Читать книгу Атта: Хроники древней звезды. Книга вторая: Остров Теней и Лжи - Сергей Казанцев - Страница 1

Глава 1

Атта: Хроники древней звезды.

Книга вторая: Остров Теней и Лжи.

Пролог.

Глава 1. Берег «Ржавый Якорь»

Полдень заливал палубу «Серого Гуся» ослепительным, почти белым светом. Солнце стояло в зените, раскаляя деревянные доски настила и заставляя воздух над ними колыхаться прозрачным маревом. Жара была плотной и влажной, но огромный тент из старого паруса, натянутый над кормой, дарил желанную тень. Под ним царила своя особая атмосфера – шумная, полная жизни и далекая от какой бы то ни было мрачности.

Богдан сидел на перевернутой бочке из-под солонины, прислонившись спиной к просмоленному фальшборту. В его руке была грубая глиняная кружка, из которой он медленно потягивал вино. На свету жидкость отливала глубоким рубиновым оттенком, играя гранатовыми бликами. Оно было терпким, с заметной кислинкой и долгим, слегка пряным послевкусием. Мысль о том, что этот напиток когда-то хранился в капитанской каюте Саргана, казалась сейчас невероятно далекой.

Вино разительно контрастировало с убогой посудой, но было на удивление хорошим. «Сокровища капитана Саргана, – с легкой иронией подумал он, – служат на благо простого народа. Почти как социализм, только с пиратами вместо буржуазии».

Напротив него, откинувшись на задних ножках бочки, служившей ей стулом, сидела Гринса. Она держала свою кружку не изящно, а по-хозяйски, обхватив ее ладонью, и время от времени делала неторопливые глотки. Ее каштановые волосы, еще влажные после недавнего умывания в бочке с забортной водой, были заплетены в привычную тугую косу. Следы невзгод и битв постепенно сглаживались, уступая место спокойной, почти ленивой уверенности. Ее лицо, обычно собранное и суровое, сейчас казалось расслабленным. Взгляд был рассеянно устремлен куда-то в сторону берега, где над водой колыхались марева жары.

Рядом с ними, устроившись на ящике из-под сухарей, юный Лиас был полностью погружен в изучение потрепанного кожаного фолианта. Его очки в грубой деревянной оправе постоянно норовили съехать с переносицы, и он время от времени механически, дрожащим от сосредоточенности пальцем, поправлял их. Перед ним стояла кружка с простой водой, а гуляющая вокруг бесшабашная веселость, казалось, лишь заставляла его глубже уходить в мир замысловатых схем и рецептов, выцветших на пожелтевших страницах.

Центром и душой этого импровизированного заведения был Вобла. Дикарь из племени Большеногих, лет пятидесяти, с кожей, похожей на потрескавшуюся от солнца глину, и узкими, покатыми плечами. Его фигура, с мощным торсом и невероятно широкими, почти бочкообразными бедрами, была типична для его народа. Когда он перемещался по палубе, было заметно, как его огромные, плоские стопы, привыкшие к любой поверхности, уверенно и бесшумно ступали по дереву. Сквозь протертые места на его походных штанах из грубой ткани угадывались мускулистые ноги. Сквозь ноздрю была продета полированная кость какого-то мелкого животного. Сейчас на нем был надет свежевыстиранный передник из мешковины, и он сновал между столами, ловко орудуя глиняным кувшином, подливая вино, и своим скрипучим, похожим на скрежет камней голосом перекидывался шутками с посетителями.

Само заведение, не имевшее пока звучного названия, было гениально в своей простоте. Столы были сколочены из ящиков и старых досок. Стулья и табуреты представляли собой пустые бочки разного калибра. А от палящего зноя и редких, но яростных тропических ливней всех укрывал старый, потрепанный штормами, но еще добротный парус, растянутый на шестах, как шатер. Получилось уютно, по-своему просторно и очень колоритно.

Деньги у команды водились. После захвата галеры «Молот Рока» и последующего визита в каюту покойного капитана Саргана, в их распоряжении оказался немалый запас золотых монет. И пока «Серый Гусь» проходил ремонт, золото нашло себе применение здесь, плавно перетекая из кошелей местных жителей обратно в казну корабля, в обмен на хорошее вино, коего команда загрузила со складов Большеногих с избытком.

А необходимость ремонта была суровой и неотложной. Бой с боевой галерой лорда Хагена не прошел даром. Таран «Молота Рока» оставил в боку «Гуся» рваную рану. Временная заплата не выдержала долгого перехода. Корабль начал набирать воду, медленно, но верно погружаясь в объятия океана. Нужно было срочно искать место для починки.

Таким местом оказался «Ржавый Якорь» – пристанище контрабандистов, беглых каторжников и прочего люда, который предпочитал не попадаться на глаза властям. Назвать это поселение городом было бы сильным преувеличением. Трескот, как бывший контрабандист, знал это место очень хорошо.

«Ржавый Якорь» был похож на дитя, рожденное от брака суши и моря, но брошенное обоими родителями на произвол судьбы. Он ютился на плоском, илистом берегу огромной бухты, вода в которой больше напоминала густой бульон из тины и водорослей. Первое, что бросалось в глаза – это дома. Вернее, то, что служило домами. Десятки судов, разных размеров и состояний, были вытащены на берег и перевернуты килем к небу. В их корпусах были прорублены двери и маленькие окошки, из которых вьюжился дымок очагов. Это были старые, отслужившие свой век суда. Они стояли, словно гигантские панцири доисторических черепах, образуя причудливые, кривые улочки.

Между ними ютились хижины, слепленные из «планника» – плавучего тростника, в изобилии росшего на болотах. Эти постройки выглядели еще более временными и хлипкими.

Населяли это странное место не только контрабандисты. Здесь водились и свои, коренные жители. Охотники, с луками и копьями, уходили вглубь болот на своих плоских пирогах. Рыбаки, с сетями, сплетенными из волокон местных растений, добывали крабов, креветок и иную морскую живность, которая умудрялась выжить в мутной воде.

Были и фермеры, или, как их тут называли, «болотные земледельцы». Они выращивали на залитых водой, благодатных илистых полях болотный рис. Рис этот давал невиданные в других местах урожаи, крупный и сытный, но имел один неустранимый недостаток – он насквозь пропитывался своеобразным ароматом болотной воды и тины. Точно таким же характерным запахом обладало и мясо местных животных – болотных плавунов.

Эти существа были одной из визитных карточек «Ржавого Якоря». Похожие на помесь змеи и крокодила, длиной от метра до трех, они обладали кожей болотного цвета с грязно-зелеными и бурыми разводами, что делало их почти невидимыми в мутной воде и в зарослях тростника. Мясо их было жестким, но съедобным, а главной ценностью была их кожа – тонкая, невероятно прочная и водоотталкивающая. Из нее шили обувь, куртки, делали переплеты для книг и даже элементы доспехов. Охота на плавунов была опасным, но прибыльным делом.

