, сея страх и хаос своей неотвратимой неопределенностью, и тем, что загадочный Некто передвигался в полной темноте.  Он как будто играл с охваченными ужасом людьми – играл лениво и равнодушно, или просто не замечал их, не обращал внимания, как не замечаем мы паники разбегающихся от нашей грохочущей, сокрушительной поступи муравьев…

Уже наверху, когда дрожащими руками – аж горлышко по стаканом лязгало, была разлита заначенная кем-то на крайний случай и вовремя найденная бутылка водки, и горячая волна пробежала по жилам, отогревая тела и души, Шериф, взяв с Поросьяна самые строгие клятвы в полном молчании и неразглашении, поведал страшную тайну подземелий…

– Парецкий, помнишь того типа, который в твоем Доме из-под земли вроде как вылезал? – Поросьян так посерьезнел, что почти протрезвел. Я судорожно кивнул, уже почти зная, что именно сейчас услышу.

– Так вот, он действительно существует! А еще тебе очень повезло – мало кто выживает при встрече с ним… Возможно, он тебя просто не заметил.

Беркшир дрогнувшим голосом прошептал «кошмар» и боязливо оглянулся, а я прикусил язык – еще мгновенье и я бы нарушил слово данное Бледу и все рассказал. Это была бы еще большая глупость, чем отключка в середине разговора с ним, потому что как говорил забытый мной литературный герой: «если человека что-то и отделяет от бездны, так это его слово». Ведь нарушив данное слово, наносишь непоправимый ущерб в первую очередь себе – твой мир теряет форму, расползается как клякса по промокашке, а вместе с ним теряешь форму и сам. «Кто я?» – спрашиваешь ты себя, а в ответ невразумительное липкое чавканье… Впрочем, многие смотрят на все это гораздо проще.

Между тем, Поросьян продолжал свой драматический рассказ с каждой минутой бронзовее и увеличиваясь в росте, Беркшир испуганно охал и вздрагивал представляя набросанную яркими, стремительными мазками картину подземного кошмара – некоего существа, которого можно иногда услышать, и очень редко увидеть, но выжить после этого почти невозможно. Согласно подземным легендам зовут его вроде бы Блед или что-то в этом роде.  Живет он в недосягаемых для человека глубинах, изредка зачем-то поднимаясь в верхние горизонты. Любое его появление сопровождается необъяснимыми явлениями – вплоть до…

На этом месте Поросьян потер руками глаза, видимо, отгоняя кошмарные видения, и после паузы заполненной тишиной – только у Беркшира мелко стучали зубы, а в животе у самого рассказчика совершенно неуместно бурчало, продолжил:

– Откуда он и что делает под землей не знает никто, но сам факт его существования не вызывает сомнений. Как и кровавые следы его контактов с людьми…

 Поросьян выразительно замолчал, а мне было очень плохо. Я не мог больше терпеть – вся это Поросьяновская эпопея, все эти Шекспировские страсти не стоили и двух слов моего рассказа!  Все эти Шерифы, Рексы и прочие, все это сборище, считающее себя великими и могучими, храбрецами из храбрецов… Герои хреновы! Я представил себе лица Поросьяна и Беркшира, когда они узнают, что с этим самым великим и ужасным Бледом прошедшей ночью я преспокойно пил коньяк! Что мы стали почти друзьями. А все эти байки про ужасы и кровавые следы не более чем плод разгоряченной алкоголем и собственным страхом фантазии. Что-то там, конечно, было – Блед ведь сказал «не люблю, когда на мою территорию заходят», но это любому человеку свойственно. Мой дом – моя крепость…

Поросьян, подбадриваемый неподдельным ужасом в глазах Беркшира, продолжал живописать страшные подробности подземной жизни, а я уже успокоился – в конце концов, и в его словах была правда, и в моем молчании. Правда, ведь, она как судьба – у каждого своя и не поймешь до конца, то ли ты ее выбрал, то ли она тебя…

