Читать книгу Храм святого Атеиста - Сергей Александрович Фролов - Страница 1

Собиратель глаз

Кротким шагом, дюйм за дюймом в душном замке из настилов, пробираясь сквозь ковры, собирая и цепляясь за ворсины, щели в плитах и слова. Издавая каждым жестом новый звук и срыв идеи оставаться незаметным. Кончик пальца чует кафель. Холод, страх и даже муки. Чей-то голос неустанно повторяет, что он первый, перекрикивая плач. Всхлипы слышны возле стенок, опираясь, ждут подмоги, неизвестно безутешным, что в их горе нет им друга. Тянутся тугие вены, покрывая кисти рук, напрягаю их безбожно, открывая тайны свет. Что во мраке от нас прячут? Чей же запах нас так манит? Я ползу ведомый жаждой, не замечу холод пола, скользкий слой прохладной влаги обволакивает душу. Здесь на ощупь ищут стены, чьи-то руки бродят рядом. Кто достиг конечной цели? Есть там тайна нам на радость? Голос «первого» утих, плач в углу усилен вдвое. Слышно, как стекают капли с чьих-то молчаливых щек. Пальцы в твердое уперлись, сладкий запах очень близок, я, по стенке опасаясь, двигаюсь на этот зов. Чей-то голос завопил, что нашел Эдем в гостиной, но не верю ложным звукам, отправляюсь вдоль стены. Этот крик собрал уставших, утомленных и несчастных. Слышу, как скользнули души, покидая путь до цели. Им еще настанет время, для принятия ошибок. Я свои ошибки сделал, мне осталось очень мало. Преграждает путь до счастья лишь кусок сырой портьеры. Мне бы силы отодвинуть плотной ткани влажный край. Чувствую остатки мышц, предвкушают вкус победы, и наполнив их мечтами повторить тот день еще раз. Словно вор чужого счастья, я порог пересекаю, слышу крики где-то в прошлом, я бежал на ощупь долго, обернуться – словно смерть.

И не узнают ведь они, что счастье мы потрогать можем, не забирая никогда, чужих страданий долгий путь. Дрожащие, живые руки, спускают веки на глаза, скрывают каменные блюдца, но кто придумал сей обряд? И в страхе душу потерять, ладонь накроет мертвый взор. Диктует ужас этот миг, а очи – отблеск из стекла, закрыты миру навсегда.

Еще осталось тело теплым, а руки полные любви, зрачку закрыли доступ к свету, глупцы! Счастье ваше – нам лишь в тягость, наказание за жадность. Плачем доносилось тихо сострадание души, наполняя скорбью древних их надежды и мечты. Я так близок, непременно, остальные позади, рыщут жадными руками, скользкий кафель обтирая от историй их судьбы.

И вопль горя раздается, как будто веры здесь полно, он убеждает все пространство, что пуст Эдем в гостиной той. А слезы в смехе утопают, из дальних уголков мне слышен, давно умерший разговор, уже погибших языков «Stulte deceived!» и смех ему ответом служит, в счастье ведь и мертвый верит. Слышу, как струится дождь, поливая влагой пол. Собран я в последних силах, двигаю душой по дну. Пальцы влезли в липкость боли, теплый вязкий сладкий мир. Но движенья непрерывны, вдруг коснулся тела вскользь. Ужас, страх и все несчастья, паника и дикий крах. Чьи-то руки неустанно, бродят, тело осязая, в поиске заветных глаз. Опоздал? Но мне нельзя! Сметь не смею проиграть, весь дрожа и натыкаясь на заблудших и уставших, руки в теплой сладкой крови, страха нет, одни мечтанья. Цель у нас одна на всех, но друзей здесь не отыщешь, потеряли мы единство в общем страхе и надеждах. Я веду рукой украдкой, повторяя весь изгиб, красным шлейфом оставляя бледной коже мою тень. И дошел до прядей пышных, женский волос мной любим, но нельзя не торопиться тут секунда стоит жизнь. Теплота у щек осталась, губы холод захватили, я в движении до счастья, мне бы руку протянуть. И преградой мне не станет, частый строй ресниц прекрасных, пересек их безвозвратно и коснулся влажных глаз.

Чувствую полет над солнцем, мне на встречу стая птиц. Бессознательно и дурно от увиденных картин. Сквозь меня протекают эпохи, за стрелами следом движутся пули, не чувствую боли и солнце не слепит. Я в солнце увижу луну, в подножье, коснусь мирозданья, окутан я счастьем, величьем и властью. Заката король, наблюдатель и друг. Я роль выбираю, я роль создаю, себя созидаю в подарок утру.

Слышу всхлипы, слышу рев за пределами Эдема, он уходит, стены блекнут. Тут же, девочка смеется, скрип качели затмевая. Каждый раз полет прекрасный продлевает ей отец. Та же девочка, постарше, глазки прячет от смущенья, губы бантом надувает, ждет заветный поцелуй. Теплота чужого тела, вкус еще ей не известный, эйфория и мечты. Но парнишка рядом робок, страх его – тугой капкан. Он не ведает еще, тягость принятых решений, вместо радости в подарок составляет приговор. Покидая ее счастье, попадаю я в тот миг, где задушенная болью ищет выход лишних мук. Лезвие всегда так остро, дум в решенье не найдется. Что же в смерти есть такого, что к ней ранних тянет часто? Счастье было мной доступно, но пронизывает боль, я вернулся снова к телу, потеряв удачи миг. Пустота глазниц на ощупь, в тишине звучит мой крик, кто забрал окно в пространство, где возможно все вернуть? Сладких смех у стенки дальней, он забрал свои глаза. Пара глаз на всех несчастных, их так мало, веры нет. Как добыть два океана, что забрали у меня? Вдаль уходит сладость жизни, чувствую, я проиграл. И на мертвых языках повторяют выраженье «Stultus est in beatitudinem» Что ж, и в правду заслужил. Проживет повторно жизнь, где наделает ошибок и оставит на дележ пару сказочных миров. Два бриллианта, две звезды, каждый глупый и несчастный ими с радостью владел, потерял он их однажды и теперь всегда в пути.

Я собиратель глаз. Глаза – наш путь все повторить. И ищем шанса все исправить, но каждый знает наперед, он повторит все те ошибки, что нам давали повод жить.

Глава 1

Начиная с истоков, мы всегда старались все объяснить, для всего придумать название. Вначале было слово. Но сейчас я знаю, что не у всего есть имя. И все чаще убеждаюсь, что и не всему это необходимо. Самое важное должно остаться непонятым, нераскрытым и таинственным. Тем, что будет рождать новые и новые вопросы, заставляя двигаться и познавать. Только бы это оставалось вечным. Непрерывное чувство, так плотно обхватило мне грудь, подбираясь к горлу, отвержено и непоколебимо требует от меня разобраться во всем. Не оставляя вопросов, сомнений и мыслей. Я хочу быть протестом, играя в собственную игру, не переставая задавать вопросы. И все мои попытки постижения должны отдалять меня от цели понимания. Я хочу оставить это чем-то вечным, прекрасным и настоящим. Танец на бумаге, важно только то, что ты испытываешь, наслаждаясь тем, что есть. Не стараясь уничтожить мир, опьяненный жадностью знаний и попыток осознания. А вдохновляться этим мигом, одинокими нотами слов, страстными движениями предложений, беглыми мазками нетвердой руки букв. Я пою об этом, я двигаюсь в танце, я рисую это. Бегу от всего, отрицая происходящее. Моя цель проста, отгородить вас от ответов, заставить вас задавать вопросы. Только те, что никогда бы не зародились, и ответы, которые не имеют значения. Кто я? Первый вопрос и ответ, как вы уже поняли, совершенно не важен. История об историях. Разных событиях, людях и исходах. Но, так или иначе, все они оказались в одном месте. Месте без имени. Оно очень всеми любимо, ровно так же, как и ненавистно. Я до сих пор уверен, что его не существует. Но куда важнее, все, что там происходило, существует. Это придется принять на веру, в конечном итоге, каждому необходимо во что-то верить. И это далеко не самая плохая альтернатива.

Жар нападает. Окутывая темным мехом все пространство. Это неизбежно. Неизбежно и циклично. Жар и темнота, одно целое. Все что остается – это дожить до утра. Но не страх перед пеклом и отсутствие света главный враг. Здесь пугает только тишина. Ее страшатся, она убивает. Мир без действия неприлично бесконечен. И иногда все, что нам остается – слово. Побег от скуки, безделья и одиночества. Заполнить эту пустоту, любим способом. Некоторые слова будут сказаны исключительно для того, чтобы быть сказанными. И хоть эти истории повторяются, их слушают внимательно. Ночь за ночью, изучая и стараясь, каждый раз найти что-то новое. Первые лучи озарили мелкие крупинки песка. Холодный свет, который так ждали, вернулся. Догорали последние слова истории. Истории, которую нам сегодня не узнать, но я уверен, для нее будет еще время. Скупые комментарии не позволяют понять ни того, что было сказано, ни даже того, кто эту историю рассказал. Недолгая тишина опечалила весь лагерь, восход кометы, значит, им предстоит новый день. Покинуть тот оплот, что позволил им дожить до рассвета. Путь, очередной побег от кошмаров ночи, нелепая попытка отсрочить неизбежное. Непринятие очевидного, протест. Нежелание соглашаться, и не сдаваться, делать что угодно, только не принимать это.

Вспышка первого луча. Редкий растрёпанный волос. Насыщенный долголетием и грязью. Пустота глазных яблок и определенно к месту, торчащие из-за дефекта прикуса усталые зубы. В совокупности с пропитанной потом одеждой озаряет для нас его. Тот, кто был вначале. Когда он появился – тайна. Но определенно, он был первым. Где же теперь его зрачки – другая загадка, на которую есть свои слухи и сказания. Он никогда не говорит. Грузным телом продолжает путь вслед за лагерем, он не немой, нет. Не вступает в диалог, но поет, если это еще можно считать песнями. Отсутствие голоса и таланта никого не смущает. Исполняет, одному ему известные композиции, никогда не повторяясь и первый звук с появлением света – неизбежно песня. Зачастую абсурдная, безумная. Безумие, это он. Его вид, движение, голос и музыка, он олицетворение безумия. Даже в таком месте, находятся нормы и каноны, и даже здесь это странно. Послышался надрывистый голос Безумца:

Пить из луж собственную кровь,

И каждый умирает от того, что знает.

Я оставил пули в чувстве, где любовь

Мой организм вписался в баре.

Лагерь отправился в путь. Не торопясь. Движение ради движения. Несколько мужчин, женщина и один ребенок. Обреченные на скитания, шаг за шагом следуя по ходу уносящегося в бесконечность светила. Уходя от него, а затем следуя за ним. Не оборачиваясь, не обращая внимания на отголоски песни:

Доиграны акты, доломаны стулья.

Мне постоянно одно что-то снится.

Что, не придумывая, опять эти пули.

Мне снится мое самоубийство.

Белый свет кометы поднялся над горизонтом, чувствовалась прохлада нового дня. Вслед за кометой поднимались длинные острые когти, что так жадно тянулись за этим блеском. Как только жара утонула в искрах дня, одинокая фигура вырвалась вперед от лагеря и легким бегом отправилась вдаль. Убегая, все еще ловя отрывки напеваемых слов:

Мы раны так расковыряли,

Что спирта не хватило.

Мы словно марсиане – видим, что не видят,

Люди в этом мире.

Мелкая тень, крадется позади лагеря. Страшась подойти ближе и еще больше остаться в одиночестве. На четырех конечностях, окончательно теряя все человечное в себе, мелкими перебежками. Слушая каждое слово, жадно глотая их, он благодарен миру за такую бесценную возможность, больше всего боясь этого лишится. И из-за этого, как провинившийся пес, прячась за редко встречаемые глыбы, пытаясь как можно реже попадаться на глаза, следует он. Тот – кого здесь не любят, возможно, даже больше тишины. Тот – кому нет здесь места. Даже в таком гиблом месте встречаются изгои. Всегда что-то будет под запретом, всегда есть место ненависти. Остановившись, он навострил уши, упиваясь каждым звуком угасающей песни:

Разум, переклеенный скотчем,

Наша трещина дала нам понять.

Ты сможешь поклясться следующей ночью,

Что на войне не кайфовать?

Комета уходит вдаль, унося прохладу. Мягкой шерстью, застилая небо, приходит ночь. Группа, долго рассматривая упавшую глыбу льда, единогласным кивком приняла решение – заночуем здесь. Убежавший вначале дня, с первыми сумерками поспешил вернуться. В руках держа два больших обломка льда. Недовольно осматривая свои руки. В голове мелькает мысль – будь у меня руки покрепче, я бы мог взять льдины куда больше. Усевшись в центре, тяжело дыша после марафона длинною в день, прикладывает дары заветной прохлады поочередно то к своему лбу, то к груди. Спать здесь не принято. Спят только мертвые, коих тут всего двое. Хотя мертв только Царь. Ребенок никогда и не был рожден, что здесь все же считается смертью. Мертвые спят, мертвые стареют. Все остальные живы. Хотя иногда некоторые пытаются убедить в обратном, страшась и стесняясь событий, по которым они здесь оказались.