Воздух в «Ржавом Якоре» был насыщен густой симфонией запахов: соленый бриз смешивался с терпким ароматом дыма от костров, запахом жареного мяса и свежескошенного тростника. И над всем этим висел несмолкаемый гул – стрекот мириад насекомых, кваканье лягушек, которые чувствовали себя здесь полноправными хозяевами и не стеснялись прыгать прямо по улицам, крики чаек и гомон голосов у пирсов.

Пирсы «Ржавого Якоря» были такими же ветхими, как и все остальное. Скрипучие, пошатывающиеся мостки на сваях, уходившие в мутную воду. К ним были привязаны десятки лодок – от простых челнов до более солидных кораблей, готовых в любой момент отчалить в море за добычей или по срочному делу.

Именно сюда, на единственный более-менее крепкий эллинг, и был вытащен «Серый Гусь». Трескот, старый штурман, знал это место и доверял тамошним умельцам. Он немедленно развернул работы. Плотники под его руководством разобрали поврежденный борт, сняли все ломаные доски, а оставшиеся тщательно проконопатили и просмолили заново. Работа кипела, и скоро корпус корабля приобрел более-менее опрятный вид.

Но была одна проблема, которая останавливала все. В «Ржавом Якоре» можно было купить все что угодно: такелаж, парусину, провизию, даже оружие. Но нельзя было купить хороший корабельный лес. Ни одной лесопилки в округе не было, да они были бы и бесполезны – кривые, чахлые деревца, росшие на болотах, годились разве что на дрова, но никак не на прямую, упругую доску для корпуса корабля.

Поэтому Трескот, закупив все необходимое и оставив подробные инструкции, снарядил небольшую быстроходную шхуну и отбыл в столицу острова, чтобы приобрести там качественный строевой лес. Его отсутствие растянулось на недели.

И пока «Серый Гусь» стоял на эллинге, со снятыми мачтами и зияющим в боку проломом, похожий на раненую птицу, ждущую перьев для крыльев, за хозяйство на корабле отвечал Вобла. Он и еще полтора десятка дикарей-большеногих, которые всей душой прикипели к морю и к своему штурману, остались сторожить судно. И именно Вобла, с его врожденной деловой хваткой, нашел способ не только скоротать время, но и приумножить казну. Так и родилась эта таверна на палубе «Гуся», ставшая на время лучшим заведением во всем «Ржавом Якоре».

Богдан откинулся на своей бочке, чувствуя, как тепло от дерева проникает сквозь тонкую ткань его штанов. Он наблюдал, как солнечные лучи, пробиваясь сквозь щели в тенте, рисуют на палубе причудливые световые узоры. От этих видов, от этого странного спокойствия, от вкуса вина на губах и мерного гудения голосов на палубе, на душе становилось непривычно светло и почти мирно. Они были в безопасности. У них был кров, еда, деньги и даже своеобразный отдых. А о битвах, погонях и заговорах в этот жаркий день думать совсем не хотелось.

А день медленно перетекал в ранний вечер, но жара под парусиновым тентом почти не спадала. Она стала другой – не обжигающей, а томной, густой, наполненной ароматами нагретого дерева, смолы, крепкого вина и пота. Солнце, сместившись к западу, стало бросать более длинные, золотистые тени, которые ложились на палубу причудливыми узорами, очерчивая контуры бочек, ног столов и фигур сидящих людей.

Ожидание, в котором оказалась команда «Серого Гуся», могло бы тяготить, но здесь, в «Ржавом Якоре», оно обрело свою особую, ленивую ритмику. Дни текли медленно, как густой мед, и каждый из них приходилось осознанно проживать, наполняя простыми делами и нехитрыми радостями, чтобы не сойти с ума от безделья. И лучшим средством от тоски, как выяснилось, стала их собственная палубная таверна.

Богдан сидел в той же позе, откинувшись на своей бочке. Он не помнил, какую по счету кружку вина держал в руке. Рубиновая жидкость исчезала медленно, он скорее смаковал каждый глоток, растягивая удовольствие, чем пил. И что самое удивительное – абсолютно не хмелел. Легкая, приятная теплота, разливавшаяся по жилам, – вот и все, на что было способно даже самое крепкое вино из запасов Саргана. Его новое тело, дар (или проклятие) профессора Градова, оказалось обладателем стойкого, почти метаболического иммунитета к алкоголю. Он мог пить как губка, но дальше легкого, едва уловимого хмеля дело не шло. Команда, видя это, смотрела на него с суеверным почтением, приписывая эту способность его загадочной природе «скитальца».

Ему было около тридцати лет, но последние недели, проведенные в этом мире, жестоко над ним поработали. Непродолжительное по меркам календаря, но невероятно насыщенное время, прошедшее с того момента, как он очнулся у водопада, успело оставить на его лице свои отметины. Под глазами залегла постоянная тень усталости, а в уголках губ и у внешних краев глаз прорезались новые, четкие морщинки – следствие не возраста, а колоссального напряжения, шока от пережитого и той чудовищной цены, что он заплатил за победу над Гракхом. Среди густой, черной как смоль шевелюры у висков пролегли первые, но уже отчетливые седые пряди – словно мороз тронул уголь. От прежнего Богдана, IT-гения, купавшегося в лучах доверия менеджеров, не осталось и следа. Его взгляд, когда он смотрел на окружающий мир, стал спокойным, тяжелым и пронизывающим. В нем читалась не злоба, а холодная, накопленная опытная ясность, способная в мгновение ока оценить угрозу и найти выход.

У его пояса, в простых, но добротных кожаных ножнах, висел клинок. Тот самый, узкий и смертоносный, что когда-то принадлежал Гракху. Богдан относился к нему со странным, почти бытовым спокойствием. Он не любовался им, не чистил его с фанатизмом, но и никогда не выпускал из поля зрения. Оружие стало для него таким же неотъемлемым атрибутом существования, как когда-то в другом мире им был смартфон – инструмент, связывающий его с реальностью, гарант выживания. Он лежал у бедра тяжелой, прохладной гарантией, что в этом мире с его чудесами и ужасами у него есть последний, железный аргумент.

Команда, оставшаяся на корабле, по умолчанию считала его капитаном. Он был тем, кто привел их сюда, кто стоял насмерть у водопада и кто победил неукротимого Гракха в честном поединке. Но в вопросах корабельного хозяйства, ремонта и быта они безоговорочно слушались штурмана Трескота, а в его отсутствие – Воблу. Бывший дикарь, а ныне кок и фактический боцман, оказался прирожденным хозяйственником. Его авторитет был подкреплен не силой клинка, а практическим умом и недюжинной физической силой.

