Читать книгу Бульварная Молитва - Серафим Викторович Ларковский - Страница 1

Новое закатное солнце освещало улицы столицы, пробегалось в каждом закутке, проглядывало в окна Ленинской библиотеки, осматривало золотые бычки сигарет в переулках, где молодежь, скрываясь от милиции впервые пробовала курить. Солнце заскакивало в темные окна баров на Тверском бульваре, барабанило по золотым бутылкам виски, а после, пролетая пару метров от центров пьянства, каталось на ухе слона во дворе Музея Востока, неслось к статуе Пушкина и Гончаровой, именуемой в народе «жуком в коробочке», летело вперед к окнам дома Грибоедова, который уже давно не дом Грибоедова, а лишь литературный институт имени Горького, пробегалось до Патриарших прудов, пугало злых лебедей своим появлением… Солнце гуляло еще долго, и читать похождения этого наглого светила, я заставлять вас не буду, они ничего не выражают и не чувствуют. Поэтому давайте вернемся на несколько километров назад, к статуе слоненка, пугающей пьянчуг, заходящих в этот двор после веселой алкогольной ночи. Конечно, кто не удивится, если увидит посреди московского бульвара индийское животное?

Так вот, прямо сейчас из дверей Музея Востока, по направлению в бок слона, выходил Саша Касаткин, известный в студенческих кругах как Булгаков. Касаткин был среднего роста, черноволосый и веснушчатый. Юноша учился в Институте Востока, и для написания диплома ему приходилось бы ездить в Университет на Рождественке, недалеко от архитектурного университета и комично звучащего Росрыболовства, где, к сожалению, раньше работала Сашина мама, и поэтому почти каждая женщина преклонного возраста на этой улице оказывалась ее подругой и начинала твердить Касаткину, как он подрос и так далее. Для Булгакова это было неудобно. Он любил Восток, но ненавидел материнских друзей. Поэтому вместо посиделок в библиотеке, Саше приходилось ездить до Пушкинской, идти вперед еще несколько минут и садиться за учебу в коридорах Музея Востока.

Сейчас юноша бормотал себе что-то под нос, теребя в руках старую пожелтевшую книжку «Мифология Ближнего Востока».

–Все штормы мира… ударили с единой мощью…– шептал Саша, устремляя взгляд на 27 страницу книги, где и был написал шумерский миф о потопе.

Касаткин направлялся к статуе Маяковского, расположенной напротив одноименной станции. Конечно, парень мог срезать через Патриаршие пруды и пройти мимо «своего» музея по адресу 302-БИС, но студент уверенно шел к Литературному институту. Булгаков остановился около черной таблички с красноречивой надписью: «Литературный институт имени А.М. Горького». Востоковеда всегда смущали такие инициалы писателя. Если Алексей, то почему не Пешков? А если Горький, то почему не Максим?

Из мыслей парнишку вырвал подзатыльник.

Ванька Хеттский. Есенин. Рыжий, голубоглазый, вечно улыбающийся и травящий бородатые анекдоты студент поэтической кафедры. Есенин был из тех друзей, с которыми только отвернулся, а он уже читает стихи проституткам или приводит домой по пять девушек на неделю со словами, что это любовь всей его жизни. Стихи этого Есенина были похожи на стихи настоящего, правда написаны были лесенкой, да что уж, парень утверждал, что во снах к нему не раз приходил Сергей Александрович и говорил, что Хеттский- продолжатель его дела. Ваньке не особо верили, но очень любили.

–Чего там у твоих ускоглазых нового, Булгаков? – насмешливым и ироничным голосом выпалил Есенин, показывая неприличный жест памятнику Герцена во дворе Литинистута.

–Очень смешно, Есенин.

–Ладно, можешь не смеяться. Я бы тоже никогда не смеялся, если бы каждый день видел слоненка. Коровьев будет сегодня?

Разговор ушел от этой слоновьей перепалки в сторону обсуждения кого сегодня ждать на собрании Гротеска, а кого нет.

