Читать книгу Башни - Сергей Григорьевич Крайнов - Страница 1

Вначале тропинок было так много, что от них рябило в глазах. Разбегаясь в разные стороны, они вели себя словно назойливые зазывалы, которые наперебой предлагают свои услуги. Но по мере того как Домотканов удалялся от городской окраины, тропинок становилось всё меньше и меньше, пока не осталась одна-единственная, уводившая вглубь покрытого сухим бурьяном холмистого пустыря. Домотканов наверняка шагал бы ещё долго в своём не предусматривающем остановки пути, если бы тропинка, становясь всё неприметнее, не прекратилась бы совсем. Он замедлил шаги по потянувшемуся далее очевидному бездорожью и остановился. Затем словно спросонок оглянулся по сторонам.

Вокруг была та же сухая кустистая трава, но уже с торчавшими из неё кое-где редкими деревьями и кустами, склоны холмов – один поближе, другой подальше, слиток продолговатой лужи такого же цвета, как и затянутое серой октябрьской дымкой небо над ним. Домотканов обернулся назад, в сторону возвращающейся восвояси предательской тропинки. Домой было рано. Он снова поглядел на ближайший склон, на березки, добравшиеся до самого верха и победно подпирающие там хмурое небо, и вдруг узнал этот холм. Самый высокий в округе. На нём он уже бывал разок и мог бы побывать и сегодня, если бы выбрал правильную дорогу. Но он не выбирал. Что ж, это можно исправить и без всяких дорог. Домотканов развернулся и, словно в пику кому-то, начал взбираться по довольно крутому откосу, обросшему вездесущим густым бурьяном. Он негодующе трещал под ступнями, цеплялся за штанины своими крючками, стараясь, чтобы Домотканов запнулся и упал. Но так продолжалось недолго. Буквально через пару минут он выбрался на хорошо утоптанную тропинку, которая направлялась туда же, куда и он, хотя не столь отчаянно-прямолинейно, а с плавным поворотом, чтобы не было так круто. Домотканов не стал отказываться от её услуг, вспомнив к тому же, что именно по этой тропинке и поднимался пару лет назад на холм. Как многие до него и после, которые натоптали её. Он двинулся по ней, невольно умеряя размашистый шаг после цепких кустов. На холм так на холм. Куда-то же надо идти. Чтобы… – он чуточку задумался, – чтобы уйти от этого неприятного разговора с женой, от самого себя. От такого самого себя, каким он стал нежданно-негаданно. Но думать дальше не хотелось, не зря же он собрался уйти от всего этого.

А вот и вершина холма. Не такого уж высокого, как ему показалось в прошлый раз. С той же берёзовой рощей справа от дорожки, с еще одной дорожкой, делающей недалеко впереди, за рощей, перекресток с той, по которой он идёт. Дойти до него, свернуть и снова вниз. Разве немного постоять на вершине, хотя не очень хочется, посмотреть. Как в прошлый раз. Но каким он был, этот прошлый раз, Домотканов не мог вспомнить. Во всяком случае, не таким ненужным. Вот идущий остановится сейчас, скорей всего, на том же самом месте, что и тогда, спиной к стене рощи, и будет смотреть – чтобы ничего не увидеть.

Но сделать всё так, как в прошлый раз или так, как казалось, что он сделал в прошлый раз, не получилось. А получилось ровно наоборот: он встал спиной не к роще, в которой раньше нечего было смотреть, а к склону, за которым раньше было что смотреть. Потому что роща на этот раз заслуживала большего внимания. Даже при всём теперешнем равнодушии Домотканова. В ней, за её поредевшими от листопада ветками и стволами проглядывало нечто неожиданное: какая-то бурая башня, невысокая, не выше берёз, но не менее реальная, чем они. Первое, о чем Домотканов подумал, было то, как он мог не заметить её раньше, когда был здесь. Может быть, помешали ветки, покрытые густой летней листвой? Но летом ли это было? Он живет здесь уже пятый год, в этом окраинном микрорайоне, так когда же это было? Так и не ответив на этот вопрос, он медленно двинулся к бело-черным стволам и заскользил сквозь их колоннаду. Березы остановились, не дойдя шагов двадцать до бурой кирпичной стены, но Домотканов не остановился, хотя на мгновение, в знак солидарности, придержал шаг вместе с ними. Добравшись до самой башни, он наконец затормозил и прикоснулся к ней ладонью. Холодный, немного отсыревший осенний кирпич. Ведя ладонью по кирпичам, Домотканов двинулся вдоль закругляющейся стены, одновременно поглядывая вверх, на чередующиеся с узкими простенками затененные прямоугольные проёмы над выступающим двумя ступеньками нешироким карнизом. Внезапно довольно монотонное продвижение Домотканова остановилось: вместо очередного проёма появилась ниша с белым циферблатом и тёмными стрелками. Домотканов оторвал руку от стены и отошел от неё подальше, чтобы получше рассмотреть часы. Белым циферблат показался лишь с первого взгляда, он был весь покрыт бурыми потёками, видимо, от ржавчины, стекающей с полностью проржавевших стрелок и от римских цифр, тоже заржавевших до такой степени, что большинство палочек сливалось воедино.

Домотканов отошёл ещё дальше, почти до самых окруживших поляну с башней удивленных берёз. Мог ли я не заметить её раньше или не мог? – с усилием подумал он, прекрасно зная об ответе, о своей повышенной любознательности к миру в прежнее время. Тогда что же это? И на этот вопрос так же, как и на вопрос, когда он был здесь в прошлый раз, он не стал выяснять ответ, а просто двинулся вокруг башни дальше, уже, правда, на некотором расстоянии от неё.

Тоже покрытая ржавчиной железная прямоугольная дверь в стене. Ручка в виде скобы. Домотканов почему-то протянул руку заранее и так, с протянутой рукой, приблизился к двери, пока не коснулся скобы пальцами. Взявшись за неё покрепче, надавил, поскольку дверь, судя по загородившим края кирпичам, открывалась вовнутрь. Дверь осталась на месте. Домотканов надавил посильней, подналёг телом, для чего-то на всякий случай подёргал дверь на себя. Безрезультатно. «Возможно, чей-нибудь склад, – возникла спасительная мысль, – или водонапорная башня». Но мысль была спасительна лишь на самое короткое время. Он продолжил обход. В отличие от робких берез, яблоня оказалась более смелой – она добралась до самой стены и даже по-хозяйски упёрлась крепкими ветвями в неё. Домотканов с невольной улыбкой залюбовался на красное яблоко на верхней ветке. Единственное, уцелевшее из всех остальных, которые заплесневелым ковром лежали под деревом. Подняв от них взгляд, Домотканов обнаружил, что совершил вокруг башни почти полный круг и смотрит на то место, откуда к ней пришёл. Меж белых с чёрными червоточинами стволов и редких пожухлых листьев проглядывала серая тропинка, за ней склон соседней долины, а ещё дальше – светло-серые соты многоэтажек. Они звали к себе, словно стремясь уберечь Домотканова от необдуманного поступка. Но как раз именно поэтому ему захотелось сделать наоборот. Он развернулся и снова встал лицом к яблоне. Яблоко, как ёлочная игрушка, заманчиво краснело на ветке. Домотканов решительно подошёл к самому стволу, расчетливо прикинул расположение сучьев потолще и полез по ним наверх, к этому последнему яблоку. Окружающее в связи с этим, а может быть, не только с этим, а и в связи со всей этой невозможной башней как-то преломилось в сознании и сделалось похоже на сновидение: захватывающее и таинственное, как все сновидения. И в такой действительности стало вдруг легко, Домотканов ощутил это по тому, как он ловко и почти без труда – не так, как бы сделал это же самое в другом месте – лез по дереву, как быстро и без малейших проволочек добрался до ветки с яблоком. Но чтобы сорвать его, надо было ещё пройтись пару шагов по нижней ветке. И это совсем не трудно, так же, как и подъём по стволу, так же, как и всё остальное на свете. Придерживаясь руками за более тонкую верхнюю ветку, Домотканов дошёл по нижней толстой до яблока, оторвал руку от опоры, протянул и сорвал яблоко. Не удержался и откусил от его блестящего бока кусок. Такого вкусного яблока, пожалуй, он ещё не пробовал ни разу в жизни. Хотя, скорей всего, это оттого что оно добыто с повышенными стараниями. А яблоко как яблоко, не хуже наверняка и не лучше многих других.

Разрывая эти мысли, как страницу с увлекательными картинками, по ним прошёлся посторонний неприятный звук. Вместе с ним надёжная до сих пор ветка под ногами задрожала и поехала вниз, пышный конец её, словно веник, зашуршал по стене. Домотканов сообразил, что ему не остаётся ничего иного, кроме как шагнуть с неё на узкий карниз, который как нельзя более кстати затормозил роковое продвижение ветки вниз. Но лишь на мгновение, после которого толстая ветвь, хотя и лишилась дополнительного груза, снова пошла вниз, затрещала ещё громче, отвалилась от ствола и с шумом прибоя рухнула на землю. Домотканов застыл на выступающем не более чем на ступню карнизе, машинально обхватив распластавшимися руками стену. Слава богу, что она была так же стара, как и дверь и часы, и поэтому имела глубокие выветрившиеся щели между кирпичами, за которые так удачно уцепились пальцы. Но нужно было что-то делать дальше. Домотканов медленно-медленно начал переставлять ступни боком в сторону ближайшего оконного проёма. Пальцы, точно гвозди, впивались поглубже в щели, кроша хрупкую прослойку между кирпичами. Только бы выдержал карниз под ногами. Через считанные секунды, растянувшиеся для Домотканова в вечность, он запустил наконец ладонь за угол проёма, потом ногу и вот уже стоял на широченном подоконнике, где можно было позволить себе даже немного покачнуться. Бросив взгляд в сумрачную внутренность башни и ничего там толком не увидев, Домотканов повернулся снова к дереву. Яркое пятно желтело на том месте, где находилась ветка – его мост к яблоку и, как оказалось, в башню. Сама громадная ветка валялась под стеной, оттопырив сучья в сторону Домотканова, как рога. Нет, не достался он ей. Домотканов тяжело вздохнул. А теперь надо выбираться. Он повернулся снова к внутренности башни и сошёл с низенького, точно ступенька, подоконника на выложенный мелкой коричневой плиткой пол. Глаза постепенно привыкали к не такому яркому освещению, как под открытым небом, а к такому, который давали оконные проёмы. Они высветили перила из железных прутьев посреди круглой комнаты, обрез люка и даже пару жестяных ступенек вниз. Возле противоположной стены стояли дощатые ящики разных размеров: от маленьких, как шкатулки, до огромных, точно комоды. Один из больших ящиков был опрокинут на бок, и из него высыпалась целая гора серой стружки. Между ящиками валялись обрывки верёвок, куски рогожи и лохматые от ржавчины шестерни, так же как и ящики, от самых небольших до внушительных. У простенка пошире остальных зернисто отливал той же застарелой ржавчиной какой-то агрегат под кожухом с решёткой на боку и большой изогнутой ручкой навроде колодезной. Венчал, судя по осмотру, давно заброшенное помещение потолок с потрескавшейся штукатуркой и ещё одним люком в углу – очевидно, входом на крышу или чердак. К закрытой крышке люка вели вбитые в стену рыжие скобы.

Домотканову захотелось поскорее выбраться из мрачной башни.

Тем более было странно, что с полпути к лестнице за перилами он вдруг свернул к непонятному агрегату. Возможно потому, что изогнутая ручка уж больно просила, чтобы её повернули. Домотканов так и сделал. Она пошла с превеликим трудом и скрипом. Скрип напугал Домотканова, словно мог привлечь хозяев хоть и заброшенной, но несомненно чьей-то башни. Однако когда скрип утих, Домотканов с необъяснимым упорством снова взялся за ручку испачканными ржавчиной ладонями. С тем же душераздирающим скрипом она сделала ещё пол-оборота, после чего встала намертво, как Домотканов на неё ни налегал. Тогда он бросил ручку и заглянул за решётку в боку кожуха. Те же жутко ржавые шестерни, что и на полу возле ящиков. Даже странно, что они, хоть и ненадолго, но пришли в движение. С поразившим самого Домотканова непростительным запозданием до него внезапно дошло, что он пытается завести и пустить в ход часы, циферблат которых он видел, огибая башню. А здесь их механизм. Для убедительности Домотканов подошёл вплотную к стене и разглядел сквозь продолжающуюся решётку две чешуйчато-рыжие, словно экзотические змеи, цепи, выходящие из кожуха и уходящие вниз, на первый этаж через отверстия в полу. Он отступил на шаг от кожуха и оценивающе взглянул на него. Снять и почистить шестерни? Но вместо этого вдруг отступил ещё на шаг. Чем я тут занимаюсь? Домотканов резко развернулся и побыстрей пошёл к лестнице.

Нижний этаж встретил его такой темнотой, что отойдя немного от лестницы, более-менее освещенной падающим из люка светом, он не знал куда идти дальше. Но так же как и на верхнем этаже, постепенно глаза справились и со здешним препятствием. Впереди забрезжила тонкая светлая линия, образовала угол. Чем это ещё могла быть, как не входной дверью? Домотканов, выставив на всякий случай перед собой руки, приблизился к щелям и, в самом деле, ощутил холод железа. А вот и спасительный засов. Одной руке он не поддался – тоже наверняка заржавелый – но две со скрежетом отодвинули его в сторону до упора. Рывок за рукоятку засова на себя – и с тем же ржавым недовольным скрежетом дверь распахнулась.

Домотканов машинально вышел на свет. Но не сделав и пяти шагов остановился. Ярко-зелёная трава, огибая по пути большой серый камень, пушистым ковром добегала до каких-то невысоких деревьев, таких же густых и зелёных, как она. Вблизи деревьев пощипывал травку белый, скорее, бледный в наступающих сумерках конь. Всё это было похоже на деревенский двор или выгон. Как же он не заметил такого, обходя башню? – попытался Домотканов побороться против увиденного. Бледный конь поднял от травы морду и посмотрел на человека. В больших фиолетовых глазах блеснуло как бы что-то лукавое, словно конь лишь сделал вид, что только что заметил Домотканова, а на самом деле знал о его присутствии с самого начала. Оскалив зубы, будто в усмешке, конь стукнул копытом. Неожиданно громкий, как удар кувалдой, звук докатился по земле до самых ног Домотканова и даже чуть подбросил их. Конь пронзительно заржал и, наполняя теперь уже всю поляну этими громоподобными, точно при землетрясении, звуками копыт, ринулся к человеку. До последнего момента Домотканов не двигался с места. Может быть, он рассчитывал на дружелюбную встречу? Несмотря на эти двуличные фиолетовые глаза, фальшивую усмешку и грохочущие, будто чугунные колеса, копыта? А может, он просто из последних сил всё-таки пытался понять происходящее – а как только он поймёт, оно же исчезнет, как положено сну или наваждению? Поэтому Домотканов развернулся и бросился к двери слишком поздно – догнал толчок в спину, от которого он кубарем полетел на землю. Но нет худа без добра: Домотканов вкатился ровнёхонько в дверной проём, оставалось лишь вёрткой змеёй скользнуть подальше вглубь, затем на четвереньках, по-паучьи, к лестнице и по ней, уже по-человечески на двоих, хватаясь за перила, продолжить отступление. А там, на спасительной высоте у самого люка, можно и остановиться и оглянуться.

Конь не последовал в башню. Он застыл перед распахнутой дверью: белый, громадный, загородив её своей тушей, возможно, не прошёл бы в неё. То ли от этого, то ли от того что так или иначе не добрался до беглеца, он издал оглушительное, подхваченное внутри башни стенами и железными ступеньками лестницы ржание, от которого задрожали под ногами Домотканова эти ступеньки, и поднялся на дыбы. Тяжёлые копыта ударили в стену возле двери. Башня, как колокол, наполнилась ещё более внушительным звуком, чем от ржания. Домотканову почудилось, кирпичи на выветрившейся старой прослойке сейчас не выдержат и посыпятся ему на голову. Конь опустился на четыре и, словно ища дальнейшего выхода своему негодованию, вдруг отскочил от двери, развернулся и побежал куда-то. Правда, совсем недалеко. В проёме двери замелькала его бледная шкура в соответствии с описываемыми перед входом кругами, круто приправленными таким же периодическим ржанием.

Но, как оказалось, эти круги ничуть не успокоили коня, а лишь раздразнили ещё больше. Затормозив перед дверью, он снова обрушил на стену свои пудовые копыта. Потом опять начал накручивать себя кругами.

По-видимому, так собиралось продолжаться вечно. Улучив момент, когда после очередного барабанного боя по стене конь переключился на круги, Домотканов решительно сбежал с лестницы, пронёсся к двери и захлопнул её, короткий скрежет засова – и она отгородила осаждённого от того, что происходило снаружи. Но в результате приняла удар на себя.