Совсем иначе вино действовало на Гринсу. Амазонка-воительница из народа Скалига сидела, откинув голову, и ее обычно острый, фокусированный взгляд стал рассеянным и влажным. Легкий румянец проступил на ее щеках, контрастируя с идеально белой, почти фарфоровой кожей. Казалось, загар был не в силах прилипнуть к этой аристократичной бледности, дарованной ей северной кровью. Ее светло-бирюзовые глаза, обычно холодные, как айсберги, сейчас потемнели, стали цветом морской волны в летний день, и в них плавали золотые искорки от заходящего солнца.

Ее каштановые волосы, заплетенные в сложную косу, немного растрепались, и несколько прядей выбились, обрамляя лицо. Что касалось одежды, то Гринса явно не утруждала себя излишними условностями. Ее наряд состоял из короткой, до середины бедер, кожаной юбки, расшитой по подолу металлическими бляшками в виде стилизованных волчьих голов, и такого же нагрудника, больше похожего на два скрепленных между собой диска, прикрывавших грудь. Эта «броня» оставляла открытым гибкий, мускулистый живот, спину и плечи. Одежда скорее подчеркивала и демонстрировала ее совершенную, тренированную фигуру, нежели скрывала ее.

Мужчины, сидевшие за соседними столами, невольно заглядывались на нее, привлеченные этой дикой, не знающей стеснения красотой. Но их взгляды тут же опускались или отводились в сторону, когда они замечали то, что разительно отличало ее от всех остальных женщин. Из-под края короткой юбки, плавно изгибаясь, свисал длинный, около полуметра, гибкий и мускулистый кожаный хвост. Он лежал на палубе, подобно отдыхающей змее, но был явно живым и выразительным. В моменты, когда Гринса о чем-то задумывалась или что-то чувствовала, кончик ее хвоста слегка подрагивал или отстукивал по дереву неторопливый, почти кошачий ритм. Сейчас, в состоянии легкого опьянения, он совершал ленивые, плавные движения, изредка щелкая о палубу с мягким стуком.

Неподалеку от них, устроившись в тени груды свернутых канатов, Лиас, юный писарь, был полностью погружен в чтение. Он казался еще более худым и нескладным на фоне крепких, загорелых матросов. Ему на вид было лет шестнадцать, не больше, и его угловатость выдавала в нем подростка, еще не до конца сформировавшегося.

Самым заметным изменением в его облике были очки. Те самые «нервюры», как он их сам называл, были починены. Местный кузнец, который помимо подков и гвоздей занимался шлифовкой линз для подзорных труб местных контрабандистов, оказался настоящим мастером. Он взял старую, разбитую роговую оправу Лиаса, аккуратно отполировал два идеальных круглых стекла и вставил их, укрепив тонкой медной проволокой. Новые линзы были куда более качественными, чем прежние, и теперь юный писец видел мир с невиданной доселе четкостью. Он с наслаждением водил пальцем по строчкам, вглядываясь в замысловатые буквицы и иллюстрации.

Книги он брал из небогатой капитанской библиотеки, оставшейся от Саргана. Выбор был невелик и сугубо прагматичен: несколько томов по морскому делу – «Справочник капитана по навигации в водах Океании», «Устройство и такелаж трехмачтовой шхуны», и пара фолиантов по геральдике знатных домов. Пиратскому капитану, как выяснилось, было жизненно необходимо знать, стяг какого могущественного лорда или торговой гильдии развивается на мачте корабля, который он собирался взять на абордаж. Ошибиться – означало навлечь на себя гнев не просто богатого купца, а целого государства с его флотом.

Когда Лиас наклонялся над книгой, из-под его светлых, почти льняных волос становились видны уши. Они были не такими, как у всех. Более длинные, с чуть заостренными, изящными кончиками. Богдан давно это подметил – они были поразительно похожи на уши эльфов из фэнтези-фильмов его мира. Но что удивительнее всего, кроме Богдана, это никого, похоже, не удивляло. Для обитателей этого мира, включая самого Лиаса, такая форма ушей была само собой разумеющейся, одной из многих вариаций нормы.

Тихий вечерний гул на палубе, казалось, отступил, создав вокруг их угла под тентом свой собственный, изолированный мирок. Гринса перевела на Богдана влажный, затуманенный хмелем взгляд. Ее бирюзовые глаза были полны сложной, противоречивой эмоции – злобы, признательности и глупого отчаяния.

– Вот я сижу здесь… с тобой. Пью, – произнесла она, и слова ее слегка заплетались. – И даже захмелела. Хотя ты мне враг. Я должна тебя убить. Должна!

Богдан медленно повернул голову в ее сторону. Его лицо не выражало ни страха, ни раздражения, лишь спокойное, усталое любопытство.

– Так что тебе мешает? – спокойно спросил он, жестом обводя их сидячие места. – Ты здесь, я здесь. Никто не мешает. Вперед, попробуй.

– Я не могу! – воскликнула Гринса, и ее возглас прозвучал почти как рычание. Ее хвост резко дернулся и с силой хлопнул по палубе. – Я опозорю честь моего клана! Хотя… хотя ты убил моего мужа!

При этих словах перед внутренним взором Богдана с фотографической четкостью всплыла та самая сцена у водопада. Яркая, как вспышка боли. Гринса, сидящая на плечах гигантского мохнатого циклопа. Тело того исполина, абсолютно голое, поражало своей первобытной мощью. Широкая, как бочка, грудь, бугрящиеся под кожей, похожей на потрескавшуюся от солнца глину, мышцы. Через могучие плечи были перекинуты толстые кожаные ремни. Но самое жуткое было наверху. Лысая голова с мощным, покатым лбом, из центра которого торчал короткий, толстый, серый рог, похожий на обломанный наконечник копья. А под ним, в середине лба, сидел единственный глаз – огромный, желтый, с вертикальным зрачком, как у ящерицы. Все тело гиганта ниже пояса, его торс и руки покрывала густая, темно-рыжая шерсть, делавшая его похожим на какого-то лишенного всякой грации первобытного сатира, воплощение только грубой, звериной силы.

И он, Богдан, всадил ему пулю прямо в этот единственный, желтый глаз.

– Он, конечно, был блохастой сволочью, – продолжала Гринса, мрачно глядя в свою кружку, словно разговаривая с ней. – Но он был моим мужем.