Гротеском называлось небольшое общество из пятерых парней. Насмотревшись фильмов по типу «Общества мертвых поэтов» и начитавшись книг, Есенин, когда был еще Ванькой Хаттским, заявил Булгакову, который тогда еще был Сашей Касаткиным, что им необходимо создать свое тайное общество. Спорить с соседом по квартире Саше не очень хотелось, поэтому он согласился. Ну и началось… Ванька быстро заделался Есениным, а друга окрестил Булгаковым, никто так и не смог вырвать из потока речи почему. В компании так же быстро появился старый товарищ Есенина по имени Адам и по прозвищу Коровьев из-за наличия дома огромного черного кота по кличке, не поверите, Бегемот. Через пару месяцев существования тайного общества уже Булгаков пригласил своего друга Женю, получившего прозвище Чехов из-за того, что учился в медицинском. Чехов привел Виктора, впоследствии Базарова, как можно догадаться своего однокурсника. И так полный состав Гротеска был утвержден на шутовском договоре.

Встречи проходили раз в неделю по средам вечером на скамейках напротив статуи Маяковского, а после друзья направлялись либо на Патриаршие пруды, либо на лестницу в подъезде по направлению к квартире 50 в Музее Булгакова, и не было ни одного раза, чтобы Есенин не воскликнул, что направляются они в музей Касаткина.

Итак, рыжий и черноволосый остановились около памятника второго по известности Владимира Владимировича и стали ждать остальных. Закатное солнце освещало их светлые лица и горящие глаза, воздух был полон апрельской духоты, было неимоверно тепло и хорошо. Из театра Сатиры бежали студенты-актеры, из концертного зала выходили будущие маэстро, и нет, студента ты не спутаешь ни с кем. Студент не только возрастом, но и взглядом отличается от людей, отучившихся- в глазах всегда стоит какая-то неимоверная смесь. Смесь тоски и восторга, всегда в разном соотношении. Сероволосый актеришка, выскочивший из здания и врезавшийся в столб, был ни кем иным как представителем касты восторженных. Эта страсть затуманила ему глаза, как затуманивает глаза хорошая выпивка или слезы. Тоска сейчас мало играла, видимо представление произвело невероятное впечатление на юношу. А лысый парень со скрипкой на плече же наоборот потерялся в скорби в своих голубых глазах, вероятно мечта его находилась за стенами концертного зала, но обстоятельства затащили именно в эту сферу. Но и тоскливые, и восторженные безусловно являются нашим будущим. Будущим, настигающим с каждой минутой.

Из многоножки-толпы, бегущей в метро из музыкального пристанища вырвалась одна быстрая и улыбчивая фигура. Это был никто иной как Коровьев, впервые за три недели пришедший на собрание Гротеска. Есенин сорвался с удобной подножки памятника, кинулся к другу, споткнулся, чуть не упал и накинулся на товарища крепкими объятиями.

–Коровьев! Друг, я так скучал, безумно скучал! Ты не представляешь, как тяжело без лучшего друга!

Коровьев также крепко обнимал Есенина, смеялся и чуть не плакал.

–Три недели без тебя, друг, это было невозможно! – закричал поэт и начал бить руками по плечам товарища.

–Я тоже очень скучал, Вань. Знал бы ты насколько!

Парней освещало теплое закатное солнце, и казалось, будто время замедлилось, ведь смех друзей звучал очень аккуратно и ювелирно. Сзади неторопливым шагом подошел Булгаков, засунув руки в карманы.

–Есенин, я был уверен, что я твой лучший друг. – лицо расплылось в приятной улыбке. – Коровьев, что стоишь как неродной? – инициируя предстоящие объятия, Саша первым подошел к Адаму.

–Осталось дождаться медиков. Опаздывают. – пожал плечами Коровьев.

Опоздания Чехова были против обыкновения на встречах Свиты- раньше он был самой пунктуальностью, и приучивал к этому Базарова. Адам нахмурился, понимая, что очевидно пропустил нечто важное, раз никто из друзей не стал волноваться за докторов.

