Читать книгу Дьявольское соглашение - Сергей Федоранич - Страница 1

Все началось с чертовой пепельницы. С маленькой такой, невзрачной стеклянной плошки с серым налетом пепла на донышке. Полина Романовна знала, что пепельница стоит на каминной полке, и в ней серый кружочек с ноготок мизинца.

Войдя в мой кабинет, она стрельнула глазами в сторону пепельницы и не нашла ее там. В эту самую секунду я понял, что попался – а мне всего лишь нужно было вернуть ее на место, ведь я даже окурок замочил в стакане с остатками кофе, чтобы не повредить многолетний пепельный налет. Не обнаружив пепельницу на месте, Полина Романовна Полякова, доктор юридических наук, заведующая кафедрой гражданского права выразительно втянула воздух носом и, прикрывая глаза, сказала:

– Ты опять курил в кабинете.

Я – сама суть протеста – захлопнул крышку ноута, откинулся на спинку кресла и сложил ноги на стол.

– Да, курил. И мне не стыдно.

– К тебе заходят студенты. Какой пример ты им подаешь?

– А нечего таскаться ко мне в кабинет, – огрызнулся я. – Сюда приходят только молящиеся.

– Это значения не имеет, – процедила Полина Романовна и поджала губы. – Ты знаешь правила, Никита. Никакого курения в кабинете.

– Да ладно вам! Это ведь не ваш кабинет.

– Когда он был моим, ты был скромнее. И не позволял себе выкладывать ноги на стол как какой-то пьянчужка в ночлежке!

«Пьянчужка в ночлежке» – это, наверное, самое мощное оскорбление, до которого могла опуститься Полина Романовна. Вся ее седовласая стать, гордость и академическое воспитание не позволяли ей даже думать о более грязных ругательствах. Мне кажется, если эта женщина ночью ударится мизинцем об угол тумбочки, максимум на что она будет способна – это обречь Плевако на нескончаемое чтение этикеток на освежителе воздуха для туалета.

Она укоризненно посмотрела на мои кроссовки и мне стало стыдно. Я решил, что хватит с нее моей наглости, убрал ноги и пригласил Полину Романовну занять кресло напротив моего стола. Она села, все еще недовольная тем, что вынуждена вести беседу в насквозь прокуренном помещении (хотя, видит бог, я выкурил одну сигарету за год, и ту – в окно, и если бы она знала, что меня на это сподвигло, то попросила бы тоже).

– По какому поводу вы решили посетить мою скромную обитель? – Поинтересовался я.

– Не такая она уж и скромная, твоя обитель, – не упустила она возможности укорить меня, – ты мог бы обставить этот кабинет чуть скромнее. Я думала, ты ограничишься диваном, но, господи боже, гобелен?! Камин? Библиотека с лестницей?

Все это, действительно, было. Когда меня назначили доцентом, и мне отпал солидный кусок курсов особенной части гражданского права и целый курс договорного, мне выделили кабинет, который ранее занимала Полина Романовна. При ней это было аскетичное помещение, в котором стояли стол, два одинаковых деревянных стула и железная этажерка с книгами. При том, что помещение было огромным, с высоченными потолками (почти шесть метров), своим выходом к старому дымоходу и невероятной красоты паркетом из дуба. Раньше в этом помещении располагалась котельная. Ходят слухи, что нынешний ректор, Петр Васильевич Белозеров, застал те времена, когда в этой комнате вместе с котлом жили преподаватели с семьями, потому что на зарплату нельзя было нанять квартиру, а очередь на ордер была огромная. Это сейчас достаточно быть академиком наук чтобы получить квартиру или апартаменты, а раньше этого было мало. На паркете остались следы от ножек диванов, кроватей и раздвижных перегородок, которыми жильцы от души елозили по нежной древесине, совершенно не заботясь о внешнем виде покрытия. Когда котлы из помещения вывезли, Полина Романовна заняла эту комнату, сделала в ней ремонт – выкрасила стены в серый цвет, а паркет перекладывать не стала, только накрыла мягким пушистым ковром. Уходя в свое новое помещение завкафедрой, она забрала этажерку, ковер и стол, оставив мне только стены и поцарапанный паркет. Я здесь сделал все по своему усмотрению: стены выкрасил в лазурный; на месте, где раньше стоял котел, соорудил кирпичный камин с авто поджигом, вложив в него двести тысяч рублей, чтобы он не просто украшал собой кабинет, но и действительно работал. Печник пробился в общую систему дымохода, который был завален хламом, трупами мышей и крыс, все прочистил (и вынес двадцать мешков мусора) и запустил камин. Напротив камина всю стену заняла библиотека высотой в пять метров, к ней приделана лестница на рельсах, которые закреплены сверху и снизу. Огромный деревянный стол и мягкое кожаное кресло я поставил посередине кабинета, чтобы сидеть спиной к окну, а напротив поставил два удобных мягких гобеленовых кресла. Библиотека наполнена также по моему усмотрению: здесь практически нет художественной литературы (она вся у меня дома), только юридические трактаты разных лет, энциклопедии и сборники статей на русском и английском языках. Слева от камина – поленница дров, справа – сервант и небольшой столик, на котором примостились кофеварка и чайник. Вдоль библиотеки стоял удобный мягкий диван, на котором я иногда отдыхал или даже спал, если занятия начинались рано утром, а накануне приходилось задержаться (под диваном был короб, в котором лежали подушка и плед, а в ящике стола – мыльно-рыльный наборчик на все случаи жизни). Поскольку в кабинете я провожу большую часть своей жизни, я посчитал, что здесь должно быть по-домашнему уютно и тепло. А не как в казарме.