«Насчет блох она, пожалуй, не преувеличила», – промелькнула у Богдана непрошеная, циничная мысль, на которую его мозг, воспитанный в мире гигиены и дезодорантов, отреагировал сам собой. Учитывая ту густую шерсть…

– А еще ты убил мою сестру, – голос Гринсы стал тише, но ядовитее. – Она была, конечно, кровавой стервой. Но она была моей сестрой. И ты убил ее мужа. Хотя его мне не жалко. Как жил тупым бараном, так и погиб.

В этот момент в разговор неожиданно вмешался Лиас. Он аккуратно отложил свой фолиант, прикрыв его ладонью, чтобы ветерок не перелистывал страницы, и устремил на амазонку свой серьезный, чуть растерянный взгляд сквозь отполированные линзы очков.

– Простите, но… если вы их так не любили, зачем же тогда за них мстить? – спросил он с искренним недоумением юного логика.

Гринса резко повернулась к нему, и ее хвост снова угрожающе взметнулся.

– Я обязана отомстить! – прошипела она. – Одно дело – их не любить в своем сердце. И совсем другое – пить вино с их убийцей! Это – плевок на их могилы!

– Тогда повторяю, – без изменений в интонации произнес Богдан. – Что тебе мешает прямо сейчас перестать пить и начать мстить? Вот он, я. Вон он, твой клинок, прислонен к бочке.

– Я не могу! – это уже было почти срывом. Гринса сжала кулаки, и ее плечи напряглись. – Ты… ты освободил меня тогда, из той бочки, где эти людоеды меня мариновали! Ты мог оставить… мы были врагами! Но ты не оставил! Для воина Скалига даже такая милость от врага – долг, который нужно вернуть! Убить того, кто даровал тебе свободу, когда мог и не делать этого – это величайшее бесчестие! Это оскорбит честь моего клана сильнее, чем сама твоя смерть!

Богдан несколько секунд молча переваривал эту информацию. Он медленно поднял брови.

– То есть, позволь уточнить, – сказал он, и в его голосе впервые зазвучали нотки легкого, почти саркастического изумления. – Убить меня – оскорбить честь клана, потому что я освободил тебя из бочки с соленьями. А не убить меня – и не отомстить за родичей – это тоже оскорбить честь клана? Я правильно понял эту… своеобразную арифметику?

– Именно так! – с гордым, почти торжествующим видом подтвердила Гринса, кивнув так энергично, что ее растрепавшаяся коса запрыгала у нее за спиной.

Богдан молча поднял свою кружку.

– Что ж… За железную логику! – провозгласил он тост и отхлебнул вина.

Гринса, словно приняв вызов, залпом осушила добрую половину своей кружки. Она тяжело дышала, грудь ее вздымалась. Казалось, алкоголь и буря эмоций окончательно распарили ее мозг.

– А потому я… я решила так! – объявила она с внезапной театральной важностью. – Я спасу тебе жизнь! Один раз. Чтобы… чтобы восстановить равновесие! Чтобы снять с себя позор долга. А потом… а потом я тебя сама и убью! И похищу эту девчонку, Огнезу… все по плану!

– Давно хотел спросить, – Богдан поставил кружку, его голос вновь стал деловым и ровным. – Зачем вы вообще охотились за Огнезой? Что вам от нее нужно?

Гринса на мгновение задумалась, словно пробираясь сквозь хмельные туманы в глубины памяти.

– Мать Скелетов послала нас за рыжей девочкой, – произнесла она почти ритуальным тоном. – Дочкой лорда-протектора. Наша священная леди, мать всех Скалига… она создала нас, вдохнула в нас жизнь и волю. И мы обязаны повиноваться ей без вопросов. Она приказала – мы идем и берем. Таков закон.

Она умолкла, уставившись в темнеющее небо за краем тента. Внезапная откровенность, казалось, истощила ее. Хмель, ярость и чувство долга вели в ней непримиримую войну, и исход ее был неясен. Богдан наблюдал за ней, понимая, что перед ним не просто враг, а загнанный в угол собственными кодексами и приказами солдат.

– Значит, так и будем жить, – тихо заключил он, больше для себя. – В ожидании, когда ты спасете мне жизнь. Интересно, какой для этого подвернется случай.

Гринса ничего не ответила. Она просто сидела, обхватив свою кружку, ее гордый профиль был обращен к зареву заката, а походный хвост бессильно лежал на палубе, лишь кончик его изредка вздрагивал, выдавая бурю внутри.

Разговор в их углу постепенно угас. Гринса, окончательно захмелев, уронила голову на сложенные на столе руки. Богдан смотрел в темнеющую воду бухты, его мысли медленно кружились вокруг абсурдной ситуации с амазонкой. Лиас, дочитав главу, аккуратно закрыл фолиант и, сняв очки, принялся протирать линзы.

Именно он первым заметил движение на рейде. Его зрение, теперь острое благодаря новым линзам, выхватило из сумерек небольшой силуэт, входящий в бухту.

– Смотрите, – тихо сказал он. – Корабль.

Богдан повернул голову. В пролив между молами входило юркое одномачтовое суденышко под зарифленными парусами.

– Местные рыбаки, – предположил Богдан.

– Нет, – покачал головой Лиас. Его взгляд был прикован к корме. – Флаг… черный дельфин на золотом поле. Это штандарт лорда-губернатора!

На палубе воцарилась настороженная тишина. Богдан подошел к фальшборту. Теперь он видел фигуру на носу катера – человека, который, готовясь к сходу на берег, сделал несколько шагов, и в его движении угадывалась привычная, въевшаяся в мышечную память хромота. Цепи давно не было на его ноге – Богдан сам срубил ее тогда, на острове Большеногов, – но тело помнило годы, проведенные в оковах. Эта характерная подволока ноги была как печать прошлого.

Сердце Богдана забилось чаще. Он обернулся к другим.

– Трескот, – произнес он. И, похоже, он прибыл не один. – Кажется, прибыли неприятности.

Тишина в каюте была густой и зыбкой, нарушаемой лишь скрипом обшивки «Серого Гуся» да приглушёнными голосами с палубы, доносившимися словно из другого мира. В полумраке, едва разгоняемом одинокой масляной лампой, на койке металась Огнеза.

Сон девочки был беспокойным, колючим, как влажная шерсть. Она изменилась после пережитого в янтарном коконе. Внешне – та же хрупкая девочка с огненными волосами, но внутри что-то перевернулось, сдвинулось, будто она прожила не дни, а годы. Эта внутренняя тяжесть находила выход в ночных кошмарах.