Изгой всегда где-то рядом, его практически не видно, но его присутствие ощущается в воздухе. Нагнетая, не позволяя даже мертвым сомкнуть глаза. Все знают, что он сотворил. Воровство один из тех грехов, что здесь не прощают. И все его движения выглядят греховными, собирая осколки льда, постоянно оглядываясь и дрожа, готовит себе свое собственное прибежище. Строя из них ледяную статую и пуская беззвучные слезы в слабом отблеске, близком к лунному, что дарит лед.

Наступила ночь, все в сборе у монолита, что позволит им пережить жар ночи. Тишина наступает со всех сторон, настало время. Время историй. Сегодня вызвался нарушить покой ночи Вачега. А расскажет он нам о мертвом Доме. Каждый раз, пытаясь всех убедить, что именно Дом его убил. Его пребывание здесь – ошибка. В это никто не верит. Да и эту историю уже все устали слушать. Но ничего больше не остается. И все вынуждены проявить терпение. Их истории все также устали слушать. И надо понимать, что у Вачеги, кроме Дома, ничего в жизни больше не было. Все еще неуверенно и капельку дрожа. Он знает каждое слово наизусть, порядок не меняется, но страх быть не услышанным, не понятым, всегда остается с ним. Теребит пуговицу рубашки, что плотно стянула ему горло, он начинает.

Мертвый Дом. Часть 1. Комната тишины

20 октября, вчера был мой день рождения. Я уже не отмечаю праздники. Ушла эта надобность. Да и о каких праздниках речь, когда ты находишься здесь. Я пришел со школы и делал уроки. В мою комнату зашла мать и с идиотской улыбкой раздвигала кресло – лягушку. «Судя по тому, что я сегодня видела – ночевать я буду здесь»

Иногда тебе кажется, что все кончилось, ты живешь спокойно, даже какие-то планы строишь, а потом, в один момент, все возвращается на исходную. Месяцы воздержания могут перечеркнуться одним днем. Столько приложенного труда и все напрасно. Зачем вообще стараться, если потом все разрушишь?

Спустя много лет зеленый свет советских часов, все также разрывал темноту комнаты. Восемнадцать тридцать сообщали они. Я молча отложил учебник. Проверять домашние задание у меня сегодня явно никто не будет. Мне нельзя злиться, только не сегодня. Моя злость означает и мое поражение тоже. Я выключил телевизор в комнате и лег спать, на часах еще не было и восьми часов. Это был единственный способ контроля, который я смог придумать. Сон не приходил, на кухне слышался звук телевизора, не такой сильный, чтобы мешать мне, но все же звучал. Я не могу заснуть, время уже восемь тридцать, старый пес на улице начал выть. Видимо, не дождался своей прогулки. В пустоте ночи слышно только вой пса на улице, шум чайника и телевизор на кухне. Мне нужно уснуть, иначе результат не известен. Это единственный способ благополучно завершить эту ночь. Просто уснуть.

В девять вечера приоткрылась дверь. В дом проник монстр. Я знал его. Я помню все, что он сделал моей семье. Я мог узнать его шаги, его дыхание. Обильное выделение слюны заставляло его постоянно плеваться. Прошло столько лет с момента его последнего визита. Но я искренне верил, что он больше не вернется. Хотя нет. Моя рука под подушкой сжимает рукоять ножа. Я всегда следил за тем, чтобы он был достаточно острым. Конструктивно не подразумевал складывание, мне приходилось острие держать направленным в диван. Казалось, в случае если я усну, это поможет не получить увечий. Всегда готовый пойти в бой огрызок металла говорил только о том, что я его всегда ждал. Возможно, я хотел верить, что он больше не придет, но я был готов.

Мне нужно срочно уснуть, иначе исход неизвестен. Просто уснуть. Закрываешь глаза и спишь. Пес продолжил завывать на улице, под его вой невозможно спать. Телевизор на кухне не перестает твердить, что-то о бомбежке в какой-то мусульманской стране. Диктор через каждые полтора слова всовывает «Россия», когда начинается гневная речь, слово меняется на «Америка» и «Вашингтон». Дед сегодня ночует у нас, он обожает смотреть новости. Я помню его еще жизнерадостным человеком, который не смотрел телевизор. За какие-то пять лет телевидение превратило его в озверевшего патриота – националиста. На каждом углу он винит во всех бедах эмигрантов, прославляет Русь и смеется над Америкой. С тех пор как это началось, я уже не мог с ним разговаривать. А я ведь помню, как в самом детстве он пришел ко мне и дал две своих самых любимых книги. «Робинзон Крузо» и «Двадцать тысяч лье под водой». Робинзона он мне читал на ночь, а Жюль Верна я должен был прочесть сам, так как читать ее мне он отказался. Это была первая книжка, которую меня не заставляли читать. Он открыл мне этот мир. Во что же он превратился за несколько лет. За последние пять лет в его руках не было ни одной книги, журнала и даже газеты. Только телевизор. Со временем он стал смотреть его не менее восьми часов в день и от человека, открывшим для меня чудесный мир литературы, остался лишь озлобленный расист – патриот. Я не могу с ним говорить, мне больно смотреть, во что он превратился. Но пришедший монстр пугает и его.

Закипел чайник. Вой собаки стал сильней. Чудовище на кухне отправилось проведать пса. Я на секунду ослабил хватку рукояти, но в тот же момент снова сдавил ее в ладони. Прежде монстр безуспешно пытался разжечь печь. Открывая дико скрипящую дверцу печи поджигая лист газеты, затем закрывая дверцу. Бумага не поджигает толстую древесину, тогда процесс повторяется. Снова скрипит дверца печки, в унисон ей подпевает пес на улице. Чайник кипит все сильней и отключается. Диктор продолжает «Не соблюдение соглашений». Чиркает кремень зажигалки, загорается бумага. Скрипящая дверь затворяется. Монстр выходит на улицу к псу. Его животная близость заставляла его чувствовать жалость к мукам собаки. Что хоть и не четко, но на секунду создавало иллюзию человечности в нем. Пес так же чувствовал эту связь и мне кажется он единственный кто не испытывал страха перед чудовищем.

Электронные часы сообщают, что уже десять вечера. Я уже хочу спать, будь хоть минутка тишины – я бы уже уснул. Дед, пытаясь ускорить процесс, бежит к печи. Своими действиями он хочет задобрить монстра. Открывает скрипящую дверцу, вынимает бревно и старается разрубить его кухонным ножом. Удар, еще удар. Это продолжается как будто вечность. Три вечности спустя, ему удается с ним справиться. Вой на улице все еще не прекращался. Скрипнула дверь топки. Дед, выгрузив туда нарубленные в спешке ножом щепки, принялся их поджигать. Жертвенник готов, дрова уложены. Не может найти зажигалки. Начинает шарить по карманам курток, висящих рядом, часть из них падает. Звон раскатившихся из карманов монет, в одном кармане с ключами. Наконец находит заветную зажигалку, рвет газету, комкает и отправляет в топку. Чиркает кремень и поджигает. Дает немного разгореться и снова раздается скрип, закрывшийся дверцы. Ему надо успеть спрятать нож пока не вернулся монстр. Выдвигается ящик кухонного стола, за звоном ложек я слышу, как он прячет нож на самое дно, затем закрывает ящик. Пес сменил тембр, но все еще продолжает выть, как будто началась новая песня. Снова отварилась входная дверь, монстр зашел в дом. Дед поспешил включить не так давно кипевший чайник, тот сразу заголосил. Диктор: «Убит», «Россия», «Заговор». Только бы одну минуты тишины, я бы уснул.

Мать, хоть и знает монстра лучше всех, очень сильно его боится. Старается не попадаться на глаза. Она лежит со мной в комнате, мне кажется, я чувствую ее страх. Одеяло неестественно ровно покрывает кресло. Я думаю, это ее маскировка. Чайник кипел очень громко, но закончив, оставил глухую тишину, которую сразу нарушил вой пса. Чудовище отведало предложенный ему чай, отворило скрипящую дверцу печи и засыпало угля. Он еще минут десять потреблял вполне по-человечески оставленные на печи сигареты. Это единственное существо в доме, кто мог себе это позволить. Мне бы хватило тридцати секунд, полной тишины. Диктор продолжал: «Россия», «Заговор», «Европа».

Монстр уже проник в комнату, делает три шага. Я слышал топот его ботинок, но не мог заставить себя взглянуть на него. Я держал в правой руке рукоять ножа, а левой за запястье. Прекрасно знал, что сейчас будет. Включиться еще один телевизор. Раздался писк сенсорной кнопки. Тут же я снова слышу «Терроризм», «Возмездие». Этот чудовищный ящик включен постоянно. Трансляция телевизора на кухне отстает на одну секунду от трансляции в комнате, каждое слово, сказанное диктором в комнате, через секунду эхом отдается на кухне. Диктор говорит: «Священная». На кухне повторяет он же: «Священная». Пес продолжает выть, печь никто не трогает, чайник не кипит. Чудовище ложится на кровать. Только два диктора, как будто передразнивая друг друга, твердят одно и то же: «Америка» – «Америка», «Терроризм» – «Терроризм». Мне бы хватило двадцати секунд, в полной тишине. Я бы уснул.

Монстр спал. Мать все еще боялась пошевелиться и держала натянутыми края одеяла, закрывая при этом лицо. Я знал, любой лишний звук мог нарушить его сон. Пес угомонился.

Оставленная зажигалка на печке нагрелась и взорвалась, перебудив всех уснувших в этом доме. Пес продолжал выть, дед включил чайник. Чудовище отправилось на кухню. Раздался рев, на несколько секунд заглушив все остальные звуки. Затем дикторы дразнили друг друга: «Америка» – «Америка». После скрипнула дверца печи, одновременно загудел кран на кухне. Создав новый звук в этой скудной композиции. Подкинув угля, чудовище вошло в комнату. Небольшая комната, обильно забитая мебелью, оставляла лишь узкий коридор между моей спальней и кухней. Там было достаточно места, чтобы прошел человек. Но монстр, задев что-то, запнулся и повалился на пол. В комнате снова раздался дикий рев. Секундная пауза и последовал плевок. Слюна мешала ему продолжать издавать этот вопль. Своей лапой лягнул разложенную гладильную доску, та повалилась, сшибая с подоконника горшки с цветами. Дед, осмелев, заглянул в комнату, но услышав очередной крик, поспешно вернулся в постель. Чудовище приобрело свою животную манеру, и дальнейшее движение продолжило уже на четырех конечностях. Попутно поливая все слюной. До моего дивана оставалось еще шагов пять. И с каждым новым рукоять в моей руке впивалась все сильней. На последнем шаге напряжение было столь высоко, что я уже не мог точно сказать, где кончается ладонь, а где начинается нож. Я чувствовал, как оно повисло надо мной, встав на задние лапы. Я слышал, как хрипело его горло. Капля слюны упала на мое одеяло. Его морда наклонилась так близко ко мне, что уже он мог слышать мое сопение. Еще секунда и он поймет, что я не сплю. Я почувствовал запах его дыхания, всю горечь и взрывоопасность этих газов. Его челюсть раскрылась, и в тот же момент в комнате раздался голос матери. «Не трогай его». Мне бы хватило и десяти секунд, я бы уснул. Дайте тишины.

Он отпрянул от моего дивана и уже на задних лапах направился к матери. Я слышал, как она молилась. Я уже тогда знал, что это не работает. Он хватал ее за руки и выдавливал из себя нечеловеческие звуки. Каждый раз, с удивлением наблюдая ее реакцию, когда он выкручивал ей одну из рук. Пытаясь молчать, она все же изредка всхлипывала и даже вскрикивала. В каждый такой момент моя рука совершала рывок в его направление, но как только звук прекращался, она плавно возвращалась под подушку. Ее голос пытался вразумить монстра, тот же в ответ только плевался и иногда создавал иллюзию смеха. Пытки продолжались не менее получаса. Слышались мольбы, затем смирение, короткие стоны и грузное дыхание. Затем, довольный своей победой, он на своих четырех отправился спать. Никто в доме не хотел создать лишнего звука, ничто не должно помешать его сну. Только пес, не боясь никого, продолжал завывать на улице. Мне бы хватило и семи секунд тишины.

