Читать книгу Изумруд из Сан-Донато - Сан-Донато - Страница 1

Изумруд из Сан-Донато

Книга Первая. Отец

1908 год. Вместо предисловия

Поезд прибыл на станцию Эйдкунен на германо-российской границе. И пассажиры с недовольно-капризными лицами стали перебираться со всем багажом и уже было разбросанными по купе причиндалами из вагонов с русской колеей в вагоны с шириной колеи европейской:

– И когда же у нас, как у нормальных людей все будет?

– Не говорите: эта колея, будь она не ладна! Пересадка – это так беспокойно… Того и гляди забудешь что-нибудь в вагоне.

– Да если б одна колея! Вот скажите, а что у нас слава богу?

– Ни-че-го-с-с!

– То-то… А вы – колея…

Но за два часа суматоха с пересадкой благополучно закончилась. И экспресс «Санкт-Петербург – Париж» полетел по гладкому, с неосязаемыми стыками, железнодорожному полотну с неведомой для российской части маршрута скоростью в 100 километров в час.

– Европа! – Великий князь Алексей Александрович, бывший глава Адмиралтейств-коллегии и командующий Императорским военно-морским флотом России, удовлетворенно откинулся на исполненном в восточном стиле диване. Он достал из золотого портсигара и раскурил асмоловскую с золотым колечком папиросу. В его распоряжение администрация экспресса предоставила подобающий особе царствующего Дома, роскошно декорированный красным деревом и китайским шелком отдельный железнодорожный салон. Повара, камердинера и массажиста при этом разместили в следующем за салоном обычном пульмановском вагоне.

– Европа!

Его радовало то, что он смог наконец избавиться от бесчисленных адъютантов и помощников, которые вечно толклись в салоне, изображая насущную необходимость. Он всех безжалостно высадил в Эйдкунене:

– Прощайте, господа! Дальше я как-нибудь сам. В Париже меня встречают. Благодарствуйте, господа, – ворковал он вслух, с обезоруживающей милой улыбкой. А про себя неприязненно думал:

– Это будет коварством против Европы везти ваши свиные рыла в самый что ни на есть калашный ряд: в Париж – в эпицентр ее прелести и обаяния! Всего лишь полдень, а от них уже винищем разит! Тьфу, тщеславные рукосуи. Отрастили задницы вместо головы! Щеки по погонам развесили! Ни единой мысли ни в одном глазу – сплошное лизоблюдство.

Здесь за границей вся российская суета становилась совершенно пустой и никчемной. Здесь покойно, комфортно, чисто, аккуратно, безопасно и потому – празднично и тепло. На весь салон один-единственный проводник, да и тот молчаливый немец. Управляла «Северным экспрессом» германская компания и обслуживал состав исключительно немецкий вышколенный, но без тени подобострастия персонал.

– Э-эх, Россия! Все-то у нас через одно место: и колея не как у всех, и язык тарабарский, и снаряды, которые не взрываются, и корабли, которые чуть что – сразу тонут…

Умом Россию не понять…

– Найдут же идиоты, чем гордиться! Да кому мы для понимания употребились? Зерно, нефть да масло сливочное у нас покупают и слава богу!

Дело близилось к обеду, аппетит во время пересадки разгулялся, выпить в салон-вагоне не заготовили, а до подачи первой перемены блюд еще добрые полчаса. Печень надсадно ныла, требуя либо серьезного лечения, либо хорошей выпивки для унятия боли. И потому князь был не в лучшем расположении духа.

– Понять?! Да это все равно, что дворовую девку, прежде чем ей подол задрать, про высокие чувства расспрашивать. За-а-чем? Не смерди навозом на всю Европу – и живи спокойно, прыщи на заднице колупай. То же мне – Империя…

Всеобщий любимец дам высшего общества, князь Алексей Александрович просто удавился бы на шторах в своей собственной спальне, если бы кто сказал ему, что в текущем году он не сможет посетить Париж. Великолепно знавший три европейских языка, завзятый театрал, глава Императорского общества покровителей балета, князь жил там три-четыре месяца в году непременно. Статный мужчина лет пятидесяти пяти с правильными чертами лица, начинающей лысеть головой с высоким лбом, красивой персидской бородой с проседью и чуть завитыми вверх усами, он считал совершенно зря убитым временем каждый час, проведенный в стране, в которой его угораздило уродиться.

Однако, жил он от щедрот Государя, получал как генерал-адмирал огромный оклад, который за ним сохранили после отставки, изрядно подворовывал, улаживал за взятки некоторые коммерческие дела, взимая по 100% отката со сделки… Все это требовало его «бездарного», как он сам выражался прозябания в Отечестве.

То ли дело сейчас! Понимая, что позора русско-японской войны никто ему не простит, князь подал в отставку, которая была принята. Он переправил в Париж основные непосильными трудами уворованные капиталы, прикупил там дворец и ехал в объятия своей любовницы Элизы Балетты. Его Галатеи, которую он из обычной прислуги в отеле «Риц» произвел, за особой медовой сладости греховные навыки, в прима-балерины Мариинского театра. Со временем мы иногда попадаем в зависимость от прирученных домашних животных, так и Алексей Александрович стал рабом этой не очень-то и красивой, довольно таки полной и коротконогой женщины. Нам нелегко понять его радость. Но раб, едва не повизгивая от вожделения, спешил навстречу к своей госпоже. И дабы не расплескать восторга томительного ожидания встречи, князь ехал в просторном салон-вагоне один. Подальше от страны, которая наградила его позорной приставкой к княжескому титулу – «Цусимский»*.

Маски сброшены, мосты сожжены и впереди еще много лет уютного европейского прожигания жизни. И черт с тобой, дорогая Родина! Немытая, мать ее нехорошо, и безразмерная Россия…

Сквозь почти неслышимый перестук колес раздался настойчивый звонок колокольчика, висящего перед дверью. Князь попытался дотянуться до своего шнурка, ведущего к колокольчику с обратной стороны двери, чтобы ответить согласием на появление официанта, но так и не смог. Он махнул рукой и перешел на голос:

– Входи уж, черт бы тебя побрал! Guten Tag, хренов.

Никто не появлялся, защита от шума в вагоне была настолько хороша, что толстая дверь отделяла салон князя от остального мира так покойно, словно весь мир был для него потусторонним царством. Тогда князь вытряхнул на пол окурки из хрустальной пепельницы, благо набралось их пока немного, и что есть силы запустил ею по двери. Пепельница с громким звоном раскололась. Дверь, после такой встряски и звона разбитого хрусталя, наконец, открылась.

Однако, в раскрытой двери появился не проводник, как ожидал Алексей Александрович, а одетый в парадную форму российский капитан первого ранга с солидным иконостасом орденов и крестов на груди, аксельбантами и погонами флигель-адъютанта**. В руках он держал дорожный саквояж черной крокодиловой кожи.

– Разрешите, Ваше Высочество?

– Капитан, вы как-то совсем некстати заблудились, – раздраженно бросил князь, вынимая из портсигара свежую папиросу взамен только что выкуренной. Потревоженная неловким движением печень снова дала о себе знать.

– Никак нет, Ваше Высочество! Разрешите представиться: капитан первого ранга Колчак, Николай Васильевич.

– Да помню я тебя, помню, Колчак. Что тебе угодно, капитан? Я уже не командую флотом, слава богу.

– Мне угодно объясниться, Ваше Высочество.

– Что?!

– Объясниться, Ваше Высочество.

– Поди вон! Я сегодня не в духе. И вообще хотел бы забыть все, что на той дурацкой неправильной широкой колее осталось. Забыть, как глупое сновидение. Как страну законченных идиотов.

Капитан для своего звания и многочисленных высоких регалий был непостижимо и бесстыдно юн. Из-под форменной фуражки на Алексея Александровича смотрело небесно-голубыми глазами по-детски свежее безусое лицо с розовым румянцем на щеках. И если бы Великий князь не узнал Колчака, то решил бы, что перед ним какой-то ряженый мальчик-актер.

– А, впрочем, черт с тобой, Колчак, оставайся. Только передай на кухню чтобы подавали на двоих. Пообедаем. Развеешь мою скуку.

– Ваше Высочество, обед подадут через пятнадцать минут. Мне вполне хватит этого времени, чтобы выполнить свою миссию.

– Миссию? Эк ты как заговорил! Ладно, валяй свою миссию.

Колчак, нисколько не смутившись барским тоном Великого князя, поставил на маленький столик кожаный саквояж и, открыв его, предложил:

– Не желаете ли употребить перед обедом, Ваше Высочество? Есть шампанское, только что со льда, коньяк «Шустовский» и водка «Смирнов».

– «Смирнов» – удел извозчиков и приказчиков. Русский коньяк? Бред! На грибах его настаивают, что ли? Коньяк признаю исключительно французский. Что там за шампанское у тебя?

– «Вдова Клико», Ваше Высочество. Экстра брют.

– Звучит приемлемо. Давай свою «Клико». Бокалы в буфете. Точно не теплое? А то пить не стану, зря стараешься. И вообще… Откуда ты здесь взялся, капитан?

– Из Петербурга, Ваше Высочество.

Капитан ловким движением, словно всю жизнь работал официантом, откупорил шампанское с легким хлопком, и наполнил наполовину бокал, изъятый из буфета.

– Так ведь мы уже по Германии катимся. А ты вот только! Сподобился.

Капитан открыл так же бутылку с коньяком и налил грамм сто во второй бокал.

– Момента удобного не было, Ваше Высочество.

– Смотрю погоны у тебя флигель-адъютанта. Племянничек*** пожаловал? И когда?

– Еще в Порт-Артуре, Ваше Высочество. Шампанское – прошу!

Капитан передал бокал с шипящим холодным напитком князю.

– Ладно, давай за николенькины вензеля**** на погонах!

– Простите, Ваше Высочество, но если позволите, то просил бы первый тост поднять за Военно-морской Флот Российской Империи.

– Хрен с тобою, за флот, так за флот. Только я подниматься не буду, уж больно удачно тут расположился. На диван-то сесть тоже уметь надо. А печень болит – растрясти боюсь.

Князь и капитан осушили фужеры.

– Лихо ты, – крякнул князь, – Коньяк как воду хлещешь. Быть тебе адмиралом, Колчак! Только не скоро. Ты и так быстрым продвижением своим всех адмиралов переполошил. Сколько тебе?

– Двадцать восемь, Ваше Высочество!

– Ну вот, а уже и полный капитан, и флигель-адъютант. Я и то медленнее шагал. А хотя нет, постой… Я ведь в Турецкую Георгия получил и контр-адмирала. И был тогда младше тебя, почитай на год. Но так ведь то царская кровь! А ты скачешь как все равно блоха на подоконнике. Старики с лампасами да бородами тебе голову-то отвернут, чтобы успокоить. Хорошее у тебя шампанское. Налей еще!

Колчак вновь наполнил бокалы.

– Сколько ты японских кораблей на дно пустил?

– Два броненосца, три крейсера, четыре миноносца.

– Вот ведь как! Один за весь наш флот навоевал. А торговых?

– Более двух десятков.

– Ничего не скажешь, настоящий герой!

– Ваше Высочество, а дозвольте тост за войну с Японией? За моряков, храбро сражавшихся, за тех, кто выжил и за тех, кто погиб, в особенности.

– Ты что сюда, настроение мне портить пришел? В этом что ли твоя миссия?

– Никак нет, Ваше Высочество, но разве память и слава моряков не достойны доброго бокала шампанского?

Князь посмотрел на капитана недоверчиво.

– Что же, давай выпьем, коли не шутишь. Да сходи, потревожь там прислугу. Время обеденное, подавать пора. После шампанского-то аппетит быстро приходит. Под ложечкою уже сосет.

Они снова до дна осушили бокалы. После чего Колчак удалился за дверь и вернулся лишь через некоторое время:

– Просят еще пятнадцать минут, Ваше Высочество.

– Раз-з-явы! Впрочем, это наверняка не немцы. Это, мой повар в ресторане копается. Повара-то я с собой взял. Нельзя мне без своего никак. Пятнадцать так пятнадцать. Наливай еще! Флигель-адъютанта все же надо обмыть.

Колчак в третий раз наполнил бокалы.

– А теперь позвольте, Ваше Высочество предложить тост за Вас, за Вашу молодость, за Ваши боевые заслуги и доблесть российского моряка!

– Да ты мне жопу сюда лизать пришел что ли? А, капитан? Я ведь уже не при делах и орденами да званиями не заведую. Да и свои жополизы мне до смерти надоели!

– Званиями и орденами, как видите, Алексей Александрович, я не обделен. А вот то, что первые годы службы Вашей овеяны славой, отмечены подвигами – это факт. Так чего же не выпить за то, что действительно было?

– Черт с тобой! Пьем за мою молодость! Лесть, конечно, но приятно.

Третий бокал ушел вслед предыдущим.

– Еще подвиги мои будешь перечислять?

– Никак нет, Ваше Высочество!

– А то я уж думаю, ты тут некролог мне тостами прописываешь.

– Может и некролог… Дозвольте вопрос, Ваше Высочество?

– Валяй! Там шампанское-то еще осталось?

Колчак снова наполнил бокал князя шампанским, а себе плеснул коньяку.

– Давай свой вопрос!

– Как так случилось, Ваше Высочество, что весь наш флот – тридцать кораблей и шесть тысяч моряков – ушли на дно морское? Трагически и бездарно.

– Тьфу! Я ему руку протянул, а он в нее плюнул. Это что ли твоя миссия? Между прочим, я был против посылки эскадры Рожественского. И вообще против этой идиотской войны.

– Я спрашиваю лишь о том, что было, Ваше Высочество.

– Что было? Да ты хоть знаешь, обалдуй, что на самом деле было?! Не было с Японией войны. Не было! Мы на Англию хвост подняли, вот она нам на Дальнем Востоке и дала хорошего пинка. Там только рогатка была японская, а резинка да булыжник – английские. Где японский флот построен? В Англии! Кто им денег на винтовки и пушки дал? Англия! И не эскадру надо было под Цусиму гнать, а с Лондоном о мире и дружбе договариваться. Мы туда не лезем, они – сюда. И уже вместе японцев за яйца их маломерные двумя руками и брать. А мы? Ни пяди! Отечество! Жизнь за царя! Дуроломы! Жизни свои положили от непомерного прилежания, как того и надо было ожидать. А теперь все на меня свалили – мол флот во всем и виноват.

– Но ведь именно Вы командовали флотом.

Князь залпом осушил четвертый бокал.

– Ну я. И что теперь? Вины моей ищешь? Не бывает царской вины! Я сам без пяти минут Государь и сын помазанника божьего. Правительство должно было в тех политесах разбираться. А я вот шампанское дую, да радуюсь, что по Европе еду. Смотри какая у них железка-то ровная: мчим что есть мочи, а посуда даже не колышется и не звенит.

– Нам в 1904 году Италия два готовых новейших крейсера предлагала. Те, которые Аргентина выкупить не смогла. Так ответ Адмиралтейства был, что мало денег, мол запросили. Еще мол 100% надо Великому князю, то есть Вам, на лапу, добавить, да столько же Элизе Балетте дать.

– Ну про Элизу-то врут. Сами мерзавцы-чиновники заработать хотели. А насчет меня… Так ведь без гешефта только блохи куролесят, не вижу тут своей оплошки. Дураки твои итальянцы, торговать не умеют!

– Эти два броненосных крейсера, в итоге, Япония выкупила. «Ниссин» и «Кассуга». Их самые дальнобойные пушки в мире и били по бухте Порт-Артура, не опасаясь ответной стрельбы. И немало наших кораблей из строя вывели. И людей не одну сотню сгубили.

– И что? Земля перевернулась? Все это – суета сует. Вот шампанское кончилось – это дело. Придет этот Guten tag с выпивкой в конце-то концов?

– А в Аргентине да Чили семь крейсеров собирались покупать? Это бы всю ситуацию изменило!

– Да, это обидно. Такая сделка намечалась. Но… В цене не сошлись!

– Но только цена-то не велика оказалась, а мала! Это же неслыханное дело! Позор на весь мир: русские во время войны вымогают взятку за покупку кораблей! Я в переговорах участвовал… В пору было хоть застрелиться!

– Ну и дурак, стреляться – последнее дело! Крейсера… А экипажи где к ним было взять?

– Как где? На Черном море! Никакого бы восстания на «Потемкине» и на «Очакове» не было бы, если б моряки Севастополя воевали японцев. А они бы их побили!

– Побили, не побили… «Каждый мнит себя стратегом, видя бой со стороны…» Адмирал Макаров вот погиб, и все – конец победе.

– Так кто же виноват, что на всю страну один такой Макаров оказался? Власть в России, Ваше Высочество никогда не несла вины ни перед Отечеством, ни перед Богом. Творила, что хотела. Что есть, то есть. Флот же, мало того, что на дно с Вашей помощью весь ушел, так еще Вами же и основательно обворован. Недостача выше 30 миллионов рублей. Это только по Морскому министерству. Цена пяти броненосцев, не менее. Двух миллионов не досчитались в Красном Кресте! А полмиллиона, что украдено из кассы взаимопомощи, куда матросики по копеечке складывают, на инвалидность? Это же в какие ворота?!

– И тут ты появился как Страшный Суд?

– Никак нет, Ваше Высочество! Суд творит господь. И по божьей воле вы выбрали именно шампанское. Из трех бутылок отравлена ядом была только «Вдова Клико». И Вы ее благополучно употребили.

– Ты знал, каналья, что я выберу шампанское!

– Все мы, слуги Господа, должны ему в делах его способствовать. Через сутки Вы отойдете в мир иной. Тихо, спокойно. И не пытайтесь промывать желудок. Вы пили натощак и яд уже достаточно впитался. Не омрачайте последних часов пребывания на бренной земле. И не смешите публику. Сплетне о том, что Колчак Великого князя шампанским отравил, полиция не поверит, мы ведь уже не в России, как Вы изволили заметить. А народ, если об этом узнает, то легенды обо мне слагать начнет. Уж больно он Вас не любит, Ваше Высочество. К чему Вам позор и насмешки перед тем, как Вы присоединитесь к большинству?

– К какому еще большинству?

– Покойников, Ваше Высочество, как ни считай, завсегда больше получается, чем живущих. Поэтому англичане говорят не «умер», а «присоединился к большинству».

Колчак подхватил в руки пустую бутылку из-под шампанского, заткнул ее пробкой, открыл окно и выбросил навстречу проходящему поезду. Затем взял пустой фужер князя и отправил его туда же. Посуда громким стремительно уходящим назад звоном известила о своей кончине.

– И не пробуйте кричать, проводник отправился заказывать Вам кулебяку.

– Какую еще кулебяку?

– Праздничную, с красной рыбой, рисом и луком. Должен же был я чем-то его озадачить?

Князь, поникнув головой тихо сидел на диване.

– Все ты врешь, Колчак! Был бы яд, я бы уже почувствовал. Но шутка твоя дурацкая даром тебе не пройдет! За балерину свою решил сквитаться? Так я ее уже три года, как не трогал, твою Красавину. От своей-то Балетты и то устал.

– Оставим в покое честь слабых женщин, Ваше Высочество. Позвольте быть выше этого. Разрешите отбыть?

– Пошел вон, скотина! Все настроение испоганил! Ты не достоин эполет, Колчак! Ты звания офицерского не достоин! Ты Отечеству присягал! То же мне – отравитель! – зашелся в истерике генерал-адмирал.

– Отечество и Вы, Ваше высочество, это не совсем одно и то же. А свой самый главный бой за Отечество я, пожалуй, принял именно сейчас. Иногда одного негодяя на тот свет отправить сложнее, чем целый флот потопить. Руки дрожат. Все-таки власть для русского человека – вещь сакральная. Но больно уж морда у этой власти не хороша. Богопротивна и мерзопакостна. Когда близко наблюдаешь, поверьте, отчаянно смердит. И страшно становится.

– Ты правильно испугался, Колчак. Она тебе еще голову-то откусит, эта морда! Власть видишь ли ему не по душе.

– Я не за себя испугался, Ваше Высочество. За Отечество. Как-никак, а Россия – это моя родина. Это чем же надо было славянам господу насолить, чтобы он такую вот власть ей попустил? И боюсь, это не то, чтобы надолго, боюсь – такая власть в Отечестве нашем навсегда. Вот чего боюсь. Века пройдут, а грязная бесстыжая морда останется. Честь имею, Ваше Высочество!

Колчак не торопясь сложил полупустую бутылку коньяку в саквояж, закрыл его, отдал князю честь и вышел из вагон-салона, бесшумно притворив за собою дверь.

Утром следующего дня «Северный Экспресс» прибыл в Париж. Великий Князь Алексей Александрович без мучений «почил в Бозе» к вечеру.

1896 год. Нечистая сила

Снежно-белый яркий свет переливался всплесками слепящих бриллиантовых вспышек. Молочные облака, которые то возникали, то незаметно таяли, лишь чуть растворяли и сглаживали немыслимую всепроникающую жесткую прозрачную белизну. Николай поднимался подобно птице меж облаков, не очень пока понимая, куда. Про себя при этом понимая, что кроме молочной туманности никакого неба над ним вовсе нет.

– Кто вы?

Николай спросил курчавых светловолосых созданий с золотистыми крыльями, которые возникали то тут, то там, то неподалеку, а то совсем рядом с ним. Очевидно, что они помогали ему и указывали путь куда-то наверх.

– Мы?

– Ангелы!

– Мы – твои ангелы.

– Разве ты не знаешь?

– Знаю. Но вас можно видеть, только когда умрешь. А я?

– Ты пока жив. Но ты идешь к нам. И сейчас все решится: возвращаться тебе или остаться здесь.

– Но я не хочу умирать!

– А ты не умрешь. Здесь нет никаких мертвых. Смотри как здесь хорошо! Мы с тобой, чтобы хранить тебя. И наш совет: оставайся. Живи с нами здесь. Под хрустальным небосводом.

Николай еще раз восторженно огляделся вокруг:

– Так вот оно какое – небо в алмазах?!

– Да. Такое. И быть здесь – венец всему.

Николай не заметил, как оказался вдруг у самой границы свода, где из белесой соляной, как будто, поверхности торчал огромный ограненный продолговатый алмаз, на который и приземлился, получив вдруг облик белоснежной птицы с человеческой головой, мальчик, с которым он только что разговаривал.

– Венец, потому что много алмазов?

– Венец, потому что всё отовсюду всё лучшее сюда стремится и сюда стекается. Смотри: эти кристаллы совершенны! В них немыслимая красота!

– Да… Хорошо тут, – Николай вдруг понял, что его здесь, вроде бы как, и нет. Вернее, он здесь есть, но сразу повсюду. И его не видно, вернее, он не может увидеть ни рук своих, ни ног. Но ангелы разговаривают с ним и сразу все одновременно, об одном и том же, и при этом он всех их сразу понимает.

– А как же вы меня видите?

– Человек, это не руки и ноги. Человек – это его мысли и его душа.

– Мы видим их.

– Но как?!

– Ты тоже сможешь познать, понять и увидеть, все, что захочешь.

– Можешь получить любые новые ощущения.

– Можешь познакомиться с кем захочешь. И любого узнать, как самого близкого тебе человека.

– И Наполеона?

– И Наполеона. Он, кстати, не самый интересный диктатор. Цезарь, Александр Македонский, Чингисхан – тоже здесь.

– А женщины?

– И с любой женщиной. Так близко, как пожелаешь.

– Только ум и душа?

– В любой форме, в какой только захочешь.

– А почему люди не попадают сразу сюда?

– Мало, кто вообще сюда попадает. Здесь только те, кто исполнил предназначение.