Впрочем, в одну из пауз я вставил, что, мол, переночевал в Доме, как и собирался. Все вроде тихо и спокойно. «Молодец!» – сказал Поросьян. «Здорово!» – согласился Беркшир. И на том спасибо…

Глава 5

  Утренний звонок, который я спросонья принял за привычную побудку, оказался телефонным. Я долго гонялся за будильником, безуспешно нажимая на все его выступающие части, а он, с ехидной ухмылкой на циферблате, всячески увертывался и даже пытался самым бессовестным образом спрятаться. Наконец, когда я придавил строптивца подушкой, а звон не прекратился, я понял – что-то здесь не так, какая-то тут загадка. Мне что загадок мало? Дом этот, клад, Блед… С учебой проблемы накопились – вчера я дело с мертвой точки сдвинул, но этого мало… Только тут до меня дошло, что звон исходил от телефонного аппарата. Пришлось вставать…

Возмутителем спокойствия оказался Беркшир. Речь его была на удивление ласкова и вкрадчива – похоже что-то ему от меня надо. Впрочем, такая манера мне нравится гораздо больше привычки Поросьяна, пытающегося каждый раз повернуть дело так, что вовсе не ему это надо – напротив, он жертвует собой ради окружающих. Грубо говоря, ты предлагаешь ему разделить выпивку или трапезу – исключительно из чувства дружеской солидарности и желания угостить голодного, безденежного товарища, а он (когда дело сделано, разумеется) вместо благодарности и теплых слов в лучшем случае лениво обронит, что портвейн был не высшего качества, да и закуска оставляет желать лучшего.

А может буквально через десять минут в разговоре заявить, что вынужден был из дружеского расположения и искреннего сочувствия помогать объевшемуся и обпившемуся Парецкому избавиться от лишних припасов. И хорошо если подвернется, кто-то знакомый с данной особенностью, а если посторонний? Что он подумает обо мне после слов: «Смотрю – у Парецкого буквально из ушей уже портвейн капает, а он все наливает и наливает! Нехай, говорит, лучше брюхо лопнет, чем харч пропадет. Пришлось мне все бросать и спасать беднягу!»

Короче, Беркшир приглашал меня принять участие в обмере дома, а то у него никак не получится применение рулетки. Якобы он пытался, разумеется, у себя дома, потренироваться, но увы… Понятно, что к Дому он и на пушечный выстрел не подойдет в одиночку, ну, может, глянет издали и назад. И понятно почему – после мокрых следов на лестнице, люка в подвале и приключений Поросьяна. Знал бы он, что со мной прошлой ночью в этом самом Доме приключилось… Но слово есть слово! Так что я в очередной раз героически промолчал о моем госте и согласился помочь.

Тем более Беркшир очень мягко и ненавязчиво намекнул про нечто имеющееся у него и предназначенного для содействия в работе. Нечто имеющееся оказалось парой золотистых банок финского пива KOFF. Не знаю уж, где их Беркшир раздобыл, но вид они имели весьма шикарный. Да и вкус – что надо, не "Жигулевское" по 37 копеек. Мы выпили сидя на привычном уже чердаке и занялись делом.

Надо признать, что в одиночку с рулеткой действительно не справиться. Тут Беркшир все правильно сказал. Один должен конец ленты с колечком держать в нужном месте, например, у стены, а другой – с катушкой идет к искомой точке. Рулетка разматывается по потребности, потом натягивается по возможности и если тот, который конец с колечком держит, его в самый ответственный момент не выпустит, если лента ни за что не зацепится, если деления и цифры в нужном месте не стерлись, то можно узнать расстояние и даже записать его на бумажке.