Ей снился корабль. Не уютный «Серый Гусь», а нечто огромное и зловещее, с чёрными парусами, рвущимися под свинцовым небом. На его палубе, опираясь на клюку, стоял капитан Сарган. Его тучная фигура отбрасывала длинную, безобразную тень, а его сладкая, ядовитая улыбка была обращена прямо к ней. Потом картина сменилась. Теперь она видела жерло вулкана, из которого, сложив каменные крылья, на мир взирал колоссальный дракон. Его глаза были из полированного обсидиана, и в них отражалось зарево вечного пожара. И снова перемена. Перед ней возник образ женщины с роскошными красными волосами, ниспадавшими как поток расплавленной меди. Её красота была холодной и отчуждённой. А потом – всепоглощающая, душная темнота янтарного кокона, стены которого пульсировали, сжимаясь и не давая дышать.

Что-то резко вырвало её из пучины сна. Но не в реальность, а в странное, пограничное состояние. Она не спала и не бодрствовала. Её сознание висело где-то посередине, затянутое паутиной полудрёмы. Она видела свою каюту, знакомые очертания сундука, складки одеяла, но всё это было подёрнуто дымкой, искажено и зыбко.

И тут она увидела её.

Рядом с койкой, в самом центре каюты, стояла женская фигура. Тело её было совершенно обнажённым, но размытым, будто увиденным сквозь мутную воду или толщу льда. Оно мерцало, не находя чётких контуров. Но лицо… Лицо постепенно становилось ясным, проступая из тумана с пугающей чёткостью. И Огнеза узнала его. Сердце её замерло, а в горле встал холодный ком. Она чуть не вскрикнула, но звук застрял где-то внутри.

Это была Каралика.

Её знаменитые красные волосы казались призрачным ореолом вокруг бледного лица. Черты его были утончёнными и прекрасными, но красота эта была мёртвенной, безжизненной. Кожа сияла неестественной, ледяной белизной, словно высеченной из мрамора. И от всей её фигуры, от этого видения, веяло таким пронизывающим холодом, что тело Огнезы похолодело, а по коже побежали мурашки. Девочка с ужасом понимала – перед ней призрак. Дух той самой колдуньи, что когда-то преследовала её.

Фантом был безмолвен. Медленно, почти невесомо, Каралика подняла руку и провела пальцами по воздуху в нескольких дюймах от щеки Огнезы. Казалось, она хочет прикоснуться, но не может или не решается. Вместо этого её рука опустилась, а указательный палец резко и властно направился в угол каюты.

Огнеза, завороженная, перевела взгляд. Палец призрака был направлен на старый, массивный капитанский рундук, стоявший у стены. Он был сбит из тёмного, почти чёрного дуба и окован толстыми железными полосами. Призрак Каралики настойчиво, с немым требованием, указывал на него. Она наклонилась к Огнезе, её призрачные волосы коснулись плеча девочки ледяным дуновением, а палец, всё так же вытянутый, словно вонзался в саму древесину сундука.

И тут тишину разорвал голос. Не земной, а исходящий из самых глубин потустороннего мира – пронзительный, металлический, полный нечеловеческой тоски и приказа:

– ВОЗЬМИ!!!!!!

Звук был настолько громким и страшным, что показалось, будто стены каюты содрогнулись. Огнеза вскочила на койке, как отброшенная пружиной. Сердце бешено колотилось, выпрыгивая из груди. Всё тело обдало ледяным потом, а в ушах стоял оглушительный звон. Она сидела, дрожащими руками вцепившись в пропотевшее одеяло, и смотрела на пустой угол, где только что стоял призрак. Там никого не было.

Но приказ, леденящий и неоспоримый, всё ещё висел в воздухе, врезавшись в самое сознание. Её взгляд, против воли, упирался в массивную, молчаливую крышку капитанского рундука.

Сердце Огнезы колотилось где-то в горле, отдаваясь глухим, частым стуком в ушах. Она судорожно глотала воздух, пытаясь унять дрожь, пробиравшую её тело. Вокруг была всё та же знакомая каюта. Тот же полумрак, те же складки на одеяле, тот же скрип дерева за бортом. И тот же массивный, угрожающе тёмный рундук в углу.

Призрачное видение растаяло, но его ледяной след остался на её коже, а повелительный, пронзительный крик – «ВОЗЬМИ!» – всё ещё звенел в самой глубине сознания, будто выжженный раскалённым железом. Это не было просьбой. Это был приказ, исходивший из самого потустороннего мира.

Сама не понимая, зачем она это делает, движимая силой, превосходящей её детский разум, Огнеза сползла с койки. Босые ноги коснулись прохладных досок палубы. Она медленно, как лунатик, подошла к рундуку. Он когда-то принадлежал капитану Саргану, а потом Богдан, обыскивая его, сломал замок. С тех пор массивная крышка уже не запиралась, лишь плотно прилегала к основанию.

Дрожащей рукой девочка приподняла тяжелую крышку. Скрип петель прозвучал оглушительно громко в ночной тишине. Внутри лежало привычное содержимое: несколько кожаных мешочков, туго набитых монетами, свернутые в трубки пергаментные карты с пометками, карандаши, песочные часы…

Но её взгляд, словно ведомый невидимой нитью, тут же упал на дальний угол, в тень. Там, завернутый в кусок грубой, потертой ткани, лежал небольшой сверток. Он не представлял собой ничего особенного, но он притягивал. От него исходила едва уловимая вибрация, тихий зов, который она ощущала не ушами, а всем своим существом.

Почти не дыша, Огнеза протянула руку и взяла его. Сверток оказался на удивление тяжелым для своих размеров. Пальцы сами собой развернули жесткую ткань. И она увидела то, что искала.

Камень.

Тот самый синий кристалл, что Богдан когда-то нашёл в черепе самой Каралики. Он был размером с крупное перепелиное яйцо, неровным, но удивительно гладким на ощупь. Его синева была глубокой, как ночное небо в безлунную ночь, и казалось, в самой его глубине таилось холодное, мерцающее сияние. Он лежал на её ладони, и она чувствовала, как от него исходит легкая, почти живая пульсация. Он не просто лежал – он звал её.

И в этот миг в сознании девочки с предельной, абсолютной ясностью оформилась мысль, чужая и собственная одновременно: она должна всегда носить его при себе. Всегда. Никогда не расставаться.

Она огляделась и заметила на сундуке прочный вощёный шнурок, вероятно, использовавшийся для упаковки. Не раздумывая, Огнеза взяла его и ловко, с сосредоточенным видом, обвязала камень, создав прочную петлю. Получился грубоватый, но надежный кулон. Он был массивным и холодным, но когда она надела его на шею и запрятала в складки своей ночной рубашки, камень словно прилёг к её коже, став её частью. Его тяжесть была не обременительной, а обнадёживающей. Чувство леденящего ужаса постепенно отступило, сменившись странным, тревожным спокойствием.