– А Бог?

– А мы и есть – Бог. И ты станешь частью Бога. Если останешься.

– А где при этом живут люди?

– Они там, где ты был. У каждого из них – свое предназначение. И кто-то попадает сюда, когда его исполнит. А кто-то, и таких большинство – нет.

– А я?

– А ты исполнишь. Это сразу видно. И потому ты уже с нами, здесь.

И Николай вдруг почувствовал наслаждение от всемогущества: быть сразу повсюду, все понимать и думать остро и стремительно, до всего дотягиваясь мыслью практически мгновенно. Да только вот нет их – этих предметов. Одни облака. И всякая вещь существует не в образе даже, а просто в понимании и ощущении ее.

– Да, так устроен мир. Есть только то, о чем ты можешь подумать. И все, о чем ты думаешь, обретает реальность.

– Все-все?

– Здесь нет предела фантазии. Она безгранична. И в этом смысл.

– Нет, я так не могу.

– Можешь! Фантазия – самое главное! Она делает человека подобным Богу. То, как ее исполнить, приходит потом. И приходит обязательно.

– Подожди! Но ведь есть наука.

– Фантазия – это «что». Искусство и наука – это «как». А человек и человечество – это всего лишь средство для исполнения божественной фантазии.

– Но я еще ничего не придумал! И еще не понял, что же я должен совершить!

Внезапно ярко-белый молочный цвет погас. Наступила невидимая пустая, но очень объемная пугающая черная тишина.

***

– Ваше высокородие, кажись, достали! – впередсмотрящий на марсе радостно закричал столпившейся на палубе команде учебного фрегата.

– Слава богу! – прошелестело по рядам.

– Жив ли? – задал тревожный вопрос командир корабля.

А вот на этот вопрос ответить пока никто не мог.

Шлюпка, поймавшая среди бурных волн тело курсанта Морского корпуса, дружно взмахнув веслами устремилась к своему кораблю. Можно было пока с надеждой выдохнуть и расслабиться.

– Как это произошло, вахтенный?! – учинил допрос капитан второго ранга, выскочивший полуодетым на палубу из командирской каюты, – Он что, сам с мачты нырнул?

– Нет, ваше высокородие. Боцман отправил его снять звезду с клотика грот-мачты.

– Что?!

– Думали, что посмеются, как водится. И дело с концом. А он полез. Ретивое взыграло!

– Боцман, вы отменили команду?

– Да куда там! Отменил и не раз. «Стой! – кричу, – Назад!» А он сделал вид, что не слышит. До бом-брам-реи в секунду взлетел, стервец. А оттуда уже и на клотик полез. Тут уж кричать нельзя – испугается, точно сорвется.

– Значит, не испугался?

– Никак нет! Но волна набежала, ударила в борт и мальчишку сорвало с мачты. Там наверху размах метров двадцать будет, никак не меньше. И я бы не удержался, слетел.

– Моли бога, боцман, чтобы мальчишка остался жив. Звезду с клотика… Голова у тебя или сморщенная жопа под фуражкой? Курсант второй день на флоте. Ознакомительное плавание! И вот на тебе!!!

***

Пелена исчезла и в грудь со свистом ворвался свежий воздух.

– Жив!!! Ваше благородие, жив! – раздались голоса вокруг.

Николай повернул голову, открыл глаза и увидел черное звездное небо с почти полным серебряным кругом луны, который все время куда-то стремительно двигался в результате жестокой качки.

– Предназначение… Я исполню предназначение. Слышишь ты меня, небо в алмазах?!

***

«Хозяин земли русской», как он сам обозначил себя в анкете первой российской переписи, которую только что завершил, все чаще проводил время в уютном Александровском дворце. Иными словами, на родине. Ибо именно в этом дворце Император Николай Второй и появился на свет.

– Таким образом, через два года мы закончим формирование Тихоокеанской эскадры, которая станет самым мощным флотом на Дальнем Востоке.

Сегодня, в два часа пополудни Государь принимал доклад Морского министра Павла Петровича Тыртова.

Рабочий кабинет Государя словно бы не был предназначен для приглашения туда посторонних. Он был теплым, комфортным и совершенно домашним и личным. Своей обстановкой кабинет как бы открывал посетителю внутренний мир Николая Второго.

– Здесь гораздо спокойнее, чем в Зимнем. И работается легко, – любил говаривать Император.

Огромная оттоманка, на которой удобно было валяться с книжкой; г-образный стол, совершенно заваленный документами; огромный письменный стол, за которым Государь трудился, абсолютно свободный и чистый. Здесь же была повседневная библиотека на тысячу томов. И фотографии, фотографии, фотографии…

– Я очень рад, что теперь сам могу фотографировать. Это роскошный отдых. Он позволяет от всего отвлечься и быть рядом с семьей.

Изображения семейных сцен и портреты членов царской фамилии, заправленные в рамки различного размера и цвета, были развешены буквально на каждом сантиметре стен и десятками стояли на столах и полках. Попадая в кабинет, посетитель как бы открывал для себя домашний фотографический альбом Императора и невольно становился новым, но, совершенно лишним и ненужным членом этой семьи.

– Государь открыт и весьма любезен. Император чрезвычайно обаятелен! – в таких восторженных тонах отзывались обычно люди, посетившие этот знаменитый кабинет. Им казалось, что они переступили через какую-то важную грань, за которой в домашней обстановке вершатся судьбы России. Но переступить, не значит – приобщиться.

Магия личности Николая Второго состояла в том, что он легкой полуулыбкой без всякого усилия создавал непроницаемое и невидимое пространство, которое отделяло его от простого смертного лучше бетонной стены. Это многих шокировало. Но несколько застенчивый Николай учился таким манерам, что называется, с младых ногтей.

– Не забывайте, перед Вами Самодержец Всероссийский, – наставляли посетителей сопровождающие их дворцовые скороходы, напоминавшие основы этикета.

Но наставлений большинству хватало ненадолго. Государь казался так доступен и прост, что его хотелось потрепать ласково по плечу. Он не умел и не любил отказывать. И потому должен был как-то останавливать скотское стремление людей к панибратству. И великолепно выучился это делать. Взглядом. Или резким переводом беседы на совершенно отвлеченную тему.

– Я долго вырабатывал в себе привычку к трудолюбию. И очень много занимался воспитанием воли, – с удовольствием подчеркивал Николай Второй.

– Ошибаются те, кто полагал Государя слабовольным или мягким. Своих решений он добивался неукоснительно. Беда лишь в том, что он о людях всегда думал лучше, чем они есть на самом деле, – говорили многие из тех, кто близко его знал.

К этому добавим, что вера в Божественное провидение часто заменяла ему настоящий анализ ситуации.

– Божественное провидение, как мы знаем из математики, дает неизменно результат пятьдесят на пятьдесят, – пошутил как-то известный академик Крылов.

И применительно к управлению Россией он, кажется, был прав.

Государь непостижимым образом легко растворял натуру любого посетителя в теплоте личного обаяния. Он действительно чувствовал живой интерес и уважение к любому, с кем общался. Но оставлял при этом собеседнику лишь одну привилегию – восторженно повиноваться.

Морской министр Тыртов перед докладом был буквально обласкан. Государь долго расспрашивал про здоровье и хлопоты его близких. Затем угостил папиросой из своего портсигара.

– Наш флот должен быть вторым после Англии. А по выучке, так и первым, – предварил доклад министра Государь.

Во время доклада он стоял спиной к окну, опираясь на подоконник. Николай был одет в красивую форму полковника гусарского лейб-гвардии полка, стоявшего сегодня в карауле.

– Промышленные мощности кораблестроения увеличены почти в два раза. Флот завершает переход на французские пушки системы Канэ, которые наши заводы выпускают по лицензии. Общая сумма потребных кредитов, Ваше Величество, обозначена в приложении, – продолжал Тыртов.

Николай Второй задумчиво покуривал, как обычно, асмоловскую душистую папиросу с золотым ободком на мундштуке. И чуть улыбался при этом в усы и бороду. Яркий свет падал на лицо Министра, позволяя видеть малейшие оттенки его мимики и настроения. Лицо же самого Государя было практически не различимо, на фоне солнца, бившего Тыртову прямо в глаза. Этот прием он придумал сам. И вставал так, принимая посетителей всегда. И совершенно не случайно.

***

– Тише, господа, тише!

– Осторожно, осторожно, не смахните ее, а то упадет!!!

– Держим, держим, держим, господа!

Группа кадетов и гардемаринов Морского корпуса в предрассветном тумане с завидным энтузиазмом скатывала с постамента и ступенек перед зданием Константиновского артиллерийского корпуса мемориальную шестифунтовую пушку.

– Катите ее, господа, катите!

– Господа, да ведь нас же за это в матросы разжалуют!

– Отставить слезы, господа! В Петербурге и без того слишком сыро.

– Уже десять лет мы от артиллеристов в этот день пушку на Большую Морскую перекатываем. И никого пока в матросы не списали!

– Морской корпус, вперед! На Большую Морскую!

И молодежь в кадетском обмундировании смело и задорно покатила пушку с грохотом по улице.

***

Генерал-адмирал Великий князь Алексей Александрович, главный начальник флота и морского ведомства приходился Николаю Второму родным дядей. Собственно, Тыртов делал доклад Государю от его лица. Ему самому докладывать мальчишке-племяннику все же неловко. Он по-хозяйски расхаживал по кабинету, скрипя сапогами и тоже, улыбаясь, излучал довольное сияние. И радоваться было чему:

– Шесть броненосцев, шесть крейсеров первого ранга и более сорока кораблей иных классов. Таков предполагаемый состав Тихоокеанской эскадры. Порт Владивосток будет закончен постройкой и оснащен береговой артиллерией через три года, порты Дальний и Порт-Артур – через два.

Тыртов закончил, сложил папку под мышку, насколько позволял его объемный живот вытянулся «во фронт» и вопросительно посмотрел на Государя. Обычно военные докладчики конец выступления обозначали звонким щелканьем каблуков и шлепаньем ягодиц. Но флотские манеры не предполагали столь показного лейб-гвардейского рвения. И Николай чуть раздраженно поморщился: то ли от неудачной порции дыма, попавшей в глаз, то ли от неприятной ему морской небрежности в этикете.

– Это все, Павел Петрович?

– Так точно, Ваше Величество.

Николай Второй отошел от окна:

– Что ж, докладом я удовлетворен. Однако новый флот требует новых офицеров. Об этом вы не сказали.

***

– Господа, господа, сначала вяжем городового!

– Панов, Юрасовский, Колчак! Городовой – ваш!

– Есть!

– Остальные к всаднику, быстро!

– Любая медь должна блестеть!

Трое кадетов в летней морской форме, решительно подходят к полицейскому и, заговорив с ним, быстро скручивают городового, не давая тому закричать:

– Тихо, тихо, господин городовой! Мы быстро!

– Ох, господа, опять яйца лошади натирать? Да мне же за это месяц потом задницу горчицей мазать будут!

– А мы Вас свяжем, господин полицейский, не волнуйтесь…

– И рот носовым платочком заткнем! Вот так вот!

– Милое дело!

Куклу связанного городового аккуратно помещают на скамеечку под раскидистым деревом, и выполнившая задание команда присоединяется к тем, кто решительно атакует памятник Петру.

Человек пять при этом взбираются на статую Медного всадника и трут специальной мастикой причиндалы коня Петра Великого.

– Живей, живей, гардемарины!

– Любая медь должна блестеть!

– Не ленись, гардемарины!

***

– Ваше Величество, офицеры для флота готовятся Императорским Морском кадетским корпусом. Обучение вместе с одним годом судовой практики составляет шесть лет. И знания будущие офицеры в его стенах получают отменные. Капитальные знания, Ваше Величество. Все это благодаря неустанным стараниям начальника Корпуса адмирала Епанчина, которые недавно отмечены Вами орденом Белого Орла.

– Все так, Павел Петрович. Но вот градоначальник Санкт-Петербурга барон фон Клейгельс докладывает престранные вещи, – Николай Второй взял со стола несколько листков, – В Морском корпусе, как ему представляется, завелась, вы не поверите… нечистая сила. Извольте прочесть, – и царь протянул листочки Министру.

Тыртов, волнительно разгладив окладистую бороду, с испариной на лбу принялся читать рапорт градоначальника вслух:

– Особой расхлябанностью отличаются кадеты Императорского Морского корпуса. Небрежность в отдании чести и соблюдении формы одежды неоднократно приводили к конфликтам с военными патрулями и задержанию курсантов, находящихся в увольнении вплоть до размещения оных на гауптвахте. Особенно дерзким и вызывающим является пренебрежительное отношение кадетов к старшим и штаб-офицерам сухопутных родов войск. Охранное отделение докладывает о возможном существовании в стенах Корпуса революционного кружка организации «Земля и Воля» …

Государь прервал Министра:

– Там еще добрых несколько страниц про подвиги гардемаринов. Как прикажете это понимать, Павел Петрович?!

– Ваше Величество, Никки, – по-семейному попытался вмешаться Великий князь, который справедливо чтил Корпус как свою альма-матер, – Да испокон веков у моряков пренебрежение к сухопутным. Так в любой стране у флотских заведено. И каким начальником моряку может быть пехотный пусть даже и полковник?

Великий князь осекся, потому как Государь посмотрел на него выразительно и с вызовом.

– Я, разумеется, в положительном смысле … – Николай еще до коронации получил чин полковника гвардии и с тех пор носил его с нескрываемой гордостью. Великий князь понял, что попал впросак, и попытался свести все к доброй шутке:

– Пусть озоруют мальчишки, пока соленого моря не хлебнут. Дети ведь. На кораблях-то не до бузы будет.

– Позволю себе не согласиться, Алексей Александрович. И требую принять самые жесткие меры. Я в октябре, пожалуй, не поеду на бал в Морской корпус. О моем неудовольствии в столице и на флоте должны знать! Читайте последний абзац, Павел Петрович.

Тыртов повиновался:

– В течение последнего полугода растут тревожные слухи о том, что в здание Корпуса вселилась нечистая сила. По ночам из него раздаются непотребные звуки, пугающие горожан. Неподалеку от Морского корпуса несколько раз случались разбойные нападения в темное время суток, в ходе которых граждан заставляли выворачивать верхнюю одежду наизнанку, включая головной убор и далее следовать в этаком непотребном виде. В силу чего многие граждане стараются обходить строения Корпуса стороной.

– Ну, Никки, это он уж совсем ни в какие ворота! – не выдержал Великий князь, – Что значит неподалеку? Все, что в Корпусе – это да: отвечает Флот. Сделаю выговор Епанчину. А все, что за пределами…

– А помните ли вы, господа, что сегодня за день?

– Да вторник, кажется. С утра был во всяком случае…

– А если подумать?

– Ну может святой там какой сподобился… Я не силен в церковных-то календарях, – смешался Великий Князь.

– Стыдно, господа! Сегодня день рождения Петра Великого.

– Ну, разумеется! Так и бокал шампанского был бы весьма кстати.

– А вот гардемарины Морского корпуса этот день чтут и помнят, – Николай взял в руки колокольчик, позвонил и попросил заглянувшего генерал-адъютанта:

– Доложите нам, как гардемарины Морского корпуса отметили годовщину рождения Петра Великого.

Генерал раскрыл папочку и зачитал:

– Поперек проезжей части Большой Морской курсантами Морского кадетского корпуса поставлена пушка, снятая с постамента у здания Константиновского артиллерийского корпуса. В виду сделанной крупной надписи «заминировано», движение на улице было задержано на два часа.

Великий князь не сумел скрыть удовлетворенной улыбки:

– Так за это артиллеристов надо казнить! Они там последние штаны проспят, а моряки окажутся виноваты.

– Было совершено нападении на постового полиции на Сенатской площади, – продолжил чтение генерал-адъютант, – После того, как полицейский урядник был связан, кадеты Морского корпуса натерли полировальными средствами причинное место статуи коня на памятнике Петру Великого, которое после этого стало неподобающим образом блестеть.

И Великий князь, и Министр, не сдержавшись, прыснули со смеху.

– Помилуй бог, Ваше Величество, «… неподобающим образом»! У моряков принято всякую медь натирать до зеркальных кондиций. А тут целый Медный всадник. Как раз – «подобающим образом», начистили. Это все из уважения, Никки!

– Уважения к коню, надо полагать? Поскольку причинное место самого Петра оставлено без внимания, – строго проговорил Государь, очевидно обиженный столь несерьезным отношением к выражению своего порицания, – Памятник Екатерине Великой из бронзы. Там какое место должно заблестеть? Или кадетам это пока не пришло в голову?

Николай Второй не любил терять самообладания. Выражение очевидного добродушия было его привычным состоянием. Но в данном случае повод для раздражения был очевиден.

– Погода сегодня отличная. Утром гулял с большим удовольствием, – Николай Второй ностальгически посмотрел в окно. Он никогда вдавался в дискуссии – не царское это дело, просто переводил разговор на другие темы, – А от нечистой силы Морской корпус следует все же избавить, господа.

Такая фраза показывала: разговор окончен. И окончен полным афронтом. Вельможам оставалось лишь проститься, щелкнув почтительно каблуками. И оставить Его Величество одного.

Перед тем, как садиться в карету, Великий князь раздумчиво проговорил, обращаясь к Министру:

– А с яйцами коня мальчишки здорово придумали! Ей богу здорово.

Тут взгляд его упал на семенящего позади жандармского полковника:

– А ну поди сюда пархатая егоза! Это тебя Пинхусом в столице дразнят?

Жандарм подлетел к князю и вытянулся по струнке, отдав честь.

– Не могу знать Ваше Высочество!

– Ты во дворец поклеп на Морской корпус приволок?!

– Было Их Высочайшее повеление, Ваше Высочество.

– Ишь ты, на детей замахнулся! Козья твоя морда! Да на чьих детей?!

– Это ж честь Флота, господин полицейский, – поддержал Князя Морской Министр, – Мы же всегда все тихо, по-свойски решали… Эх…

– А мы тебе, Пинхус необрезанный, за детей по-взрослому ответим. Вот увидишь. По-флотски! Мы не коню яйца-то натрем, а тебе, любезный. Скипидаром! Они у тебя сквозь шинель красными шарами будут сверкать! И разбухнут до безобразия. Понял, выкрест недоделанный?!

– Так точно, Ваше Высочество!

– Тебя зачем на столичную жандармерию поставили?! На детей кляузы строчить? Тебя террористов ловить поставили! Крамолу жечь каленым железом. Вот и жги, вот и лови.

– Так ведь там же и крамола…

– Беги отсель, и думай, как свою вину загладить. И помни, доносчик, я на тебя крепко зол! И голову тебе непременно отверну.

Князь одел белые лайковые перчатки и немного пришел в себя. Задумавшись, он закурил папиросу и обратился к Министру:

– Кстати, Павел Петрович, меня князь Сергей просил за адмирала Арсеньева. Может и впрямь староват уже Епанчин? Размяк за долгие годы?

– Слушаюсь, Ваше Высочество. Непременно завтра подготовлю проект Указа Государя. Почему бы и не Арсеньев? Раз до нечистой силы Корпус докатился, то действительно, пора Епанчину на покой!

***

Ночь. Столица Российской Империи спит крепким сном. Пожалуй, самым крепким, какой только бывает. Четыре часа по полуночи.

Отражаясь в Неве спят дворцовые здания Морского Императорского шляхетского кадетского корпуса, охватывающие подобно сказочной крепости вдоль набережной целый городской квартал.

В этом военно-морском замке дружным храпом гулко отдается под потолками сон пяти сотен курсантов – элиты столбового потомственного дворянства, детей лучших российских фамилий, будущих героев, адмиралов, академиков, поэтов, писателей, художников и просто путешественников, связавших с морем свою судьбу. Спит нынешняя надежда и будущая слава России.

Спит, чему-то безмятежно улыбаясь, курносый юноша с курчавыми русыми волосами, вьющимися несмотря на короткую уставную стрижку. Его по-детски трогательное, похожее на только что купленного в магазине игрушек дружелюбного пупса лицо, как-то не вяжется со сложенной аккуратно на стуле темно-синей матросской голландкой*, грубыми белыми брюками, сапогами и бескозыркой. Глядя на его улыбку кажется, что все вокруг – это добрая ночная сказка, которая закончится с первыми лучами солнца.

Николай Колчак. Он оказался здесь, выдержав сложный вступительный экзамен и проделав путь, насыщенный таким невероятным количеством событий, какое судьбе даже взрослого мужчины может оказаться не по силам. Он спит безмятежным праведным сном уверенного в себе человека, честно заслужившего и этот город, и этот дворец, и эту койку, и эту форму, и этот сон.

Первые петухи, в России кукарекают в полночь, со вторыми, после двух поднимаются хозяйки затопить печь и отправиться доить скотину. А уж третьи, ближе к четырем – это сигнал для всего трудового люда: кто рано встает, тому Бог подает. Николай, еще мальчишкой узнал, что ранние подъемы любил Суворов и даже возил с собой ради этого петуха. С этого момента он приучил себя подниматься безо всяких «кукареку» ровно без десяти в четыре. По внутреннему природному будильнику.

Вот и сейчас Николая будто что кольнуло. Он сначала затих, перестал сопеть, затем безмятежно потянулся, скинул одеяло и уселся на кровати, свесив босые ноги на пол. В сонной памяти его выстраивался вчерашний день.

А день этот для Морского корпуса был знаменательный. На смену адмиралу-эпохе, доктору наук и педагогу милостью божьей Алексею Павловичу Епанчину, был назначен новый начальник корпуса. «Паркетный адмирал», как его прозвали на флоте – Арсеньев Дмитрий Сергеевич.

– Человек, проведший в стенах кадетского корпуса, целую жизнь. Ученый, создавший Николаевскую морскую академию и три гимназии со специальным морским уклоном. Педагог, построивший по сути дела все российское морское образование, – такие здравицы в адрес Епанчина еще месяц назад звучали на торжественном собрании по случаю награждения адмирала орденом Белого Орла.

– А Государь коварен, – шептали сочувствующие бесцеремонно снятому с должности Епанчину.

Трудно здесь увидеть коварство. Снять, видимо было за что, и награждать – тоже. Но вот фигура нового начальника корпуса вызывала вопросы:

– Он прозвище-то «паркетный адмирал» получил за то, что был попечителем при великом князе Сергее Александровиче. Обучал мальчика всему понемногу, но, в особенности, танцам и хорошим манерам. Шансоньетка!

– Чему он мальчиков научит? Он же пороху не нюхал!

– Как же он будет преподавать, если у Сергея Александровича не только голубая кровь обнаружилась, но и наклонности к мужескому полу?

– В кого он превратит наших мальчиков? Может он с Великим Князем и сам грешил, попечитель хренов?

Красивый, щеголеватый, не по-флотски подтянутый, и, безусловно, в чем-то женственный франт – адмирал Арсеньев, уже на представлении его курсантам и преподавателям получил серьезную оппозицию:

– Корпус должен стать образцом служения Государю, веры в Господа нашего и дисциплины! Вольнодумия – не потерплю. Строевая подготовка отныне – каждый день. Посещение службы в церкви – это не блажь или пожелание, это обязанность каждого офицера и кадета!

Адмирал вдруг вспомнил крылатую фразу: «Свободную мысль рождает свободное время» и не преминул добавить:

– Свободного времени у курсантов слишком много. Необходимо самостоятельные занятия заменить дополнительными уроками. Читать – только литературу из дозволенного списка. Разговоры о нечистой силе в Императорском морском корпусе требую немедленно прекратить!

