Читать книгу Молчание доктора Жава - Саша Ханин - Страница 1

Старина Жюль распахивает дверь заведения. Стоя на пороге, он раскуривает трубку и сквозь табачный дым смотрит, как среди белых полей петляет река. С серенького мутного неба медленно сыпет крупный снег. Вода в реке кажется густой, словно сироп. На излучине в предвечерней мгле горят сиреневые огни. От одного своего постояльца трактирщик узнал, что вверх по течению на том берегу стоит силикатный завод имени святого Мефодия. Жюль решил, что как-нибудь обязательно сходит к заводу на своей утлой лодчонке, и однажды, погожим осенним утром, напившись кофе с пряниками, он почапал вверх по течению. Трактирщик грёб пару часов к ряду. До завода было уже рукой подать. Он видел стоящие на обрывистом берегу пыльные коробки корпусов, покрашенный синий краской барак и кирпичную трубу, но тут спокойная обычно река вырвала из уключины весло. А после еще разгулялась непогода, пошел дождь со снегом, словом, пришлось поворачивать восвояси.

 Быстро смеркается. Отсвет дальних огней падает на темную и вязкую речную воду. Старина Жюль осторожно постукивает трубкой о дверной косяк, выколачивая табачный пепел из чашки. Он хочет уйти в тепло, бросает последний взгляд на реку и ему мерещится что-то черное на воде. Может быть, лодка? Жюль смотрит вдаль, пока у него не начинают слезиться глаза. Да, это лодка. Старина Жюль не хочет уходить, но он совсем продрог. И Жюль возвращается в заведение, скоренько набрасывает на плечи овчинный тулуп, нахлобучивает облезлый треух, кутаясь, спускается по ступенькам крыльца и выходит на причал. Стоит, привалившись к перилам, и набивает трубку табачком из кисета. Лодка теперь заметно ближе. Река сносит ее к причалу. Сквозь полог медленно падающего снега старина Жюль видит черный силуэт человека, сидящего в лодке на скамеечке. На человеке пальто с поднятым воротом и шляпа. На коленях он держит маленький чемоданчик. Жюль пробует раскурить трубку. Спичка гаснет. Жюль роняет ее в воду, ищет другую спичку в коробке, снова пробует поджечь табак и у него снова ничего не выходит. Меж тем нос лодки упирается в почерневшие столбы причала. Пассажир поднимает голову и глядит на Жюля из-под обвисших полей шляпы.

Трактирщик замечает, что человек в лодке куда моложе, чем он себе представлял, глядя на припорошенный снегом, черный силуэт вдали на реке. У паренька осунувшееся бледное лицо. Скулы и подбородок заштрихованы редкой щетиной. Под глазами темные круги, а сами глаза цепкие, колючие, словом неприятные. Они то и дело меняют цвет… Медлительная зимняя река, огни силикатного завода, темнеющие поля окрест, трубка вишневого дерева в руке трактирщика выцветают и бледнеют, покрываются патиной, мутными пятнышками и трещинками, словно старая фотография. А лицо паренька, сидящего на скамеечке в лодке, напротив, отчетливо выступает из ранних сумерек, контрастное и подробно прорисованное, оно выпячивается из побледневшего потрескавшегося пейзажа, и, стоя на причале старина Жюль может пересчитать щетинки на его скулах…

Паренек смотрит теперь куда-то за спину Жюля. Жюль оглядывается. У него за спиной присутствует старая вывеска. Дождь и снег славно над ней потрудились. От золотых прежде букв остались бледные тени, и, напрягая глаза, можно прочесть только «…инт и Роза».

– Эх, надо бы подправить, да все руки не доходят, – бормочет Жюль.

– Да нет, не надо, – раздумчиво говорит паренек. – Должна быть какая-то недосказанность что ли.

– Добро пожаловать в наше скромное обиталище, – говорит, спохватившись, Жюль, приподнимая свой облезлый треух.

Гость сонно кивает и, взявши за ручку чемоданчик, с необычайной быстротой карабкается по лесенке на причал и стоит уже возле трактирщика. 

– А вот и вы, милейший старина Жюль, – говорит паренек и с какой-то неуместной отеческой заботой поправляет ворот его овчинного тулупа. – Да, именно таким я вас себе и представлял. Идемте-ка в дом, дружище, а то, так и простудится не долго.

– Позвольте ваш багаж, – говорит Жюль и тянется к чемоданчику.

– Ни в коем разе, – отвечает этот странный молодой человек и уверенно идет по мосткам к крыльцу. Жюль семенит следом.

Паренек толкает скрипучую дверь и заходит в сумрачный холл заведения, словно к себе домой. Старина Жюль, потирая озябшие руки, проходит за конторку, открывает книгу на шнурке, в которую записывает имена постояльцев, и, обмакнувши перо в чернильницу, ожидающе смотрит на гостя. А тот, кажется, совсем забыл про трактирщика, он придирчиво изучает интерьер, пробует ногой половицы, выглядывает в окошко, за которым нет ничего кроме летящего в сумерках снега. Керосиновая лампа на конторке роняет уютный тусклый свет на страницы книги и на доброе округлое лицо старины Жюля.

– Ваше имя, сударь? – прокашлявшись, спрашивает трактирщик.

– Что в имени тебе моем, – растерянно отвечает гость, но после, обернувшись, видит Жюля и перо в его руке, и раскрытую книгу перед ним.

– Ну, положим, – говорит гость и чему-то улыбается. – Вольдемар.

Трактирщик скребет пером по бумаге.

– А скажите мне, дружище… – Вольдемар стоит теперь возле старины Жюля, опершись локтем о конторку. – Не завалялось, часом, у вас задней ноги дикого вепря, запеченной на вертеле, под соусом из зимних яблок?

Перо замирает в руке трактирщика. Внезапно он вспоминает, как купил на днях кабанчика у охотников-печенегов, забредших с дальнего стойбища на берега реки…

Вольдемар вырезает зеленоватым мельхиоровым ножичком длинный кус мяса из бронзового и черного кабаньего бедра. Воздев на двузубую, опять же, зеленоватую мельхиоровую вилку сочащийся горячим жиром мясной ломоть и обильно смазав горчицей из горшочка Вольдемар отправляет его в рот целиком. Он ест торопливо, жадно и неряшливо, как человек чрезвычайно голодный. Старина Жюль с незажжённой трубкой в руках тихонько сидит на уголке стола и неназойливо поглядывает на гостя. Кроме них в полутемной зале нет ни души. В изрядном камине горит трескучий огонь. Медные абрисы столовой утвари развешаны по стенам. Почерневшие дубовые балки под потолком пропадают в тенях. Вольдемар вытирает накрахмаленной салфеткой жир с подбородка и, прикрыв глаза, откидывается на спинку стула.

Пауза.

– Валяй, – снисходит, наконец, Вольдемар.

– Я всё спросить хотел… Там, на излучине силикатный завод стоит. А вы мимо на лодке шли. Не иначе, приметили?

Вольдемар сыто рыгает.

– Ну, шел, – соглашается он. – Ну, приметил.

– Там, говорят, работают монахи-скопцы принявшие обет молчания?