Ничего особо сложного тут нет, да и помещений в Доме оказалось не так много, так что к полудню все было вчерне кончено. Получив заслуженную вторую банку, я спустился вниз и присел на крылечке – этакая получилась деревенская идиллия, если не считать мелькающих в створе приоткрытых ворот автомобилей и специфического, характерного для таких огромных городов как Москва, гула необъяснимого, неидентифицируемого, но постоянно присутствующего в качестве фона. Беркшир еще чего-то там доделывал – считал окна, двери и печные трубы. Сразу видно – будущий бухгалтер. Интересно, а чем Поросьян занимается после бурных своих похождений? Я допил пиво и встал – пора по домам двигать, а то после двух ночей короткого и прерывистого сна уже глаза слипаются…

– Беркшир! – крикнул я в прохладный полумрак двери и осекся. Прямо передо мной, и как я только раньше не заметил, на стене, примерно на уровне лица, если подняться на пару ступенек, чем-то белым, видимо куском штукатурки, было нацарапано «Спартак – чемпион», а ниже, чуть помельче: «Спасибо за компанию». Я прислонился к притолоке и засмеялся с облегчением. Значит, не обиделся на меня мой ночной гость, а наоборот вполне доволен. Но до чего же осторожен – посторонний на такую надпись даже внимания не обратит, так скользнет глазом и дальше пойдет. Да даже если и прочитает. Ну «Спартак», ну чемпион, ну спасибо ему за это. Ничего особенного. А я так ни минуты не сомневался, кто это написал и для кого.

Еще мыслишка зашевелилась странная – есть в этой надписи скрытый смысл, намек какой-то. Опять по нервам дрожь прошла, как холодный ветер по мокрой коже… Но сверху уже спускался Беркшир радостно насвистывая для храбрости и предлагая отметить завершение очередного этапа работ – может даже в том замечательном буфете, где мы пили «Мадеру». Благо он сегодня немного при деньгах. Потом додумаю, решил я и мы пошли искать телефон, чтобы пригласить Поросьяна… Но прежде я незаметно для Беркшира быстро нацарапал чуть ниже надписи Бледа «Взаимно».

Надо сказать, что рыбный ресторан на Чистых прудах вместе с любимым нашим буфетом оказался закрытым – санитарный день. Пришлось дожидаться, пока подъедет вызванный Поросьян (он как раз выспался после ночных похождений и жаждал действия) и плюхать на противоположный берег пруда в пивной бар, именуемый в народе «Шпала». Собственно располагался он не то чтобы у самого берега, а выходил низкими мутными окнами на трамвайные пути, бегущие по Бульварному кольцу к Яузе. Именно они и послужили причиной возникновения столь странного названия. Народу там было под завязку, но нам удалось устроиться в уголке, занять половинку круглого стоячего стола и, плотно сдвинувшись, организовать товарищеский уголок для интимной беседы и розлива принесенного портвейна в пивные кружки.

– Я все-таки не понимаю, почему мы должны прерывать связь с компанией Шерифа! – Поросьян был предельно возмущен – только он установил контакт, как оказывается, что он никому не нужен и смысла в его дальнейшем развитии нет. Причем все нормально вяжется и ладится. Но некий Парецкий при поддержке некоего Беркшира вставляют палки в колеса и утверждают – для решения поставленной задачи данная компания интереса не представляет. И все! К сожалению, я не мог привести главный аргумент – слова Бледа, который точно определил и присутствие золота, и его расположение выше уровня земли. Так почему-то всегда и бывает в человеческой истории – ушедший далеко вперед вынужден стоять в ожидании замешкавшихся попутчиков, теряя темп и все преимущества своего героического рывка…

Пришлось прибегнуть к неким умозрительным рассуждениям: мол, в подземельях прятать не будут – слишком сложно и слишком заметно. Представьте себе почтенного господина (назовем его условно господин Икс), который, скользя на осклизлых ступенях и неумело бранясь, лезет в узкий зев люка: его белоснежная сорочка вымазана мерзкой зелено-коричневой жижей, безукоризненно завязанный галстук сбился на сторону, а пенсне уже давно жалобно звякнуло в бездонной тьме колодца… Картинка, прямо скажем, маловероятная!