Арсеньев сделал паузу, и в этот момент откуда-то с неба отчетливо раздался протяжный, жуткий и ни на что не похожий звериный вой. По рядам курсантов пробежал смех. Адмирал поежился, но смолчал.

Он и не заметил, как унизил и оскорбил своим выступлением уходящего начальника Корпуса Епанчина, которому и кадеты, и преподаватели устроили долгую овацию. От чего, а пуще того, от нанесенной обиды, старик трогательно прослезился.

Он и не заметил, как всего несколькими фразами обидел большинство стоящих перед ним в строю вновь обретенных подчиненных и породил, тме самым очень серьезную фронду. Каждый второй в глубине души поклялся хоть как-нибудь, да насолить этому не по-мужски щеголеватому адмиралу.

Все это возникло в сонной памяти Николая, чуть не уложив его с тоски обратно в койку.

– Противный дядька…

Но он стряхнул ночной морок, покрутил, разминая, не по-мальчишески крепкие плечи, перекрестился и встал во весь свой весьма, впрочем, средний юношеский рост. Через несколько секунд его голубые глаза уже лучились энергией:

– Морской корпус – это наш дом. И Вам, адмирал, в нем прижиться не случится. Почему-то мне так кажется.

Он сделал пару наклонов, прошелся чутка на руках, вернулся в исходное положение и, подхватив бескозырку, форму и сапоги, выбежал на цыпочках из спального помещения младшей пятой роты.

***

Балерины взрослеют рано. И потому воспитанница Императорского художественного училища по классу хореографии Анастасия Красавина к своим четырнадцати годам уже все отчетливо понимала.

Ей либо суждено до пенсии крутить фуэте и па на сцене в дружной шеренге кордебалета, презрительно среди театральных именуемой «кордой». Либо, пардон, надо уже к шестнадцати иметь в Мариинском театре свою сольную партию.

– Чтобы кто-то заметил, чтобы кто-то подхватил, чтобы ветер удачи и счастья задул в паруса и взмыл тебя к самому куполу, наполненному светом, успехом, славой, – наставляла ее сердобольная маменька, сама бывшая танцовщица и родом из актерской семьи.

– И… любовью, непременно любовью! А почему, собственно, «нет»? – добавляла от себя лукаво Анастасия.

Ее отец, будучи драматическим актером, выйдя рано по здоровью на пенсию, вынужден был перевезти семью в скромные съемные комнаты, «мебелирашки», как их тогда презрительно называли. И Настя, чтобы не стеснять родителей перешла в училище на полный пансион, который ей был позволен как одной из лучших учениц.

– Мамочка, мне так удобно! Поверь! И ездить по утрам никуда не надо, все рядом. А по выходным – я непременно у вас!

С этого момента, понимая, что на поддержку родителей рассчитывать не приходится, она тоже завела привычку вставать по утрам «с петухами».

Иначе среди воспитанниц просто невозможно было получить то, чем она очень дорожила – возможностью побыть наедине с собой. Эта возможность ей была остро необходима. Она тратила ее на то, чтобы шлифовать движения, будучи самой себе самым строгим учителем. И на то, чтобы фантазировать и мечтать, размышлять и… плакать, если что-то в жизни вдруг не получается. На людях ничего из этого она себе не могла позволить. А люди окружали ее всегда и всюду. И порою это становилось невыносимо.

– Чем выше интеллект и душевная организация человека, тем сильнее он нуждается в своевременном уединении, – так было сказано на одном из уроков Истории.

– Господи, как же это справедливо! Как безумно мне хочется побыть иногда одной!

Вот и сегодня. Встав с кровати на цыпочки, Надежда потянулась к потолку и взмахнула руками, словно крыльями, сбрасывая остатки дремоты, наполняя свои зеленые будто изумруды глаза свежей энергией и готовностью бодро прожить очередные дарованные судьбой двадцать четыре часа:

– Здравствуй, новый день!

Балерины взрослеют рано. И потому в этой невысокой пока совсем еще девочке уже мало что оставалось от ребенка. Отточенные движения были полны совсем уже женской грацией, хорошо поставленная спина невольно поднимала гордо вверх шею и подбородок и позволяла любоваться талией, ювелирно переходящей в нижнюю часть ее корпуса. Тело ее ладно и со вкусом было вылеплено Творцом и отшлифовано многими собственными трудами. Ноги девочки, в отличие от большинства женщин были пропорционально вытянуты бесчисленными упражнениями у станка и при этом не страдали болезненной балетной худобой. Балерины на излете девятнадцатого века представляли собой зрелище куда более привлекательное, чем иссушенные девочки-кузнечики середины и конца века двадцатого. Они были по-женски манкими.

– Кто же разберет, сколько им там лет! Они ходят по сцене так, что просто сердце и душа разрывается! Любви все возрасты покорны, – рассуждали многочисленные мужские особи царской фамилии, смотревшие на Мариинский театр и Художественное училище исключительно как на гарем.

– Мы воспитываем в них грацию. Но девочки сами пока не понимают своей привлекательности. Эта грация – детская на самом деле. Им бы еще в куклы играть! – сокрушался директор императорских театров Всеволжский.

Надежда вынула из прикроватной тумбочки пуанты, сколола хвостиком на затылке свои роскошные черные волосы, подхватила со стула трико и нежно шлепая босыми ступнями по широким крашеным доскам пола заспешила на выход из спальной залы в умывальную:

– Водичка, водичка, умой мое личико! – утреннее уединение позволяло погрузить себя в мир волшебной сказки, где все откликалось Анастасии той же добротой, которую несла она в своем сердце.

Через несколько минут, освежив лицо холодной водой, она уже кружилась, сама себе подпевая в полумраке большого репетиционного зала, в огромных зеркалах которого желтый свет луны уже начал таять в сером сумраке приближающегося рассвета.

***

– В человеке все должно быть прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли…– так, кажется, говаривал Чехов.

Николай Колчак этой фразы не знал и никогда к ее реализации не стремился.

Наоборот, проблема Николая Колчака, как он сам считал, как раз-таки и состояла в том, что он был не только целеустремлен и сообразителен, но и на удивление хорош собой.

Действительно, такому молодому человеку стать настоящим героем сложнее всего. Его развитому не по летам интеллекту все очень легко давалось. Он не мучал себя уроками, усваивал все с первого прочтения. И усваивал с удовольствием. Он обладал прекрасной памятью:

– Нельзя все впитывать как губка! – учил его наставник Тимофей Лазаревич Слышко.

– Почему, если оно само легко запоминается?

– Потому, что мусора и грязи всякой в голову насобираешь. И не сможешь потом от дельных сведений отделить.

– А что же тогда запоминать?

– Запоминать надо лишь то, что действительно жизненно необходимо. И запоминать не только факты, а и логические связи между ними. А этой логике уже и цифры подверстывать.

С потоком знаний он так или иначе научился справляться. А вот с главной проблемой что делать – не знал.

Мальчики ведь тоже любят красоваться перед зеркалом и перед девочками, и если с внешностью все в порядке, то за каким лешим им нужен еще какой-то там героизм? Ну просто нет у красавчика никакой серьезной к деятельной жизни мотивации! Вот кому героем стать сложнее всего! А Николай – дьявольски, по-детски нежно и до слащавости был красив. Блондинчик с кудряшками, правильными округлыми чертами лица, пухлыми губками и голубыми, как небо, глазами.

– Too sweet! – часто слышал он в свой адрес, – Слишком сладкий!

– Вот ведь напасть так напасть! И что мне с этим делать? Херувим от нехорошего слова, и все тут! – сокрушался Николай, когда слышал

И, самое главное, никто ведь не верил в его серьезность и решительность, когда видел такого красавчика перед собой. Зачем такому какие-то еще дела? И трудно было убедить людей в своей состоятельности. Увы, по одежке встречают.

Есть, правда, два жизненных обстоятельства, которые объясняют его стремительный подъем к сливкам российского общества. А Императорский Морской кадетский корпус – это именно сливки. Дети лучших фамилий России. Во-первых, он уже три года – круглый сирота. А до этого, рос без отца и, разумеется очень из-за этого страдал. Во-вторых, был он длительное время неясного роду-племени и потому имел совершенно туманные жизненные перспективы.

Николай лишь настоящим чудом смог стать дворянином. А до этого о поступлении в Морской кадетский корпус мог лишь только мечтать. Ибо лиц иного, не дворянского роду-племени туда просто-напросто не принимали.

– Интересно, что же во мне переменилось? – с иронией думал Николай, когда сдавал в приемную комиссию Корпуса документы о своем происхождении, – Кровь получила голубой оттенок? Извилин в мозгу добавилось?

Его так и подмывало порвать бумаги, развернуться и уйти. Слишком уж водевильной представлялась вся эта ситуация с дворянством. Водевильной и унизительной.

– Увы, назад дороги нет. Стольких людей подведу, если откажусь…

Была у Николая и еще одна черта – уникальное свободолюбие. Черта для России совершено чуждая. Подросток, который последние два года был предоставлен самому себе, без сиротских приютов, монастырей или приемных родителей, мало верил в мудрость тех, кто стоит на вершине общества. И уж точно не готов был предоставить распоряжаться своей жизнью кому-либо кроме себя:

– Сам себе голова! Чем не жизненный постулат?!

Такому молодому человеку невероятно сложно в любой системе, тем более – в военной. Но только военная стезя давала в России возможность действительного, почетного и бесспорно достойного служения Отечеству. А Родину Николай любил и безумно хотел быть ей непременно героически полезен:

– Пока свободою горим, пока сердца для чести живы! Мой друг, Отчизне посвятим души прекрасные порывы!

К тому же вовремя прочитанные правильные книжки породили в мальчике уникальные для российского климата амбиции. Впрочем, не в российском климате он их читал. И потому любимым персонажем для него был никто иной как Наполеон Бонапарт.

Сын моря, средь морей твоя могила!

Вот мщение за муки стольких дней!

Порочная страна не заслужила,

Чтобы великий жизнь окончил в ней.

Это Лермонтов.

Наполеоны для России были абсолютно чуждым заморским продуктом. Продуктом самовлюбленным и самодостаточным, и потому к служению «за Веру, Царя и Отечество» не расположенным, как ни крути. И в этом был у Николая патриотический жизненный парадокс. Служить Родине хотелось по-своему, так как служил своей Наполеон.

Изгнанник мрачный, жертва вероломства

И рока прихоти слепой,

Погиб как жил – без предков и потомства –

Хоть побежденный, но герой!

Родился он игрой судьбы случайной

И пролетел как буря мимо нас:

Он миру чужд был. Все в нем было тайной,

День возвышенья и паденья час!

Это тоже Лермонтов.

Но к концу девятнадцатого века мода на Наполеона стала сходить на нет. Иные властители дум пришли из-за рубежа на смену. Они звали на баррикады. И все же подлинные патриоты Отечества хорошо понимали, что России не хватало именно такой личности, как Наполеон. Великой стране нужен великий гений! Гений сумрачный, скорее всего. Другой такую огромную страну не вдохновит.

***

Николай, быстро выбежал босиком в огромный холл вестибюля главного парадного входа Корпуса. Желая проскочить незаметно по коридору, он застыл, с удивлением обнаружив немыслимую картину: вахтенный* курсант, стоя на специально для него отведенной подставке мирно спал, опираясь затылком и плечами о стену. Чтобы холодный бетон не мешал богатырскому сну, он сдвинул бескозырку на самый затылок, устроив из головного убора некое подобие тощей подушки для сновидений в вертикальном положении.

Спать стоя – это первый признак курсантского мастерства. Спать стоя, с широко раскрытыми глазами – следующий. Спать стоя, с раскрытыми глазами, чутко откликаясь и приходя в себя от каждого шороха или движения – высший. Но реальная доблесть и долг для вахтенного, не важно офицера или матроса, – это все-таки бдить и бдеть. Даже в «собачью вахту», то есть от полуночи до четырех утра. Ибо именно от вахтенного в этот ранний час зависит жизнь корабля и всего экипажа. Экипажа, который как раз-таки по праву предается предрассветным сновидениям.

Неподалеку от дневального сбоку от письменного стола сидя на стуле и сладко посапывая листал журнал своих сладких снов дежурный офицер – грузный подполковник от Адмиралтейства, в такт дыханию покачивая пристегнутым на бедре тяжелым морским палашом**.

Удостоверившись, по огромным напольным часам, стоявшим рядом со спящим курсантом, что времени ровно без пяти четыре, Николай осторожно отворил их дверцу, аккуратно остановил маятник, отделив тем самым сон часовых от хода времени. Затем перенес винтовку кадета на стол подполковника. Отстегнул от нее штык и одел его на рукоятку швабры, которой кадеты старательно натирали паркетные полы и любовно называли «машкой». А у офицера ювелирными движениями неслышно отстегнул палаш и спрятал его аккурат за часами. Слетевшую на стол с лысины подполковника форменную фуражку он повесил на штык и оттащил «машку» в умывальную комнату. Там, улыбнувшись перед зеркалом своей фантазии, Колчак облился холодной водой, почистил зубы, умылся и снова вышел в вестибюль в полном кадетском обмундировании: свежий, умытый, подтянутый и полный сил.

Не теряя времени, он устремился на кухню, где уже начинали утренние хлопоты дежурные кадеты, растапливая печи, и поварята выкладывали на смазанный душистым маслом противень заготовки для французских булок. Задача была у него была простая: оттяпать ножиком добрый шмат мяса, от огромных кусков говядины, приготовленных на разделочном столе для обеденных котлет.

Далее его путь лежал по широкой лестнице вверх до самой двери, ведущей на крышу. Николай уверенно открыл замок лежавшим в кармане ключом и вошел в темную прохладу огромного чердака:

– Егорша! – тихо, но требовательно позвал он.

– Здесь мы, – отозвался мальчишеский голос из дальнего угла. И вдруг под железной крышей заходил-забегал эхом бодрый щенячий лай.

– Тихо ты, оглашенный! – попытался урезонить щенка кадет, но собака уже бежала стремглав в его сторону и норовила выразить непомерную радость неокрепшими еще голосовыми связками. Николай подхватил щенка на руки и проследовал в угол из которого отозвался Егорша.

Тот сонно потирал глаза, потягивался и зевал, всем видом показывая, как это несправедливо столь рано будить человека, кем бы он ни был.

– Егорша, подъем! – скомандовал кадет, – Где миска Нельсона?

– Да вона, в углу, куды она денется?

– Молоком собаку и рысь потчуешь?

– Как же! Каждый день бидон опрастывают, – Егор махнул рукой в сторону стоящего возле его лежбища небольшого бидона.

– Вот что, Егорша, – налей им пока молока, а я мяса накрошу.

К Николаю совершенно неслышно на подушечках лап подошла взрослая рысь и призывно потерлась головой об ногу.

– Здравствуй, Таюша, здравствуй… Соскучилась за ночь? – Колчак потрепал ее за толстые меховые щеки. Рысь в ответ благодарно заурчала, принюхиваясь к запаху свежего мяса и жадно раздувая ноздри.

Когда животные насытились, Николай взял рысь с собой на крышу, дав наставления на день своему другу-денщику – Егорше:

– С Нельсоном гуляйте до шести, днем купишь двух кроликов для Таи, а ему каши в трактире закажи и опять же молока. Да найди время в баню сходить, а то бог весть на кого стал похож. Как они, не слишком тоскуют?

– Не-а. Им весело вдвоем-то: играют, носятся. Таиська мышь словила, подкрепилась. Нельсон умаялся и под утро заснул.

– Ну и славно. Вот тебе целковый на баню и трактир.

Тая с удовольствием прогуливалась по крышам дворца Морского корпуса, представлявшего собой целый маленький город. Отважно гоняла птиц и кошек. А Николай в это время читал. Это были его два любимых утренних часа. Горн к подъему в корпусе трубил только в полседьмого.

– Кто рано встает, тому Бог подает, – пробормотал Николай, раскрывая на середине по загнутой загодя странице толстенный том французского издания «Мемориала Святой Елены».

***

Рассвет медленно и торжественно вступал в свои права.

В репетиционном зале Хореографического училища стало уже достаточно светло. Настя прекратила свои фуэте и проследовала к подоконнику, прихватив по дороге со скамейки книжку. Она тоже любила по утрам читать. «Оноре де Бальзак. Блеск и нищета куртизанок». Парижское издание.

Могучий купол Исакиевского собора брызнул по городу первыми золотыми лучами отраженного солнца. Анастасия, чуть прищурясь (только совсем чуть-чуть, а иначе к глазам быстро набегут и навсегда останутся там морщинки), подняла к свету свое красивое цыганского типа с огромными глазами белоснежное лицо. Такое контрастное сочетание черных волос, темных бровей, изумрудных радужных глазных оболочек и чистой аристократически белой кожи лица могло свести с ума любого мужчину. Яркие сочные губы довершали этот гений чистой красоты.

Родители Насти видели, какой привлекательной растет их дочь. И, зная нравы Императорских театров, боялись за то, что пьянящая легкость жизни куртизанки станет для нее милее ежедневной каторжной работы балерины. Впрочем, пока, за строгими стенами училища девочка могла лишь читать книги о другой судьбе, отличной от жертвенного служения Терпсихоре*.

Но мечтала она только об одном – о счастливой судьбе на большой настоящей сцене, которой она добьется, чего бы это ей ни стоило.

***

Можете говорить что угодно, но такого прискорбного афронта Морской корпус в своей истории просто не знал.

Мало того, что на целые два часа задержалась смена караула, так еще и вахтенный офицер встретил на входе адмирала докладом без палаша и фуражки. А кадет, подавший команду «смирно!» стоял с винтовкой без штыка. Фуражку и штык скоро сыскали, а вот палаша так-таки и не нашли. Подполковнику за утрату боевого оружия грозило отчисление с воинской службы с понижением в звании. Каков позор?! Кому и как объяснишь, что у вахтенного матроса отымают винтовку, с боевого офицера снимают фуражку и отстегивают палаш. Даже если и спал, так ведь кто-то один, а не оба кряду? И потом, как же так можно спать, чтобы утрату палаша не заметить? Впрочем, вахтенные в один голос утверждали, что всю вахту не смыкали глаз.

Весь день подполковник, утратив гордость ходил по классам и упрашивал:

– Братцы, Христом богом прошу! Верните палаш! Ну подкиньте его где-нибудь аккуратно. Не губите. А с меня – годовой оклад. Ей-же-ей! Я коньяком проставлюсь или деньгами отдам. Прошу, братцы! Не губите.

Преподаватели беспрепятственно пускали его на свои уроки с этой жалостливой песней нищего шарманщика, потерявшего по пьяной лавочке инструмент.

Надо сказать, что кадеты из преподавателей уважали весьма немногих. Смущало то, что среди них практически не было кадровых моряков. А и те, кто когда-то побывал в дальних походах и даже понюхал пороху, когда переводились на службу в Морской корпус получали сухопутные звания взамен флотских.

– Ну чему нас могут научить «сухопутными крысы»?!

И кадеты иногда довольно жестко подшучивали над «штафирками»,** иных доводя до добровольного увольнения. Но здесь случай был особенный. Шутка явно позорила неплохого в общем-то офицера и совершенно лишала его куска хлеба. Поэтому народ ему явно сочувствовал. К тому же было очевидно, что эта шутка – знак фронды пришедшему наводить порядок адмиралу Арсеньеву. А значит, провинившийся подполковник становился для всех как бы «своим».

Один только начальник младшего курса полковник по Адмиралтейству Ничипорук взял на себя смелость выгнать офицера из класса с жесткой унизительной отповедью:

– Перестаньте разносить позор по корпусу! Клянчить перед кадетами? Ни-ни! Вы подтверждаете слова адмирала о распущенности! Покиньте класс!

– А что же мне делать?

– Да хоть застрелиться, как положено порядочному офицеру. Все лучше, чем попрошайничать!

– Скажете тоже… Эх, Вы!

Со словами о распущенности Ничипорук с ходу попал в партию сочувствующих адмиралу, а значит, противную большинству преподавателей и кадетов. И он вскорости получил возможность об этом жестоко пожалеть.

Всем стало жалко безобидного в сущности подполковника, которого ближе к пенсии ждал неслыханный позор. Но так как никто не брал на себя, даже при самых откровенных разговорах, ответственность за такую шутку, пошел слух:

– Господа, здесь не обошлось без нечистой силы!

– Да, я слыхал, у нас на чердаке живет призрак кадета, который самоубийство совершил! Он по ночам разгуливает по всему Корпусу.

Далее следовал рассказ о событиях десятилетней давности. Когда один из страдавших психическим расстройством кадетов пытался подпилить крепления люстры на чердаке, той, которая висела над актовым залом. Он собирался похоронить под ней наносившего в Корпус визит Государя Императора. Несостоявшийся цареубийца так ничего и не подпилил, но от переживаний написал прощальную записку, в которой изложил свой замысел и застрелился. Все верили, что дух его стал призраком Морского корпуса.

– Но как же вахтенные призрака не видели?

– В том-то и дело, что он невидимый этот призрак. Гипнотизирует кого угодно! И поделать ничего нельзя! Отдашь не только палаш, но и голову добровольно снимешь. Нечистая есть нечистая!

Моряки вообще-то народ весьма суеверный, их жизнь во много зависит от неподвластной стихии и потому и Бог, и Черт – для них понятия сакральные. В привидения верили поголовно все, ибо в каждом плавании случалось столько необъяснимого, что иначе как нечистой силе приписать это было невозможно. Слух жарко разлетелся среди курсантов.

– Гражданские говорили, как видели на крыше очень большую черную кошку с кисточками на ушах. Это и есть нечистая! А как же иначе, господа?!

– Кошка с кисточками?! Да быть не может!

– Если нечистая, то очень даже может! А как иначе объяснишь?

Колчак уже давно пожалел, что его пусть и злая, но все-таки шутка получила настолько жестокие последствия. Он был готов сделать все, чтобы как-то миром кончить это дело. В конце концов не стоил новый адмирал такой жертвы.

Однако подойти к часам на главном входе в Корпус и достать оттуда у всех на глазах палаш теперь было равносильно самоубийству. Дело приняло такой крутой оборот, что в этом случае немедленно отчислили бы из Корпуса уже его самого.

Впрочем, к вечеру, за час до конца срока, отведенного подполковнику на поиски оружия адмиралом, палаш, все же, нашелся. Оказалось, он все это время мирно висел в одной из кабинок дальнего туалета, куда вообще редко кто заглядывал. Подполковник, разумеется, сообразил, что палаш этот был вовсе не его. Но тут уж, как говорится, не до тонкостей экипировки.

Просто Колчак убедил свою пятую роту скинуться подполковнику по целковому:

– Господа, от рубля право же никто не разорится. А на Невском, в оружейном, таких тесаков полно. Купим, но только не новый, чтобы был похож. И дело с концом! Жалко подполковника.

Инцидент, казалось был полностью исчерпан. На следующее утро вышел приказ о выговоре подполковнику и о гауптвахте для кадета.

Но тут вдруг палаш исчез у заступавшего в следующий вечер на вахту полковника Ничипорука. Того самого, что выгнал накануне из класса своего пострадавшего коллегу. Пока тот крутился перед зеркалом в зале подготовки караула, проверяя четко ли повязан галстук и не истерлось ли где шитье, палаш, лежавший рядом на стуле испарился. Зато на месте его красноречиво появился револьвер системы Наган:

– Призывали при утрате палаша стреляться? Что ж, пожалуйста, Ваш черед, господин полковник. Послужите примером!

Потерянный вид полковника при этих обстоятельствах достоин был кисти великого художника.

– Не судите, да не судимы будете! – гуляло между курсантами от роты к роте с ехидной усмешкой.