– Брешут. На силикатной фабрике имени Святого Мефодия работают девственницы-весталки, – авторитетно заявляет Вольдемар. – Когда я проплывал мимо, на причале, как раз пороли одну. Кажется, негритянку.

– Не уж-то, правда?

– Да не, это уже я брешу, – усмехается Вольдемар.

– Ну, да… – бормочет себе под нос старина Жюль. Он несколько сбит с толку. – Я, вот, что спросить хотел. Каждый божий день я стою на мостках, курю свою трубку, смотрю на эти огни, и спрашиваю себя, что же они там делают, эти монахи, то есть весталки на силикатном заводе? Может быть, вы, сударь, приоткроете для меня завесу тайны?

– Старина Жюль, дружище, но это и ежу понятно, – доходчиво объясняет Вольдемар. – На силикатном заводе делают силикаты. Он поэтому так и называется.

Приоткрыв один глаз, гость с ленцой глядит на запеченную кабанью ногу, лежащую перед ним на блюде.

– Тыщу лет во рту маковой росинки не было, – сообщает он старине Жулю.

– А что так? – интересуется тот скорее из вежливости.

– Однажды, – говорит Вольдемар, без энтузиазма ковыряясь вилкой в зубах, – мне стало противно принимать пищу. Да и самой еды нигде поблизости не было. Кроме того эта возня отнимала много времени. Я имею в виду не только сам процесс поглощения и переваривания пищи. Куда больше времени и сил отнимал у меня поиск этого, так сказать, хлеба насущного. А у меня и так не было времени. Я в ту пору учился и был постоянно занят. И вот, чтобы сэкономить свои силы и время я решил не принимать больше пищу.

Старина Жюль молчит. Он не знает, что, тут, сказать. Вольдемар бросает вилку на блюдо и поднимается из-за стола.

– Вот, с тех пор я и не ем, – говорит гость и, взявши со стола старинный подсвечник, весь по-киношному обросший восковыми подтеками, он уходит из залы вверх по лестнице, к себе в номера.

Старина Жюль засыпает, глядя на огонь в камине. Голова валится на грудь. Трубка вишневого дерева выпадает из руки и звонко стукается об пол. Жюль вздрагивает, мычит и открывает глаза. В зале темно. Гость унес подсвечник, а дрова в камине покуда он спал, прогорели. Жюль ищет на ощупь трубку на полу. Находит. Охнув поднимается со стула и идет из залы. Накидывает на плечи тулуп, нахлобучивает на голову треух (облезлый). Толкнув дверь, выходит на крыльцо. Снаружи сквозь ночь медленно падает крупный, похожий на клочки бумаги, снег. На полях лежит тьма и там, среди тьмы неслышно течет черная и густая, как сироп река. Старина Жюль раскуривает трубку, затягивается вкусным дымом и глядит на далекие сиреневые огни.

– Силикаты, – бормочет он негромко и качает головой.

Спускается с крыльца и, задрав голову, смотрит на окна заведения. В одном из окон второго этажа теплится свечной огонек. Его постоялец не спит. Окно приоткрыто, и старина Жюль слышит непонятные щелкающие звуки. Трактирщику представляется вдруг, что его постоялец превратился в огромное насекомое и щелкает ножками. Старина Жюль зябко ежится, с тоской оглядывается на реку и скоро входит в дом. Снявши свой старенький овчинный тулуп и треух, Жюль поднимается по сильно скрипучей лестнице на второй этаж. Ступая на цыпочках, подходит к комнате Вольдемара. В щели под дверью мигает неяркий отсвет свечного пламени. Старина Жюль медлит с минуту, потом шумно вытирает ладонью вспотевшее от волнения лицо и, решившись, наклоняется к замочной скважине. Он видит большую часть комнаты, приотворенное окно, возле окна шаткий столик, на столике описанный выше подсвечник с зажжёнными свечами и маленькую пишущую машинку. Подле стола на табурете сидит Вольдемар в пальто и выстукивает что-то на машинке двумя пальцами. Опершись рукой о поясницу, старина Жюль осторожно распрямляется. Он стоит в темном коридоре, возле двери постояльца и не уходит. Вот он снова нагибается к замочной скважине. Он опять видит комнату, окно, стол, свечи, машинку и Вольдемара в пальто. Что-то в этой картинке не так. Но Жюль никак не может понять что, и это не дает ему покоя… С реки налетает порыв ветра. Створка окна, скрипнув, распахивается, занавеска надувается пузырем, подсвечник валится со стола. Свечи раскатываются по полу и гаснут. Комната постояльца должна была погрузиться во мрак, но нет, она по-прежнему освещена. Старина Жюль не видит, где стоит еще одна свеча или лампа. А потом он понимает, что это светятся руки Вольдемара, его ладони и пальцы. Ровный неяркий свет прохладного лимонного оттенка ложится на клавиши пишмашинки и лист бумаги в каретке. С застывшим, похожим на маску лицом его постоялец размеренно стучит по клавишам, а старина Жюль, скрючившись по ту сторону двери, смотрит в замочную скважину не в силах оторвать взгляда от этих, святящихся в полумраке комнаты рук.

Утро. Вольдемар сидит за столом у окна, пьет кофе и ест тосты с абрикосовым повидлом. Он выпивает целый кофейник и съедает тостов, наверное, штук пять, а то и все шесть. За окном – припорошённый снегом берег реки и, собственно, сама река. В целом картинка черно-белая, остались только намеки на цвет. По зале кружит старина Жюль, гремя столовой утварью и придвигая стулья к столам, ему решительно нечем заняться. Напившись кофею, Вольдемар встает и, взяв свой чемоданчик, выходит прочь. Трактирщик, путаясь в рукавах тулупа и, забыв свой треух, спешит следом. На улице – тихий пасмурный день. Вода в реке кажется неподвижной. Вольдемар стоит на мостках, в одной руке черный чемоданчик, другая в кармане пальто, воротник поднят, шляпа сдвинута на затылок. Запахнувшись в тулуп, подходит старина Жюль.

– Ниже по течению Белый Берег, – говорит Жюль. – Только там ничего нет. Ни жилья, ни людей. Я там, конечно, не бывал никогда. Мне постояльцы рассказывали.

– Там море, – говорит Вольдемар. – Скажи, дружище, а сколько до Белого Берега ходу на лодке?

– До темна можно обернуться, – отвечает трактирщик и лезет в карман за трубкой.

Крик птицы над водой. Паренек оглядывается на реку и быстро спускается в лодку с мостков. В сереньком свете дня огни силикатного завода едва видны.       Где-то на реке снова протяжно и хрипло кричит птица. Старина Жюль зябко ежится под овчинным тулупом. А птица ли это?

– Нет, это не птица, – говорит из лодки Вольдемар.

 Он отталкивается веслом от мостков и выгребает на стремнину.

– Скоро сюда придет один канадец, – говорит он Жулю. – Этот канадец давно уже меня ищет. Так вы, дружище, ему скажите, что я ушел на Белый Берег.

– Я канадский гарпунер Нед Лэнд, – говорит этот неприятный человек, подойдя к Жулю.

Жюль с тревогой глядит на гарпун в его руке. С гарпуна на дощатый настил капает розовая кровь.

– А как ваше имя, сударь?

– Жюль, – говорит старина Жюль и смотрит в лицо гарпунера.