Приглушённый, но нарастающий шум голосов и торопливые шаги на палубе вырвали Огнезу из оцепенения. Ледяной ужас от встречи с призраком мгновенно отступил, сменившись живым, жгучим любопытством. Что-то происходило там, наверху, что-то важное. Не раздумывая, накинув на плечи легкий платок, она выскользнула из каюты и бросилась по короткому трапу, ведущему на корму.

Палуба, ещё недавно погружённая в ленивую вечернюю дремоту, теперь была полна движения. Посетители импровизированной таверны, отложив кружки и карты, столпились у борта, провожая взглядами группу людей, приближавшуюся по пирсу. С изящного одномачтового судна, пришвартованного неподалёку, на деревянные мостки сошли несколько фигур и теперь направлялись прямо к «Серому Гусю».

Впереди, заметно прихрамывая и подволакивая левую ногу, шёл Трескот. Его походка, выработанная годами, была неуклюжей, но привычной. За ним, сохраняя почтительную дистанцию, следовал человек, чья внешность и осанка разительно контрастировали с обстановкой «Ржавого Якоря». Это был вельможа – высокий, стройный мужчина лет тридцати с небольшим, с осанкой, выдававшей привычку к власти и безупречному самоконтролю. Его лицо, с тонкими, аристократичными чертами и высоким лбом, было бесстрастным, а глаза, холодные и проницательные, будто вбирали в себя каждую деталь окружающего мира, чтобы позже тщательно её проанализировать. Он был одет не в пышные одежды, а в строгий, тёмно-серый камзол из тончайшей шерсти, отороченный по вороту и манжетам скромным, но дорогим серебряным галуном. На его пальце виднелся перстень с тёмно-синей печаткой – знак доверия лорда-губернатора и полномочий для выполнения особых поручений. Он не был солдатом; он был советником, дипломатом, тем, кто отдавал приказы, а не исполнял их.

Следом за вельможей, громко позванивая сталью, поднимались по трапу на палубу «Гуся» шестеро воинов. Это были не городские стражники в униформе. Их доспехи, хоть и лишённые гербов и показной роскоши, были добротными, практичными, собранными словно из кусочков боевого опыта: усиленные кольчужные хауберки, стальные нагрудники, потертые от службы наплечники. Их оружие – длинные мечи у пояса и боевые топоры за спиной – висело не для вида, а было готово к мгновенному применению. Они напоминали вольных рыцарей или опытных наёмников высшего класса, чья преданность покупалась не звонкой монетой, а уважением и серьёзностью дела.

Трескот, добравшись до палубы, остановился. Его цепкой взгляд скользнул по толпе и безошибочно нашел Богдана, всё ещё сидевшего за своим столом с кружкой в руке. Штурман коротко, почти по-военному, указал на него костлявым пальцем.

– Мастер Тэбин. Это он, – прозвучало его хриплое, лаконичное представление.

Советник кивком отпустил штурмана и направился к столу. Его шаги были бесшумными на фоне громкого, мерного топота доспехов его сопровождения. Воины встали полукругом позади него, создавая незримый, но ощутимый барьер. Богдан, не меняя позы, опустил кружку. Его правая рука лежала на столе, и пальцы её незаметно для посторонних сместились, коснувшись рукояти сабли Гракха, лежавшей рядом. В воздухе повисло напряжённое молчание.

Мастер Тэбин остановился по другую сторону стола. Его холодный, оценивающий взгляд скользнул по лицу Богдана, по седым прядям в чёрных волосах, по шраму на виске.

– Ты – Скиталец? Тот, что убил Красную Колдунью, Каралику, на острове Большеногих? – его голос был ровным, лишённым угрозы, но и какого-либо тепла. Это был вопрос-констатация, требующий подтверждения.

Богдан встретил его взгляд. В его глазах не было ни страха, ни подобострастия, лишь привычная уже усталая настороженность.

– Было дело, – ответил он коротко, без лишних подробностей.

На бесстрастном лице Мастера Тэбина на мгновение проступило нечто, похожее на удовлетворение. Он коротко кивнул.

– Лорд-губернатор желает тебя нанять, – объявил он, и слова его прозвучали как приговор, не терпящий возражений. – Ты должен убить чудовище.

Глава 2. Берег Съеденных Кораблей.

Утреннее солнце, поднявшееся уже высоко над горизонтом, безжалостно отражалось от спокойной, мутной поверхности воды в бухте, слепя глаза и заставляя щуриться. Воздух, густой и пропитанный едким запахом соленого бриза, рыбы, смолы и влажных водорослей, был звонок от пронзительных криков чаек, сновавших над причалом в поисках добычи. Богдан в сопровождении Гринсы и штурмана Трескота вышел на пирс, где покачивались с десяток судов. Дэктёр, голова поселка Ржавый Якорь, уже поджидал их на старом, прогибающемся под ногами деревянном причале, с которого доносился запах прогорклого масла и свежего дерева.

Дэктёр, мужчина лет пятидесяти с кожей, прошедшей через десятки штормов и палящего солнца, так что она напоминала потрескавшуюся старую кожу, был воплощением учтивости старой морской закалки. Его голова была тщательно выбрита, лишь на темени и затылке оставалась густая седая прядь, заплетенная в аккуратный, тугой хвост. Он пах солью, дегтем, крепким табаком и чем-то еще, невыразимо морским, и каждый его жест, от прикосновения к шляпе до широкого взмаха руки, был исполнен неторопливого достоинства бывшего капитана.

– Прошу, благодарь, – он обратился, прежде всего, к Богдану, которого, видимо, по умолчанию считал старшим в этой разношерстной компании, и широким, гостеприимным жестом указал на одно из судов, качающихся у пирса. – Вот ваш новый корабль, верный конь для вашего путешествия. «Пьяная Волчица». Имя грозное, да? Говорят, в свою бытность, в молодости, она могла надрать корму любой каравелле, что осмеливалась встать у нее на пути!

Он сиял от искренней гордости, словно представлял им не утлое суденышко, а новенькую, сверкающую латунью и свежей краской военную каравеллу, готовую к кругосветному плаванию.

Трескот, стоявший чуть позади, издал звук, средний между хрипом, кашлем и предсмертным стоном. Его единственный прямой глаз вытаращился на судно с выражением глубочайшего отвращения, в то время как второй, косой, закатился к небу с такой немой мукой, будто он видел все грехи этого мира, собранные в одной точке.

– Треска ты сушеная! Белоглазая! – прохрипел он, обращаясь к Дэктёру. – Или тебя здесь все обманывают, или ты враль таких масштабов, каких мало! Какая она, к чертовой матери, пьяная? Это сдохшая волчица, которую прибило к берегу во время шторма! Да какая волчица? Башмак это плавающий, да и то я сильно сомневаюсь, что он способен куда-либо поплыть, кроме как на дно!

