Читать книгу Стрекоза и Оми - Салават Венерович Вахитов - Страница 1

Предисловие

В книге, буквы которой вы сейчас перебираете, всё правда. От первого до последнего слова. Как модно сейчас говорить, повествование основано на реальных событиях. Сообщаю об этом не без доли сарказма и с предвкушением мести, а месть, сами понимаете, она сладка. Так сладка, что не могу не повторить одну неотступную, навязчивую мысль, и делаю это, откинувшись в кресле, прикрыв глаза и томно вытянув губы: здесь не придумано ни одного слова, ни один факт не извращён и не вывернут наизнанку. Всё было так, как написано, и очень надеюсь, что вы мне не поверите.

И ещё раз: я не стал менять ни имён героев, ни времени действия, ни локации – всё, что вам покажется совпадением, вовсе не совпадение. Так было.

Раньше я твёрдо верил, что настоящий писатель, потому он и писатель, что умеет придумывать истории. И я сочинял их напропалую, не забывая о сюжетных поворотах и смысловых переплетениях общих и частных деталей. То, что происходило в этих историях, не могло быть правдой хотя бы потому, что такого в реальной жизни никогда не было. Но в том-то и фокус, что люди, прочитавшие мои повести, и в первую очередь друзья и коллеги, нисколько не сомневались, что пишу я только о себе любимом и всё, о чём рассказано в книге, происходило именно со мной. Какими бы хитрыми именами я ни называл второстепенных героев, кто-нибудь обязательно узнавал в них своих знакомых. Знакомые обижались и переставали здороваться. Случилось страшное: люди хотели верить, что написанное – правда.

Сначала я сильно комплексовал по этому поводу. И было почему, ведь отдельные мои герои – далеко не безупречные люди, с массой недостатков и даже пороков. Но потом, спустя какое-то время, решил: «А чего расстраиваться-то? Наоборот – нужно радоваться!» Возможно, я не такой плохой рассказчик, раз придуманное похоже на правду. Ничего, что описанные в книгах истории никогда не случались, гораздо важнее, что подобные события и герои могли быть. Они выглядели реальными. И это стало для меня утешением.

Потом я находил подобные рассуждения и у других писателей. Томас Вулф, к примеру, рассказывал, как земляки чуть не линчевали его за самый первый роман в ярости оттого, что он вынес на публику безмерную пошлость их жалкого существования. Не смешивайте реальность и реализм, говорил Вулф: описывать событие так, как оно имело место в действительности, есть ложный путь в искусстве. Сильно подмечено. Но…

Но так уж я противно устроен: мне всегда хочется противоречить. И я подумал: а что, если взять и написать всё так, как было на самом деле? Интересно, поверят ли мне? Не исключено, что на этот раз всё примут за выдумку. Да я и сам хочу, чтобы так оно и случилось.

Теперь, когда я объяснил, почему выбрана реальная, а не реалистическая форма повествования, осталось сказать о том, почему жанр обозначен как «антипаланик», а не «антивулф». Во-первых, потому, что так благозвучнее, а во-вторых, потому, что в сюжетах Чака всё постепенно становится хуже и мрачнее, а я уверяю, что в моей истории, несмотря на её глупость, будет не так погано, как если бы она была изначально придумана. По большому счёту, с Палаником история Стрекозы никак не связана, просто жанр у книги такой. Поэтому решайте сами, читать её или нет, а я вас предупредил. Абсолютно честно.

Благодарности

Спасибо всем, кто помогал мне в создании этой книги!

Отдельное спасибо

Джеку Керуаку – за дорогу и взорванный мозг,

Генри Миллеру – за спокойное течение мыслей,

Федерико Феллини – за искусство,

Николаю Карамзину – за бедную Лизу,

Николаю Свечину – за хронологию,

Стивену Хокингу – за время,

Сиду Мейеру – за «Цивилизацию»,

Аматэрасу Омиками – за ненависть,

Настасье Плещеевой – за любовь,

Зухре – за откровения.

Часть 1

«Без женщины не может быть романа»

1. Трасса

Мы с Зухрой едем в лагерь. Я знаю, зачем это делает она, и не понимаю, почему это нужно мне. Я просто еду, ни о чём не думая. Мне сегодня бесконечно нравится ни о чём не думать – ни о прошлом, ни о будущем, ни тем более о настоящем. Я просто наслаждаюсь поездкой, сидя рядом со своей бывшей. Кто-то может запретить мне делать это?

Зухра за рулём серебристой «тойоты» и заметно нервничает, не разделяя моего блаженства. Нервничает, потому что мы с трудом продвигаемся в потоке автомобилей. Впереди выходные, и горожане хотят провести их вдалеке от каменных стен – в деревне, или на даче, или вот, например, в каком-нибудь лагере. Как на грех, правая полоса моста через Белую дала трещину и сейчас на ремонте. Это создаёт проблемы: машины перед мостом перестраиваются, и Зухре приходится всё время вертеть головой, чтобы не столкнуться с каким-нибудь раззявой. Но сколько ни томись, развязка все равно будет. За мостом мы сворачиваем вправо от основной трассы. Land Cruiser набирает скорость и жадно поглощает пространство. Время вдруг замедляет течение, как река, стремительно вырвавшаяся из узкого каменного ущелья и неторопливо несущая воды по широкой равнине.

Зухра меня о чём-то спрашивает, глядя вперёд, на дорогу, и сначала я отвечаю чисто механически, заворожённый июньской зеленью полей и лесных массивов, потом наконец до меня медленно доходит смысл её слов.

– Я не люблю, когда скрипит карандаш, – продолжает она фразу, к началу которой я не прислушался.

– Ну вот… – Притворяюсь обиженным. – А я пишу только карандашами.

– Ты, стало быть, теперь писатель?

– Нет, Зухра, я не писатель.

– Но ведь тех, кто пишет рассказы, называют писателями. Разве я не права?

– Права. Только тех, кто пишет рассказы, называют ещё и рассказчиками.

Зухра смеётся – так, как умеет только она. Звонко и раскатисто. Азартно. Мне всегда нравился её смех; увы, время добавило в него взрослые нотки, и исчезла детская непосредственность, радовавшая меня каких-то восемь лет назад. Теперь смех её кажется чуть настороженным, недоверчивым.

– Поняла. Если пишешь повести, ты повествователь, если романы – романист. Так?

– Сложный вопрос. Я не знаю, как на него ответить.

– Что ж тут сложного? Ответь как умеешь.

– Писателей в наше время развелось слишком много. Я не хочу быть таким, как все.

– Тогда кто же ты?

– Я сочинитель.

– Человек, называющий все по имени, отнимающий аромат у живого цветка?

– И это название не столь верно. Но пусть будет так.

Неожиданно набегают тучки, и первые капли дождя бьются о стекло, растекаясь тонкими нитями. Зухра включает дворники, щётки бегают и стучат, словно отбивают такт, – похоже, что время очнулось и вновь заспешило куда-то за горизонт – в страну, где отчаявшиеся люди прячут сердца от одиночества.

Лето в этом году нежаркое, и мне оно нравится. В жару одолевает сонливость, ты слаб и ничего не хочешь делать. А в дождливую погоду очень даже неплохо пишется.

– Трудно сочинять книги?

– Да нисколько. Это очень просто.

– Совсем-совсем?

– Да. Надо только знать, как это делается.

– Ты научишь меня писать?

– Легко. Прямо сейчас. Смотри…

– Я должна на дорогу смотреть.

– «Смотри» в смысле «слушай», так говорят. Сегодня утром я позавтракал килькой. Знаешь ведь, есть такие кильки в томате – в консервных банках…

– Килькой? Фи-и!

– Ну да, «фи», ничего противнее не ел, но завалялась она в холодильнике. А больше, как назло, ничего не завалялось. Понимаешь?

– Угу.

– Так вот, заметь, я съел эту кильку – вонючую, протухшую, измазанную томатом кильку. Я съел её и чуть не обрыгался, будь она проклята.

Зухра хохочет, подпрыгивая от восторга, и давит на газ, отчего машина дёргается, словно норовистая кобыла, но она тут же осаживает её, натянув удила, отчего я устремляюсь в объятия лобового стекла, и только страховочный ремень не позволяет состояться неожиданному поцелую.

– А при чём тут килька?

– Ты не понимаешь. Я съедаю кильку, а килька меня никогда съесть не сможет. Такова жизнь. А в книгах наоборот: килька тебя обязательно съест.

Зухра задумывается. Какое-то время мы едем молча, мне даже кажется, что она грустит.

– А надо непременно кого-то съесть? – спрашивает Зухра.

– Разумеется. А как же иначе?

– Чем же тогда книги отличаются от жизни?

Зухра чрезвычайно серьёзна. Я, кажется, испортил ей настроение своим дурацким сравнением.

Я не отвечаю, задумавшись, и тогда она спрашивает меня снова:

– У тебя была женщина в Ульяновске?

– Зухра, ты зачем задаёшь трудные вопросы?

– Хочу поиграть в день откровений. Это возможно?

2. Дорога

«Дался тебе этот Ульяновск? – укорял я себя. – Зачем он вообще нужен? И где он там на карте?» У чёрта на куличках, естественно! Надо быть полным идиотом, чтобы, имея выбор между Женевским озером и Ульяновском, выбрать Ульяновск. Или законченным тупицей. Что практически одно и то же… Да, это одно и то же. Но я выбрал Ульяновск и теперь трясся в автобусе по плохой дороге.

Автобусная поездка всегда мучительна. Это некое испытание. Проверка на выдержку и терпение. Ведь ты вынужден сидеть безвылазно в неудобном кресле долгие часы, пытаясь обмануть себя, допустим, чтением. Но читать неуютно. Писать – здесь ударение нужно поставить на втором слоге – тоже не хочется. Остаётся думать, что я и делаю, поглядывая в окно на серое снежное поле в опускающихся сумерках. За окном – зима, поэтому так и хочется сказать, что вокруг белым-бело, как это было написано в старых школьных учебниках по чтению, но на самом-то деле всё серым-серо, и кажется, нет этой серости ни конца ни края.

Скоро совсем стемнеет, а в Женеве ещё день в самом разгаре. И сейчас можно было бы сидеть где-нибудь в пятизвёздочном отеле d’Angleterre и в совсем другое – широкое и чистое – окно наслаждаться панорамным видом на Женевское озеро и гору Монблан. Солнце в это время яркое, небо синее, в белых облаках, и вода, отражающая белизну облаков, тоже синяя. Правда, это для меня синяя, а кто-то считает, что на самом деле она бурая. Вполне может быть. В конечном счёте всё зависит от восприятия: если долго трястись на заднем сиденье «НефАЗа», то, конечно, снег за окном будет исключительно серым, и даже серее серого, а беспечным женевским буржуям и зимой лужайки кажутся зелёными. Хотя вполне возможно, что они искусственные и потому безжизненнее самого серого снега.

Пока я так рассуждаю, молодые мужчины и женщины в разноцветных куртках неспешно прогуливаются по набережной, а старики сидят на скамейках, закутавшись в пальто, и наблюдают за фонтаном Же-До, бьющим посреди озера. Скамеек немного, но каждую занимает только один старик. Никто рядом не подсаживается, хотя места предостаточно. Так они и сидят одиноко-одиноко и безнадёжно смотрят на озеро. Столб воды поднимается высоко в небо, а потом падает вправо, рисуя в воздухе трепещущее полотно треугольного паруса. А за ним – десятки заснувших на причалах яхт с торчащими иголками мачт. На фоне грандиозного водяного потока они кажутся никчёмными игрушками.

Кстати, никогда не понимал людей, пишущих в путеводителях для туристов, что высота фонтана составляет 147 метров. Зачем эти лишние подробности – «семь метров»? Для чего? Читатель такой писанины сразу же думает: да-а, красивый фонтан, но до 150 метров всё-таки не дотянул, сплоховали швейцарцы. Конечно, можно ответить, что в изданиях требуется указывать реальные числа. Но зачем такая точность? Это же не швейцарские часы. И реальность вычислений тоже какая-то сомнительная. Думается, что высота фонтана – величина переменная и зависит от многих факторов, а читатель всегда предпочитает правдивость сомнительной реальности. Да, именно так: иногда правдивость правдивее правды – простите мне сей речевой выпендрёж.

Из бара со странным названием Leopard доносится живая музыка. Кажется, исполняют что-то из Чета Бейкера. Что-то ностальгическое, из давно ушедшего времени. Как бы не заскучать-затосковать. Но если вдруг заскучаешь, можно попросить, чтобы принесли свежие фрукты и домашний шоколад, или заказать массаж прямо в номер, чтобы размять затёкшие в автобусе ноги…

Чуть-чуть удаётся вздремнуть, резко просыпаюсь оттого, что голова устремляется куда-то вниз, словно отрубленная стремительной, безжалостной гильотиной. Ловлю её и на всякий случай прилаживаю обратно на место. Интересно, о чём думал Людовик XVI, когда холодное лезвие рассекало его шею? Хотя, конечно, в тот момент он уже, скорее всего, ни о чём не думал. А за миг до этого? Когда ещё стоял на эшафоте. Он тогда шепнул что-то своему палачу…

За окном совсем темно. Скоро-скоро долгожданный Ульяновск…

3. Станция

Окна на станции были ненастоящими. Эхна это знал, но тем не менее каждое утро, просыпаясь, раздвигал шторы.