– Ну переборщил чуток, – согласился я. – Зато здесь уютно.

– И прокурено.

– Неправда. Я курил всего один раз, одну сигарету.

– Я чувствую этот отвратительный запах.

– Может быть, вернемся к теме вашего визита? У вас много работы наверняка.

– Что же, давай поговорим о цели моего визита, – сказала Полина Романовна. – Скажи, тебе нравится договорное право?

– Что?..

Я сразу понял, к чему этот вопрос. Когда у тебя спрашивают, доволен ли ты тем, что имеешь, это явно означает, что вопрошающий считает, что имеешь ты то незаслуженно. Но одно дело, когда это у тебя спрашивает тот, кто с тобой в равных условиях, и совершенно другое – когда руководитель. Но Полина Романовна сама отписала мне этот курс, и неоднократно говорила, что считает это решение верным и всем довольна.

– Вы что?.. – От возмущения у меня даже дыхание сперло. – Вы что, собираетесь забрать у меня курс?

– Я всего лишь спросила, нравится тебе договорное право или нет.

– Конечно, оно мне нравится!

– Тогда почему твои студенты не могут сдать зачет по этому предмету? Мне звонили из деканата, у них паника. Поток в двести студентов завален практически полностью. Как так?

Я откинулся на спинку кресла с недовольным выражением лица. Полина Романовна, как заведующая кафедрой, имела полное право на выражение своего мнения по поводу моих успехов в преподавании, и я не мог просить ее не лезть в мои дела. Но ей как никому другому известно, что нынешнее поколение студентов в большей части ленивые бездельники. Они ленятся не только открывать книги, чтобы почерпнуть оттуда что-то нужное для себя, но и даже читать тексты лекций, которые пропустили – а ведь для этого не нужно даже их переписывать как в мое студенчество, я любезно выкладываю все тексты на виртуальный диск университета. Нет, они учат и изобретают другие тексты – просьб, молебен и угроз, чтобы запугивать преподов и добиваться зачетов не замарав мозги новыми знаниями.

– Что я могу поделать, если они не делали письменных работ, не прочли лекций, не работали на семинарах? – спросил я. – Прикажете мне поставить зачет половине, чтобы деканат не беспокоился?

– Пойми, это вызывает вопросы к тебе, – Полина Романовна перешла на тон учительницы для недоразвитых, – если большинство студентов не в состоянии сдать зачет, значит, преподаватель некачественно выполнил свою работу. Не преподал дисциплину, а просто прочел курс лекций с листочка.

– Ну вам же прекрасно известно, как я читаю свои лекции, – еще пуще оскорбился я. – У меня даже листочков нет. Я расшифровываю лекцию после занятия и выкладываю ее на виртуальный диск, чтобы пропустившие могли зайти и прочитать.

– Это мне хорошо известно. Но я хочу, чтобы ты нашел подход. Это важно.

– Полина Романовна, я никого специально не валил…

– Никита! Я не собираюсь с тобой спорить! – Завкафедрой снова вспыхнула, отчего ее губы превратились в тончайшие нити, а ноздри раздулись. Она встала с кресла и повторила: – Найди подход. Просто найди его.