А в том, что именно вышеупомянутый господин Икс являлся владельцем клада, никто из нас не сомневался, он вообще появился на свет, или правильнее говоря, вернулся из небытия в результате коллективного мыслительного процесса. Я сразу сказал, что если клад в Доме есть, то спрятал его один из жильцов, скорей всего накануне революционных событий, в крайнем случае, в самом их начале. Беркшир предположил, что это должен быть человек состоятельный, но не чрезмерно богатый – миллионщики в подобных домах не жили, да и ерундой такой не занимались. Эти все украденное у простого народа, выжатое с потом и кровью из угнетенного пролетариата заранее за границу вывезли для дальнейшей безбедной жизни и гнусной клеветы на советскую власть.

Ну а Поросьян, хотя и требовал продолжения подземных исследований, в оценке господина Икс полностью с нами соглашался. Даже развил некую психологическую теорию, посвященную кризису постигшему российских интеллигентов в канун революционных бурь – они приветствовали перемены, они поддерживали их, но являясь обладателями капитала и собственности, привыкшие к бытовому комфорту и определенной роскоши в то же время страшились грядущих событий… Откуда с неизбежностью следовало желание как-то обезопасить свое будущее, обеспечить сохранность хотя бы части капитала.

Пить портвейн, да и другие крепкие напитки из пивной кружки это, скажу я вам, совершенно особенное ощущение. Ведь недаром люди придумали целую науку пития и сопутствующих ему ритуалов. Возьмем к примеру водку: я хоть и небольшой любитель этого напитка, но пробовал.  Так вот ее положено пить из стопочки небольшой емкости – максимум грамм пятьдесят. Когда такую емкость опорожняешь по назначению, события развиваются следующим образом: обжигающая жидкость, иначе говоря «огненная вода», прямым ходом следует в пищевод, не травмируя полость рта и нежную кожу губ созданную для поцелуев.

А теперь возьмем пивную кружку и нальем туда искомые пятьдесят грамм – увиденное у нормального человека может вызвать только смех: огромный хрустальный сосуд, почти дворец, на дне которого смущенно плещется жидкость в таком мизерном количестве, что просто хочется сесть и заплакать. Значит приходится наливать сто грамм и более, а это уже перевод напитка – время летит в два раза быстрее, а удовольствие приобретает сомнительный характер гонки за лидером.

Именно так я и сказал товарищам, пока мы допивали пиво, взятое для разминки и в целях получения кружек. Беркшир в целом со мной согласился, но заметил, что есть в пивной кружке с водкой некоторая доля романтики, этакая веселая бесшабашность. Что-то от привала в дальнем походе, когда весело горит костер, тьма боязливо отползла к кустам, и сильные бородатые мужчины греют у разгорающегося огня тяжелые натруженные руки. А Поросьян сказал, что портвейн вообще надо пить или из горлышка, пустив бутылку по кругу – именно так создается в компании доверительная обстановка.

Наконец, портвейн занял свое место в еще хранивших хлопья пены кружках, пустая бутылка перекочевала в бездонный карман клеенчатого фартука, проходивший мимо уборщицы в благодарность не ставшую поднимать шум по поводу категорически запрещенного «приносить и распивать спиртные напитки». И мы, поерзав локтями по липкому столу в поисках удобного положения, продолжили беседу…

Поросьян не без гордости поведал нам, что несколько дней назад познакомился в метро с классной телкой. «Девушкой…» – поправил его Беркшир. «Да, девушкой, но как телка – просто класс!» – согласился Поросьян, – «Зовут Танькой». В процессе выяснилось, что работает она в библиотеке при какой-то серьезной научной организации, где академики по коридорам косяком ходят, более того именно в отделе старых и редких книг. То есть, возможно, отдел назывался как-то иначе, но, по сути, новая знакомая имела дело именно с такой литературой. Глаза Поросьяна загорелись, и он весь во власти воспоминаний плавно перешел из сферы можно сказать производственной в область более интимную.

Мы узнали в подробностях, какая замечательная у Таньки фигура и какая буйная у нее фантазия, не говоря уже о темпераменте. Это была не женщина, а настоящий ураган, особенно в руках великого любовника Поросьяна. В описании отдельных моментов рассказчик переходил на интимный полушепот и многозначительно чмокал. За соседними столами замолчали,  глаза слышавших рассказ и без того уже мутные подернулись легкой зыбью давно утраченной мечты…  А одно из лиц, почему-то показавшееся мне знакомым, так вообще приобрело такой задумчивый и мечтательный вид, что я немного испугался за его обладателя: в таком месте и в такое время нельзя принимать происходящее слишком близко к сердцу!