– Могли бы что-нибудь и поинтересней придумать, – упрекнул он великих конструкторов, взглянув на двор.

Солнца не было. За окном стояла серая зима. Снег неподвижно лежал на погрустневших тополях и берёзах, на крыше невысокого многоквартирного дома напротив, на откосах безжизненных окон. Вчера на почерневшей ветке промёрзшего насквозь тополя качался одинокий ворон. Смотрел куда-то вбок, чуть склонив голову. Возможно, ждал подругу. А сегодня и его не было. На улице пусто. Ни души. Лишь следы автомобильных покрышек на снегу. Типа «все уехали».

Он открыл окно, морозный воздух ворвался в комнату привычной утренней свежестью. Точнее, полной иллюзией свежести. «Мозгу все равно, какую реальность воспринимать – первичную или вторичную, – учил его в школе учитель биологии по фамилии Сапковский, за невероятную легкомысленность прозванный Приматом. – Для него имитация порой существенней, чем настоящее». Эхна подсыпал пшена в висящую за окном картонную кормушку, хотя уже давно ни воробьи, ни синицы не подлетали к ней. Кормушку он когда-то смастерил сам, использовав для этого тетрапакет из-под молока, и своей находчивостью весьма гордился.

Зазвенела крылышками стрекоза и, чуть не врезавшись в стекло, сделала кульбит перед самым носом Эхны, а потом унеслась в сторону безлюдной улицы.

– Совсем сдурели! – проворчал Эхна. – Никто ни о чём не хочет думать и не желает учиться. Ну откуда зимой могут быть стрекозы?!

Он с досадой захлопнул раму.

– Но ведь ты сам только что пожелал чего-нибудь поинтересней, а теперь возмущаешься, – пронеслось в мозгу.

– Не до такой степени, ребята, не до такой степени, – ответил Эхна. – Различайте реальность и фантастику. В конце концов, это разные жанры.

Его раздражало неумение молодых коллег. Их стойкое нежелание учиться чему-нибудь и анализировать реальность. Новая генерация с самого раннего детства жила во вторичной действительности и не желала разбираться в устройстве настоящего мира, казавшегося невероятно скучным и занудливым. Более того, молодое поколение конструкторов даже не пыталось изучать историю создания первых миров и их структурные особенности, то есть основу основ конструирования вселенной, не желало штудировать первоисточники: разработанные когда-то отцом-основателем не без участия Эхны примитивные учебники для начинающих вполне устраивали. Но самым отвратительным было то, что никто не желал овладевать конструкторскими технологиями и умениями хоть что-то рассчитывать. Молодые люди довольствовались готовыми кубиками-шаблонами материи, они тасовали, смешивали их по своему усмотрению, без всякой логики, как заблагорассудится, наслаждаясь неожиданными эффектами получаемого коктейля. Никого не волновала цель проекта в динамике, в развитии. Сиюминутные восторги брали верх, и разрозненные, нестыкующиеся куски материи подменяли цельное устройство мира и взаимообусловленность явлений.

Эхну не впечатляла работа коллег, он редактировал их труды и удивлялся, как это, к примеру, возможно, чтобы в семье явных европеоидов вдруг ни с того ни с сего родилась японка. Если бы её мать изменяла мужу с азиатами, то всё было бы понятно, но нет же, она вела себя безупречно, как благопристойная, добропорядочная женщина. Конструкторов ничуть не волновало, как такое могло произойти. Они не позаботились ни о причинах, ни о мотивации и, скорее всего, не имели абсолютно никакого представления о подобных вещах. Презренный дилетантизм во всём брал верх, возобладав среди конструкторов, и эпитет «великий», казалось, превратился в насмешку. В горький сарказм. Раздосадованный Эхна осознал тогда, что лавину безграмотности в одиночку не остановить, и не стал редактировать ошибку. Японка так японка. По крайней мере, пусть дурость каждого конструктора видна будет. А для этого нет ничего лучше, чем раздуть глупость до полного маразма. До профанации.

Размышляя так, он стал готовить себе кофе. Что бы ни случилось, эта традиция им никогда не нарушалась. Горсть ароматных, хорошо обжаренных зёрнышек перемалывалась на мельничке, и кофе варился в медной турке на небольшом открытом огне. Словом, всё по старинке. Потом уже, в течение дня, он мог пить и сладкий растворимый кофе, и жгуче-горький цикорий, как, впрочем, и любой другой суррогат, но утро должно было начинаться с настоящего. Таково было правило, им же самим единожды установленное, соблюдение которого обеспечивало стабильность и, как ни странно, надёжное функционирование вверенной ему станции.

Надо сказать, что главный конструктор сделал для Эхны исключение. На самом-то деле, на кофе давно существовал запрет: на станции не были разрешены напитки, тем или иным способом воздействующие на работу мозга. Стимуляция сознания считалась действием абсолютно недопустимым. Эхна не раз был наказан, прежде чем на него махнули рукой: профессиональные качества его оказались настолько убедительны, что главный предпочёл больше не замечать шалостей строптивого сотрудника, решив, что результативная работа важнее. Это, разумеется, совсем не понравилось великим конструкторам, которые, не имея смелости возразить боссу, затаили на Эхну злобу.

Когда тот совсем молодым парнишкой пришёл сюда простым оператором, никто и не предполагал найти в нём будущего инженера-стратега. Но ему повезло, его задатки заметил сам главный конструктор и стал опекать как сына. Каждая высадка Эхны подвергалась детальному анализу. Бывало так, что когда процесс вторжения растягивался во времени, то в какой-то момент наступала усталость и мозг позволял себе расслабиться и схалтурить. Думалось, что никто этого и не заметит, поскольку подобные действия никак не влияли на общий прогресс в развитии миров и результаты все равно рано или поздно достигались. Однако от отца, как называли босса на станции, невозможно было скрыть даже малейших огрехов.

– Подключитесь-ка ко мне, молодой человек, – раздавалось на станции.

И Эхна вздрагивал. Это стариковское «молодой человек» не предвещало ничего хорошего. Более того, оно было самым грозным предупреждением.

Когда на большом – на всю стену станции – экране появлялась каштановая голова с огромной роговой оправой на крупном носу, пристыженный Эхна готов был взяться за самое убогое задание в наказание за свой проступок.

– Я бы мог отправить тебя в монолит, – говорил главный конструктор, – но не для того я тебя готовил все эти годы.

Монолитом он называл группу операторов, изо дня в день выполнявших монотонную рутинную работу. Там абсолютно не были нужны мозги, ценилась лишь быстрота реакции; человек в монолите тупел, и физиологические системы организма быстро изнашивались.

– Изживай в себе авантюризм и поклоняйся одному лишь опыту.

– Отец, ты же ценил во мне интуицию, – дерзнул он возразить однажды.

– Интуиция всегда обусловлена опытом, считай это аксиомой, – главный конструктор не позволил стратегу развить ничтожную мысль.

Но Эхна не унимался:

– А как же божественное откровение? Как же бог?

– На станции я твой бог, малыш, – улыбнулся главный конструктор, и Эхне показалось, что в его улыбке промелькнуло скрытое презрение.

«И покорился он словам босса своего, и простил тот ему, ибо был прощающим и милосердным», – съязвил про себя Эхна. Тем не менее одной вспышки отцовского гнева было достаточно, чтобы последующие несколько лет потратить на то, чтобы чёткими, надёжными действиями стратега пытаться сохранить едва не утраченное доверие. Отец приходил к нему во сне – крепкий, даже могучий старик с непременно каштановой головой. Он красил волосы, и великие конструкторы воспринимали сокрытие седины как проявление слабости, однако сам Эхна считал эту причуду отца совершенно естественной. Она словно говорила, что перед ним настоящий человек, цельный в своих противоречивых качествах.

Постепенно опека стала ослабевать, а потом её и вовсе не стало. Эхна даже растерялся и почувствовал себя неуверенно, осознав, что его действия никто не контролирует. Но опыт не позволил совершить ошибки, Эхну больше не тянуло проверять новые идеи в ходе развивающейся стратегии. Как хороший преферансист, он помнил и понимал все возможные варианты выпавших карт: играл, когда оно того стоило, и пасовал при неудачном раскладе. В любом случае выигрыш оставался за ним.

Сегодня ожидалась очередная высадка. Ничего неожиданного не предвиделось. Всё шло по плану. Сейчас он допьёт чашечку эспрессо и сядет за пульт управления. А впрочем, он уже в кресле. Кофе горячий, и Эхна медлит. Эх, хорошо бы сейчас сюда и бабушкины блинчики – его бабушка умела печь настоящие блинчики на настоящей сковороде, которую ставила на открытый огонь газовой плиты, – и маленькому Эхне нравилось наблюдать за процессом готовки и за ловкими бабушкиными руками. А ещё больше нравилось уплетать горячие блинчики, смазанные сливочным маслом с помощью гусиного пёрышка: они обжигали пальцы и рот, но было невероятно вкусно. Тут он вспомнил стрекозу за окном, и эмоция – глупая эмоция гнева – вновь затмила разум. Эти великие конструкторы совсем обнаглели! Мало того что лишают его солнечного света, так ещё и издеваются.

Эхна вернулся на кухню, снова взглянул в окно, и в памяти всплыл текст из письма Неферы – он часто перечитывал её письма: «Очень красиво как-то по утрам, давно такого не замечала. Вот сегодня тихо и безмятежно падали с неба снежинки, всё кругом искрилось, несмотря на тусклый свет фонарей в темноте… а потом вдруг закружилось… Днём совсем по-другому: так же медленно и неприхотливо летят на прохожих снежные хлопья, но нет больше того утреннего очарования…» Ему явственно слышался тихий голос ушедшей супруги, и он откликнулся: «Ты права, Нефера, не стало утреннего очарования, – а потом, улыбнувшись нечаянным мыслям, добавил: – Наверное, старею».

Эхна открыл дверцу шкафчика, в котором обычно хранился кофе. Сегодня, беря с полки баночку с зёрнами, он обратил внимание на бумажные пакетики, которые не один год валялись невостребованными, и вспомнил, что в них были семена растений, собранные когда-то Неферой на Мадере. Неожиданно подумалось: а что если забросить в сегодняшней капсуле старые семена? Взойдут ли они? А вдруг ещё не лишились своих свойств после длительного хранения в совершенно неподходящих условиях? Зато если взойдут, появится хоть какая-то возможность вернуть частичку утраченного прошлого.

4. Мадера

Он вспомнил, как с женой и детьми облюбовал местечко на реке в почти безлесной долине. Они расположились на песчаной косе у переката, где мелко и можно не беспокоиться за сына и дочку. А те, предоставленные сами себе, тут же наловили обыкновенной марлей пескариков и взялись поджаривать их на костре.

Эхна и Нефера беззаботно купались в воде и солнце, валялись на горячем песке – беззаботность часто воспринимается как счастье, но им больше ничего и не нужно было в тот день. Порой романтическая мечтательность сменялась безудержной весёлостью, и они забавлялись игрой в догонялки. Нефера отличалась сильными ногами и была вынослива, но догнать её стремительному, физически хорошо подготовленному Эхне, конечно, не составляло труда. Когда он ловил её у кромки воды, она капризно надувала губы, потом лукаво пыталась его обнять и, когда он наклонялся к ней, чтобы поцеловать, вдруг повисала на нём и роняла его в воду. Они хохотали и, не размыкая объятий, валялись в тёплой прибрежной воде. И над ними были небо и солнце, и большеглазые стрекозы пытались «атаковать» их.

– Стрекозы приносят удачу, – сказала тогда Нефера, рассматривая золотисто-зелёный прозрачный узор на крылышках насекомого, беспечно севшего ей на плечо.

Эхна заглянул в счастливые глаза супруги.

– Чего бы ты хотела такого, что в моих силах исполнить? – спросил он. – Скажи, я буду стараться ради тебя. Хочешь луну с неба?

Она погрустнела.

– Это слишком простой трюк. Но и я прошу немногого: пусть наконец нас оставят в покое здесь, на Мадере. Хочу, чтобы ты забыл о работе и безжалостном боссе. Хочу, чтобы ты был только со мной и детьми. Ты можешь сделать так, чтобы принадлежать только нам?

Он покачал головой.

– Нет, Нефера, благодаря работе мы можем не беспокоиться о нашем будущем, она даёт финансовое благополучие и возможность отдыхать в этом райском месте. Босс меня ценит, и скоро я смогу вести несколько миров параллельно, наши доходы возрастут.

– Меня заботит не будущее, а настоящее, Эхна. Ты с нами всего лишь две недели в году, а всё остальное время мы с детьми проводим в ожиданиях. Боюсь, что я такого больше не выдержу. Пожалуйста, брось изнурительную работу, и будем жить как люди.

– Прости, Нефера, ты сказала это, не подумав. Единственное, что я умею, – обеспечивать рост миров, и не готов к другой жизни.