Я сделал покорное выражение лица. Полина Романовна удовлетворенно кивнула и вышла из моего кабинета. Это, конечно, нонсенс, чтобы заведующая кафедрой гражданского права крупнейшего университета – Российской академии юриспруденции – сама зашла в кабинет к обычному преподавателю, хоть и доценту, доктору наук, но у нас с Полиной Романовной совершенно иные отношения. Именно благодаря ей мне удалось защитить в двадцать шесть лет докторскую диссертацию по гражданскому праву, а до этого, в двадцать четыре, кандидатскую в той же отрасли. Полина Романовна всегда очень ревностно относилась к аспирантам и докторантам, которые подавали надежды и действительно любили науку. Среди молодежи в аспирантуре сейчас сплошь и рядом уклонисты от армии, дети богатых родителей, а также дети уважаемых людей, а, собственно, людей науки – сосчитать по пальцам. Может быть потому, что у Никиты-аспиранта горели глаза и я бежал впереди всех, стараясь успеть побывать везде и послушать все, что только было доступно, я и попал в поле зрения профессора Поляковой? А может быть потому что я и ее сын Николай очень похожи. Николай умер от рака головного мозга летом две тысячи седьмого, ему было двадцать два года, мы были ровесниками. В тот год я поступил в РАЮ в аспирантуру (специалитет я получал в МГЮА им. О.Е. Кутафина), и по распределению попал к научному руководителю доктору юридических наук Полине Романовне Поляковой. Она всегда была очень жестким преподавателем, но на ее лекциях студенты, аспиранты и докторанты просто таяли: эта женщина жила цивилистикой, боготворила ее и прекрасно разбиралась в том, о чем говорила. У нее на любую сухую правовую конструкцию были красочные житейские примеры, которыми она щедро делилась со всеми, кто желал постигать юридическую науку. И она поддерживала тех, кто действительно желал учиться. После смерти сына Полина Романовна не оправилась до сих пор, хотя прошло одиннадцать лет. Я не застал ее при живом сыне, я знаю ее только как безутешную мать, потерявшую единственного ребенка, которая не пропустила ни единого дня на работе из-за долгой и мучительной болезни и последующей смерти сына. Но преподаватели, когда стали моими коллегами, рассказывали, что в лучшие годы, когда у Коли еще не было в мозгу опухоли размером с апельсин, Полина Романовна улыбалась, красила губы помадой и одевалась в яркие краски. Мне было сложно представить эту облаченную в сухие брючные костюмы без грамма косметики на лице, холодную, собранную и не обсуждающую ничего, кроме работы женщину в праздничном наряде или хотя бы с помадой на губах.

– Вы далеко пойдете, – сказала она мне на первом же собеседовании тоном, которым судьи читают приговор. – Конечно, при условии, что не будете лениться. Если будете прилежно учиться, делать успехи. У вас талант, это видно. Но талант без усердия и упорства не приводит ни к чему хорошему.

Безусловно, я усердно трудился. Я был лучшим аспирантом в потоке, у меня была прекрасная диссертация на актуальную в те времена тему статистических исследований причин банкротства промышленных предприятий, моя защита прошла без сучка и без задоринки. И, по-хорошему, мне следовало закончить с наукой, и идти практиковать, но мне было невероятно интересно не только учиться, но и учить, и я попросил Полину Романовну похадатайствовать перед заведующим кафедрой гражданского права оставить меня младшим преподавателем или вовсе ассистентом профессора Поляковой. И меня оставили, а уже осенью я поступил в докторантуру, чтобы через два года под чутким руководством Полины Романовны предложить свою работу к защите перед советом.

– Это будет очень сложно, – не уставала предупреждать меня Полина Романовна все два года учебы, – соискать звание доктора наук в двадцать шесть лет – это практически невозможно, ты сам знаешь. Обычай таков, что доктор – это старше сорока минимум. И не нам с тобой, юристам-теоретикам, недооценивать обычай.

Но все получилось. Отчасти благодаря тому, что у Полины Романовны превосходное чутье на актуальные вещи. Именно она не согласовывала мне тему докторской диссертации почти год, терзая меня исследованиями, отчеты по которым следовало прочесть, а какие-то обобщить и написать, чтобы понять, в какой части науки закралось болезненное зерно, которое ранее никто еще не описывал, но которое было актуальным и злободневным. Учитывая сколько диссертаций защищалось каждую неделю в стране и во всем мире, найти такое зерно было настоящим искусством, но, в конце концов, мы поняли что это: электронные договоры, или, если говорить современным языком, смарт-контракты. Основная идея диссертационного исследования состояла в том, чтобы доказать, что смарт-контракт не просто автоматизация непонятно чего, но реальный способ решить фундаментальные проблемы договорного права, одна из которых – четкое обозначение грани, где заканчивается свобода договора и начинается злоупотребление правом. Смарт-контракт призван не только вобрать в себя лучшие договорные практики, но и процедить их сквозь сито судебного надзора.