Какой только грохот наполнил башню! Явственно било железо о железо. Но дверь была крепка, а грохот, что грохот? – даже приятно немного от его бессилия сделать что-нибудь более существенное, чем примитивное устрашение. Домотканов стоял перед самой дверью и слушал, всем телом впитывая звуки, которые из угрожающих превратились в радующие.

Внезапно Домотканову среди этого торжества остро вспомнилось, что он забыл что-то наверху. Что-то гораздо более важное, чем эти побеждённые звуки. Он отошёл от двери, развернулся в густом сумраке круглого помещения, как в кастрюле с приготовленной для кого-то похлёбкой, и, направляя шаг, так же решительно, как до того сбегал к этой двери, двинулся от неё прочь.

В оконных проёмах верхнего этажа его встретил простор. Чужой простор во все четыре, или сколько их там было, эти проёмов, стороны. Никаких обступивших берёз, лезущей в окно яблони, никаких тропинок, коробок многоэтажек, а лишь разбегающиеся, как волны, пустынные покатые холмы до горизонтов, в одном из которых наполовину утонуло кроваво-красное солнце.

Но ведь он ждал именно этого, – прерывисто вздохнул Домотканов, – да, именно этого, а даже не чего-нибудь похожего. Вот этих холмов с редкими деревьями на склонах и перелесками в глубоких долинах, высокого неба, простора и – тишины. Домотканов прислушался и понял, что не слышит больше грохота копыт. Да, – продолжил он, – этой торжественной завораживающей тишины, словно желающей сказать что-то важное. Он в удивлении тряхнул головой. О чём это он? Самое время думать о какой-то тишине, когда случилось такое! Такое, какого случиться никак не могло, разве что в больном воображении или во сне. Похоже ли это на сон? Но как узнать об этом, находясь во сне, являясь сам сном? Сон не может разоблачить самого себя, для этого надо очутиться вне его, то есть, проснуться. И этого нельзя сделать с помощью самого же сна. В общем, замкнутый круг. Домотканов вдруг поймал себя на мысли, что с жадностью выискивает в окружающем знакомое. Потому что оно, и в самом деле, было. Он торопливо подошёл к ближайшему окну. В сущности, такие же, как раньше, холмы, даже те же небольшие берёзовые рощицы в соседних долинах, а чужого – острые тёмные ели, каменные глыбы, торчащие кое-где из земли, чернеющее зеркало продолговатого озерка под холмом, на котором стоит башня – да и озерко уж не напоминает ли ту самую лужу за исчезнувшей тропинкой? Как отяжелевшие от красных плодов яблони чуть поодаль башни – ту самую яблоню с одиноким красным яблоком? Может быть, всё не так уж плохо? Преодолевая сопротивление, Домотканов с усилием поднял голову и взглянул на гаснущее небо. На нём проступали звёзды. Собираясь в созвездия. Но только вот в знакомые или незнакомые, увидеть отсюда, из тесного проёма в толстой стене, было трудно. Домотканов отвернулся и пошарил взглядом по темнеющим простенкам, потолку. Ещё более тёмным провалом обозначился в нём квадрат люка. Домотканов двинулся с места и через несколько шагов остановился под ним, рука легла на почти невидимую скобу на уровне груди, нога встала на самую нижнюю. Скобы заскрипели, принимая тяжесть тела, когда он начал подниматься. Крышка имела ручку, при помощи которой Домотканов без труда и даже без сопровождающего почти любое его взаимодействие с башней скрипа или скрежета отвёл её в сторону и прислонил к стене. Взявшись за поручни, которые торчали уже из крыши, плоской и огороженной невысоким бортиком, Домотканов выбрался на неё и с тем же усилием, что и у окна, поднял голову.

Созвездия были чужими. Но опять-таки, как и в случае с землёй, лишь на первый, испуганный, взгляд. На второй взгляд появились и знакомые: Большая Медведица, Кассиопея, Персей, что-то ещё, определенно знакомое, но чему названия Домотканов не знал. Он снова прерывисто вздохнул, как это случалось у него в минуты глубокого волнения. Словно кто-то нарочно перемешал небо, чтобы на нём было половина знакомого и половина незнакомого. Но от этого небо становилось только ещё более чужим. Домотканов опустил голову. Что же всё это значит? Точно ища ответа, он по очереди приложил ладонь к каждому из карманов, но телефона там не оказалось. Не до него было после крупного разговора с женой, хорошо ещё ветровку успел нацепить.

Совсем темно. Ночь в незнакомом мире. Один на один с нею под этими издевательскими звёздами, среди таких же издевательских холмов. И этой небывалой тишины и неподвижности. Хоть бы конь, что ли, её нарушил. Чего он замолк? Одно лишь время двигалось секунда за секундой вместе с беспокойными мыслями, но оно тоже беззвучно, сколько бы его не протекло. Но вот оно как будто промыло своими тёмными волнами что-то под звёздами, над самой землёй. Какой-то крохотный огонёк. Не ещё одну звезду, потому что звёзды не бывают такими красными и то гаснущими, то разгорающимися. Это больше похоже на далёкий костёр. Или Домотканов от одиночества выдаёт желаемое за действительное? Словно подтверждая его опасения, огонёк вдруг мигнул пару раз и погас, как и следует разоблачённому видению. Домотканов ещё долго ждал, не возвратится ли он, чтобы опровергнуть недоверие. Но нет, не дождался. Вместо него он дождался на том самом месте луны, которая, не в пример огоньку, не обманула. Всё более и более набирая реальности, она начала подниматься над освещёнными её светом чужими холмами, покоряя ночь. Но только такая же чужая, как и они, хотя и старающаяся быть похожей на родную. В этом ей мешал гораздо меньший размер – раза в два. Она внимательно посмотрела Домотканову в глаза, он не выдержал её взгляда, отвернулся и пошёл к люку. Заскрипели ржавые скобы, опять принимая тяжесть, хлопнула закрываемая крышка.

В темноте, немного разгоняемой сквозь окна хоть и маленькой, но полной луной, он сгрёб поплотнее просыпавшуюся стружку, лёг на неё. Мысль, что он попросту видит сон, снова вернулась в голову. Так побыстрей заснуть, чтобы проснуться в прежнем родном мире. Идея была так хороша, что Домотканов даже заулыбался в темноту. Но, точно подслушав его мысли, вдруг опять застучал чугунными копытами конь: сначала по земле вблизи башни, а затем и по двери. Куда уж тут заснуть!

Поскольку Домотканов приготовился к худшему, он немного удивился, что конь так быстро закончил. Копыта гораздо мягче, чем при приближении, удалились куда-то от башни – видимо, туда, где у него было логово, ведь он тоже должен спать! Домотканов покрепче закрыл глаза и снова позвал сон. Но едва лишь началось что-то вроде него, как опять загрохотал чёртов конь. Прямо по тому месту на стене, над которым лежал Домотканов. Как будто проклятое животное догадалось, где он устроил себе ночлег. Отработав тот же непродолжительный урок, конь в очередной раз удалился, издевательски мягко-мягко, почти беззвучно, постукивая копытами по земле.

И так продолжалось раз за разом, точно конь, и в самом деле, боялся, что Домотканов заснёт и тем самым покинет этот мир, эту башню.

2

Но всему есть предел, даже действию ударов, сотрясающих башню до основания, как при землетрясении. Постепенно они становились глуше, мягче и уже не так властно рвали заплетающую мозг паутину. Она делалась всё плотнее, а звуки всё бессильнее. И наступил в конце концов тот удивительный момент, когда Домотканов крепко уснул именно в разгар барабанного боя. Стучал ли конь потом ещё или нет, Домотканову осталось неизвестным. Но, по-видимому, всё-таки стучал, так как пробуждение совпало с грохотом в стену. Правда, это уже случилось при ярком свете давно взошедшего солнца и Домотканову не было смысла жаловаться, а, пожалуй, наоборот, был смысл поблагодарить коня за что, что не дал заспаться дальше. Потому что Домотканов вовсе не забыл о том, для чего засыпал.

Он резко подскочил на своих стружках и кинулся к первому попавшемуся на глаза окну. Хотя в груди уже была боль – от этих никуда не исчезнувших чугунных копыт, которые били теперь вовсе не в стену, а прямиков в сердце. У окна они ударили в него ещё сильней – изо всех сил – так что Домотканов едва устоял на ногах. Всё было то же, что и вчера вечером, ни малейших изменений: те же без признаков человеческого присутствия обросшие зелёной травой холмы, гранитные валуны, островерхие, нацеленные в небеса, точно стрелы, высокие ели и, наоборот, спрятавшиеся от этих небес низенькие берёзки в укромных долинах. И та же оглушительная тишина вместо словно нарочно смолкших копыт, замкнутая сама в себе тишина, как не на воздухе, а в каком-то громадном зале.

Крепко же его взяли в оборот. Просто так не выкрутишься. Кто взял? Домотканов пожевал губами. Не сам ли он себя? Он оставил в покое губы. Но если я задаю себе этот вопрос, то значит я тут ни при чём. Испытывающий галлюцинации не задаётся таким вопросом, а просто верит в них. Сбоку из-за стены выехал конь, видимо, учуявший, где теперь находится узник. Такой же белый, как вчера и такой же лукавый. Вот он усмехнулся снова, обнажив коралловую изнанку своих губ и крупные, точно клавиши пианино, зубы. Усмехнулся словно сам себе и только потом поднял длинную голову и посмотрел на высунувшегося из окна Домотканова. Мол, доброе утро, как ты там? Хорошо ли спалось?

Домотканов вдруг потерял контроль над собой. Он сунул руки в карманы ветровки и вытащил то, что там нашлось. А нашлось – всего лишь недоеденное красное яблоко. Ни секунды не думая, он запустил им в наглого коня. Мелькая откушенным светлым боком, яблоко покувыркалось в воздухе и метко стукнуло коня по задранной кверху морде, отскочило и упало на траву. Конь опустил морду, обнажил словно всё в той же издевательской улыбке зубы и подхватил ими яблоко с травы. Раздался громкий хруст и затем чавканье.

Ах ты так! – ещё больше вышел из себя Домотканов, крутанулся на месте и кинулся к первому же, что попадётся в руки – им оказалась шестерня средних размеров. Он на ходу подхватил её и метнулся назад к окну. Конь по-прежнему по-хозяйски стоял под окном. Шестерня полетела ему в голову. Но в последний момент, а может, и не в последний, огромная голова отпрянула в сторону – и зубастый, не менее, чем сам конь, снаряд пролетел мимо, гулко стукнув о землю. В ответ на это конь пронзительно заржал, но не испуганно, а как бы призывно, точно требуя ещё. Домотканов побежал за второй шестернёй. Гораздо более увесистая, она пушечным ядром отправилась в цель. Но опять мимо принявшего меры ловкого животного. Шестерни следовали из окна одна за другой, пока на полу ничего не осталось. Новые оказались в закрытых и опоясанных верёвками ящиках. Ветхие веревки рвались, точно паутина, крышки были не прибиты, а откидывались как у сундуков. Но закончились и эти запасы. Заметив, что волочит к окну сам опустевший ящик средних размеров, Домотканов остановился. Таким образом поединок с конём не выиграть. А каким? Домотканов выпрямился, подумал с десяток секунд и зашагал к лестнице, ведущей вниз.

Утреннее освещение было не в пример вечернему. Его вполне хватало, чтобы различить не только дверь, но и всё остальное, что имелось в помещении: снова ящики, но уже на дощатых помостах вдоль стены, занимающие примерно половину её окружности, кирпичный выступ на противоположной от двери стороне, похожий на какую-то пристройку. Подойдя к ней поближе, Домотканов понял, что оказался прав в своём предположении: в выступе была небольшая дверца. Надеясь, что она не заперта, он протянул руку и взялся за сильно проржавевшую скобу. Дверь послушно поддалась и обнажила крохотное помещение со свисающими сверху двумя цепями. Домотканов нагнулся и пролез в низенькую дверь. Едва хватало места, чтобы выпрямиться не задев цепи. Они уходили верхними концами к потолку и исчезали в отверстиях. На нижних концах были подвешены чугунные шары, похожие на ядра среднего калибра. Один из них висел в метре над полом, другой лежал на полу, окружённый петлёй из цепи. Домотканов поднял руку, дотронулся до рыжего ядра, качнул его. Цепь заскрипела по всей длине. Пальцы полезли по шару выше и достигли звеньев. Домотканов потянул за них, шар остался на месте. При помощи второй руки Домотканов повторил попытку, но так же безрезультатно – так же, как не сдвинул дальше ни с места рычаг наверху. Часовой механизм надёжно был схвачен ржавчиной или чем-нибудь ещё похуже. Больше в шахте ничего не было… что могло бы понадобиться в борьбе с конём, вспомнил Домотканов о цели своего посещения нижнего этажа.

Оставались ящики на помосте. Домотканов протиснулся сквозь маленькую дверь наружу и двинулся к ящикам. Те же гнилые верёвки и откидные крышки. Те же завернутые в рогожу шестерни. Зачем их столько? – снова сорвался Домотканов и швырнул очередную шестерню на пол. Рыжей крысой она обежала круг и юркнула под помост. Словно в ответ на справедливое возмущение, следующий ящик преподнёс уже не шестерни, а цепи, свёрнутые двумя аккуратными бухтами. Домотканов вытянул цепь из одной на метр – чем она могла помочь против коня? – и бросил назад. В следующем ящике находились чугунные шары. Бесспорно, вещь нужная для часов, но не для Домотканова в его отчаянном положении. Он что, будет бросаться ими в коня, чтобы отогнать того от двери? Внезапно новая мысль перебила все остальные: а зачем ему так наружу, в это совершенно чужое место, над которым даже звёзды чужие? Неужели лишь дело в том, что конь так старательно не выпускал? А раз куда-то не пускают, то только туда и нужно, хоть к чёрту на рога? Рука с силой захлопнула крышку. Домотканов поднял эту руку к виску и потёр его. Нет, нужно ему было туда не только по этой причине, а зачем-то ещё. Изо всех сил нужно. Но попробуй поймай и без того ускользающий ответ в такой свистопляске! Как удар в царь-колокол ударило копыто в железную дверь. Вздрогнув, Домотканов чуть не выколол себе глаз пальцем. Дверь завибрировала под посыпавшимися ударами, наполняя башню грохотом, как в грозу. Домотканов пнул ящик и ринулся к следующему. В нём были запасные стрелки. Тщательно завёрнутые в расползающуюся от долгого ожидания рогожу. Одна большая, другая маленькая. Впрочем, маленькой её назвать можно было лишь условно: не менее полуметра в длину. Домотканов взвесил на руках одну, другую. Руки предпочли ту, что подлиннее и потяжелее. Затем пальцы проверили остроту конца. Конечно, она была не такой, как у настоящей стрелы, но выбирать не приходилось. Домотканов, захватив в горсть рогожу, начал тщательно протирать будущее оружие, избавляя его по мере возможности от ржавчины. Когда и эта процедура была закончена, он взял стрелку покрепче в обе руки и потыкал перед собой как копьём или ружьём со штыком. Проводя проверку дальше, оставил стрелку в одной руке и попробовал фехтовать ею как мечом. Углы резали ладонь и пальцы, но ничего, на время можно потерпеть. Домотканов решительно направился к двери, понадёжнее сжимая в руке обретённое против ненавистного коня оружие. Так же решительно был отодвинут засов и распахнута дверь. С копьём наперевес – всё же такое использование стрелки оказалось более предпочтительным – Домотканов вышел из двери и поискал глазами врага. Вот он, как ни в чём не бывало щиплет травку возле яблонь, как будто случай с Домоткановым не заслуживает большого внимания. Но это мы сейчас посмотрим. Домотканов отошёл от двери подальше, взмахнул стрелкой.

– Что, струсил? – задорно обратился он к коню.

Тот спокойно прервал обед, как бы сделал деловой человек, которого, к примеру, позвали по неотложному вопросу, развернулся и потрусил к Домотканову. Видимо, стрелка не произвела на коня никакого впечатления. Даже скорости не сбавил. Белая туша надвигалась на Домотканова, как снежная лавина, становясь всё больше и больше, застилая окружающее чуть не целиком. Что-то дрогнуло в вышедшем на бой, он невольно попятился, но вместо дверного проёма встретил спиной стенку: видимо, с перепугу ошибся направлением. Ну вот и всё, мелькнуло в голове. Домотканов машинально, как ребёнок, выставил перед собой свою железяку. Тупой конец с силой ударил Домотканову в грудь, притиснув к стене ещё плотней. А на другом был конь, его морда почти уткнулась в лицо Домотканова. Вдруг конь пронзительно заржал и встал на дыбы, вырывая стрелку из рук и унося её куда-то вверх. Если б можно было втиснуться в стенку дальше, Домотканов бы втиснулся, стремясь уйти от этих нависших над глазами копыт, оскаленной пасти и режущего уши, как бритвой, то ли ржанья, то ли воя.