Только Беркшир слушал Поросьяна довольно рассеянно – у него в Плешке таких Танек имелось без ограничений. Он вообще по женской части лучше всех устроился – в среднем по институту пропорция один кавалер на полтора десятка барышень. Так что внимание обеспечено, особенно такому милому пирожку как Беркшир – пухленький, гладенький, глазки с поволокой… Может именно от такого изобилия внимания к своей персоне, особого интереса к слабому полу он и не проявлял – сидел себе, как моль в шубе… Как говорится, потребности у него с возможностями полностью совпадали.

Покончив, ко всеобщему разочарованию, с интимными подробностями, Поросьян перешел к изложению очередной гениальной идеи – дружно использовать Таньку по прямому назначению! Тут и без того выпуклые глаза Беркшира стали еще больше – у нас как-то не было принято устраивать групповуху, тем более в кругу друзей.  Но Поросьян пояснил, что имеет в виду исключительно поиск нужной информации в старых книгах – мы уже обсуждали, что надо разузнать подробно про старых жильцов Дома, но не знали с какого боку подойти. А тут все само собой получается, он даже придумал легенду прикрытия – типа, реферат пишет про старую Москву, но чтобы все на конкретных примерах. Завтра же он решил начать.

Мы выпили за хорошую идею, и ее скорейшую реализацию. Между тем, на улице давно стемнело и окна превратились в таинственные искажающие и без того искаженную реальность зеркала или колодцы – в такой заглядываешь ярким солнечным днем надеясь увидеть прозрачную до дна воду, а видишь только холодный черный квадрат… Все светлое – наши лица, руки, поднятые кружки казалось там темным, все темное – одежда, столы, стены – терялось в черной глубине.  Мы видели там свои лица – существующие абсолютно независимо, вне времени и пространства, витающие среди звездного неба мерцающих красных огоньков, и не узнавали их…

Курили тут, конечно, многовато, впрочем, как и в любом подобном месте, несмотря на многочисленные таблички и плакаты. Сизые клубы дыма подобно облакам роились между одиноких засиженных мухами тусклых лампочек, воздух был густ и сперт. Периодически хлопала входная дверь, олицетворяя связь мира внутреннего – сумрачно-призрачного и внешнего, наполненного грохотом проносившихся трамваев и ярким светом витрин.

Тот странный мир врывался к нам на мгновенья – так прорывается плотина, построенная из грязно-серого снега на пути весеннего ручейка. Скользил по лицам порывом свежего, почти холодного, осеннего воздуха, пытливо вглядывался в потухшие глаза в бесконечной и бессмысленной надежде увидеть там хоть искорку, хоть отсвет, но все напрасно… И как вода втягиваемая гудящей воронкой слива вновь исчезал за дверью.

Внутренний мир тоже не упускал возможности выглянуть наружу – аккуратно так, не сходя с порога пахнуть на спешащих прохожих тяжелым, спертым духом, поманить призрачным, ненастоящим теплом, пошептать обрывками бессмысленных, никчемных споров «заходи на огонек за жизнь поговорить…» и назад, скорей назад, в душную, грязную нору, пока дверь не захлопнулась, оставив наедине с жизнью…

Дальше разговор не получился – неожиданно подвалил Кузя с друзьями, имена которых я не помнил или не знал вовсе. Как говорится, наше вам с клизмочкой! Обычно он терся в центре, по преимуществу на Калине, то есть был так называемым «центровым», но сегодня там случилась то ли массовая облава, то ли повальное спецобслуживание. Посему визитеры были снаряжены горючим под завязку, но не имели пристанища. Такой у нас получился взаимовыгодный контакт – наши кружки и полстола, их «Анапа» и свежие анекдоты…

Закончилось все обычным бессмысленным скандалом. На это раз между Поросьяном и одним из подошедших – при ближайшем рассмотрении оказалось, что они знакомы и даже встречались пару месяцев назад на дне рожденья этого типа где-то в районе Таганки. Как попал туда Поросьян мы так и не выяснили, но скорей всего кто-то из общих знакомых, как водится, встретил его – случайно бредущего по улице в сильно задумчивом состоянии и зачем-то затащил на банкет. Ясное дело, выпили, спели, пошли на улицу гулять.