В общем, идея мне очень понравилась, и я принялся ее воплощать. На этапе сбора эмпирического материала проблем не возникло, а вот когда я подошел, собственно, к моменту, где казавшаяся мифической защита замаячила прямо перед моим носом, меня окутал страх. Ведь я собираюсь выступать перед кучей престарелых профессоров, которые сделали карьеру и построили свои шикарные дома на том, что анализировали сделки, составляли проекты договоров, писали их мучительно; годами обобщали судебную практику, комментировали ее и зарабатывали на этом всю жизнь. И что я им скажу с кафедры? Что смарт-контракт сделает работу их жизни трехсекундным вычислением? А ведь это так и было – если смарт-контракт, то есть, самый обычный текст соглашения, привести в машинописный вид, то есть, указать источники права, которые регулируют то или иное его положение, то система управления таким контрактом самостоятельно изучит не только новеллы законодательства, связанные с источником, но и проанализирует судебную практику, изданную на момент запроса. Ошибки в таком случае не будет никогда: ведь система не ошибается. Она может только неправильно что-то понять, но система обучаема. Ошибки будут, конечно, куда без них, но только первое время, а потом и они сойдут на нет.

За день до защиты Полина Романовна пришла в мой кабинет, тогда еще не бывшую котельную, а небольшую преподавательскую, которую я делил вместе с другими преподавателями нашей кафедры; это было позднее время, почти двенадцать ночи, никого кроме меня не было. Я работал над презентацией – просто переделывал ее полностью в ночь перед защитой, это нормальная практика для меня. К тому часу я не спал уже сутки, а предыдущие – урывками, большей частью в транспорте. Голова соображала плохо, от кофе меня уже тошнило, еда не лезла. За месяц до защиты я похудел на шесть килограммов, что для меня, человека без лишнего веса в принципе, очень сильная потеря.

– Ты сильно осунулся и похудел, – сообщила мне Полина Романовна, как будто я сам по одежде не видел, что тону даже в самых узких брюках. – Но у всех докторантов такое состояние перед защитой. Истощение крайней степени. Это еще не медицинский термин, но очень близок к этому. Но это все неважно, потому что завтра ты выйдешь к той кафедре и защитишься. А потом уедешь в отпуск на несколько недель, будешь отдыхать и вообще ни о чем не думать. Представляешь, в твоей жизни настанет какое-то время, когда думать будет просто не о чем. Непередаваемое ощущение!

– Я ужасно боюсь, – признался я. – Я боюсь, что завтра меня растерзают, оставят только глаза, чтобы они смотрели на всех остальных, кто защитился.

– Не выдумывай, – вздохнула Полина Романовна. – У тебя прекрасная, современная тема. Ты не книжный червь, ты – ученый. Ты не должен писать толстенные трактаты ни о чем. Твоя задача – двигать науку вперед. Смарт-контракт – это, безусловно, наука. А статистикой убийств в Восточной Сибири в третьем квартале прошлого года пусть занимаются исследовательские институты в рамках своих научных конференций.

– Ни для кого не новость, что такая система существует и активно используется крупными вендорами и корпорациями. Но когда смарт-контракт защищается на уровне докторской диссертации это уже… – я не смог до высказать свою мысль.

– Последний гвоздь в крышку гроба договорников? – спросила Полина Романовна с улыбкой. – Конечно, это так. Но в этом нет ничего страшного. Работа, суть которой автоматизм, должна исключаться из области деятельности специалистов. Этим могут заниматься машины, созданные для этого. Представь себе человека, юриста-договорника, который изо дня в день заполняет один и тот же шаблон договора, меняя только реквизиты сторон, да еще пару-тройку переменных. И это – юрист? Чем такой юрист отличается от кассира в магазине? Раньше кассиры в магазинах от руки заполняли квитанции, а сейчас их печатает кассовый аппарат. Но почему-то кассиры не возмущались, что их работу отобрали… Нет, они занялись другим – научились продавать товары, обслуживать клиентов. Также следует поступить и юристам. И меня удивляет, что этот вопрос возник у тебя только сейчас.

– Нет, давно об этом думаю, – ответил тогда я. – У меня такое же мнение. Мне просто хотелось услышать это от вас.