Громадные копыта, не причинив Домотканову вреда, обрушились на землю вместе с упавшей назад, на спину, тушей. Разве кони когда-нибудь так падают? – подумал Домотканов, но дальше не продолжил. Бледная туша билась перед ним в агонии, почти не как животное, а как некое природное явление: кипение вулканической глины, снежный вихрь или что-нибудь в этом роде. Наконец явление пошло наубыль и прекратилось совсем. Перед Домоткановым снова лежал просто конь. Да, крупных размеров, но всего-навсего животное, мёртвое животное с железной палкой в истекающей кровью груди. И причиной этому был Домотканов. Он отлип от своей стены и подошёл поближе к коню. Фиолетовые глаза были закрыты, копыта, и в самом деле, чугунные, мирно, как отслужившие срок вагонные колёса, лежали на траве. «Что я наделал? – невольно возникло в нём раскаянье. – Как это всё…». Но тут же поднялась и защита: ведь он сам виноват, зачем не выпускал? И постепенно жалкое мёртвое животное вновь стало приобретать прежние отталкивающие черты. Да это же демон, а не конь! – то ли с облегчением, то ли с новой тревогой решил под конец зритель. Словно призывая на помощь от зловещего открытия весь мир, Домотканов оторвал взгляд от чугунных копыт и посмотрел вокруг себя. Но это был такой же чужой мир, как и демон с чугунными копытами – его порождение. Домотканов опустил голову и пошёл мимо трупа куда-то по зелёной траве.

У яблонь в красных яблоках он остановился, машинально сорвал ближайшее и, будто пытаясь заесть беду, откусил от него кусок. Оно было такое же сладкое, как и то, которое он достал вчера с верхней ветки. И, как ни странно, оно утоляло беду. Чем больше Домотканов ел, тем становилось легче, уверенней в чём-то, хотя было непонятно, в чём – ничего не давало повода. Но Домотканов всё ел и ел, второе яблоко, третье, пока во рту не запекло от сладкого и захотелось пить. Он кстати вспомнил об озере, виденном из окна. Такая же густая зелёная трава проводила его под гору к синему от ясного неба продолговатому озерку, будто сжатому ладонями двух зелёных склонов – его и соседнего холма.

Напившись, Домотканов расстегнул ветровку, рубаху и осмотрел полученное в бою повреждение: огромный сине-зелёный синяк в центре груди. Прощупывать было крайне болезненно, но, кажется, кость осталась цела, всё-таки он притормозил удар руками, которые крепко держали стрелку. Раздевшись до пояса, Домотканов вначале хорошенько умылся, а затем помочил прохладной водой грудь. Это немного смягчило боль. Одевшись, уже в более приемлемом состоянии духа и тела Домотканов двинулся назад к башне. Она каменным дозорным возвышалась над склоном, показалось, будто она вглядывается куда-то вдали, вглядывается пристально, возможно, различив там что-то интересное. Домотканов вдруг вспомнил то ли пригрезившийся, то ли реальный огонёк, когда ночью смотрел с крыши. Надо бы проверить. Мысль заставила прибавить шагу.

Миновав коня, Домотканов прямиком направился в дверь и через минуту так же пристально, как башня с холма, вглядывался вдаль, переходя от одного оконного проёма к другому. Но, по-видимому, у него не было такого острого зрения, как у неё, он не увидел ничего нового – ни в том месте, где , по его предположениям, горел вчера огонёк, ни в каком другом. Ничего, кроме всё тех же пустынных покатых холмов, обросших кое-где по склонам елями, березняка в долинах да серых каменных глыб, разбросанных повсюду, словно зерна щедрой рукой сеятеля. Значит, померещилось, никакого огонька не было, а было лишь большое желание его увидеть, как он и думал.

Домотканов спустился вниз и снова вышел во двор. Для начала извлечь из туши стрелку – единственную его защиту от подобных демонов, заточить её поострей об эти валяющиеся тут и там глыбы и… А что дальше? Домотканов понял, что у него на это нет ещё определённого ответа. Пойти? Но куда? Куда глаза глядят? Но это как-то уж чересчур. С другой стороны, не навек же оставаться здесь, надо исследовать страну. Следующая мысль мгновенно отвлекла от сомнительных планов: а не вернёт ли башня его назад домой? Как взяла, так и отдаст. Нужно лишь дождаться её решения. Зачем он ей, зачем он здесь, в этом чужом ему мире, сам чужой ему? Разлившееся по телу возбуждение заставило развернуться у туши коня, из которой он намеревался вытащить стрелку, и погнало снова в башню.

Он уже с десяток раз входил и выходил из неё – и никуда не вернулся, кроме как на этот зелёный двор. Но ведь попал он в башню не через дверь, а через окно. Возможно, обратный путь именно через него. Как он не подумал об этом раньше?

Возбуждение захватило целиком – до кончиков пальцев на руках и ногах. Домотканов снова был на этаже с прямоугольными проёмами. Где же тот, сквозь который он проник сюда? Домотканов быстро провёл несложное следствие, которое безошибочно указало на искомый. Правда, яблони, которая привела его сюда, уже нет, но, наверно, суть не в ней.

От карниза до земли было метра три. Пустяки, даже спрыгнуть, в конце концов, можно на мягкую траву, особенно, если повиснуть на руках на карнизе. Но лучше не рисковать. Явилась не запылилась прекрасная идея заменить ствол яблони пирамидой из ящиков нижнего этажа – что им пропадать без толку!

Через четверть часа пирамида была готова: снизу большие, сверху поменьше. Настоящая пирамида, навроде египетской! До той высоты, чтобы её можно было коснуться ногами, если повиснуть на руках на карнизе.

В следующую минуту Домотканов находился наверху. Ничего страшного, забраться на подоконник, лечь на него животом ногами наружу и, придерживаясь руками за углы, потихоньку подавать назад – до самых ящиков. Сказано, сделано. Руки отпустили выступающий кирпич карниза, ступни послушно опустились на скрипнувшее старое, но не до такой степени чтобы проломиться, дерево ящика. Не глядеть никуда, кроме стены перед собой, до самого того момента, пока не утвердишься прочно на земле, как положено по инструкции, пошутил Домотканов, скользя по раскачивающимся ящикам, как по ступенькам. А теперь можно.

Что ж, я сделал всё что мог, словно оправдываясь перед кем-то, возразил ему Домотканов, как можно непринуждённее шагая прямиком к мёртвому коню, а большего от меня требовать нелепо. Он деловито присел перед глубокой раной с торчащей из неё стрелкой, стараясь не влезть в широкую лужу вытекшей крови, взялся обеими руками за свободный конец и потянул. Стрелка вышла не без усилий, с хлюпающим звуком. Кровь хлынула из дыры как из открывшегося крана. Вмиг её стало столько, что лужа подобралась к самым ботинкам. Домотканов попятился, выпрямляясь во весь рост. Кровь капала и со стрелки. Но теперь всё было на мази: он развернулся и поспешил к озеру, чтобы привести оружие в порядок.

Странная идея пришла ему в голову, когда он возвращался по склону с вымытым оружием назад к башне. Коня за склоном ещё не было видно. А вдруг он ожил и снова встретит меня наглым ржанием и убийственными копытами? С демонами всего можно ожидать. И злодей уже больше не попадётся на вертел так просто. Собственно, чего угодно ждал Домотканов от этого загадочного мира.

Но конь под башней был по-прежнему неподвижен, как и остальной мир в своей небывалой, словно перед грозой, неподвижности. Ни дуновения ветерка, ни плывущего по небу облака, ни птицы, ни зверя, ни хотя бы мухи или комара. Подойдя к трупу поближе, Домотканов на всякий случай постучал концом стрелки по металлическому копыту. Никакой реакции. В следующую минуту Домотканов вдруг поймал себя на мысли, что смотрит на тушу как на запас продовольствия, не зря же упомянул о вертеле. Но вместе с этими мыслями пришла и другая, пожалуй, более важная – он совсем не хочет никого есть, как будто красные яблоки не только полностью утолили двухдневный голод, но и стремление к разнообразию пищи. Волшебные яблоки. Или просто данность этого мира? Забыв о всём остальном, он невольно побрёл к яблоням, развернувшим невдалеке от башни свой неподвижный хоровод. К новому яблоку, которое он теперь ел, он отнёсся с новым вниманием, похожим на ожидание результата от эксперимента. Похоже, оно, и в самом деле, заменяло тягу ко всей остальной еде или каким-то образом заключало в себе её всю целиком. Такая вот универсальная еда. Ну что ж, ещё одно чудо в копилку здешних чудес. Хотя, одним больше, одним меньше. На глаза попался одинокий серый валун между башней и садом, выпирающий покатым горбом, как панцирь черепахи. Вот хорошее точило для моей стрелки, в общем-то, уже не стрелки, а будущего меча.

Подойдя к валуну, он уселся на траву и принялся за дело, которое отвлекло его от не имеющих ответов вопросов.

Тень от башни, как часовая стрелка, не спеша пробиралась по зелёной траве, прошлась по туше мёртвого коня, подобралась к самому Домотканову, а он всё точил и точил. За этой, словно не рассчитывающей на завершение работой, его и застала новая тень, не такая широкая, как у башни, но более подвижная. Она скользнула по мечу, в который превратилась стрелка, по серому камню, по рукам Домотканова, отрывая их от работы. Домотканов перестал точить, опустил меч и обернулся туда, откуда пришла тень

За нею стоял человек высокого роста, в выгоревшем коричневом пальто, в пёстрой вязаной шапочке, в потёртых больших ботинках. В короткой тёмной бороде густо проступала седина, или наоборот, в седине проступало тёмное. Большие ясные глаза глядели приветливо, несмотря на увесистую металлическую вещь в правой руке, похожую на дубину, на которую человек опирался как на посох.

– Здравствуй! – громко, но в то же время вовсе неуверенно поприветствовал гость Домотканова и смолк.

– Здравствуй… – Домотканов хотел прибавить приличествующее ситуации «те», но почему-то запнулся и не прибавил, а произнёс приветствие в точности как гость, даже с той же неуверенностью.

Человек в пальто, вдруг лучисто пуская глубокие морщины от глаз, улыбнулся.

– По-русски… А я уж тут всякое передумал, пока шёл.

Домотканов некоторое время переваривал его слова и наконец понял, что они значат.

– Откуда шёл? – спросил он.

– От соседней башни, – охотно ответил гость. – Примерно такая же, как эта и… – он помедлил, подбирая слова, – и, наверно, так же сработавшая. – Он проницательно взглянул собеседнику в глаза своими ясными синими глазами.

И снова Домотканову понадобилось какое-то время, чтобы понять. После чего он согласно кивнул и обстоятельно подтвердил то, что собеседник имел ввиду:

– Я вошёл в эту башню недалеко от своего дома, вернее, влез через окно. А вышел вот сюда, – Домотканов для убедительности повёл свободной от меча рукой по сторонам и неожиданно, как будто совсем не к месту, улыбнулся, как сделал незадолго до этого гость.

Тот согласно закивал, глубоко и быстро опуская голову, отчего разноцветные полоски его шапочки весело замелькали перед глазами Домотканова.

– Всё как у меня, хотя я вошёл в дверь. Но суть от этого не меняется. – Собеседник перестал кивать и снова взглянул на Домотканова своими ясными синими глазами. – Товарищи по несчастью. – Он лучисто улыбнулся. – А раз так, давай знакомиться. Меня зовут Валентин. – Он протянул руку с крупной пятернёй и приблизился к Домотканову на необходимое для рукопожатия расстояние.

– А меня… Домотканов, – снова запнувшись и вдруг передумав почему-то называть себя по имени, произнёс тот.

– Домотканов так Домотканов, – охотно согласился Валентин и, явно желая завязать знакомство потеснее, указал свободной от своей железяки рукой на железяку в руке Домотканова. – А у меня вот такое получилось оружие, – он энергично приподнял похожий на булаву предмет, – язык от колокола.

Домотканов отзывчиво приподнял своё.

– Пришлось обзавестись, – сопроводил он движение словами. – Конь с железными копытами никак не выпускал из башни. – Домотканов кивнул в сторону лежавшего у дверей трупа и добавил уже в оправдание: – Я лишь защищался.

Валентин вслед за собеседником перевёл взгляд с меча на тушу, поблёскивающую торчащими из травы и начищенными, вероятно, ею же широкими копытами.

– А у меня были свиньи, – поделился он, поддерживая новую тему. – только не с железными копытами, а с бронзовыми пятаками.

– Демоны? – спросил вдруг Домотканов, вспомнив недавнюю мысль.

– Можно и так. Я назвал их стражами.

– Стражами, – словно пробуя слово на вкус, повторил отчётливо Домотканов. – А далеко твоя башня? – уже без усилия обращаясь на «ты», перешёл он к следующему вопросу.

– Километров двадцать, – ответил гость, – может, больше, может, меньше, но её отсюда должно быть видно, как было видно с моей твою.

– Я ничего не увидел, – признался Домотканов.

Валентин добродушно пожал узкими плечами.

– Так давай посмотрим.

– Давай, – согласился Домотканов и почувствовал, что хотел бы соглашаться с новым знакомым ещё и ещё.

Тот порывисто, развевая полы пальто, зашагал к башне, у трупа коня так же порывисто остановился, окинул его беглым взглядом и снова заторопился в башню. Домотканов старался не отставать. То, что он, хозяин башни, оттеснялся как бы на второстепенную роль, его нисколько не смущало, наоборот, даже нравилось.

Не обращая больше ни на что внимания, словно оно(всё) было ему хорошо и давно известно, Валентин проскочил прямо к лестнице, поднялся наверх и размашисто прошагал к одному из оконных проёмов – судя по всему, именно к тому, который был нужен.

– Не видно, – услышал через минуту подошедший и терпеливо ожидавший результатов Домотканов. – Ничего не пойму. – Валентин резко обернулся к товарищу и уступил место. – Посмотри сам. – Вынырнув почти до локтя из просторного рукава пальто, тонкая рука с широкой ладонью указала в окно. – Вон на том самом высоком холме между двумя маленькими.

Однако сколько ни смотрел Домотканов, тоже ничего не увидел.

–Нет, – огорчился он – и огорчился, скорее, не потому, что не увидел башни, а потому, что не смог сделать приятное новому знакомому.

Внезапно тот развернулся и стремительно зашагал по потрескивающей плитке – как через несколько секунд оказалось – к противоположному проёму. Опять Домотканов послушно последовал за гостем.

Тот неподвижно стоял и, сурово прищурившись, глядел вдаль. Домотканов проследил за направлением его сосредоточенного взгляда и вдруг увидел на самом далёком холме, на выпуклой от него линии горизонта, крохотную светло-серую крапинку, точно вбитый в землю гвоздик. Постепенно крапинка приняла формы, напоминающие башню, но очень смутно, можно было и ошибиться. Однако Домотканов всей глубиной души почувствовал, что не ошибся.

– Ещё одна, – прошептал Валентин. – Можно было догадаться.

– Ещё одна? – переспросил Домотканов, хотел было продолжить, но не успел: в голове возник ночной огонёк и, кажется, горел он именно в этой стороне.

– Всё становится на свои места, – вместо него продолжил тему собеседник, не меняя суровой позы. – Три башни – это уже путь, – голос его с каждым словом становился всё более и более похожим на голос актёра, читающего роль. – Вероятно, есть и четвёртая, и пятая и так далее. Впрочем, нельзя утверждать с уверенностью. Может. Путь и короток, в зависимости от цели, а может… – он повернул свою вновь обретённую способность двигаться голову и посмотрел на Домотканова прежним ясным, располагающим к себе взглядом. – Пойдём туда, да? – спросил Валентин с какой-то детской просительностью в голосе. Так дети просят новую игрушку.

– Пойдём, – не смог отказать Домотканов и даже прибавил для окончательной уверенности: – Конечно, пойдём. – Про огонёк он почему-то ничего не сказал. Что-то перестраивалось в Домотканове – и от слов Валентина, и от ночного огонька, и от увиденной башни, и от чего-то ещё, возможно, самого главного, чего нельзя было увидеть или услышать, но что давно ожидало всех этих сошедшихся воедино обстоятельств. Он вдруг страстно захотел пути к новой башне, так сильно, что ноги задрожали в коленках от предвкушения пути, а рука покрепче сжала твёрдую рукоять меча, словно не для того чтобы удержать его в руке, а самому удержаться за него.

– Переночуем и пойдём, – продолжил так же по-детски просительно Валентин. – С утра пораньше. Отдохнём и пойдём. – Он выразительно посмотрел на Домотканова опять, отрываясь от далёкой башни и снова устремляя на неё взгляд, словно она могла куда-то исчезнуть, если он не будет на неё смотреть то и дело.