Однако опять никто не взял на себя смелость признаться в этом поступке даже в самом узком кругу. И в Корпусе поселилась серьезная тревога. Нечистая сила явно разошлась не на шутку.

Адмирал, разумеется, выход из неловкого положения, ставившего под угрозу репутацию вверенного ему Корпуса, нашел очень быстро:

– С сегодняшнего дня и до момента, когда признается в содеянном отчаянный шутник, увольнительные в город отменяются абсолютно всем!

Уж он-то точно не верил ни в какую нечистую. Все-таки опыт службы был у него большой. Но чтобы не загонять ситуацию в тупик, он при этом добавил:

– Обещаю всем, что максимальным наказанием будут сутки гауптвахты. Молодые умы иногда заносит. Отношусь к этому с пониманием.

Но и тут Николаю не представлялось возможным сдаться с повинной. Теперь уже однокашники засудили бы его. Ведь он даже им, «своим в лоскуты», ничего по секрету не сказал ни о первом палаше, ни о втором.

На курсе Николай пользовался особенным уважением. Он все предметы знал непостижимо глубоко и никогда не отказывал однокашникам в объяснениях:

– Тебе объясню, может и сам пойму, – шутил он обычно.

И проводил за объяснениями иногда по нескольку часов. И не было популярнее его человека, когда в классе выполнялись самостоятельные задания по алгебре, навигации, геометрии:

– Колчак помогите, ну что вам стоит?

У него можно было занять денег. И даже не отдавать. Он никогда не напоминал, только при повторной попытке непременно отказывал:

– Помнится, кто-то уже обещал вскорости вернуть? Не случилось? Ну как случится – обязательно обращайся, не откажу.

И поэтому к Колчаку всегда прислушивались. Он был заводилой в проделках, доводя их до какого-то поэтического совершенства. И с ним все всегда выходили сухими из воды. Но была в нем какая-то особенная недетская серьезность к жизни, учебе и службе, внушавшая уважение.

В итоге, с подачи опять же Колчака, вину за палаш на себя взял уже отчисленный по здоровью и проводивший в Корпусе последние дни перед отправкой на родину гардемарин третьей роты:

– Тебя ведь даже на гауптвахту определить нельзя, потому как согласно приказа об увольнении ты есть лицо сугубо гражданское. А с гражданских взятки гладки.

Адмирал объяснения принял. Хотя, конечно же понял, что его обвели вокруг пальца. Выступая перед строем всего личного состава Корпуса, он едва сдерживал себя от гнева:

– Понимаю, что за всей этой историей стоит изворотливый ум либо будущего выдающегося флотоводца, либо отчаянного негодяя.

– Гм-гм… – ряд офицеров не сдержало своего неудовольствия такой резкостью адмирала и красноречиво хмыкнуло. И тот осекся:

– Надеюсь, с учетом вашей благородной крови и достойных родителей, что верно все-таки первое. Соглашаюсь на проигрыш лишь при том условии, что подобное более не повторится. И хочу, чтобы вы навсегда уяснили: на каждую хитрую задницу на Флоте непременно сыщется хрен с винтом. И вот вам вопрос для первой нарезки: откуда взялся этот револьвер? – адмирал потряс в воздухе подкинутым Ничипоруку наганом.

– Так ведь виновный-то вроде найден, слава богу… – заметил кто-то из офицеров.

– Уволенный от службы и отбывший сегодня на родину гардемарин сознался только в краже палаша. В связи с тем, что оружие не покинуло стен Корпуса, будем считать эту кражу неловкой шуткой. Но наган на Флоте на вооружение не принят. Откуда тогда наган, я спрашиваю?!

Строй покорно, но нерушимо молчал.

– Обещаю, полицейских ищеек в Корпусе не будет. Мы с вами люди особой флотской чести. Но если шутки повторятся, я вам этой самой честью клянусь, адмиральской честью, что каждый десятый будет уволен из Корпуса. Не может быть в нашем стаде паршивой овцы. Пусть даже не пытается такая овца заводиться. Мы – единый экипаж. И наш корабль – это Морской корпус. Прошу это запомнить.

Слова адмирала настолько проникновенно западали в сердца будущих офицеров, что они, казалось, готовы были разорвать сейчас того, кто подкинул Ничипоруку пистолет. Хотя еще минуту назад все были совершенно обратного мнения о случившемся.

И вновь пробежала по рядам легенда о нечистой силе и призраке:

– Надо, господа, Иоанна Кронштадтского пригласить. Пусть заново освятит Морской корпус!

Николаю теперь предстояло стать предельно осторожным. Приходилось по утрам, чтобы забраться на крышу, не идти по коридору. Пришлось вылезать через форточку, поднимаясь на крышу по внешней пожарной лестнице.

Впрочем, совесть Колчака была чиста. Вне очереди напросившись на дежурство, он вынул-таки из-за часов самый первый палаш и, прощаясь, вручил его в качестве памятного подарка тому гардемарину, что был списан по здоровью.

Шестое чувство подсказывало Николаю, что он своими шуточками взвел очень правильную пружину, став интригой для всего Корпуса. Ситуация обратилась едва ли не в показательную дуэль: он, невидимый пока никому и неизвестный, против самого адмирала. Теперь оставалось выбрать момент и вовремя спустить курок, обернув это дело к почету и славе. В конце концов, Бог любит троицу и выстрел теперь за ним.

Он правильно почувствовал устройство, хотя и не понимал еще всех механизмов машины под названием Морской кадетский корпус. А суть машины была проста. С учетом того, чьи дети обучались в заведении, все что происходило в Корпусе, становилось достоянием петербургских и дворцовых пересудов, сплетен и слухов. И тревожным эхом отдавалось в уши командования Флота и царского Двора. И эхо это звучало так:

– Кадеты Арсеньеву-то козью морду показали! Дали придворному шаркуну окорот. Поглядим, чем дальше все обернется.

А через некоторое время авторитета среди всех курсантов Николаю добавила проделка с «литографическими задами». Под таким деликатным названием она вошла в официальную историю Морского корпуса. Неофициально же она звучала гораздо ярче.

Дело в том, что два раза в году по отдельным предметам на всех курсах устраивались экзамены. И конечно, курсантам принципиально важно было заранее знать содержание проверочных билетов.

Однако, нанесенные на литографические камни, билеты секретно покоились в специальной закрытой комнате и распечатывались на бумаге только в день собственно экзамена.

– Попасть ночью в комнату через форточку теоретически можно. Да только вот какой из этого толк?

– Оттиск имеет обратное написание. В темноте сам черт не разберет, что в билетах написано.

– Да и переписывать сотню билетов – занятие весьма неблагодарное.

К тому же в любой момент мог заметить возню вахтенный офицер, который к этой комнате накануне экзаменов относился натурально с особым бдением.

И тут Колчаку пришла в голову гениальная озорная мысль.

– Кадеты и гардемарины по очереди через форточку лезут в залу с литографическими камнями. Снимают штаны и садятся голыми задницами на содержание билетов.

– И что?

– А то, что затем, в спокойной обстановке мы, их боевые товарищи, аккуратно разглядывая надписи на ягодицах, переписываем содержание билетов набело.

Операция была одобрена и немедленно началась. Впрочем, не все выходило совсем уж гладко:

– Послушайте, гардемарин Никольский, зачем вы лезли в форточку если у вас родинка в половину задницы, простите?! Я ничего не могу разобрать!

– А что я? Я же не специально!

– Оставьте это интеллектуальное занятие тем, у кого пониже спины нет архитектурных излишеств.

Приходилось назначать замену для дефектной, простите, задницы.

– Князь Геловани!

– Что?

– Вам никогда не говорили, что к волосатой поверхности полезная информация не пристает? Только гадость всякая.

– Что значит, не пристает?

– А то и значит! Бриться надо! Или оставить умственную работу другим кадетам.

– Как это бриться? Вы пробовали это место брить? Давайте начнем с вас!

– У меня там, слава богу, князь, ничего не растет. И уже десятое поколение как!

– Что вы хотите этим сказать? Что мои родители к обезьяне ближе, чем ваши предки?!

– Помилуй бог, князь! Это вы так сказали. Я и не думал ничего подобного!

– Нет, думали! Я же по глазам вижу!

– Князь, только не вздумайте затевать дуэль… из-за волос на ж… Вас же потом родственники засмеют!

Таким образом, к началу экзамена кадеты не только отлично знали содержание билетов, но и с закрытыми глазами могли описать особенности доброй полсотни, извините за выражение, задниц своих однокашников. Надо ли говорить, как это сплачивало курс?

А как это шло на пользу гигиене?! Ведь перед тем, как полезть в форточку носители ценной информации приводились в безупречно чистое и благоуханное состояние. И может быть первый раз в жизни с таким старанием.

День проходил за днем и за будничными делами история с палашами и револьвером постепенно отошла в прошлое, оставаясь лишь едким тревожным воспоминанием о живущей где-то на крыше или на чердаке настоящей морской нечистой силе.

***

Балерины взрослеют рано. И потому путь от первой платонической влюбленности до взрослых интимных отношений проходят очень быстро. Увы, чаще всего именно отношениями подменяя любовь.

Сначала это своего рода детская игра.

Девочки делят между собой великие роли на сцене, в своих фантазиях стараясь не занимать «чужие», уже ангажированные предпочтения. При этом их ничуть не смущает, что большинству и до обычного кордебалета добраться вряд ли суждено:

– Ах нет, Флору я взять не могу. Ее уже танцует Кшесинская!

И все. Она уже взрослая, она уже вровень с корифейкой.

Активно обсуждается, кто и как будет танцевать, перед глазами царской фамилии. И каждая в глубине души лелеет надежду удостоиться похвалы самого Государя, который по какому-либо поводу придет посмотреть постановку:

– И театральное училище, и театр у нас Императорские. Мы созданы для него.

– А Государь – совершенная душка!

Затем, когда надоедает делить роли, сцену и внимание Императора, девочки начинают делить окружающих мальчиков. И здесь готовность уступить подруге «своего» уже значительно ниже. Разрешение спора как бы отдается на суд самого кавалера. При этом каждый вздох и взгляд особы мужеского полу ловится с экзальтированным вниманием.

– Ах, Красавина! Этот мальчик целый день только на тебя и смотрел!

– Девочки, да мы и пяти минут вместе не были!

– Подумаешь, привереда. Смотри, не упусти своего счастья, Красавина.

Ох эти девочки, девочки! Знаете, какие вирши повторяли балетные воробушки, перебирая складки передников, словно четки готовя себе воскресную перемену платья?

То ли быть мне знатной леди?

То ли с тощим кошельком?

То ли быть за генералом?

То ль за бедным моряком?

Длинное перечисление всех возможных кандидатов в мужья заканчивалось фразой:

Или жить всю жизнь девицей

В одиночестве пустом?

Прелестные головы этих совершенно невинных созданий были уже основательно загружены отнюдь не досужими размышлениями о нем – о суженом. И о ней – о девичьей доле и женской судьбе. Они играли во взрослых. Пока играли

Но так как мальчики, которых тоже было немало в училище жили совершено отдельно, на другом этаже, то мало имело смысла их между собой делить. На совместных репетициях всякие разговоры и даже переглядывания категорически запрещались под угрозой изгнания из заведения. Поэтому в качестве мужского материала, симпатии которого имело смысл завоевать, выступали чаще всего преподаватели.

И Анастасии тут неслыханно повезло. Новый молодой историк назначенный вместо прежнего, ушедшего в отставку, быстро признан был девичьим коллективом «совершенной душкой». Молодой, с задорной завитой челкой, высокий, стройный, в модном пенсне и каждый божий день с новым галстуком. Весь класс воспылал любовью к истории и принялся старательно учить уроки. Вовсю обсуждалось, кто же станет его любимицей. А иначе и быть не могло! Мужская особь обязательно должна в женском стаде выделить какую-то одну. И здесь уже инстинкты, да и самые простые соображения девочек не подводили.

Объясняя расовые черты различных национальностей, учитель остановился на сербах. Отметив, что они очень красивы, у них темные волосы и выразительные глаза, окинув взглядом класс он остановил его на Анастасии и добавил:

– Как у мадмуазель Красавиной.

Между девочками вопрос о любимице был решен. Как настоящие подруги, они помогали Насте особенно эффектно выглядеть перед походом на урок истории, отдавали ей свои банты, делились опытом увеличения объема волос. Но при этом были готовы всячески мучить подругу, требуя доказательств подлинной любви к «предмету». От нее требовали:

– Если любишь историка, выпей до дна этот графин воды!

И она хлебала теплую воду стакан за стаканом, пока ее не начинало тошнить.

– У меня будет водянка, девочки! – пыталась протестовать Анастасия. Но подруги отставали от нее лишь тогда, когда вся вода из графина была выпита.

– Любовь, госпожа фаворитка, требует жертв.

Но простые мужчины простыми мужчинами и остаются. А юные балерины, конечно бесконечно мечтали о том, как их полюбит и женится кто-нибудь из царской семьи. Таких примеров было немало! Они знали наизусть всех Великих князей, обожали образ Николая Второго. Бесконечно обсуждали почему да как он все же не стал мужем «их» балерины Матильды Кшесинской:

– И ведь какая сказочная была история!

– Могло быть такое волшебное завершение!

– И не судьба…

Счастливые девочки, они еще не знают, как именно сложилась у Матильды Кшесинской судьба. Но, к сожалению, момент познания не за горами

А Матильда после случившегося афронта с Николаем Александровичем, кинулась во все тяжкие. И на весь мир прославилась вечерами, которые устраивала в своем особняке, подаренном ей в качестве отступного.

Она собирала там цвет дворянской молодежи: гардемаринов, юнкеров, кадетов и просто студентов, чьи родительские доходы могли позволить их отпрыскам потратить сотню целковых за одну ночь. Именно за такую весьма немалую плату она погружала юношей в обстановку греческой вакханалии, апофеозом которой был выход в плотно задрапированный бальный зал в костюмах Адама. Встречали молодых «адамчиков» столь же смело одетые Евы – начинающие драматические актрисы, балерины, ученицы Императорского художественного училища:

– Вы божественны, принцесса!

– Я всю жизнь мечтала о таком рыцаре, как вы, мой господин!

– Не будем терять минуты счастья понапрасну!

– Ни в коем случае не будем!

Таким образом, к утру каждый получал то, что хотел: будущие офицеры и чиновники – завидных любовниц из самой молодой артистической поросли, а поросль – заботливых садовников, готовых эти нежные розы поливать, подстригать и всячески баловать. Причем, случалось это как бы по Божьему промыслу. Ни кавалеры не видели с кем именно они от робких поцелуев переходят к активным ласкам истового юношеского соития. Ни дамы представления не имели, чьи же жадные руки терзают их грудь и, простите, иные столь же интимно-нежные места. В одном можно было быть уверенным, ни единый юноша и ни одна девушка точно не разочаруются по утру. Ибо «товар» предприимчивая Матильда умела и с той и с другой стороны подбирать на славу.

– В России все – страшный секрет и ничто – не тайна!

Об этих вакхических «разгуляях» слава ходила не только по всей Империи от Питера до самого Владивостока. Об этих вечерах знали и светские круги за рубежом. От желающих попасть на них с обоих, как говорится, сторон отбою попросту не было. Иногда и за мальчиков, и за девиц приходили хлопотать их папаши или мамаши. Всех родителей страшила пора, когда в результате молодежного гормонального сдвига дети вдруг взрослеют и начинают страстно влюбляться.

– Каких же глупостей могут наделать совсем еще безголовые создания в этот буйный опасный период! – вздыхали папы и мамы мальчиков.

– Каких обещаний любви до гробовой доски совсем непонятно кому они могут дать?! – соглашались родители девочек.

А тут все чинно-благородно и всем понятно, что если даже и надолго, то уж абсолютно и точно не всерьез.

И юноши, и девушки нередко упоительным процессом романтических знакомств увлекались не на шутку и спешили «на первое настоящее свидание» и во второй раз, и в третий, и в десятый… Но это же совсем другое, вовсе не опасное дело. «Освежать» состав любовных партнеров, это не то, что безумного и глупо любить кого-то одного!

Конечно, нелегко было начинающим светским львицам вести график посещений нескольких любовников одновременно. У будущих офицеров были свои сложности – не путаться в именах при последующих встречах. Но так ведь это же отличная тренировка памяти и ума!

Но для девушек среднего и низшего сословия, из которых и состоял собственно весь артистический бомонд, это была единственная возможность выбраться в свет или полусвет в зависимости от ума и везения. А для юношей – окружить себя почти искренней, во всяком случае вполне романтической женской симпатией, вместо грязных и сулящих нехорошие болезни посещений публичных домов.

– Матильда Кшесинская придумала все это, чтобы насолить царской фамилии!

Среди участников вакханалий непременно появлялись Великие князья. И про их художества народ слагал легенды и анкетдоты.

– Да бросьте вы! Она не мстительна, а весьма расчетлива. И конечно же хочет остаться «своей» при Дворе.

С одной стороны, Кшесинская как бы навсегда оказывалась самой сладкой хотя и греховной частью этого Двора, назло царице-матери, ставшей беспощадной преградой на пути к ее браку с Николаем Вторым. Но те, кто знал Матильду поближе утверждали, что ничего особенно сакрального в этой затее не было. Элементарный подсчет показывал, что съедалось и выпивалось страстными любовниками не более чем на червонец, включая затраты на декорации и прислугу. А ночью даже не было надобности жечь свечей! Доход выходил невероятной авантажности!

Кроме того, было заведено, что удачно пристроившиеся молодые особы должны были пополнять кассу Матильды от щедрот своих благодетелей. Ну и конечно беспрепятственный доступ как к самим участникам вакханалий, так и к их родителям так же открывал заманчивые коммерческие перспективы.

Нет, боже упаси! Мир театра вовсе не был миром разврата. Его там легко находил лишь тот или та, что к нему стремились. Но большинство все же преданно служило Мельпомене. Именно служило. Ибо актеры и актрисы Императорских театров были, ни много ни мало, государственными служащими.

Исканья старых богачей

И молодых нахалов

Куплеты бледных рифмачей

И вздохи театралов –

Ты все отвергла… Заперлась

Ты феей недоступной

И вся искусству предалась

Душою неподкупной

Эти стихи Николая Некрасова произвели на Анастасию неизгладимое впечатление своим настроением, и она, совсем еще начинающая пансионерка сделала их своим девизом.

– Какие там ночные вакханалии!

Она не позволяла себе даже оставаться на ужины, которые устраивались доброхотами после некоторых значимых спектаклей. На этих ужинах можно было без всякой пошлости познакомиться с вполне приличными молодыми и не очень молодыми людьми. Но от Анастасии веяло чем-то высоким, жертвенным и холодным, что кроме внешности и действительно великолепных танцевальных навыков ставило ее выше других. Это неуловимо придавало Золушке вид наследной Принцессы.

Христиан Петрович Иогансон, девяностолетний подслеповатый уже на один глаз корифей сцены, сказал, посмотрев ее выступление:

– Предоставьте эту девочку саму себе, не учите ее. Ради бога не пытайтесь отполировать ее природную грацию. Даже недостатки – продолжение ее достоинств.

Он, несмотря на возраст, продолжал преподавать и пользовался в театральном мире почитанием до благоговения. И своей похвалой невероятно вдохновил Анастасию. После таких слов хотелось служить, служить и служить.

Радостей для воспитанниц, закованных в строгий распорядок было на самом деле совсем немного. Занятия и учеба поглощали практически весь досуг. И любое событие, даже самое прозаическое, служило неподдельным поводом для радости:

– Сегодня пятница, девочки!

– Ура! Вечером банька!

– Венички, венички не забываем!

– И квасок!

Пансионерки не покидали при этом территории училища. Но им приходилось пройти через несколько дворов, так что поход баню превращался в своего рода маленькое приключение. Из второго двора можно было рассмотреть силуэты в большом репетиционном зале и девушки представляли, как смотрятся они со стороны. Пройдя под арку в небольшой внутренний дворик, где были сложены поленницы дров, они попадали к совершенно деревенской уютной бане, напоминавшей лесную избушку с крохотными окошками, которая ну никак не сочеталась с парадной роскошью основного ансамбля зданий*архитектора Росси.

Внутри было тепло и уютно. Из раздевалки девушки проходили в полную жаркого пара мыльню. Там служанки в длинных полотняных рубахах добросовестно мыли и растирали юных прелестниц на деревянных скамьях, стоявших вдоль стен. Взобравшись на полок можно было самозабвенно попариться.

Голые девочки конечно же ревниво оценивали сложение друг друга. И объективным мерилом красоты было то, кого выберет себе в заботу старшая из служанок, которая всегда первая оценивающим взглядом пробегала по стайке входящих в мыльню «воробушков» и вызывала ту, которая ей приглянулась. Считалось, что глаз у нее наметанный и добрый:

– А нут-ка пойдем, красавица. Лицо у тебя счастливое и жизнь будет счастливой и долгой, – приговаривала старшая, каждый раз выбирая из класса именно Анастасию и растирая ее тело с благоговейным усердием.

Однако, настоящим развлечением были жаркие споры. Все девушки балетного разряда, независимо от возраста, четко поделились на две почти равные половины: одна кумиром своим считала Матильду Кшесинскую, другая – Ольгу Преображенскую. И страсти при обсуждении разгорались совершенно не шуточные.

– Матильда крутит 32 фуэте, как Леньяни! А Переображенская?

– Ольга – это русская школа: выразительность рук и ног. Преображенская – это грация! А 32 фуэте – это цирковой номер!

– Это Кшесинская-то циркачка!? Она – само совершенство! Она выпускной экзамен сдавала царской фамилии! И Николай не смог устоять перед ее обаянием. Вот так! А ваша Ольга?

Споры продолжались до бесконечности. Впрочем, примиряло всех то, что обе звезды вышли из стен родного для всех заведения. Обе были лучшими пансионерками и беззаветно выкладывались на репетициях и тренировках, много и упорно работая над собой. О них с приязнью отзывались практически все преподаватели.

– Красавина, молодец! С завтрашнего дня готовишь номер на придворный праздник! – раздалось как-то во время балетного класса.

Старания и скромность Анастасии в конце концов были вознаграждены. Она стала в числе очень немногих юных балерин попадать на праздники и постановки, которые устраивались при Дворе.

Эта награда и стала в конечном итоге причиной и поводом для ее преждевременного взросления.

***

А меж тем вокруг жила Россия.

На рубеже веков Империя бурно росла, опережая по темпам роста европейских соседей-соперников и уступая в мире только разве что США и презираемой ею Японии. Японии, рост могущества которой, скрытый морями и проливами она попросту проморгала.

Сто тридцать миллионов российского населения нельзя сказать, чтобы уж очень процветали. Ибо из них целых сто двадцать миллионов трудились на маленьких в основном крестьянских наделах, сохраняя патриархальный уклад своей абсолютно никчемной и почти безнадежной жизни. Но оставшиеся десять миллионов, представляли собой адскую гремучую смесь, готовую рвануть при любом неловком неаккуратном сотрясении.

Во-первых, почти половину из этих десяти представлял собою пролетариат. Мужчины, в качестве имущества имевшие только собственные яйца, именно так переводится с латыни это слово и название сословия (proles – яичники, мужские причиндалы вообще). В России таких разорившихся никчемных мужиков, которые к тому же и семьи то не имели, презрительно называли «бобылями».