На защите это тоже всплыло. Сначала в виде осторожного вопроса оппонента, потом легкой шутки кого-то из членов совета, а в самом конце – открытого упрека председательствующего. Это был старый академик, который составлял договоры от руки когда мои родители еще даже не встретились. Он был вполне себе спокойным дедом, который большую часть моего выступления молчал, но когда пришло время подводить итоги, сказал с надрывом в голосе, по которому я понял, что несмотря на внешнее спокойствие, он также не разделяет мое видение:

– Такие работы, как ваша, называются паразитизмом! Вы паразитируете на людях. Что вы можете знать о самой сути договорных отношений, не имя за плечами ни дня практики?!

– Но ведь наука нуждается только в статистических данных, – ответил я, стараясь придать голосу стабильность; но это трудно, когда твое детище критикуют только из-за того, что оно чуть умнее других. – Науке не нужен эмоциональный опыт. В этом смысле докторская диссертация, решающая множество проблем договорного права есть суть научного прогресса. Юристы-практики, застоявшиеся в своей деятельности, не станут изучать возможности сократить объем работы. Им нужно кормить свои семьи. Эту работу можем сделать только мы.

Ожидание в коридоре томилось долго, мучительно долго. Я до крови надгрыз ногти (старая привычка, от которой я вроде как избавился), избегался в туалет, выходил покурить, просто сидел, уставившись в потолок. Когда двери зала открылись, меня пригласили в зал и сообщили, что диссертация успешно защищена, я смог наконец-то осознать, что это – все. Я вышел на улицу и сел на лавочку. Курить не хотелось, ничего не хотелось. Страшно болела голова. Возле меня присел человек и закурил вонючую сигарету, от которой меня затошнило. Я хотел встать и уйти, но человек со мной заговорил:

– Когда какие-то люди рушат работу других людей, это никогда не проходит без последствий. У вас нет будущего, хоть вы и думаете иначе.

Это был председатель совета, доктор юридических, экономических и философских наук, академик РАН, профессор Илья Вадимович Шорин. Он смотрел на меня зло, словно я убил его любимого кота.

– И одно дело, когда такие вещи происходят в смежных областях, и совершенно другое, когда за это присваивают звание доктора наук. Вы понимаете, что ваша диссертация уничтожила специалистов? Понимаете, что вы забрали студентов у ВУЗов, а у людей отняли работу? Вы их всех признали ненужными и неважными, потому что их работу, за которую они получали награды, зарплату и чувствовали себя значимыми людьми, отдали машинам?

– Нет смысла противостоять прогрессу, лучше его возглавить, – ответил я заплетающимся языком. Мне было очень плохо, как никогда в жизни, даже после самых страшных студенческих попоек.

– Для вас закрыт доступ в академические круги, – сказал Илья Вадимович. – Сегодня вы совершили массовое убийство, и вам не сойдет это с рук. Вам не место среди людей науки. Наука должна продвигать, делать лучше, а не убивать.

– Скажите это ядерщикам-физикам.

– Если у вас и был шанс стать договорником в каком-нибудь крупном предприятии, то теперь нет, потому что ученые в вашем лице доказали, что чтобы составлять контракты не надо мозгов, достаточно включить компьютер. И в науке вам не место.

– Но ведь смарт-контракты уже давно используют. Это ни для кого ни новость.

– Но никто и никогда не говорил об этом с кафедры, защищая при этом докторскую диссертацию. Это практиковалось как баловство. А теперь это научно доказанный факт. Вы думаете, что похоронили только договорников, но на самом деле это задело и вас.

– Вы ошибаетесь.

Илья Вадимович затушил сигарету о край лавочки, выдохнул вонючее облако и ответил с присущим его профессорскому величию апломбом:

– Я не могу ошибаться.

И ушел.

А спустя год его мертвое тело, аккуратно завернутое в толстый ковер, лежит в моем камине. Я завалил его дровами, чтобы не было видно, и если не знать, что там схрон, то его и не заметишь. После всего, что мне пришлось сделать, я был вынужден покурить, не покидая кабинета – вдруг труп старого профессора найдут в мое отсутствие? Я покурил, выдувая дым в окошко, а вот пепельницу на место не вернул.

И если у Полины Романовны спросят, не вел ли я себя как-то странно в последнее время, она вспомнит, что сегодня я курил в кабинете. И все потому, что я забыл поставить пепельницу на место, где она всегда лежала.