– Я бы мог и… – начал Домотканов, но вовремя спохватился. Только сейчас он заметил, какой у его нового знакомого на самом деле усталый вид. Шутка ли, проделать такой путь, да ещё в его возрасте. – Конечно, хорошенько отдохнём, а завтра двинемся. Да и приготовиться надо, меч вот доделать, – придумал Домотканов на ходу, – а то рукоять…

– А моей башни не видно, – перебил его Валентин, – потому что она больше не нужна. Теперь нужна лишь эта, – он снова с жадностью поглядел в окно.

– Кому? – загадочно спросил Домотканов.

– Тому, кто устроил всё это. – Валентин повернулся к Домотканову и поглубже взглянул ему в глаза.

Тот хмуро потупил взгляд, как будто спросил о том, о чём спрашивать на самом деле не хотел.

Внезапно Валентин отвернулся и от Домотканова и от окна (он всё делал внезапно, как успел заметить Домотканов) и зашагал куда-то. Домотканов поднял взгляд и увидел Валентина у кожуха с длинной ручкой.

– Часовой механизм, – невольно подсказал Домотканов.

– Вот как? – новый знакомый взялся за ручку, попробовал повернуть. – Не действует, конечно, – с обидной почему-то для Домотканова уверенностью заметил Валентин.

– Заржавел, – уточнил Домотканов.

Валентин так же быстро бросил кожух с ручкой, как и заинтересовался им. Он уже опять стоял у высокого проёма – правда, не того, из которого увидел башню, а у ближайшего от кожуха.

– А тишина-то какая, – произнёс он одобрительно. – У нас, пожалуй, уже нигде такой не осталось. Есть что-то в ней прекрасное. Я, когда шёл сюда, её наслушался. Только не пойму ещё хорошенько, что она хочет сказать. – Он мечтательно перевёл взгляд от окна на собеседника.

– А разве что-то хочет? – зная что это так, всё-таки спросил Домотканов.

– Несомненно, – убеждённо кивнул Валентин, мелькнув пёстрой шапочкой. – Как эта башня, этот страж. Как тот, которого мы уже упомянули. Но для более серьёзных выводов ещё слишком мало известно.

Домотканову от этих речей снова стало неприятно.

– Выберемся ли мы когда-нибудь отсюда назад? – вдруг сложилась эта неприятность в слова.

Валентин замер – точно так, как недавно у окна с обнаруженной башней – замер до последнего уголка старого пальто и шнурков таких же старых ботинок. Но так же, как и прежняя, эта неподвижность продолжалась недолго, словно была чуждой жизнерадостному гостю. Рука с широкой ладонью поднялась и сняла шапочку с головы, вторая пригладила редкие полностью седые волосы вокруг лысины.

Домотканов опустил требовательный взгляд.

– Интересно, кто там, в новой башне? – отменяя свой прежний вопрос, задал он новый.

– Наверно, такой же, как и мы, человек, который попал в ловушку и теперь не знает, как из неё выбраться, – охотно на этот раз ответил Валентин.

Следующее молчание, не в пример предыдущему, затянулось на более долгое время – может быть, потому что не было связано с неподвижностью. Домотканов поймал себя на том, что с каким-то неопределённым интересом шарит взглядом по плиткам пола, уложенным, оказывается, в виде шахматной доски: коричневые и светло-коричневые плитки; после них взгляд заскользил по простенкам и окнам, будто увлекаясь их более контрастным, чем на полу, тёмно-светлым чередованием. Затем задвигался и сам хозяин неусидчивого взгляда, как сделал это чуть раньше второй находящийся в башне человек. Двое людей переходили с места на место, словно в каком-то загадочном поиске, похожем на сложный танец, поглядывали то туда, то сюда, но не на друг друга, могли остановиться у окна, у кожуха или где-нибудь ещё на продолжительное время, будто обдумывая что-то пришедшее в голову, потом двигались дальше, снова останавливались.

Между тем глубоко послеполуденное солнце стало ещё ниже, оно косыми лучами прорезало комнату насквозь – от проёма до проёма, а вместе с нею обрызгало красноватым светом и её обитателей – и точно пробудило их от навязчивого сновидения.

– Надо бы позаботиться о ночлеге, – прозвучало в тишине. – Да и об ужине не помешало бы.

– Да, конечно, – аукнулось в ответ, и Домотканов с Валентином, снова став прежними Домоткановым и Валентином, дружно поспешили к лестнице.

Выйдя на улицу, Домотканов уверенно занял главенствующее место в их маленьком отряде и повёл своего спутника к яблоневому садику. Остановившись в глубине его незамкнутого круга, он по-хозяйски окинул его взглядом и направился к ближайшему дереву. Положив под него неразлучный меч, Домотканов начал рвать с веток крупные красные яблоки, похожие на ёлочные игрушки. Рвать и складывать их рядом с мечом.

– Хватит, – обеспокоенно остановил его через некоторое время Валентин. – У меня остались ещё мои. – Он приблизился к дереву, положил под него булаву – так же, как сделал Домотканов с мечом, и принялся извлекать из вместительных карманов пальто не такие крупные, как у Домотканова, но и не маленькие жёлтые яблоки и складывать их рядом с красными. От долгого пребывания в карманах яблоки были слегка помяты.

Усевшись возле импровизированного стола, по какому-то взаимному негласному соглашению Валентин начал есть яблоки Домотканова, а Домотканов – Валентина. И те и другие были одинаково превосходны, хотя отличались вкусом.

Звук раскусываемых и пережёвываемых яблок наполнил тишину неподвижного окружения. Вечернее солнце, точно праздничной глазурью, покрыло и листья, и траву, и лежащие на траве яблоки, и оружие красным блеском.

– А ведь я всё-таки кое-что видел с башни, – наконец признался Домотканов. – Огонёк. – Он помолчал под поощрительное молчание товарища. – Возможно, кто-то на другой башне подавал сигнал таким образом.

– И мы можем, – подхватил Валентин. – Наберём сухих веток и зажжём на крыше костёр. Пусть тот человек знает, что он не один.

Домотканов поднялся, намереваясь тут же воплотить мысль в дело. Валентин тоже поднялся.

– А спички есть? – спросил он неуверенно.

– Нет, – ответил Домотканов.

– И у меня нет.

Они помолчали.

– Жаль, – произнёс Домотканов. – А телефон? – вдруг по какой-то странной ассоциации прибавил Домотканов.

– И телефона нет, – опустил голову собеседник. – Ничего нет.

– И у меня ничего, – обобщил Домотканов и с удовольствием повторил: – Ничего.

– Ладно, – примирительно произнёс Валентин, – пусть тот человек подождёт. Выйдем пораньше.

Рассовав по карманам оставшиеся яблоки, подхватив с земли оружие, они пошли к башне, которая уже спрятанной от заката стороной стала чёрной, будто покрашенной густой краской. Перед тем как войти, Домотканов бросил взгляд на такую же потемневшую до неузнаваемости тушу коня.

Закрыв и заперев на засов дверь за собой, они поднялись по лесенке и огляделись в помещении с высокими окнами, сквозь которые уже начали проглядывать звёзды. Валентин задержал взгляд на люке в потолке.

– Ведь это на крышу?

– Да, – кивнул Домотканов.

– А ночи здесь такие же тёплые, как дни, и дождя вроде не предвидится, – продолжил Валентин. – Не переночевать ли нам под открытым небом? В знак доверия? – не совсем понятно прибавил он, но Домотканов всё равно согласился.

Они натаскали на крышу стружек, рогожи и устроили что-то навроде подстилки. Тёплое пальто Валентина и ветровка Домотканова должны были заменить одеяла.

Когда улеглись, Домотканов почувствовал, что хотел бы поподробнее поделиться с новым знакомым тем, как попал сюда, но наступившая тишина, вернее, вернувшаяся после их недолгой возни с устройством лежанки и необходимыми для этого фразами подавила это желание, словно предлагая свой разговор – беззвучный, но оттого лишь более выразительный. К этому разговору подключились и звёзды, незнакомые и знакомые звёзды странного мира. Вот только то, о чём они так настойчиво говорили, было не понятно уму, но, кажется, понятно сердцу. Оно билось взволнованно, жадно внимая этому безмолвному разговору.

Когда взошла маленькая здешняя луна, и Домотканов, и Валентин уже спали: крепко, доверчиво, как в детстве.

Не зная, что о нём забыли, крохотный огонёк на далёкой башне опять зажёгся и гораздо более долгое время, чем вчера, звал кого-то из обступившей его тьмы.

3

Она проступила сквозь эти крупные мягкие снежинки, которые словно пытались её скрыть, заштриховать, так как её не должно было быть. Но чем больше Валентин на неё глядел, тем она становилась лишь убедительней: тёмные бревенчатые стены, плотные связки углов, столбы, подпирающие высокий навес крыши. Валентин положил книгу на стол и, не доверяя окну, пошёл из дома.

Но за дверью была та же неизвестно откуда взявшаяся деревянная башня. Невысокая, не выше молодых берёзок на опушке сосняка, рядом с которыми стояла.

Валентин шагнул было за порог, как был – в тапочках, в кофте – под первый декабрьский снегопад, но вовремя одумался и повернул назад. В прихожей он надел старенькое пальто, вязаную покойной сестрой шапочку, сунул ноги в ботинки и, теперь уже во всеоружии, двинулся снова из дома в наступившую наконец зиму.

Хотя все эти приготовления он делал не спеша, втайне надеясь, что странная башня как появилась, так и исчезнет, она никуда не исчезла и опять взглянула на него в ответ с опушки. Оставалось лишь подойти к ней поближе. Утопая по щиколотку в мягком снегу, успевшем покрыть огород, Валентин добрался до изгороди, перелез через её жерди и очутился под сплошной бревенчатой стеной. Размышляя, что же делать дальше, он невольно двинулся вдоль неё и за широким углом обнаружил дверь. В глубокой нише, над низеньким дощатым крыльцом в одну ступеньку. На двери отливало металлической зеленью толстое кольцо, словно подмаргивающее сквозь снегопад. Опять-таки не оставалось ничего, кроме как подняться на ступеньку, взяться за кольцо на скобке, приподнять его чуть-чуть и надавить им на дверь, так как она должна была отворяться внутрь. Дверь отошла легко, почти беззвучно, если не считать тонкий писк таких же покрытых зелёным налётом металлических петель. Беспросветно тёмная внутренность башни по сравнению с белизной снаружи приглашала дальше. То ли от этой темноты, то ли от всего обрушившегося на Валентина разом он не стал входить, а двинулся вокруг башни. Надёжно сработанные тупые углы с торцами брёвен следовали один за другим, пока не привели снова к отворенной вовнутрь двери. Больше не колеблясь, Валентин вошёл в проём, который теперь не показался таким уж беспросветным, как вначале. Не только из двери, но и откуда-то сверху в помещение проникал хоть и скудный, но всё-таки достаточный для того чтобы что-то разобрать свет. Дощатые помосты вдоль стен, уставленные коническими предметами, судя по массивности помостов, наверняка тяжёлыми. Деревянная лестница с перилами, упирающаяся в тот самый просвет вверху, превратившийся в люк в потолке. Как бабочка на свет, Валентин потянулся к люку, ноги помогли добраться до лестницы, подняться по ступенькам, вынесли под просторный шатровый навес над головой. В отвыкшие от света глаза его хлынуло так много, что они закрылись на минуту. Но всё-таки успели унести с собой что-то неожиданное. Что-то не из здешних мест, а как будто из памяти… или сна. Какой такой сон! Валентин открыл глаза пошире и ещё раз выглянул из-под навеса.

Наверно, это и вправду был всего лишь сон, как м сама башня. Эти покатые зелёные холмы, будто волны тяжёлого океана, разбегающиеся в разные стороны, эти остроконечные торжественные ели, по одной, по паре, по тройке застывшие на склонах, серые большие камни, как чьи-то надгробья, бледные берёзы в долинах, овальное зеркало озера в ближайшей из них… – вместо покрытого снегом сосняка, опушки, огорода, вместо остатков заброшенной деревушки у тихой речки с обвалившимся мостиком, который единственный житель этой деревушки всё никак не собрался починить. Валентин поплотнее закрыл глаза, выждал с минуту и снова открыл. Не помогло. Взамен знакомых взгляд нашарил лишь ещё одну незнакомую вещь: средних размеров колокол, привязанный к балке, поддерживающей крышу. Валентин торопливо приблизился к нему и взял в руку свисающую с «языка» верёвку. Словно желая пробудить себя от этого странного сна, Валентин потянул за верёвку, качнул увесистый «язык» пару раз и на третий ударил им о край колокола. Гулкий звук раскатился по неправдоподобному пространству, но не прогнал его, а напротив, лишь придал ему сил, точно вдохнул душу. Холмы очнулись от могильной тишины и долго ещё перекликались раскатистым эхом. Валентин выпустил из руки верёвку и прислушался к новому звуку, который породил затихающий гул. Новый звук совсем не был похож на мощный колокольный, а явился как бы полной его противоположностью: визгливый, суматошный. К визгу прибавилось хрюканье. Всё это стремительно приближалось со стороны густых низеньких деревьев, небольшой рощицей подступавших к башне. Хрюканье и визг обросли плотью нескольких пёстрых свиней, вынырнувших наконец из-под крон и побежавших к башне. Валентин взялся за широкую планку, которая накрывала невысокий бортик вокруг площадки, переклонился наружу и внимательно поглядел на приближающуюся компанию. Что ещё преподнесёт этот нелепый сон? Наверно, лучше всего с ним смириться и просто досмотреть, что там будет дальше.

Три крупных свиньи в розовых и чёрных пятнах резко затормозили перед стеной под Валентином и завизжали и захрюкали ещё громче. С явной угрозой. Эту угрозу усиливали внушительных размеров клыки и тоже немаленькие зубы в раскрываемых и с щёлканьем закрываемых пастях. Злые глазки сверлили человека насквозь. Со своего безопасного места Валентин без всякого страха, а лишь с интересом наблюдал за неисствующими животными. И чего взъелись? Хозяева, что ли, здешние? Валентин попытался приветливо посвистеть им. Но приветствие подлило масла в огонь. Самая клыкастая из свиней не удивление легко подпрыгнула и уперлась передними копытами в стену. Задние ноги подбросили тело ещё и ещё, словно свинья собиралась вопреки всяческим законам природы ринуться по вертикали и достать-таки ненавистного нарушителя чужих владений. Пожилые глаза наблюдателя вдруг прищурились в изумлении: тыкающийся вверх пятак блеснул в предвечернем солнце тем же тёмно-красным металлом, из которого здесь сделано было, по-видимому, всё вместо привычного железа. Только одно дело ручка, петли, колокол, а совсем другое – рыло живой свиньи. Но это же всего-навсего сон, вспомнил Валентин, а чего не бывает во сне.

Две других свиньи, очевидно, подражая вожаку, тоже поднялись на задние и заскребли передними по брёвнам. Заодно предъявляя и свои пятаки – такие же металлические. Бронза, – догадался Валентин, – красивый и прочный металл, – добавил он не совсем к месту – и совсем уж не к месту: – бронзовый век.

Свиньи продолжали раздражённо хрюкать, подпрыгивать и теребить острыми копытами надёжно уложенные брёвна. Злые маленькие глазки пожирали человека, красные пятаки метали в него, словно огонь, отражённые лучи.

Валентин вдруг вспомнил о распахнутой двери. Холодок пробежал по спине, сгоняя беззаботность. Не долго думая, он незаметно оторвал ладони от планки перил, тихонько попятился и, исчезнув из поля зрения осаждающих, резко развернулся и поспешил к лестнице. Ступеньки приняли быстрые, но в то же время осторожные шаги, лишь последняя предательски скрипнула, но это уже было всё равно: в дверях появился тот самый – самый клыкастый и, теперь ясно что вдобавок самый сообразительный кабан. Он сходу двинулся на застывшего на полпути к двери Валентина. Грохот копыт по дощатому полу намекнул на то, что хоть это и сон, но лучше и во сне в данном случае поступить как наяву. Валентин не хуже заядлого танцора развернулся на одной ноге и бросился назад к лестнице. Взлетая по ступенькам, он подумал, куда же дальше, ни на секунду почему-то не сомневаясь, что кабан последует за ним и наверх. Но кабан не последовал. Видно, во всём остальном, исключая бронзовый пятак, он оставался всё же просто кабаном, поскольку крутые ступеньки его остановили. Приняв свою излюбленную стойку, как у стены, с той лишь разницей, что на этот раз передние ноги стояли не на ней, а на ступеньке, животное злобно захрюкало, защелкало зубами вдогонку.