А там какой-то местный хулиган из встречной компании прицепился к имениннику и начистил ему торец, раньше, чем опешивший народ с обеих сторон вмешался и прекратил безобразие. Особенно усердствовал, естественно Поросьян: быть в гуще событий – его право и обязанность! Когда все более—менее успокоилось он, отвел хулигана в сторону и начал ему объяснять, что так не делают, что поступок его – неправильный, что на кривом фундаменте не построишь ровное здание… Долго объяснял, все уже разошлись давно, наконец, убедил. Идем, сказал, ты перед ним извинишься за испорченный праздник. Вернулись обратно, зашли в квартиру, благо кто-то как раз уходил, и дверь была открыта, – а именинник уже спит.

Хулиган растерялся: первый раз в жизни извиняться пришел, а не получается. Ничего, успокоил его Поросьян, сейчас все будет нормально. Подошел к постели, хулигана подвел, рядышком поставил и разбудил спящего.

– Ты меня извини, – чуть смущенно, но вполне убедительно говорит хулиган, – Я не прав был!

А тот вскочил и спросонья в драку полез. Хулиган ему опять морду набил, уже по серьезному, обозвал обескураженного таким разворотом событий Поросьяна непечатно и ушел. Сам ушел, а вот Поросьяна сбежавшиеся на шум гости, из тех, кто допоздна засиживается, выгнали с треском. И, что интересно, тоже обозвали непечатно.

Короче, нам с Кузей пришлось вначале растаскивать своих, причем Поросьян все-таки успел получить по репе и требовал категорической сатисфакции.  Потом пришло время объясняться с побеспокоенными соседями – в результате хоть по разу, но попало всем, хотя в целом счет был явно в нашу пользу. Оторвавшись от погони, вся компания побрела по бульвару, горланя песни и горячо обсуждая насущные проблемы. Там еще в ходе разговора какая-то фраза прозвучала, неясная и неопределенная, даже кто произнес ее, я не помнил, но скрытый смысл в ней определенно был. Но никак я не мог поймать фразу эту, к тому же вскоре компания распалась, и народ двинулся по домам.

А может оно и к лучшему – по делу все равно основные вопросы обговорили, а ни о чем сопли жевать, что бы потом на последнее метро бежать, теряя тапки, смысла и удовольствия мало. И только когда я остался один, заветные слова не без ехидства всплыли в засыпающем мозгу: «Если кто прирос к чему, к месту или делу какому, ни в какую ничего менять не хочет, тут скорей всего интерес личный есть, тут простой привычки мало…» – это Кузя сказал про какого-то корешка своего, в крысятничестве подозреваемого, в левых каких-то раскладах. Но чем эта фраза показалось мне интересной, я так и не понял…

Глава 6

На следующий день я получил два почти одинаковых, но совершенно несовместимых предложения: Беркшир приглашал поучаствовать в создании плана Дома на основе сделанных измерений, говорил что-то про пиво, но по легкой неуверенности скользнувшей в голосе я догадался, что финского баночного у него больше нет. Говорил он, конечно, убедительно, но в каждом слове просто сквозило сильное желание навесить на меня всю черновую работу по расчетам и черчению. Сам он при этом взял бы на свои плечи тяжелое бремя общего руководства процессом. Ну, может, еще пиво подносить и разливать.

С другой стороны, Поросьян, между делом, как будто случайно, обмолвился о походе в библиотеку к той самой знаменитой Таньке и предположил, что полную информацию с большей вероятностью удастся получить в случае комплексного подхода, то есть если работать вдвоем. И хотя я сразу понял, что ему просто не охота в одиночку копаться в книгах, это предложение мне понравилось больше. Тем более, что Поросьян обязательно чего-нибудь притащит для разогрева. Примерно так оно и вышло.