Положительный образ пролетария – это советский фокус «важнейшего из всех искусств» – кино. Все как на одесском привозе: рассказываем про одно, показываем другое, а продаем третье. Так называемые сознательные рабочие, которых любил пестовать советский кинематограф – это тонюсенькая прослойка среди пролетариев. Именно высококвалифицированный рабочий был грамотен, имел хорошую зарплату, мог снимать просторную квартиру, спокойно обеспечить семью, в которой жена была домохозяйкой. Он мог отправить детей учиться в школу и даже гимназию, которые, напомним, были не дешевым удовольствием. В общем, жил гораздо лучше, чем любой рабочий современной России.

Чего же ему тогда в революции понадобилось попасть, коли все у него было? А и не надобилось ему ничего. Он, по большому счету, в революции случайно оказался. Не были ни Февральская, ни Октябрьская революции пролетарскими по составу восставших. Ну да это уже – вопрос другой. Читать стал наш квалифицированный пролетарий. А от многих знаний, как известно, многие печали. Тем более у самоучек.

Большинство же пролетариев представляло собой замшелое чумазое, и, необразованное, простите, стадо. Толстый слой тупиц, пьяниц и неудачников, ставших пролетариями отнюдь не по своей воле. По своей воле становились зажиточными крестьянами. Занимались прибыльным отхожим промыслом. А пролетарии – это результат разорения в деревне. Трудились такие пролетарии на грязной, не требующей особых навыков работе, получая за нее гроши. А треть так и вовсе были попросту дети, зачастую совершенно беспризорные, а стало быть и бесправные абсолютно.

Около трех миллионов человек в России приходилось на разночинный люд: купцов, купчишек, служащих, разновсякую прислугу, писателей, преподавателей, младших офицеров, выбившихся из солдат, и так далее.

Почти полтора миллиона составляли класс высший, правящий – дворянский. Состоявший из дворян столбовых, титулованных, потомственных и личных. Последние дворянское званием получали за безупречную службу без права его передачи по наследству.

Более эксклюзивным и редким был низший класс – бандиты, попрошайки, люмпены, в общем бывшие, нынешние и будущие обитатели каторги и тюрьмы. Страну населяло около полумиллиона подобной шантрапы. Немало, надо сказать, для того времени. И сущие копейки по нынешним временам.

Россия росла бурно, но не как здоровый организм, матерея каждой клеточкой, а как болезненно сложившееся тело, вздымаясь то здесь, то там огромными выпуклостями мускулов, а то и гнилыми прыщами. И парадоксов была полна, какую сферу жизни не возьми.

К примеру картофель. Причем здесь крахмальные клубни, спросите? А при том, что именно к началу века двадцатого Россия наконец распробовала этот продукт. Открытие способности картофеля легко превращаться с помощью примитивных перегонных устройств в крахмал и спирт сделало его едва ли не самым популярным корнеплодом. По двести кило на каждого жителя, включая младенцев выращивалось на отечественных полях.

Да ведь и то сказать, нет продукта более для России характером подходящего. Практически в любом климате брось пару глазков в лунку, ничего полгода не делай и собирай потом твердые клубни по десять-двадцать штук под каждым кустом. Да не сам собирай, хлопотно, – бабу с вилами да мешками наладь. А там – ешь не хочу!

Но в том то и дело, что при таком картофельном изобилии как все равно неотвратимый маятник смерти приходил на Россию голодомор. Власти именовали его застенчиво – недород. Но сути дела это не меняло. Десять миллионов человек умерло за десять лет в Империи от голода. Картофель перегоняли в спирт, треть собранного зерна с завидным упорством вывозили на экспорт. А народ умирал, потому как нечего было кушать. И ведь умирал каждый год! Только в года «недорода» унавоживал кладбища своими трупами более изобильно, а в обычные года – менее.

Бакинские нефтепромыслы – нарыв, Ленские золотые прииски – болезненная опухоль, ткацкие мануфактуры в средней полосе России – прыщи. И все это проявится в революции 1905 года. Даже самые передовые в мире Путиловские заводы или Нобелевский «Русский дизель» и те брызнут повстанческим гноем по улицам Санкт-Петербурга.

В России как ни в одном другом государстве был силен полицейский репрессивный аппарат. Министерство внутренних дел, Жандармский корпус, Корпус внутренней стражи, Охранное отделение с его десятками тысяч секретных агентов, которые, казалось бы, позволяли знать все и обо всех. Все это работало денно и нощно, не покладая голов и рук.

А террористические акты и политические убийства, потрясающие всю страну происходили в среднем через каждые три дня. Как по расписанию! Взлетали на воздух кареты с министрами, прокурорами, губернаторами. Гибли от пуль наемных убийц полицейские чины, члены царской фамилии, генералы… И репрессивный аппарат никак не мог остановить эту кровавую вакханалию, потому что сам в ней …немножечко-таки участвовал.

На этом парадоксе пока и остановимся.

Менялся облик державы. Расцветала ее индустрия. Приносили богатые урожаи огромные латифундии. Рушились сословные устои. Все это в судьбах наших героев непременно-таки отразится. Но читая данный текст, помните: все описанное имеет отношение менее чем к двум процентам российского населения. Только в жизни этих процентов происходит хоть что-то, достойное описания. Остальные девяносто восемь вполне укладываются в архетип тургеневского Герасима из «Муму». Пол и возраст при этом значения не имеют.

***

Итак, у одной из лучших учениц балетного разряда Анастасии Красавиной, стали сбываться сокровенные мечты: начались маленькие выступления на большой сцене.

Она играла крошечные партии сказочных эльфов или просто детей во взрослых спектаклях. Ей так же охотно давали заглавные партии в спектаклях детских, «Золотой Рыбке», например. Именно на детские спектакли и появлялась иногда императорская семья с «чадами и домочадцами».

И одно из таких появлений привело Анастасию к исполнению ее самого заветного желания! Юных актрис прямо в костюмах пригласили в императорскую ложу, чтобы вручить им конфеты. Они заходили туда по одной, делали глубокий реверанс и целовали руки Императрице Александре Федоровне и вдовствующей императрице-матери Марии Федоровне. Рядом стоял, сияя волшебной полуулыбкой, излучая неземной золотистый свет сам Государь. Его Императорское Величество.

Когда вошла Анастасия и совершила обряд приседания и поцелуев рук, Николай Второй вдруг оживленно спросил:

– А это Вы танцевали Золотую рыбку?

Анастасия не сразу нашлась и вместо ответа сделала еще один глубокий реверанс, уже в его сторону.

– Как это было устроено, что кольцо Царь-девицы нашли именно у Вас? – настаивал с расспросами Николай.

Анастасия пришла в себя и несколько сбивчиво, но объяснила маленькие хитрости театрального реквизита. Царь в ответ широко улыбнулся:

– Спасибо, я сам ни за что бы не догадался!

Улыбка Государя обладала неотразимым обаянием. Анастасия решила, что очутилась в раю и даже явно прозевала момент, когда приличия ради, пора уже было удалиться из ложи.

– Всего тебе доброго, дитя мое.

Вдовствующая императрица – мать царя даже чуть подтолкнула ее к выходу, вручая коробку конфет. Не знала Настя, что у Марии Федоровны из-за любовной связи Государя с Кшесинской к балеринам была особая глубокая неприязнь. В каждом намеке на пуанты она видела тень настырной вездесущей Матильды.

– О, боже! Мамочка! Все совершилось! Я на седьмом небе!

Это было какое-то слияние детской мечты с пробуждающейся чувственностью юной актрисы. Государь был не только тем человеком, чьим восхищением она по-детски дорожила. Николай представлялся ей тем мужчиной, которому она была готова отдаться немедленно и жить с ним всю оставшуюся часть своих лет. Не очень правда, понимая, что же такое «отдаться».

– Господи! Ну почему я не его? Он такой душка! Как бы я была счастлива, оставаясь с ним наедине! Он был бы моим хозяином, он бы берег меня, как свой любимый цветок. И для него я сделала бы все, что он только пожелает. Я стану такой, какой ему угодно будет видеть, чувствовать и предполагать меня! Я буду для него танцевать, танцевать, танцевать… Танцевать так, как никто не умеет, даже эта его Кшесинская!

Многие современники отмечали, что Николай Второй обладал магнетическим благостным обаянием, производил неотразимое впечатление как на женщин, так и на мужчин.

На выходе из императорской ложи Анастасия впервые увидела лица своих подруг совершенно новыми. В их глазах отчетливо читалась лютая зависть. Она ведь пробыла с Государем гораздо долее всех. Казалось бы, мечта всего детства сбылась. Но детство на этом, похоже, и завершилось.

– Девочки, милые, что с вами?

– Красавина всегда о себе много воображает!

– Да уж, не говори!

– А смотреть-то и не на что.

Они разговаривали между собой, нарочно не замечая ее и оставляя без ответа все ее реплики.

– Девочки, девочки! Ну разве так можно? Чем я провинилась?!

Она еще не понимала, что такое – удел примы. Олимп предполагает прежде всего гордое одиночество. Не понимала, что нельзя обращать и малейшего внимания на шипение гусынь-неудачниц, еще недавно бывших ей равновеликими подругами. Все! Жемчужину достали из ракушки. Это больно, непривычно. И Анастасия еще не осознала, что жемчужина – это она. А потревоженные створки раковины скоро навсегда закроются от бессильной зависти. И у нее, и у ракушек будет совершенно разная, иногда лишь пересекающаяся на сцене, буквально на минуты, жизнь. Они даже репетировать будут в разное время. Чтобы ей не мешать.

После всего пережитого, особенно после поездки из Царского села обратно в пансион Училища среди едва ли не шипящих на нее от досады бывших подруг, ей надо было где-то выплакаться, кому-то рассказать о том, что ее переполняло.

– Помилуй, детка, театр – это рассадник интриг. Здесь нет подруг и подружек, особенно среди равных. Будь ты трижды великой балериной, если не сможешь в этом содоме выживать и за себя бороться, дни твои на сцене сочтены, – выговаривала Анастасии немолодая уже (тридцать лет для балерины – возраст почти пенсионный!) Надежда Бурляева, пригласив восходящую звезду на чай в буфет-кондитерскую.

– Но как же так?!

– И ни в коем случае не реви. Слезы ничего кроме морщин не приносят.

– Но ведь так обидно! Больно…

– Страдания, вынутые наружу, уродуют лицо актрисы. Все плохое надо либо держать в себе, либо выбрасывать, легко через себя пропуская.

– Как это – легко?

– Как в танце. Легкость танца и легкость души идут рука об руку. Никаких слез! Что от бога дано – то наше. Что нет – то нет.

Может быть сама того не подозревая, Бурляева была совершенно «правильной» балериной, для которой выход на сцену – это всего лишь повод, чтобы образовать вокруг себя положительно настроенное общество. Вполне довольствуясь ролями в первом ряду кордебалета, она закатывала обеды и ужины, где встречались между собой и заводили полезные связи многие известные люди. К ней приходили балетоманы и меценаты, воротилы придворных интриг и гении современных финансов, господа офицеры разных возрастов и чинов, писатели, музыканты, художники и, разумеется, балерины.

Роль содержанки для актрисы балета была совершенно естественной в те времена. Хотя, пожалуй, времена прошли, а роль осталась. И богатые любовники балерин – это, скорее не предмет осуждения, а лишь повод для недоброй зависти:

– А у этой то смотрите – целый мужской гарем. Фабрикант Путилов для денег, композитор Скрябин – для театральной протекции, художник Коровин – для души, а вот гвардии поручик Модзалевский – не понятно зачем. Неужели на сцене напрыгаться никак не может? Ей еще и в постель кролика в эполетах подавай? Лучше бы уж поэта какого завела, он бы ей вирши сочинил и прославил, как Пушкин Истомину

И вдруг прыжок, и вдруг летит,

Летит как пух от уст Эола…

Да уж, великий поэт-поклонник – это целое состояние! Кто знает, помнили ли бы мы хоть немного, кто такая Истомина, если б не Пушкин? Бессмертие, право, стоит, того, чтобы согреть теплом человека, вручающего вам этот дар! И актрисы хорошо это знают.

И трудно и представить сколько юных девушек млея от этих стихов устремились на сцену, мечтая быть столь же «блистательными и полувоздушными», как вдохновившая поэта легендарная балерина. А сколько юношей влюблялись в танцовщиц под эти стихи, в глубине души считая себя поэтами?!

Господи! Какое неисчислимое множество доброй романтики, светлых искренних чувств, божественной поэзии, тонкого расчета и… пошлости собралось на сцене. Но ведь не только на ней, не так ли?

Мир вступил в эпоху капитализма и как набат прозвучала базовая аксиома, определяющая мораль приходящего века:

– Всякая буржуазная добродетель, батенька, есть ничто иное, как проституция в квадрате.

Не догадываетесь, кто это? Нет, Ленин лишь неоднократно эту аксиому повторил. А автор фразы – Фридрих Энгельс. «Происхождение семьи, частной собственности и государства». Теоретическая основа описываемых событий там изложена исчерпывающе полно.

– Все покупается и продается!

– Чего нельзя купить за деньги, то можно купить за большие деньги!

И подлость эпохи в том, что все мерзости, которые совершались рабовладельцами и феодалами со слезами на глазах (у жертв разумеется), теперь происходят будто бы по взаимному согласию, с елейной улыбочкой.

Поэт скажет об этом так:

Невыносимо, когда насильно,

А добровольно – невыносимей!

Хорошо скажет.

Расцвело купеческо-промышленное сословие и на продажу отправилось буквально-таки все: дворянские титулы, ордена, юные женские тела, юные мужские части тела как в сборе, так и по отдельности, честь, совесть, мораль, земельные наделы, ценные бумаги…

Да что тут говорить? Все это давно и добротно перемолото мировой литературой, театром, кинематографом. Стоит ли ворошить?

Предполагаю, что, все-таки стоит! Ибо во главе всего находится не эпоха, не сословие, не окружающая среда, а Личность. Личность сама определяет свою судьбу, зачастую наперекор всему вышепроизнесенному. И данный текст именно об этом.

– Я так не хочу, Я так не могу!

У личности вырастает в решительное:

– И я так не буду!!

Анастасия вступала в настоящую взрослую жизнь. В жизнь, о которой она мечтала, и которая оказалась довольно далека от ее мечты.

– А в чужой монастырь, красавица, со своим уставом-то не ходят!

– Всяк сверчок – знай свой шесток!

Актеры, актрисы, болеро и балерины императорских театров, надо сказать, не были никакой богемой. Уже было сказано, что все они были служащими Министерства, нет никакой такой не культуры. Они служили в Министерстве Двора и наделов Его Императорского Величества, руководил которым вот уже много лет барон фон Фредерикс, личность, заслужившая у отдельного повествования.

– Легче дивизиями командовать, Ваше Величество, чем в театральных дрязгах разбираться, – жаловался он иногда Государю.

Но царь уже познал «науку страсти нежной» и понимал, что без театральных кордебалетов его армия придворной челяди будет выглядеть тускло и вяло.

– Наши театры, Владимир Борисович, и славу и мощь имеют не менее иных дивизий! Балет – это драгоценность, стоящая всех алмазов двора! – отвечал он на ворчания «старого джентльмена», как называли Фредерикса про меж собой царь и его супруга Александра Федоровна.

Балетная труппа Мариинского театра включала приблизительно 180 танцовщиков, в основном, женщин: кордебалет, корифейки, первые и вторые соло. Девушка из кордебалета получала 600 рублей в год, все перемещения по службе, выговоры, штрафы и премии оглашались в качестве официальных приказов в «Правительственном вестнике» наряду с перемещениями господ генералов, министров и чиновничьей челяди помельче. Надо сказать, что, хотя артистка кордебалета и получала ровно как подпоручик кавалерии, ее 50 рублей в месяц были унизительно малы для женщины, вращающейся в высшем свете и вынужденной подобающе одеваться. 600 рублей – цена одного хорошего бального платья. Нет, огурцов, картошки, гречки, мяса свежайшего и даже апельсин накупить на эту зарплату можно было столько, что трескайся от объедания хоть каждый день. Но вот для жизни в обществе – это жалкие крохи. А в обществе актрисе предписывается не просто жить. Актриса должна блистать!

– Господи, как же все это будет? И когда это будет?

Погруженная в мечты о творчестве и новых сложных партиях Анастасия безусловно несказанно была бы рада и такой сумме.

– Конечно, если только шестьдесят, то откладывать можно будет только рублей сорок. Но за год – это неплохие туфли! А следующий год – платье! Но надо лучше танцевать. И тогда…

Ей не привыкать было часами бродить, разглядывая сказочно дорогие витрины магазинов на Невском, представляя себя одетой то в один витринный наряд, то в другой. Когда-нибудь она себе все это позволит. Обязательно позволит. Но лишь тогда, когда сама решит, что она все это уже заслужила.

А пока? А пока девочки уже на другой день после спектакля перед императорской фамилией забыв все зависти и обиды носились как оглашенные по репетиционному залу, по очереди выказывая подругам, кто и на что способен.

– Лизка! Ну ни кривляйся! Исполни прыжок! – нетерпеливо требовали одноклассницы.

И лучшая подруга Красавиной Елизавета Облонская, разбегаясь в прыжке взлетала на огромный черный рояль и застывала там в изящной позе, словно на мужской поддержке, затем крутила фуэте и в полувоздушном па словно снежинка слетала с рояля на пол.

– Нюська, Нюська! Давай выходи на середину, покажи, свою акробатику.

Анастасия, нисколько не стесняясь такого нелепого прозвища, выкатывалась на середину залы гимнастическим колесом и танцевала па-де-де на руках. А потом крутила до изнеможения фуэте. Выходило двадцать. И она падала на пол, не сразу приходя в себя от головокружения.

После танца к ней подошла Облонская и прошептала на ухо:

– Нюшенька, у тебя есть конфидент! В тебя влюблен Козлов из старшего класса мальчиков. Я с ним танцую в паре в бальном классе. Держи, это тебе записка. От него!

Надежда взяла сложенный в четверо листок бумаги и вышла в умывальную.

– Ну вот, стоило Государю ласково взглянуть на меня и появился конфидент. Это непременно ведь как-то связано? Там, на небесах!

Она читала наивные четким каллиграфическим почерком нанесенные на листок слова признания и тихо счастливо улыбалась.

– Он такой хороший! Ну и что из того, что балетный? У меня и мама, и папа – артисты, и ничего.

И в этот день уже все мысли кружились непременно вокруг этой записки:

– А это любовь? Если пока и нет, то обязательно будет любовь. Мы будем вместе танцевать на сцене, ведь мы же в одном потоке, значит нас одновременно возьмут на службу в театр. В какой? В Михайловский или Мариинский? Нет, Мариинский непременно лучше. Там Кшесинская, туда взяли Павлову… Ой, а если в разные театры?

И ей безо всякой причины становилось совершенно грустно от того, что они могут попасть в разные театры.

Надежда ушла в учебный класс писать на таком же тетрадном листочке ответ. Ей неполных четырнадцать лет! Нет, ей почти полные четырнадцать лет уже. А она такая влюбчивая, наивная и ранимая. А еще говорят, что балерины взрослеют рано!

Ничего не рано. Они вообще никогда не взрослеют, на самом деле. Иначе перестают быть балеринами. Становятся заурядными танцорками.

***

– Девочки! Скоро Императорский спектакль. Все, кто занят в спектакле репетируют с завтрашнего дня отдельно.

У императорского спектакля был в этот раз особый повод:

– Приезжает Президент Французской республики. Франция – колыбель балета. Девочки, есть возможность из Санкт-Петербурга удивить Париж!

– Девочки, будет весь двор. Этот спектакль – большая политика!

Выступать предстояло в Китайском театре в Царском Селе. Этот разрушенный ныне сказочный театр, стоял среди китайской деревни, построенной по капризу Екатерины Второй. Этакий оазис восточной экзотики межу высоких стройных сосен, казавшихся из-за своих слегка завитых кверху крон, крышами высоких китайских пагод. Постройки восточных мандаринов Поднебесной в сердце вотчины Российской Императрицы.

Давали, разумеется, верх благопристойности – балет «Лебединое озеро». Анастасия танцевала в па-де-труа с ведущими танцорами Мариинки – Фокиным и Седовой. Восторг от встречи с настоящими гениями сцены перекрывал все остальные ощущения. Это неслыханное везение для молоденькой девочки быть среди настоящих звезд! Каждая репетиция как новогодний праздник. И где? В Китайском театре! Это безумно и неповторимо волшебно.

Но на самом спектакле от волшебной атмосферы не осталось и следа. Публика заняла свои места, поправляя безумно дорогие украшения, перья и манто у женщин, золотое шитье и ордена на мундирах состарившихся в основном мужчин. Зал успокоился. И после долгой паузы появился Николай Второй с супругой и французский Президент.

– Слава Государю!

– Слава Франции!

Зал вскочил, зашелся в бурных аплодисментах и рукоплескал добрые пять минут. Аплодисменты стихли лишь потому, что начался спектакль. Нет, не «Лебединое озеро». Спектакль начался в царской ложе и все внимание публики было приковано исключительно к ней. Музыка и танцоры ни для кого не имели никакого значения. Казалось, можно было выпустить на сцену лягушек и зал с той же сосредоточенностью смотрел бы вперед, на самом деле стараясь понять, а что же происходит там – сзади, в ложе у Государя. Словно у всех на затылке вырос третий волшебный глаз. Публика иногда оглядывалась, иногда перешептывалась, но можно было поклясться, что никто не думал о балете.

– Что Государь?

– Как Он?

– А Француз?

Николай Второй был занят разговором с французским Президентом. Тот был не в духе и мало обращал внимания на сцену. Что-то меж ними не складывалось и требовало его капризно-негативной реакции. Царь из солидарности тоже не обращал внимания на спектакль, стараясь развеять хандру француза неким разговором. А все остальные, даже если они и очень хотели бы, не могли ободрить артистов живым выражением своего внимания. Этикет!

Остальные-то ведь тоже играли. Они играли, будучи актерами в театре Одного Зрителя. Сидели надутые от важности, с капризно-надменными выражениями лиц, словно от их надутости и впрямь зависел результат переговоров в царской ложе. И Государя, наверное, немало забавлял этот спектакль, что шел не на сцене, а в зале. Но опять же этикет и дурное настроение француза не позволяли ему хоть как-то на него отреагировать.

Спектакль шел почти три часа.

И все это время зал жил своей жизнью, а сцена – своей. И между ними как бы висел прозрачный занавес, абсолютно не проницаемый для эмоций.

В итоге, сверкающая бриллиантами публика ни разу не снизошла до аплодисментов, оставаясь холодной, немой и пассивной. И артисты выступали перед залом мертвых или замороженных, застывших в свете многочисленных свечей. Действительно, представлен был весь Двор и в присутствие Государя никто не смел первым захлопать в ладоши. Да что там захлопать?! Никто не смел сменить выражение лица на иное, нежели у Государя. А тот вежливо подстраивался под деланно озабоченного недовольного француза.

И было совершенно не смешно. Просто прискорбно, трагично и глупо.

У Насти впервые возникло леденящее кровь ощущение этой бездонной пропасти между картинами жизни, которые они изображали на сцене, и элитной надутой от важности правящей кастой, застывшей в зале в блеске золота и бриллиантов. И даже подарки в виде коробочек конфет от Императора, переданные каждому актеру после спектакля, не сгладили это новое и ужасное для нее ощущение.

Анастасия заплакала.

– Не надо детка. Не плачь. С «ними» так бывает. Сегодня холодно. Завтра будет иначе. Они – господа! – пытался успокоить ее проходивший мимо Фокин.

А директор труппы прошипел зло:

– Красавина, немедленно вытрите слезы! Вас могут пригласить в царскую ложу. Там же Президент Франции! Что это за распущенность?