Я помню, как много лет назад этому монстру также удалось проникнуть в наш дом. В тот раз он приставил к горлу моей матери нож. С тех пор к каждому его визиту, ножи старательно прятались. Не уйдет из памяти, как я еще совсем ребенком кинулся ей на помощь. Он огрел меня оплеухой, но отпустил при этом мать. Я готов были принять, что угодно и принимать это вечно, если это может обезопасить ее. Насилие презренно, в любом его проявление. Но что толку от твоих убеждений, если ты не способен защитить тех, кого любишь? Если это когда-нибудь повторится – я сделаю это. Я готов. Мне бы хватило пяти секунд. Это единственный способ благополучно завершить эту ночь.

Печка догорала. Чайник уже давно не кипел. Все лежали по своим местам. Я выждал время и встал. Выключил телевизор в зале на половине слова «Пу» – на кухне отозвалось «Тин». Отключив его и на кухне, я лег спать. Электронные часы показывали ноль, ноль, ноль, ноль. Полночь. Я дождался. Я не проиграл. Мне хватит и секунды тишины, чтобы уснуть. Пес молчит, все в доме спят, чайник не кипит, дверцу печки никто не отворяет. ТИ–ШИ-НА.

Утром мать разбудила меня в школу. В школьных стенах я ощущал неведомую мне ранее защиту. Я даже придумал, что скажу монстру, когда вернусь домой. Дневной свет дарил мне силу. По приходу домой, на той же самой кровати, где вчера спало чудовище, был уже человек.

Мне нечего было сказать моему отцу. Монстр, который вчера к нам приходил – уже ушел.

Глава 2

На этом история и кончается. Наши герои давно бредут в бесконечности, и почти каждый рассказ звучит уже не в первый раз. Так что не боитесь, что могли пропустить что-то важное в эту ночь. Каждому будет дана возможность рассказать о себе. И хоть сейчас еще темно, каждый знает, что до рассвета осталось совсем немного. Наступает день и новое движение, все что угодно, лишь бы отсрочить ночь.

Свет, что отбрасывал почти растаявший монолит, все еще освещал лица. Молодой парень, с извечной печалью, сегодня был еще печальней.

Если когда-нибудь Вачега нас покинет, я так же смогу рассказывать эту историю, – сразу после сказа продолжил Ветер. – Причем слово в слово, а возможно даже интереснее.

Ветер. Так его здесь называли, сначала подшучивая, теперь уже не вкладывая в это ничего. Он уверял, что в один вечер вышел в окно. Хотя нет, он это не опровергал. Об этом поведал кто-то другой. Взъерошенный темный волос, что непослушно раз за разом прядями падал ему на лицо, пара всегда усталых и грустных глаз. Глаза, что выражали печаль куда более сильную, чем когда-то приходилось испытывать. Есть в этом что-то. Любовь к драме, все, попытка. Попытка все хоть немного, но драматизировать. Находить в этом упоение и только этим наслаждаться. Длинный черный плащ, явно не по размеру. Одному ему известно, для чего этот атрибут одежды понадобился ему здесь. Где постоянный жар ночи. Но даже тогда он его не снимал. Наверное, и здесь хотел устроить драму. Всем жарко, но я-то в плаще, а значит мне хуже. Следовательно, и поводов для печали куда больше.

Я не виноват, что был так долго заперт там. Если в моей жизни больше ничего не было, почему я должен рассказывать что-то еще? – с нахмуренным и явно обиженным лицом ответил Вачега.

Сайбо поднялся с земли, отряхнул остатки песка с одежды и поднес лицо ближе к глыбе льда. Точнее, к ее остатку. Положив руку на нее, подержал с секунду. Уже мокрой ладонью провел по шее, дав ей остыть. Затем сказал, обращаясь к Ветру:

–Да что ты к нему пристал? Будет ночь – будет у тебя возможность скрасить ее своим рассказом. А пока скажи спасибо, что хоть чем-то нас развлек. В тишине ночь невыносима. А ты, – перевел глаза на Вачегу, с уже более доброй интонацией продолжил. – Не слушай его, спасибо за историю.

Осознав, что сегодня больше не будет речей, Безумец, взяв в руки гитару, принялся петь:

Стеклом по лицу, стеклом по щеке

Все, что я знаю, я вижу в окне.

Все, что уже было, я вижу в окне.

Через десять лет или двадцать лет

Ты станешь призраком шпал и рельсовых лент,

Постоянно вдыхая чью-нибудь смесь как простой элемент.

Вачега, явно оценив благодарность, и некую защиту в лице Сайбо взбодрился и слегка покраснел. Заметив четкость переливов льда, понял, что лучи прохлады уже спешат. Оглянулся и подобно остальным участникам лагеря жадно насыщался, каждым доходящим до них осколком света. Безумец затянул куплет:

Мы отрубленные пальцы, смотрящие в окно

Не сгибаемся в кулак, не разгибаемся в ладонь,

Хочешь пить нашу воду?

Залей для других наш огонь.

–Не хотел я его обижать. Да, спасибо за историю, – пытаясь извиниться, выдавил из себя Ветер.

Тут быстро осознаешь всю ценность слов. Далеко не каждый здесь говорит, так что каждый должен быть благодарен, за любое слово. Здесь рады каждому звуку. Только если этот звук не издаст Вор. Собиратель глаз. Всегда где-то поблизости. Про его присутствие нельзя забывать, но каждый доволен секундам, что о нем не вспоминает. Большинство уверенно, что безумец был когда-то зрячим, но уснув ненадолго, потерял возможность видеть навсегда. Некогда детская сказка о собирателя глаз, теперь стала чем-то настоящим. Все страхи детства теперь преследуют их. Один его вид вызывает отвращение, не смотря на отсутствие грязи и хоть и скудного, но наличие воды он умудряется быть грязным. Носит рваную одежду, со следами въевшегося налета на коленях, указывая на его излюбленный способ передвижения – на коленях, либо на четвереньках. Лицо вечно замарано, вокруг губ подтеки, как у беспризорного ребенка, которого угостили конфетой. Больной начал следующий куплет, немного понизив голос:

Слезой по лицу, слезой по щеке,

Все, во что я верил, не увижу в окне.

Все что я хотел, я так и не увижу в окне.

Маяк затухает, ну что ж утро грядет.

Мечта в половине второго придёт,

Оставив без шрамов

Уставший расстегнутый рот.

Сделав, небольшую паузу, убедившись, что комета взошла над горизонтом, закончил уже известным припевом:

Мы отрубленные пальцы, смотрящие в окно

Не сгибаемся в кулак, не разгибаемся в ладонь,

Хочешь пить нашу воду?

Залей для других наш огонь.

Самую малость полюбовавшись на восход белого светила, пришлось развернуться и начать движение. Гитара благополучно отправилась снова за спину. Отряхнув одежду, от редко прилипших песчинок лагерь отправился в путь. Ветер, поразмыслив, решил поделиться возникшей мыслью:

–А вам не кажется странным, что мы каждое утро бежим от того, чего ждем всю ночь? – еще секунду поразмыслив, добавил, – причем бежим вслед тому, от чего пытаемся убежать?

–Чего странного? Мы можем продолжить сидеть здесь, ничего с нами не случится, но я предпочту идти в прохладе, чем жариться в этом песке, – ответил Вачега, каждым словом показывая, насколько считает абсурдным вопрос. То, что для кого-то истинное откровение. Венец идеи. Мысли. К чему так тяжело было дойти, испытав тот самый секундный момент наслаждения, когда вознесся над примитивом общего мышления. И то, что испытывает услышавший

– две разные мысли. Первое процесс, второе воспринято как должное, аксиома. Ничего в этом нет глубокого и ценного. Не открывается новый взгляд, эту мысль он и сам бы мог озвучить, если бы хоть иногда об этом задумывался.

А как вы думаете, сколько мы выигрываем на том, что идем днем? – не унимался Ветер.

На этот вопрос скорого ответа не последовало. Только Сайбо хотел открыть рот, как перед колонной упал гигантский кусок льда. Ударив о землю, разбросал вокруг себя крупные кристаллы холода, размером со среднего кота и мелкой пылью поднял песок. Уже забыв, что хотел сказать в эту секунду, Сайбо сначала осмотрел упавшую находку. Затем, обратившись ко всем, задал уже свой вопрос:

–Куда интереснее, что будет, если когда-нибудь эта глыба упадет нам на голову? На самом деле, очень странно, почему это до сих пор не произошло.

–Может она уже падала на Безумца? – пытаясь сострить, быстро вставил Ветер.

Не обращая внимания на шутку, вмешался в диалог Мертвый царь:

–Вы видели такие огромные глыбы раньше? Мне кажется, он начал дотягиваться.

Все задрали головы вверх, над самой головой висела комета, оставляя за собой длинный хвост. Лапы следовали за ней. Были вытянуты до предела, иногда задевая комету своими когтями, та рушилась. Обломки льда падали в еще не остывший песок. Сайбо, сделав характерный поворот в спине, заменяющий ему разминку и еще два небольших рывка руками, принялся бежать.

–Мир на голову падает, а он все бежит куда-то, – недоумевая, озвучил Мертвый Царь, – Что-же случится, когда он все же дотянется? Будет очень жарко…

–Будет очень холодно. Комета – единственное, что его тут держит. Ты считаешь, комету спасением от жары, на самом деле, без него мы бы уже давно замерзли, – возразил Ветер.

Здесь редко можно встретить заботу, скорее принятие необходимости и важности остальных. Кто-то был обречен, кто-то спасен. Но все были вместе. Так или иначе, продолжая путь. Хвост кометы уходил за горизонт. Молодая девушка скромно и очень нежно взяла Ветра за руку. Что-то ее влекло к нему. Она была уверена, есть что-то намного глубже произнесенных им слов, и даже глубже его взгляда. Все эти попытки, попытки что-то показать. Что-то очень важное, так глубоко спрятанное, но определенно бесценное. Они остановились, она притупила взгляд, в надежде, что он поймет цель ее неловкого жеста. Настало время думать о ночлеге. Ночь снова близится. Сайбо вернулся с пробежки, все также протирая свои мышцы куском льда. Затем отдышавшись, сказал:

– Видел впереди приличный камень, до ночи успеем дойти.

Все еще тяжело дыша, пытаясь возглавить колонну, отправился в сторону ледника. Но понял, что и без него все идут в нужном направлении, сбавил темп и плелся позади всех, замыкая кучку путников в бескрайнем поле песка. Дойдя до камня, весь лагерь обернулся к нему, пытаясь убедиться, правильно ли они поняли. Тот ли камень он имел в виду? Сайбо кивнул, и все снова уселись вокруг айсберга. В этот раз камень был не такой высокий, зато в ширину покрывал куда больше площади. Так даже лучше, теперь каждый видел лица всех членов лагеря, прошлой ночи длинный монолит вгрызаясь в небо, закрывал лицо сидящего напротив. Тишина убивает. Но не каждый готов слушать, не все на это способны. Некоторые слушают только для того, чтобы потом получить возможность и самому что-то сказать. Сегодня это право достается Ветру. Подобрав плащ под себя, уселся, озвучив о своем праве нарушить тишину. Позже выдержал паузу. Сигарет, их тут так не хватает, любой момент можно украсить изящно прикуренным табаком.

Храм святого Атеиста. Часть 1

–Пап, а бог существует?

-Не для нас, сынок.

-А для кого же тогда?

-Для больных.

Начать, как полагается, стоит с самого начала. Это мое откровение. Если Бог существует, он меня простит. Нет сомнения.

Был конец ноября, но снег еще не покрыл дороги и скромно мостился на обочинах тонким слоем. Это был день моего увольнения из вооруженных сил, и мне следовало было радоваться, как и каждому кто с трепетом ждал этого дня. Но мне просто не было плохо. Знаете, ведь это хорошее чувство, когда тебе не плохо. Идя к дому, я обратил внимание, что на трубах, за детским садиком совсем нет детей. В свое время после школы мы всегда там собирались. В кустах нас не было видно, мы могли спокойно курить и говорить, о чем хотели. Странно. Время уже далеко за полдень, что-то тут изменилось. Надеюсь, просто нашли место лучше.

Честно признаться, как и каждый, думал, придя домой, найти себе хорошую девочку, устроиться на работу, завести детей. Затем уже обзавестись глупой, но красивой любовницей, начать пить по пятницам, да так что бы заканчивал лишь утром понедельника. В свободное время сидеть на диване, попивая дешевое пиво в своей студии. Взятую в ипотеку, лет на двадцать – двадцать пять и ненавидеть Америку. В общем, быть счастливым. И все шло по плану, я устроился на работу, где при ответственной посещаемости выходила не плохая оплата труда, которой хватало на все мои планы. Вот только через год работы случилось то, что никак не входило в мои планы – осознание, что работать руками это не для меня. Отвратно и невыносимо находится в месте, которое так сильно ненавидишь. Я хотел чувствовать свою полезность. Хотел, чтобы со мной начали считаться и уважать.