Пока Поросьян с Танькой зачем-то (???) заперлись в отдаленной темной кладовке, я копался в каталоге, стоя по ходу дела на стреме и потихоньку посасывая принесенное любвеобильным Поросьяном полусладкое шампанское. В принципе получилось вполне симпатично – сидишь себе, карточки перебираешь, слова разные читаешь знакомые, как горло пересохло – осмотрелся, нагнулся, из—за ножки стола пузырек вытащил, хлебнул незаметно, обратно поставил. Таньку никто не искал, если не считать какого-то наглого типа с показавшимся мне немного знакомым голосом – впрочем, я его не видел, а только слышал краем уха, как он без приглашения вперся прямо в служебное помещения и стал допытываться где Татьяна. Но мое вмешательство не потребовалось: одна из сотрудниц библиотеки довольно строго сказала, что Татьяны сейчас нет – вышла по делам, и тип отвалил, злобно хлопнув дверью. Так что дежурство мое прошло в целом спокойно…

Но обнаружить хоть что-то относящееся к делу не удалось, да я, честно говоря, и не представлял, что именно надо искать, и когда ближе к обеду появился Поросьян с подругой, похвастаться было нечем. Так я им и сказал. Поросьян повозмущался, что я так бездарно использовал предоставленные мне время и возможности, предоставленные, между прочим, благодаря его значительным усилиям, он многозначительно приобнял Таньку, оказавшуюся действительно вполне симпатичной, и полез за шампанским. Вот тут-то его возмущение стало неподдельным, как говорится, такое не сыграешь, поскольку шампанское я выпил. И, как мне кажется, вполне законно – ему досталась женщина, а мне вино. Чего ж тут возмущаться? Вокруг в ожидании представления потихоньку стал собираться народ, в том числе и академики, даже заведующая заглянула на шум – Поросьян разошелся не на шутку, да и мне как-то обидно стало. Сидел бы с Беркширом сейчас и план рисовал в свое удовольствие!

И тут Танька проявила себя в высшей степени разумно: первым делом она ограничила круг участников конфликта, мягко переместив нас из общей залы в служебное помещение, затем плотно закрыла дверь, рассадила нас по разным концам стола и предложила свою помощь в плане поиска искомых первоисточников. Мне оставалось только мысленно ей поаплодировать, а Поросьян даже подмигнул мне – смотри, мол, какой кадр!

Дело пошло на лад, когда до Таньки дошло, что нам надо всего лишь узнать кто жил в определенном доме, а Поросьян именно так поставил задачу – в конце концов, может он выбрать для своего реферата конкретное место без объяснения причин? «Вполне», – ответила Танька и притащила старую, потертую на сгибах и дырявую на углах карту Москвы начала века. До чего же интересно было ее изучать! Даже просто рассматривать.

Там, где на карте роилось великое множество переулочков, улочек и названий, теперь равнодушно пролегли широкие проспекты. Легкая грусть об утраченном безвозвратно внезапно охватила меня. А ведь это была всего лишь карта – простой лист бумаги! Я попытался мысленно пройтись по тем булыжным и деревянным мостовым, а где и грязь помесить после дождя, увидеть разнокалиберные дома – каменные и деревянные, покосившиеся и роскошные, высокие и низкие… Таким домам даже номера не нужны – у каждого свое особенное лицо и обрамление: где палисадник с цветущей сиренью, где забор высоченный с цепными псами, а где окна прямо на улицу распахнуты – только занавески белые по ветру трепещут…

 И все это многообразие равнодушно пустили под бульдозер, смели с лица земли. Живую ткань города рассекли безликие магистрали: уже не улицы, каждая со своим особым лицом и духом, не похожие одна на другую, а так – одинаковые, как две бутылки портвейна, направления движения в обоих направлениях… Я в принципе хорошо представляю карту современной Москвы, поскольку давно живу здесь и на месте не сижу, но попытка привязать к изображенной на карте Москве нынешнюю ее структуру не всегда удавалась с первого раза. Слишком радикальные изменения случились за прошедшие сто лет!