Есенин махнул рукой и закатил глаза:

–Ничего удивительного. Чехов, наверное, опять со своей Машкой. За те недели, когда тебя не было, он успел подхватить себе девчонку. Правда, ни мне, ни Булгакову они не нравятся. Какая-то глупая и словно пустая. Однажды я пытался постучать Маше по голове, надеясь услышать там пустой звон, но Чехов, в ответ на это, постучал по голове мне. –Адам снисходительно посмотрел на агрессию Есенина. – Нет, Коровьев, ты не смотри так на меня! При первой встрече, я спросил у нее мертв ли Достоевский. И, не поверишь, она ответила, что да!

Коровьев засмеялся и покачал головой с манерным цоканьем.

–Не понятно, как Чехов только влюбился в такую барышню. – поддержал товарища Булгаков.

Не удивляйся, читатель. Конечно, физически Достоевский мертв, но любой уважающий себя и свой авторитет человек, разумеется должен знать, что отвечать на такой вопрос можно лишь словами «Достоевский бессмертен».

Есенин насупился подобно снегирю и устремил взгляд на выход из метро, откуда неспешно выходили двое парней с кожаными портфелями в белых халатах. Булгаков в голове протянул мысль, что необязательно носить униформу, чтобы все поняли какая у тебя специальность. Он же не шатается по улицам в кимоно! Вот по Есенину и без сборника его стихов понятно, что он поэт. Лишь поэт может и страдать, и очаровывать девушек, и громко смеяться, при том делая все это разом. Медики подошли ближе, протянули руки друзьям, коротко кивнули Коровьеву, как бы приветствуя.

–А что, обниматься Машка запретила? – язвительно выпалил Есенин.

Коровьев хихикнул, но вероятно он сделал это не из действительной комичности фразы, а из уважения к товарищу и его обиде на этих двоих.

–Куда мы сегодня, Есенин? – проигнорировав замечание, произнес Женя Чехов.

–Если на Патриаршие, ты будь осторожен, не говори с незнакомцами. У Воланда всегда при себе обнаженная женщина имеется, Машенька расстроится! – неожиданно для всех сказал обычно тактичный Булгаков, получив в подарок за высказывание самый уважительный из всех взгляд Вани.

Чехов в силу своей сдержанности лишь закатили глаза и не стали вступать в дискуссию с агрессивно настроенными Есениным и Булгаковым.

Через десять минут друзья уже поднимались по лестнице второго подъезда Булгаковского дома под привычные шутки Есенина про Сашу, которые были уже настолько несмешными, что непроизвольно вызывали хихикание. Ваня залез на подоконник с ногами, уселся по-турецки, так, что рядом мог поместиться еще один человек, им стал, безусловно, Коровьев. Чехов и Базаров, предварительно сняв белые халаты, уселись на ступеньках, Булгаков же остался стоять, оперевшись на разукрашенную граффити и признаниями в любви стену. Есенин прокашлялся, оглядел всех присутствующих и заулыбался.

–Начнем с того, что я безумно рад вас видеть. Впервые за апрель мы собираемся полным составом. Я очень рад. Очень.

Компания начала разом кивать и утверждать, что тоже невероятно счастливы сидеть таким коллективом в таком месте.

Закатное солнце, прошу прощения за отступление, светило в тот момент как-то необыкновенно. Рыжие волосы Есенина словно сливались с этим светом, пряди как будто выходили из лучей, парень казался каким-то божественным и ангельским, все лицо было так прекрасно в этом потрясающем золотом свечении, он словно сошел с иконы, ведь казалось, что волосы создавали вокруг его головы нимб. Ваня никогда не был ни для кого ангелом, скорее наоборот маленьким чертиком, но сейчас это будто был не тот саркастичный и грубый парень, а настоящий серафим. Золотые нити солнышка неслись по ступеням дома, скакали по лестничным площадкам, бежали по потолку, пролетали в замочные скважины, и весь дом на пару мгновений, абсолютно весь, загорелся чудесным закатным светом.