– Твои миры, они не настоящие, Эхни.

– Моя работа – делать их настоящими.

– Настоящая только я.

– Ты просишь невозможного, Нефера. По крайней мере, невозможного сейчас. В будущем, думаю, найдётся способ изменить нашу жизнь. Потерпи немного.

– Я натерпелась, Эхни, – она вскочила. – Ты сам начал этот разговор. Никто тебя за язык не тянул.

Рассерженная, она быстрыми шагами направилась к сыну и дочке, беспечно игравшим на прибрежном песке.

– Дети, собирайтесь, мы возвращаемся.

5. Станция

Эхна прервал воспоминания и подумал, что дух авантюризма, должно быть, ещё сохранился в нём. По крайней мере, того, что осталось, будет достаточно, чтобы не только вновь пережить прошлое, но и попытаться изменить его. В конце концов, зачем он столько лет учился и терпел лишения, в то время как его товарищи по детским играм жили в своё удовольствие и поднялись до вполне респектабельных, уважаемых членов общества? Да к тому же очень хотелось отомстить назойливым великим конструкторам, изводившим его мелкими пакостями. Они стали особенно надоедливыми после того, как босс снял с него опеку и предоставил свободу действий.

«Вот будет потеха!» – улыбнулся Эхна своим мыслям.

Он распечатал пакетики и признался себе, что не помнит, какие семена находятся в них. Об этом знала только Нефера, предложившая воспользоваться ими при следующей высадке. Но они тогда так и не пригодились.

«Видел бы это отец, получил бы от него по полной», – подумал Эхна. Но и мысль «получить по полной» ему тоже понравилась. Он уже давно не видел главного конструктора и соскучился по отеческой заботе, поэтому получить заслуженный нагоняй было бы даже приятно.

Довольный, предвкушая сладкую месть, Эхна вернулся к пульту, включил экран и, пока он разгорался, натянул на голову наушники. Это была традиция. По большому счёту, никакие наушники давно были не нужны – пережитки прошлого, но ритуал помогал сосредоточиться и отключиться от всего внешнего. «Соблюдайте ритуалы, – советовал когда-то босс молодым стратегам. – А зачем, это вы потом и сами поймёте. Нет времени разжёвывать каждому элементарные истины». И Эхна понял и принял. И от своих подопечных требовал неукоснительного соблюдения древних правил, ставших своеобразными обрядами.

Он глотнул из чашки эспрессо. Привычное тепло напитка разбежалось по телу, разгорячило кровь, и поднявшееся давление тут же отозвалось в висках звонким эхом: утренняя вялость тела постепенно исчезала, возвращались уверенность, чёткость движений и ясность мыслей.

Экран загрузился.

6. Дорога

Зачем я ехал в Ульяновск так долго и тяжко? Я ехал за лёгкой жизнью. Пытаясь полностью окунуться в мир людей XVIII века, я хотел яснее представить, какие события и в какой хронологической последовательности переживали они, что их волновало и мучило. Можно было попробовать извлечь какую-то информацию из Интернета, однако Интернету я не доверяю. Очевидно же, что книга – более надёжный источник. Но и сводить нужные данные из сотен умных и не очень фолиантов мне тоже не хотелось. И тогда я обратился к Зухре.

«Поезжай в город твоего любимого Карамзина, – отмахнулась она от меня, – там, в местной библиотеке, ты наверняка найдёшь, что ищешь». Ей, как всегда, было некогда. Мне иногда до боли обидно, что я у неё на последнем месте, но давно привык терпеть эту боль. Тем не менее на всякий случай робко и без всякой надежды переспросил:

– А может, лучше в Швейцарию? На Женевское озеро?

– Я тебе сказала в Ульяновск, значит, в Ульяновск, – отрезала Зухра и повесила трубку.

Что ж, у каждого своя судьба: кто-то томится в Швейцарии, кто-то расцветает в бывшем Симбирске…

Рассказываю я эту историю, а сам думаю, как странно ложатся на ум слова. «Она отмахнулась», – говорю я, а ведь мы разговаривали по телефону, и я никак не мог увидеть, как она отмахивается от меня. «Повесила трубку», – говорю я, хотя на самом деле она ничего не вешала, ведь общались мы по мобильнику. Если в языке всё так запутанно, что без большой чашки швейцарского кофе не разберёшься, то способны ли мы понять метафоры XVIII века? Надо будет очень-очень для этого постараться!

И тут мне хочется немедленно смолоть немного зёрен «Эгоиста» и приготовить отменный напиток. Я уже слышу его аромат. Он божественен!

7. Станция

Эхна проделывал это бессчётное количество раз и довёл навыки до совершенства, то есть до холодного расчётливого автоматизма. Так учил отец, и Эхна был хорошим учеником. Он накопил громадный опыт вторжения и миссионерства, тем не менее сегодня тревожился: день был особенным, ведь он должен преступить запрет Паули. Хотя почему «должен»? Он никому ничего не должен, только лишь своей собственной совести. Оно пришло внезапно, это устаревшее понятие, изжившее себя ещё в конце бумажного века, – и стало грызть его душу. Совесть приняла облик Неферы, что вполне объяснимо. Кому ж, как не жене, грызть хорошего человека? А душа образа не имела. Она была смутной, расплывчатой, туманной…

Всё внимание Эхны теперь сосредоточилось на панорамном экране: самым главным было найти планету, хотя бы отдалённо напоминавшую Мадеру. Он задал параметры: возраст около четырёх с половиной миллиардов лет, стандартное соотношение воды и суши, наличие континентов, умеренный климат. Для обеспечения преимущественного развития высадки установил лёгкий, наиболее слабый уровень варварских цивилизаций. И нажал на поиск.

Планета появилась на экране. У Эхны не было времени любоваться ею: заряженная капсула ждала отправки. Вот здесь начиналось то, что миссионеры называют везением. Высадка – самый ответственный и тревожный момент, потому что не знаешь, куда упадёт капсула и на какой части суши окажется – на плодородной почве, которая вызовет бурное развитие, или же на бедной, и тогда рост неминуемо будет замедлен, и придётся прилагать усилия, чтобы защитить слабеющие ростки нового мира.

«Отец, помоги мне», – мысленно попросил Эхна и нажал на заветную кнопку пульта. Экран переключился на капсулу. Эхна немного помедлил, боясь испытать разочарование.

8. Конкордия

Он просканировал место высадки и не почувствовал особой радости. Капсула отклонилась от намеченной цели и оказалась в лесу. Рядом не было ни долины, ни реки, о которых он мечтал. Однако лес давал массу преимуществ, поскольку было много доступного материала для строительства города.

Совсем недалеко, в нескольких часах ходьбы, лежали луга, за которыми плескалось море, но, чтобы перебраться туда, нужно было потратить время. А время дорого. Кому-кому, а старому, опытному стратегу Эхне было ясно, что появление капсулы на планете даёт толчок развитию варварских племён, и они стремительно начинают конкурировать, захватывая пространство. Этого допустить было нельзя.

Тем не менее он сделал небольшой переход и основал первое поселение в лесу, выходящем к морю. Запасы пищи были скудны, но совсем недалеко находилось поле, которое впоследствии можно использовать под пашню. Имелись и залежи руд благородных металлов, которые наверняка пригодятся его подопечным. В целом Эхна остался доволен и назвал столицу Конкордией, то есть Согласием.

Как он и предполагал, скудность пищи замедлила развитие появившихся в результате высадки людей. Но Эхна ещё больше затруднил им жизнь, переключив все добываемые материальные ресурсы на получение знаний и ничего не оставив на досуг и развлечения. Кто владеет знаниями, тот владеет миром. В чём в чём, а в науках надо опережать соперников-варваров. Они ещё не были обнаружены, но весь опыт вторжений Эхны подсказывал, что они есть. Не могут не быть. Но и бог с ними, с варварами, пока не до них: следовало терпеливо ждать появления того человека, ради которого Эхна намеревался нарушить запрет Паули.

Момент везения всё же был, поскольку неожиданно в городе самоорганизовалось небольшое войско, и оно незамедлительно было направлено разведывать местность. Конкордийцы разработали и утвердили специальный кодекс воина, которым теперь руководствовался каждый, присягнувший на верность городу и миру. Эхна знал, что первейшей задачей было найти зачатки чужих цивилизаций и по возможности ослабить их, дав преимущество развитию Конкордии. Так уж устроен мир, что каждое человеческое племя пытается выжить по одиночке, подавляя инородцев, – в устах историков это называется «покорять», то есть делать другие народы покорными.

Эхна понял, что добиться спокойной жизни хоть на какое-то непродолжительное время ему не удастся, когда появился вражеский лазутчик. Эх, он, конечно, все равно появился бы, но было бы лучше, если б это случилось позднее. Большеголовый, необычайно подвижный, он походил на огромного муравья. Тело его было выкрашено природной зелёной краской, для того чтобы лучше маскироваться в лесу, спасаясь от хищников. Благодаря встрече с этим первым разведчиком соплеменников его конкордийцы первоначально прозвали «зелёными муравьями».

Племя зелёных муравьёв жило, по всей видимости, на северо-востоке, а воины Конкордии к тому времени ушли на запад, оставив город совершенно без прикрытия.

Разведчика, по мнению Зву Раба, на правах старейшины управлявшего городом, следовало немедленно убить. Правда, с этим «мероприятием» чуть замешкались. Было понятно, что в разведку не ходят поодиночке, наверняка чужеземца поджидали его товарищи, и расположение города теперь скрыть не удастся. К отрядам конкордийцев тут же отправили гонцов с приказом вернуться, а тем временем старейшина Зву Раб завёл беседу с разведчиком.

Тот был молод и глуп. И казалось, что он хвастается географическими открытиями, поскольку попытался изобразить на бумаге нечто, похожее на карту. Однако разобрать что-либо в его каракулях было невозможно.

– Кто ты и откуда держишь путь? – пытался спрашивать его Зву Раб.

Но тот не понимал языка конкордийцев. Его занимало изображение воинов на выделанной бычьей шкуре, висящей над входом в жилище старейшины в качестве своеобразного штандарта. Тогда, для того чтобы запугать чужеземца могуществом Конкордии, Зву Раб знаками пояснил, в чём заключается сила конкордийских воинов, а потом для чего-то рассказал об их моральном кодексе, дающем стойкость и позволяющем выигрывать сражения.

Зелёный разведчик, видимо, мало что вынес из беседы с Зву Рабом, но все равно пришёл в восторг от рассказа и нелепо замахал руками, словно пытался выразить удивление. Он что-то говорил, яростно жестикулируя, при этом едва пробившиеся над верхней губой усики смешно двигались в разные стороны – абсолютно несимметрично, чем вызвали умиление у женщин, пришедших понаблюдать за незнакомцем. В отличие от мужчин, они не видели в нём грозного воина. Скорее, он напоминал им восторженного ребёнка.

– Отведай доброй еды, чужеземец, – предложил Зву Раб, приглашая его за стол.

Тот принял предложение, но когда подали яства, казалось, был чем-то расстроен. Он стал объяснять что-то Зву Рабу. Старейшина, уже давно вслушивавшийся в речь молодого человека, стал понемногу понимать его и разъяснил собравшимся:

– Зелёный человек удивляется, почему у нас нет посуды, которую можно делать из красной земли, что прямо под нашими ногами. Чудной какой-то!

Разведчик радостно закивал и объяснил, как из глины делаются горшки и затем обжигаются на огне.

Приступили к трапезе. Молодой человек был явно голоден, но чувство собственного достоинства не позволяло ему выказывать это. Он неторопливо откусывал куски хорошо прожаренной говядины, не забывая нахваливать гостеприимство хозяина.

Ничто не предвещало трагедии. Но в самый разгар пиршества Зву Раб подошёл к молодому человеку сзади, вытащил из-за пояса острый клинок и быстрым движением мясника с ловкостью перерезал ему горло.

Хотя собравшихся и ужаснуло убийство нелепого, но милого на вид юноши, они с любопытством наблюдали за агонией чужака. А тот не терял сознания и жизненные силы не спешили покинуть его, несмотря на то, что кровь била фонтаном из раны и ручьями стекала с пиршественного стола. Чужеземец хрипел и красными, окровавленными руками пытался зажать рану на горле. Зрителей бессмысленного жестокого убийства удивило, что кровь разведчика оказалась не зелёной, как они предполагали, а точно такой же, как и у них самих, – цвета увядающей вечерней зари.

Когда всё было кончено, Зву Раб сказал:

– Это война.

Его короткая речь не вызвала радостного отклика. Наступило молчание. Конкордийцы поняли, что вместе с горлом зелёного разведчика Зву Раб перерезал и путь к мирному сосуществованию с соседним племенем, в то время как город был абсолютно не защищён, а хозяйственная структура его оставалась неразвитой.

Спешно возвратились военные отряды, мрачные полководцы выслушали объяснения Зву Раба. Для поиска племени зелёных муравьёв было решено разделиться на два отряда. Один направился на северо-запад, откуда появился чужеземец, другой, чуть помедлив, взял курс на юг. И вновь город остался без прикрытия.