Так что не имеет смысла избавляться от трупа, если я и так вызову подозрения. Чтобы я ни сделал, все равно мертвое тело доктора наук Ильи Вадимовича Шорина свяжут с моей личностью. Академики в один голос запоют трагическую песню, что моя докторская диссертация научно доказала, что смарт-контракт – это не фантастика, а реальность, и на этой почве у нас случился конфликт. Они будут обязаны сказать, что с моей защиты Шорин не разрешил опубликовать ни единой моей статьи, ни единого моего комментария, он обрек мою научную деятельность на забытье и не жалел сил строить мне препятствия. Это, конечно же, добавит масла в огонь. Хоть я и не был специалистом в уголовном праве, я все же был юристом, и кое-что в уголовном преследовании понимал. Если есть тело, значит будет дело.

Стало быть, тело не так уж и безобидно. Стало быть, не так уж и не имеет смысла избавиться от него.

Университет опустел примерно к десяти вечера. Закрылась библиотека и последние студенты, возлагавшие на этот вечер большие надежды, покинули корпуса академии. Преподаватели, читающие лекции на вечерних потоках, обычно задерживаются не дольше, чем на пятнадцать минут – чтобы быстро переодеться. Никаких чаепитий и болтовни с коллегами после последней пары быть не может. Я пытался сосредоточиться хоть на какой-то работе, но не мог. Меня отвлекали студенты со слезами на глазах, коллеги, административный персонал, несколько раз звонили мама, друг и невеста. Всем им словно кто-то сказал, что мне сегодня как никогда требуется уединение, и именно поэтому они принялись яростно навязать мне свое общество, если не лично, то хотя бы по телефону.

Но больше всего меня отвлекал, конечно же, камин. А вернее, его содержимое. Несколько раз за вечер мне послышалось что из-за бревен раздался сухой деликатный кашель, как будто человек не может не кашлянуть, но хочет это сделать максимально незаметно. Потом я начал слышать шорохи и какую-то возню. Я включил в кабинете свет, хотя всегда работаю при настольной лампе и свет включаю крайне редко, разве что если принимаю в своем кабинете студентов. Не скрою, немного страшно мне стало.

Я с трудом дождался, когда в коридоре перестали ходить. Вышел из кабинета, сходил в туалет, проверяя заодно, не горит ли в каком-нибудь кабинете свет. Никого не было, полоски под дверями были темные, все ушли по домам.

Я вернулся в кабинет, запер дверь, опустил жалюзи и вытащил бревна из камина. Потом взялся за жесткий край ковра и вытянул схрон на паркет, предварительно убрав ковер подальше.

– Если ты, сукин сын, жив, то только попробуй меня напугать! – сказал я и принялся разматывать «мумию». Несколько оборотов и я вижу мертвое тело доктора наук Шорина. Оно было схвачено трупным окоченением, и, вне всяких сомнений, мертвее мертвого. Руки прижаты к бокам, плечи приподняты, как будто перед смертью доктор чего-то сильно испугался. Глаза закрыты, рот потно сжат, губы – ниткой. От трупа исходил запах пепла и дыма. Очень странно, что профессор в стадии rigor mortis был прямым, как игла. Если мне не изменяет память, то вследствие того, что сгибательные мышцы намного мощнее, чем разгибательные, у трупа руки и ноги должны быть полусогнуты соответственно в локтях и в коленях, кости рук – полусжаты; но конечности трупа были прямыми, кисти рук словно прилеплены к внешним сторонам бедер. Видимых повреждений на теле не было, внутренняя часть ковра была сухой, то есть, раны не было. Я перевернул труп, осмотрел одежду. Ничего. Значит, причина смерти не огнестрельное ранение и не ножевое, и не ранение в принципе. Возможно, яд? Или естественная причина? Еще была возможность спрятанных ран на теле, ведь, как известно, трупы не кровоточат, значит даже при большой ране из нее не вытечет кровь и одежду не запачкает (если рана не снизу), но могут отделяться другие жидкости, которых в трупах хватает, но и их можно залепить пластырем… Чтобы убедиться, что на теле нет ран, надо его полностью раздеть, а мне этого делать совершенно не хотелось. В конце концов, я не судебный медик, не патологоанатом, это не моя работа. Я замотал тело обратно в ковер и разместил его в камине, тщательно замаскировал дровами и открыло окно настежь, чтобы проветрить помещение. С телом нужно что-то делать, скоро здесь образуется такая вонь, что никаким проветриванием не спасешься.