–Во-вторых, – снова заговорил Есенин. – мне категорически надоело, что мы с вами, друзья, никогда ни с чем фантастическим не сталкивались, кроме фантастического неумения Чехова выбирать спутницу жизни, а Булгакова специальность. Но не в этом дело. Я предлагаю перепробовать на своей шкуре все городские легенды, хоть что-нибудь интересное и должно ведь произойти! Начиная от извозчика на Кузнецком мосту, заканчивая Воландом!

–Есенин, самое страшное, что мы можем встретить на Кузнецком мосту- подружки моей матери. – цинично произнес Булгаков. – А так, я за.

– Поднимите руки, кто за. – улыбаясь своей идее, попросил Ваня.

Коровьев и Булгаков мгновенно подняли руки, Есенин зачем-то тоже. Базаров сделал это нехотя и с паузами.

– Не верю я в эту паранормальную ересь, но за компанию сходить могу. – впервые за день подал голос немногословный Виктор.

– А я категорически против. Вы что, извините, идиоты? Какие московские легенды? Всю жизнь тут живу, ни разу ни о чем таком не слышал. – скептически покачал головой Чехов, сложив руки на груди.

– Не хочешь- не надо, товарищ. Тебе нечего терять, у тебя дама настоящая ведьма. – огрызнулся Есенин. – Я ничего не имею против девушек, сам профессионал в сфере обольщения, да и помните, как я про Ангелину выражался, когда Коровьев с ней был? Но, Чехов, твоя Маша это ужас на ножках.

– Ты перегибаешь палку! – Женя вскочил и сжал кулаки.

– Подраться со мной хочешь? Нашелся Печорин! – Ваня спрыгнул с подоконника и шагнул в сторону Чехова, выражая на лице искреннее разочарование и злобу. – Я думал, мы друзья, а ты нашу дружбу так легко предаешь.

Чехов схватил Есенина за воротник рубашки, и прошипел в лицо, огрызаясь от каждого слова, как свирепая собака, нападающая на излишне наглого рыжего кота во дворе:

–Друзья не оскорбляют девушек друг друга.

Есенин сжал его запястье и откинул руку в сторону, с ненавистью отслеживая вздымающуюся вену на лбу Чехова. Его переполняло отвращение ко вчерашнему другу, злоба вспенивала кровь внутри, а руки дрогнули от переполняющих эмоций. Оранжевое закатное солнце словно сменило цвет на агрессивно-красный, оно било в лоб Есенину, стоящему напротив окна, крася рыжие волосы того в яркий алый оттенок. Он хотел было что-то выпалить, как вдруг чья-то рука откинула Ваню как котенка за шкирку на подоконник, а Чехова обратно на ступени.

–Ребят, черт, вы совсем с ума сошли? – прорычал разорвавший их Коровьев. – я вас двоих очень ценю и уважаю, но никто кроме вас не хочет, чтобы перепалки продолжались! Не забывайте, что мы с вами в первую очередь друзья.

–Ты прав, Адам. – устремив глаза в пол пробормотал Есенин. – Простите, я не знаю, что на меня нашло.

–Я пойду, наверное, с вами. – зашептал Чехов, ковыряя край брюк и не поднимая глаза на Гротеск.

Компания сидела молча, каждый глядел в какую-то одну точку и думал о чем-то своем, в основном о скотском поведении Есенина с Женей, которое очевидно являлось концом мирного периода в дружбе. Все затихли и словно боялись проронить хоть слово. Солнце, снова ставшее оранжевым, принялось читать надписи на стенах, которыми был полон подъезд, и старалось лишний раз не попасть в тоскливые глаза товарищей.

–Вот и славно! Все в сборе! – резко крикнул Ваня, вырывая друзей из пустой задумчивости. – Предлагаю начать со следующей недели! Каждый день по месту!

Булгаков и Базаров заулыбались, Чехов кивнул, все-таки сумев оглядеть товарищей, Коровьев радостно расцвел, выпрямился и полным уважения взором оценил Есенина. Наивность и яркость Вани всегда выводила Гротеск из любой грусти, оставляя их лишь думать: «Ну дела! Остались же в мире еще люди солнца!»