9. Дирус

Первый отряд конкордийцев подвергся неожиданной атаке. Впрочем, нападавшие оказались плохо вооружены, поэтому были с лёгкостью отброшены, а воины Конкордии получили столь необходимый опыт сражения. Южный отряд немедленно перебросили на север, и теперь конкордийцы, обладая более мощной силой, стали пробираться вглубь неизведанных территорий, сплошь покрытых девственным лесом. С одной стороны, это обеспечивало скрытность передвижения, но с другой – и враг мог легко маскироваться в густой листве, и можно было нарваться на засаду. Понадобилось сделать несколько дневных переходов, пока воины не вышли на открытое пространство и не увидели возделанное поле. Где-то далеко за ним высвечивались на ярком солнце крыши городских строений.

Люди, работавшие в поле, оказались беспечны, позволили незаметно приблизиться к себе и немедленно были захвачены в плен. И тут стало понятно, что они не из племени зелёных муравьёв, а из мирных до сей поры хиулков. Хиулки, не оказавшие никакого сопротивления, искренне удивлялись, почему неизвестно откуда взявшиеся воины ограничивают их передвижение. С трудом удалось объяснить им, что они теперь пленники.

Полководец Сутяга, которого Эхна поставил первым среди равных в Конкордии, возглавлял северный отряд. Он был ранен в бедро при стычке с зелёными, однако мужественно совершил переход – плечом к плечу с воинами, – ничем не выказав испытываемых страданий. И только сейчас Сутяга позволил себе расслабиться. Его знобило, поскольку глубокая рана загноилась. Увидев это, один из хиулков – высокий, жилистый молодой человек с иссиня-черными волосами – рукой отодвинул в сторону оторопевших от небывалой дерзости охранников, отлучился в лес и вернулся с какими-то сочными листьями. Обеспокоенные воины преградили ему путь, когда он попытался приблизиться к раненому полководцу, однако Сутяга знаком приказал пропустить его. Хиулк осторожно очистил рану, выжал на неё сок таинственного растения и обмотал повреждённую ногу листьями. Сутяге полегчало в тот же вечер. Опухоль спала, рана стала затягиваться, и он осознал, что хиулки – отличные лекари.

– Как звать тебя? – спросил Сутяга лечившего его черноголового юношу, даже не надеясь, что тот поймёт чужую речь.

Но тот понял.

– Ценна, – сказал он. – Меня зовут Ценна.

– Да, ты действительно ценный, – подтвердил Сутяга. – Надеюсь, нам ещё удастся свидеться.

Сутяга оказался на удивление щедрым и подарил хиулку нож, который изготовил собственноручно ещё в Конкордии. Рукоять ножа имела нехитрое изображение летящей стрекозы – тотемный знак его рода. Острый широкий клинок блеснул на солнце, и молодой хиулк залюбовался подарком.

– Найдёшь в Конкордии моего сына и покажешь ему этот нож, – сказал Сутяга. – Он всё поймёт и не даст тебя в обиду.

Ценна молча кивнул – проницательный взгляд хиулка свидетельствовал, что его ум заточен не хуже острого клинка Сутяги.

Эхна внушил воинам, что самой ценной добычей на первом этапе вторжения могут быть только рабы, поэтому конкордийцы решили отправить пленных в столицу, а город подвергнуть атаке.

Атака началась рано утром, когда хиулки мирно спали, однако, к удивлению конкордийцев, горожане оказались мужественны и, быстро организовавшись, дали достойный отпор. А потом и вовсе разгромили южный отряд, не имевший военного опыта. С наступлением темноты конкордийцам пришлось отступить глубоко в лес, для того чтобы прийти в себя и залечить раны.

Наутро разгорячённые сражением молодые воины вновь рвались в бой, но Сутяга умерил их пыл, понимая, что время для стремительной победы упущено и теперь необходимо набраться сил, перейдя к осаде. А пока он отправил воинов перерыть идущие к городу дороги и уничтожить имеющиеся посевы и шахты, решив, что нужно перекрыть хиулкам все возможные ресурсы жизнеобеспечения.

Эхна, сидя за экраном, наблюдал за действиями полководца и тоже полагал, что это единственно правильное решение. Однако его беспокоило, что поход затягивается и столица надолго остаётся без защиты, тогда как в ближайшее время следует ожидать войны с племенем зелёных, поэтому особое внимание он решил сосредоточить на Конкордии.

10. Симбирск

Кофе я готовлю с чужой женщиной. Она ни о чём мне не рассказывает, хотя наверняка знает много, особенно о Карамзине.

– Почему ты мне ничего не рассказываешь? – спрашиваю я.

Я говорю ей «ты». Женщина не возражает. Да и как она может возразить мне, если сразу же позвала к себе домой, как только меня увидела?

– Вы, наверное, голодны, – сказала она вместо приветствия, пойдёмте ко мне, я вас накормлю.

Я только сошёл с автобуса и встал у какого-то столба, укрывшись им на всякий случай от несущихся мимо автомобилей. И сразу узнал её, как только заметил, потому что она была в точности как на фотке «ВКонтакте». А ещё потому, что встречающие женщины выглядят всегда одинаково.

Мне почему-то стало весело при виде её неуклюжей фигурки.

– Я боюсь твоего злого мужа, – сказал я.

– С чего вы решили, что он дома? И что злой?

– Темно на улице и холодно. В это время все мужья сидят дома. Голодные и злые.

Она даже не улыбнулась – я тут же и пожалел, что сказал глупость, – только посмотрела на меня угасающим, угольно-пепельным взглядом тридцатидвухлетней женщины. Мои мужские инстинкты шепнули мне, что такие взгляды самые опасные: остывающие угли коварны и могут обжечь сильнее яркого пламени…

Я готовлю кофе на чужой кухне и потому чувствую себя неуверенно. К тому же готовлю его на ночь глядя, понимая, что все равно не спать. Женщина наблюдает, как я колдую над туркой. Брови её густы, и кажется, что она хмурится. Женщина высока, выше меня, и от этого некомфортно. Хоть бы присела, что ли. И она будто слышит, приглаживает на попе юбку и опускается на табурет. Вот так-то лучше.

– Почему ты мне ничего не рассказываешь? – спрашиваю я, разливая кофе по крохотным чашкам. – Я столько часов трясся в автобусе, чтобы услышать о твоих исследованиях.

Она не отвечает, задумавшись. Будто не слышит.

– Давайте пить при свечах, – предлагает она и приносит из комнаты огромный, видавший виды ретроканделябр.

Мы пьём кофе при свечах, наши тени колеблются на стенах и делают вид, что общаются. На самом деле говорю лишь я, практически не переставая. Рассказываю про Настасью Плещееву и о письме её Кутузову. Потом – о романах Эмина, потом… А потом встаю и раскланиваюсь: пора идти устраиваться в гостиницу.

– Вы можете остаться, – говорит женщина, поднимаясь из-за стола. – Муж не придёт, потому что его нет.

– Это не порок, – отвечаю я и чувствую подлость в безответственно брошенных словах. Я колеблюсь и пытаюсь сопротивляться:

– Дело, собственно, в том, что у меня есть Зухра…

– Понимаю, – кивает она и кладёт мне руки на плечи. – Потанцуем?

– Ты забыла включить музыку.

– Разве ты не слышишь её?

– Ты сказала мне «ты»?

Мы танцуем и больше ни о чём не разговариваем. Медленно кружась, пробираемся в зал, поближе к дивану. В тишине я слышу музыку, и это, конечно, Чет Бейкер:

От огня останутся лишь тлеющие угли,

Потому что пламя живёт совсем недолго…

О свечах мы забыли, и они догорели полностью, лишь оплавленный парафин сталактитами застыл на бронзе канделябра.

Разумеется, я приехал сюда не ради свечей и не ради женщины, я приехал сюда в поисках книги, о которой давно знал. Видимо, можно было заполучить её и в Москве, но там как-то суетно и сложно, в провинции всё намного проще. И спокойнее. Делов-то – написать незнакомой женщине в Ульяновск, свихнувшейся, как и ты сам, на Карамзине, и попросить помощи в «важном деле». А теперь она, проклиная тот час и миг, когда решилась ответить, и тебя заодно, судорожно носится из комнаты в ванную и из ванной обратно в комнату, искренне веря, что приводит себя в порядок.

Мы, конечно, проспали. Для меня это обычное явление – проспать куда-нибудь и прийти не вовремя. А для женщины это стресс.

– Я ещё никогда никуда не опаздывала, – кричит она из ванной.

– Вот поэтому у тебя и нет мужа.

– Тогда почему у тебя нет жены?

– У меня есть Зухра.

– Дурацкое имя!

– Вовсе нет, Зухра – это звезда, которую древние римляне называли Венерой. Это моя звезда, Настя, и она светит мне.

Женщина появляется из ванной растрёпанная, с включенным феном в руках. Она не по-детски серьёзна.

– Давай не будем об этом, ладно? – И вновь скрывается в ванной.

Я заглядываю в дверь.

– Настя?

– Что?

– Прости!

11. Конкордия

– Страшно ли птицам в ночном лесу? – спрашивала Оми своего спутника – молодого человека двадцати лет.

Того веселило простодушие девушки, и он улыбался, и сладкая улыбка растягивалась до ушей. Девушка, слава богу, этого не заметила, иначе бы обиделась, приняв за издёвку. Было совсем раннее утро, и её привлекло пение проснувшегося зяблика. Тот сидел невысоко на ветви вяза, задрав клюв к небу, и самозабвенно выделывал звонкие рулады: фьи-фьи-фьи, тья-тья-твирь – тиу-у-уить.

Молодого человека звали Стрекозой. Это было воинское звание конкордийской армии, и получил он его ещё в детстве, едва научившись метать копьё. Потом звание упразднили, признав неуместным, но за Стрекозой оно сохранилось и постепенно вытеснило имя, которого никто не помнил. Вот и Оми знала его только как Стрекозу.

– Не соизволите ли уделить мне внимание, Стрекоза? – насмешливо обратилась девушка к замечтавшемуся юноше.

Тот наконец опомнился и буркнул:

– Прости, я подумал, ты опять сочиняешь стихи. Для зяблика лес – это дом. Разве может быть страшно в собственном доме?

– Если судить по-твоему, то и Конкордия – наш дом и в нём должно быть спокойно, но горожане в тревоге, они опасаются вражеского вторжения, и потому мы с тобой в дозоре. Ты думаешь, у стервятников и волков тоже есть дозорные и они сейчас наблюдают за нами?

– Ты говоришь разумные вещи, Оми, – сказал юноша. – Только конкордийцы никого не боятся, просто они обязаны быть осторожными.

– Зву Рабу не следовало убивать зелёного муравья, – сказала девушка, – тогда бы не было причин для излишней осторожности. Любое бедствие постигает нас лишь за то, что вершили мы сами.

Юноша возразил:

– Зву Раб – праведник, говорит, что он посланник самого Эхны и действовал в соответствии с заповедями. Многобожники несут нам несчастье, а потому их необходимо истреблять…

– Или обращать в нашу веру, – перебила его Оми и продекламировала:

Тысячи звёзд, отправляясь в поход, превращаются в камни –

Просто в песчинки, простые песчинки, забытые в море.

Разве осмыслить, зачем родилась и живёт Омиками,

Если ответом, вместо надежды, – страданье и горе?

Юноша задумался.

– Почему ты молчишь?

– Когда говорят музы, их нужно слушать.

– Не слушать, а слышать. Почему праведник не попытался рассказать разведчику об Эхне и чудесах, которые он творит, а предпочёл обагрить руки кровью?

«Праведник» прозвучало в устах девушки с явным сарказмом, но Стрекоза сделал вид, что не заметил этого.

– Оми, мы должны держать в тайне от вероятных врагов новые знания. Если передать их многобожникам, они смогут подавить неокрепшие ростки нашей молодой цивилизации. Сначала нам надобно обезопасить себя и окрепнуть настолько, чтобы, имея за собой силу, предложить выгодное союзничество.

– Ты дружишь с Лезбием, сыном Зву Раба, и потому пропитался их семейными идеями, – фыркнула Оми. – Они полагают, что не может быть союза на равной основе.

– Зву Раб лишь посредник между нами и Эхной, – ответил юноша. – Он хранит заповеди, которым мы обязаны следовать. Оми, тебе лучше заниматься поэзией и не вникать в политику.

– Я лучница, – сказала девушка. – Отец с детства готовил меня в воительницы и приучил к строгой дисциплине. Но дисциплина не то же самое, что слепое повиновение. Быть послушной овцой в чужом стаде – значит смириться с тем, что тебя пасут ради шерсти и мяса. Очевидно, что Конкордия слаба, и тому виной неразумное правление Зву Раба. Несколько десятков обученных смельчаков могут захватить город без особых усилий. Если того захочет Эхна, я отдам жизнь за славных конкордийцев. Только у меня есть собственные счёты со Зву Рабом. Впрочем, как и у тебя.

Стрекоза помрачнел и кивнул в знак согласия.

