Читать книгу Лермонтов от и до - Сергей Калабухин - Страница 1

…Арбузно пахло свежескошенной травой, а мы сидели в стогу и пили шампанское…

Я лежу в тёмной грязной халупе, но аромат разрезанного арбуза на столе возвращает меня в прошлое.

Ах, Михайло Юрьич, я внимательно прочёл Ваши повести обо мне. Вы сделали из меня героя, этакий пример для подражания. И, возможно, сочтёте моё послание к Вам проявлением чёрной неблагодарности. Однако по воле Божьей я стою на пороге смерти. Дни мои сочтены. И поэтому я хочу исповедаться, но не равнодушному и чуждому мне священнику, коий тоже позже получит свою часть моих излияний, а Вам – человеку, изучившему мои дневники, знающему меня лучше кого-либо, попытавшемуся «отмыть чёрного кобеля добела» в глазах света.

Я благодарен Вам за всё, что Вы сделали и продолжаете делать для восстановления моей репутации в свете. Я понимаю, что делаете это Вы вовсе не для меня, а исключительно из любви к моей сестре, Вареньке. И всё же, примите мою искреннюю благодарность.

Вы, конечно, не могли не заметить, что дневники мои, волей случая попавшие к Вам, весьма неполны? Возможно, Вас терзали мысли, что же было на вырванных страницах? Рассказы Вареньки, людей, знавших меня, а главное – Ваша необыкновенная фантазия заполнили пробелы, но я должен теперь открыть всю правду обо мне.

Как Вы знаете, мне было девятнадцать лет, когда я впервые влюбился в девушку, которую знал с самого детства – в Верочку Ростову. Сей факт довольно подробно описан в моём юношеском дневнике. Мы тогда жили в Москве. Наше сближение и тайные встречи мною подробно описаны, я не буду повторяться. Расскажу Вам лишь то, чего не посмел доверить дневнику.

В те сладостно-безумные дни я жил только любовью к Верочке. Забросил Университет, забыл не только про занятия, но и даже про экзамен и, как следствие, остался без аттестата. Но меня сей факт нисколько не озаботил, а на все вопросы матушки я отговаривался, что экзамен перенесён на несколько недель. Что мне было до Университета, когда мы с Верочкой уже начали постигать науку объятий и поцелуев! Однако обман вскоре вскрылся. Собравшийся консилиум дядюшек и тётушек завершился решением отправить меня в Петербург, в Юнкерскую школу. Там, говорили дядюшки, меня приучат к дисциплине.

Уехать в Петербург, расстаться с Верочкой – это было выше моих сил. Почти на коленях я вымолил у матушки позволение вступить в Н… гусарский полк, стоявший под Москвой. Мы с Верочкой продолжали встречаться, обмениваться признаниями и поцелуями.

И вдруг открылась Польская кампания! Наш полк должен был принять в ней самое активное участие. И вот, однажды, я приехал проститься. Верочка была очень бледна. Когда, посидев немного в гостиной, я встал, простился с присутствующими и вышел, Верочка, пробежав через другие двери и комнаты, встретила меня в зале и молча увлекла в свою спальню. Крепко сжимая мою руку, она произнесла неверным голосом:

– О, Жорж, я хочу быть твоею! Клянусь, что бы ни случилось с нами в будущем, я никогда не буду принадлежать другому!

Бедная, она дрожала всем телом. Я, впрочем, тоже. Предстоящее было ново для нас обоих. Именно этот момент и перевернул всю мою жизнь.

У меня ничего не получилось. Совершенно. Не буду вдаваться в подробности, да это и не требуется: Вы должны прекрасно догадаться сами, Михайло Юрьич, что именно я тогда испытал, и почему ничего не написал в дневнике. Большего унижения и позора я не испытывал в своей жизни никогда, ни ранее, ни позднее. Опрометью сбежав с лестницы, я вскочил на коня и поскакал домой. А вечером к матушке пришёл от Ростовых лакей просить склянку с какими-то каплями и спирту. Он сообщил, что «барышня очень нездорова и раза три была без памяти».