С этим надо было, что-то делать. Я подумывал вернуться в институт. Если потерпеть еще три года такой работы, отдавая деньги нужным людям, я мог его даже не посещать. Но больше работы руками я не хотел только учиться. Мой вуз считался вполне приличным в стране, но на самом деле был доверху наполнен сельским людом. Доярки и трактористы. Одна мысль, что придется бок о бок провести с ними три года, казалась мне ужасной. Но все же. Три года института – ничто по сравнению с вечностью, ожидавшею меня на производстве, все с теми же сельчанами и алкоголиками.

Была середина лета, я решил попробовать восстановиться в институт. Проблем с этим не должно было быть. Как и полагалось, я взял академический отпуск и ушел в армию. Я думаю, не стоит объяснять, что с вуза добровольно туда никто не идет, а значит, у меня были не самые лучшие отношения с учебой. Не думаю, что мне вообще было нужно высшее образование. Не то что бы я был слишком умный, просто я уверен, что не нашел бы достойного применения полученным знаниям. Каждый раз, когда встает вопрос моих умственных способностей, я вспоминаю фразу из мультфильма «Бетмен». Произнес ее Брюс Уэвейн по отношению к считавшему себя гением злодею Энигме. Фраза была очень проста, но твердо осела в моем детском мозгу. «Если ты такой умный, почему не богатый?» Действительно, можно сколько угодно было кричать о своем уме, но толку от этого не было.

От моего дома институт находился в сорока минутах ходьбы, туда так же можно было добраться на прямом автобусе с ужасно долгим интервалом или на метро, но полпути все же пришлось бы пройти пешком. Меня не было больше года в городе, за это время успели построить станцию метро. Мне хотелось на нее посмотреть, к счастью, она являлась конечной на моем маршруте.

Вышел я в десять утра, чтобы ни толкаться в утренней давке и неспешна направился в метро. Воткнул наушники и наслаждался последними днями беззаботности. Был небольшой дождик, не тот, что рушит планы, а тот теплый, редкий, что поднимает настроение. Конечно, если вы любите дождь. Музыка перекрывала шум падающих потоков воды, каждый раз, когда в наушниках звучало техничное соло музыканта, мне хотелось попытаться повторить его на невидимой гитаре. Было мало того, что практически всю композицию я представлял, как это я исполняю ее, где-то в небольшом тематическом баре. Хоть на улице и не было людей, играть на невидимой гитаре я не стал, всегда присутствует страх быть обнаруженным. Когда композиция закончилась высокой нотой солиста, мне на секунду стало грустно. Такое бывает, когда осознаешь свою ущербность на фоне талантливых людей.

Я всегда тянулся к чему-то прекрасному. Когда видел, как кто-то поет или танцует, всегда была зависть. Я пробовал и то, и другое, выглядело это ужасно. Нет, конечно же, если бы я проявил больше усердия. Но я этого не сделал. Я знал, что не спою как Том Йорк и не станцую в лебедином озере. Одетта достанется не мне. А самое ужасное, осознавая все это, находится рядом с действительно талантливыми людьми. Если ты не красив, то можно хорошо одеваться и немного следить за собой. Заниматься спортом, хоть чуть-чуть. А если ты девушка, то еще проще, есть косметика и пуш-ап. Все это хоть и немного, но все же сделает тебя красивей. И рядом с красивым человеком ты не чувствуешь себя убогим. С талантом такое не пройдет, нельзя выглядеть талантливо. Нет кремов и гелей для талантливости. Ты вынужден быть убогим и все. Наверное, так себя чувствуют инвалиды рядом со здоровыми людьми. Хотя, это и придает им сил. Если у него нет ног, он старается бегать на протезах или даже ездить на лыжах. Всему миру, крича о том, что он это может. Если нет рук, то играет на музыкальном инструменте и, в частности, неважно насколько хорошо. Тут главное, что можешь. Так что и в этом случае получается, что хуже всего не иметь таланта, все остальное хоть частично, но можно компенсировать за счет упорства.

К концу этой мысли я уже был у входа в метро. За год подняли стоимость проезда на два рубля и станцию немного украсили. Станция носила название Покрышкина. Если вы не знаете. Трижды герой советского союза, маршал авиации. В свое время я не добавил слово авиации, за это заставили приседать несколько сотен раз. Теперь я такой ошибки не допускаю. Над арочным потолком повесили модели самолетов, на которых, я так полагаю, воевали в то время. Я не разбираюсь в самолетах, но выглядели они старо, с пропеллерами на носу. Небольшое преобразование станции пошло на пользу, пока разглядывал самолет, прибыл мой поезд. За каких-то десять минут я был на конечной станции. Это первая построенная станция за последние десять лет. И выглядела она отвратительно на фоне остальных. Мрамором решили не пользоваться, вместо этого керамические фасадные плиты, которыми украшают здания, коричнево-золотистого цвета. Столбы, как мне потом объяснили, символизируют колосья. У меня таких ассоциаций не возникло. Зато был эскалатор, указатели с названием улиц вывели меня на противоположную сторону. Не то что бы указатели были не верны, просто я плохо ориентируюсь по улицам. Мне было бы удобней, если бы на них писали «рынок» или «магазин электроприборов». Или «Твой институт на этой стороне в двадцати минутах ходьбы через дворы». Было бы однозначно удобней.

У главного входа я встретил парня. Был он чуть старше меня, смуглый и коренастый. Он продавал решение для контрольных работ, все варианты, которые только существовали, были решены и лежали у него в сумке, оставалось только дописать свою фамилию. Меня немного удивило, что же он тут делает во время каникул? Видимо для должников не бывает каникул, а у него выходных. Он предложил мне решения сопромата, но я шел восстанавливаться, о чем дал ему понять. Он схватил меня за плечо и в полголоса прошептал:

–Зачем ты тратишь свое время? У меня есть то, что тебе нужно.

Он сделал телефонный звонок и через десять минут подъехал старый «блюберд» Водитель опустил стекло и жестом головы указал, что бы я сел на заднее сиденье. Мне до последнего казалось, что они хотят продать мне наркоты. Я все же подошел и дернул ручку вверх, дверь не отварилась. Водитель сказал: «Реще.» Не отварилась. Тогда он просунул руку и открыл ее изнутри.

Я сел на сиденье, и как мне показалось, сильно хлопнул дверью, на что получил оскал водителя. Я его не видел, но точно могу сказать, что слышал, как зубы его стиснулись, а уши чутка разъехались. На лысом черепе мимику видно даже со спины. На пассажирском сиденье сидел щуплый парень, он очень быстро говорил, даже скорей тараторил. В какой-то момент мне казалось, что это просто одно длинное слово. При этом он подавал мне разного цвета корки и какие-то грамоты в мультифорах. Это были дипломы, разных вузов, любой страны он уверял. Подлинность сто процентов, цена зависит от профессии престижности заведения, количества печатей и от отметок. Минимум стоил двенадцать тысяч, я располагал такой суммой и даже чутка больше. Я договорился встретиться через два часа, и на всякий случай, взял номер телефона.

Повторив маршрут в обратном порядке, я добрался сначала до метро и заметил интересный момент. В отличие от всех остальных станций на новой поезд не разворачивался, а по тем же рельсам уходил обратно, при этом машинист открывал двери и обходил каждый вагон на предмет теракта, я полагаю. Когда прибыл поезд из салона вышли все кроме тучного, небритого мужчины. Он остался сидеть на месте. И поверьте, вид у него был непоколебим. Он был уверен в своих действиях, прибыв на конечную станцию и не выйдя с нее, отправился со мной обратно. Его убежденное лицо вызвало у меня сомнения и на секунду мне показалось, что это я делаю, что-то неправильно. Но в салон зашла женщина и это меня успокоило. Все верно. До нашего вагона дошел машинист, на пагоне у него красовалась звезда майора. Конечно, это не военное звание, но мне было не понятно, почему майор? В армии водитель это очень низкая должность, а тут наоборот. Закончив обход на последнем вагоне, он зашел в кабину, и мы поехали.

Уже вечером у меня на руках был диплом международного стандарта английского университета Howward. Сомневаюсь, что такой университет существовал, но время требовало крайних мер. Специальность была указана психиатр. Я понимал, быть врачом большая ответственность и поддельным дипломом вряд ли кому поможешь, поэтому требовал указать специальность психиатр. Я знал, где всегда требуются врачи этого рода, личный кабинет, двенадцать часов работы в неделю и всего-то надо выслушать пару неудовлетворённых женщин, которые не могут смириться с крахом своего брака.

Где же еще искать работу как не в самой крупной больнице в стране? Которая, в добавок специализируется на психически больных. Все финансирование министерства здравоохранения было тут и это идеальное место для меня. Да и не удивительно, общество до сих пор чувствует вину за то, что восьмую часть страны заперли в психушке.

Следующим утром я стоял у ворот клиники. Дорога занимала не больше двадцати минут. Охранник, доложив о моем визите, поднял ввысь шлагбаум, что пригораживал мне путь. Территория клиники насчитывала гектара четыре земли, повсюду стояли скамейки, аллеи как паутина стягивались к центру. Туда, где как полагается, стоял фонтан. Я слышал, он работал даже зимой. От фонтана тянулась широкая тропа, выложенная тротуарной плиткой. Не такой как застилали все тротуары города, так как производитель этой плитки был по совместительству сыном мэра города, а более мелкой. Такое ощущение, что ее даже устанавливали настоящие рабочие, так как она лежит больше недели и до сих пор никуда не уплыла. Эта тропа ввела к главному входу клиники. Фасад здания был переложен всего пару лет назад. Эта больница показывала – мы лучшие! Мы не сельская ветеринарка, где заболеть проще, чем выздороветь.

Вход в фойе преграждал тамбур, со стариком, который видимо должен был тут все охранять и ограничивать доступ посторонних лиц. Я наклонил голову, что бы наши лица были приблизительно на одном уровне. И попросил меня пропустить, при этом назвавшись и указав цель визита. Он же в ответ посмотрел на меня как на идиота. Тогда-то я понял, турникет был настолько далеко установлен от стены, что там мог пойти любой весом меньше ста восьмидесяти килограмм. Выполнял исключительно декоративные функции, как, собственно, и охранник.

В фойе сидела молодая медсестра, с первого взгляда ясно давала понять, что выполняет она работу секретарши и лучше не задавать ей вопросы кроме кофе и местоположения кабинетов. Она согласилась проводить меня до кабинета отдела кадров. Спустя четыре метра мы были у цели. Серьёзно? Кабинет сто один? Она считала, что я его не найду?

В отделе кадров сидела полная женщина без врачебного халата, в черном платье в обтяжку. Не очень выгодно подчеркивая изъяны фигуры. Знания английского ее сильно подводили и дабы не казаться глупой она сказала, что ей еще не выпадала честь принимать на работу выпускников…Тут она замешкалась, ее губы пытались прочитать название университета.

–Howward, – помог я.

–Да, выпускников Н…этого ВУЗа мне еще не доводилось видеть, – ответила она, явно засмущавшись.

Вот только на должность семейного психолога меня не взяли, сослались, что психиатры им нужнее. В тот день я узнал, что это разные специальности.

–Ясно, – расстроенно промямлил я. Что мне требуется делать?

–Как и везде, – на ее лице появилась небольшая ухмылка. Вам требуется убедить их, что они больны.

На работу я вышел через три дня. Мои коллеги были улыбчивы и очень сильно интересовались моим дипломом. Часто задавали вопросы по типу, какого это учиться за рубежом? Сложней ли программа обучения? Красивей ли английские девушки? Я старался больше улыбаться и отшучиваться, я всегда так делал, когда паниковал.

Сестра Штейн показала мне мой рабочий кабинет, она была немка. Хотя нет, она не была немкой, ее фамилия была немка. Точнее немецкой. Кабинет представлял собой небольшое помещение квадратов шестнадцать, посередине которого лежал круглый ковер с завитушками, такие плели в средней Азии, до того, как они отгородились. Может, и сейчас плетут, кто их знает. В правом углу стоял большой дубовый стол, вернее стол был из ДСП, но покрытие было как у дубового. Еще было офисное кресло на колесиках, только без колесиков. Они когда-то были, но видимо отпали от нагрузок. На стенах свисали несколько пустых книжных полок, а над столом весела рамка, куда полагалась вешать свой диплом, чего я делать не хотел. Первым делом я снял эту рамку и задвинул в ящик стола. Мне нужны книги, без них никто не воспримет меня всерьёз. Я попросил книги в местной библиотеке. Много не дали, но одну полку я забил до отказа. В течение недели я приносил по одной – две книжки из дома. К слову, ни одной по психологии у меня не было. Поэтому там красовались книги, которые я не хотел читать, в основном русская литература 19-20 века.