– Этот человек погубил моих родителей и сделает всё возможное, чтобы избавиться от твоих, – продолжила Оми. – Зву Раб претендует на единоличное правление и сосредоточивает власть в руках своего родового клана, в то время как законный властитель сражается с врагами где-то на севере. Зву Раб сделает всё, чтобы держать твоего отца Сутягу подальше от столицы, и в конечном итоге этот ничтожный праведник погубит Конкордию…

«Твинь!» – Зяблик встревожился и вспорхнул с ветки.

– Тс-с! – Стрекоза насторожился и прижал ладонью губы девушки.

В ночном лесу раздался еле заметный шум раздвигаемого при ходьбе кустарника, а потом послышались отдалённые голоса. Стрекоза и Оми затаились.

Вскоре появились люди. Они шли спокойно, ни от кого не скрываясь, и ничем не походили на врагов, замышляющих недоброе. Можно было подумать, что это рыбаки, собравшиеся на утреннюю рыбалку, поскольку в руках они несли нечто, подобное свёрнутым сетям. Чужаки тихо переговаривались, и их неторопливая речь напоминала жужжание насекомых – пчёл или шмелей.

Уже светало, поэтому, когда они подошли совсем близко, Оми ужаснулась зелёному цвету их мускулистых тел. Она чуть не вскрикнула, но сдержалась, со страхом взглянув на Стрекозу: вдвоём им было не справиться с десятком физически крепких мужчин. Стрекоза казался суров и внимательно следил за передвижением чужаков. Оми видела, как на его напряжённом от волнения лице перекатываются желваки и по телу идёт мелкая дрожь. Вот-вот он не выдержит и, вооружённый одним лишь копьём, набросится на незваных гостей.

Стрекоза заметил взгляд Оми, бесшумно приблизился к ней и зашептал в ухо:

– Беги, предупреди наших.

– А как же ты? – спросила она.

– Я справлюсь, – ответил он твёрдо.

– Если ты собираешься справиться без меня, то вдвоём у нас получится лучше, – сказала Оми. – Одним копьём не сдержать натиска, а мой лук остановит врага на какое-то время.

Стрекоза кивнул: девушка была права. И тут он вспомнил, что как раз сегодня собирался вплести крупную жемчужину в косу Оми. Таков был обычай конкордийцев: если девушка не возражала и принимала подарок, она становилась невестой юноши. Стрекоза был хорошим пловцом и мог долго находиться под водой, поэтому жемчужину выловил сам, ныряя с крутого скалистого берега у Конкордии − глубоком и опасном месте, где осмеливался промышлять не каждый ловец жемчуга.

Стрекоза положил на ладонь найденную жемчужину, дав возможность Оми полюбоваться серебряным блеском, а потом с помощью припасённого конского волоса вплёл её в косу девушки.

– Будь моей невестой, – попросил он. – Если мне суждено погибнуть, то я хочу знать, что у меня останется любимый человек.

– Я твоя невеста, – ответила Оми и провела рукой по волосам юноши, этот жест был успокаивающим и одновременно прощальным. – Будь моим мужем, и пусть ничто не сможет разлучить нас.

Оми натягивала тетиву лука, когда перед ними возник голубоглазый великан. Он был юн и крепок, как тот разведчик, убитый Зву Рабом. Казалось, чужак был удивлён не меньше Стрекозы и Оми: встреча была неожиданной. Он дружелюбно улыбнулся, и Оми растерялась, не смогла воспользоваться оружием. Стрекоза достал было нож, но в это время некто, подкравшийся сзади, нанёс ему удар дубиной. Тело юноши обмякло и повалилось в траву, мокрую от утренней росы.

Оми закричала. Великан обхватил её руками, закинул на плечи и понёс к товарищам. Она яростно била его кулаками по широкой спине, но тот будто не чувствовал боли и никак не реагировал на её попытки освободиться.

12. Конкордия. Continuatio 1

Было светло, когда Стрекоза пришёл в себя. Сначала он долго не понимал, где находится и что с ним произошло, потом вместе с болью вернулась и память. Боль была острой и пронизывала позвоночник при всякой попытке приподняться, поэтому какое-то время он лежал недвижим.

Рядом раздался шорох, Стрекоза скосил глаза и увидел, как небольшой вонючий шакал, подкравшись, стал трусливо нарезать вокруг него круги. Нож, впрочем, как и копьё, валялся рядом: чужаки, похоже, выказали безразличие к скудному снаряжению Стрекозы и не тронули его. Превозмогая боль, он дотянулся до клинка. Это потребовало неимоверных усилий. Пот залил глаза, Стрекоза мгновенно ослабел и на какое-то время забылся. Если бы зверь в этот момент набросился на него, всё было бы кончено.

– Спаси меня, Эхна, – взмолился Стрекоза. – Мне нужно жить всего лишь для того, чтобы спасти Оми, а потом, если будет на то твоя воля, можешь забрать меня.

Ему почудилось, что милосердный бог услышал его и даже явился в образе мужчины лет тридцати. Высокий, с волосами до плеч, в длинном нездешнем одеянии-балахоне, закрывавшем всё тело, с круглой шапочкой на голове, он склонился над Стрекозой и мягкими пальцами стал ощупывать раны. Стрекоза сразу же проникся к нему доверием и симпатией. Незнакомец, завершив обследование, что-то крикнул стоявшим поодаль товарищам. Речь его была непонятна Стрекозе, но была приятна, от слов веяло спокойствием, какое возможно лишь у глубоко верующего человека. Немного времени спустя лекарю подали листья мясистого гобусса, считавшегося у конкордийцев ядовитым растением. Мужчина достал нож, мелко нарезал их, а затем смешал с соком каких-то неизвестных трав. Полученную смесь он стал осторожно втирать в раны.

Стрекоза внимательно следил за его действиями. Он взволновался, увидев нож незнакомца. Такой нож нельзя было спутать ни с каким другим, потому как Стрекоза наблюдал совсем недавно за его изготовлением и даже помогал в этом своему отцу. Сомнения казались неуместными, это был несомненно отцовский нож. Такой же, как и у него самого, – со стрекозой на рукояти. Точная копия.

– Откуда у тебя нож? – еле слышно спросил он лекаря.

Тот не понял вопроса, но уловил взгляд, направленный на лезвие инструмента, которым он орудовал. Медленно по слогам произнёс:

– Су-тя-га.

Стрекоза понял, что это весточка, посланная ему отцом, воевавшим в далёких северных землях. Понял, что отец был ранен и получил помощь от чудесного лекаря в странном балахоне, за что, видимо, и подарил ему нож. Он с благодарностью взглянул в лицо человека, неожиданно пришедшего на помощь, чтобы его хорошенько запомнить: тонкий нос и толстые губы, по представлениям Стрекозы, дисгармонировали, то есть никак не сочетались друг с другом. Если бы не мягкий цвет глаз, излучавших доброту, лекаря можно было бы назвать безобразным.

Человек, завершив лечебные манипуляции, поднялся, выдал замысловатую фразу на чужом языке – вероятно, это было пожелание скорейшего выздоровления, – и отошел к группе людей, намеревавшихся продолжить путь.

– Как зовут тебя? – успел спросить Стрекоза.

– Ценна. Меня зовут Ценна, – ответил лекарь по-конкордийски.

Какое-то время Стрекоза лежал в полузабытьи, пока не услышал запах вонючей шерсти: шакал вернулся и продолжил попытки подобраться к лежащему недвижно юноше. Но Стрекоза уже чувствовал, как члены его вновь наполняются силой. В тот самый миг, когда шакал подкрался совсем близко, острый нож воткнулся в его брюхо.

13. Конкордия. Continuatio 2

Юноша вскочил на ноги. Первым желанием его было пуститься в погоню – на поиски Оми. Но куда, в какую сторону увели её чужаки, он не знал. Самым благоразумным было бы вернуться в город, чтобы рассказать соплеменникам о случившемся и попросить помощь. Осознав, что одному с задачей не справиться, Стрекоза так и поступил, решительно направившись к городским воротам.

Стражники попытались преградить вход алебардами, но юноша, углублённый в мрачные мысли, даже не заметил их: раздвинул алебарды, словно ветви деревьев, и, столкнув в ров самого ретивого из стражей, вставшего у него на пути, вошёл в город. Больше его останавливать не посмели.

Стрекоза дошел до дома Зву Раба и, не стучась, ввалился в просторное мрачное помещение. Хозяин сидел за огромным дубовым столом в гордом одиночестве и трапезничал. На огромном обсидиановом блюде громоздились жареные куски говядины. Зву Раб как раз обсасывал мосол, когда появился Стрекоза. Он взглянул на внезапно возникшего перед ним мрачного юношу и, не прерывая занятия, кивком пригласил за стол. Стрекоза сел. Служанка поднесла ему блюдо, но он жестом показал, что сейчас не до еды.

Зву Раб тщательно пережёвывал кусок мяса и глядел исподлобья на юношу, словно пёс, готовый зарычать, если кто-то попытается вырвать лакомую кость из его пасти. Он был умён и без слов, по расстроенному лицу Стрекозы считал информацию о случившемся.

– И что предполагаешь предпринять? – прорычал он.

– Дай мне людей, Зву Раб, – с трудом выдавил из себя Стрекоза фразу, которую обдумывал весь тяжкий путь до дверей старейшины. – Я расправлюсь с врагами и верну Оми.

– Какой храбрый молодой человек! – Зву Раб не смог удержаться от иронии. – Конечно, забирай всех мужчин и иди искать несчастную Оми.

В голосе его сквозило презрение к молодому человеку. Он вдруг озлобился, и взгляд его стал жёстким.

– А кто будет защищать город? Или тебе не известно, что Сутяга с воинами ещё не вернулся? Я не могу ради ничтожной лучницы поставить на кон существование города. Ты струсил и позволил врагам захватить её. А теперь просишь помощи. Поди прочь, падаль, и не смей показываться мне на глаза, не то я выпорю тебя как мальчишку! Что уставился? Я сказал – проваливай!

Не ожидавший столь жестокой несправедливости от старейшины Стрекоза побледнел, поднялся и, опустив огромные кулаки на стол, ответил, глядя прямо в глаза Зву Рабу:

– Ты пожалеешь об этом, Зву Раб! Ты забываешь, с кем имеешь дело. Я – воин и сын моего отца, полководца Сутяги. В день, когда прозвучит труба, ты сильно пожалеешь о содеянном.

Он вышел и, взяв оставленное у входа копьё, направился было к городским воротам, однако, пройдя несколько шагов, развернулся и в ярости запустил его в звурабовскую дверь. Дверь охнула, но выдержала удар. Примчалась охрана. Лучник, стоявший на страже, хладнокровно, не торопясь, натянул тетиву и выпустил стрелу в сторону разъярённого юноши. Стрела просвистела возле уха Стрекозы. Это было предупреждением: на таком расстоянии лучники не промахиваются.

Появился Зву Раб, вытирая кулаком жирные губы.

– Оставьте его, – сказал. – Пусть идёт, – и, обращаясь к Стрекозе, добавил: – Ты виноват в гибели Оми, из-за тебя Конкордия оказалась в опасности. Ты никчемный горожанин. Изгоняю тебя. Впредь ворота города для тебя закрыты навечно.

Стрекоза было вспыхнул, но промолчал. На сегодня достаточно эмоций, – решил он и направился прочь из города, чтобы больше никогда не возвращаться. Да и что его могло держать в Конкордии? Ничего. Родители были в далёком походе. Любимая девушка похищена и уведена в неизвестном направлении. Чёткого плана у него не было, и он отправился в соседнее поселение просить помощи и защиты.

14. Трасса

– Я тоже хочу откровений, Зухра. Я хочу тебя абсолютно голую.

Зухра вздрагивает, закидывает тёмные очки на лоб и поворачивается ко мне. Такого поворота в беседе она явно не ожидала.

– Смотри на дорогу, Зухра. Я сочинитель, и ты нужна мне абсолютно голая. Как художнику, который рисует натурщицу, понимаешь? И она ничем не прикрыта. В тот раз, когда мы встретились после шести лет разлуки, ты поведала мне полуправду. У меня осталось такое ощущение, что ты эту историю рассказывала тысячу раз другим людям. Она отшлифована, будто бы заучена наизусть. А мне она нужна во всей подлости человеческой, во всей низости. Спросишь зачем? Я и сам не могу ответить на этот вопрос.

– Я подумаю.

Она снова смотрит на дорогу. Поля и справа, и слева, где-то далеко на горизонте зеленеет лес. Почему-то хочется побыстрее до него добраться, хотя это совсем не цель нашего путешествия.

– Если желаешь сыграть в раздевание, то давай сначала разденешься ты. Так что там было дальше в Ульяновске? Колись давай!

– Дальше была работа. Обычная рутина.

15. Симбирск

В библиотеке, где работает Настя, нужно сначала покаяться за опоздание, и мы предстаём пред светлые очи начальницы – дамы, прекрасной во всех отношениях, но с колючей иронией в вопрошающем взгляде.

– Простите, Марина Егоровна, я встречала молодого исследователя Карамзина и немного задержалась.

На мой взгляд, вполне разумное оправдание, только зачем так сильно краснеть при этом?