Но Валентин этого уже не видел. Он стоял на широкой планке перил, придерживаясь за опору крыши, примериваясь к следующему броску – ухватиться рукой за поперечную балку, подтянуться и попытаться залезть на неё верхом – если, конечно, хватит сил. А не хватит – так сон закончится, только и всего. Но таким образом сну не суждено было закончиться. Постояв с пару минут в позе готовности, Валентин понял, что всё пошло не так, как он думал. Надо было проверить, как. Он спустился с перил, прислушался. Тихо. Сделал несколько таких же беззвучных, как эта тишина, шагов в сторону люка. Снова прислушался. Вообще-то какой-то звук был, но уж очень отдалённый: похрустыванья – словно раскусывалось что-то непрочное, чавканья – словно затем пережёвывалось. Вот докатился удар по чему-то твёрдому, отдавшемуся густым шелестом и падением мелких предметов. В мозгу Валентина внезапно возникли густые кудрявые деревца, откуда прибежали свиньи и, похоже, куда убрались опять. Только теперь деревья были покрыты не одними листьями, а и зеленовато-жёлтыми небольшими яблоками, на которые он не обратил должного внимания вначале. А теперь вот обратил, поскольку всё сходилось: свиньи вернулись к прерванному обеду. Они же всего лишь животные, ещё раз проговорил про себя Валентин, хоть и с бронзовыми пятаками. Как только враг пропал из поля зрения и из слуха, его попросту не стало, можно вернуться к вкусным яблокам. Если не шуметь и не показываться на глаза, то несложно избавить себя от представления. Валентин возобновил неслышные шаги и положил руку на перила. Всего-навсего продолжать в том же духе и закрыть дверь. Кажется, она запирается изнутри на щеколду, если не изменяет память, на тяжёлую бронзовую щеколду. (Почему бронза, мимоходом спросил у себя Валентин, что я нашёл в ней такого, если это мой сон?) Чуткие ноги повели дальше, вполне благополучно миновали лестницу, щелястый дощатый пол с помостами и открывшими свою тайну конусами на них – выставку бронзовых колоколов различного размера. Но сейчас было не до них. Валентин упёрся ладонью в край двери и решительно повёл её к щеколде. Тонкий писк петель не внушал тревоги, а вот звонкий лязг щеколды заставил насторожиться. И недаром. Доносившееся снаружи громкое чавканье прекратилось, раздался знакомый визг и, немного погодя, приближающийся топот. Он перерос в громоподобный удар в дверь. Ещё бы – бронзовым пятаком, мелькнуло у Валентина. Он невольно отпрянул от сотрясшейся от нового удара двери. Но массивная щеколда держала запор надёжно. Да и доски двери были не из тонких. Вспомнив свои умозаключения насчёт животного ума, Валентин замер. Так и есть: удары пошли наубыль, как и возмущённые визг с хрюканьем. Через минуту, обменявшись друг с другом коротким, как бы рассудительным хрюком, свиньи удалились.

Соблюдая прежнюю осторожность, Валентин отошёл от двери и направился к колоколам.

Они стояли на прочнейших помостах приблизительно на равном расстоянии один от одного, маленькие, большие, средние – как бы в художественном беспорядке. Все одинаково позеленевшие, прячущие под слоем разрушения какие-то узоры. Колокола занимали не весь опоясывающий стены от двери до двери помост, там, где они заканчивались, начинался ряд таких же различного размера «языков», а ещё дальше – бухты верёвок и канатов.

Закончив беглое знакомство, Валентин двинулся к колоколам для более тесного. Под крошащейся под пальцами сине-зелёной коркой притаились лишь нехитрые узоры: кресты, ромбы, волны, круги и тому подобное – но никаких символов или букв. Колокола не хотели приоткрывать своей тайны, тайны этого мира… Этого сна, поправил себя Валентин и вдруг задумался. А с чего он взял, что это сон? Он что, забыл о кишащих иных реальностях, альтернативных мирах, о которых прожужжали уши современникам? Вот один из этих миров, так сказать, собственной персоной. Валентин засунул палец под край шерстяной шапочки и почесал голову и одновременно со всем остальным подумал, что в ней тут слишком жарко, никакая тут не зима, а лето, причём очень тёплое лето. Он снял шапку и сунул её в карман пальто. Затем продолжил обход загадочной выставки. Или не менее загадочного склада.

«Языки» тоже были старыми, покрытыми толстым слоем коррозии. С увесистыми набалдашниками, с ушками для верёвок, канатов. А вот и сами верёвки с канатами. Только такие же попортившиеся на вид от долгого неупотребления. Валентин не удовлетворился одним видом и принялся проверять их в деле. Верёвки рвались как бумажные, и чем были толще, тем менее прочней: последние распадались в руках ещё до натяжения. А о канатах и говорить было нечего – их бухты осыпались точно горки пепла. Валентин снова задумался, наверно, такая же участь ждёт и колокола, только через более долгое время, но ждёт непременно. Потому что тут они никому не нужны. Он бросил задержавшийся в руке обрывок верёвки на помост и взглянул на люк, до сих пор позволявший различать все эти верёвки, канаты, «языки», а тут вдруг положивший этому конец. Всё тонуло в густом сумраке. Валентин понял, что это случилось на самом деле вовсе не внезапно, а как положено вечером, постепенно, просто он не обращал на это внимания до самой последней минуты. Теперь надо почти наощупь выбираться отсюда наверх – туда, где света осталось наверняка побольше. Выбираться и подумать о том, что делать дальше.

Наверху было, конечно, светлей, но явно не надолго, скоро и сюда придёт ночь. Ночь в этом странном месте, возможно, ещё более странная, чем день. Валентин подошёл к бортику и выглянул из-под навеса. Так и есть, неба не узнать, какие-то чужие созвездия. Может ли такое быть во сне? Наверно, может. Кто-нибудь исследовал, чего может быть во сне, а чего никак не может? Дурацкий вопрос, к чему он теперь?

Валентин не заметил, как он тихонько присел на широкую планку перил, взялся для надёжности за подпирающий крышу столб и загляделся на небо, на сливающуюся с ним землю. Просто загляделся без всяких мыслей. Тепло, тихо и как-то неожиданно спокойно, несмотря на всю эту чужбину. Да не такая уж она и чужая, вон знакомая Медведица, а вон голубая Вега, кое-что на месте, как дома, но только кое-что, будто специально. Специально для чего? Непонятно. Никаких подсказок. Что ж, значит, надо их найти, они обязательно должны тут быть, иначе вся эта затея не стоит и ломаного гроша. А так даже в самом из альтернативнейшем из миров не бывает, не говоря уж о снах.

Словно за спиной зажгли лампу – ночную, мягкую. Её серебряный свет залил убегающие вдаль холмы, стрелки елей, слиток озера в долине, отбросил тень на траву перед башней, на окраину яблоневой рощи. Валентин обернулся и взглянул в ясный глаз зависшей в просвете между крышей и бортиком луны. По-чужому маленькой луны, но по-родному такой же серебристой, очаровательной.

Какой-то негромкий шорох отвлёк от неё внимание Валентина и заставил снова взглянуть под стену, на которой он сидел. Три пёстрых свиньи стояли там, сразу же за границей тени, облитые лунным светом. Они без визга и хрюканья смотрели на сидящего на башне человека. Серебряный свет отразился от их задранных кверху пятаков, преобразился в бронзовый и протянулся тонкими лучами к глазам Валентина. Связывающие его и их светлые нити погорели немного и погасли, так как луна поднялась выше. Но этого небольшого времени хватило, чтобы у Валентина к свиньям прошла враждебность. Мы ещё подружимся, пообещал он, а если не подружимся, то расстанемся по-хорошему.

Постояв и поглядев на нового жителя башни ещё немного, свиньи так же молча удалились в свою рощу, вероятно, на ночлег.

Проводив их взглядом, Валентин подумал, что и ему, пожалуй, пора подумать о том же. Он вспомнил, что посреди площадки имеется такой же шестиугольный, как башня, ещё один помост. Предназначенный, по-видимому, на этот раз не для вещей, а для людей. Или и для тех и других одновременно. Валентин приблизился к его тонущему в тени выступу, упёрся в него руками, развернулся и сел. Причём так обвально, что даже стало больно. Только сейчас он ощутил, как сильно устал. Скорее даже не столько от физических нагрузок, сколько от нервных. Их последствия электрическим током пробегали по немолодому уже телу. Понемногу из резких разрядов они превратились в равномерное гудящее по всему телу напряжение. Валентин, сам не помня как это случилось, из сидячего положения вдруг очутился в лежачем. Взгляд упирался во внутренний угол конической крыши, загородившей целиком этот чуждо-знакомый мир, как будто его и не бывало вовсе. Но он был. Оставалось подобрать с пола ноги, упереться ими в край настила и подать усталое тело ближе к середине помоста, чтобы ноги не свисали. А там уже можно и закрыть ненужные больше глаза. Пальто толстое, тёплое, послужит как матрасом, так и одеялом. К тому же ночь на удивление тёплая, не хуже чем сам день. Ощутив неудобство от подпирающих затылок досок, Валентин вспомнил о шапке, вытянул её из кармана и натянул на голову. Всё, теперь полный порядок. А вдруг, пробежало в нём вернувшимся электрическим разрядом, я проснусь уже дома, на привычной кровати в своей одинокой избушке? Разряд разрядился, Валентин в последний раз устроился поудобнее и, то ли увлечённый идеей проснуться дома, то ли окончательно побеждённый усталостью, через несколько минут уже спал…

Свиньи пробудили его своим ранним завтраком, сопровождавшимся таким отчётливым чавканьем и буханьем по стволам, как будто они делали это не в стороне от башни, а прямо над ухом. «Проголодались, видно, за ночь», – сочувственно подумал Валентин и тут же с оборвавшимся сердцем понял, что никуда чёртов сон не исчез, а … по-хозяйски продолжался. Или был никаким не сном по второй вчерашней версии. Ну и чёрт с ними с этими версиями, раздражённо заключил он и сел на своём шестигранном лежаке.

Снова был день, правда, не конец его, а начало. А с чего начинать ему, Валентину? Сидя и поглядывая из-под навеса по чужим сторонам, невольно и вольно прислушиваясь к довольному чавканью и обтрясанию яблонь, он пытался ответить на этот вопрос, но ничего не приходило в голову. В ней образовалась какая-то отталкивающая пустота. Так он сидел довольно долго, пока не обратил внимание на что-то, не замеченное до сих пор. Оно расплывающимся от далёкого расстояния крохотным красноватым столбиком стояло на верхушке высокого холма на горизонте. Валентин напрягал постаревшие глаза, пытаясь сделать из зыбкого столбика хоть что-нибудь более определенное, но безуспешно. Даже было непонятно, искусственного оно происхождения или естественного. Внезапно, будто вынырнув из мутной воды, всё озарила ослепительная мысль: это такая же башня, как та, с которой я смотрю. И уже не надо было тщетно перенапрягать зрение, всё было и так ясно, словно было расставлено по своим местам или, по крайней мере, начало расставляться.

Валентин резко встал с лежанки и двинулся будто бы исполнять какой-то план. Но никакого плана не было. Он сделал круг по площадке. Значит, надо чтоб был. Он остановился и снова отыскал глазами далёкий красноватый столбик. Ну, конечно, двинуться к нему, может быть, он прольёт свет на всю эту неразбериху. Валентин почувствовал, что кроме этого законного в его положении желания, под ним имеется что-то ещё, пожалуй, даже более существенное, но что пока не хотело раскрывать свои карты. То ли своевольно прерывая его мысли, то ли, наоборот, призванное ими, в слух ворвалось притихшее было хрюканье с чавканьем. «А они не хотят меня пускать, вот в чём их смысл, – открыл Валентин тайну свиней с бронзовыми пятаками. – Приставленные стражи… Но ничего, мы ещё посмотрим кто кого, – с воодушевлением, которое не гасло, а лишь разгоралось с момента обнаружения второй башни, подумал Валентин, – потягаемся силами. – Он на минутку как бы перевёл дух. – Если и не силами, то умом. – Незаметно он снова пошёл по кругу вдоль бортика. Один вариант сменял другой, перемежаясь «языками», верёвками, канатами, досками – тем, что имелось в башне, – и, наконец, всё это вылилось в безукоризненную форму – как слиток новой вещи из той же самой бронзы.

Валентин спустился на первый этаж и принялся за повторный осмотр имущества на помостах. Хотя следовало начать с самого главного – с верёвок и канатов – Валентин занялся «языками». Тщательно перепробовав несколько, он остановился на наиболее подходящем по весу и форме, еще раз помахал им перед собой как булавой и с этого момента больше с ним не расставался. Другой вещи – гвоздей, проволоки или хотя бы какой-нибудь им замены на помосте не оказалось. Но это поправимо, так как Валентин запомнил сине-зелёные шляпки, торчащие из планок бортиков наверху. В конце концов, как бы нехотя, он приступил и к верёвкам. Именно так, потому что предвидел результат. И на эту, более тщательную проверку они оказались никуда не годными. Не говоря уж о канатах. В принципе, можно обойтись и без них, пустив в ход собственное пальто, шапку, хотя нитки шапки явно не выдержат. Примирившись уже было с мыслью о потере пальто и успокаивая себя тем, что в этом однообразно тёплом и днём и ночью неподвижном воздухе прекрасно можно обойтись и без пальто, Валентин вдруг вспомнил о колоколе, которым подал сигнал свиньям. И его верёвка не лопнула. Не понимая и не желая понимать, как это могло быть, Валентин прихватил булаву и поспешил наверх.

И в самом деле эта верёвка была не ровня остальным. Валентин даже повис на ней, подводя итог проверкам – и верёвка выдержала. К тому же она была с большим запасом – длинный конец лежал свёрнутый бухтой на полу. Её хватит и на одно и на другое. Помилованное пальто благодарно обняло плечи, спину и грудь. Валентин поднялся на широкую планку бортика и принялся отвязывать верёвку от «языка». Когда это было сделано, он спустился на пол и между делом заметил свиней, наблюдавших за его работой снизу. Как они могли так тихонько подобраться? И где это грозное хрюканье и визг? Как умные собаки, они внимательно и увлечённо следили за непонятными приготовлениями человека, словно пытаясь раскусить их. Куда вам? – мысленно попенял им Валентин. – А хотя, поймёте. Но лишь тогда, когда будет уже поздно. – Он смотал верёвку в новые кольца – более подходящие по размеру, – отошёл к шестигранному лежаку и положил её на него. Затем опять вернулся к бортику. За то совсем короткое время, пока он это делал, его оптимизм неожиданно уменьшился. – С другой стороны… Как знать, может, получится и по-вашему… – снова мысленно обратился Валентин к свиньям и сурово взялся за выступающий за бревенчатый край широкой планки, упёрся понадёжней ногами в пол и рванул планку вверх. Она не сдвинулась ни на миллиметр, лишь сдвинулось в пояснице, сопровождаемое острой болью. Валентин отошёл в сторону, потёр поясницу, согнулся, выпрямился. Боль понемногу утихла. Значит, по-другому. Он поднял с пола отложенную за ненадобностью булаву и снова приблизился к планке с сине-зелеными шестиугольными шляпками сверху. Удар последовал за ударом. Им планка поддалась, постепенно поднимаясь вверх, обнажая бронзовые зубы. Наконец, доска с шумом рухнула на пол под последним, направленным внутрь площадки ударом. Теперь перевернуть её остриями вверх, положить снова на бортик и выбить гвозди. Не все, нужны лишь два. Но Валентин выбил все восемь, сложил их в карман и распрямил опять было давшую о себе знать поясницу.

Удивительно, но за всё время вызывающе-шумной работы свиньи так и не подали голоса, не сошли с места. А вдруг они всё-таки поняли? – с пробежавшим холодком по спине подумал Валентин. – И лишь прикидывались обыкновенными свиньями? И будут держать меня тут в заточении, пока я не сдохну с голода и жажды под их довольное чавканье в яблоневом саду? Вот и всё такое приключение, весь кошмарный сон… Валентин поднял руку и поправил слезшую слишком низко на лоб шапку.

И снова выручила далёкая башня. Она словно махнула в ответ красноватым флажком – и вмиг рассеяла мрачные мысли. Ко мне, и я поведаю в чем дело.

Валентин в последний раз взглянул на свиней, поудобней обхватил ладонью рукоять булавы, которая, вообще-то, ещё ни разу не была булавой, а лишь молотком, и пошёл к люку. По пути он взял с лежанки верёвку, повесил её на плечо.

В окружении глухих стен нижнего этажа он подождал, пока глаза не привыкли к полумраку, и принялся за дело, вернее, за продолжение его.

Подвижная часть щеколды, несмотря на сине-зелёный налёт, ходила вокруг оси свободно. Ну, может быть, покрутить немного на всякий случай, чтоб ходила ещё лучше. А вот нижнюю часть в виде острого угла с глубокой зазубриной следует зачистить. Чем? – Да хотя бы той же верёвкой, которую сложил вместе с булавой в сторонке от двери. Хорошо бы и смазать – но это уж из области идеального.