К обеду первого дня мне решили дать пациента. Передали его карту. Артем Сыровенко 1967г рождения. Христианин, склонен к собирательству и клептомании. Когда его ввели, перед моим кабинетом собрались около десяти врачей, как молодых, так и уже пенсионного возраста. Все они хотели увидеть иностранную медицину в действии. Я даже не знал с чего начать, конечно, от меня не требовалось вылечить его за пятнадцать минут, но судя по их лицам, ждали они именно этого. Я не нашел ничего лучше, как заявить, что в основе моего лечения входит полная конфиденциальность встреч. Между врачом и пациентом отношения строятся на общем доверии. Как только оно достигнуто – можно начинать лечение. Публике это явно не понравилось, и они ждали, что им хотя бы дадут посмотреть через дверной проем, находясь в коридоре.

Пациента привели, и я с радостью захлопнул дверь перед носом каждого из этих врачей. Никогда не любил любопытства. Пациенту я предложил присесть, хотя, учитывая, что единственный стул в помещение находился подомной, это было грубовато. Сыровенко огляделся, не найдя на что сесть продолжил стоять в центре восточного ковра. У него была откровенно здоровая залысина, которая начиналась ото лба, и как мне показалось, заканчивалась только на его шее. Он был робок, как и каждый взаперти с незнакомым человеком. В личном деле было сказано, что смирительную рубашку во время процедур и приемов можно снимать. Это меня успокоило, так как на нем ее не было. Я ему представился, он ответил тем же. После этого мы снова продолжили молчать. Я поинтересовался, как он сюда попал и попросил его рассказать о себе. Он не хотел об этом говорить, так как он уже отвечал на эти вопросы доктору Прошину. В личном деле была информация на пятьдесят страниц его психологического портрета, биографии, правонарушения и откровенные рассказы. Еще десять вшитых страниц предназначались для выписки лекарств. То, что было выписано последним я не смог прочесть. На нем стояла печать доктора Прошина, причем как я понял, выписывали без его ведома, так как печать стояла поперек страницы одна сразу на четыре записи в журнале, датированные разными днями.

В истории Сыровенко было указано, что лысина ему досталось к шестнадцати годам, в результате наследственности. А из-за его любви к стрижке «полубокс», когда на висках практически под ноль сбривают волосы, оставляя покров только наверху, он получил кличку «цезарь». Выглядело это чрезвычайно смешно, волосяной «венок» был довольно пышным и кудрявым. И ведь в действительности создавалось впечатление, что вот-вот покажется Брут.

Сыровенко был женат, позже на почве ревности убил ее, удушив руками, за что получил двенадцать лет. Через две недели подтвердил, что «Верует во Христа, спасителя нашего», затем был перенаправлен к нам, где находится уже третий год. Я спросил, правда ли он христианин, на что он ответил отрицательно. Я был удивлен, но притворился, что меня это не смутило. Я продолжил читать личное дело. Позже глянув на полку, я увидел, что книги стоят не плотно. Я помню, как я силой вбивал туда последнюю, которая никак не хотела вмещаться. Пропал томик Бориса Акунина. Я сказал ему, что, если тебе нужны книги, можешь их взять. Он отрицательно покачал головой.

Сеанс длиной в сорок пять минут окончен, и я попросил его увести. На входе в мой кабинет все еще стояло три врача, которые верили в исцеление пациента. Я думал это шанс показать мои способности. Когда Сыровенко ввели по коридору, я крикнул ему: «Артем, вы христианин?» Он остановился, повернул голову так, чтобы я увидел его глаз и когда он встретился с моими, он промолвил, не запинаясь:

«Отче наш, Иже еси на небесе́х!

Да святится имя Твое, да прии́дет Царствие Твое,

да будет воля Твоя, яко на небеси́ и на земли́.

Хлеб наш насущный да́ждь нам дне́сь;

и оста́ви нам до́лги наша, якоже и мы оставляем должнико́м нашим;

и не введи нас во искушение, но изба́ви нас от лукаваго.»

После он ухмыльнулся и побрел по коридору в конвое санитаров, держа за спиной черную книгу Акунина. Я несколько опешил. Врачи, которые не теряли надежду, развернулись и ушли по своим делам. Я упал в свое кресло. Что же это было? В тот день я не получил ответа на свой вопрос, почему он на один и тот же вопрос ответил по-разному?

На следующий день мне дали другого пациента. Виктор Санатулов. Сказали, что будут каждый день давать нового пациента вдобавок к уже имеющимся, пока их количество не будет как у других врачей. Правда, сколько у других врачей пациентов я постеснялся узнать.

Виктор Санатулов, год рождения не помню. Но был он чуть младше меня, лет восемнадцать. Спокоен, уравновешен. Христианин. Приговорен к восемнадцати годам строго режима за групповое изнасилование несовершеннолетней девушки, а также в убийстве оной. Знаете… если не открывать карту тут обычные люди, они не брызжут слюной и не орут, потеряв рассудок. Встретив такого на улице, вы не обратили бы на него внимания. Мне становилось страшно, все эти люди ходят среди нас и каждый может быть убийцей или насильником, а возможно и то, и другое.

Сегодня я не ставил пациента в неловкое положение, из больничной столовой я взял табурет. Хоть мне и обещали выдать даже диван для пациентов, пока его не было. Санатулов не дожидаясь приглашения, уселся на табурет. Как и полагалось, я представился. Ему было неловко, он то и дело отводил свои беглые глаза по стенам, пытаясь не смотреть на меня. К несчастью для него в моем кабинете стены были голые и единственное, куда можно было привязать свой взгляд, были книжные полки, большая часть которых находилась за моей спиной. Ему приходилось время от времени смотреть на меня, перебираясь с одной полки на другую. Вскоре его это наскучило, он уставился в мой восточный ковер. Я окликнул его. Нет реакции. Я повторил, он поднял взгляд. Он не мог его держать и секунды, поэтому стоило ему моргнуть он снова пялился в ковер.

Я поймал его взгляд. Не дожидаясь, когда он моргнет, спросил: «Ты веришь в Бога?»

Он мялся, приоткрывая губы, как школьник, не знавший ответа. И он действительного его не знал. Потом он нашел в себе силы: «Я не знаю. Мне кажется, он есть, но он не такой. Он бы не позволил!»

Я не знаю, что он хотел этим сказать. Он создавал вид очень испуганного человека. Я решил его успокоить. Спросив про семью, откуда он родом и где учился. Весь час он нехотя рассказывал, но уже к концу он раскрепостился, рассказал, что планировал строить дом на побережье Оби и про свое детство в деревне. Я ничего не имею против деревенских, но честно признаться, всегда недолюбливал с ними говорить. Не знаю почему, но каждое их слово мне казалось не уместным и совершенно неинтересным. Даже если мы говорили на нейтральные темы. Может это отчасти высокомерно, но не было у меня никаких точек соприкосновения с сельскими жителями. В какой-то момент я пожалел, что вообще начал с ним диалог и просто ждал, когда закончится наш сеанс. Я уже практически его не слушал. Отдельно вылетавшие слова редко до меня доносились, это были «рожь», «пацанами», «плаха», «иткуль». Я не предавал никакого значения этим словам, молча листал его личное дело. Хотя и его не особо читал. У меня в голове гуляла мысль, так же я не люблю деревенских как нацисты евреев? Санатулов продолжал «погост», «давеча», «мормышка». Наверное, все же нет, у меня не было желания его сжигать в печи, но контактировать с ним уж очень не хотелось.

Сыровенко в этот день ко мне не привели. Сказали он, что-то учудил на завтраке и теперь сидит в одиночке. Я сунул карту Сыровенко медсестре сказав продолжить назначенное лечение доктора Прошина, подпись от меня не потребовали. Медсестру эту звали Анна. Она всегда мне улыбалась, а может и всем остальным. Но мне это нравилось, сам я не часто улыбался. Хоть в детстве у меня и были брекеты, голливудскую улыбку они мне не подарили. В последующие дни мне дали трех пациентов Владимир Гвоздь, Анатолий Беспутин и Аксенов. Имя последнего уже не помню.

Гвоздь и Беспутин признались в атеизме. Аксенов пытался ответить отрывком из библии, но не смог даже закончить предложение. Через неделю и он признался, что не верит ни в Бога, ни в Дьявола.

Сыровенко вернулся из изолятора, к тому времени я уже сам ответил на этот вопрос. Почему же он сказал мне, что атеист? Ему нечего передо мной скрывать, но обществу в этом никогда не признается. Ему тут нравится.

Далее мне дали пациента Клещева, кажется Егора. Мне стало интересно, почему и он отрицает свою веру. Принятие проблемы первый шаг к ее исправлению, вроде бы так говорится. Я решил попробовать убедить пациента в том, что религии не так уж страшно и здесь нет ни чего необычного. По моей задумке больные не будут ее отрицать, тогда уже можно будет начать лечение.

Товарищ Клещев 1963 года рождения, вырос в городе N где и провел всю свою жизнь. Христианин. Отец двух детей. Разведен. Высшая мера наказания за торговлю наркотиками. Переведен в лечебницу за день до исполнения приговора. Параноик, хотя на вид и не скажешь.

Я решил не пугать его и начать с малого. Расспросил про семью и старую жизнь, он охотно все выложил. Чувство стыда отсутствовало напрочь. Я снова решил задать свой вопрос: «Вы верите в Бога?» Ответ отрицательный. Я думал ему просто неудобно про это говорить. Я спросил про паранойю – он только посмеялся. Глупо просить об искренности незнакомого человека.

Я решил на своем примере показать, как это делается. Я рассказал ему то, что никому и никогда не говорил. В возрасте семнадцати лет я проснулся после хорошего застолья, с не менее хорошим похмелье. В доме никого не было, и я наслаждался одиночеством и головной болью. Ближе к середине дня появилось чувство чужого присутствия, я отшучивался. Успокаивал себя, как мог, ясно понимал, что никого в доме нет, но это чувство только росло. Это чувство настигало меня. Не важно, какая стена была за моей спиной, мне казалось, что именно за ней на меня кто-то смотрит. Я уселся на диван, укутавшись одеялом. Забился в самый угол и просто боялся. Я понимал, что мне нужно выйти на улицу, к другим людям и там мне станет спокойно. Одна мысль о том, что мне надо покинуть для этого диван бросала меня в дрожь. Я думал позвонить родным или даже врачам, но я не знал где телефон, точно не на диване. В тот момент мне не было страшно в этом признаться, и я не был против и сам всю жизнь провести в клинике. Лишь бы этот кошмар закончился. Позывами возникало чувство рвоты, как мне казалось, сдерживал ее только страх, хоть на секунду потерять бдительность. Я не особо понимал, сколько часов это уже длилось, но за это время я не позволял себе моргнуть или сделать слишком глубокий вдох. Который, на доли секунды заставит меня сконцентрироваться на его исполнение, и опять же отвлечет меня от наблюдения пустоты. Я понимал, каждое неправильное действие могло закончиться для меня смертью. Хотя нет, я думаю, смерти бы я так не боялся. Если вы когда-нибудь боялись вам понятно, насколько это неприятно. Если вам довелось бояться часами – вы осознали паранойю. Я так считаю. Если параноики испытывают хотя бы десятую часть того страха постоянно, то я не понимаю, как они могут это терпеть, что заставляет их перебарывать это и почему они еще не прокусили свой язык. Если они испытывают такой страх постоянно, страх не прекращающийся, когда ты спишь, ешь и даже когда уединился в душе – то они не люди, человек этого не вытерпит, уж я-то знаю. Я сидел и боялся, дрожал как пятилетняя девочка, а самое ужасное это не знать, чего боишься. Тот, кто сказал не стоит бояться ничего кроме самого страха, явно со страхом не встречался. А если и встречался, он его не испугал. Человек не выдержит, уж я-то знаю. Вечером домой пришла моя сестра и только тогда это кончилось. Прошло это в одну секунду, часами нагнетаемый страх просто исчез. Примерно то же самое чувствуешь, если был вынужден напрягать мышцу какое-то время, а затем ее резко расслабил. Меня пошатнуло, несмотря на то, что сидел я на диване, мне и там не удалось удержать равновесия. Я курил лет с четырнадцати, и привычка выкурить сигарету хотя бы раз в час у меня уже была. Не знаю, сколько времени я провел на этом диване, но за все время мысли о желании никотина у меня не возникло. Я вообще не помню, что бы я о чем-то думал. По-моему, я только боялся и успокаивал себя. В тот момент, когда она зашла, я чуть не зарыдал, мне хотелось броситься к ней на шею. Но я не подал вида. Все страхи ушли, а счастье спрятать проще. Я просто впервые за долгие часы закрыл глаза, на которых в тот же момент навернулись слезы и отключился.

Я спросил у Клещева, испытывал он, когда-нибудь нечто похожее, на что он ухмыльнулся и помотал головой.