Произошедшее было страшным ударом для меня. Я целую ночь не спал, чем свет сел на коня и отправился в свой полк.

Говорят, я храбро дрался. Никто не знал, почему я так безрассудно рвусь в бой. Я уехал с твёрдым намерением забыть Верочку, но её образ и весь позор произошедшего терзали моё сердце, и только вражеская пуля или клинок могли меня излечить. Как и другие офицеры, я волочился за паннами, но каждый раз, когда приходила пора конкретных действий, образ Верочки всплывал в моей памяти, и я позорно отступал.

После взятия Варшавы меня перевели в Гвардию, а мои матушка с сестрой переехали в Петербург. Там я тоже вовсю волочился за барышнями. Но только волочился. Особенно усердно и публично я имитировал увлечение уже несколько перезревшей Лизаветой Николавной Негуровой. Ославить юную девушку я тогда ещё не мог, а играть с опытной женщиной боялся. Лиза была ни то и ни другое. Высокая самооценка, и как результат, отказ нескольким женихам, привели к тому, что свататься к ней уже никто не пытался. Так что перейти кому-либо дорогу в своих ухаживаниях за Лизой я не мог. И опытной женщиной она не была. Прекрасная ширма!

Проблема была в том, что долго так продолжаться не могло. По Петербургу поползли слухи о нашей скорой свадьбе. Скоро они дошли и до Москвы, до Верочки. Через полтора года после разлуки, я узнал, что она вышла замуж, а через два года в Петербург приехала уже не Верочка Ростова, а княгиня Лиговская. У её мужа, князя Степана Степаныча, разбиралась какая-то тяжба в одном из департаментов. Иначе, как говорил князь, он никогда бы не оставил Москвы и любезного его сердцу Англицкого клуба.

Приезд Верочки был весьма кстати. Я не мог жениться на Лизавете Николавне. В то же время наш разрыв должен был в глазах света иметь какую-либо достойную причину. Ставить на карту репутацию ещё одной барышни я не хотел. А вспыхнувшая с новой силой любовь к Верочке – прекрасное объяснение разрыва с Негуровой. К тому же Верочка, теперь – княгиня Лиговская, замужняя дама. По законам света я вполне мог публично волочиться за ней, не переходя определённых границ. Да и сами эти границы меня вполне устраивали.

Вы спрашиваете себя, зачем мне репутация ловеласа? Не проще ли мне было прослыть женоненавистником? Проще, конечно, тем более что даже не пришлось бы притворяться. Однако мне нужна была ширма, как я Вам уже писал ранее. Не знаю, как сейчас, но в то время, Михайло Юрьич, в свете не было ничего страшнее, чем попасть в «историю». Благородно или низко вы поступили, правы или нет, но раз ваше имя замешано в «историю», вы теряете всё: расположение общества, карьеру, друзей, уважение! Говорить о вас будут два дня, но страдать за это вы будете двадцать лет. Так вот, мне нужна была ширма, чтобы скрыть от глаз света мою «историю». А имя этой «истории» – Станислав Красинский.

Тут мне придётся вернуться назад, во времена Польской кампании. После одного жаркого боя наш эскадрон остановился на отдых в усадьбе Красинских. Сам пан был недавно убит в бою, и его вдова и сын Станислав носили траур. Однако это не помешало нашим офицерам устроить в их доме пирушку. В подвалах нашлось шампанское, в амбарах – закуска. Когда на коленях победителей стали повизгивать дворовые паненки, я вышел во двор.

Стояла тихая южная ночь. Не было слышно ни выстрелов, ни взрывов. Воздух был чист от пороховой гари и трупной вони. Я вышел за ворота усадьбы и пошёл в поле. Поступок, конечно, глупый, но жизнь, как Вы знаете, в то время мне была совсем не дорога. Я упал в стог свежескошенной травы и заплакал.