Когда словно покрытая лишайником бронза засияла своим истинным красным цветом, Валентин бросил веревку на место, тихонько приоткрыл дверь и выглянул в щель. Свиней он не увидел, можно, значит, продолжать. Дверь отошла дальше, полностью открывая проход. «Надо будет вбить стопор – ещё один гвоздь – в пол, чтобы не открылась шире», – мелькнуло в заботливом уме. Дверь плавно – так, как случится в тот самый момент – поехала назад. Мягкий щелчок объявил, что щеколда сработала на отлично. «Хорошо бы, чтоб и тогда так, – вместо радости заявилось вдруг сомнение. – Но как раз именно тогда всё и подводит – даже такая простая вещь как щеколда». «Это жизнь такая, а не щеколда», – словно кто-то шепнул Валентину на ухо – то, с чем он не смог не согласиться. Как следствие из всех этих рассуждений, захотелось испытать щеколду ещё раз, а может, ещё и ещё. Назло или на радость тому самому шептуну. Валентин поднял запирающую планку и снова отворил дверь. Хорошо, что не широко, так как чуткие стражи уже подбегали к двери. Валентин едва успел захлопнуть её перед их такими же красными, как начищенная щеколда, пятаками. Мощные удары в дверь, словно от окованных таранов, отдались по всей башне. Но щеколда держала надёжно, как и толстые доски – это Валентин уже знал. Хотя, он прислушался, если осадные машины будут продолжать в том же духе подольше, то… Валентин начал отступать к лестнице.

Но они не продолжали больше установленного то ли их ограниченным мозгом, то ли неведомым хозяином срока. Удары пошли наубыль, прекратились совсем. А может, жрать яблоки они любят больше, чем ненавидят меня? – подумал то ли в шутку, то ли всерьёз Валентин и прислушался ещё раз. Но из-за толстенной двери расслышать жадное чавканье и хруст нечего было и думать, а открывать для этого дверь было ещё нелепей. Лучше заняться делом.

Первый гвоздь, чтобы не забыть о важной детали, которую он упустил, когда разрабатывал план целиком, Валентин загнал без лишнего шума в половицу перед дверью – с таким расчетом, чтобы, открывшись, она оставляла достаточное место для прохода, но не отлетела к стене в случае если её нечаянно толкнут (если толкнут умышленно, то никакой гвоздь, конечно, не поможет. С другой стороны, разве у них хватит мозгов, чтобы толкать умышленно?).

Второй гвоздь под сдержанными ударами булавы влез в верхнюю планку наличника – но опять-таки, как и первый, где-то наполовину, – в точности, как и третий – в верхний угол двери, противоположный тому, что располагался у петель. Два тонких с шестигранными шляпками гвоздя оказались торчащими рядом, точно усики какого-нибудь насекомого, прячущегося в дверной щели. Теперь работа поискусней: согнуть верхний кольцом или хотя бы крючком вбок. А нижний таким же манером вниз. Для этого как раз и пригодились запасные гвозди, пучком подкладываемые под сгибаемый лёгкими ударами булавы.

Когда всё было готово, Валентин отступил на шаг, любуясь результатом. Затем шагнул обратно и подправил пальцами и булавой положение гвоздей, хот в этом не было никакой явной надобности. Отступив снова немного назад, Валентин поймал себя на желании подправить ещё, но вовремя опомнился и пошёл к верёвке. Положив рядом с ней ставшую ненужной булаву, Валентин поднял бухту и отнёс к двери. Бросив там верёвку на пол, Валентин взялся за её конец и подтянул к верхнему кольцу. Удивило, что не с первого раза попал в него. Нервы, а что ещё, будь они неладны. Но, видно, без них уже не обойтись: возраст. Во второе кольцо верёвка попала с первого раза, так как Валентин принял меры: зажал конец в кулаке, плотно придавил кулак к двери и только после этого медленно продвигал его к кольцу. Теперь понадёжнее, в три узла, привязать верёвку к кольцу. Подтянув или, скорее, попытавшись подтянуть ещё потуже и без того тугие узлы, Валентин нагнулся, поднял с пола бухту и понёс, разматывая на ходу, к лестнице. А вдруг не останется, чтобы спуститься вниз? – поймал он такую же дрожащую, как руки, мысль. Валентин понял, что не проверял длину верёвки именно потому, что боялся, что не хватит. Вот какие сюрпризы можно устроить самому себе, – усмехнулся он, но всё это нисколько не помешало действовать ещё упорней, чем до сих пор. Обернув заметно похудевшую бухточку вокруг планки перил пару раз, Валентин слегка подёргал за натянувшуюся между дверью и перилами верёвку. Не заденут, – подумал он о свиньях, – возможно, даже не заметят. Валентин сбежал по ступенькам и снова вернулся к двери. Руки уже тряслись так, что порознь действовать, пожалуй, ими было невозможно. Валентин взялся одной за другую и таким их совместным действием более-менее успешно приподнял планку щеколды и отворил дверь – тихо-тихо, чтобы не привлечь лишний раз стражей. Затем побыстрей назад на лестницу и – последнее испытание. Заскользив в кольцах, верёвка потянула за собой дверь, и она захлопнулась с довольным, словно глоток чего-то смачного, мягким щелчком.

Услышали ли свиньи этот звук или нет – уже было не так важно. Валентин весело спустился с лестницы, подхватил у дверей булаву и побежал назад к примотанной к перилам верёвке. Размотать, потереть её в нужном месте о ребро булавы – до тех пор пока не отделится кусок – и с ним наверх. Если не хватит до земли, то придётся спрыгнуть, только и всего.

Привязанный за одну из опор навеса кусок, к удивлению, достал до самой земли. Остаётся надеяться, что и крепость его не подведёт. Валентин снова побежал вниз. Конец верёвки, которая осталась на лестнице, попал под ноги и заставил оступиться. Чтобы не упасть, Валентин схватился за перила. Следовало поумерить пыл. Валентин медленно спустился по ступенькам и подошёл к двери. Так же медленно взяться за свисающую с колец верёвку, а другой рукой снять с запора щеколду. Как ни странно, протянутая к ней рука больше не дрожала и ей не надо было помогать второй. Пальцы уверенно приподняли увесистую бронзовую планку, потянули на себя, увлекая дверь. Валентин глубоко вдохнул, наполняя грудь не столько воздухом, сколько силами, и смело стал открывать дверь дальше. Она стукнула о стопор и остановилась. Короткий взгляд вверх доложил, что верёвка между кольцами заняла нужное положение. Но враги, где же они, когда они так нужны? Звук отдалённого удара о ствол и посыпавшихся на землю яблок ответил, что враги никуда не делись, но просто заняты более важным делом, чем пустая беготня туда и назад, когда пленник и без того в полной их власти. Злые духи или всё-таки обыкновенные свиньи, хоть и с бронзовыми пятаками? – полезла в голову так и не решённая до конца дилемма. Только заниматься ею сейчас уже точно не время. Валентин, к собственному удивлению, вдруг заложил два пальца в рот и, как в детстве, громко свистнул – не разучился. Чавканье, сменившее было звук падения яблок, в свою очередь, сменилось тишиной, а через несколько секунд торопливым топотом.

Пятнистые стражи вылетели из-под деревьев на всех парах, дырки пятаков, точно дула двустволок, целились в Валентина. Пропуская верёвку в неплотно сжатом кулаке, он попятился, развернулся и поспешил к лестнице. Когда верёвка закончилась, Валентин остановился, крепко ухватил её за конец, развернулся обратно и со своего безопасного места на верхних ступеньках взглянул в сторону преследователей. Они один за другим с пронзительным визгом вбежали в башню через гостеприимно распахнутую дверь. Никто не задел её, не испытал стопор на прочность. Передовая свинья, к ужасу ловца, с ходу двинулась по лестнице и даже заскочила всеми четырьмя на ступеньки, чего в прошлый раз ни одна из них не делала. Но Валентин не тронулся с места. Стоя с натянутой над головами свиней верёвкой в руке, он просто ждал. Чего? Уж не того ли, что смелая свинья, одумавшись, даст задний ход и опустится копытами на более надёжную опору, чем заходившая ходуном под её непомерной тяжестью дощатая лестница? Или того, что от судьбы всё равно не убежать? Как бы там ни было, но Валентин стоял и ждал – до тех пор пока свинья и в самом деле не попятилась с испуганным хрюканьем и не сошла с ненадёжной лестницы. Все трое грозных стража сгрудились под ней, задрав на Валентина бронзовые рыла, и тоже начали ждать. От этого их ожидания Валентину вдруг стало жаль их. Никакая они не коварная нечисть, а самые обыкновенные животные, которым кто-то в шутку прилепил бутафорские пятаки. Но надо было всё же доводить дело до конца. Валентин потянул за верёвку. Дверь поехала к косяку и, после отчётливо донёсшегося щелчка, исправно застыла в его объятиях. Внезапно Валентину снова показалось всё происходящее сном, от которого он по неизвестной причине сам не хочет просыпаться.

Абсолютная тишина вывела его из этого состояния. Казалось, в ней не было места даже шуму от дыхания – ни чужому, ни своему. Лишь отлитые из бронзы рыла, только теперь повёрнутые не к лестнице, а в сторону двери. Словно проверяя всё это на действительность, Валентин поглубже вдохнул и пошумней выпустил воздух. Тотчас, как будто отвечая на эту проверку, самая крупная свинья, по всей видимости, вожак, обрела подвижность и, поскрипывая половицами, прошествовала к двери. Потёрлась бронзовым рылом об утонувший в пазах дверной угол, очевидно, надеясь зацепись его и попытаться отворить дверь. Но ничего не вышло. Подружка приблизилась к своему вожаку, озабоченно похрюкивая. Вожак отошёл от двери и широкими кругами забегал перед ней. Его движение подхватили остальные. Сталкиваясь боками на ходу, свиньи совершали этот странный ритуал круг за кругом и, видимо, не собирались его скоро завершать. Круги расходились всё шире, пока не захватили лестницу и не раскрутились до самых помостов с колоколами.

Чувствуя, что у него начинает кружиться от этого мелькания голова, Валентин выпустил из рук верёвку, развернулся, чтобы двинуться наверх. На глаза попалась позабытая в суматохе булава на краю ступеньки. Подобрав её, Валентин понял, что больше его тут ничего не задерживает.

Сильный удар сотряс пол под ногами, когда он уже находился на втором этаже. Вероятно, свинья с разбегу налетела на стену, дверь или массивную подпорку помоста. Стараясь больше ни о чём не думать, кроме как о завершении плана, Валентин подошёл к опоясанной верёвкой опоре, сбросил вниз булаву, взялся за верёвку, перелез через борт и начал спускаться, упираясь то ногами, то коленями в брёвна стены. Верёвка выдержала, и через пару минут Валентин стоял на земле. Поправить пальто, шапку, взять в руки булаву – и в путь, к далёкой башне на высоком холме. Хотя, нет, набрать яблок на дорогу, теперь моя очередь ими попользоваться.

А вскоре он уже оглядывался со склона соседнего холма на приятно уменьшившуюся башню, без страха прислушиваясь к сокрушительным ударам бронзовых таранов, которые рано или поздно разнесут преграду. Но лучше поздно, чем рано.

4

После недолгих сборов Домотканов и Валентин покинули башню с ржавыми часами и отправились в путь к новой.

Домотканов долго не хотел оглядываться, но наконец всё-таки замедлил шаг и обернулся.

Покинутая башня смотрела ему в глаза пристально и печально. Куда вы уходите? Неужели вы не поняли, что отправляетесь не к соседней башне, а куда-то в безмерную тяжёлую даль, откуда не возвращаются? Вернитесь, пока не поздно. Не глядя куда идёт, Домотканов споткнулся о торчащий из земли камень и едва удержался на ногах, чтобы не упасть вместе со своим недоточенным мечом, который он приспособил вместо посоха, ветровкой, ставшей заплечным мешком с яблоками. Валентин, задумчиво глядящий прямо перед собой, не заметил его вынужденной остановки и, как ни в чём не бывало, шагал дальше. Но куда вернуться? – продолжил разговор с башней Домотканов. – Ведь то, чего я боюсь, уже свершилось, и остаётся лишь пожинать плоды. Он отвернулся от башни и поспешил догнать товарища. Больше он не будет оборачиваться до самого конца пути.

Валентин по-прежнему задумчиво шагал по пологому склону холма, шурша высокими ботинками по блестящей на солнце траве, хрустя под ней мелкими камешками. Он был похож на солдата из старых фильмов со своим свёрнутым в скатку пальто, переброшенным через плечо и связанным за концы ненадёжной бечёвкой от ящиков. Булава, как и меч Домотканова, равномерно, будто стрелка метронома, постукивала вместо посоха по земле. По-видимому, надо было привыкнуть ещё раз, и теперь гораздо глубже, к тому, что с нами случилось, понял его задумчивость Домотканов. А привыкнуть можно ко всему, даже к гораздо более худшему, чем у них. Дай только время.

И они привыкали. Спуск следовал за подъёмом, подъём за спуском. Понемногу, точно через силу, путникам открывались подробности: высокие тёмные ели, чем-то похожие на них такие же тёмные камни, выраставшие тут и там из земли. Словно сторожевые вышки или стрелы, эти редко разбросанные вокруг мрачные ели целились в неподвижное до ощущения твёрдости ясное небо с умеренно-ярким, несмотря на эту ясность, солнцем. Ни яблонь, ни берёз, которые, по-видимому, не отваживались уходить далеко от холма с башней, как и ни пышной травы, которая давно сменилась бледными кустиками, кое-где пробивающимися сквозь пропитанную камнем землю. Да и эти жалкие кустики вскоре уступили место мхам – не в пример тем – густым, многоцветным, как водоросли на морском дне. Наступать на них было мягко, приятно, словно на перину. Они тут же поднимались, как будто по ним никто не проходил. Камень всё больше и больше захватывал землю. Валуны громоздились уже не только по одиночке, но и причудливыми грудами, в которых просматривались ворота, колонны, ступени, балконы, а в обширных россыпях – узоры таких затейливых форм, что невольно возникала мысль о ком-то упражняющемся в грандиозном искусстве. Приходилось петлять между подобными изделиями, удлиняя и без того немалый путь. Крутые склоны, как в горах, рябили застывшими каменными водопадами. Всё это наводило бы на мысль о суровом Севере, если бы не граничащая с жарой теплынь, из-за которой пришлось снять пальто и ветровку, да и в рубахе Домотканова и свитере Валентина было всё равно жарко. Хотя и на Севере бывает иногда жарко. Продолжалась непоколебимая ничем тишина. Ни ветерка, ни движения, ни звука. Ни птиц, ни зверей, ни даже комара или мухи. Лишь два путника, единственных нарушителя общего молчания. Зачем так? И кто они здесь: званые или незваные гости? Изредка встречающиеся в долине озёра, хотя тоже неподвижные, всё-таки скрашивали тяжёлое впечатление от неестественного покоя. Они живыми и ободряющими взглядами встречали и провожали путников, словно дарили надежду. А путники всё шли и шли, будто не умея остановиться, забыв об усталости и еде, пока, наконец, Валентин не сделал неверный шаг на совершенно ровном месте и не припал на колено.

– Всё так же, как и в первый раз, – удивлённо обратился он к Домотканову. – Забываешь обо всём, пока не потеряешь последние силы. А ведь мне-то уж следовало помнить об этом. – Он упёрся в землю булавой, повернулся и с размаху сел на дно неширокой долины, где его застала неприятность. – Привал.

Домотканов внезапно ощутил безмерную усталость, от которой закачались ноги, и надо было побыстрей сесть рядом с Валентином, чтобы не случилось чего-нибудь похуже.

– Это всё от тишины, – продолжил Валентин. – Она говорит и говорит. А мы не можем её понять. Но всё пытаемся и пытаемся, как заворожённые, пока не упадём с ног. Но всё напрасно.

– Напрасно, – повторил Домотканов, с трудом укладывая отяжелевшие ладони на рукоять меча, поставленного между коленями.

Валентин помолчал, словно обдумывая ответ товарища.

– А я вот ещё о чём хочу сказать, – заговорил он снова, – что в новой башне может нас ждать вовсе не такой же, как мы, попавший в ловушку человек, а местный житель. Ведь должны же они тут быть, местные жители. – Взгляд Валентина с надеждой замер на Домотканове.

– Должны, – так же машинально, как и с предыдущим рассуждением товарища, согласился Домотканов и перевёл взгляд куда-то в сторону.

Валентин невольно повернулся и тоже посмотрел туда, куда смотрел Домотканов.

Узкий полумесяц озера взглянул ему в ответ, слепя глаза искристым голубым сиянием. Озеро было недалеко, в каких-нибудь ста шагах.

– Хорошее место. Как раз для отдыха. Перекусим, наберёмся сил и в путь, – с какой-то преувеличенной заботой в голосе, как к больному, обратился он к Домотканову.