–Черт, – вскипел я, – тут есть хоть кто-нибудь больной?

–Знаете, доктор, я уверен, единственный кто здесь болен это вы, – захлебнувшись смехом и брызжа слюной, кричал Клещев.

Глава 3

Эту историю я еще не слышал. Я сильно люблю это место, неважно, как давно здесь ты находишься, всегда можно услышать что-то новое. Обсуждение прервал рассвет. А значит, началась новая глава. Это был только отрывок. Отрывок чего-то большего, чем просто средство разогнать скуку. Что-то изменилось. Темнота сближает, повышает ценность слов. Только ночью мы настоящие. И единственной возникшей короткой мысли в ночи, я больше благодарен, чем бесконечным мукам минувших для меня дней. Я уже слышу, как Безумец встречает комету:

Песок,

в один глазок.

Растянемся с небом, встань, поверь.

Вдыхай, роняй свою мечту.

Иди не по равнине дней.

За отблеск полупьяных лун,

И свет в глазах ее детей.

–А ведь эту историю ты нам не рассказывал, – заметил Вачега, с небольшим чувством обиды, ощущая, что от него что-то прятали

–Это все, потому что он болтает только днем, – добавил Мертвый царь. Единственную историю про него я слышал только от Рыбы.

Кто еще остался тут без имени? Рыба, единственная девушка здесь, получила свое имя за удивительную способность молчать. Так редко встречаемую в мире и такую непростительную здесь. С ними был ребенок, тот, что никогда не был рожден. Нерожденный, ни на минуту не отходящий от Мертвого Царя, услышав последнюю фразу, он явно опешил. Выпустив на долю секунды руку своего усопшего товарища, и не веря тому, что услышал, посмотрел на Рыбу. Не знаю, что удивляло его больше, что Рыба говорила когда-то или то, что она знала о жизни Ветра? Безумец, затянул второй куплет:

Никто, кроме тебя.

Ее незнание любя,

Выбрось глаза, ползи.

Силясь с собой и ее жги

Обгорай и живи,

Убегай и живи,

Убивая живи,

Умирая живи.

Закончив, создал короткую паузу, которую тут же нарушил Ветер:

–Настало время, когда в ход пошли лучшие мои истории.

Эта фраза была командой к старту, еще долго витая в головах слушателя. Настало время, для чего-то настоящего. Все потаенное больше не может скрываться, истошно просится наружу. Каждый в своих мыслях, отправился в путь, лишь Безумец, все еще держал гитару в руках, его пустые глазные яблоки отражали свет Кометы, который пленил Нерожденного. У него еще не появилось этого чувства, которое мешает долго смотреть на калек. Он мог позволить себе пялится в пустые очи, ему казалось отражение кометы заменяло Безумцу зрачки. Он однозначно все видел. Хоть его глаза и застилал белый толстый налет, он все видел. Взор его четко устремлен на единственный источник света в этой пустоте. Повернувшись, слепец, замкнул колону, аккуратно обойдя остатки льда, который не давал сгорать лагерю этой ночью. Он ступал босой ногой в еще теплый песок. Без обуви здесь были только двое, вторым был Вор. Оставалось загадкой, куда они дели свою обувь. Несмотря на то, что каждый был уверен, что провел здесь уже много времени, их одежда была все в том же состоянии. Единственное, пропиталась потом, но выглядела все еще очень достойно. От большинства атрибутов можно было бы давно избавиться. Но об этом месте ничего толком не было известно. И не так сильно лишняя одежда мешала, как окутывал секундный страх. Потерять хоть что-то. А вдруг это когда-то понадобится для спасения? А ты от этого отказался. Мало кто себе это смог бы простить.

Когда комета была в зените, Сайбо отправился совершить пробежку. Ветер запрокинул голову, взирая на чудного зверя в небе. Затем обращаясь к Рыбе, тихо спросил, так чтобы никто не услышал:

– Ты могла представить, что это существует? Как ты думаешь, ты это создала или ты знала об этом?

Рыба, все также молча покачала головой. Не дав ответ ни на один из вопросов точно. Это было скорее «Не знаю». Но и этот ответ удовлетворил Ветра. Теперь уже она сверлила взглядом небесного зверя, пока он преодолевал мелкие полоски песчаных волн. Нерожденный то и дело вис на руке Мертвого царя, то пытаясь тащить его вперед, то якорем врываясь в землю. Только возраст дарует это спокойствие и понимание. Старик терпел и даже улыбался, он был рад, что они встретились. Он долго был здесь один, и они с первого же мгновения тянулись друг к другу. Казалось бы, их объединяет что-то общие – отсутствие жизни в каждом из них. Но нет, их объединяло то, что их различало. Из общего была лишь зависть. Первый завидовал тому, что второму посчастливилось жить, второй же завидовал тому, что первому не пришлось жить. Сейчас они были в одном состоянии, но для того, чтобы его достичь одному пришлось прожить, второму же не родиться. Это их сближало. Мертвый царь чувствовал ответственность за Нерожденного. И руку его старался никогда не отпускать, как бы не было тяжело идти. А тот, в свою очередь, задавал вопрос за вопросом, он очень мало знал и любопытствовал во всем. На каждое действие окружающего возникало тысяча вопросов. Каждый раз, когда Сайбо отправлялся на прогулку, он спрашивал одно и то же:

– Зачем он это делает? Чего хочет добиться? Зачем он каждый день убегает, если к закату все равно возвращается к нам?

–Почему бы тебе не спросить это у него? – вмешался в разговор Ветер, – ты каждый день спрашиваешь это у людей, которые не знают ответа, но еще ни разу не спросил у того, кто знает.

Нерожденный задумался, ведь и правда. Чаще всего этот вопрос возникал, только когда Сайбо отправлялся на пробежку, спросить его не было возможности. А когда он возвращался – всегда рассказывал о находке большого айсберга, которого хватит на всю ночь. И тогда забота о том, чтобы до темноты вновь отыскать это спасение, отодвигало далеко назад важность вопроса. Сегодня он обязательно спросит. Он уже мысленно прогонял из себя робость. Сайбо всегда был для него загадкой. Ему было неловко и страшно к нему обратиться. Какой-то суровый, отцовский взгляд его останавливал. Но любопытство было намного выше. Он уже предвкушал ту радость, что испытает, узнав новую тайну.

Когда Сайбо вернулся, не успев отдышаться вопрос прозвучал. Но все вокруг вперед ждали информацию о находке. Сайбо плюнув слипшейся слюной в песок, пару раз сделал глубокий вдох. Затем облизнул грязный кусок льда, снова отплевываясь, но уже крупинками песка. Сначала поделился, как пережить эту ночь:

– Там есть три валуна. Можно перекатить их в одно место. Одного большого, к сожалению, не нашлось. Я справлюсь с одним, Ветер с Вачегой пока прикатите второй, потом вместе займемся третьим.

Никто и не собирался спорить. Такой расклад устраивал более чем. Все были довольны. Кроме Нерожденного, ему так и не ответили. Сайбо, дойдя до предполагаемого центр лагеря скомандовал:

– Вот сюда стащим их. Мне кажется, здесь ориентировочно и есть центр. Камни в том направлении первый, за ним пойду я. Вы отправляйтесь туда, – указав на одному ему известный ориентир пальцем в пустоту, закончил.

– А третий где? – полюбопытствовал Вачега.

–Здесь рядом, – ответил Сайбо, указав теперь четко в центр, между двумя ранними указаниями.

–Не хочу показаться самым умным, но с чего ты решил, что здесь центр? По всей видимости, куда резонней будет стащить два крайних камня к центральному, – не упустив возможность сумничать, заметил Вачега.

–А ведь точно. Чуть работу не удвоил. Отправляемся за крайними, – слегка покраснев из-за столь глупой ошибки, отдал новый приказ Сайбо.

Вачега хотел было добавить, что не удвоил бы, а увеличил в полтора раза. Но пока размышлял, насколько уместно будет звучать уполтарил и есть ли такое слово, упустил момент.

Остальные отправились к центральному камню, расположились и стали дожидаться. Вачега перекатывая камень, изрядно устал, предложил сделать небольшой отдых. Усевшись на песок и облокотившись на перекатываемый айсберг, спросил Ветра:

–Тебе не кажется, что наш лидер глуповат?

–У меня нет лидера. И ни у кого здесь его нет. То, что Сайбо каждый день находит нам спасение, возможно и должно было сделать его им. Но это побочный эффект его тренировок. Небольшой, но очень приятный бонус. Если бы мы были ему обузой, как-то мешали его тренировкам или еще что-то, он бы ни секундой не задумался и бросил бы нас. Это не лидерство. Но то, что он делает для нас, надо ценить. Ведь он мог и не делать. Поверь, если бы для того, чтобы выбраться отсюда ему пришлось бы вырвать хребты у каждого из нас, он бы даже не задумался, – на этом закончил Ветер, затем снова принялись перекатывать льдину.

Уже в лагере, Вачега снова спросил:

–А ты бы вырвал?

–Меня бы остановило, только то, что я физически бы этого не смог, – не сильно задумываясь и стесняясь, ответил Ветер.

–Таааак, о чем это вы? Хотя нет. Пока не забыл, Сайбо, – затараторил Нерожденный, переведя взгляд на давно уже прибывшего спортсмена, который, несмотря на то, что отправлялся один, доставил льдину раньше, – Отчего ты бежишь каждый день, и почему возвращаешь? Сайбо выдавил смешок, ему хотелось показать, как же смешна мысль, что он может бояться.

–Ну что ж, наверное, самое время рассказать об этом? – поинтересовался у остальных Сайбо. Никто не собирался возражать, и он решил начать.

Темнота наступает, только лед бросает слабый свет, накопленный за день. Сегодня ночь для чего-то нового. Начало большего, чем просто ответ в утешенье ребенку. История рождения, становления. И даже то, откуда появилось это имя. В отличие от других, ему его пришлось заработать. Но всему свое время. Ночь уже окутала наших героев привычным жаром. А значит настало время слушать.

Откуда берутся звери?

Поиск лица

Вокруг меня раньше было много людей. Были и хорошие, были и плохие. Я тянулся к каждому в надежде получить их одобрение. Я готов был творить ужасные вещи, лишь бы они меня приняли. Я смеялся над несмешным, я был вежлив с мразями и грубил интеллигентам. Если во мне что-то и было хорошее – я этого стеснялся и прятал как можно дальше. Никто не должен был про это узнать, меня засмеют. Признание в обществе – единственно достойная вещь и методы ее получения не важны. Мне говорили, что в школе со мной учатся слабые люди. Ты сильнее их, тебе нечего там делать. Они дети, а ты уже взрослый. Делай как мы. Говори, как мы и ты станешь как мы.

И я так и делал. Чувствовал, как все вымирало вокруг меня, от компании к компании я искал себя. Каждые говорили мне, слушай эту музыку, отвечай так и никогда не позволяй себя опозорить. Твое достоинство единственное, что у тебя есть. Я кивал и верил. Мне кажется, даже если бы они сказали мне ударить женщину – я бы и это сделал. Они все же уважали меня, но ими я не стал, как не старался. И так было везде. Стоило мне перейти учиться в колледж, я пытался стать ими. Я смотрел и повторял. Чем отвратительнее их поступки – тем с большей охотой я их повторял. И снова меня уважали, а кто-то уже боялся. И также я попал в армию, там уже были группы, сформировавшиеся задолго до моего прихода и мне, предстояло доказать им, что и я достоин быть среди них. Кто-то сдавался без боя, вызывая у меня отвращение, кто-то пытался уговорить себя биться и проигрывал, а кто-то проигрывал и все равно бился. Это был единственный способ доказать свою силу. И стать наконец-то одним из них. Чем чаще я им отвечал, тем меньше желания у них было ко мне лезть. Кто-то стал бояться, кто-то просто находил более слабого. Получал от него, что хотел. От меня отстали, я снова среди них, но я и там чужой. Я носил тысячи лиц, в надежде, что хоть кто-нибудь меня не узнает и примет. Но все они были прозрачными масками, даже если я и видел, наше сходство, они то знали – я чужой. Все чаще я проводил время в одиночестве. Как и многие я пытался это исправить. Стал посещать бары, где напившись, иногда, удавалось завязать какое-никакое знакомство. Друзьями они мне, конечно, не станут, но это лучше одиночества. Я шутил с дамами и угощал их выпивкой. Я был любезен и с мужскими компаниями, пытаясь понравиться каждому. Но не всегда это проходило гладко, иногда возникали и конфликты.

Бывают дни, когда одиночество вгрызается глубже обычного. Тогда и алкоголь употребляется крепче обычного. Это был виски. Серьезно, вы знаете более брутальный напиток? Я тогда не знал, поэтому и выбор был очевиден. Я явно перебрал, в бар зашел боров. Таких здоровых я еще не видел и первая мысль, возникшая в моем уже изрядно отравленном мозгу, была таковой – «Черт, да он же огромен. Не хотел бы я с ним ругаться». Запив мысль остатками на дне стакана, я попросил повторить. Это было последнее сознательное действие той ночью.