И тут появился он, Станислав Красинский. Я думал, он пришёл мстить за отца, порубленную шляхту, разорённые усадьбы, но это оказалось не так.

Мы проговорили почти до рассвета. Недалеко курился дымком плохо затушенный косарями костерок, а мы сидели, обнявшись, в стогу, окружённые запахами свежего сена, в котором почему-то отчётливо присутствовал аромат свежего арбуза, и пили шампанское прямо из горлышек бутылок. Я рассказал Станиславу всё – мне давно необходимо было выплеснуть из себя этот сгусток боли. Странно, я совершенно не помню, что мне отвечал Станислав. Помню только, что его слова действовали на меня исцеляюще, но смысл их совершенно стёрся из моей памяти.

Под утро выпитое шампанское стало искать выход. Помогая друг другу, мы выбрались из стога и отошли к серому пепелищу угасшего костра. Восходящее солнце осветило два журчащих ручейка, вспенивших холодный пепел. Наша моча смешалась, как и наши жизни. Мы посмотрели друг на друга и рассмеялись. Тяжесть ушла из моей души. Встретившись прошлым утром врагами, этот рассвет мы приветствовали самыми близкими друзьями.

Мы вернулись в стог, ставший нашим брачным ложем. В эту ночь я стал мужчиной. Вы прекрасно знаете, Михайло Юрьич, наши учителя: древние греки и римляне, не считали такую любовь за преступление или нечто постыдное. Однако наше общество, узнав правду, тут же отвергло бы «уродцев». Вот почему сей факт никогда не был отражён в моих дневниках.

Наш эскадрон простоял в усадьбе Красинских несколько дней, и каждую ночь «наш» стог становился единственным свидетелем родившейся любви.

Именно Станислав рассказал мне историю испанского ловеласа дона Хуана.

– Выбирай самую известную и неприступную красавицу, – говорил Станислав. – Чем известней и неприступней она будет, тем лучше. Пусть окружающие убедятся в твоей «любви» к ней. Если и когда крепость всё же падёт, ты просто выберешь себе новый объект «страсти». Все будут уверены, что ты проучил зазнавшуюся красотку. Вы даже можете говорить окружающим правду, что ничего меж вами не было. Всё равно никто не поверит. Ты получишь репутацию дона Хуана, а это отличная ширма для нас.

По окончании Польской кампании, Станислав с матерью перебрались в Петербург. Я помог им устроиться, через знакомых матушки сделал протекцию Станиславу в один из департаментов. Наши интимные встречи возобновились. Для их сокрытия мне и нужна была ширма, коей стала, сама не подозревая об этом, Лизавета Николавна Негурова.

И вот когда наши отношения с Лизой подошли к грани, за которой необходимо было решаться на брак либо разрыв, в Петербург приехали Лиговские. Наши отношения со Станиславом были настолько прочны и безоблачны, что он посоветовал мне убить двух зайцев одновременно: сменить ширму и имитировать возрождение старой страсти к Верочке. Роман с замужней дамой избавлял от каких-либо разговоров о грядущем браке.

Однако тут Станислав промахнулся. Не зря говорится, что первая любовь не ржавеет. Встреча с Верочкой вновь перевернула мне душу. И ранее меня самого это почувствовал Станислав. Его ревность была страшна. Она превращала этого красивого, как греческий бог Аполлон, юношу в сущего демона, уродливого Гефеста. Он почти забросил службу, преследуя меня по пятам. Красинский добился в департаменте передачи ему дела князя Лиговского и тем самым получил доступ в дом князя, где я бывал практически ежедневно. Он растратил почти все свои сбережения и деньги, вырученные от продажи усадьбы, лишь бы быть рядом со мною в Александринском или какой-либо ресторации. Его постоянное присутствие и безумные взгляды стали замечать окружающие. С таким трудом сотканная ширма грозила рухнуть. Наши всё более редкие встречи стали отравлять жаркие споры и глупые упрёки. Всё это постепенно убило мои чувства к нему. Я стал избегать Станислава, и даже однажды специально публично высмеял его в ресторации у Феникса, когда он, как обычно, попытался устроиться за соседним столиком. Я умышленно провоцировал дуэль, хоть это и грозило «историей». Всё же вляпаться в дуэль – гораздо меньшая история, чем если б открылась вся правда наших отношений.