Он видит холодную ярость в бледно-голубых глазах Неда Лэнда. Он видит старый раздвоенный шрам на правой щеке. Неухоженную эспаньолку. Кожаные напульсники на руках. Старый вязаный свитер и кожаные штаны с широким поясом.

– Добро пожаловать в мое скромное обиталище…

– Я тороплюсь, – перебивает его Нед Лэнд.

Старина Жюль не может не смотреть на гарпун. С гарпуна на мостки падает тяжелая розовая капля.

– Я слышал, на реке вроде кричал кто-то, – осторожно говорит Жюль.

– Было дело, – легко соглашается Нед Лэнд. – Иду я, значит, мимо силикатного завода, а там, на причале молодую девушку бьют кнутом…

– Что, негритянку? – живо интересуется трактирщик.

– Почему негритянку? – опешил гарпунер. – Обычную девушку… Ну, и вот, сами рассудите, сударь, не мог же я спокойно пройти мимо. Пришлось вмешаться.

Оба молча глядят на гарпун.

– Эхэ-хэ, – вздыхает трактирщик и лезет в карман за трубкой и неторопливо ее раскуривает.

– Где эта сволочь? – неожиданно спрашивает Нед Лэнд.

– Прошу прощения? – переспрашивает старина Жюль, но заглянув еще раз в светлые от бешенства и тоски глаза гарпунера, давится табачным дымом и, прокашлявшись, отвечает, – Ушел вниз по реке. На Белый Берег. Еще и часа не прошло.

Упершись о гарпун, Нед Лэнд стоит и глядит в белесую речную даль. Наглядевшись вдоволь, он оборачивается и идет назад по мосткам. Уже спустившись по лесенке, гарпунер вспоминает про Жюля.

– Спасибо, старина, – говорит он трактирщику и, нагнувшись, осторожно кладет гарпун на дно лодки. 

– Скажите, любезный, а зачем вы преследуете этого достойного молодого человека? – спрашивает старина Жюль.

– Я спущусь по реке до Белого Берега, найду там этого сукиного сына с пишущей машинкой и убью, – спокойно и просто говорит Нед Лэнд, глядя на трактирщика снизу вверх, из качающейся лодки.

– Но, послушайте, любезный, – бормочет трактирщик.

Нед Лэнд держит паузу. Под мостками тихо плещется речка…

Памфлет

Он встает с дивана, как спал – в пальто и ботинках и идет к Старику. На улице ночь, темно, в саду светится снег, над голыми кронами яблонь горит красноватое зарево близкой Москвы. Он толкает калитку, идет по Поселковой до перекрестка, сворачивает на улицу Златоустов, заходит во двор. Двухэтажный кирпичный дом буквой «Г», над дверью крайнего подъезда, под козырьком горит тусклая лампочка. Ее ржавый свет забрызгивает дворик, блестит на застывших лужах, на снежных наносах в палисаднике, на обледеневшей лавке у подъезда. Он идет через двор по лужам, с хрустом давя тонкую корочку, входит в подъезд, поднимается по темной лестнице на второй этаж и пинает ногой незапертую дверь в квартиру Старика. Заходит.

– Я себе псевдоним придумал, – говорит он. – Шурик Ха. Нормально?

– Зашибись, – отвечает Старик.

Он стоит в углу просторной загроможденной тенями комнаты возле стола, спиной к Шурику. На столе на забрызганных кровью тряпках лежит кошка. Ловко орудуя финкой, с набранной из разноцветных стекляшек рукояткой Старик жутким образом мучает несчастное животное. Кошка орет дурниной.

– Я тут памфлетик написал, – говорит Шурик Ха, потрясая в воздухе папкой с отпечатанными на машинке листами. – Вот, всю ночь печатал. «Там, вдали за рекой» называется.

Судя по толщине в папке страниц около трехсот.

– Положи пока в печку, – говорит, не оборачиваясь, Старик и вытягивает из кошкиного нутра какую-то дрожащую жилку.

Ровно два мгновения Шурик Ха стоит на пороге в нерешительности, после быстро проходит к печке, садится на корточки, открывает дверцу «буржуйки» и кладет папку с памфлетом в огонь.

– Да пошебурши кочергой, – советует Старик.

Шурик Ха молча берет кочергу и шебуршит. Из печки вылетает черный лоскут с тлеющей каймой по краям и кружится, словно мотылек возле Шурика.

– Я тебе щас покусаюсь! – орет Старик на кошку и, взявши со стола бюстик Чайковского, шмякает пару раз по кошачьей башке. – А ну, мля, лежать! Вот так…

И что-то делает неприглядное такое ножичком. Струйка крови бьет в оконное стекло. Уличный фонарь подсвечивает подтеки крови на стекле, и Шурик Ха замечает, что сейчас эта кровь похожа темный фруктовый сок.

– Видал я, как ты пишешь, – ворчит старик. – Встал ночью в сортир, гляжу – фейерверк над Поселковой, а потом, зеленая комета низом прошла. Дешевка. Без спецэффектов ты, мля, не можешь!

Старик с отвращением бросает финку на стол.

– Ну, ты посмотри, – говорит он, обернувшись к Шурику, – сдохла!

У Старика подлое и злое лицо. Широкое, бледное и обрюзгшее. Глядя на такое лицо, невольно думаешь о постыдных пороках, застарелом алкоголизме и нескольких отсидках. Старик плешив, его редкие волосы, рыжеватые и седые вперемешку гладко зачесаны со лба наверх. Глазки у Старика бесцветные и мутные, их почти не видно, так глубоко они ушли в глазницы. На нем черные лоснящиеся брюки (ширинка не застегнута) и вылинявшая рубашка с короткими рукавами. Рубашка и лицо Старика забрызганы кровью несчастного животного.

– Ну, и где у нее спрашивается семь жизней? – ворчит Старик, потрясая выпотрошенной кошкой. – Одно вранье кругом…

С тушкой в руках Старик идет к печке. Следом за Стариком по полу волочатся кошачьи кишки. Из распоротого живота вываливается всякая дополнительная требуха.

– Не лезь под ноги, – говорит Старик и, отпихнув Шурика Ха в сторону, склоняется над «буржуйкой». Открывает дверцу. Ворошит кочергой жирный бумажный пепел, лезет рукою в огонь и вынимает из пламени две отпечатанных на машинке странички.

– На, вот, – и он протягивает Шурику не сгоревшие листки. – Сухой остаток.

Шурик Ха берет странички из руки Старика и бегло просматривает.

– Слышь, дед Мефодий, – спрашивает Шурик Ха. – Ты мне когда еще обещал открыть Самый Последний Секрет Писательского Мастерства? Пора бы уже. А то помрешь так ночью в одночасье и секрет с собой унесешь. А на фига он тебе на том свете?

Старик отворачивается и от «буржуйки» и молча смотрит на Шурика.

– Ты еще не готов, – говорит он, наконец. – А за Мефодия по соплям получишь.

Шурик Ха скатывает странички в бумажный комок и бросает куда не глядя.

– На ужин сегодня жаркое, – отвечает Старик, укладывая на ложе из багровых углей кошачью тушку. – Оставайся, поговорим о литературе.