Выкурив две сигареты подряд я опорожнил пепельницу (выкинул бычки и пепел в камин) и снова пошел в туалет. Разыгралась диарея на фоне стресса. А у кого бы такого не случилось?..

Когда я вернулся в свой кабинет, я понял сразу две своих ошибки.

Первая – я не позвонил в полицию и трогал труп руками без перчаток. Вторая – я забыл запереть кабинет.

Возле моего стола сидела Полина Романовна и сосредоточенно читала какую-то рукопись, делая по ходу на полях красной пастой заметки.

– Хорошо, что ты еще здесь, Никита, – сказала она, – я пришла показать тебе страшную глупость, которую сейчас выдают за результат науки.

– Что вы наделали?

– Что?

– Зачем вы…

– Да на улице не лето, а ты распахнул окно настежь! Я зашла и сразу замерзла! Пришлось все закрыть и принять меры… Что с тобой такое? Ты здоров? Выглядишь ты плохо…

Я оцепенел как профессор в rigor mortis, только он-то в связи со смертью, а я – от страха. Я не знал, что делать. В моем кабинете было закрыто окно, включен свет, чайник важно булькал своим кипяченным нутром, а в камине горел огонь.

***

– Говорите, никого не видели?

– Да что происходит, объяснишь ты мне наконец? Ты не здоров?

– Полина Романовна, пожалуйста, расскажите еще раз. Вы пришли в мой кабинет, и не видели никого и ничего?

– Объясняю еще раз. Я пришла за несколько минут до тебя. В кабинете были открыты окна, стоял ужасный холод. Шторы разлетались как плащ у вампира. Дверь была раскрыта настежь. Я закрыла окна, включила камин и чайник, чтобы выпить горячего. Ты опять курил в кабинете, распахнул окна и ушел, забыв их закрыть. Выстудил весь этаж.

– И никого в моем кабинете или рядом не было? – уточнил я.

– Нет, не было, – терпеливо подтвердила Полина Романовна. – А кого ты потерял? Или что? Что-то пропало?

В ее глазах читалась неподдельная озабоченность, которой я искренне позавидовал. Ее действительно тревожила возможная кража. Счастливая: ее может взволновать кража какой-то вещи, тогда как меня волновала пропажа кое-чего более серьезного. Ведь кража действительно была, потому что в камине не было тела. Хоть дров в нем было достаточно, но за ними не было ковра, в который был завернут труп еще пятнадцать минут назад, когда я покинул свой кабинет.

– Нет, ничего не пропало. Но я слышал, как в сторону моего кабинета кто-то шел, – соврал я, потому что занятый своей диареей, я не слышал ничего, даже ее шагов мимо мужского туалета для преподавателей.

– Ну, верно, это была я.

– Нет, вы на каблуках, а я слышал другие шаги, – вывернулся я, потому что я действительно ничегошеньки не слышал.

– Тебе могло послышаться? Потому что я абсолютно точно уверена, что никого в твоем кабинете или возле него не было.

Я замолчал. В моей голове лениво ползали две мысли. Первая – что я, наверное, сошел с ума. Сейчас мне казалась абсурдной ситуация, при которой я просидел целый день в кабинете один-на-один с трупом и не предпринял никаких законных мер, которые должен был бы предпринять нормальный, психически здоровый человек. Я должен был позвонить в полицию и, коль уж так сложилось, выдержать все процедуры с этим связанные. Да, мне пришлось бы оправдываться, доказывать свою невиновность, хотя бы потому, что правоохранительная система работает не совсем так, как описано в учебниках; но, рано или поздно, эта ситуация сошла бы на нет, несмотря на все мои опасения. Ведь в смерти профессора Шорина я был не виновен, а это главное. Вместо этого я, доктор юридических наук, никуда не позвонил, а потрогал труп старого профессора руками, а после чего вернул его на место и ждал глубокой ночи, чтобы от него избавиться. Мне в оправдание только то, что я доктор наук в гражданско-правовой специализации, а не в уголовной. Но все же, все же, все же… Здравомыслие и психическое здоровье обязательно для всех, специализация здесь совершенно не при чем. А вторая мысль плавно вытекала из первой, и разрасталась, как мыльный пузырь: меня хотят подставить. Ведь ясно же, что тело само по себе никуда не исчезло, его сначала сюда принесли, надеясь напугать меня до чертиков, а потом забрали. Но зачем? Наверное, те, кто это сделал, рассчитывали, что я сразу позвоню в полицию, и начнется заварушка. Или в ужасе убегу, и тогда тело найдет кто-нибудь другой, например, студент из стаи молящихся, или коллега-преподаватель, или хотя бы уборщица (которую я попросил сегодня не мыть в кабинете). А поскольку реакции не последовало, и кабинет я не покидал, «обнаружить» тело не получалось, поэтому его и забрали, чтобы теперь, имея на нем мои отпечатки, подкинуть его куда-то. Если от нахождения тела в моем кабинете я как-то мог отделаться, то теперь это невозможно в принципе. Мысль развивалась и трансформировалась в более сложную: какую в этой подставе играет роль Полина Романовна? И зачем она здесь, поздним вечером?