Марина Егоровна по возрасту чуть старше моей спутницы и совсем не сердится. В её глазах солнечными зайчиками скачут хитринки.

– Что ты, Настасья, – шепчет она так, чтобы и мне было слышно, – если б я встречала молодого исследователя, то вообще не пришла бы на работу. – И заговорщически подмигивает мне.

– Чем могу вам помочь, молодой человек?

– Христофор Колумбович, – представляюсь я первым пришедшим на ум именем.

Она ошарашенно замирает, пытаясь сообразить, стоит ли ей немедленно обидеться на наглую выходку незваного гостя или лучше повременить, но потом, видимо, решает не удивляться и прощает мне шалость.

– Впрочем, Христофор Колумбович, думаю, Анастасия Ивановна сама вам поможет. А если что, я буду у себя в кабинете. – И уже Насте: – Возьми ключи от зелёной комнаты и напои путешественника чаем.

16. Симбирск. Continuatio 1

– Настя, почему ты назвала меня молодым человеком? – спрашиваю я в зелёной гостевой комнате. – Это немножко неправда.

– Сам подумай и ответь, – злится она.

Но я уже не могу думать о таких глупостях. Как не могу думать и о том, почему люди, только вчера встретившиеся, сегодня ведут себя так, словно тысячу лет знакомы друг с другом. Не могу, потому что Настя протягивает предмет моих мечтаний, ради которого и был проделан невыносимо сложный путь через путину серых снегов и тёмный коридор ульяновской квартиры. Наконец он в моих руках – потрёпанный том начала XIX века. Провожу рукой по немного помятому, потрескавшемуся переплёту. С трепетом и замиранием сердца открываю титул и поднимаю взгляд на Настю. Общение с книгой – занятие интимное, и девушка понимает меня, оставляя наедине с изданием, по которому я столько томился.

«Всемирная хронология, сочинённая Николаем Свечиным, – читаю я на титульном листе. – Москва, в типографии Платона Бекетова. 1809». Сначала я обращаю внимание на имя владельца типографии. Это, разумеется, тот самый Бекетов, двоюродный брат Ивана Ивановича Дмитриева и племянник известного фаворита императрицы Елизаветы Петровны Никиты Афанасьевича Бекетова. Братья Бекетовы, Дмитриевы и Карамзин составляли сплочённый «симбирский десант» в пансионе Шадена.

Платон был богат, поскольку отец оставил ему огромное состояние. Что значит «огромное»? Это значит, что он мог себе позволить жить так, как нравится, и заниматься любимым делом. А жил он в собственном доме на Кузнецком мосту (это Москва, если кто-то не в курсе). В середине 1801 года в одном из флигелей своего дома завёл типографию со словолитней. Словолитней тогда называли место, где отливали шрифты, поскольку старославянское «слово» означало «буква». В другом флигеле располагалась книжная лавка.

Всё, что ни делал Бекетов, он делал добротно, с любовью, навечно, стараясь довести начатое до совершенства. Вот и выпуск книг ему удалось поставить на высоту, недоступную другим типографам: его издания отличались качественными шрифтами и изяществом исполнения. Бекетов увлекался отечественной историей и древностями, собирал рукописи, автографы, книги и особенно увлекался иконографией – выискивал, где только было возможно, живописные и гравированные портреты российских деятелей, а потом нанимал лучших художников и заготавливал медные доски с этих портретов для будущих изданий. «Пантеон российских авторов» стал одним из первых его проектов, к нему он привлёк и Николая Карамзина, предложив ему написать небольшие биографические заметки к портретам писателей. У Карамзина в ту пору были свои собственные планы, но тут, как говорится, интересы друзей совпали, и он горячо взялся за дело.

Я рассматриваю книгу с датой «1809» на титуле и думаю о том, что Бекетов тогда ещё не знал, что через три года Наполеон будет в Москве, и в пламени начавшихся пожаров он потеряет и типографию, и книжную лавку, и все драгоценные коллекции, собранные трудами многих лет. Ему уже будет за пятьдесят, и оправиться от такого удара он не сумеет, хотя и проживёт ещё довольно долго.

17. Симбирск. Continuatio 2

Автор-составитель «Всемирной хронологии» был мне не известен. Я предполагаю, что работа выполнена по заказу Платона Бекетова, хотя и посвящена «Его Сиятельству князь Юрью Володимировичу Долгорукову». Тогда было принято посвящать книги высоким особам. Делалось это по разным мотивам, в том числе и финансовым. Долгоруков находился уже в отставке, но по-прежнему оставался «влиятельной особой» и жил на широкую ногу в собственном доме на Большой Никитской. Женитьба и семейная жизнь его не обошлись без сложностей, о которых уместнее было бы вспомнить в рассказах о «Бедной Лизе» и «Острове Борнгольм». А сейчас не стоит отвлекаться.

Итак, о Николае Свечине я ничего не знал, но труд достойного мужа своей эпохи был мне любопытен: я хотел понять, как представляли себе историю XVIII века люди, родившиеся, скажем, в 1761 году, как Бекетов, или в 1766 году, как Карамзин, или даже в 1765-м. Какие события они считали более значимыми, какие менее? Чем отличается хронология XVIII века, составленная современными историками, от хронологии Свечина? Как расставлялись акценты? Не может ли быть так, что события, которые для нас кажутся ничтожными, которым мы сейчас не придаём значения и о которых не вспоминаем, тогда были важны и не только формировали историческую память и влияли на общественное сознание, но и принуждали действовать в строго определённом направлении? Такова была гипотеза, сформулированная в вопросах. Только для начала мне хотелось узнать, кто такой этот Николай Свечин, хотелось понять мотивы, заставившие его взяться за книгу.

Сначала я поленился и залез в Интернет и, разумеется, нашёл весьма скудную информацию: даты жизни Николая Петровича Свечина по одним сведениям – 1776–1823, по другим – 1778–1829 годы. Известно, что он военный, переводчик и автор драматических произведений, в основном комедий. Мне показалось забавным, что абсолютно все авторы интернетовских статей навязчиво подмечают, что он муж М.Н. Свечиной-Вельяминовой, причём бывший. И больше о нём ничего не сообщают, словно этим «бывший» всё сказано.

Мария Николаевна Вельяминова – племянница поэта Василия Андреевича Жуковского – дочь его сводной сестры Натальи Афанасьевны от связи с тульским наместником Кречетниковым. Жуковский был влюблён в свою племянницу, и она отвечала ему взаимностью. Между нами говоря, любить племянниц было его хобби. Живи он сейчас, его бы объявили педофилом. Никто бы не посчитался с его поэтическим талантом. Наоборот, чем известнее человек, тем сильнее его хотят принизить. Так устроено светское общество. А тогда он влюблялся без всякой задней мысли и не скрывал пристрастий к своим любовям даже от их матерей и успокоился только в пятьдесят семь лет, женившись на двадцатилетней дочери друга – художника Е.Р. Рейтерна. Когда в 1801 году Марию Николаевну выдали замуж за Свечина, он переживал случившееся как личную трагедию. К моменту написания книги Свечин уже три года как не жил с Вельяминовой, зато отношения с Жуковским крепли. Случилось даже так, что в 1812 году Жуковский вступил в 1-й пехотный полк, которым Свечин командовал.

Не удовлетворясь поисками в Интернете, я ринулся ко второму тому «Русской родословной книги» А.Б. Лобанова-Ростовского и обнаружил, что авторы интернет-статей перепутали Николая Петровича Свечина с его полным тёзкой, жившим позднее, и поэтому приписали ему кучу не тех родственников. К тому же и у Лобанова-Ростовского выявилась досадная ошибка на 207-й странице: отцом второго Николая Петровича никак не мог быть Андрей Александрович. Конечно, если рассуждать логически, уподобившись кабинетным теоретикам. Хотя, честно говоря, на практике чего только не бывает, и, если у Петровича отец Андрей, остаётся только развести руками. Но, впрочем, к моему Свечину подобные досадные ошибки отношения не имели.

Порывшись ещё немного в родословной, я «раскопал», что предок Николая Петровича – Данило Петрович, выборный из Торжка, был среди подписавших в 1613 году грамоту об избрании царя Михаила Фёдоровича, – и остался весьма доволен примечательным открытием. Мне почему-то хотелось убедиться, что человек, написавший «Всемирную хронологию», был достойным гражданином своего времени. Наверное, потому, что тогда я бы с большей охотой доверился его работе. И подтверждение этому нашлось.

Так как я выяснил, что Свечин писал комедии, было совершенно естественным обратиться к «Словарю русских писателей XVIII века». Наверняка статья о нём есть, думал я, ведь к началу XIX века писателей было немного, поэтому к ним относят всех, кто написал хотя бы одно стихотворение или опубликовал статью в журнале. Вот, например, Настасья Плещеева, золовка другой сводной сестры Жуковского – Екатерины Андреевны Протасовой, перевела однажды книгу Мари Лепренс де Бемон, прабабушки Проспера Мериме, под названием «Училище бедных, работников, слуг, ремесленников и всех нижнего класса людей» и навеки стала считаться писательницей. Кстати, книгу эту издал всё тот же Платон Бекетов – тесен мир образованных людей того времени!

Я не ошибся, статья о Свечине оказалась довольно подробной. Выяснилось, что к моменту написания «Всемирной хронологии», то есть к 1809 году, Николай Петрович был полковником в отставке с богатым военным опытом участника антинаполеоновских войн – дважды ранен, награждён орденами Святой Анны третьей степени, Святого Владимира четвёртой степени с бантом и золотой шпагой с надписью «За храбрость». Мне представился крепкий, подтянутый молодой мужчина в самом расцвете сил – около тридцати лет, – вынужденно отстранённый от действующей армии «за полученными ранами», отрешённый от нормальной семейной жизни, жаждущий приложить неуёмную энергию во славу России. В этот-то самый момент его и привлекает к работе Бекетов. Хитрый Бекетов! Знает, что творит!

Честно сказать, словарная статья вызвала разочарование. Не в Свечине, конечно, а в авторах, её написавших. Это ж надо умудриться – добавить в бочку мёда нехилую ложку дёгтя, причём в самом начале текста. «Ложкой» было всего лишь слово «дилетант», навязчиво повторяющееся в тексте. Но мне стало обидно за Николая Петровича, молодого тридцатилетнего парня, боевого офицера. Жил себе человек, жил, занимался любимым делом, писателем себя не называл, однако писательством развлекал честную компанию, как, впрочем, и многие другие образованные люди той поры. Человек просто творил, когда ему было весело или грустно, писал для дружеского кружка и для далёкой, одной-единственной девушки, жизнь с которой, увы, не сложилась. Но это была его жизнь, и прожить он её хотел достойно. А тут раз – и ярлык: дундук, второй сорт. Клеймо. Плевок от неблагодарных потомков.

Личности авторов статьи мне абсолютно не интересны, их фамилии даны мелким шрифтом, я их прочёл, но не стал запоминать. Зачем? Зато любопытен Свечин, написавший вот такое, может быть, далеко не совершенное, но яркое произведение, и мне хочется знать, что за события он отметил в хронике как наиболее значимые для своего времени.

Скажите, а кто из нас не дилетант в чём-либо? Кто из писателей той эпохи не был дилетантом? Однако дилетант-писатель Карамзин, у которого, по нашим меркам, «три класса образования», становится лучшим отечественным автором; дилетант-историк Карамзин создаёт грандиозный труд, который и сейчас, через двести лет, актуален. Увы, авторы статьи расписались в собственной некомпетентности. Энциклопедический словарь не может содержать субъективных оценок, мне, как читателю, не интересно мнение серых мышек от филологической науки: подайте мне факты, а я сам с усам – разберусь и сделаю выводы. Или, если неймётся, приведите анализ. Когда мы анализируем художественное произведение, мы говорим о литературе; когда даём ему оценку – говорим о нас самих.

18. Симбирск. Continuatio 3

Коридор был длинен. Такого ни в одной библиотеке я не видел. Анфилада служебных кабинетов и небольших читальных залов. Я прошёл его дважды, прежде чем обнаружил кабинет директора.

– Марина Егоровна, где я могу найти Настю? – спросил я, переступая порог комнаты.

И сразу же её увидел.

Она сидела на самом краешке венского стула напротив Марины Егоровны; вздрогнула и обернулась, когда я вошёл. Глаза её были заплаканы.

– Я уезжаю, – сказал я Насте.

Она никак не отреагировала.

– Что так скоро? – удивилась Марина Егоровна.

– Я уже всё нашёл.

Марина Егоровна поднялась, взяла меня под руку и потянула обратно за дверь.

– Стоило ли приезжать так далеко из-за нескольких страничек текста.

– Мне нужно было просто вдохнуть аромат эпохи. Я не шучу. На страницах книги осела пыль начала позапрошлого века, и, надышавшись ею, я вполне прочувствовал время.

– Довольно оригинальный способ чтения.

Марина Егоровна улыбнулась. Потом зашептала:

– У Настеньки есть парень, понимаете, и он весь извёлся, узнав, что она с незнакомым молодым человеком. А у вас с ней серьёзно?