Станислав, наконец, понял и поверил, что между нами всё кончено. Я ждал от него публичных истерик, подмётных писем, согласия на дуэль, но… Его любовь ко мне оказалась сильнее. Однажды вечером, когда, окрылённый вновь расцветшим чувством к Верочке, я летел к Лиговским, торопя кучера тычками в спину и обещанием «на водку», какая-то фигура вдруг бросилась под копыта рысака…

Смерть Станислава Красинского была долгой и мучительной. И все ужасные часы агонии я провёл у смертного ложа, держа его за руку и слушая хрипы раздавленной груди. После похорон я подал рапорт о переводе на Кавказ. Такова, Михайло Юрьич, моя тайна, которую Вам так хотелось узнать.

Мои кавказские приключения, столь увлекательно описанные Вами в «Герое нашего времени», весьма меня позабавили. Однако исповедь моя должна быть продолжена. И тут я могу, уже не вдаваясь в излишние подробности, просто поведать суть поступков, кои в основе своей имели весьма мало общего с описанными Вами.

Мой путь на Кавказ лежал через Тамань. Да, было всё: халупа на берегу, старуха с дочкой, Янко-контрабандист, слепой мальчишка, обокравший меня. Но дочка хозяйки вовсе не была красавицей. Тощая, чёрная от загара и грязи белобрысая девица с выступающими передними зубами и неразборчивой речью. Я никогда бы не смог увлечься подобной особой. И даже не удосужился узнать её имя. Причина нашего возможного сближения крылась в другом.

В полку и позднее в Петербурге я много покуролесил с друзьями, но никогда не участвовал в оргиях с девицами определённого сорта. Во-первых, я просто не знал, как вести себя с женщинами, а во-вторых, в среде гуляк было принято обсуждать подробности подобных развлечений, и я боялся, что, в случае повторения моего позора, сей факт сразу же станет достоянием всеобщего обсуждения и насмешек. Если Верочка Ростова никогда никому ничего не рассказывала о том роковом вечере, то общедоступные девицы вряд ли будут молчать.

Но в Тамани всё было по-другому. Я был там проездом, меня никто не знал, и к тому же наутро я уезжал и никогда больше не собирался туда возвращаться. Поэтому я решил сделать ещё одну попытку сближения с женщиной.

Идя на свидание с подружкой Янко, я дрожал, как и в тот первый роковой день у Ростовых. Однако меня ободряло то, что дочка хозяйки, в отличие от Верочки, явно не была неопытной целомудренной девушкой, и я решил предоставить ей всю инициативу действий. Это решение чуть не привело к моей гибели. Моё счастье, что Янко опоздал на наше свидание, и коварная девица не стала его дожидаться, попытавшись в одиночку меня утопить. Эти обстоятельства и моё напряжённое состояние (девица, по-видимому, считала, что я расслаблен и усыплён её примитивными ласками и бессвязным лепетом) спасли мне жизнь, но совершенно не прибавили мне уверенности и опыта в отношениях с женщинами.

Потом была Бела. Вы, Михайло Юрьич, красиво всё описали в своей повести. Но в основе похищения черкешенки была совсем не любовь, а всё то же моё желание «стать как все». Это была третья попытка. Бела идеально подходила для моих целей. Похищение оторвало её от родных и знакомых. Азамат – единственный человек, могший увидеть Белу у меня, сам вынужден был скрываться. Бедняжка общалась только со мной и Максим Максимычем, которому, конечно, не стала бы ничего рассказывать.