На Анастасию впервые повеяло леденящим до озноба холодом надменности высшей власти, и она не на шутку испугалась. Она пока не понимала, чего именно, испугалась. Но острый приступ страха пронзил ее насквозь, от темечка до самых пяток.

Она в один миг поняла, кем ей суждено стать – фарфоровой статуэткой. Ровно так к ней будет относиться это общество – как красивой и дорогой игрушке. Но не более. У тех, кто правит миром нет и сотой доли тех чувств, которые она себе воображала обязательными для живого человека! Тем более – для человека голубой крови.

***

Итак, что случилось, то случилось.

И что бы Анастасия теперь ни хотела и о чем бы не думала, её жизнь как жизнь комнатного цветка неразрывна с горшком, связана отныне будет с царским Двором, состоящим из порочных, по большей части, восковых безжизненных фигур. Фигур, посвятивших свою, мало кому полезную жизнь соблюдению или нарушению традиций света и этикета. Она к этому миру стремилась. И ужаснулась тому, что увидела, когда попала в его окружение. Но другого мира и другой цели на всей планете для нее не было.

– Милочка, а балет – это придворное искусство, – наставляла ее Надежда Бурляев, – Так в любой столице Европы. Так в диких пока Соединенных Штатах, которые только учатся стоять на пуантах. В Африке танцовщицы – это лишь часть гарема у вождя племени.

– Но почему так?!

– Для непросвещенных купчишек балет неинтересен. Они лучше водки выпьют. А интеллигентной публике – недоступен. Балет – это очень дорого.

– Как жаль! Для Двора так страшно танцевать.

– Неправда. Достаточно понравиться Великим Князьям или одному из них, и публика будет просто рукоплескать из желания им понравиться.

– Это же стыдно!

– Что ж, милая. «Любишь ледок – люби и холодок!» Но помни одно – хороших людей всегда больше, чем плохих. В любом деле. Их надо только замечать.

***

В этот же мир, но совершенно с другого хода стремился и Николай. Его открытия Двора не были пока такими обескураживающими. Может быть потому, что он не видел его еще в такой проявляющей его подлинную натуру концентрации?

День шел за днем и было удивительно, что герои наши до сих пор не встретились друг с другом. Очень уж узок мир молодой петербургской знати, в который оба они отчаянно стремились и благодаря воле судеб и своему упорству уже сумели попасть.

Фортуна ждала удобного случая. И случай этот, разумеется, представился.

Все произошло в день именин Николая Второго. В честь этого праздника все три столичных императорских театра по традиции устраивали специальные утренние представления для учащихся Санкт-Петербурга. Огромные самовары кипели в вестибюлях и даже у входа на сцену. Всем, кто пожелает предлагался бесплатный чай со сладостями. Особо востребованным угощением было прохладное ароматное миндальное молоко.

– Угощайтесь любезные, любимое лакомством Государей! И Николай Александрович, и отец его покойный – Александр Третий – очень миндальное молоко уважали. Царский напиток!

Театры выглядели крайне необычно: масса детей, молодежи, ложи заполнены девочками в голубых, красных, розовых форменных платьях с белыми пелеринами. На галерке располагались в разнобой одетые учащиеся общедоступных школ. В партере чинно рассаживались мальчики: лицеисты, учащиеся гимназий, кадеты Павловского и Константиновского военных училищ. И, конечно же, привлекали к себе всеобщее внимание гардемарины Императорского Морского шляхетского кадетского корпуса, блиставшие золотым и серебряным шитьем на угольно-черных парадно-выходных мундирах.

Ох уж эти парадные мундиры!

– Господа! Запомните, кадет и гардемарин не носит парадную форменную обувь, выдаваемую ему баталером корпуса. Обувь – это отражение личности офицера.

– А сапоги?

– И сапоги. Мы не какие-нибудь пехотинцы-павловцы. Наши ноги ходят по палубам и трапам. А палуба и трап должны быть девственно чисты! Мы не месим грязь и не таскаем пушки по горам и слякоти, как артиллеристы-константиновцы. И все же, главное внимание – ботинкам! Цвет – антрацит. И здесь никаких отклонений. Это большое искусство, господа: обуться именно так как хочешь и при этом не нарушить Устав и красоту строя.

– А что еще?

– Рекомендую купить замшевые белые перчатки и шелковые тонкие носки. Когда вы садитесь и кладете ногу на ногу, закуривая папиросу, что видит дама, сидящая напротив вас?

– Мою прическу… Глаза…

– Глупости! Она видит ваш ботинок, от блеска и формы которого трудно оторвать взгляд. И… тонкую ткань носка, который выглядывает из-под отточенной стрелки брюк. Чтобы случилась любовь с первого взгляда, надо правильно себя подать, господа. И пусть дама далее фантазирует, какого же цвета и нежности у вас кальсоны, если ваши носки так и тянет потрогать на ощупь!

– А духи?

– Мужской запах, господа, это, прежде всего ароматный табак. Запомните, кадет Морского корпуса не курит папирос, которые можно купить в любой лавке! Гардемарин курит качественный и вкусный английский трубочный табак, который не пахнет, а благоухает. Поверьте, для девушки нет слаще приворота, чем мужественный Dunhill. Да и себя надо уважать! Не оскорблять легкие всякой гадостью. И, кстати, ничто так не украшает моряка, как хорошая трубка той же фирмы. Ну… либо папиросы, сделанные на заказ.

– А царские папиросы? Асмоловские, с колечком?

– Подражать Государю – моветон, господин кадет! Флот имеет свое лицо. Тон на морях задает Британия. Флотская мода идет оттуда же. Не обессудьте, господа. В папиросах должен быть набит тот же Dunhill. That’s it!

Гардемарины старших курсов охотно наставляли курсантов младших рот. И Николай к своему удовольствию понял, что подготовка будущего офицера к выходу в свет – это целое искусство.

– «Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей…» Так, кажется у Пушкина?

Его привлекало любое дело, которое требовало творческого, изобретательного подхода и потому он этой подготовкой увлекся. В результате пятая рота отличилась на весь Морской корпус.

Перед походом в театр курсанты роты красовались перед зеркалами в великолепных шитых на заказ английский ботинках с серебряными пряжками, точь-в-точь по форме похожими на серебряные знаки-катушки в гардемаринских петлицах. И ботинки у всех были одинаковыми!

– Господа, но это же – эпатаж! Этот как отдельная униформа пятой роты!

– А пряжки, кстати, никем не запрещены. – резонно возразил Колчак, – Зато соблюдается дух Флотского Устава – единообразие!

Вопрос вызвал диспут на самом высоком в Морском корпусе уровне. Слова про «дух Устава» вызвали у адмирала одобрение:

– Сплоченный экипаж растет в этой роте, господа! Пряжки я разрешаю.

Еще больший фурор случился, когда, выйдя во двор на перекур, вся пятая рота достала одинаковые трубки Dunhill, которые надо сказать, немало стоили по тем временам.

– Нет, это вызов, господа! Скоро они на обед будут ходить со своими ложками!

– Пусть павловцы и константиновцы верят, что такие трубки в Морском корпусе выдают сразу вместе с бескозыркой, палашом и подзорной трубой!

– Колчак, Вы так лишите державу и пехоты, и кавалерии! Они же просто повесятся от зависти.

– И, господа гардемарины, носовые платки! Нежно-голубые или белоснежно-белые платки, непременно из шелковой ткани. Господа, наши корабли стоят миллионы. Не могут же носовые платки моряков стоить три копейки – сотня?! Сопли на кулак наматывать могут себе позволить лишь офицеры номерных пехотных полков. Моряк, повидавший мир, до подобной невоспитанности не опустится!

Надо ли удивляться, что в Мариинском театре гардемарины оказались в центре внимания? Когда будущие моряки передвигались не строем даже, а группами, своей особой морской, чуть в развалку походкой, которая отрабатывалась годами, в ножнах их парадных палашей вовсю гремели специально туда устроенные серебряные полтинники, издавая особенный «хрустальный» звон. А серебро и золото пуговиц и шитья на черном фоне, как магнитом притягивали девичий глаз, отвлекая его от тщательно загримированных прыщей на юношеских щеках и скулах.

– Знают дамы, куда смотреть! Зарплата мичмана раза в три будет против, пехотного подпоручика.

– Однако, пошляк, вы, сударь! У нас, моряков, просто особый блеск в глазах!

– И опять же, господа, жить в бойком портовом городе, один из которых, кстати, Санкт-Петербург, а другой – Гельсингфорс, ожидая моряка со службы – это одно. А умирать с тоски в каком-нибудь забытом богом гарнизоне под Пензой или на Сахалине – совсем другое! «Две большие разницы», как говорят одесские евреи. Кстати, Одесса – это еще одни военно-морской порт.

– Да уж!

Балет, да и вообще театр, Колчак впервые увидел здесь, в столице. На Урале, в Екатеринбурге он только слышал о каких-то сказочных постановках, которые гораздо интереснее, чем цирк. Что есть такие представления, где люди танцуют, кружатся и летают над сценой красиво и неутомимо, словно куклы, под волшебную музыку.

Сегодня Колчак невольно вспомнил о Тае. Он смотрел наяву исполнение ее мечты:

– Так вот ты какой, «Цветочек Аленький»!

Мариинский театр давал премьеру этой балетной постановки. И Николай завороженно смотрел на сцену, затаив дыхание и не замечая ничего вокруг.

– Как это все так слаженно получается?

Его поражала не столько музыка или сам танец, а тот невидимый зрителю подготовительный труд, который позволял создавать на сцене это четко слаженное и филигранно отрепетированное волшебство. Он пытался понять: а как это можно крутить фуэте? Как можно прыгать так высоко, да еще с девушкою на руках? На чем держатся такие роскошные, но ведь и такие тяжелые декорации? Как музыканты понимают, какую именно музыку надо сейчас играть?

– Это фантастика какая-то! Магия, да и только.

Сам он занимался фехтованием и джигитовкой и хорошо знал, что безукоризненный и вовремя сделанный победный выпад шпаги оттачивается не месяцами даже, а годами. Что проскакать не на лошади, а под ней можно лишь тогда, когда сольешься с конем всем телом, умом и душою. А это требует сотен и сотен тренировок. Он понимал, что подготовка всех этих изящно отточенных движений – труд адский, каторжный и вознаграждаемый победой или восхищением окружающих далеко не всегда. И уж точно – никак не сразу!

– Колчак, ты странный какой-то! Моряки ходят в балет не музыку слушать. Здесь есть кое-что занимательнее нотной грамоты, – в антракте за бокалом шампанского Николай не сумел скрыть своего восторга спектаклем и чуть было не стал объектом насмешек сокурсников.

– Ты лучше посмотри какие ножки!

– За кулисами, всё, господин кадет, за кулисами!

– Там настоящая жизнь театра… За кулисами.

Узнав, что такое кулисы, Колчак сразу после спектакля направился прямо туда – на сцену. Он действительно был поражен сбивавшим с ног обилием красивых и одинаково одетых, или вернее одинаково раздетых, очень симпатичных и стройных девушек, потрясен их слаженными движениями, особенно тех, что танцевали хором в кордебалете. Но за кулисы он направился вовсе не для того, чтобы их получше разглядеть. Он хотел понять, как устроены приводящие декорации в действие механизмы. Ведь очевидно же, что все это работает не само по себе! Сцена по своей сложности напоминала целый боевой корабль. А артисты – слаженный экипаж.

Он вальяжно протянул серебряный целковый распорядителю:

– Покажи-ка мне, братец, как это у вас тут все работает. Машинерию в действии покажи. Коли знаешь, как она действует, разумеется…

– Нам ли не знать-с… Милости прошу-с… – «Я милого узнаю по походке». Распорядитель признал в Николае барина и бросился расторопно исполнять его желания, – Будет вам-с и машинерия. Все Вам, господин хороший, будет.

Николай добрые полчаса в полный рост и голос командовал мощным крейсером Мариинского театра: опускал и поднимал занавес, крутил сцену, просил рабочего двигать по рельсам декорации. И вдруг услышал тонкий девичий смех:

– Смотрите, девочки, теперь сценой морячки будут управлять!

– Прехорошенькие!

– Господин кадет, а вы к нам навсегда?

– А почему за кулисами и без цветов? Разве мы цветов не заслужили? – темненькая девочка с зелеными как изумруды глазами вышла на полшага вперед из ряда одинаково одетых учениц Театрального училища и, уверенная в своей неотразимости, капризно-вопросительно посмотрела прямо в глаза Николаю.

Колчак покраснел до ушей и едва не разинул рот от изумления. Так смело и вызывающе с ним девушки еще не разговаривали. В его жизни давно уже не было барышни, которая бы его взволновала. А тут… до мурашек по коже.

Девицам он всегда нравился. И не противился соблазнению, если они были в меру настойчивы, аккуратны, чисты нижним бельем и симпатичны, разумеется. Но к упражнениям в постели, а то и просто в укромном уголке или тихой рощице, относился исключительно как к стыдной надобности. При этом он безусловно гордился тем, что хорошо научился доводить девиц до исступления. Чем жестче – тем слаще. Он выполнял свой мужеский долг энергично и весело, но молча, без разговорных прелюдий и, разумеется без обнадеживающих обещаний.

Но то все – девки. И они, как правило, были старше его. Их привлекала свежесть его розовощекой юности, веселый нрав и кроличья неутомимость. Они происходили из низкого сословия и на роль принцессы никак не претендовали.

А вот барышня, такая чтобы действительно взволновала… Нет, барышни в его жизни давно уже не было. Очень давно. Целую вечность, если вдуматься.

Его оцепенение прервал голос той же зеленоглазой красавицы:

– У вас есть имя, господин моряк? Или мы должны прочитать его на бескозырке?

Николай взял себя в руки, поправил головной убор, бодро боднул воздух головой и представился:

– Кадет Морского Императорского корпуса Николай Колчак, мадмуазель! – щелкать каблуками у моряков было не принято.

Балетная девочка присела в ответ в глубоком книксене и томно проворковала:

– Воспитанница Императорского театрального училища Анастасия Красавина. Класс хореографии. А это мои подруги: Елизавета Облонская, Зинаида Вахрушева и Тамара Мирзоева, – девушки так же по очереди картинно присели, словно на придворном балу.

Впрочем, Облонская, улыбнувшись, решила одной шуткой разрушить чинную манерность своей подруги:

– Нюська, Люська, Резинка и Туська! – представила она всех заново картинно указывая на каждую девушку, раскрывая ладонь, словно выпускала с нее невидимую птицу.

– Ну… тогда… Тогда зовите меня просто – Нельсон!

– Это нечестно! – надула губки Облонская, – Мы раскрыли вам свой секрет, а вы? Еще бы Наполеоном представились.

– Меня друзья действительно дразнят Нельсоном. Это правда! Но вы можете звать меня Николаем. Я не обижусь.

– Девочки, он хитрый, наш гардемарин!

Ему буквально на ходу пришлось осваивать искусство куртуазной беседы. Впрочем, он очень удачно нашелся, начав с восхищением расспрашивать девочек о секретах балетного танца. Любопытство Николая было неподдельным, все вопросы по делу и уже через пять минут они весело болтали как старые добрые знакомые.

А когда он прямо здесь за кулисами попытался, вслед за Облонской, повторить показанное ею фуэте и чуть не упал, он практически влюбил в себя этих будущих королев балетной сцены.

Вечер был деликатно завершен бисквитами и чаем в театральном буфете.

– А знаете почему гардемарины девочкам нравятся? – задал Николай провокаторский вопрос.

– Так уж и нравятся?

– Девочки, не лукавьте – нравятся нам гардемарины! И почему же?

– Потому что гардемарин – птица чрезвычайно редкая! – кадет театрально гордо вскинул подбородок.

– Это почему?

– Судите сами. Генералов и адмиралов в России почти две тысячи. Гражданских чиновников выше статского советника – целые три тысячи. А гардемаринов на всю Империю – всего пятьсот человек.

– Не может быть!

– Нас всего пять рот. В каждой – сто человек. И Морской корпус на всю Россию – один!

– А вот и не пятьсот! – загадочно подняв вверх глаза возразила Настя.

– Как это не пятьсот?

– А всего – триста! Потому что гардемаринами называются только старшие курсанты. А те, что вроде вас – всего лишь юнкера…

– Нюська! Не дразни Николая! А то заберу твое пирожное, -запротестовала Облонская.

– Анастасия права. Только юнкеров в Морском корпусе нет. Младшие курсы называются кадетами. Но морских кадетов-то еще меньше! Нас – всего двести человек.

– Нюська, тебе утерли нос!

Николай вспомнил наставления старшекурсников: достал из кармана и чуть взмахнул в воздухе шелковым нежно-голубым платком. После этого аккуратно промокнул на лбу капельки пота и смахнул с ладони невидимые пылинки. Краем глаза он заметил: фокус сработал. Девушки, словно малые дети за фокусником следили за тканью платка, который так же изящно, как появился, исчез в кармане.

– Дамы позволят закурить?

– Пожалуйста-пожалуйста!

И уже через минуту Николай благоухал на весь буфет мужественным ароматом Dunhill.

– Девочки! Какой чудный запах! Павловцы так не пахнут. У них такие едкие папиросы! «Гусарские» называются.

И тут Николай, решительно осмелев позволил себе долить керосину в огонь милого вечера:

– Видите ли, милые дамы. Моряку часто приходится бывать за границей. Разные моря, новые континенты… Поэтому нас обязывают курить только то, что принято в мире. Например, этот не самый плохой сорт английского табака.

– Какой же правильный у вас порядок! Девочки, моряки – самые лучшие курильщики!

– Пить водку нам тоже – нельзя. Только лучшие сорта шампанского, коньяк, виски и джин. Хотите попробовать, что пьют моряки? Человек, бутылку шампанского! «Мумм. Зеленая лента»

– Девочки! Какой он роскошный!

– Как интересно! Оказывается, стать морским волком можно просто выпив бокал шампанского? – снова поддела Николая Настя.

– Нет, еще нужна такая занозистая компаньонка как Вы.

– Тогда, боюсь, вам не стать никогда морским волком.

А на прощание каждой девушке была вручена одинокая, но от того совершенно трогательная, белоснежная роза, за которыми Николай скрытно посылал буфетчика.

У Анастасии будет еще много свиданий. Но вспоминая самый первый вечер влюбленности в своей жизни, она каждый раз живо будет представлять себе белую розу, нежно-голубой шелковый платок, запах английского табака и его – розовощекого будущего гардемарина, одного из всего лишь двухсот. На всю Россию.

Все-таки не прошли напрасно наставления курсантов старших курсов. «Науку страсти нежной» моряки бережно передают из поколения в поколение, как и морскую «науку побеждать».

***

– Колчак, ты пропустил самое интересное! – упрекали его сокурсники, когда он вернулся в корпус.

– Простите, увлекся механизмами, – скромно отбрыкивался он.

– Главный механизм балета, Колчак, это женские ножки!

– На будущее обязательно учту. Но где вы за кулисами видели скучающих балерин, господа? Их там нет!

– Не принимай близко к сердцу, дружище! В следующий раз мы тебя с ними обязательно познакомим.

– Вот это по-товарищески! Спасибо, друзья, – глаза Николая лучились при этом загадочно-благодарным блеском, – Век буду благодарен!

И вскоре походы в Мариинку стали для Колчака такими же регулярными, как строевая подготовка, введенная в расписание занятий курсантов адмиралом Арсеньевым. Уже через пару недель он заявлялся за кулисы с цветами, как к себе домой, не забывая, каждый раз одаривать полтинником того самого распорядителя, который впервые показал ему сценическое устройство. Надо всегда держать подле себя и уметь благодарить людей, приносящих добро и удачу. Это он крепко усвоил еще из заповедей матушки, которые чтил свято, как «Отче наш».

И ходил он туда один, предпочитая, чтобы его столь любезные сердцу встречи с девушками были для остальных сокурсников пока тайной. И лишь потом, когда-нибудь – приятным и совершенно неожиданным сюрпризом.

Все, что связано с ним, должно вызывать удивление и вдохновлять!

***

В это воскресенье, отпущенный в увольнение первый по успеваемости кадет пятой роты Морского корпуса Николай Колчак сопровождал Анастасию Красавину на день именин одного из старших гардемаринов. Симпатия, которую он к ней испытывал уже очевидно получила взаимность. И он решил, наконец, представить загадочную пассию хотя бы некоторым из товарищей. Пусть по корпусу пойдет легкий пока слушок, подогревая догадки и любопытство. Подлинные сюрпризы полагается тщательно готовить.

По просьбе Анастасии, которой безусловно льстило, что им прохожие оборачиваются в след, решено было идти по набережной пешком. Конечно, кто-то может подумать, что неподдельную гордость при этом должен был испытывать Николай.

– Какую прелесть с летящей походкой отхватил морячок! Ишь как под ручку ее выгуливает…

На самом же деле все было наоборот.

Судите сами. В Морской корпус принимали исключительно лиц дворянского происхождения. Чтобы жениться, а это рекомендовалось делать после трех лет реальной корабельной службы, офицеру надлежало представить свою невесту офицерскому собранию. Девица должна была получить его всестороннее одобрение. Затем в обсуждение вступали жены офицеров. А в итоге «препятствий не усматриваю» должен был сказать, как минимум, командующий эскадрой. При такой процедуре женитьба на барышне, не имеющей дворянских корней, а тем более актрисульке, практически исключалась. Кастовость или «чистота рядов» на флоте поощрялась любым возможным образом, не хуже, чем в гвардии. Это вам не номерные пехотные полки.

Моряки слыли исключительно завидными женихами, так как опять же в отличие от сухопутных офицеров были лучше материально обеспечены. Приблизительно раза в два, а при дальних походах – и в три. Моряки справедливо считались куда более образованными и развитыми во всех смыслах офицерами. Интеллигенция и «голубая кровь» в одном флаконе. Таким образом, Николай, не будучи еще даже полноценным гардемарином, представлял из себя весьма привлекательную половину для любой девушки, даже самой благородной и состоятельной.

– Быть замужем за флотским – это высший шик!

Анастасия же была родом из актерской семьи. И хотя отец ее слыл человеком заслуженным, все же сценическое сословие стояло где-то на нижнем уровне разночинного класса. И уж конечно актриса и мечтать не могла выйти замуж за настоящего дворянина и, стало быть, флотского офицера. Молодой купец или сын промышленника – предел мечтаний. Наполнить копилку за счет любовных отношений с богатым дворянином или даже с августейшей особой, как это сделала Матильда Кшесинская, – это вполне реально. Любовницы-балерины давно вошли в моду. Но вот «захомутать» в свой жизненный обоз выпускника Морского кадетского корпуса – это, извините, из области досужих девичьих фантазий.

Поэтому девушку, фланирующую под руку с учащимся кадетского корпуса, и поглядывающую на него кокетливо-хозяйским взглядом прохожие неизбежно принимали за невесту. А, стало быть, сама такая прогулка возводила Анастасию в ранг дамы исключительно аристократической голубой крови, имеющей законное право на столь роскошно-благородное сопровождение.

– Ты так мило и счастливо улыбаешься. Тебе хорошо? – Колчак не успел еще стать мастером светских любезностей и потому чаще говорил, что думал, что первое приходило в голову.

– Да. И совершенно без какой-то причины…

– Ой ли?!

– А что тут такого?

– Тогда и мне хорошо! И тоже без причины, – уверенно заключил он.

Двигаясь молодым бодрым шагом, они догнали на тротуаре двух неспешно фланирующих по набережной Невы мастеровых в одинаковых черных картузах и серых куртках-бушлатах. Рабочие хоть и были разного роста, но со спины отличались лишь оттенком цвета шаровар, заправленных в высокие юфтевые сапоги.