Я посмотрел на неё холодно.

– Бросьте вы, Марина Егоровна, какой я вам «молодой человек»? Я старый импотент, у меня не может быть ничего серьёзного.

Марина Егоровна побледнела и брезгливо отстранилась, освободив наконец мой локоть.

– А вы циник. Скоро Настин жених примчится сюда, думаю, что вам действительно нужно убраться. Как можно скорее. Иначе, Христофор Колумбович, ваше путешествие закончится плачевно.

– Простите, насколько плачевно?

– Возможно, вас съедят, как Джеймса Кука. А возможно, и вовсе не смогут найти, как Лаперуза.

– Ага, я начинаю догадываться… Значит, Настин жених – кровожадный дикарь. Правда, у этого дикаря есть телефон, по которому ему позвонил неизвестный доброжелатель или просто прислал эсэмэску, и теперь этот паршивый ублюдок мчится сюда, чтобы канючить и извиваться перед женщиной, которую изводит домогательствами.

Откуда мне известен этот мерзкий, колючий, ненавидящий взгляд женщины, с которой я никогда доселе в жизни не пересекался и которая меня совсем не знает? Почему она мне не понравилась сразу, как только я её увидел?

– Этот паршивый ублюдок – брат нашей директрисы, – раздался за спиной голос Насти.

Я и не заметил, как она вышла из кабинета и, разумеется, услышала мою гневную тираду.

– Я оставила вам заявление на столе, Марина Егоровна. Это была плохая идея – служить под вашим руководством, простите! – Теперь уже Настя берёт меня под локоть и тащит прочь от кабинета.

«О женщины!» – думаю я, спускаясь по ступенькам библиотеки.

19. Пальмула

Волосатый чужак будто не чувствовал боли и никак не реагировал на попытки Оми освободиться.

Шли долго, и девушка совсем обессилела в бессмысленной борьбе с грубым великаном, нёсшим её сквозь чащу. Тот же, казалось, совсем не уставал, словно тяжёлая ноша была для него привычной. Наконец они вошли в поселение, вызвав множество любопытных взглядов. Правда, взрослые горожане куда-то спешили и не задерживали надолго внимание на пленнице, чего нельзя было сказать о ребятишках, которые бежали вслед за воинами, норовя схватить Оми за свисавшую косу.

Её кинули в огороженное, поросшее зеленью пространство – нечто похожее на загон для скота. Странно, но ей вернули лук и стрелы, что сразу же придало Оми уверенности. Охрану не выставили. Но куда можно уйти, когда кругом зелёные воины?

Оми подумала, что не случайно конкордийцы прозвали этих людей муравьями: в городе кипела жизнь, на улице не наблюдалось праздных гуляк. Все спешили куда-то по делам, где-то стучали топоры, удары которых перекликались со звоном металла из близлежащей кузни. Рабочие переносили тяжёлые брёвна, возили песок и щебень – словом, муравейник жил в обычном, будто раз и навсегда заданном ритме. Во всём чувствовался хозяйский глаз, зорко следящий за соблюдением порядка.

Пришли воины и повели Оми в высокое каменное здание. Помещение, в котором она оказалась, было просторным. Оми с любопытством оглядывала его. По чудному замыслу архитектора оно было устроено в виде сот. Сотообразно были оформлены и стены. Пахло свежим, только что откачанным мёдом. Казалось, из муравьиного мира Оми неожиданно попала в пчелиное царство. Не было никакого сомнения, что она находится в храме многобожников. Когда из глубины зала неожиданно возник старик, стало по-настоящему страшно. Оми не боялась воинов, которые, к слову сказать, не были вооружены, тогда как при ней был боевой лук и за спиной висел кожаный колчан с новенькими стрелами. Скорее, она сама – диковатый напряжённый комочек энергии – представляла угрозу для беспечных чужаков, поскольку могла легко перестрелять их в любой момент – одного за другим, никто бы не успел и опомниться. А вот чего ждать от старика, она не знала. Всем своим видом он напоминал колдуна из детских сказок – невысокий и худой, маслянистая седая борода и острый, колючий взгляд, от которого мурашки по телу. И только голос оказался неожиданно молодым и звонким. В Конкордии, рассказывали, тоже появился однажды такой святоша, но его изгнали ещё во времена, когда Оми была совсем маленькой и жила в родительском доме.

Старик отдал приказ, и у неё отобрали оружие. Впрочем, положили недалеко – при необходимости она могла в два прыжка завладеть им. Потом с неё сорвали одежды, и она подумала, что, возможно, её хотят принести в жертву одному из грозных варварских богов.

Старик снова сказал что-то резкое. Голос был недовольным. Появились девушки. Оми взяли за руки и повлекли в небольшую соседнюю комнату. Только там она ощутила, насколько холодно стоять на каменном полу в помещении, куда совсем не проникает солнце. То, что произошло дальше, её успокоило и даже развеселило.

Её омыли тёплой, пахнущей розами водой. Потом одна из девушек открыла кадку с зелёной краской и кистью стала наносить её на тело Оми. Кисть была чрезвычайно тонкой, такую Оми видела однажды у Ренаты Бочонок – конкордийской художницы, заслужившей право расписывать храм Эхны, – поэтому процесс несколько затянулся. Постепенно тело девушки становилось зелёным, и вскоре она почти ничем не отличалась от местных варваров.

Оми попыталась заговорить с девушкой, раскрашивавшей её. «Я Оми. А как зовут тебя?» – спросила она. Та отвечала с удовольствием, но ничего нельзя было разобрать из её лепета, лишь по часто повторяющемуся «Тая» Оми решила, что это и есть её имя.

Когда с раскраской было покончено, Оми вновь пригласили в огромный зал и подвели к старику. Она поняла, почему боялась его: лицо колдуна было жёлтым, а не зелёным, как у других. Старик, оглядев девушку, дал понять, что доволен работой. Ей вынесли новую одежду – свободную, не стеснявшую движений, правда, неудобную и непрактичную, если вдруг придётся сражаться.

Оми боялась, что её спросят о погибшем разведчике, и придумывала себе оправдание, но, как ни странно, судьба его никого не волновала. Возможно, зелёные люди привыкли к тому, что жизнь разведчиков обычно сурова: они редко возвращаются в целости и сохранности из далёких странствий. Более того, она поняла, что чужаки не посчитали её врагом, а неожиданно приняли в свой мир и предложили жить их нехитрой жизнью. Свободу Оми никто не пытался ограничивать. Тем не менее мысли девушки были омрачены воспоминаниями о погибшем на её глазах Стрекозе. Неужели такова была плата за смерть зелёного разведчика? «Любое бедствие постигает нас лишь за то, что вершили мы сами», – вспомнила она фразу из Великой книги Эхны.

Жёлтый колдун тем временем подал ей лук и стрелы и знаками попросил объяснить, в чём их предназначение. Оми удивилась, что ему незнакомо столь распространённое оружие. Она предложила выйти на улицу и там продемонстрировала умение, выпустив стрелу в далеко отстоящую липу. Когда стрела со свистом умчалась и обнаружилась глубоко сидящей в вязкой древесине, колдун пришёл в изумление и снова, более тщательно, осмотрел лук Оми, словно не веря, что такое примитивное устройство обладает неожиданной мощью.

Зато Тая, наблюдавшая за представлением, пришла в дикий восторг и заплясала вокруг Оми, жестами показывая, что тоже хочет выстрелить из забавной «игрушки». Оми было жаль тратить стрелы, но она не стала отказывать девушке и взялась её обучить. Надо было видеть радость Таи, посылавшей стрелу за стрелой в бревенчатую стену соседнего дома, хозяин которого ничуть не сердился, а стоял, прислонившись к сводчатой двери, и внимательно наблюдал за развлекающимися девушками – на лице его расплывалась добродушная улыбка. Потом он что-то сказал Тае и поманил Оми рукой, приглашая зайти в дом.

Тая, счастливая, подбежала к бородатому мужчине и, обняв, расцеловала его. Тот улыбнулся, поцеловал Таю в ответ и кивнул чужеземке в знак особого расположения. Оми догадалась, что это Таин отец, и последовала за хозяевами в просторную комнату для трапезы.

Её накормили мясным блюдом, приготовленным в глиняной посуде, а потом предложили кров и постель в их доме. И хотя Оми мечтала лишь о том, как бы поскорее вернуться в Конкордию, она решила не торопиться и переждать какое-то время, чтобы набраться сил, да и обратной дороги она, разумеется, не знала.

На другое утро к беспечно завтракавшей Оми зашёл человек, назвавшийся Томом. Он был молод, но, как и колдун, напугал её: его лицо тоже было выкрашено жёлтым. Состоялся короткий разговор. Каждый говорил на своём языке, но тем не менее собеседники улавливали смысл сказанных фраз.

– Оми, ты могла бы обучить девушек Пальмулы стрельбе из лука? – спросил Том.

– Ваш город называется Пальмулой?

– А разве ты не знала? Да, Пальмула – наша столица. Так ты не против?

– Это не трудно, – согласилась Оми, понимая, что никто не позволит ей есть хлеб понапрасну. – Но где взять луки? Требуются мастерство и хорошие навыки, чтобы изготовить настоящее боевое оружие.

– Не беспокойся, – ответил Том. – У нас есть мастер-оружейник. Ему под силу сделать луки по имеющемуся образцу.

Оми пожала плечами.

– Я согласна, – сказала она, подумав: «Каждый случай предоставляется лишь однажды. Почему бы им не воспользоваться?»

20. Пальмула. Continuatio 1

В тот же день она познакомилась с мастером Стивом. Он долго изучал лук Оми, потом стал делать расчёты на больших плотных листах бумаги. Она его зауважала: люди, владевшие математикой, в Конкордии были наперечёт. Это были учёные, выкладки которых простым смертным казались хитрыми магическими знаками. Правда, и толку от подобных вычислений конкордийцы не наблюдали, отчего многие считали математиков в лучшем случае бездельниками, а в худшем – городскими сумасшедшими. И вот впервые Оми осознала, насколько математика может быть полезна при разработке нового вооружения.

– У тебя прекрасный лук, – сказал Стив, – только его можно сделать надёжнее, а главное – практичнее. Нет необходимости изготавливать оружие высотой в человеческий рост. Это неудобно. Нужно сделать его составным из гибких ветвей можжевельника, и тогда увеличатся и дальность полёта, и сила удара стрелы. Смотри! – и он увлечённо стал объяснять расчёты, в которых Оми ничего не смыслила. И всё же она осмелилась спросить мастера:

– Я вижу много стрел, щитов и человечков, а для чего ты рисуешь двойные луки?

– Вообще-то стрелы и щиты – это единицы и нули, а человечки – восьмёрки, – ответил Стив. – Оми, а ты училась в школе?

– Да.

– И чему же?

– Я училась стрелять. Так для чего здесь двойные луки?

Стив, казалось, растерялся, долго осмысливал услышанное, а потом задумчиво произнёс:

– Двойные луки – это тройки. Надеюсь, что мы хоть как-то понимаем друг друга.

Язык племени муравьёв был непривычен для Оми, но оказался удобен тем, что короткие слова несли в себе значения, абсолютно не ограничивая рождающиеся смыслы грамматикой. Вероятно, трудно было бы передать такие тексты на письме, но при беседе это было чрезвычайно удобно. Слова были ситуативны, рождались и умирали мгновенно, сразу же после произношения, а потом при необходимости возрождались заново. Уловив основной принцип речи, Оми приноровилась сносно говорить на чужом языке. Конечно, возникали и речевые казусы, и тогда Стив валился на землю и хохотал над неудачно выстроенной фразой.

Итогом их сотрудничества стал опытный образец составного лука, который и был продемонстрирован Тому. Оми стреляла в неподвижную мишень, а потом выпустили голубя. Для неё – опытной охотницы – было лёгкой забавой попасть в нерасторопную птицу. Однако у неискушённых в стрельбе наблюдателей это вызвало бурный восторг.

После удачно проведённых испытаний необычного для пальмульцев оружия Том объявил присутствующим, что высочайшим указом Её Величества Оми получает чин первой воительницы и с этого момента находится под особым покровительством правительства. Зелёные уважительно склонили головы, желтолицые по традиции одобрительно вытянули руки к солнцу.

– У-у-у! – прозвучало торжественно на городской площади, что означало высшую степень признания.

Оми предложили жить в отдельном доме, но Тая, с которой Оми успела сдружиться, расстроилась, поэтому она предпочла остаться у её гостеприимного отца.

21. Пальмула. Continuatio 2

Не более двух недель понадобилось Стиву, чтобы со своими подмастерьями изготовить триста усовершенствованных луков. Не более двух недель понадобилось Тому, чтобы отобрать триста девушек из множества желающих поступить на обучение военному искусству.

Когда перед Оми впервые выстроилось её нешуточное войско, она испугалась. У неё не было никакого начальственного опыта, но она постаралась взять себя в руки и абсолютно не выказала той неуверенности, которая пожирала жарким пламенем её мятущуюся душу.

– Ну как? – спросил улыбающийся и довольный собой Том.