Я не буду описывать Вам подробности, но, в конце концов, третья попытка увенчалась успехом. У меня, ведь, было достаточно времени и желания для приобретения соответствующего опыта. Мои неуверенность и страх перед женщинами прошли. А так как у Белы не было никакого опыта в данной области отношений, а для меня она была лишь инструментом, то скоро рядом с нею я стал испытывать только скуку и чувство вины за содеянное. Наша общая неопытность внушила мне мысль, что я знаю отныне всё, что бывает меж женщиной и мужчиной. Между тем, внушив Беле привязанность ко мне, я не смог разбудить и развить в ней женщину. Но тогда я этого ещё не понимал. Трагический конец этой истории Вы прекрасно описали в своей повести.

И, наконец, мы подходим к ещё одному ключевому моменту, круто изменившему мою жизнь. Я говорю о нашей третьей встрече с Верой, столь интригующе описанной Вами. Это самая слабая часть Вашей повести обо мне, Михайло Юрьич. Но здесь нет Вашей вины, просто Вы не знали глубинных причин моих поступков. Трагедия в том, что в желании обелить меня Ваш талант писателя превратил прекраснейшего человека, Сашу Грушницкого, в дурака и подлеца. Увы, это так, и именно сия несправедливость, а вовсе не Ваши настойчивые просьбы, подвигла меня на эту исповедь.

Я любил Сашу Грушницкого. В нём смешались русская кровь с польскою, и, видимо, поэтому он сразу же по нашему знакомству напомнил мне Станислава Красинского. Грушницкий был столь же юн и красив внешне, и даже фигуры у них были одинаковы. Только первый был блондином, а второй – брюнетом.

Скоро я почувствовал, что влюблён в Грушницкого. Будучи его непосредственным командиром, я постарался стать в его глазах героем. Скоро Саша меня просто боготворил. Я был счастлив. Единственное, что вызывало у меня тревогу – это безрассудная храбрость молодого юнкера. Он так мечтал отличиться передо мною, что буквально лез под пули. Я стал его идеалом, другом и наставником во всех делах, как военных, так и личных.

В одной из стычек с горцами, Грушницкий закрыл меня от черкесской пули своим телом и был тяжело ранен. И уже мне теперь пришлось, рискуя жизнью вытаскивать его из боя. К счастью, всё окончилось хорошо. После госпиталя Грушницкому вручили за храбрость солдатский георгиевский крест. Не каждый офицер имеет сию награду. Мечта Грушницкого сбылась: он стал героем. Чтобы окончательно залечить ранение, его отправили на воды, в Пятигорск. Там лечились многие наши офицеры.

Я ужасно скучал по Грушницкому. Тут как раз пришёл приказ о присвоении ему офицерского звания, и я, отпросившись в отпуск, тоже отправился в Пятигорск, чтобы вновь соединиться с ним и сообщить радостную новость.

Наша встреча прошла не так, как я ожидал. Вот когда я вновь вспомнил Станислава Красинского! На сей раз уже мне пришлось побывать на его месте: Грушницкий влюбился в Мери, княжну Лиговскую, и в первые же минуты нашей встречи смущённо признался мне в этом.

– Ты поймёшь и простишь меня, как только её увидишь, – лепетал он.

А я, ещё не будучи знаком с княжной, уже яростно ненавидел её.

– Саша, опомнись, ни одна женщина не будет любить тебя так, как я!

Но он не желал слушать. Наконец, в отчаянии, я прокричал:

– Ладно, давай держать пари, что не пройдёт и двух недель, как твоя Мери влюбится в меня, человека не юного и внешне довольно неказистого, а с тобою даже разговаривать не захочет?

Грушницкий только рассмеялся и с жалостью посмотрел на меня.

Дальнейшие события описаны Вами, Михайло Юрьич, не слишком далеко уходя от внешней правды. А теперь я сообщу Вам внутреннюю.