– Что-то в этих работягах не так, – подумалось Николаю, который прошел в свою пору хорошую криминальную школу на Урале, и все неприятно-опасное ощущал буквально затылком, – Уж больно одинаковые они и абсолютно новые, с иголочки. И напряженные какие-то. Да и странно встретить любующихся погодами пролетариев здесь, почти в центре города. Если б с дамами фланировали, да в костюмчиках… Это бы еще куда ни шло…

– Смотри, какое странное корыто плывет! – отвлекла его от раздумий Анастасия.

– Это не корыто. Это баржа. Видишь, впереди нее буксир дымит? Он это «корыто» за собой тянет. А в ней, кажется, щебень или песок. Водою грузы возить всегда выгоднее получается.

– Все ты у меня знаешь! Просто энциклопедия с ленточками, а не моряк. Я так и книжки читать перестану. Буду только тебя обо всем спрашивать.

Николай слегка зарделся. Лесть, конечно, причем откровенная, а все же приятно. Но двое рабочих, которых они уже приготовились обгонять, все же не шли у него из головы:

– Вдвоем воздухами наслаждаются? Да как нежно… Они бы еще за руки взялись… Как-то уж очень старательно они «отдыхают».

Чуть впереди, напротив поворота в переулок, Колчак заметил еще одного похожего персонажа в униформе – картуз, бушлат, сапоги. Только тот стоял на месте и нервно покуривал папироску.

– Налетчики, не иначе, – твердо решил Колчак, – и начал искать глазами «страховку» – человека или несколько людей, которые должны будут прикрывать отход основной группы после нападения. И без труда разглядел еще троих членов «банды одинаковых», как он окрестил этих случайно встретившихся им на пути будто бы заводских рабочих.

– Отоваривались, видимо в одной и той же лавке, чтобы дешевле. Оптом, так сказать. «Мундирчики»-то у них новехонькие, с иголочки. Не обмялись еще, фармазоны.

– Что с тобой? – озаботилась Настя.

– Давай пойдем чуть быстрее, – Николай не пристегнул сегодня палаш, ибо парадно-выходная форма одежды позволяла такую вольность. Так что в бой ему вступать не с чем. Настоящие налетчики, как он хорошо знал, со случайными свидетелями не церемонятся. Выход один: поскорее уносить ноги.

– Зачем? Мы ведь не опаздываем?

– Просто давай чуть-чуть пробежим вперед. Во-о-н до того дома, – он попытался увлечь Настю вслед за собой, но уже через мгновение сообразил – поздно.

Тот «рабочий», который нервно курил папиросу, бросил ее, достал новую из портсигара и начал прикуривать.

– Знак «приготовиться», – догадался Колчак, – Замираем и при первых выстрелах падаем на тротуар. Пусть думают, что уже убили.

Главное, чтобы Настя не закапризничала и не выдала, что мы живы. Она же ничего не понимает. У Николая защемило сердце. Он понял вдруг, как дорого ему стало это балетное создание.

– Девочка моя, сейчас здесь будут стрелять. Мы должны упасть на землю и не двигаться будто мертвые.

– А платье?! Николай, я же в самом нарядном платье! – ей в голову не могло прийти, что она швырнет так вот на тротуар сбережения и труд всей семьи за полгода. Родители с трудом сводили концы с концами, но потратили «безумные деньги» на ее наряд.

Из переулка показалась карета, запряженная четверкой великолепных вороных лошадей. Чуть позади цокали по брусчатке копыта коней жандармского наряда сопровождения.

– Кто-то из чиновников, – определил Колчак по казенной форме возницы, – значит не деньги, не вещи, а именно этот человек – цель налета. Бомбисты! – осенило его, – Совсем плохо, от взрыва никуда не убежишь.

– Стой! – одернул он подругу.

– Никки! То беги, то стой… А давай просто присядем! Нас не заметят, – Анастасия все еще была в панике от мысли испачкать дорогущее платье.

Двое налетчиков достали из-за пазух какие-то свертки.

– Бомбы, – определил Николай и бережно прикрыв ей ладонью рот, уложил полную возмущения спутницу на тротуар. Вернее, обхватив ее за талию упал на спину сам, позволяя ей сначала повалиться на него, а уж потом прижал ее спиной к брусчатке.

За Колчаком и Анастасией следовало еще человека четыре праздных прохожих на разном удалении. Впереди кроме налетчиков – двое.

– Детей, слава богу, нет. А эти все – увы, покойнички. Им кричи, не кричи – на брусчатку не упадут, – не успел подумать кадет.

Рядом с каретой сверкнули две яркие вспышки и ужасающей силы взрывы потрясли центральные улицы Санкт-Петербурга.

Сначала звонко уплотнился воздух, затем брызнула мелкая пыль, запахло пироксилином и только после этого по ушам жестко вдарило кувалдой. Николай на минуту потерял сознание и провалился в тишину.

Тишину порвало дуплетное эхо взрывов, отправившееся гулять меж домов по над Невою.

– Слышу, значит живой, – очнулся от оцепенения Николай, – Настя, Настя, Настенька, – затряс он выпущенную из объятий спутницу за плечо.

В это время на них сверху обрушились обломки кареты, обрывки каких-то бумаг и куски свежего мяса. Бомбы сработаны были правильно: взрывная волна от них ушла вверх и унесла с собой на небо пару человеческих душ, сидевших в карете, и собственно саму чиновничью повозку. Души господь прибрал, а ненужное вернул на землю обратно. Уж извините, в изрядно потрепанном состоянии.

Раздались сухие щелчки револьверных выстрелов. Жандармы, сметенные взрывом с лошадей, пытались подняться на ноги на проезжей части. По ним открыли огонь террористы.

Увидев кровавую плоть на лице и шее Анастасии, Николай с отчаяния просто осатанел. Он отнюдь не относился к людям, которых парализуют острые ощущения. Напротив, в нем угроза жизни всегда требовала физической реализации и непременно агрессивного выхода энергии.

Оглянувшись в сторону кареты, он отчетливо увидел бегущего прямо на него бомбиста с револьвером в руке. Глаза – шальные. Улепетывает. Ему явно не до парочки, распластавшейся на тротуаре. Поэтому Колчак подпустил его к себе как можно ближе, а затем резким выпадом отполированного ботинка подставил террористу подножку.

Тот упал. Револьвер, выпущенный из рук, зазвенел потерянным серебряным рублем по брусчатке.

Далее все просто. На ногах Колчак оказался гораздо быстрее противника. Внятными от бедра пинками сбил поднимающегося бомбометчика с ног. Носком ботинка что есть силы врезал по кадыку, вгоняя башмак под нижнюю, хорошо выбритую челюсть бандита. Оставалось только сделать два шага до пистолета.

Но к револьверу пришлось буквально падать. Ибо за спиной гавкнул чей-то наган, и пуля царапнула Николаю плечо.

– Черт! Я же видел эту «страховку». Надо пристрелить его, пока еще могу.

Кровь теплой струйкой побежала по рукаву.

Подхватив револьвер, он прокатился по брусчатке и осмотрелся. Кони, как ни странно, стояли на месте, спутанные остатками упряжи. От кареты не осталось ничего от слова «совсем». Форменная фуражка возницы валялась рядом. Неподалеку дергался и стонал очевидно сильно контуженный взрывом один из «одинаковых». Кони сопровождавших жандармов беспорядочно с громким ржанием метались по набережной, сами наездники, контуженные взрывами, бездыханными трупами лежали на проезжей части.

К конвульсивно дергающемуся контуженному террористу издалека бежал еще один из «одинаковых». «Страховка» с противоположной стороны напомнила о себе двумя неточными, но громкими выстрелами.

– Сейчас этот косорукий успокоится и начнет палить прицельно, – подумал про себя Колчак, проговаривая это как сигнал к решительным ответным действиям.

Он еще немного откатился по брусчатке, окончательно уводя внимание стрелка от Анастасии. Затем перевернулся, привстал на колено, взвел револьвер и открыл ответный огонь по «страховке», стрелявшей из положения стоя.

Но прежде чем спустить курок, он глубоко выдохнул из себя весь воздух, приводя и руки, и голову в состояние совершенного покоя. Он как бы во сне лениво сделал первый выстрел. Понял по конвульсивному содроганию цели, что попал. И после этого, сделав вдох-выдох выстрелил второй раз. «Страховка» упала. Колчак побежал ей навстречу и с двух шагов выстрелом в голову добил.

Однако на лаврах почивать было рано. За спиной шарахнули один за другим выстрелы какого-то уж совсем монструозного оружия. Грохот был почище чем от бомбы.

– Похоже «Смит энд Вессон». В меня? – он снова повалился на брусчатку, на лету оборачиваясь в сторону стрелявшего.

Каково же было его изумление, когда он увидел, как подбежавший к месту взрыва «одинаковый» добивает бьющегося в судороге бомбиста.

– Интересно девки пляшут! – Николай на Урале знал только одну банду, добивавшую своих при отсутствии возможности помочь выжить. У остальных, такое поведение считалось полным безбожием.

– Ну что же, стало быть идем до конца.

Понимая, что из доставшегося ему револьвера стреляли еще и до него, и что все патроны могут быть уже стреляны, он лежа попытался прицелиться предельно тщательно. Однако только напугал выстрелом «одинакового»: тот обернулся и бросился бежать. Впрочем, делал он все это слишком медленно. А в нагане Колчака на счастье «притаился» еще один выстрел:

– Б-б-а-а-бах!! – тявкнул револьвер и «одинаковый» присел на одно колено – верный признак попадания в бедро или задницу.

– Однако, мне то что делать? У него же половина обоймы еще в его огромном «бульдоге».

Американский армейский «Смит энд Вессон» уверенно палил на сто саженей, и его огромная пуля без преувеличения делала в человеческом теле дыру, через которую можно увидеть солнце.

Колчак быстро перекатился до гранитной набережной, перекинул через нее свое легкое и ловкое тело и повис на руках с противоположной стороны, ногами найдя какую ни на есть зацепку. И вовремя! Пистолет в руках «одинакового» грохнул еще пару раз и затих, не обнаруживая цели.

– Да теперь я понимаю, почему Наполеон воевал без обозов! – мысли Николая сразу же унеслись к Анастасии. Стоит ей застонать или попытаться подняться, и оставшиеся в барабане пули «Вессона» придутся как раз по ней.

Рукав набухал от теплой крови. Колчак, осторожно переступая по выступу за бруствером набережной переместился незамеченный в сторону взорванной кареты. Слегка подтянувшись он лихо перемахнул за бруствер, оказавшись снова на брусчатке тротуара.

«Одинаковый», опираясь на одно колено беспомощно стонал. Видимо силы почти покинули его. Но пистолет он по-прежнему держал в руке, не замечая, однако, Николая.

Анастасия вжалась в брусчатку и от страха лежала совершенно неподвижно и даже не стонала.

– Умница! Только бы ранило ее не смертельно… – Колчак снова ощутил, каким дорогим человеком Анастасия стал для него, – Ничего, буду любить ее и со шрамом на лице…

Господи! Какие же все-таки фантазеры и романтики эти курсанты, студенты, кадеты и гардемарины! Напридумывают себе, бог его знает, чего!

Над вымыслом слезами обольюсь…

Как же это знакомо! Какой мальчишка не рыдал от воображаемых жертв и придуманных предстоящих подвигов?!

Вдалеке показался конный наряд жандармов, один из которых резко засвистел в полицейский свисток, призывая подмогу. «Одинаковый», понял, что не сможет убежать и отбросил пистолет в сторону.

– Все! – облегченно выдохнул Колчак и рванулся к Анастасии.

На именины они в тот день, разумеется, не попали. Николай привел Анастасию в чувство. И к счастью своему убедился, что кровь на ней появилась буквально с неба в виде ошметков чужих только что взорванных тел. А к ней самой никакого отношения, слава богу, не имела. Платье тоже не слишком пострадало, что мгновенно успокоило «звезду балета». После этого произошедшее сразу утратило для нее трагизм и стало вызывать скорее любопытство, чем ужас.

Пришлось будущую приму Мариинки от греха подальше отправить домой на извозчике. А Николай, как один из трех, оставшихся в живых лиц мужеского полу на месте преступления был задержан жандармами. Они пока не очень понимали, кто же перед ними – герой или соучастник преступления.

Так Николай Колчак впервые попал на страницы столичных газет и в поле зрения столичного Охранного отделения Департамента полиции.

***

В последние десять лет уходящего девятнадцатого века Россия буквально помешалась на табакокурении. На уличных афишных тумбах наряду с театральными объявлениями непременно красовались плакаты с рекламой табака от Жукова. Не отставая ни на шаг за ними шли постеры московской фабрики «Бостанджогло», питерских «Саатчи энд Мандгуби», «Лаферм» и других.

Глядя на уличную рекламу могло сложиться впечатление, что главное увлечение отечественной публики, знающей алфавит – это табак.

Даже в солидных научных журналах говорилось о пользе табака во всех его видах: курительном, жевательном, нюхательном и даже в качестве кулинарной приправы.

– Мужчины вышли перекурить, – звучало так, словно герои-добровольцы отправились на тяжелую, общественно полезную и совершенно необходимую работу вроде заготовки дров или ликвидации неграмотности.

Именно на рубеже веков курение разрушило гендерные рамки и стены курительных комнат. Дамы легко и с удовольствием освоили это занятие, получив огромный выбор исключительно «женских» папирос. Диапазон просто обескураживал: от дешевого «Трезвона» (Папиросы «Трезвон» – три копейки вагон) до роскошной, дорогой и элегантно длинной «Розы». Курить стало можно и модно абсолютно везде. Табачный дым настолько плотно наполнил улицы, что пришлось издавать закон о запрете уличного курения. Понятное дело, проку от закона было немного, но все же.

«100 миллионов папирос в день – до таких размеров дошло потребление табака курящей Северной Пальмирой!» – с гордостью сообщала «Петербургская газета». Табачные изделия стали важной статьей экспорта и валютных доходов России, которая потчевала своими крошеными табаками и папиросами Германию, Скандинавию и даже Америку!

В Морском корпусе курение дозволялось только во дворе. И во всех его просторных помещениях тщательно сохранялся чистый воздух. Эта традиция восходила к парусному деревянному флоту, когда небрежное курение элементарно приводило к пожарам. К хорошему привыкаешь быстро. И потому, когда Колчак оказался в кабинете начальника Охранки Санкт-Петербурга полковника Петра Васильевича Секеринского, у него кругом пошла голова.

В просторном кабинете, обставленном громоздкой дубовой мебелью дым стоял столбом и стелился лондонским туманом как вечная неустранимая декорация. Жандармское отделение охотно встроилось в современный тренд.

Полковник, как он сам говорил, «слегка покуривал» и будучи убежденным сторонником пользы табаку не только любил нюхать его, звонко чихая, но и не позволял проветривать кабинет до тех пор, пока дым не начинал до слез разъедать глаза присутствующим.

– Ну да, ну да… Однако, юноша, Вы прямо-таки красавец! Да и храбрец, как я погляжу.

Николай, с рукой на перевязи, выглядел весьма браво.

– Кадет Морского Императорского…

– Ну полно-полно! Не выказывайте бодрость голоса. Мы и так все про вас знаем. А что это с глазами-то у Вас, господин кадет?

– Это от дыма, Ваше Высокоблагородие.

– А… Вот оно как! Ну да, ну да. Закуривайте, – Петр Васильевич по-свойски протянул Николаю коробку дорогих папирос «Сенатские» в желтой бумаге, которая говорила о набивке настоящим вирджинским табаком, – Что? Нет? Ну как знаете.

Что-то в тоне полковника было иронично-пренебрежительное. Вообще, жандармский полковник, по общероссийским понятиям – птица довольно редкая. Но в Морском корпусе преподавателей ниже чином днем с огнем не сыскать. И потому кадеты к полковникам привыкали как к мебели. К тому же сухопутный шкет и ногтя ломаного морского офицера не стоил. А здесь какой-то прокуренный анахорет изволит глядеть на него сверху вниз?!

– Что ж, поглядим, поглядим…

Николай решил непременно уесть носителя экзотического голубого мундира. Уж больно ему не понравился его подъелдыкивающий говорок.

Он достал из кармана замшевый мешочек с английской трубкой и табаком. Развязал золотую тесьму. Неспешно набил курительный прибор, зажег специальную огромную трубочную спичку, раскурил трубку, ни слова не говоря, затянулся и выпустил первый набор колец аппетитнейшего густого дыму.

Секеринский просто застыл в кресле от изумления. Столько суровой мужской грации и в то же время удовольствия было в каждом жесте и движении гардемарина. Было выше сил прервать этот завораживающий процесс. Раскуривать трубку? Это дело. Это настоящее мужское дело! И в то же время – это немой, но достойный ответ на приглашение попробовать каких-то там «Сенатских».

– Dunhill? Ну да, ну да… По запаху точно – Dunhill. Морской корпус – куда деваться! Со всем нашим уважением. Ну да, ну да.

Полковник был немного по-еврейски суетлив. И как будто отчасти в себе не уверен. Да и то сказать, а как может вести себя человек, которого в тотально юдофобской жандармской среде за глаза называли не иначе как Пинхусом?

Ходила легенда, что еще в начале прошлого века варшавский наместник во время объезда губернии обратил внимание на барахтавшихся в пыли, как он выражался, «жиденят» и, указав на них пальцем, приказал:

– Окрестить и сдать в школу кантонистов!

В числе счастливцев оказался и Секеринский. Закончив школу и топографическое училище, шустрый выкрест перекрестился еще раз – стал из топографа жандармом – и сделал блестящую для еврея в царской России карьеру.

– Мы как Охранное отделение со всем уважением к Вашей, господин кадет персоне. Понимаем, что Вы так сказать не в нашей юрисдикции, – «Пинхус» достал следующую папиросу и с удовольствием ее раскурил, пуская дым едва ли не в лицо Николаю. Пинхус должен был отомстить за роскошную английскую трубку, – Что Вас привело на набережную? И что это за мадмуазель находилась при Вас?

Секеринский был уже в преклонных летах, но держался бодро и даже пытался молодиться, подкрашивая вьющуюся шевелюру и особенно усы.

– Позвольте, господин полковник, не отвечать на эти вопросы.

– Ну да, ну да… Конечно, дама сердца и все такое… А кем Вам, позвольте полюбопытствовать, приходились нападавшие.

– Тем же, кем и лошади в карете.

– Не понял, господин кадет… Кем?

– Как и лошади, запряженные в карету, они никем мне не приходились. Я их всех видел впервые. Во всяком случае, лошадей.

– Ну да, ну да… Ха! А про лошадей это Вы остроумно. Ирония так сказать над жандармским сословием. Удачно, вполне.

Секеринский конечно растер бы этого мальчика в порошок, элементарно доказав его причастность к взрывам на набережной. И не важно, на чьей стороне воевал этот гардемарин. По кадетам Морского корпуса было достаточно материала, чтобы обвинить их в терроре. Но он хорошо помнил угрозы Великого Князя в своей адрес. И потому напряженно размышлял, ожидая, в какую сторону повернет свою мысль Петербургский градоначальник барон фон Клейгельс, которому он лично доложил по телефону о происшествии.

– Никакой иронии. Это правда и все тут, – трубка придала уверенности Николая монументальное гранитное основание, – А к чему, собственно, все эти вопросы? Я же сбил с ног одного разбойника, надеюсь он жив. Убил другого. И в смерти его я не сомневаюсь. Тяжело ранил третьего. Надеюсь, он выживет и все расскажет.

– Ну да, ну да… Вы ведь, юноша, настоящий герой. Получили ранение, но остались в строю… Значит бомбу, говорите кидал тот, которого Вы сбили с ног?

– Одну – он. А вторую тот, которого застрелил налетчик. Тот налетчик, что ранен мною в ногу.

– В ягодицу. Ну да это неважно. Почти в ягодицу. Ну да, ну да… Просто невероятно геройский поступок. А откуда у вас револьвер и где вы так метко научились стрелять? Там ведь почти предельные для нагана дистанции. А Вы раз-раз и от всех избавились…

– Почему от всех? Обижаете! Двое нападавших в вашем распоряжении. От них многое можно узнать.

– Ну да, ну да…. Конечно мы все узнаем! Мы их так допросим, что расскажут и то, чего не было. Но вот Вы не ответили на вопрос про револьвер и ваши навыки Робин Гуда.

– Пожалуйста. Револьвер был выбит мною из рук того нападавшего, который остался жив. Он это подтвердит, я надеюсь. Он выронил его, когда упал от моей подножки. А умение стрелять… Так это каждый офицер должен иметь такое умение! На то и Флот, чтобы бить точно.

– Ну да, ну да… Только вот стрелять вас начнут учить в Морском корпусе еще через добрые полгода. Когда постарше станете. А Вы – уже… И как ловко! Герой! Нет, на самом деле герой! Ну да… Ну да… А вот Вы знали, что они эсеры? – полковник достал из коробки и раскурил следующую папиросу.

– Кто они? И что такое – эсеры?

– Ну да, ну да… И откуда Вам знать? Право же слово! Вы ведь про социалистов-революционеров и слыхом не слыхали. И про то, что они такое? И про их боевую организацию? … А ведь у Вас в Морском-то корпусе был кружок эсеровский. Недавно совсем. Даже мы здесь, жандармы, помним. Шелгунов? Никогда не слышали? Нет? Да… Он тем кружком руководил. Книжки почитывали, к рабочим ходили, заговор строили… Так-то вот! А Вы и не знали. Плохо верится, однако. Но… Сомнениям подвергать не смею. Потому как не наша юрисдикция. И все тут! Ну да, ну да…

Секеринский с завистью посмотрел на шелковые голубые носки кадета, выглядывающие из-под брюк:

– В наше-то время и простые носки не всегда купить удавалось. Да и какие носки?! Сапоги да портянки! А тут: ботиночки – индпошив на заказ; пряжки – произведение искусства; перчаточки замшевые – высший сорт… Прямо куртизанка какая-то, а не курсант первого года службы. Все что ни есть, все дорого-богато. Стрелять хорошо научился. А это тоже немалых денег стоит, между прочим.

Но это он все про себя. А вслух:

– Гляжу, блюдете себя. Обихаживаете с нежностью…

– Флот – оружие грозное. Он ювелирной настройки требует. Ну а в грубом сукне да сапожищах, какие уж тут ювелиры! Так что, простите, служба.

– Ну да, ну да…

***

Не знал жандармский полковник, какие страсти разгорелись по поводу совершенного нападения на карету и участия в ней будущего гардемарина. Начальник Морского корпуса, как только до него дошел слух, бросился к Морскому министру, вместе они – к градоначальнику фон Клейгельсу. А оттуда вместе с градоначальником и Министром внутренних дел – к Государю в Царское село.

И доклад их, естественно, вышел не про то, как эсеры укокошили обер-прокурора Правительствующего Сената и сидевшего с ним в карете генерал-лейтенанта кавалерии. Что об этом говорить, коли уже свершилось?! Прозевали и прозевали.

Доклад был про то, как доблестно полицейский департамент совместно с моряками изловил двух злодеев, показания которых проливают свет на местонахождение гидры революции. И о той значительной роли кадета Морского Императорского корпуса по имени Николай Колчак, которую он сыграл в поимке злодеев. Будучи совершенно безоружным, уничтожив нескольких бомбистов сам и захватив в плен тех, кто дает сейчас показания. Разумеется, не без помощи мгновенно прибывших на место взрыва жандармов. Так-то вот.