Тут Старик принимается хохотать и хлопать себя ладонями по коленям. Он хохочет до слез, охает, кряхтит, давится смехом, кашляет, плюется, сморкается и стонет в изнеможении. Шурик Ха со скучающим лицом стоит прислонившись к дверному косяку.

– Я вообще-то за солью зашел, – сообщает Шурик, когда неуместное веселье Старика идет на убыль.

– Белый яд, не держу, все беды от нее, – скороговоркой отвечает Старик.

Шурик Ха уходит.

Будильник

Шурик Ха лежит на диване в пальто и ботинках. Он не знает, который сейчас час. Утро это или вечер? Или ночь? За окном стоит непонятная тьма. В комнате зябко, пахнет талым снегом. На стенах оборванные обои, у окна большой стол без скатерти, на столе пишущая машинка. В изножье дивана, совсем уже неразличимый в тенях – платяной шкаф.

– И куда, интересно знать, девался этот будильник? – думает Шурик Ха, таращась в темноту.

 На полу возле дивана стоит жестяная банка из-под болгарского зеленого горошка, которая служит Шурику Ха пепельницей. Шурик садится на диване, выбирает в банке бычок подлиннее, находит в кармане пальто коробок спичек, закуривает. Кашляет и глядит за окно.

Шурик вспоминает, как вчера ночью долго разговаривал со своими гостями. С теми гостями, которые являются к нему из шкафа. Он ходил кругами по тёмной комнате. Он скурил все сигареты, которые настрелял вечером на станции. Он никак не мог остановиться и прервать этот потерявший уже всякий смысл спор. Ночь давно должна была кончиться, но не кончалась. Оконные стекла, залитые снаружи непроницаемой тьмой, глянцево блестели. У Шурика от голода и выкуренных на пустой желудок сигарет адски разболелась голова. Делая новый, наверное сто тысяча первый круг по комнате Шурик Ха заметил на тумбочке зеленоватое свечение циферблата будильника и огоньки двух его стрелок. Где какая стрелка Шурик тогда не разобрал, ему померещилось только, что часы показывают какое-то невозможное нездешнее время. Не долго думая, Шурик Ха протянул руку, нащупал на тумбочке будильник и со словами,

– Держи фашист гранату! – запулил его вдаль.

Будильник беззвучно канул во тьму, затопившую комнату. Шурик повалился без сил на диван, но не уснул, а стал падать дальше, вниз, сквозь диван с его дырявой обивкой и нещадно скрипящими пружинами, сквозь доски пола, в сырой и тесный подвал, и дальше, и ниже, сквозь мерзлую землю, куда-то в утробу угольный шахты, все быстрее и быстрее, сквозь бесцветную мертвую воду безымянных подземных морей, сквозь тектонические пласты, в мезозой, к хребтам динозавров, и еще ниже в беспросветную мглу, туда, где гаснут уже последние искры…

Насчет тектонических пластов, подземных морей и динозавров Шурику Ха все было решительно понятно. А вот, что ему было совсем не понятно, так это почему будильник канул во тьму БЕЗЗВУЧНО. Шурик Ха тушит бычок о стенку банки-пепельницы, встает и идет по комнате, касаясь рукой стены. Будильник он находит по зеленоватому фосфорному сиянию, тот накрепко застрял в щели между шкафом и стеной.

– Бывает, – говорит на это Шурик Ха.

Почему он, собственно, метнул будильник во тьму, вопросов тоже не возникало. Включилось, так называемое, магическое мышление. Но было тут и кое-что ещё… Шурик Ха отчетливо помнит тот концерт на жуткой, похожей на арктическую пустыню окраине Москвы. «Хищные Чебуреки», так, кажется, называлась эта удалая панк-треш группа. Шурик Ха топтался в полутьме среди неопрятной кучки удолбанных юных дегенератов.

– Сатана сошел в подвал и устроил блядский бал! – орал страшным голосом фронтмен «Чебуреков», – трубы все поотрывал и гавном в часы кидал!

У него была страхолюдная бледная рожа, похожая на мятый таз, заросшая неопрятной рыжей щетиной и украшенная ядовитой россыпью уже не юношеских прыщей. Его изрядные рыхлые телеса были облачены в проклепанную косуху, майку-алкоголичку, залапанную какой-то желтой дрянью и во что-то еще вроде клетчатого килта. На ногах, само-собой – высокие армейские ботинки со шнуровкой.

Шурик Ха был не на шутку заворожен брутальным образом «чебуречного» фронтмена и самой песней про Сатану и его блядский бал. А то, что в песне скрыта мистическая тайна, Шурик ни секунды не сомневался. И когда «Хищные Чебуреки» отыграли все свои страшные песенки и свалили со сцены куда-то в загадочные технические помещения, Шурик Ха просочился следом и добрался-таки до главного Чебурека. Тот сидел в своем килте и косухе на батарее парового отопления в какой-то непонятного назначения комнатенке с вентилями. Самый главный Чебурек бухал дешевую водку из горлышка, запивая газировкой. Трешовый басист уже проблевался и стоял, держась за стенку, с закрытыми глазами и лицом цвета побелки. На полу сидела длинноволосая герла лет четырнадцати, вся в фенечках и булавках и безутешно плакала о чем-то своем, о девичьем, обняв могучее колена фронмена.

– Я ваш фан, – сильно приврал Шурик Ха. – Я спросить хотел, почему Сатана гавном в часы кидал?

– Да, фигле тут не понятного? – искренне удивился главный Чебурек. – Он хотел остановить время. На-ка, пацанчик, хлебни!

Шурик Ха взял бутылку и смело хлебнул из горла.

– И на, вон, запей, – предложил ему этот мощный Чебурек, забирая водку и протягивая баклажку с газировкой.

– Спасибо, уже не надо, – вежливо ответил Шурик и принялся блевать…

Да, примерно так оно всё и было, думает Шурик Ха, пытаясь вытащить из-за шкафа застрявший будильник. Будильник не поддается.

– Да, и шут с тобой, – говорит Шурик будильнику и идет на улицу.

Там в зимней мгле стоят дома. В снежных колеях, на Поселковой поблескивают черные зеркальца луж. Среди голых ветвей горит оранжевый глаз фонаря. Запахнувшись в пальто, Шурик идет на угол Златоустов. Выйдя на перекресток он замечает машину «Скорой помощи», стоящую через дом, возле подъезда. За стеклом, в кабине угадывается силуэт человека.

Шурик подходит ближе. Дверца открыта. В кабине сидят и курят два медбрата в белых халатах.

– Который час, мужики? – спрашивает Шурик Ха.

– Пятый, – отвечает один, внимательно рассматривая рубиновый уголек сигареты.

– Утра?

Медбратья переглядываются.

– Слушай, пацанчик, а ты у нас в дурке, часом, не лежал? – спрашивает первый, тот, который сидит возле открытой дверцы. – Что-то я тебя вроде помню.

– Ну, лежал, – отвечает Шурик Ха.

– Чего доманался до человека, – говорит другой медбрат первому. – Он и сейчас у нас лежит. На, вон, угостись!

И медбрат протягивает Шурику пачку «Пегаса». Шурик берет из пачки пару сигареток.

– Спасибо, чувак, – говорит Шурик медбрату и быстро уходит по Поселковой улице в сторону станции.