 Особенно по окраинам, тогдашним окраинам, где извилистые узкие дороги со знакомыми названиями неспешно ползли от одной деревеньки к другой, минуя кольцо пограничных монастырей когда-то защищавших город от вражеских набегов, загородные дома знати, поля, леса и огороды. А еще там были реки, речушки, ручейки, прудики разные – все со временем или ушло под землю – в холодную темную трубу, или было безжалостно засыпано мусором…  Я мысленно наложил квадратики современных кварталов – получился совсем другой город. Ан нет! Вот здесь остался кусочек – в десяток домов, не более, повторяющий исходное направление старой дороги. А здесь название микрорайона оказалось названием давно исчезнувшей деревеньки… Это напоминало встречу со старым другом, знакомое лицо которого вдруг мелькнуло в толпе, и вот вы уже с улыбкой жмете друг другу руки: «Сколько лет!» Впрочем, хватит лирики…

А вот и наш Дом! Мне даже показалось, что он выделен более толстой линией, особо отмечен, но возможно это была простая случайность. Танька записала на бумажке точный адрес почти столетней давности – как ни странно, он звучал почти так же как и сейчас, и стала аккуратно сворачивать карту.

– А что же дальше? – хором спросили мы, на что она ответила, что дальше ей надо два-три часа для работы в хранилище, куда нам, естественно, дорога категорически запрещена. Особенно после конфликта пред светлыми очами заведующей, распития в стенах библиотеки шампанского, пустая бутылка от которого в самый неподходящий момент конфликта выкатилась из-под стола на радость удивленной публики, и прочих гнусностях (многозначительный взгляд на Поросьяна) о которых она умолчит. Так что нам самым бессовестным образом предложили подойти ближе к вечеру или даже завтра.

Поросьян встал, для начала поблагодарил всех и за все, найдя самые добрые и теплые слова, а затем плавно перешел к основной части… Его речь потекла ровно и доброжелательно: она напоминала легкое журчание ручейка, в ней было место и самой Таньке, и библиотеке, и замечательной организации к которой она относилась. Он выразил восхищение высокому профессионализму Татьяны, оценил величие собранных в этих стенах книг, как кладезя мудрости, как хранилища культурного багажа, как связующее звено между великими умами прошлого и нами – живущими ныне. Он говорил и говорил…

В какой-то момент мне показалось, что я теряю ощущение реальности, как давно уже потеряла его Танька – с туманным взглядом и полуоткрытым от восхищения ртом.  Что меня уносит куда-то в прекрасный мир мудрости и знания, но Поросьян не дал расслабиться – продолжая свою удивительную речь, сунул мне пятерку и, не нарушая, если можно так сказать, волшебной музыки звуков, предложил сгонять за шампусиком.

Нет проблем! Нам, татарам, все равно, что пьяных относить, что трезвых подтаскивать. А до магазина сбегать так это, вообще, без проблем, одна нога здесь, другая там, как говорят саперы. Когда я вернулся вопрос был решен для нас положительно – доступ в святая святых библиотеки имелся. Так я впервые попал в настоящее книгохранилище…

Сказать, что оно меня поразило, значит ничего не сказать – это было многоэтажное помещение, без окон, не слишком ярко освещенное, так что уходящие вдаль стеллажи как будто терялись в сумраке бесконечности, таяли и растворялись в ней. А может эти стеллажи сами были символами бесконечности, ее доступным нашему пониманию воплощением?  Книги, книги, книги, одна к одной, такие похожие и такие разные одновременно, сотни и тысячи книг, во много этажей и рядов… Разбавленные редкими поперечными проходами и узкими винтовыми лестницами, пронзающими пол и потолок, проходящими из ниоткуда в никуда… Они, эти лестницы, тоже были символами бесконечности, но миров совсем иных измерений… Ряды книг, исчезающие в темноте, уже за гранью чувственного восприятия, когда не видишь, но знаешь, что есть…