Вспышка. Я открываю глаза. Двое держат меня под руки. Напротив, меня стоит боров. Узкий коридор, они что, пытаются вытащить меня из бара? Или они держат меня, пока этот кабан вволю развлекается? Я вырвал правую руку из захвата, к счастью он был довольно легок. По всей видимости, находясь в неосознанном состоянии, я не сильный сопротивлялся. Левой рукой я вдавил в стену второго и принялся свободной рукой наносить короткие, но быстрые удары. Рука на горле, не только не позволяла ему дышать, но и не давала поднять руки, чтобы защитить голову. Вскоре первый, заметив свою оплошность, снова схватил меня за руку. Ослабив хватку с горла, я позволил второму медленно сползти по стене. Аналогичная ситуация возникла и, с другой стороны. Рука на горле, плотно прижав к стене, благо узкий коридор позволял. Серия коротких ударов и тело симметрично скатилось на тот же пол. Оставался только боров. Он смотрел на меня, вытирая нос от крови. Затем плюнул на пол и произнес: «Удар все равно у тебя слабый». Это он мне? На!

Вспышка. Я снова в сознание. Валяюсь в парке. Ужасно холодно, голова болит. Я хочу домой. Я должен идти. Постепенно поднялся и начал делать короткие шаги.

Вспышка. Еще один приступ пропажи памяти позади. Я в узком длинном проходе. Какой-то парень идет мне на встречу. Он уже прошел, черт. Как же я хочу курить. Где же мои сигареты? И телефона нет. Документы тоже пропали. Это же был цыган! Он меня заговорил и украл все. Я резко повернулся и крикнул ему вслед:

–А ну стой!

Парень послушно остановился. Встал и ждет, чего же мне от него надо. Я продолжил:

–Телефон отдай!

–Чего? Не, не отдам, – с каким-то идиотским смешком ответил он.

Он что, еще смеяться надо мной хочет? Обчистил подчистую пьянь, а теперь еще издевается. Я четко расценил, что в таком состоянии никак не смогу его догнать, у него тридцать метров форы, да еще он трезв. Надо напугать:

– Ты знаешь кто я такой?

–Да

Что? Откуда он меня знает? Я же просто хотел напугать, не тот я ответ ждал, совсем не тот. Нельзя отступать:

– Ты знаешь, где я живу?

–Да

Серьезно? Откуда он это знает? К черту. До конца:

–Если ты сейчас не отдашь телефон, я завтра приду к тебе. Лучше отдай, я даю тебе время до завтра, ты знаешь, где я живу. Занеси телефон, либо я тебя убью.

Парень рассмеялся и ушел очень быстрым шагом, озираясь, не начну ли я бежать. Мне известно, бесполезно. Победил ли меня боров? Думаю, да. Сначала этот бык, теперь еще и цыган меня не боится. Тварь. Надо идти домой, я почти дошел. Как же темно и холодно. Я должен был уйти часов в десять из бара, но сейчас поздняя ночь, сколько я провалялся в парке? Мне требовалось на дорогу из бара до дома не больше тридцати минут, сегодня же я шел половину ночи, по всей видимости, на каждом углу встревая в переделки, которые изрядно увеличивали время моего движения и ссадины на голове. Но я доберусь, я всегда доходил. Я уже вижу его, замочная скважина заполнилась ключом, отварила дверь, впустив меня в тепло помещения, по которому я так скучал. Вот я и пришел, осталось доползти до кровати. Мягкий покрой кровати пленит, тяжелое одеяло из верблюжьей шерсти забирает меня в куда более теплый мир.

Встреча со зверем

Утро. Солнце лениво поднималось на горизонте. В редких лучах, озарявших комнату, я всматривался в холодное стекло. Я замер, боясь пошевелиться. Оттуда за мной, ни на секунду не отводя глаз, наблюдал дикий зверь. Ужас наполнил меня, я чувствовал, как в холодной комнате по мне проступал пот. Я давно забыл, что такое страх. И вот он, зверь из дикого царства пришел ко мне. Я не готов, я дрожу, каждое мое правильное действие вызывает сомнение и рябь на коже. Я начал пятиться, отхожу пока не чувствую за своей спиной стену и боюсь отвести взгляд от зверя хоть на секунду.

Если он поймет, что я его боюсь – мне конец. Мы играем опасную игру. Опасную, только для меня, в нем нет страха, я вижу ссадину у него под глазом. Под серой шкурой сочится кровь. Он знавал бой. Он страшней и храбрее всех, кого я видел. Даже самый большой боец боится. Он может думать, что в нем этого не видно, но я-то знаю. Страх он у всех. Кроме зверя. Он победил еще до того, как наши глаза встретились. Он пришел победителем. Не готовясь к бою, пришел за мной. Просто сказать, что я проиграл. Его сила отожествляла любое его чувство. В ней проявлялась и его насмешка надо мной и его призрение. Ему было стыдно осознавать, что ему придётся уничтожить такого слабого соперника.

Чем дольше я смотрел в него, тем больше я не мог понять источника моего страха. Он не был большим, тонкие лапы, плотно прижатый хвост и только морда была его сильно изувечена. К страху невозможно привыкнуть, мне казалось, он копится. И доходя до критической отметки, я на сотую часть секунды терял самообладание. При этом вздрагивал и чуть не терял сознание. От этого короткого движения, страх нарастал еще больше. Мне казалось, это станет вызовом зверю. В этот момент он и нападет. Но он замер.

Я внимательно рассматривал его, пытаясь понять, что же меня так в нем пугает. Налет на его шерсти, седина отдельных волосков? Или это просто цвет его окраса. Я не думаю, что он был стар. Мышцы были четко выражены, если он и был стар, то явно не телом. Его глаза были отражением его опыта. Я видел каждую из его битв, он всегда выходил победителям. Ноздря надорвана, и кусок оголенного мяса держится лишь на коже. Увидев это, я невольно скривил лицо, при этом показав ему свой оскал. Зверь не заставил ждать и сделал это в ответ. Десны кровоточат, один клык надломлен. Это все, что я успел разглядеть в ту секунду. Челюсть была сомкнута, что позволило мне на секунду успокоиться. А что если он обороняется? Был загнан сюда. Вдруг ему страшно? Что если он боится больше меня? Хорошая попытка успокоить себя. Жаль не сработала. Он пришел за мной, не стоит себя обманывать. Пора принять правду, ты трус, ты заслужил этого. Почему он не нападает? Он не вынудит меня отвернуться, если он хочет напасть – пусть делает это открыто. Мне страшно, но я хочу видеть, когда он нападет. А он, в свою очередь хочет лишить меня этой возможности. Ну что ж, давай сыграем. Ведь проиграть тоже можно с честью? Мне не стыдно проигрывать, не было в моей жизни ничего страшнее. Это честь умереть с достоинством, от настоящего противника. Настоящего война, чей вой разрывает ночную тишину, заставляя вздрогнуть каждого, кто его услышит.

Я просидел у стены весь день, лишь к вечеру дверь распахнулась. Я увидел, как в дом зашла мать. Это был первый раз за несколько часов, когда я повернул голову и моргнул. Глаза смочились, и мне казалось, из них потекла слеза. Шея ныла от усталости. Я медленно вернул голову обратно, но на меня в отражение зеркала смотрело лишь мое изувеченное отражение. Зверь оставил их. Тот же синяк, та же царапина под глазом и след на челюсти. Это был его первый визит, я знал, он еще вернется. Но я уже проиграл, я бы позволил ему меня доесть, но для него это было слишком просто.

Чем лечат смерть?

Поедание заживо

С тех пор зверь меня не отпускал, попробовав однажды мою плоть, он уже не мог остановиться. Он не спешил и делал это аккуратно. Но я знал, чем все это кончится. Я уже распрощался со своими конечностями, волоча попеременно каждую ногу за собой. Он ел мою плоть, но вместе с ней ел и что-то куда более ценное. Я не мог смотреть в зеркала, отражения меня пугали. Я забыл какие глаза у людей. В них также можно было обнаружить себя. Мне было стыдно поднять голову. Волоча за собой ногу, я лишь надеялся, что никто не увидит выступающей из-под одежды шерсти, свой оскал я прятал под плотью и не решался в лишний раз оголять. Не было ничего вкруг меня, я просто ждал исхода.

Следующий укус пришелся в спину. Я уже не выходил на улицу. Ощутил, что те немногие движения по комнате мне даются все труднее. Я не мог сидеть, мысль о том, что лечь казалось мне иллюзорной. Я, как ужаленный, бродил по комнате. Мозг должен быть чем-то занят, иначе смерть. Снял с полки книгу, единственную, которую я смог бы сейчас усвоить. Детская сказка, про серого волка. Про то, как он разорвал лошадь пополам и служил за это царю.

Мне показалась – боль утихла. Время за полночь. Я смог лечь на диван. С каждой проведенной там секундой я начал ощущать нарастание боли. И то, что я испытывал до этого, казалось мне смешным. Ноющая, не прекращающаяся ни на секунду боль, охватила всю мою тыльную часть. Единственное спасение было встать. От этой мысли жжение усилилось. Я должен встать, иначе зверь вернется. Я не мог позволить ему, не сейчас. На удивление, движение рук не вызывало ни каких новых ощущений. Лежа на боку, я вытянул руку перед собой и начал поднимать корпус, пытаясь опереться на локоть. Часы смеялись надо мной. Чтобы опереться на локоть мне потребовалось десять минут. Чтобы принять положение, сидя еще десять. При этом я постоянно двигался, но скорость моя была так низка, что со стороны я казался неподвижным. Я сел. Победа, хоть и не большая, но все же.

Я оказался в ужасном положении. Я не мог встать, мои попытки не увенчались успехом. А еще, более ужасное, что и лечь я не мог. Я потратил тридцать минут, на попытки лечь либо встать и все же пока сидел. Боль росла, я ощущал, что если я сейчас не встану, то уже никогда этого не сделаю. Появилась идея. Глупая, но вдруг. Что если боль у меня только в голове? Я не нащупал раны на своем теле. Сунув руку под кофту, ощущал плотный слой шерсти на своей спине, но раны не было. Вдруг мне это только кажется? Если я сейчас резко встану? Боли не существует. Вставай! Я дернулся и тут же тихо взвизгнул, а возможно это был скулеж. Боль все же есть, я должен был это признать. И так. Я все же пока сижу. Давай же, вставай. Надо менять тактику. Я не могу поднять свой вес, надо сползти с дивана и тогда возможно я смогу встать. Спустил ноги с дивана, руками уперся в него, я медленно сползал на колени. Сначала одно, затем другое. Я стою на коленях перед диваном. Мне надо выпрямить спину и тогда я смогу, я поднимусь. Боль доносилась до кончиков пальцев, я миллиметр за миллиметром выпрямлял свою спину. Готово. Сначала одну ножку, затем вторую и поднимайся. Поднимайся!

Я встал, я должен двигаться, шаг был длиной не больше трех сантиметров, следующий такой же. Я пытался нарастить их и через тридцать минут увеличил размер до десяти сантиметров правой и семи левой. Вышел на кухню, там была моя сестра, любитель посидеть допоздна, я налил чая и ходил по кухне. Она читала и не придавала этому значения. Ноги мои замерзли. Я вернулся в комнату и попробовал надеть носки и лишь посмеялся над своей наивностью. Мне до сих пор стыдно, и я никогда не испытывал такой слабости как тогда. Я попросил свою сестру надеть их мне. Я не смотрел ей в глаза, опустив голову. Она лишь спросила: «где они?»

– В комнате, я не смог их поднять, – с глубоким чувством стыда прошептал я.

Она надела сначала один, потом второй. Я смотрел на нее сверху, а чувствовал себя таким маленьким и беспомощным. Ей не составляло труда, но мне кажется, это было самое большое, о чем я ее просил. Она дала мне таблетку обезболивающего, и я смог уснуть через несколько часов. Это был последний день, когда я стоял на ногах.