Подавая пример, Валентин отложил булаву, снял с себя скатку, развязал концы и развернул её перед собой на земле. Посреди пальто заалели яблоки. Так же, как соглашался со всем остальным, Домотканов согласился и с этим. В свою очередь он отложил меч, снял с себя ношу, положил её между коленями вместо меча, но развязать не успел, так как Валентин протянул ему яблоко. Домотканов послушно взял его и начал есть.

Второе яблоко Валентин взял для себя.

– Всё не так уж плохо, – тем же заботливым тоном продолжил он, успевая и жевать и говорить. – Откуда мы знаем, что плохо? Может, как раз всё наоборот? Взяли и заманили нас сюда, чтобы… – Валентин замялся, – чтобы… – он так и не подобрал нужного слова. – А местный житель нам всё объяснит…

– Ничего он нам не объяснит, – прекратив жевать, вдруг произнёс Домотканов.

– Как ничего? – не понял Валентин.

– Ничего из того что мы на самом деле хотели бы узнать. – Домотканов с усилием кивнул, как бы волей-неволей соглашаясь теперь уже не с чужой, а с собственной мыслью. – Это можем выяснить только мы сами. Каждый из нас. – Он подумал и ещё раз кивнул. – Больше никто.

Склонив голову набок, словно внимательная птица, Валентин выслушал неожиданно разговорившегося собеседника. Когда тот закончил, Валентин медленно улыбнулся.

– Когда скажут что-нибудь умное, – так же медленно заговорил он, – то кажется, что и ты это знал, да только не подвернулось случая высказаться. – Валентин ещё раз улыбнулся, раздвигая негустую посеребрённую бороду.

Съев ещё по одному чудодейственному яблоку, они улеглись на прогретой солнцем каменистой земле, прикрыли глаза. Что-то высокое вставало в них, похожее и на остроконечные вышки елей, и на башни, и на сам, точно выложенный из голубого камня охвативший со всех сторон неподвижный купол неба.

Через час люди снова были на пути к новой башне.

5

Отсюда, с высоты очередного холма, её можно было разглядеть почти отчётливо, всё ещё далёкую, но уже предметно-ощутимую, словно проверенную наощупь. Судя по всему, они прошли не менее половины пути и скоро, потому что вторая половина пути всегда гораздо короче, очутятся у её подножья. Светло-серая, с какими-то розовым, зелёным и жёлтым пятнами над аккуратными зубцами, будто ваза с букетом.

Валентин дышал тяжело, но не от подъёма, а, насколько Домотканов успел его узнать, от возбуждения. Это взволнованное, с тонкими, словно звуки губной гармошки, звуками дыхание никак не давало ему произнести что-то такое же взволнованное, восторженное. Домотканов решил сделать это за него.

– А она красивая, не то что наши. Будто в праздник. Это и есть праздник… В нашу честь, – говорил Домотканов и не узнавал в словах самого себя. Но а что тут удивительного – он же говорил за другого.

– Я же… знал, – наконец справился с собой Валентин. – Не всё… так плохо. Нас ждёт здесь… совсем другое, чем мы думали.

– Конечно, – поддержал Домотканов.

Солнце, зависшее над столбиком башни, било им прямо в глаза, но это не мешало, наоборот, лишь придавало и башне и минуте торжества.

Эта минута длилась и длилась, может быть, она хотела быть вечной, как каждая человеческая радость, но есть ведь что-то другое, которое тоже хочет быть вечным. Широкая густая тень вдруг упала на зрителей солнечной башни-букета. Откуда она взялась среди этого безоблачного неба? Но тень была, высокая, до самого неба, и вот уже поглотила не только верхушку холма со стоящими на ней людьми, но и весь холм, и долины по обеим сторонам его, и холмы впереди, и саму прекрасную башню.

Пережив первый шок, Домотканов уже более ответственно оглядывался по сторонам, пытаясь понять случившееся. По-прежнему ни облачка на небе, лишь широкая траурная лента от того места, где только что было солнце, и до края земли у путников за спинами. И, в отличие от всего остального на этой неподвижной земле, странная тень движется: справа налево, как… как невероятная, шириной в несколько километров, стрелка солнечных часов. Но где же столб, отбрасывающий эту стрелку? Уж не спрятался ли он за собственной тенью? Домотканов глубоко вдохнул. Или каким-то чудом выросла крохотная башенка до самого солнца? Домотканов выдохнул, опустил взгляд. В голове была каша. Очередная загадка здешнего мира. До кучи, чтобы было ещё непонятней, чтобы окончательно заморочить голову несчастным гостям, показать их настоящее место.

А тень ползла, переваливая свои вороньи крылья с холма на холм, закрывая глаза озёрам, притупляя блеск камней, протыкаясь острыми елями. Правда, у неё уже не так далёк край, за которым снова свет, он всё ближе, ближе, как новая змеиная шкура взамен сползающей старой.

Время текло своим чередом. Кто его считал? Но вот граница тёмного и светлого коснулась верхушки холма, на котором стояли Домотканов с Валентином, прошла по ним, будто бросая из холода в жар, и ушла дальше налево, наводя там свои порядки, а людей оставив в покое. В возвратившемся покое, который, неизвестно ещё, лучше ли её темного движения.

Валентин первым отвернулся от необъяснимой тени.

– Опять. А я уже было забыл об этом, – пробормотал он.

– О чём? – не понял Домотканов.

– Да об этой тени. Ведь она меня прихватила и на пути к твоей башне.

– Вот как? А почему же ты ничего не сказал?

– Забыл! – удивился сам себе Валентин и дотронулся рукой до шапочки. – Но разве это что-то меняет? Всё равно как ничего не понимал в первый раз, так ничего не понимаю и во второй.

– А понимать и не надо, – возразил Домотканов. – Тут нужно что-то другое.

– Что?

– Лучше не отвечать, чем сказать какую-нибудь глупость, – улыбнулся Домотканов.

– И то верно, – невольно улыбнулся Валентин в ответ.

– Когда-нибудь поймём, – ободрил его Домотканов. – Ведь не зря же все эти демонстрации и декорации. – Он заботливо, как совсем недавно Валентин по отношению к нему, посмотрел на товарища и продолжил: – А теперь лучше всего пойти к башне.

Валентин кивнул, и они пошли, стараясь не оглядываться на удаляющуюся тень, но всё-таки время от времени оглядываясь, пока не спустились в долину, где склоны надёжно отгородили их от недоступного уму, но как будто доступного чему-то другому явления.

Когда они поднялись на следующий холм, никакой тени нигде больше не было, ни в небе, ни на земле. Словно и не бывало вовсе. Потому как не могло быть. Только эти доводы не убеждали – ни здесь, в этой стране, и похожей и совсем не похожей на ту, откуда они сюда явились.

6

Хозяина новой башни, вернее, хозяйку, они увидели гораздо раньше, чем добрались до самой башни.

Хоть и прихрамывая, хоть и помогая себе длинной палкой, она тем не менее торопливо спускалась по склону соседнего холма и время от времени даже успевала махать им свободной рукой. А они, как истуканы, всё стояли и стояли на вершине своего холма и не двигались с места. Наконец Валентин с трудом, точно заржавевшую, поднял руку и помахал хромоножке в ответ. После чего они с Домоткановым дружно двинулись вниз по мшистому склону, да так скоро, что Валентин, споткнувшись через десяток шагов, обязательно бы упал, если бы Домотканов не кинулся к нему и не удержал уже на лету. Это вдруг навело Домотканова на мысль, что и женщина может ещё более запросто споткнуться со своей хромотой и длинной неуклюжей палкой, а помочь ей будет некому. Он резко замедлил шаг, каким-то непостижимым образом рассчитывая, что этим замедлит и её опасное движение. Но не замедлил. Ничего не оставалось Домотканову, кроме как продолжить поспешный, словно наперегонки, спуск. И не только спуск, но и такие же поспешные мысли… Этот жёлто-зелёный защитный костюм из длинной рубахи и брюк, из-за которого я едва не принял её за мужчину. Ничего с собой, как будто вышла на прогулку… С нами… Никакая она не местная жительница, – вдруг возмущённо опроверг он недавнее предположение Валентина, – а такой же попавший сюда не по своей воле несчастный человек, как мы… Но нам легче, потому что нас двое, а она одна и вдобавок… Но ничего, сейчас мы это исправим… Однако, почему она так спешит? На встречу с совершенно незнакомыми мужчинами с железяками в руках? Но… но, может быть, это не обычная женщина, вернее, не обычная страна, где это всё с нами происходит?…

Мысли замедлились вместе с шагами, которые уже совершались по ровному дну долины. Так же вместе с шагами они и остановились. Что же дальше? – подстегнул их Домотканов. На этот вопрос ответила улыбка, вдруг завладевшая губами Домотканова – точно такая, какая заиграла на скуластом лице черноволосой женщины в нескольких шагах напротив, точно такая, какая раздвинула посеребрённую бороду Валентина. Улыбка скуластой женщины перешла в смех, Домотканов тут же почувствовал, что и сам засмеялся в ответ.

Отсмеявшись, но не гася смеха в ярко-голубых, словно лучистые звездочки, глубоко посаженных глазах, женщина пересекла последнюю разделяющую их дистанцию в четыре шага и первому протянула руку Валентину. Возможно, из-за его более почтенного возраста, чем у Домотканова. Валентин торопливо перекинул булаву из правой руки в левую и подхватил протянутую ладонь.

– Валентин, – так же торопливо произнёс он и смущенно потупился, как будто сделал что-то не то.

– Даша, – ответила молодая женщина.

Руки расцепились.

Теперь была очередь Домотканова. Взяв чужую тёплую ладонь в свою, он не спешил представиться, а вначале более внимательно посмотрел в лицо новой знакомой – и уже не смог оторваться. Не потому что лицо было необыкновенно красиво. Скорее наоборот. Дело было вовсе не в этом. А в чём? Заняться этим вопросом означало всё испортить, а потому Домотканов и не пытался, а всё смотрел и смотрел, забыв о приличии. Новое лицо кружило голову до такой степени, что хотелось впитать его в себя, а вслед за ним и всё остальное, на которое распространялось от него очарование, как лучи от солнца: эту ярко-синюю бандану, аккуратно повязанную вокруг головы, тугие чёрные косички с вплетёнными в них золотисто белыми лентами, спадающими на открытые из-за широко расстёгнутого ворота рубахи ключицы, эту грубую пятнистую рубаху почти до колен, тяжёлые чёрные ботинки, царапины с запёкшейся кровью на круто изгибающейся скуле, над чёрной густой бровью и, главное, трогательную круглую коленку, проглядывающую сквозь дырку на штанине. Небольшие смеющиеся глаза выглядывали из глубоких впадин, как из затаённой дали.

– А я Домотканов, – наконец обрёл он дар речи.

– А я ещё раз Даша, – весело фыркнув, ответила молодая женщина и высвободила руку из руки Домотканова.

Как понравилось ему,      что всё случилось именно так – легко, весело, как между старыми друзьями, так, наверно, и должно быть всегда между людьми. И это тёплое обращение на «ты», словно по чьей-то подсказке последовавшее дальше в разговоре, было лишь продолжением прекрасного происходящего. Он что-то отвечал, тихо улыбаясь, обводя собеседников слезящимися глазами, но больше слушал, продолжая впитывать всё окружающее нового человека без остатка, как драгоценный бальзам.

– … А я из самой дальней отсюда башни, – лился в него хрипловатый, наверно, от переполнявших не хуже Домотканова чувств, голос Валентина, –третьей, или, если хочешь, первой по счёту, потому как в другую сторону никакой больше башни не было, только в твою с Домоткановым… Так мы шли и пришли…

– А у меня вот нога, – вливался в поток второй голос, чистый, как стекло, – поэтому я не смогла выйти раньше. Но подавала сигнал. Вы видели мой костёр?

– Видели, видели, – и за себя и за Домотканова ответил Валентин. – И обрадовались: поняли, что нас таких больше, что надо побыстрей встретиться.

– Что же будем делать дальше?

Драгоценный поток вдруг прекратился. Домотканов очутился в тишине, словно рыба, выброшенная на берег.

– Надо подумать, – ответил Валентин и, помолчав, добавил: – Ты не видела со своей башни ещё одну, кроме нашей?

– Нет. Только вашу, – последовал ответ.

– Здесь всё очень хитро устроено, – вдруг каким-то заговорщическим тоном заговорил Валентин. – Когда надо, видишь одну башню, когда надо, другую.

– Кому надо?

– Кому? – переспросил Валентин и почему-то повернулся к Домотканову.

Домотканов уже не улыбался.

– Наверно, именно его нам хочется найти больше всего, даже больше, чем друг друга, – строго ответил он на заданный вопрос. – Хотя, может оказаться, что это невозможно.

– Почему невозможно? – спросила Даша.

Домотканов пожал плечами.

– Как можно найти в комнате того, кто за её стенами? Никак.

Даша перевела взгляд на Валентина. Тот виновато опустил глаза.

– Так что же делать? – повторно прозвучал вопрос.

– Для начала пойти к твоей башне и посмотреть с неё, не увидим ли новой. Авось появится.

– Хорошо, – согласилась Даша. – Тогда пошли. – Она обвела мужчин предупредительным взглядом. – Только я не могу быстро.

– Конечно, конечно, – подхватил Валентин. – Да и мы очень устали.

И они пошли. Даша впереди, Валентин и Домотканов за нею. Если Даша считала свой шаг не быстрым, то какой же тогда у неё был, когда она не хромала? Валентин с Домоткановым еле поспевали за её покачивающейся невысокой и крепкой фигурой. Но, может быть, они и вправду очень устали, отмахав сегодня не один десяток подъёмов и спусков.

7

Дашина башня чем-то была похожа на саму Дашу, хотя чем именно, Домотканов заметить не мог, сколько ни глядел. Дело, по-видимому, заключалось не в этих непритязательных серых стенах с узкими прорезями вместо окон, а в чём-то другом – в том, что теперь всё вокруг новой знакомой было похоже на неё.

Четыре немного сужающиеся кверху стены из крупных, плотно уложенных блоков, наверху, чуть нависшая краями, площадка, огороженная высокими массивными зубцами, по углам рвущиеся ещё выше разноцветные флаги с пёстрыми лентами на остроконечных древках. Словно четырёхконечные звёзды, прорези в два ряда-этажа. Входной двери, как и привычных окон, не было, вместо неё зиял небольшой арочный проём прямо над густой высокой травой. Эта густая трава, незаметно сменившая мхи, изумрудной волной разбегалась от башни по всей верхушке холма, как от брошенного в воду камня. С обратной стороны башни подступала, по-видимому, обязательная яблоневая роща с крупными зелёными яблоками на согнувшихся от их обилия ветвях. Всё было хорошо… хорошо, вдруг поймал себя Домотканов на слове, если бы… Он взглянул на почти слившуюся с травой фигурку Даши, которая в следующую минуту, мелькнув палкой, нырнула в проём и исчезла. Ничего не оставалось, как последовать за хозяйкой.

Подошвы застучали по гладким широким плитам, покрывавшим пол башни. Резаный свет падал из узким, но многочисленных бойниц и квадратного люка наверху в углу потолка. Света было достаточно, чтобы разглядеть громадное помещение во всю внутренность башни. Его три стены занимали свисающие между бойниц полотнища стягов. На одних были изображены красно-сине-белые шевроны, как стрелы, нацеленные на потолок, на других – крупные чёрные и белые клетки, отчего полотнища напоминали шахматные доски великанов, на третьих красовались переплетённые серебряные и золотые кольца – возможно, в честь кольчуги; были стяги с изображением щитов из разноцветных половинок, четвертинок, щитов в косую, продольную, поперечную полоску. Среди всей этой абстрактной геральдической пестроты выделялось несколько стягов с рисунками соответствующего оружия: мечей, копий, топоров, алебард, кистеней, кинжалов. Углы средневекового выставочного зала тоже не пустовали, а были заняты не менее внушительными, чем стяги, широкими флагами, свисающими с толстых штоков, укрепленных под наклоном, чтобы получше видеть, что изображено на флагах: громадные львы в различных позах – сидящие, лежащие, идущие, вставшие на задние лапы, летящие в прыжке.

Четвертую, свободную от стягов стену, занимала прилепившаяся к ней чугунная лестница, ведущая к люку.

Дав полюбоваться на убранство, Даша продолжила экскурсию по башне. Ее черные увесистые ботинки застучали по чугунным ступенькам. Домотканов, вспомнив, зачем он здесь, торопливо последовал за ней, взяв для чего-то собственный меч наизготовку – наверно, подействовали воинственные изображения на стягах. Валентин неторопливыми шагами поднимался за ним по крутой лестнице, помогая себе постукивающей о ступени булавой, очевидно, стараясь сберечь остаток сил на то, что ожидало наверху. В отличие от Даши, которая оставила свой посох внизу.