Все это время Полина Романовна смотрела на меня, отложив рукопись научной работы в сторону.

– Тело потерял и теперь думаешь, во что вляпался? – спросила она спокойным голосом.

Сначала я подумал, что ослышался, и даже переспросил:

– Простите, что вы сказали?

– Я спрашиваю: ты потерял тело и теперь думаешь, во что ты вляпался?

То есть мне не послышалось. Она действительно говорила про тело.

– Тело?

– Никита, да, тело. Не дело, а именно тело. Тело профессора Шорина.

– Мертвое тело называется трупом, – машинально поправил я ее, еще больше уверенный в том, что сошел с ума. Я сижу в своем кабинете после всего, что произошло за день (и не произошло – ведь я должен был позвонить в полицию!), и разговариваю с Полиной Романовной, коллегой и наставником, и пропавшем мертвом теле (которое необходимо именовать трупом) профессора Шорина.

– Хорошо, я перефразирую свой вопрос: ты потерял труп профессора Шорина? – Все тем же спокойным голосом спросила Полина Романовна.

– Да.

– Его унесли, – просто ответила профессор, словно говорила о коробке с дипломами выпускников, которые отправили на дачу ректору для подписания. – Его в здании уже нет. Скорее всего, сейчас его везут на какое-то кладбище, или в лес, чтобы предать земле. К сожалению, обстоятельства не позволяют обнародовать факт смерти профессора, и не будет никаких традиционных процессий. Но это не повод сжигать тело в камине, господи боже! Его закопают.

– Закопают?..

Полина Романовна кивнула и снова взяла в руки распечатку с текстом. Я подумал, что, наверное, еще не поздно позвонить в полицию. Если несколько минут назад мне казалось это чем-то убивающим мою жизнь и карьеру, то теперь я видел в этом звонке надежду на спасение.

При условии, что я здоров и это все не огромная галлюцинация.

Я встал с кресла, дотронулся до чайника – кипяток. Я положил несколько ложек сахара в чашку, бросил пакетик черного чая.

– И мне такой же сделай, пожалуйста, – сказала Полина Романовна за моей спиной, и тем самым отмела тест на галлюцинацию, поскольку все еще сидела в удобном гобеленовом кресле для посетителей. – Я все еще не согрелась от этой морозилки в твоем кабинете. До сих пор чувствую, как дует по ногам.

Я сделал тоже самое со второй чашкой и налил кипятка в обе. До Полины Романовны сегодня в этом кресле, крайне нервируя меня из-за трупа в камине, сидела студентка по фамилии Пузикова, которая была глубоко беременна и на этом основании просила (с требовательными нотками) поставить ей полугодовой зачет, причем заранее, чтобы она отправилась рожать с чистой совестью.

– Прекрасно, спасибо, Никита, ты очень добр.

Полина Романовна размешала сахар в чае и, приняв игривое выражение лица, словно подросток, обнаруживший отцовскую заначку, сказала:

– Ты только послушай, что я нашла в перечне синопсисов будущих кандидатских! Тема диссертации: «Шаблонаторы и конструкторы договоров как модель реализации смарт-контракта», как тебе тема, а? Но это еще не все. Смотри, что авторы выделяют в роли ведущего исследовательского вопроса: определение с помощью конструктора договора (шаблонатора) возможности взвешенного юридического анализа баланса гражданской ответственности сторон в договоре! Ты понимаешь, что это значит? Твоя работа послужила толчком для научного разрешения. Теперь тебя будут не только цитировать, тебя положили в фундамент этих исследований! Но есть вопросы к актуальности… Позвольте, но ведь это просто плагиат. Что есть смарт-контракт, если не конструктор договоров? Ты исследовал границы свободы договора, а они просто подменили термины и подставили новую стезю исследования – ответственность. И они называют это новым исследованием? Это халтура!