Светает.

Демоны

Шурик Ха идет к старикову дому, но во двор не заходит, а проходит по улице мимо, за угол, а там уже лезет по снегу в палисадник. На улице тоскливый зимний денек. Тусклое бумажное небо. Зябкий ветер. Где-то орут вороны… Окно стариковой квартиры на втором этаже отрыто настежь. Возле окна сидит Старик. Рядом на подоконнике стоит горшок с каким-то черным засохшим кустиком. На корявой ветке висит елочная Новогодняя игрушка – веселый голубенький шарик.

Шурик Ха подходит к дому и падает на колени на грядку.

– О, Учитель! – взывает он к Старику, воздевши руки. – Скажем без ложной скромности, я нехило одарен и еще у меня есть старая, но исправная печатная машинка. Играючи, буквально, вприпрыжку я одолел все ступени ученичества. Так, чего же мы ждём, о, Учитель! Открой же мне поскорее Самый Последний Секрет Писательского Мастерства!

По-бабьи подперев ладонями щеки Старик смотрит из окошка на стоящего в огороде на коленках Шурика Ха. Вздохнув, сдвигает в сторонку горшок с засохшим Новогодним кустиком.

– Я щас, – говорит он Шурику. – Ты не уходи никуда.

И Старик исчезает из окошка. Шурик Ха терпеливо ждет. Ждать приходится не долго. Спустя пару минут Старик снова появляется в окне. В руках Старика стеклянная банка с ночной мочой, которая обыкновенно стоит у него под кроватью. Перегнувшись через подоконник Старик выплескивает из банки мочу, метя в Шурика Ха. Шурик, проявив недюжинную сноровку, перекатывается по грядке в сторону, словно опытный боец под обстрелом. Поднимается на ноги, отряхивает налипший на пальто и джинсы мокрый снег. Старик прячет банку и придвигает к себе горшок с засохшим кустиком.

– А я тут к Новому Году приготовляюсь, – сообщает он миролюбиво.

– Ну, я пойду, наверное, – говорит Шурик Ха.

– Ступай себе с богом, – кивает ему Старик.

Шурик Ха уходит. Перелезает через ограду палисадника. Сворачивает на Поселковую. Толкает калитку. Между тем с невероятной быстротой темнеет и когда Шурик Ха поднимается на крыльцо тьма кругом стоит такая, что хоть глаз выколи. Шурик вваливается с улицы на кухню, щелкает выключателем. Под потолком загорается голая лампочка на шнуре. Лампочка похожа на далекую звезду, ее тусклые лучи пронзают пространство маленькой полутемной кухни. Несколько мгновений своего драгоценного времени Шурик Ха проводит задрав голову и глядя на лампочку. Насмотревшись, он снимает чайник с плиты и жадно пьет воду из носика. Утолив жажду, Шурик открывает дверцу буфета и находит в его чреве початую пачку овсяных хлопьев. Заглянув внутрь, Шурик Ха видит маленьких червячков деловито снующих среди овсянки.

– Нет, это не дело, – бормочет Шурик, – сколько времени уходит впустую на эту жратву. А, ну, ее к люлям!

Он бросает пачку на полу и уходит в комнату. Валится, не раздеваясь на диван. Лежит без движения. Желтенькая полоска электрического света падает из кухни в сумрак комнаты. Шурик Ха рывком садится.

– Чёртов свет! – орет Шурик.

Свет гаснет. Шурик Ха сидит на диване в темноте. Проходит вечность. Шурик поднимается с дивана, подходит к шкафу, стоящему в изножье и приоткрывает дверь. Слышен ужасающий протяжный скрип. За дверью шкафа в инфернальном вывернутом наизнанку пространстве среди зеленых огней плывут неживые уроды. Безглазые синюшные младенцы со жвалами насекомых, похожие на богомолов рахитичные старики с гипертрофией передних конечностей, безголовые бабищи, состоящие целиком из жоп, зубастых пёзд и огромных сисек и всякие другие неописуемые твари, поднявшиеся со дна одномерного ада.

Шурик Ха прикрывает дверцу шкафа и валится ничком на диван. Проходит вечность, потом еще одна. Шурик поворачивается на спину. Смотрит в потолок. Над диваном, на темном экране потолка кружится и гримасничает страхолюдная харя. Она похожа на лошадиный череп, украшенный лохмотьями еще не сгнившей плоти. В провалах глазниц пляшет монохромное пламя. В раззявленной пасти вращается завитушка далекой галактики. Вся харя в целом кажется раздавленной чудовищной гравитацией, она словно заперта в плоскость.

– Отвали! – говорит Шурик Ха демону под потолком, закрывает глаза и засыпает.

Доходяга

– Все никак главу не допишу, – жалуется Старик Шурику Ха. – Одной детальки не хватает.

Он сидит за столом у темного окна. На столе стопка исписанных от руки листов и глубокая эмалированная миска с какой-то дрянью. Старик в раздумье цепляет из миски желе с мясными волокнами и веселыми кругляками моркови и словно бы через силу пропихивает себе в рот, а потом водит пальцем по листкам. Верхние листки уже размокли от желе, чернильные строчки поплыли.

– На, вот, возьми, – Старик протягивает Шурику финку с набранной рукояткой.

Рукоять украшена розой из рубинового стекла. Шурик Ха молча прячет финку в карман.

– Ты вот что, – говорит Старик, – иди сейчас по Поселковой к станции. Встретишь доходягу в кепке и с портфелем. У него глазной протез карий с золотыми искрами. Принесешь мне этот протез. А то, я что-то малость застрял…

Шурик Ха молча выходит. Пошамкав немного, Старик вытаскивает изо рта какую-то пленочку и внимательно ее изучает.

Шурик Ха идет по Поселковой в сторону станции. Проходит мимо темного проезда, где стоит покореженная будка с выбитыми стеклами и нерабочим таксофоном. Мимо страшного дома, сгоревшего в начале зимы. Мимо обледенелого столбика водопроводной колонки почти пропавшей в сугробе. Шурик Ха выходит из темноты в желтоватое пятно фонарного света. Сверкают черные зеркальца луж, поблескивают рыхлые снежные колеи, тянутся из темноты к тусклому глазу фонаря голые контрастные ветки.

С другой стороны на свет выходит сутулый мужичек, в старенькой совдеповской куртке, с портфелем в руке и кепке. Из-под козырька кепки поблескивают очки.

– Сигаретки не будет? – спрашивает Шурик Ха.

– Будет, – отвечает этот доходяга, ищет по карманам пальто и находит мятую пачку «Явы».

– Как жизнь вообще? – интересуется Шурик.

– По-разному. Раньше вот совсем худо было, хоть в петлю лезь. А сейчас вроде на лад пошло. И на работе и в семье. Словно, светлая полоса началась. Тьфу-тьфу, – доходяга плюет через плечо, чтобы не сглазить. – Вот зарплату получил, иду домой к жене с ребятенком.

Он устало улыбается и протягивает Шурику пачку «Явы».

– Я парочку возьму, можно? – вежливо спрашивает Шурик Ха.

– Да-да, конечно.

Шурик Ха вытягивает из пачки две сигаретки. Одну прячет за ухо, другую вставляет в зубы.