Государь конечно раскусил хитрый ход докладчиков. И предложения о награждении должностных лиц жандармского корпуса хотел по началу вовсе оставить без внимания. Два злодея поймано, так ведь и два генерала взлетели на воздух. Если за каждый удачный теракт полицейских еще и награждать, то над Россией весь мир потешаться будет. Но вот фигура героя-кадета представлялась сейчас более чем уместной и зовущей на подвиг удушения крамолы и терроризма. Царь безусловно понимал, что без помощи таких вот колчаков, полицейский сыск просто бессилен. А тут такой воспламеняющий сердца образец!

Николай Второй подробно расспросил начальника Морского корпуса о проявившем себя юноше, особенно поразился его младым летам, а Колчаку едва исполнилось шестнадцать, и раздумчиво произнес:

– Он ведь солдат, по существу, этот мальчик. И воевал на поле брани против вооруженных недругов. Взрывы, перестрелка. И воевал хорошо. Был ранен. Пожалуй, солдатский Георгий будет достойной наградой. Редко кто из офицеров такую награду может одеть на мундир. И пусть все понимают, что борьбу за порядок я почитаю фронтом и никак не менее! Вручить знак полагал бы уместным лично.

– Когда угодно будет Вашему Величеству?

– Не будем откладывать. И сообщение для газет пусть начнут с того, что Мною отмечен за храбрость кадет Морского корпуса, задержавший бандитов. А далее уж про все остальное. Надо искать хорошее и доброе в том, что сейчас происходит, и с этого начинать. Всегда!

Жандармов, впрочем, тоже было решено наградить. Не важно за что. За компанию.

***

Выйдя от Государя, градоначальник генерал фон Клейгельс немедленно телефонировал в Охранное отделение.

– Слушаюсь, Ваше сиятельство! – Пинхус буквально взвился над своим огромным столом, – Перекуриваем и пьем чай, Ваше сиятельство! Да, да немедленно отправлю в расположение Корпуса. В своей пролетке и в сопровождении конного наряда!

Полковник еще долго держал трубку прижатой к уху, пока окончательно не убедился, что разговор с ним закончен.

– Ну да, ну да… – Секеринский облегченно плюхнулся назад в кресло, снова нервно открыл картонную коробку и, раскурив очередную «сенатскую», выпустил дым уже не в Колчака, а куда-то в сторону.

Он требовательно позвонил в колокольчик и скомандовал вошедшему унтер-офицеру:

– А ну-ка, братец, открой-ка все окна настежь, чтобы дым нам тут не висел! И принеси чаю сладкого и коньяку. Там у меня полбутылки французского оставалось, я помню, – и обращаясь к кадету, поинтересовался:

– Бутербродов с семгой не желаете? Хорошая семга, свежая. Настоятельно рекомендую. Уважьте полковника.

Николай понял, что где-то там в верхних сферах произошло нечто важное для него. Нечто круто меняющее его судьбу. И оставаясь здесь он сможет узнать, что же именно. Да и голод уже поджимал. На именины-то они с Анастасией не попали. С момента взрыва времени прошло немало. И подкрепиться было бы вполне уместно. И потом, он такой затейливый, этот полковник. Николая всегда тянуло к необычным людям. А перед ним все же целый начальник Охранного отделения собственной персоной. Как минимум, любопытно.

– Благодарствуйте, Ваше высокоблагородие! С удовольствием. Признаюсь, голоден. Да и коньяк будет кстати.

– Все, давай! Неси, милый, неси, – вдохновился Секеринский. Он за версту чувствовал людей, которым суждено сыграть важную роль в его биографии. А в этом юноше он верховым чутьем уловил именно это судьбоносное «нечто».

Положим, бомба, террористы и кадет пересеклись в этом городе случайно. Но вот чтобы через несколько часов после происшествия участнику орден давали, да еще и сам Государь… Такого он что-то не мог припомнить. А значит, все это не случайно и неспроста. Этот мальчик – знак. И за него надо держаться. Надо уметь в жизни привечать тех, кому невероятно везет.

– Значит так, порежешь персик под коньяк и соорудишь бутерброды. Семгу вчера из Архангельска купец презентовал. Вот из нее. Да режь там, где пожирнее. И запомни: в слове бутерброд масло, то есть бутер-, стоит на первом месте, а хлеб, то есть –брод, – на втором. Так что ты уж, братец семужку так клади, чтобы на первом месте она и маслице, а не хлеб. Мы тут, чай, не на гауптической вахте. Победу празднуем! Ну да, ну да…

Через десяток минут будущий моряк и полковник, пропустив по первой, мило ворковали почти на равных:

– Ну да, ну да… Господин кадет, меня это… лучше Петром Васильевичем величать. Идет?

– Слушаюсь, Петр Васильевич. А Вы меня – Николай.

– Ну да, ну да… Мы же ведь наполовину тезки: ты – Васильевич, и я – Васильевич, – тяжело вздохнул полковник, вспоминая, что на самом деле отец у него никакой не Василий, и что нееврейское отчество ему придумали наново, когда принимали в школу, – Теперь давай обмоем твой Георгиевский крест!

– Какой крест?

– Как, я разве не сказал?! Государь пожаловал тебя солдатским Георгием за отвагу и храбрость. И на днях лично тебе вручит. Так что пьем мой друг до дна и стоя!

Колчака немного повело от вновь скопившегося в кабинете дыма, коньяка и приятного волнения:

– Как? Я увижу Государя Императора?!

– Главное, мой друг, что он тебя увидит. Государь глаз имеет памятливый, и отныне ты будешь служить под его личной дланью. Или ты и так под его? У тебя кто-то при Дворе?

– У нас в корпусе два Великих князя службу проходят – Константин Владимирович и Александр Михайлович.

– А-а-а!.. Знаю, знаю. Как же, как же. Ну да, ну да… Пьем!

Еще полчаса спустя изрядно захмелевший полковник откровенно жаловался на жизнь:

– Ты представляешь, Николай! Дикое, странное состояние переживает государство Российское на переломе веков. На страже порядка полиция, Жандармский корпус, Охранное отделение, Прокуратура, Правительствующий сенат, суды! Одних только секретных агентов, одному тебе скажу… Вот сколько тебе не жалко?

– Пятьсот!

– Э-э-э… Молодой человек, пятьсот – это детский утренник. Более семидесяти тысяч человек. Если вам не жалко. Это же целая армия! Вы понимаете?

А толку на самом деле – ноль. Мы просто рай и полное раздолье для бомбистов. Три раза в месяц, я-то ведь рапорты по всей Империи читаю, три раза в месяц, почти сорок раз в году, как по расписанию – налет за налетом, налет за налетом. И все по политическим мотивам.

– Сорок бомб за год? Невероятно! Это же не меньше двухсот бомбистов. Надо выследить жертву, снарядить бомбу, метнуть, подготовить укрытие…

– А из тебя вышел бы неплохой террорист! Давай, разливай остаток. Надо выпить за Корпус жандармов, в котором я служу!

– Зачем? Они ведь ничего не могут сделать против двухсот бомбистов.

– Ну да, ну да… Хотя, молодой человек, вы божий дар-то с яичницей не путайте. Знаете, сколько бы было этих бомбистов, если бы не мы? А сколько преступлений удалось предотвратить!

– Тогда непременно пьем!

– То-то! И до дна, Николай, непременно до дна.

Снова чокнулись, снова выпили, закусили ломтиком персика, а потом – нежнейшую семгу на тонких ломтиках черного хлеба с кусочками масла. Послевкусие необычайное!

Полковник пошарил в пустой папиросной коробке и, не найдя искомого, зло выбросил ее в мусорную корзину и зазвонил в колокольчик:

– Братец, ты какие куришь? – спросил он вошедшего поручика-адъютанта, – «Герцеговину Флор»? Ну да, ну да… Хорошие папиросы. Представляешь, Николай, везут табак из самой Герцеговины. Здесь его режут и набивают в папиросы. Лучше папирос просто не встречал. В Америку их продаем, в Германию. Но их сам градоначальник фон Клейгельс курит. Мне, стало быть, увы – нельзя. Не по чину. Ревность может образоваться. А вот ему можно! – указал он на адъютанта, – Его градоначальник и видеть не видит, и знать не знает. Вот что, братец, неси, угости нас из своей коробки «Герцеговины». Да, вот еще что… И водочки захвати. Там «Смирнов» стоит кажется. Теплый правда. Ну да бог с ним.

– Коньяк «Шустовский» еще две бутылки сохранились!

– Ну какой ты к черту адъютант?! Взял и выболтал все секреты! Думаешь я не помню? Но нельзя же весь коньячный погреб за один раз опрастывать! Мы – люди военные. Должны иметь резерв.

– Все-таки он какой-то … Пинхус! – с иронией подумал про себя Колчак, даже не представляя пока, насколько в точку он попал со своим определением.

Коньяк еще туда-сюда, а вот водку Николай пить не любил. И потому далее лишь чуть прихлебывал, взяв на себя роль виночерпия.

– Жадность, господин полковник, непременно должна быть наказуема, – решил он бескомпромиссно и принялся аккуратно исподволь накачивать Секеринского водкой.

А тот, усадив за стол еще и адъютанта, уже изрядно заплетающимся языком продолжал:

– Судьи, прокуроры, обер-полицмейстеры, губернаторы, министры и, да что там говорить… даже Великие князья и сам Государь Александр Второй ушли на тот свет от проклятых рук террористов. Сотнями гибнут люди, случайно оказавшиеся рядом. Дети, жены, прислуга и… просто прохожие. Вот как сегодня – восемь человек одним махом на тот свет. А им это все – трын-трава. Революция, мол, требует жертв.

– И ведь их тьма-тьмущая этих революционеров, – поддержал разговор молодой лощеный адъютант.

– Ну да, ну да… Эсеры, анархисты, социал-демократы и еще десяток всяких других течений исповедуют исключительно террор. Каждая партия имеет свою боевую дружину и… кровь и смерть, кровь и смерть, кровь и смерть. Грабят банки, ювелирные магазины и мастерские, почтовые отделения… Просто богатых людей.

– У них это называется «экспроприация экспроприаторов». Тьфу, слова то какие богомерзкие! Словно не русские они ни разу. Да они и есть не русские, по большей части. Среди них евреев – просто пруд пруди!

– Да ведь не только евреев, – попытался возражать Секеринский.

– Не только, – согласился адъютант, – Но только вот я что по этому поводу думаю. А почему бы всех евреев ни взять, да и ни выселить куда-нибудь на Сахалин или в сибирскую тайгу? Всех! Только сразу. И тогда конец этой революции. Все дело в евреях! И в нерешимости Государя.

– Ну да, ну да… – полковнику явно не пришелся по нраву пассаж про его сородичей, и он попытался переменить тему, – А мы их водочкой! Водочкой сполоснем. И легче станет. Николай, за тобою, братец, тост. Ты сегодня именинник. Солдатский Георгий – это, ого-го! Это, брат, сила. И все же, должен сказать, что тебе не повезло.

– Это в чем именно? – постарался сосредоточиться Николай, уже начинающий терять ход рассуждений своего полутезки, – В чем не повезло?

– А вот представим. Возьмем, и на минуту представим, что в карете ехал бы кто-то из царской фамилии. Разницы-то бомбистам никакой. Тебе – тоже. А вот если б ты особу царского Дома уберег, то тогда… Ну да, ну да. Да что там уберег, просто храбрость показал бы, как сейчас. А?! То-то… Ну да, ну да…

– И что? – очевидно запутался совсем Николай, – И что из того, что царского Дома?

– Тогда тебе, братец, орден-то дали б повеселее. Не солдатского какого, а офицерского, настоящего Георгия. Понимаешь? А то и Владимира второй, к примеру, сразу степени. Э-э-э-х! Вот так-то брат. Тебе все равно кого спасать, а орден совсем другой. Давай тост говори, однако. Ну да. Ну да… Подумаешь, обер-прокурор… Хочешь весело гореть, так надо бы к костру-то поближе.

Знал бы жандармский полковник насколько глубоко запали в душу Николая эти простые слова. Это ведь один из главных механизмов восхождения: надо непременно выбирать ту пружину, которая бросает вверх предельно высоко.

– К костру поближе… Что ж, будем поближе.

Колчак над тостом думал не долго:

– Хочу выпить за всех, кто погиб. И за того, кого застрелил я, и за тех, кого я никогда не видел и не увижу: за обер-прокурора и генерала. И за жандармов, которые погибли, и за бомбистов. Все они сейчас равны перед Богом. И он выносит им свой приговор. Подлинный. По делам, а не помыслам. Прошу не чокаясь выпить за высший суд для тех, кто сегодня от нас ушел.

– За бомбистов я пить не буду! – заупрямился адъютант.

– Ну да, ну да… Так не за бомбистов, а за высший суд над ними. Хороший тост.

– Неправильно это. Бомбисты должны быть прокляты. А вместо этого… Да они – герои для молодежи! Не те, кто стоит на страже порядка. Не мы с Вами, Петр Васильевич, а бомбисты! Мои сверстники поступают в университеты или в технические училища не для того, чтобы учиться. А чтобы найти революционный кружок и стать бомбистом. Тогда и лучшие девушки с него глаз сводить не будут и… Вы понимаете, что быть бомбистом – это теперь модно! Это так романтично, так смело, так благородно… И пока это будет так – нам их не победить.

– Ну да, ну да… Но давайте все-таки выпьем! Господин кадет произнес тост, и мы должны соответствовать.

Бутерброды быстро улетучились. Персик ушел еще под коньяк. Пришлось вытирать губы рукавом и занюхивать.

– Ваше высокоблагородие, а что же мы будем кушать? Осталась только водка.

– Ну да… А вот ее родимую и будем кушать! Настоящий и правильный спиртосодержащий напиток есть лучшая закуска для самого себя. Запомнили? Зарубите, молодежь, это себе на носу! Вам еще пить и пить… Так- то вот!

– Ну точно… Пинхус! – еще раз подумал про себя Николай, – Мы что тут без закуски хлебным вином ухлестаться собираемся? «Числом поболее, ценою подешевле…» А еще полковник!

После того как «под рукав» благополучно ушла «Смирновская» в кабинет ввели эсера с разбитым вдрызг лицом и выбитыми передними зубами. Последнее весьма позабавило Секеринского:

– Ну да, ну да… А зубов то меньше стало – откусал своё, варнак! На каторге зубы тебе ни к чему: баланду, ее просто пить можно. Жидкая на каторге баланда. Ха-ха-ха! – посмеялся он сам своей шутке, поддержанный услужливым смешком адъютанта.

Бомбист затравленно молчал, лишь зыркая по сторонам глазами и щурясь от густого едкого дыма.

– Вот она – доблесть революции! Денег здесь награбят, да рубеж их и переправят. А когда мы их арестуем, они по дороге на каторгу сбегут, да и к денежкам поближе: в Швейцарию, Англию или Францию. Ну да, ну да… И живут там припеваючи. А зеленая поросль здесь по их указке новые теракты творит и новые денежки грабежом добывает. Таких тараканов не выведешь никаким персидским порошком. Вольготно им и тут на Руси, и за кордоном. Так-то вот, Николай. Ну да, ну да…

– Не в этом дело, господин хороший, – пришел вдруг в себя эсер, – Сегодня самодержавие терпеть не может каждый думающий человек. А стрелять в царя готов каждый второй.

– А вы его видели, царя? – прервал бомбиста Николай.

– Не имел чести, слава богу!

– А тогда в кого стрелять? И за что? За то, что он – царь?

– Этого достаточно.

– Самодержавие незыблемо. А ваших слов должно быть достаточно, чтобы немедленно отправить вас на тот свет. Вы, бомбисты, никогда не думали о том, что прокурор, генерал, Государь – это не просто символы ненавидимой вами власти. Это люди. И уже потому жизнь их священна, – вступил в полемику адъютант.

– Это софистика. Мы заставим этих людей отказаться быть властью.

– В пользу кого?

– В пользу народа!

– Власть одного нельзя отдать многим. Она просто растворится и исчезнет в этом случае, – возразил Николай.

– И пусть! И слава богу.

– А если вам снова захочется пострелять? – вмешался Секеринский, – Кто вас остановит, если не будет власти? Народ?

– Конечно, народ!

– А кто защитит народ от вас? – не выдержал Николай.

Изрядно захмелевший адъютант вновь присоединился к беседе:

– Дом Романовых вечен и неистребим!

Потом распили новую бутылку в жаркой дискуссии с эсером. После чего решено было отправить кого-то за водкою еще. И с пьяных глаз едва не отправили эсера, который тоже стопочку-другую за компанию «под рукав» пропустил.

– Раз с нами пьет, то пусть за водкою и сходит, – упрямо настаивал уже основательно пьяный адъютант, – хоть какая-то польза будет от его революции.

Эсер вроде бы охотно вызвался, но полковник, находясь еще в остатках трезвой памяти пресек явно обозначившийся побег опасного преступника «за водкой». В итоге честь «побега» досталась унтер-офицеру, который зашел доложить о том, что заступает в наряд.

А пока его ждали, жадно выпили, опять же «под рукав» тщательно охранявшийся пинхусов запас «Шустовского».

– Не каждый день кадетов Государь «солдатским Егорием» награждает!

– Я от души вас уважаю, юноша! – клялся Николаю в добром расположении сердца бомбист, – Вы имеете право на убеждения. Вы их с оружием в руках отстаивали! Вы – наш человек!

– Ну да, ну да… А все же, Николай, а кто у вас при Дворе? Кто ваш ангел-хранитель?

Потом…

А вот потом Николай уже не очень хорошо помнил. Пил то он, пожалуй, менее других. Но густой табачный дым его немного подвел. Он так и не смог ответить «Пинхусу» на столь мучивший его сакральный вопрос.

***

К полуночи Николай попал в корпус в горизонтальном положении. Жандармские унтер-офицеры его просто внесли.

– Да, господа, его сегодня расспрашивать бесполезно, – выдохнул дежурный офицер, – Но правило Петра гласит о том, что, если матрос, возвращаясь из увольнения, упал на землю головой к кораблю, наказанию он не подлежит. А этот умудрился лежа до койки добраться. Браво! Так и запишем: вернулся из увольнения без замечаний.

Николай был еще в том счастливом возрасте, когда алкоголь, отступая в процессе отдыха не приводит к спазмам сосудов. И поэтому всю ночь снились ему чудесные сны. Вещие.

Ему снилась погибшая несколько лет назад мама.

Париж. Третий этаж Эйфелевой башни.

Летним солнечным днем даже сильный ветер дует приятно. Особенно, если ты на небывалой высоте третьего, самого высокого этажа недавно построенной Эйфелевой башни и можешь смотреть на всех сверху вниз.

– Мама, а что такое полет мысли? – Николай в возрасте десяти лет, одетый в детскую морскую форму, обращается к матери по-французски. Малыш в полном восторге от распростертого под его ногами Парижа.

– Это когда ты там, внизу, а можешь смотреть на всё словно бы с этой башни.

– Когда люди, как муравьи? Как Наполеон?

– Как Наполеон, – отвечает ему так же по-французски молодая миловидная женщина, одетая с лаконичным изяществом в элегантное светло-серое платье и шляпку с фиолетовым пером, – Кстати, посмотри вон на тот купол. Это собор Дома инвалидов. Под ним его усыпальница.

– Мама, а это наше настоящее Отечество?

– Отечество – это слишком формально, – женщина переходит на русский, – Русские говорят – Родина. Нет, мой милый, это моя Родина. Я родилась в Париже. А твоя Родина там, в России, – мать указывает ему на Восток.

– Мама, а кто в России Наполеон?

– В России нет Наполеона. В России есть только царь. Но он очень сильный.

– У моей Родины должен быть свой Наполеон.

– Вот ты им и будешь. Царь тебя заметит и сделает своим Наполеоном.

– Наполеоном никто не может сделать, – замечает малыш, как бы про себя, – Наполеоном можешь стать только сам.

И вдруг он слышит за спиною голоса:

– Держу пари, мой друг. Дамочка одинокая, да еще и с прицепом. К сладкой жизни приучена и потому в номера последует непременно.

– Дороже двадцати франков вряд ли стоить будет. В парижах дамочки то не кобенятся.

– А что, может прямо подойти и спросить? Но на ней шляпка франков за 200. Непременно за «лямур» попросит все пятьдесят.

– А ты с двадцати начни. Пусть место знает. А уж ежели от ворот поворот, то тогда и потрафить можно.

Николая словно кипятком ошпарило, когда он понял, что речь идет именно о его маме и о нем самом. Он посмотрел на говоривших:

– Бог мой! Да это же эсеры. Это «одинаковые»!

И действительно говорившие по-русски одеты в одинаковые картузы, тужурки, штаны и сапоги.

– Откуда они здесь взялись? У одного лицо явно Скальковского, а у другого – жандармского подполковника из Тагила.

Тот, что похож на Скальковского и настаивал на пятидесяти, вальяжной походкой направился к матушке Николая. Он, как бы невзначай, прижал мальчика к перилам, отодвигая корпусом его куда подальше:

– Мадам, чудный вид на Париж, не правда ли?

Матушка брезгливо поморщилась и, не давая ответа, отвернулась.

Однако «террорист» в кепке и рабочей тужурке продолжал наседать:

– А если быть проще, мадам? Это так освежает.

– Извините, господин! Господин! – попытался вежливо вмешаться Николай по-французски. Но ухажер снова корпусом бесцеремонно отодвинул его в сторону. И мальчик перешел на русский командный язык:

– Я ну морду поверни, козел таежный! – мальчик метким четким ударом под сгиб ноги сзади поставил нахала сначала на одно колено, затем на оба, а правой рукой натренировано выхватил кортик из висящих на боку ножен и воткнул ее в ноздрю нахала.

До смерти испуганный ухажер, не смея снять нос с лезвия кортика, уже по-русски заголосил:

– Господи! Помогите! Господа, у него нож!

– Овсоприемник застегни, окатыш козий! Зубы выпадут.

– Никки, дорогой, немедленно прекрати! – по-французски возмутилась мать Николая, – Сила, мой мальчик, – это не разбой. Сила – это великодушие.

Подросток глубоко вздохнул, картинно закатив глаза, собрал волю в кулак и через «не могу» по-французски выдавил:

– Извините, сир. Я был груб.

И уже провожая «эсера» к лестнице, обернувшись и убедившись, что его не услышит мать, добавил по-русски:

– Я через пять минут спускаюсь с башни, и глазам своим не верю: ты с этой планеты исчез! Понял, ты, Нечаянная Радость?

«Террорист» побежал вниз. Николай обернулся к матушке и … не увидел ее. Нигде.

Он подошел к перилам и ужаснулся: внизу у подножия Эйфелевой башни лежало распластанное тело в красивом сером платье, вокруг которого столпилась многочисленная публика. Чуть поодаль лежала шляпка с ярко-фиолетовым пером.

Николай бросился вниз по лестнице. Но когда он выбежал на траву, где лежало тело его матушки, то никакой парижской публики он не увидел. Он оказался у подножия другой башни – Невьянской. Николай был в форме гардемарина и на вид гораздо старше – ему лет шестнадцать:

– Дьявол! Опять этот Нижний Тагил!

Вокруг тела матушки озабоченно цокая языком расхаживал жандармский полковник.

– Ба! Да это же Пинхус. Полковник Секеринский.

Полковник раскурил желтую папиросу с вирджинским табаком, выпустил облако дыма и сочувственно посмотрел на Николая:

– Ну да, ну да… А ведь это все, молодой человек. Смерть уже наступила. Их было двое. Между собой они говорили по-французски. Одеты одинаково. Так-то, вот…