Неожиданный приезд Веры перевернул все мои замыслы. Как всегда в её присутствии я совершенно забыл свои прошлые привязанности и планы. Грушницкий, княжна Мери, оказавшаяся родственницей Веры по первому мужу, глупое пари – всё это стало вдруг совершенно не важно для меня, превратилось в ширму, скрывшую от чужих глаз нас с Верой. Мы уже не были, как ранее, юными и неопытными. Вера была вторично замужем и столь же несчастно, как и в первый раз. Я тоже познал к тому времени женщин, страх перед близостью с ними давно покинул меня. Но ни с одной из них мне так и не удалось испытать счастия взаимной любви.

Я перестал волочиться за княжной и даже прямо сказал ей, что не люблю её. Однако было уже поздно. События тянули меня в бездну, я перестал их контролировать. И вот настала та ночь, когда Грушницкий с драгунским капитаном застигли меня, выходящим из дома Лиговских. Дуэль с Грушницким разрушила моё горькое счастье с Верой.

Я убил его! Хладнокровно и намеренно убил храброго честного юношу, у которого вся жизнь была впереди. И все вокруг это знали. Знал я сам, в первую очередь.

Дорогой, Михайло Юрьич, как же Вы с Вашим умом и талантом рассказчика могли так бездарно описать нашу с Грушницким дуэль? Ведь любому здравомыслящему читателю сразу бросится в глаза, что Грушницкий вовсе не лгун и не подлец, как Вы изволите уверять от моего лица. И он, и драгунский капитан говорили чистую правду: они были искренне уверены, что я на их глазах выходил ночью от княжны Мери. И, несмотря на все гадости, что я сделал Мери и Грушницкому, последний яро спорил с капитаном и долго не соглашался на дуэль со мною. И вовсе, как Вы понимаете, не из трусости. Это я настоял на поединке.

Даже перед самой дуэлью Грушницкий всё ещё готов был на примирение. Вы сами пишете, как на предложение доктора Вернера окончить поединок миром, Грушницкий отвечает:

– Объясните ваши условия, и всё, что я могу для вас сделать, то будьте уверены…

Это я отверг мир и выставил неприемлемые условия прекращения дуэли: потребовал от Грушницкого публичного признания во лжи, в то время как и он, и его соратники были полностью уверены в своей правоте!

Несмотря на всё то гадкое, что я сделал и продолжал делать Грушницкому, тот нашёл в себе силы не возненавидеть меня и выстрелить мимо. Вы сами офицер, Михайло Юрьич, и должны знать, что промахнуться в тех условиях было невозможно даже штатскому, впервые взявшему пистолет в руки. И уж тем более не мог дать промах боевой офицер, почти год проведший в стычках с черкесами, награждённый «георгием» за храбрость. Грушницкий пощадил меня, врага, разрушившего его счастье, предавшего былую дружбу, опозорившего его любимую. Грушницкий пощадил меня, а я его нет. Я просто убил его, сделав одновременно всех присутствующих соучастниками хладнокровного и подлого убийства, а не свидетелями благородной дуэли.

Зачем я это сделал? Я спасал Веру. Её имя никто не трепал, но, ведь, Мери тоже знала, что я в ту ночь выходил не от неё. Во всём доме никого, кроме Веры и княжны не было. Моё последнее объяснение с княжной и её матерью, отказ от брака, всё расставили по своим местам. Муж Веры был отнюдь не глуп и поспешил увезти её в неизвестность.

В одночасье я лишился всего, стал изгоем. Даже доктор Вернер избегал меня, а когда мы всё же случайно где-либо встречались, я читал ужас в его глазах. Все двери для меня были закрыты. Я вновь попал в «историю», причём в такую, из которой не было выхода.

Вскоре пришёл приказ о моём увольнении из армии, и я покинул Россию. Дальнейшая моя жизнь прошла в азиатских странах, где я не мог встретить никого из знакомых. Меня там никто не знал, и мои наклонности и пороки не могли никого погубить…

Прощайте, Михайло Юрьич, берегите Вареньку. Вряд ли моя исповедь поможет Вам в намерениях сделать из меня героя нашего времени.

Искренний Ваш почитатель, Георгий Александрович Печорин.