– А огонька не будет?

– Да-да, сейчас, – доходяга находит спички, чиркает, прячет огонек в пригоршне и наклоняется к Шурику.

Шурик тянется сигаретой к огоньку, прикуривает. Потом бьет финкой доходягу в печень. Тот не то стонет, не то всхлипывает, роняет спички и, обняв себя рукой за правый бок, валится в снег. Шурик с финкой в руках отходит назад. Оглядывается по сторонам, торопливо курит. Под фонарем он точно на ярко освещенной сцене. У доходяги дергается нога. В снежную колею из-под тела медленно натекает черная кровь. Не докурив, Шурик отбрасывает сигарету, подходит к доходяге и пытается отрезать финкой голову. Приходится повозиться. В конце концов, взявши отрезанную голову за волосы, Шурик уходит в темноту. Он проходит всю Поселковую не встретив ни души, сворачивает в знакомый дворик, забрызганный ржавым электрическим светом, заходит в подъезд, поднимается на второй этаж и пинает ногой дверь в квартиру Старика.

Старик чахнет над своей эмалированной миской. Услыхав, как Шурик вошел, он оглядывается.

– Принес? – спрашивает Старик, подслеповато щурясь.

– На, держи! – говорит Шурик Ха и бросает с порога свой страшный гостинец.

Голова доходяги медленно летит через всю эту большую пустоватую комнату, сквозь небрежно накромсанные ломти зимних теней, мимо предметов потерявших память о своем первоначальном предназначении. В конце концов, это несчастная голова шмякается прямиком в старикову миску. Из миски вылетает желе, мясные волокна и веселые морковные кругляки. Частично они оседают на стенах и на столе, частично на подлом и злом лице Старика.

– Сволочь, – говорит Старик, стряхивая со щеки морковку.

В тоже мгновение Старик оказывается возле порога комнаты. Он передвигается с пугающей нечеловеческой быстротой, как умеют только писатели и киношные японские ниндзя, которых все равно не бывает. Старик хочет отвесить Шурику хорошую оплеуху, но Шурик, похоже, ожидал чего-то в этом роде. Он уклоняется, хватает Старика за руку. Далее следует отвратительная и недостойная джентльменов сцена. Сцепившись, изобразив мерзкую пародию на любовные объятия, Шурик Ха и Старик валятся на пол. Хрипя, скуля, брызгая слюной и задыхаясь, они тискают друг друга, мутузят, кусаются, лягаются и т.д. Через открытую дверь Старик и Шурик Ха выкатываются на лестничную площадку и дальше с матюгами и стонами скатываются по лестнице вниз. Набрав скорость, они вышибают дверь подъезда и останавливаются в заледеневшей луже на асфальтовом пяточке возле скамейки. Какое-то время оба лежат, тяжело дыша, потом расползаются в разные стороны.

Мимо литераторов, в подъезд проходит толстая тетка в пальто, платке и с авоськой. Старик ловко хватает ее за ногу.

– Антонина, родная, я трешку завтра занесу, вот те крест! – скороговоркой, хрипло, еще переводя дыхание, говорит Старик.

– А ну! – замахивается на него Антонина авоськой. – Шел бы ты к люлям старый хрен! Нет тебе больше веры!

Старик выпускает дородную Антонинину ногу и та, грохнув дверью, пропадает на лестнице.

– Сегодня я тебя учить больше не буду, – говорит Шурику Старик, глядя на него исподлобья. – Что-то я немного устал.

Шурик Ха поднимается на ноги и молча уходит.

Хозяин

Всё повторяется, словно в кошмарном сне. Сырая зимняя ночь. Черный дворик на углу Златоустов и Поселковой. В замерзшей рябой луже отражается лампочка горящая под козырьком подъезда. Когда выходишь из-за угла, из темноты ржавый электрический свет лупит тебе в глаза. Шурик Ха заходит в подъезд, поднимается по лестнице, пинает ногой дверь в квартиру Старика. Останавливается на пороге.

Посреди полутемной комнаты на табуретке сидит Старик и играет на аккордеоне что-то на редкость заунывное, без мелодии, сплошь одно настроение. А вокруг табуретки ходит, притоптывая беззубая старуха, одной рукою упершись в бок, а другой помахивая платочком над головой. Шурик Ха раньше уже видал эту старуху. Это она приторговывала на станции жареными семечками. И будто бы, местный безногий бомж, проползая мимо, называл ее Дашкой. Вернее, не то чтобы старуха торговала, она стояла на безлюдном перроне посреди жутких зимних сумерек, как толстая обвязанная тряпками и платками матрешка. Подле нее на ящике помещались сумка с этими самыми семечками и ущербная стеклянная рюмка. Шурик Ха пришел тогда на перрон не потому что думал куда-то уехать. Ему не зачем и некуда было уезжать. Шурик приходил обычно на станцию, чтобы поискать окурки и стрельнуть сигаретку. Но, мы отвлеклись… В стариковой комнате стоит полумрак, чтобы это ни значило. Абажур с настольной лампы съехал на бок и оплавился. Мерзко пахнет жженым пластиком. И есть здесь кто-то еще. Шурик ищет глазами по углам, ищет среди мерзости запустения и не видит никого кроме Старика с аккордеоном и беззубой Дашки. Но что-то мешает глядеть ему прямо, комната уплывает в сторону и выворачивается из-под его взгляда, и никак не разглядеть то, что стоит посреди комнаты, вот здесь… На какое-то мгновение краем вывихнутого глаза Шурик Ха примечает антрацитовый блеск, долговязую тень суетливо мельтешащую и неподвижную разом. А мгновением позже невидимая сила швыряет Шурика за порог, тащит вниз по лестнице и выбрасывает из подъезда. И вот он стоит, привалившись к стене и читает нацарапанные на кирпичах матерные письмена, когда рядом из ниоткуда появляется Старик.

– Ты чего приперся не вовремя? – страшным шепотом спрашивает он Шурика Ха.

– А фигле?

– Есть Вещи, которые никому не дозволено видеть, – шипит Старик, – Придет время будет и у тебя свой Хозяин.

– Я это… Я чего спросить хотел, – бормочет, запинается Шурик.

– Ну?

– А этот твой Хозяин… – Шурик Ха замолкает и наклоняется к лицу Старика, к самому уху поросшему седой шерстью.

– Он, тот самый? – спрашивает шепотом Шурик.

Старик хмурится.

– Какой еще тот самый? – переспрашивает он. – Чего ты мямлишь?

– Ну, этот, – бормочет Шурик Ха, – Везельвул?

Старик рывком отстраняется от Шурика Ха и недоверчиво на него смотрит. Наконец, до Старика доходит.

– Ах, ты мудак! Ах ты шут гороховый! – ругается Старик, дергая кадыком и плюясь.

Но Шурик Ха уже бежит по заваленному талым снегом палисаднику, перепрыгивает через оградку и кричит Старику с улицы,

– Не бзди дед Никодим, будет у меня Хозяин еще пострашнее твоего! С вот такими усищами! Напугал еже голой жопой…

И давясь хохотом Шурик Ха исчезает во мраке. Старик качает головой и сплёвывает в заледеневшую лужу.