Оми была мрачна и хмурилась. Она обошла строй и накинулась на ожидавшего похвалы пальмульца.

– Ты кого мне привёл?

Улыбка слетела с зелёного лица Тома.

– Будущих лучниц, – ответил он простодушно, – и, надеюсь, будущую гордость Пальмулы.

– Давай так, – рассердилась Оми, – скажем честно, ты привёл сброд голодных, грязных, неряшливых девчонок. Если ты думаешь, что из них получится войско, то ошибаешься.

Опешивший Том часто-часто захлопал глазами.

– А что делает эта желтолицая? – Оми, не скрывая раздражения, ткнула пальцем в сторону желтолицей девицы, которая, гордо стоя в сторонке, презрительно взирала на происходящее. Та вытянула и без того узкое лицо и насторожилась.

– Она призвана заботиться о тебе.

– То есть надсмотрщица?

– Ты можешь называть её по своему усмотрению, но Элизабет велела приставить её к тебе.

– Правительница Пальмулы? Хм… Желтолицая подчиняется мне?

– Нет, ты подчиняешься ей.

Оми сверкнула глазами и, отвернувшись от озлобившейся надсмотрщицы, сказала твёрдо, почти угрожающе:

– Это мы посмотрим, кто кому будет подчиняться!

Оглядев ещё раз войско, обратилась к Тому почти примирительно:

– На сегодня занятия отменяются. К завтрашнему дню сшейте триста платьев, подобных тому, которое было на мне, когда я попала в ваш город.

– Рада приветствовать вас, мои грязные сопливые сёстры, – подчёркнуто по-хамски обратилась она к девушкам. – Ваша задача на сегодня получить у Тома банные принадлежности (ведь ты найдёшь их, Том?) и отмыться так, чтобы зелень сошла с вашего тела. Завтра утром построиться здесь же. И запомните: я выгоню любую, кто будет выглядеть зелёной мумией или… – она насмешливо посмотрела на аристократку, – или пожелтевшим листом ядовитой монстеры.

Желтолицая бросила на неё злобный взгляд, но, почувствовав воинственный настрой Оми, решила смолчать.

– Выполнять! – приказала Оми.

Дважды повторять никому не пришлось: ни Тому, ни девушкам. В Пальмуле, похоже, с дисциплиной всё было в порядке. Как в муравейнике или большом улье.

22. Трасса

– По-твоему, бывший муж Вельяминовой, этот дилетант и неудачник, и писатель-историк Николай Карамзин чем-то похожи? – спрашивает Зухра, тоскливо глядя на трассу, и я чувствую плохо скрываемые нотки раздражения.

– Разумеется.

– Тем, что оба разочаровали любимых женщин? Доставили им боль и страдание, а потом, упившись печалью, упрятали её в высокое творчество?

– Нет, Зухра, они похожи тем, что оба творили историю: один – российскую, другой – всемирную.

– Творить историю – привилегия бога.

– Совершенно с тобой согласен. Кстати, «Всемирную хронологию» Свечин начинает от сотворения мира и уверенно ставит дату – 4004 год от Рождества Христова, добавляя при этом: «Иные полагают до Рождества Христова 5569 лет, другие – 4250». Этот факт, безусловно, свидетельствует о религиозном мировоззрении автора. Но меня интересовало другое. Когда я прочёл текст, посвящённый карамзинской эпохе, чрезвычайно разволновался. Это было то, что я искал. Мои предположения оправдались. Разумеется, конец XVIII века проходил под знаками Великой Французской революции и Наполеона, поэтому этой теме уделялось пристальное внимание. Среди волнующих Свечина тем также рождение и смерть царских особ и их приближённых, бесчисленные войны и сражения – всё то, что есть в любом учебнике истории. Как же без этого? Но вот что удивительно: Свечину не менее, а может, даже и более интересны факты, касающиеся образования, науки и искусства. Его волновали пятна на Солнце и прививка оспы, землетрясение на Мартинике и закладка Исаакиевского собора, явление великой кометы и смерть Стерна, путешествие Кука и загадочное исчезновение экспедиции Лаперуза.

Зухра притормаживает и заворачивает на заправку «Башнефти».

– Нет никакого сомнения, – говорю я, – предпочтительное внимание к вопросам культуры и науки – отличительная черта просвещённого человека XVIII века. Ты знаешь, о чём спрашивал Людовик XVI у своего палача перед тем, как тот отрубил ему голову?

– О чём?

– Он спросил: «Нет ли вестей от Лаперуза?» Представляешь, через пару секунд его голова скатится с плеч на потеху кровожадной публике, а ему перед смертью хочется знать, что с Лаперузом всё в порядке. Тебе не интересно?

– Интересно, просто не хочу больше слушать про твоих женщин.

– Так я же про Лаперуза!

– А Настёна? – Она хлопает дверцей и резко направляется к кассе заправки.

Опускаю стекло и почти кричу ей вслед:

– Но ведь я пишу роман. Как ты не понимаешь: без женщины не может быть романа!

23. Станция

Он глотнул из чашки эспрессо. Привычное тепло напитка разбежалось по телу, разгорячило кровь, и поднявшееся давление тут же отозвалось в висках звонким эхом: утренняя вялость тела постепенно исчезала, возвращались уверенность, чёткость движений и ясность мыслей.

Завтрак состоял из одного яйца. Эхна был недоволен. Всё пошло не так, как он планировал. Кстати, кофе и яйцо – странное сочетание. Эхна нервно счищал скорлупу и думал о том, как бы справиться с эмоциями. Отец говорил: «Отрицательными эмоциями мы кормим демонов». Честно говоря, и положительные эмоции он не очень-то приветствовал: в хорошей игре требуется хладнокровие – особенно, когда игра перестаёт быть игрой.

Никто не заметил, когда впервые совсем ещё юный Эхна нарушил запрет Паули и оказался внутри созданного им мира. Для него это было ребяческой шалостью, вызванной максималистской уверенностью в непогрешимости собственных поступков. Он не предполагал тогда, чем всё может обернуться. Жажда нового опыта и исследовательский зуд влекли его, когда он оказался на Мадере в образе странствующего монаха. «Запреты для того и существуют, чтобы нарушать их», – посмеивался он.

Когда Эхна сидел на станции за пультом, попивая кофе, он и представить себе не мог, насколько далёк от реальности, которой ему было доверено управлять. Он-то всегда считал, что жизни персонажей в его руках и он волен дёргать ниточки их судеб так, как ему заблагорассудится. Но действительность оказалась совершенно иной. Реальная жизнь была охвачена пожаром противоречивых чувств и эмоций, порой весьма горячих и опасных, но тушение стремительно распространяющихся огненных очагов означало уничтожение цивилизации. По какой-то немыслимой причине, а скорее всего, по вселенскому закону, который ещё не описан ни в одном из академических учебников, персонажи кроили историю строго по-подлому – как реакцию на свои никчемные переживания – и переставали подчиняться правилам, установленным в Великой книге Эхны, предпочитая собственную, довольно неразумную логику поведения. Бывало, потакая низменным прихотям, они вообще отказывались от веры, их внутренний нравственный закон переставал действовать. Когда даже самые мудрые из персонажей не желали более подчиняться божественным заповедям. Как следствие, играть становилось неинтересно, и, чего греха таить, Эхна забросил несколько таких миров, не видя в них какой-либо перспективы. Начало новой игры всегда динамично, есть надежда на благополучный исход, а путаница и ненужные осложнения, затягивающие игру, делают её скучной и вялой. И тогда требуется упрямство и некоторое занудство, чтобы дойти до финала. А кому это надо – быть занудой?

На этот раз Эхна учёл прежний опыт и не отправился на Мадеру в качестве литературного героя, а послал туда сына. И что же? Тысячу раз был прав Паули, формулируя хрестоматийный запрет! Всё пошло не так с самого начала. Во-первых, отклонилась капсула и развитие началось на незнакомой местности. Во-вторых, даже встретившись с Неферой, он тут же её потерял. Конечно, она всегда была своенравной. Но на этот раз характер её стал намного сильнее и жёстче, и была вероятность не только не справиться с ней, но и оказаться во власти женского влияния, то есть в полном подчинении у неуправляемой стихии.

Для того чтобы успокоиться, Эхна снова сходил на кухню, разжёг огонь и поставил на него турку. Кофе надо готовить только на открытом огне, считал он. Никаких кофемашин! Трепещущее пламя действует завораживающе, а ароматный напиток вызывает бодрость и желание действовать. И не только действовать, но и побеждать. В старину люди знали толк в настоящих напитках!

Эхна включил экран и, пока тот грузился, откинулся в кресле и закрыл глаза, чтобы сосредоточиться. Но тут опять возникли давно забытые образы. Сын и дочка, двойняшки пяти лет, играют на мелководье. Сын восхищается камешками, собранными на берегу, и поминутно подбегает к нему похвастаться блестящими в солнечных лучах находками, а дочка, словно маленький философ, мечтает о чём-то, наблюдая за вечным движением реки. Беспечная как небо! Они все тогда были беспечны, наслаждаясь выпавшим двухнедельным счастьем. Но, как он ни старался, великие конструкторы обнаружили его уютное гнёздышко и прислали ликвидаторов, доложив предварительно отцу. Отец поразился неожиданной слабости Эхны и с презрением отвернулся от него. Только через несколько лет у них возникло нечто отдалённо напоминающее прежнее взаимопонимание. Но и только. Эхна не мог разорваться между Неферой с детьми и отцом. Он ко всем испытывал тёплые чувства. Эхна смалодушничал тогда и между земным и вечным отдал предпочтение вечному, чем и погубил семью. И теперь совершённое когда-то предательство не давало ему покоя. Отец в конце концов не выдержал и отвернулся от Эхны, посчитав его слабым и нестабильным игроком – машиной с испорченной программой.

Оставшись без поддержки отца, он попытался вернуть себе покой в мире собственных персонажей. Но они отказывались подчиняться ему. Видимо, Эхна действительно старел, не успевал реагировать на молниеносно меняющиеся ситуации и вдруг оказался в ловушке, которую сам же себе и сотворил. Что ж, случается и такое.

Эхна взглянул на экран и начал работать. Во-первых, занялся двумя новыми поселениями – городами Де-Мигрой и Каприей. Один был основан в степи недалеко от столицы, другой – на берегу широкой реки, граничащей с монстерой – родом земных джунглей. Он отправил воина искать племя зелёных муравьёв, их не было ни на востоке, ни на севере, оставалось обратить взоры на запад, поскольку с юга столицу прикрывало море.

Потом его внимание привлекли боевые действия на севере. Силы конкордийцев были истощены, но и хиулки значительно ослабли. Конкордия давно изнывала под бременем войны, ей требовались свежие ресурсы, и Эхна отослал Сутяге сигнал взять город штурмом.

24. Дирус

Сутяга с вечера осмотрел изрядно поредевшее войско и остался доволен. Воины за время осады залечили раны, окрепли, починили амуницию и даже усилили боевую мощь, наладив изготовление стрел и копий.

– Послушай, Пико, – сказал Сутяга молодому товарищу, храбрость и беззаветная преданность которого вызывали безмерное доверие. – Ты со своими воинами спрячешься на левом фланге в лесу. Против горожан мы выпустим никем не прикрытых лучниц. Их задача – нанести мощный удар и попытаться выманить противника в поле. Если хитрость удастся, то хиулки решат, что перед ними лёгкая добыча, и выйдут из города, чтобы перебить лучниц. Тогда ты не торопись, дай им увязнуть в бою, и только когда они устанут и потеряют бдительность, ударишь им в спину, сметёшь в прах и на плечах отступающих войдёшь в город.

– Мы жертвуем лучницами? – спросил Пико.

На лице его выразилось недоумение. Он ожидал чего угодно, только не этого.

– На войне жертвы неизбежны, – отрезал Сутяга, давая понять, что решение принято и оно неизменно.

Пико заколебался:

– Среди лучниц моя жена Элис.

Сутяга вздохнул, тяжёлая ладонь легла на плечо товарища.

– Нам нужна победа. Жену можно найти новую, а новой родины не бывает.

Лицо Пико сделалось жёстким, словно окаменело.

– Уверен ли ты в справедливости такого отчаянного поступка? Ясно ли осознаёшь возможные последствия его? – спросил он.

Сутяга неожиданно вспылил и перешёл на «вы».

– Молодой человек, вы спрашиваете, уверен ли я, что поступаю правильно? – голос полководца стал насмешливо резким. – Нет, не уверен. Предвижу ли последствия и хочу ли быть виновником чьей-либо гибели? Не предвижу и не хочу! Но я воин, неуверенность и незнание не освобождают меня от необходимости принимать решения. В моих силах пойти неверным путём и в моих силах сотворить что-то доброе. И если я отдаю приказ, то значит, имею намерения на благо, а не во зло, дабы дать вам будущность и надежду.

Пико словно окатили холодной водой: он стоял растерянный и поникший, как провинившийся сын перед строгим отцом.

– Ну-ну, – Сутяга успокоился и похлопал его по плечу. – Не навлекай беду, Пико, будем рассчитывать на лучшее. А сейчас – за работу.