Возражения Трескота были, увы, не лишены суровых оснований. «Пьяная Волчица» представляла собой поистине печальное и унылое зрелище. Небольшое, одномачтовое суденышко, некогда, возможно, юркое и быстрое, а ныне покрытое толстым, мохнатым слоем зеленой тины и колониями усоногих ракушек, которые скребли о дерево причала с противным, шелестящим звуком. Единственная мачта стояла под подозрительным, неестественным углом, словно ее вот-вот сломает даже очередной легкий порыв ветра. Паруса, свернутые на рее, напоминали грязные, прохудившиеся тряпки, побывавшие в нескольких десятках сражений и безнадежно проигравшие все. От всего судна, от каждой его щели, веяло безнадежностью, долгим забвением и молчаливым укором тем, кто решил им воспользоваться.

– Благодарь, – Дэктёр повернулся к Богдану, стараясь всем видом показывать, что не слышит ядовитых комментариев Трескота. – Вы уж не кипятитесь, как раки в котелке, успокойте своего друга. Внешность, конечно, бывает обманчива, не спорю. Корабль, может, и выглядит сейчас как рожа старого боцмана после тяжелой пьянки, но на плаву-то он держится! Честное слово старого моряка! До Порт-Солариса она вас обязательно доведет. Это ведь вам не через океан штурмовать, а всего-то остров по дуге обогнуть. День пути, не больше, если ветер будет попутный.

– Ага, – рявкнул Трескот, – только на веслах, ползком по дну! Чтобы не укачивало!

Богдан, наблюдая за этой оживленной перепалкой, с легкой тоской констатировал, что его собственные мысли почти дословно совпадают с мнением хромого штурмана. Он смерил Дэктёра тяжелым, испытующим взглядом, пытаясь понять, где заканчивается наивность и начинается откровенный подвох.

– Послушайте, – спокойно, но твердо начал он. – Может, мы все же рассмотрим вариант аренды другого судна? Мы готовы заплатить больше, существенно больше, чем изначально предложил мастер Тэбот. Мне важна надежность, а не экзотика.

Лицо Дэктёра, еще секунду назад сиявшее уверенностью, мгновенно помрачнело. Он глубоко, с настоящей скорбью вздохнул, и в этом вздохе была вся горечь человека, связанного по рукам и ногам железной волей начальства.

– Я бы и сам этого хотел, благодарь, – искренне, почти шепотом признался он, отводя глаза в сторону и понижая голос, чтобы не слышал Трескот. – От всей души, поверьте старому моряку. Но мастер Тэбин, перед своим вчерашним отплытием, лично явился ко мне и строжайше, под страхом крупных неприятностей, запретил давать вам в аренду или, боже упаси, продажу любое другое судно, стоящее в этой бухте! Ни одно! Ни плотика, ни шлюпки!

– Дэктёр, я думал, Ржавый Якорь – пристанище контрабандистов. Как так получилось, что какая-то шишка из столицы вам смеет приказывать?

– Истину глаголете, благодарь! Это поселок контрабандистов. Но от всех наших дел мы, так сказать, «жертвуем» небольшой процент в городскую казну. И стражники из столицы нас не замечают. Так что ссориться с губернатором здесь никто не хочет. Боюсь, у нас у всех нет выбора.

– Вот же склизкая селедка! – яростно выругался Трескот, с силой плюнув в воду, где плескалась мелкая рыбешка. Богдан мысленно был с ним абсолютно согласен.

Перед мысленным взором Богдана встала вчерашняя сцена, отчетливая и раздражающая. Советник Тэбин, улыбаясь своей масляной, самодовольной улыбкой, развернул небольшой, но официального вида свиток и зачитал послание:

– «Лорд-наместник Элрик Ван-Тир, губернатор города Порт-Соларис и прилегающих к нему плодородных земель, хранитель морских путей и гарант процветания. С величайшим интересом и искренним расположением приглашает доблестного победителя красной ведьмы, что обитала на мрачном острове Большеногих дикарей, дабы он явился к нему на торжественную аудиенцию в удобный для героя час. Где его милость, движимый заботой о нуждах подданных, желает предложить вышеупомянутому герою достойную и щедро оплачиваемую работу, соответствующую его выдающимся заслугам и недюжинной силе».

А затем, плавно свернув свиток, Тэбин добавил уже устно, мягко, вкрадчиво и с ледяной вежливостью в голосе:

– И, разумеется, его сиятельство будет… крайне, крайне огорчен, если его сердечное и столь лестное приглашение будет по какой-либо причине проигнорировано. Настолько огорчен, что, боюсь, ни один уважающий себя и свой бизнес торговец стройматериалами, лесом, парусиной и смолой во всем архипелаге, от малого до великого, не рискнет впоследствии вести какие-либо дела с тем, кто проявил такую вопиющую невежливость и пренебрежение по отношению к нашему просвещенному губернатору. Вы понимаете всю тонкость данного момента, дорогой герой?

Эту прозрачную угрозу, облеченную в бархатные перчатки дипломатии, Богдан понял совершенно четко. Мастер Тэбин тут же, при них, коротко и жестко переговорил с Дэктёром, приказав выдать «достопочтимому герою и его спутникам» корабль в аренду исключительно за счет городской казны. На этом, довольный и улыбающийся, он поднялся на борт своего судна и отбыл восвояси, оставив после себя шлейф дорогих духов и чувство глубочайшего раздражения.

И вот наглядный результат его «отеческой заботы» покачивался перед ними на потрескавшихся канатах, издавая скрип, полный старческих жалоб и немого укора.

Богдан задумался, вглядываясь в потрепанный борт «Пьяной Волчицы». Такое настойчивое, почти что ультимативное приглашение от губернатора было ему решительно не по нраву. Если уж начистоту, то это был самый настоящий шантаж, прикрытый шелковистыми перчатками дипломатии. Его внутренний программист, привыкший к четким алгоритмам и договорам, возмущенно вскипал. Но деваться, как ни крути, было некуда. Не век же ему куковать на этом захолустном болоте, в поселке, чьим главным развлечением было наблюдать, как растут ракушки на днищах лодок.

«Да и почему, собственно, не навестить этого губернатора, раз уж он так настойчиво просит? – размышлял он. – Может, и впрямь предложит что-то стоящее».

Одно никак не укладывалось у него в голове. Зачем губернатору было так заморачиваться с этой комедией – навязывать им именно это утлое корыто? Судно мастера Тэбина, на котором тот отбыл, было не сказать, чтобы огромным, но вполне могло принять на борт с полдюжины пассажиров, хоть и на палубе. Это было бы куда проще и логичнее. «Хотя, черт его разберет, в этих средневековых нравах, – с легким раздражением заключил он про себя. – Может, тут этикет не позволяет герою путешествовать на судне советника. Или он просто боится, что мы будем дебоширить по дороге».