– Вот ведь мудак, – говорит он плаксивым голосом, словно кому-то жалуется. – Шпана…

Училка

Светает. Шурик Ха сидит на пешеходном мосту над железнодорожными путями и смотрит на проходящие внизу электрички. Он сидит на ступеньке в пальто, зябко обняв себя руками, с тлеющей сигареткой во рту. Мимо проходит высокая женщина неопрятного вида. Она уже начинает спускаться на перрон, но оглядывается на Шурика, идет назад и садится рядом на ступеньку.

– Не угостите даму сигареткой, молодой человек? – спрашивает она Шурика.

Шурик Ха протягивает ей свою, уже скуренную на треть, сигаретину.

– На двоих покурим, – говорит он, – а то у меня больше нет.

Женщина берет у Шурика сигаретку и затягивается.

– Спасибо, – говорит она. – Сразу видно ты не жмот. Ненавижу жмотье.

Шурик Ха молча глядит вдаль, в ту точку, где сходятся железнодорожные пути, только отсюда, с моста эту точку не видно, там вдали что-то мельтешит, мешает серенькая муть и еще, если так долго смотреть, начинают слезиться глаза.

– Меня зовут Екатерина Альбертовна, – говорит женщина.

– А я Шурик, – говорит Шурик Ха. – Просто Шурик.

Женщина почему-то начинается смеяться, точно он сказал что-то смешное. Насмеявшись, вытирает выступившие на глазах слезы, кашляет и передает Шурику сигаретку. Тот затягивается. Екатерина Альбертовна достает из-за пазухи веселую бутылочку с прозрачной зеленоватой жидкостью. Толкает Шурика локтем в бок.

– Будешь?

– Это что? – спрашивает Шурик Ха с интересом.

– Лосьон, – объясняет Екатерина Альбертовна. – Огуречный. Он вкусненький. Сам проваливается.

Шурик берет бутылочку и, свинтив крышку, осторожно нюхает горлышко.

– Ты не бойся, – успокаивает его Екатерина Альбертовна. – От него не ослепнешь.

– А я и не боюсь, – говорит Шурик Ха и делает хороший глоток из бутылочки.

Проглотив, каменеет лицом и втягивает воздух сквозь зубы. Выдыхает.

– Да, – говорит Шурик и качает головой.

– Хороший мальчик, – говорит Екатерина Альбертовна, отбирает у него бутылочку и пьет сама.

Потом они молча сидят на мосту и по очереди курят сигаретку на двоих.

– Ты чего такой худенький? – спрашивает Екатерина Альбертовна.

– А я решил больше ничего не есть, – отвечает Шурик.

– И?

– Ну, с тех пор и не ем ничего. Да и времени нет. Я учусь, – объясняет ей Шурик Ха.

– Хорошее дело, – соглашается женщина. – А я, между прочим, школьная учительница. Ну, то есть была, пока не забомжевала.

– Чему учила? – спрашивает Шурик Ха, чтобы поддержать разговор.

– Русская литература.

Шурик свистит.

– А ты думал, – говорит Екатерина Альбертовна.

Под мостом не останавливаясь проходит электричка. Забомжевавшая училка и Шурик Ха сидят на рядышком на ступеньке моста и глядят, как последний вагон пропадает вдали. Пропал.

– У меня там лежбище, – говорит Екатерина Альбертовна Шурику, кивая вниз. – Под перроном. У меня там картонки и два одеяла. А еще со мной живет старая сука. Она на днях как раз ощенилась. У нас там тепло и весело. Заглянешь в гости?

– А делать чего будем? – спрашивает Шурик Ха, незаметно принюхиваясь.

От женщины не сильно пахнет бомжатиной. У нее в меру пропитое миловидное лицо и немного грязные вьющиеся каштановые волосы.

– Книжки читать будем! – хохочет бывшая училка. – Правда, при переезде большая часть библиотеки безвозвратно утрачена. У меня под перроном есть «Кондуит и Швамбрания» Льва Кассиля и еще «Последние холода» Лиханова.

Она поднимается и идет вниз, на перрон. Оглядывается на Шурика.

– Ты идешь?

– А щас, – говорит Шурик Ха. – Только вот пару бычков насобираю и сразу приду.

– Давай, заползай.

 Прислонив давно не стриженую голову к перилам, Шурик Ха глядит, улыбаясь уголками рта, как Екатерина Альбертовна спустившись на перрон, становится полупрозрачной, а после и вовсе прозрачной, и, попросту говоря, исчезает, тает в воздухе.

Сублимация и еще раз сублимация, строго напоминает себя Шурик Ха. Потом он поднимается со ступенек и уходит к себе в писательскую берлогу, зорко высматривая по дороге окурки.

Смерть

Шурик Ха просыпается среди ночи. Он лежит на своем продавленном диване и смотрит на протертый и грязный ковер на полу. По ковру пляшут синюшные отсветы колдовского пламени. Шурик мычит, словно от зубной боли. Встает с дивана как спал, в пальто и ботинках и подходит к окну. За окном, на углу Поселковой и Златоустов, над двухэтажном кирпичным домом плывут, раскачиваясь из стороны в сторону, ленты синеватого мертвенного сияния высотою в полнеба.

– Вот ведь зараза, – ругается Шурик сквозь зубы, – взял-таки и сдох! А я ему говорил!

Шурик выбегает из старого дачного дома. Идет по безлюдной Поселковой улице, сворачивает во двор. Заходит в подъезд. Поднимается впотьмах по лестнице. У Старика как обычно не заперто. Шурик заглядывает в большую захламленную комнату, потом проходит на кухню. Старик сидит на табурете возле газовой плиты. У Старика открытый рот с вываленным зеленоватым языком и тусклые страшные глаза мертвеца, не стеклянные даже, а словно из дешевого китайского пластика. На зажжённой конфорке стоит чайник. Вода в чайнике давно уже выкипела. Чайник хрустит, слышно, как в его раскаленные недра падают сухие пластинки накипи.

Шурик Ха садится на пол возле стола.

– Что же ты, скотина, наделал? – спрашивает он Старика. – Сам помер, а Последний Секрет Писательского Мастерства так мне и не открыл? Ну и кто ты после этого, дед Пафнутий? А я тебе скажу, кто. Ты самый распоследний кондом!

Несчастный чайник на плите трещит и щелкает. На него страшно смотреть. На кухне пахнет раскаленным металлом. Мертвые глаза Старика медленно поворачиваются в глазницах. Он глядит на Шурика Ха, как глядят Неживые, не видя, насквозь.

– Даже не жди, сука, – говорит Старик, шевеля одеревенелым ртом точно кукла-щелкунчик. – Я еще не скопытился.

– Да, ты погляди на себя, – говорит ему Шурик Ха. – Дохлее чем ты уже некуда.

– Много ты понимаешь, – ворчит Старик.

Голос Неживого не похож на человеческий голос. Слова выходят из одеревеневшей в посмертии глотки, расколотые на слоги и буквы и Шурику приходится складывать их сызнова у себя в голове. Старик силится подняться с табурета, но ноги его не держат. Шурик Ха не спешит помогать Старику. С покатого бока чайника с сухим треском падает кусок эмали. Старик поднимается и, держась за стенку, походкой ржавого андроида уходит с кухни. Шурик идет следом.