Притупившийся свет солнца, которое уже склонилось к горизонту, оказался всё же слишком силён для глаз после полумрака помещения. Выбравшись из люка и наугад отойдя в сторону, чтобы уступить место поднимающемуся следом товарищу, Домотканов лишь через минуту смог отчетливо различить такой же, как внизу, пол из серых больших плит, высокие, в рост человека, зубцы с просветами до самого пола, между ними вечереющее, но всё еще хорошо освещенное небо, огромные яркие флаги с длинными полосатыми лентами на его фоне по трём углам квадратной площадки. И Дашу, прильнувшую к одному из проемов между зубцами. Домотканов невольно двинулся к ней и чуть не угодил ногой в горку сиреневой золы посреди площадки. Обойдя ее, он снова двинулся к Даше, но та уже переходила к другому проему на смежном ряду зубцов. И так повторилось еще два раза, пока Даша не застыла надолго у очередного, а Домотканов смог догнать ее и остановиться рядом.

– Странно, раньше я видела только вашу, с той стороны, – она махнула рукой через плечо, – а теперь ее нет. – Она обернулась к Домотканову. – Зато появилась новая с противоположной стороны. – Голубые глаза, ища поддержки, смотрели на Домотканова.

– Всегда видна лишь одна башня, та, куда надо идти, – раздался вдруг сбоку окончательно охрипший от усталости голос Валентина, который, наконец, осилил лестницу и добрался до более молодых спутников. – Я же говорил, что она может появиться. Вот она и появилась. А прежняя, – он повел тяжелой рукой, опираясь другой на булаву, как на костыль, – прежняя больше не нужна.

– Куда же она делась? – спросила Даша.

– Это вопрос не ко мне, – переведя дыхание, ответил Валентин.

Солнце еще ниже склонилось к цепи холмов за новой башней, едва различимой из-за огромного расстояния. Ни определенного цвета, ни четкой формы, один намёк, похожий на пробившийся росток.

– Завтра пойдем к ней, – негромко прибавил Валентин.

– Почему? – так же тихо спросила Даша.

– Потому что больше некуда. – Валентин отвернулся, приставил ко лбу ладонь козырьком, чтобы не мешало солнце, и снова уставился на далекую башню.

Подзабытая было тишина вновь охватила всё вокруг. Ни движения, ни звука.

– Как в церкви, – осторожно нарушила ее через некоторое время Даша. – Помолиться, что ли?

– А это не помешает, – согласился Валентин, убирая ото лба ладонь и поворачиваясь к спутникам. – Хотя и не поможет тоже.

– Поможет, – не согласилась молодая женщина. – Мне всегда помогало.

Валентин не стал возражать.

Домотканов и слушал и не слушал разговор, словно был занят чем-то более важным. Рассеянный взгляд соскользнул с далекой башни и остановился под стеной той, на которой они стояли. Примяв высокую траву, внизу лежал крупный зверь. Светло-серая пышная шкура с темными пятнами, широкие лапы, голова с раскрытой, вероятно, в предсмертном рыке, пастью, ухо с кисточкой. Клыки, будто дождавшись момента, отбросили отраженный от низкого солнца свет прямо в глаза Домотканову – золотой, яркий, ярче самого солнца. Домотканов не удивился этим золотым мертвым клыкам, в памяти лишь проступил, озаренный их золотом, образ белого коня с чугунными копытами, тоже мертвого. Не говоря ни слова об увиденном, Домотканов медленно повернулся к товарищам и, будто к слову, поинтересовался:

– Даша, а у тебя, случайно, нет телефона?

Даша машинально хлопнула себя по карману брюк, но потом, опомнившись, быстро ответила:

– Нет. Когда выходила из дому, было не до него.

– Как и мне, – мягко, словно извиняясь, ответил Домотканов. – Как и…

– Надо бы побыстрей собрать веток для костра, пока не стемнело, – прервал их Валентин.

– Да, конечно, – согласился Домотканов.

Даша не сказала ничего, а лишь первой двинулась к распахнутому люку, у которого было две крышки: одна решетчатая, чугунная, вторая плотная, деревянная.

8

Яблоневая роща, или сад, начиналась шагах в тридцати за башней и тянулась, на удивление, далеко, точно лес. Кому тут столько яблок? Домотканов дотронулся до одного из них: продолговатого, матово-зеленого. Оно елочной игрушкой закачалось на ветке. А каковы на вкус по сравнению с нашими? Конечно, еще вкусней, – без малейшего сомнения решил он. Но всему свое время: сначала дрова, а потом ужин, чтобы не собирать и ломать колючие сухие ветки в потемках.

С объемистой охапкой сучьев Домотканов вернулся ко входу в башню, у которого лежали их сваленные на траву вещи, и положил рядом дрова. Затем пошел собирать новую. На полпути к опушке он встретил Валентина с охапкой дров. Тот стоял и смотрел под стену, где лежал мертвый зверь. Переглянувшись друг с другом, они пошли каждый своей дорогой.

Потом был ужин из Дашиных яблок. Валентин раскатал пальто, ссыпал в сторону свои помятые, начинавшие темнеть яблоки и переложил на него с травы красивые Дашины. Усевшись вокруг, словно возле стола, они принялись за еду.

Эта тишина подстерегала всегда и повсюду. От нее убегали словами, смехом, движением, но с некоторых пор уже не могли до конца убежать. Как задний фон, она постоянно стояла в ушах, будто без умолку о чем-то спрашивала, вмешиваясь в любой разговор, в любой жест. От этого становилось не по себе. Но ничего сделать было нельзя. Нельзя же, в самом деле, заставить зашуметь эти листья, заскрипеть стволы с ветками, обрушить с чистого неба дождь, зажечь молнию и раскатить по холмам гром. Они здесь не хозяева. Спасибо, что солнце, хоть и незаметно для глаза, но двигается. А то бы без этого совсем было плохо, как, например, сейчас, после того, как его не стало. Быстрей наверх и разжечь костер, который своим веселым треском и пламенем разгонит эту удручающую тишину и неподвижность.

Костер, и вправду, выручил. Возле него стало как в светлой уютной комнатке, отгородившейся ото всего бойко заигравшими красноватыми стенками. И разговор полился такой же веселый, как он, как дома. Может быть, мы даже когда-нибудь туда вернемся. А почему нет? Кто сказал?

9

Дашины шаги по серым плитам становились всё медленнее и медленнее, пока не прекратились совсем. Даша внимательно оглянулась по сторонам. Что-то вокруг суетилось, занимая новые места, как в перестраиваемой мозаике. Была одна картина, стала другая. Но так не может быть, с трудом соображала женщина, вернее, не должно, а впрочем… о чем это я? Даша провела взглядом по сторонам еще раз. Где родная комната, желтый шкаф, портрет Че Гевары на извилистых, точно текущая вода, обоях? Был просто приступ, один из многих. Но он миновал. Или нет? Я по-прежнему там? Или, вдруг замерло у нее в груди, случилось что-то еще более худшее – я заболела сильней. Даша ощутила, как по щекам сами собой, словно те струи на далеких обоях, потекли слезы. У нее, которая приучила себя мириться с любым положением. Или она всё та же слезливая девчонка, что была и до войны? Наверно. Горбатого могила исправит. А она вообразила… Впрочем, опять – о чем это я? Если не хочешь сойти с ума окончательно, то лучше напряги его остатки и постарайся разобраться в происходящем. Может, оно совсем не то, что ты подумала. В твоем положении это единственное спасение или хотя бы ключ к нему, ключик. Золотой, как у Буратино. Но как ни старалась Даша, ключ открывал лишь одну дверь, пугая всё больше и больше. Этот чистый, словно подметенный пол, ровные стены со светлыми прорезями в виде крестов или крестами в виде прорезей, эти пестро разукрашенные флаги и стяги как с иголочки – в старой полуразрушенной башне, куда она входила…

Не успев сообразить, что делает, Даша резко, как фигуристка, развернулась на гладкой плите и бросилась вон из башни. Раз ключ не помогает, зачем он вообще тогда нужен. Густая и высокая, до колен, трава сразу за выходом опутала ноги. Но дальше идти и не пришлось. Из травы, шагах в десяти от Даши, поднялся на крепкие лапы леопард. Нет, не леопард, осадила свою оторопь Даша, а всего лишь рысь с такими же темными пятнами на шкуре, как у него, но только на светло-серой, а не на желтой. Черные кисточки на кончиках ушей шевельнулись словно на ветру. Усугубляя томительное ожидание, зверь раскрыл пасть и показал мощные острые клыки, но не белые, как следовало ожидать, а засиявшие ослепительным золотом. Издав недовольное рычание, рысь опустилась в траву, будто хотела продолжить там прерванный отдых, но это был всего лишь Дашин самообман. Как выпущенная из миномета мина, зверь вылетел из травы, выставив перед собой, точно когтистые веера, широкие лапы.

В самый последний момент Даша рванула в сторону, как от пули, и лапы с растопыренными когтями лишь зацепила надбровье. Однако это был не просто бросок от врага, но одновременно и отступление. Продолжив бросок плавным поворотом, Даша направила себя в арку прохода. Только он, проснувшийся военный опыт, и выручил. Пока рысь, приземлившись на оставленное Дашей место, совершила новый прыжок, Даша уже вписалась в проход и, оттолкнувшись для скорости руками от его стенок, влетела в башню. Ноги в проверенных надежных ботинках пронесли по серым плитам к запримеченной, оказывается, еще вместе с флагами и прорезями прилепившейся к одной стенке лестнице и внесли на ее чугунные ступеньки. Но зачем, разве большая кошка не бегает по лестнице гораздо лучше человека? В конце концов, выбирала не столько сама Даша, сколько тот самый тяжелый опыт. Вероятно, он помог заприметить тогда же кое-что еще или, если и не заприметить, то предположить.

Как бы то ни было, но состязаться в скорости с рысью никакой опыт помочь не мог. Разве что вовремя предупредить. Даша резко развернулась и встретила нападающую выброшенным ей навстречу крепким ботинком, очевидно, рассчитывающим попасть в морду и отбросить преследовательницу назад. Но противник был не менее ловок. Вместо того чтобы нанести удар, ботинок вдруг оказался у него в пасти – в блеснувших победным золотом в полумраке башни клыках. Боли, как и следовало ожидать в подобных моментах, Даша не почувствовала, а потому ничто не мешало ей присесть на ступеньку и обрушить на наглого зверя второй ботинок, который не промахнулся. От сокрушительного удара в переносицу рысь выпустила ногу Даши и сорвалась с гладких ступенек. Извернувшись гибким телом в воздухе, большая кошка упала на лапы несколькими ступеньками ниже. Пришедшие тут же в движение лапы заскрежетали по металлу не хуже танковых гусениц и снова бросили зверя в атаку. Но было уже поздно: Даша выскочила из люка под открытое небо, пригнулась на таких же, как и внизу, серых плитах, словно заранее знала, что будет здесь делать (хотя, конечно, не знала), набросила одной рукой на отверстие люка чугунную решетку, пронзительно вскрикнувшую ржавыми петлями, а второй рукой задвинула на ней засов. Оскаленная золотым и белым пасть ударила в решетку. Но та удержала, лишь нервно дрогнула в засове, окатив Дашу гулкой волной. Золотые клыки вцепились в прутья, точно надеясь перегрызть их. Клыкам на помощь пришли лапы с черными крючковатыми когтями. Бешеное рычанье и пронизывающее мяуканье вперемешку с металлическим скрежетом рвало всё подряд: и уши, и грудь, и серые плиты, и воздух, и солнечный свет. Белая пенистая слюна брызнула сквозь решетку. Даша отпрянула в сторону, словно боясь заразиться, пригнулась и подхватила за край еще одну крышку – дощатую. Вскрикнув на таких же, как у решетки, крикливых петлях, она отгородила от беснующегося зверя. Задвижки на крышке не было. Даша убрала протянувшуюся было руку к тому месту, где она должна была быть, где была у решетки, выпрямилась. Что я ей такого сделала, что нужно так на меня злиться? – спросила она. Но через минуту снова потянулась к крышке и распахнула ее. Зверь продолжал бесноваться. Интересно, насколько его хватит, задумалась Даша, опускаясь на корточки, глядя в горящие в полуметре желтым пламенем глаза и бездонные черные щели в них, будто стараясь переглядеть зверя. Но ни переглядеть, ни дождаться хоть капли ослабления неистовости не удалось, потому что отвлекло другое. Оно вдруг плотным объятием охватило спину, отчего спине стало то ли холодно, то ли, наоборот, горячо, не поймешь, но одинаково плохо. Даша торопливо поднялась с корточек и оглянулась.

Сквозь просветы между высокими каменными зубцами, огородившими площадку, глядело что-то отчаянное, не менее безысходное, чем эти зубцы и флаги над ними. Чем рысь со своим бешенством и золотыми клыками, чем вся эта жуткая башня, по-видимому, надолго, если не навсегда, отгородившая пленницу от нормального мира. За что? Что я такого ему сделала? – почти точь-в-точь повторила Даша произнесенные незадолго перед этим слова, но забыв, что повторяет. И опять заплакала. Ах как давно она не плакала! Даже тогда, когда теряла друзей. А тут плачет второй раз подряд. На ослабших ногах она подошла ближе к проему между зубцами – бойнице, будь она неладна – и посмотрела на незнакомый пейзаж. Знакомый, поправила она, вытирая рукавом слезы, да только я не знаю об этом. Не желая больше никуда глядеть, она отвернулась от проема, сползла спиной по стенке зубца и села на серые плиты… А может быть, можно жить и в этом мире? – в робкой надежде спросила она себя через некоторое время. Пока, пока не вернется настоящий. Они же будут меня лечить и, возможно, вылечат. Это придало Даше сил. Она встала, снова оглянулась вокруг, прошлась вдоль зубцов. Слезы высохли, Даше стало стыдно за них. Надо лишь подождать, и достойно подождать. Может, это достоинство как раз и станет тем ключиком – вместо ума. Которое откроет дверь из темницы или хотя бы поможет открыть тем, кто пытается открыть дверь снаружи. Нельзя распускаться и терять человека в себе. Надо сражаться за него, как сражалась раньше. Даша остановилась, нагнулась, приподняла штанину. Он был на месте: на своих потертых, почерневших ремнях с цепким ворсистым нахлестом, с рифленой рукоятью, подстрахованный лентой с таким же цепким ворсом. Как я могла забыть о нем? Даша отлепила ленту и вытащила нож из ножен, неширокий, но и не узкий, со сглаженным кончиком. Уловив солнечный луч, клинок заиграл серебром. Не хуже, чем ее клыки золотом, подумала Даша, не переставая ни на минуту слышать кошачий концерт. А хуже или лучше, это мы посмотрим. Что-то капнуло на чистейшее стальное полотно и растеклось красным. Даша провела тыльной стороной ладони по лбу и понемногу выпрямилась. Рука тоже стала красной. Неплохо она меня захватила. Промокнув на этот раз рану рукавом, Даша коротко оглянулась по сторонам, поймала взглядом синий флаг со спрятанным наполовину в складках золотым львом, стоящим на задних лапах, и двинулась к нему. Громадное полотнище крепилось к толстому остроконечному, точно копье, древку несколькими кольцами тонких кожаных ремней, а само древко, в свою очередь, кольцами к углу, только не кожаными, а металлическими, приутопленными в кладку. Взяв нож в зубы, Даша встала на цыпочки и не без труда извлекла огромный флаг из креплений, перебирая по древку руками. Одного такого флага было достаточно с лихвой на всё, что требовалось. Во-первых, лента-бинт для перевязки царапины на голове, во-вторых… Эта рана на лбу напомнила вдруг о другой, возможно, более серьезной, которая, едва о ней вспомнили, тут же дала о себе знать острой болью. Даша опустилась на пол, положила флаг и нож, осмотрела ботинок. Четыре затянувшиеся толстой кожей отверстия располагались по два с каждого бока. Даша торопливо развязала шнурок и сбросила ботинок, носок. Четыре таких же затянутых кожей, но только не мертвой и не такой толстой, отверстия были и по бокам ступни. Кровь выступала медленно набухающими каплями, поэтому ее в ботинке собралось немного да и та размазалась по стенкам, по ноге, впиталась в носок. Только вот насколько глубоки ранки? Даша подвигала ступнёй. Было больно, но всё в ней, что надо, двигалось. Неглубокие, успокоила себя Даша. Раз вспомнила о них лишь сейчас. Она решительно вернула в руки флаг и нож, освободила от древка полотнище, отрезала от него во всю длину неширокую ленту и перевязала ступню. Оставшимся куском тщательно протёрла изнутри ботинок. Перебинтованная и облаченная в носок нога влезла в ботинок с трудом, шнуровать не придётся. Даша вытянула из дырочек шнурок и сунула его в карман брюк. Теперь можно заняться и головой. Еще одна лента от полотнища – и повязка через лоб и затылок, которая заодно прихватила растрепавшиеся, лезущие на глаза волосы.