На следующее утро я уже не смог встать. Лежал в кровати, если боль усиливалась – ел таблетку, если не чувствовал боль – спал. Казалось, у меня есть все время мира. Все оно принадлежит мне. Я помню, еще с детства я мог часами смотреть в голую стену. Запуская мыслительные процессы в своей голове, я не замечал, как идет время. Мне всегда было, о чем подумать. Но не сейчас. Напротив, меня белый потолок, но я не могу сконцентрироваться на его пустоте. Я замечаю узоры на нем, они отвлекают меня от моих мыслей. От всех кроме одной. От той, которой мне больше всего хотелось избавиться. Может, стоит все это закончить? Боль, она не проходит. Есть два варианта развития. Обратится в больницу. Я знал, что со мной. Это грозит потерей спортивной лицензии. Это плохой вариант. Это, возможно, единственное, чего я смог достигнуть. Второй вариант, хоть и подразумевал мою смерть, все же мне казался более приемлемый. Но для этого мне надо встать. Забавно. Хочется умереть, из-за того, что не можешь встать, но для этого нужно встать. Жаль, что этот объем иронии не сделает все за меня. Мне надо, что-то сделать, невыносимый потолок, что был мне когда-то другом, теперь разрисован узорами. Я чувствовал, что, еще жив, но также чувствовал, как зверь дожирает последние остатки моей плоти.

Он победил. Но ему этого было мало, он разрешил мне встать, если я буду продолжать существовать лишь в его облике. Черт. Я еще не мертв. Если этот зверь решил меня уничтожить, я испорчу его планы. Но пока, я вынужден согласиться.

Маленькая победа

Вскоре я смог подняться. Надо было с чего-то начинать. Пока я мог лишь три вещи, сидеть, лежать и стоять. Ходьба отвлекала, снимая боль. Пока лежишь, боль практически не чувствуется. Но стоит тебе встать, ты осознаешь, как пагубно на тебя влияет лежачее положение. Требуется максимально сократить пребывание на диване. Опять же, если лежать на полу не больше двадцати минут, то боль спадала. Однозначно, требовалось твердое покрытие. Спать на полу, не самое страшное, в армии я спал на бетоне, радуясь лишней возможности сомкнуть глаза. А тут теплота деревянного пола дарила комфорт. Раз дружба с потолком закончилась, ничего не препятствовало моей дружбе с полом. Там был мой мир. Я старался передвигаться как можно ниже. Еда лежала на нижних полках холодильника. Есть я стал на полу, когда требовалось вставать, делал это без охоты, заставляя себя и испытывая дискомфорт от пребывания в вертикальном положении. Но так не может продолжаться вечно. Надо стать человеком, либо уже умереть зверем. Я сел на пол, раскинув ноги в разные стороны. Положение, в котором я оказался, казалось мне не естественным. Ноги едва создавали угол в 90 градусов. Я потянулся вперед, продвинулся не более чем на десять сантиметров. Повторил наклоны уже в стороны ног, поочередно, сначала к одной, затем к другой. Результат и того хуже, не более семи сантиметров. Возможно, это и есть выход. Я опасливо оглянулся, нет ли поблизости зверя. С этого все началось, каждый час я тянул свои мышцы, сухожилия и хрящи. Каждый миллиметр прогресса сопровождался приступом радости. Я могу, меня не победить. Я пытался чаще ходить на двух ногах, снова начался пользоваться стульями. В один день, я дотянулся кончиком пальцев руки до пальцев ног. Короткое мгновение контакта, двух противоположных конечности. Я откинулся на спину, из моего глаза покатилась слезинка. Я смеялся. Глядя в предательский потолок. Ну что получил? Еще долго, я не мог повторить этого. Но я верил, раз мне это удалось единожды, значит, определенно, я смогу это повторить.

Зима прошла, я мог позволить себе лишь зарядку для стариков, но уверен, что это помогало мне ходить. Я видел, что я теперь зверь. Всю его грязь и подлость. Не мог не узнать его. Но никто другой его не замечал, никто не заметил. Я был им всегда, но увидеть смог лишь сейчас.

Месяц за месяцем я тренировал себя, хромата еще оставалась, но я ходил. И если сильно постараться, ненадолго мог изображать человеческую походку.

И вот однажды я вышел на улицу, мне казалось, я столько всего достиг за это время. Я хотел кричать об этом. Но никто и не заметил, что я вернулся в мир. Мне не к кому было возвращаться. Зачем же я встал? Для кого все это было сделано?

Встреча со светом

Это случилось весной. Я все еще зверь. Я все еще хромаю. Мои тренировки дошли до того уровня, что я мог ходить часами. Стимул пропал. Вся цель была сохранить только то, что имею. Пока я не увидел то, перед чем меркнут все мириады звезд. Источник света, столь настоящий, что солнце выглядело лишь пародией. Она пришла ко мне из ниоткуда. Я не видел никого красивей. Я впервые не смог заговорить. Не потому что боялся. Я не имел на это право.

Вернувшись домой, я впервые взглянул на себя в зеркало, сначала бросал недолгие взгляды. Затем смог останавливаться на несколько секунд, пытаясь как можно больше разглядеть. Я видел покрытое шерстью, исхудавшее тело. Торчащие ребра и силуэты остальных костей. Что я мог ей дать? Ничего, у меня нет ничего. Я не был готов к ней. Но я должен. В следующий раз, когда мне доведется встретить, что-то столь же прекрасное я должен быть готов.

Новый стимул настиг меня. Я должен бросить курить. Я должен вернуть себе, украденные зверем мышцы. Это оказалось намного проще, несмотря на то, что пагубной привычке я посветил более десяти лет, отказался от нее я в одно мгновение. Если первые сутки прошли практически гладко, то на вторые я почувствовал острое никотиновое голодание. Создавался эффект опьянения. Мне тяжело было стоять на ногах, меня то и дело покачивало, голова была пуста и время от времени я, словно выпадая из реальности, погружался куда-то глубоко в свои мысли. Первый этап начался, новая победа. Я начал снова есть, просмотрев тонну информацию о питании, обнаружил всем известные истины, про баланс белков углеводов и жиров. Правильность употребление каждого из них по времени суток, также соотношение и объем. Ничего сложного. Ешь вовремя и занимайся. Я встал на весы, стрелка едва указывала на пятьдесят восемь килограмм. В одежде. При росте сто семьдесят пять сантиметров. Столько я весил еще в школе. Давясь едой, я знал. Мне это нужно. Нашел обильно запыленные спортивные снаряды, а именно две гантели по восемь килограмм, пудовая гиря и детская штанга с блинами, максимальный вес которой достигал тридцати килограмм. Половину меня. Еще был турник. Есть только два варианта. Либо я убью свою спину, а вместе с ней и себя, либо я снова стану человеком. Я выполнял самое, на мой взгляд опасное, не щадил остатки своего здоровья. Через неделю делал рывковые движения, при выполнении упражнений. Рывок гири, подтягивание с рывком. Заканчивая упражнение, я чувствовал, как болит моя спина. Казалось, этим я ее намеренно убиваю, но нет. Каждое утро, эффект был обратным, я чувствовал себя все лучше и сильнее. Упражнения все меньше создавали дискомфорта, а я мог все больше. А ведь…ведь я снова могу вернуться в единоборства? Встав на весы, я увидел цифру в шестьдесят четыре килограмма. Рост есть, я увидел тонкий рельеф мышц, пробивающийся через шерсть. Месяц за месяцем я продолжал набирать, к осени я довел вес до привычных для меня семидесяти пяти килограмм. Смог выполнять толчок гири уже с полутора пудовым снарядом. Немного поработав с дыханием, и тренировками на выносливость, я понял, что снова готов биться.

Это очень много для меня. Но все же этого мало, нельзя менять себя, не меняя все вокруг. Я все еще хочу стать человеком. Если я снова ее встречу? Что я ей скажу? Мне стыдно открывать свой рот. За последние десять лет я прочитал не больше десяти книг. Это одна книга в год. Надо читать одну книгу в день. Я никогда не чувствовал себя лучше. Я читал, сначала то, что нравилось мне. В основном современную литературу. Затем принялся за классику, долгие годы внушавшую мне уважение, но так и не удостоившуюся моего внимания. Я брался за все, что советовало общество. Я чувствовал, как каждая книга меня меняет. Я осознал, что нет смысла перечитывать книги. Каждая оставляет на тебе свой след. Заставляет посмотреть на мир с точки зрения автора. Это помогало мне осознать, почему зверь пришел за мной и почему я один.

Все, что со мной случилось – мои ошибки, меня всегда окружали хорошие люди. Единственная причина, по которой их сейчас нет рядом со мной это я сам. Больше всего мне стыдно за мою ложь, когда-то я много врал. Есть два вида лжи – ложь и притворство. Если от первого страдают те, кто тебя окружают, от второго страдаешь ты сам. Притворство – это ложь самому себе, осознанное и добровольное самоуничтожение. Понимание своих недостатков и пороков и вместо их признания и исправления – принятие и бездействие. Поймите. Улыбаться, резать торт с колпаком на голове, когда вокруг летит конфетти – это здорово. Но если ты не способен разделить эту радость, тебе ненавистно все это и почти все, кто в этот день окружает тебя это не здорово, а улыбка – притворство. Самое странное, что принято считать, если ты в этот момент улыбаешься – ты хороший человек и умеешь веселиться. Если ты предпочитаешь не отмечать день рождения, значит ты плохой. Черное и белое, без вариантов. К черту. Будь я хоть самым плохим, я буду самым честным к себе. В конечном итоге это единственный, кто может тебя понять.

Однако, любой может с тобой согласиться, особенно когда говоришь очевидные вещи. Ты приводишь аргументы и можешь быть весьма убедителен. Твой собеседник согласиться с тобой, развернется и навсегда забудет этот диалог. Рассказываешь, что если ты любишь человека, то никогда в твоей голове и не возникнет мысли изменить ему. Когда перед тобой окажется тот самый человек, ты забудешь обо всех плотских утехах. Ты не будешь помнить цвет ее глаз, какое на ней было платье. Ты будешь помнить каждое ее слово, но только в случае обоюдной искренности. Каждую паузу после неуверенно вымолвленной буквы, когда пытаешься, не прерывая фразу подобрать подходящее слово. Только ее губы, к черту. Я даже не помню, была ли на них помада или блеск. Но я четко повторю каждое их соприкосновение. Когда, не договорив слова, они прерывались для формирования улыбки. И я помню, сколько раз я их остановил и перебил. Бесспорно, бестактно. Но я уже получил ответ, которые они хотели мне дать, у нас так мало времени, а я хочу узнать все. Я спрашиваю снова, они начинают движение. Звук еще не дошел до меня, а я уже узнал ответ. Рядом со мной может сидеть ангел, а я его только слышу. Я не думаю о ее теле, глядя на ее губы я не мечтаю их поцеловать. Я скорей всего даже не узнаю ее на фотографии, случайно встретив на улице не сразу бы узнал. Мои глаза отключены они видят, что-то другое, мои мысли невинней младенческих. А ведь это даже не любовь. Если вы никогда не испытывали такого мне вас жаль. Поверьте, лучше прожить всю жизнь, не узнав радости праздника, но быть слепым при общении. Это редкий дар. Каждый, кому ты про это скажешь, ответит, что он испытывает то же самое. И каждый соврет.

Собеседник кивает, ты ему рассказал, что дважды два равно четыре. Глупо говорить обратное, дешевле согласиться и закончить диалог. Моральные ценности – это просто, как тест по психологии. Если ты здоровый – ты знаешь правильные ответы. Целуешь утром жену, на работе киваешь, когда я тебе рассказываю все это, а вечером идешь к проституткам. Все просто, вариант ответа А: не целовать жену. B: сказать, что я не прав. С: Поцеловать жену, кивнуть головой, спать с проституткой. Не так и сложно, правда? А ведь так хочется встретить человека, который выберет вариант D: идите к черту, я не понял вопроса, какие проститутки, если я целую жену? Зачем мне тебя слушать, если ты говоришь дважды два равно четыре?

К чему все это было сказано? Следует исключить две вещи – ощущение и праздники. Чем же провинились ощущения? Моя паранойя всегда пытается меня обвести вокруг пальца. Мне кажется, все кто окружают меня, все лгут, они ненавидят меня. Их улыбки, сравнимы с моей, когда на очередном застолье в мою честь, я получаю поздравления. Но я понимаю, что это не так. Никто бы в здравом уме не стал бы терпеть меня, они могли бы солгать на денек другой, но врать годами. Такое даже я бы не смог. Это ощущение, назойливей любого влюбленного идиота. От него не избавиться, будет преследовать меня вечно. Недоверие к прекрасным людям. Ощущение – еще один способ меня обмануть. Еще один персональный суицид. Верить ему – прямой путь в могилу.

Сказано все это с одной целью. Каждая прочитанная книги, каждое услышанное мной слово, каждый неловкий момент случайного прохожего железно оседает в моей голове. И если честно, мне плевать на каждую книгу и на каждое слово, да и на того прохожего тоже. Оно врастает не в том виде, каком бы мне хотелось. Я не помню сюжета, порядок сказанных мне слов и действие незнакомца на улице я уже не восстановлю в своей памяти. Но я чувствую, как они меня изменили. Какие мысли возникли при этом. Все они давят. Ужасно давят. Невозможно впустить в себя хоть что-то новое, не поделившись тем, что гложет.