Пока Старик надевает свое писательское пальто с побитым молью каракулевым воротником проходит вечность. И еще одна, пока он спускается по лестнице и выходит из подъезда.

– Я не могу умереть, пока не напишу эту чертову книгу, – говорит Старик Шурику Ха. – Такой уговор. Я уже много раз помирал, да все без толку.

Писатели стоят возле подъезда. Рот старика одеревенело дергается, выщелкивая слова. Ржавый электрический свет отражается в его неживых глазах.

–Да, я, и не тороплюсь особо, – говорит Старик.

И тут Шурик Ха слышит этот странный звук, которому сперва не находит объяснения. Что-то вроде астматического сипа, перемежающегося костяным клацаньем. Взглянув в лицо Старику, он видит, что оно, это злое и подлое лицо, расколото на две не равные части острой подвижной трещиной, а во тьме этого каньона щелкает и дергается вставная челюсть. Впервые Шурик Ха видит, как Неживые смеются.

– Да ты, я гляжу, веселый парень, – качает головой Шурик Ха.

Но Старик уже идет со двора и Шурик идет следом…

На голых, покрытых корочкой льда ветвях поблескивает тусклый свет фонарей. Над низкими крышами дачных коттеджей, в той стороне, где Москва, зимнее небо подсвечено грязно-розовым заревом. Тропинка, похожая на ледяной желоб, уходит в слепой провал между черных домов. Старик едва ковыляет, но Шурику Ха приходится спешить со всех ног, чтобы не отстать… Вскоре они выходят к сгоревшей поселковой школе. Проходя мимо, Шурик Ха видит, как на обугленных стенах и балках пляшут сиреневые языки призрачного пламени. От школы Старик сворачивает вниз, к платформе Ухтомская. Уже виден мост над железнодорожными путями, будка автобусной остановки и угол длинного бревенчатого дома в шесть окон, занятого под продуктовый магазин. Из-за угла магазина навстречу писателям выходит доходяга, в залитой кровью совдеповской курточке, кепке и с портфелем в руке. Обледеневший асфальт как-то ловко выскальзывает у покойника из-под ног и поэтому, кажется, что он не идет, а немного скользит над землей. Из-под козырька кепки поблескивают стекла очков.

– Это твой покойничек, вот сам с ним и разбирайся, – ворчит Старик, мельком взглянув на доходягу. – Мои-то давно уже меня не тревожат.

Старик быстро уходит в сторону станции и поднимается на пешеходный мост над путями. Выйдя на середину моста, он останавливается возле перил. Ржавая звезда фонаря горит у Старика над головой, как корона, и Шурику, стоящему внизу на темной улице, мерещится какое-то величие в этой нелепой пингвиньей фигуре. Между тем доходяга подходит к Шурику.

– Звоню, трубку никто не берет, – жалуется он писателю. – Иду домой, дом никак найти не могу найти. Смех, да и только.

Доходяга неловко дергает шеей и его голова, которую как-то на днях Шурик Ха с трудом отпилил стариковой финкой, медленно валится с плеч. Покойник ловко ее подхватывает. Он стоит, держа голову рукой возле живота, будто мяч. Голова смотрит на Шурика Ха не мигая одним уцелевшим глазом.

– Ты домой не ходи, – терпеливо объясняет ему Шурик Ха. – Тебе теперь нельзя домой. Ну, сам подумай, куда ты пойдешь в таком виде? С этой вот дурацкой головой?!

– Тоже верно, – соглашается доходяга и вздыхает.

– Ты извини, если чего не так, – говорит Шурик, испытывая некоторую неловкость. – У тебя вроде светлая полоса в жизни началась, дома все наладилось, зарплату опять же получил. А я вот взял и голову тебе отрезал.

– Какая там еще светлая полоса! – отмахивается доходяга. – Да я жил, как мудак. Друзей у меня не было, даже бухнуть было не с кем. Сын меня терпеть не мог. А жена… Очень я ее любил… Только знаешь, пока я тут побродил по поселку, я ясно понял, что эта сучка мне изменяла. Да она со всеми соседями перетрахалась, пока я на работе горбатился. И это я, теперь, мля, точно знаю!

– Это потому, что ты Неживой, – говорит Шурик Ха. – А Неживые, они все знают.

Доходяга покрепче прижимает голову к животу.

– Короче, я вот, что думаю, – говорит он Шурику. – Если бы ты мне голову финкой не отпилил, я бы как белка в колесе еще лет тридцать бегал, пока сам по себе не преставился. А так, хоть что-то новое.

– Ну, в общем согласен, – кивает Шурик, – я даже рад за тебя, мужик.

– И вот, что еще, – продолжает покойник, – Этот мир, вся эта ваша, так называемая, реальность… Тут и так было паршиво жить, а скоро будет совсем кирдык. Всё вот-вот кончится.

– Ну да, – соглашается Шурик Ха, – я ждал чего-то вроде того.

– Так куда же мне теперь идти? – спрашивает его покойник.

– А ты иди в другую сторону, – советует Шурик, – туда, куда раньше не ходил.

– Спасибо, дружище.

И доходяга скользит над заледеневшим асфальтом, оборачивается и уходит в другую сторону. Там тоже ночь и тоже стоят темные дома, отдалённо похожие на японские пагоды, которых Шурик никогда прежде не видел в поселке. Высокие и тонкие деревья, отдаленно похожие на пирамидальные тополя тянут ажурные ветви к фиолетовым облакам, стремительно летящим в вышине. А в облачных прорехах рассыпаны мелкие, как песок чужие звезды.

 Шурик Ха поднимается на мост и встает рядом со Стариком.

– Проклятый час ночи, – говорит Старик зябко ежась. – Покойнички.

Шурик косится на Старика. Тот еще не слишком похож на живого, но с лица уже сошла заморозка смерти, и речь стала по-человечески внятной. Из-за темного горизонта выкатывается слепящая электрическая звезда, ее свет бежит вперед, по изогнутым саблям железнодорожных путей. Бесконечный грохочущий товарняк въезжает под пешеходный мост.

Самый Последний Секрет Писательского Мастерства

Серенький рассвет застает писателей на свалке, на пустыре, за железной дорогой. Там на краю занесенного снегом поля стоят несколько брошенных изб с покосившимися бревенчатыми стенами, выбитыми окнами и провалившимися крышами. На поле курятся курганы мусора. Старик деловито ходит по свалке и роется в разном хламе. Он резв будто юноша с похмелья, в отличии от Шурика Ха, который напротив умаялся таскаться с ним по поселку всю эту нескончаемую ночь. У Старика противная суетливая рожа вся в лиловых пятнах. Пальто – нараспашку, рубашка вылезла из брюк, ширинка, как всегда не застегнута. Он крутится возле старого буфета, силясь отворить набухшую от влаги дверцу. Шурик Ха, тем временем, взобрался на мусорную кучу и, водрузив ногу на край треснувшего унитаза, равнодушно оглядывает окрестности. На краю поля, в далекой снежной мгле поднимаются из пустоты тоскливые бетонные скелеты недостроенных многоэтажек.

– Жизнь невозможно повернуть назад, – напевает Старик своим скрипучим голосом. – И время не на миг не остановишь…