Глядя на «Пьяную Волчицу», которая с тихим скрипом, словно старый дед, качалась на мелкой волне, Богдан выдохнул и обернулся к своим спутникам.

– Ну что ж… Похоже, выбора нам особо и не оставили, – произнес он, и в его голосе прозвучала не столько покорность, сколько решимость действовать в рамках навязанных правил. – Штурман, готовьте это корыто к отплытию. Принимаем вызов.

– Да, капитан Баг, – кивнул Трескот, и в его голосе послышались нотки привычной деловой хватки, заглушившие прежнее отвращение. – Думаю, пятерых матросов нам хватит, чтобы управляться с ней. Немного провизии, бочонок-другой пресной воды… За пару дней, если ветер не подведет, доплывем. Уж до Порт-Солариса-то она доползет.

Он уже мысленно составлял список необходимого, его прямой глаз бегал по судну, оценивая объем работ, а косой, казалось, смирился с неизбежным.

– Трескот, – голос Богдана внезапно потерял все деловые нотки и стал тихим и ровным, как отполированная сталь. Он повернулся к штурману, и его взгляд стал холодным, изучающим. – Вот только один вопрос меня все же волнует. Сильно волнует.

Гринса, стоявшая чуть поодаль и до этого молча созерцавшая корабль с выражением глубочайшего скепсиса, мгновенно насторожилась. Её уши, скрытые в рыжих волосах, настороженно подрагивали, а хвост, до этого лениво подрагивавший, замер.

– Да, капитан? – откликнулся Трескот, и на его лице появилось что-то похожее на растерянную, виноватую улыбку. Он прекрасно понимал, к чему клонит разговор, и уже заранее чувствовал себя виноватым.

– Как, интересно, губернатор узнал о наших скромных приключениях на острове Большеногих? – спросил Богдан, не отводя холодного взгляда. – Ты что, об этом на всех углах кричал? Развешивал афиши? Или, может, нанял глашатая?

Трескот заерзал на месте, его цепь жалобно звякнула.

– Да нет, капитан! У меня и в мыслях не было! – начал он оправдываться, разводя руками. – Просто, понимаете, как-то вечером я зашел в портовый кабачок, знаете, такой, «У Билли Киля»… Перекинуться словечком с тамошними матросами. С настоящими морскими волками, а не с этим большеногим сбродом, что на нашем старом судне. Ну и зашел разговор… за кружечкой эля…

– Или за бутылочкой… третьей… четвертой… – мрачно перебила Гринса. Её хвост начал медленно, угрожающе вилять из стороны в сторону, словно готовясь к удару.

– Ну… может, и так, – не стал отпираться Трескот, потирая шею. – И вот эти парни начали травить байки. Явную выдумку, сказки для детей, про русалок да летучих рыб! Но мы-то с вами такое пережили, такое видели! Просто грех было не вставить словечко, не поделиться реальной историей! Ну, я и… поделился. А там кабатчик подслушал… Потом он пересказал своему поставщику спиртного, тот, болтун, обмолвился на базаре перед покупателями… И пошло-поехало…

– Короче, стал знать весь город, – закончил за него Богдан, с горьким пониманием качая головой. В средневековом обществе при полном отсутствии нормальных СМИ единственный источник информации – это сплетни. И они распространяются вирусно, со скоростью лесного пожара или, точнее, со скоростью молнии.

Он тяжело вздохнул, глядя на виноватое лицо штурмана.

– Знаешь, Трескот, – тихо сказал Богдан, – мне сейчас очень хочется снова надеть на тебя цепь. Только не на ногу, а на шею. И привязать хороший, увесистый камень.

– А мне выкинуть тебя в море, – добавила Гринса, её бирюзовые глаза сверкнули холодным огнём. – И именно туда, где поглубже. Чтобы даже пузыри не всплыли.

На следующее утро, когда первые лучи солнца только начали золотить макушки деревьев на берегу, «Пьяная Волчица» с громким скрипом покинула гавань поселка Ржавый Якорь. День выдался на редкость ясным, словно сама природа благоволила их начинанию. Солнце играло живыми бликами на спокойной, лазурной глади залива, а воздух был свеж и прозрачен. Небольшое суденышко, ведомое уверенной рукой Трескота, от которого так и веяло ворчливой деловитостью, который, казалось, сросся со штурвалом, неспешно, почти величественно, пошло вдоль изрезанной береговой линии.

Богдан стоял на самом носу, чувствуя на лице прохладу соленого бриза и наблюдая за проплывающими мимо картинами: вот зеленые холмы, поросшие диким виноградом, вот скалитые мысы, о которые с тихим рокотом разбиваются невысокие волны, а вот и узкая полоска песчаного пляжа, где снуют какие-то мелкие птички. Рядом, непринужденно опершись на поскрипывающие перила, расположилась Гринса; её поза была внешне расслабленной, но взгляд, острый и цепкий, зорко сканировал побережье, будто выискивая знакомые ориентиры или потенциальные угрозы в каждой тени скал. Лиас, хоть и сохранял бледность, держался с привычной для бывшего флотского писаря осанкой, но его пальцы все же чуть крепче, чем обычно, сжимали планшир, выдавая легкое внутреннее напряжение от смены обстановки.

– Держись, писаришка, – прокаркал Трескот, не отрывая глаз от воды впереди. – Море не любит трусов. А еще больше не любит тех, кто его боится. Расслабься, почуй качку. Она, как колыбель.

– Привыкну, – ответил Лиас, поправляя свои очки уже более уверенным жестом. – На галере качка была иной, более резкой. Здесь… плавнее.

Их разношерстную компанию, как и договаривались, составляли пятеро матросов из племени Большеногих. Эти коренастые, молчаливые ребята с их характерной фигурой – узкие, покатые плечи и несоразмерно широкие, мощные бедра, делающие их похожими на груши, стоящие на огромных, похожих на ласты стопах, – сновали по палубе, выполняя лаконичные, отрывистые команды Трескота. Их природная сила и выносливость были незаменимы при управлении парусами и прочей тяжелой работе, а их плотные фигуры, казалось, придавали хлипкому судну дополнительную солидность и устойчивость.

Но главным источником энергии и света на борту была, несомненно, Огнеза. Девочка так настойчиво уговаривала Богдана взять ее с собой, и ее глаза горели таким неподдельным нетерпением и любопытством, что отказать ей было просто невозможно. Она то и дело подбегала к самому борту, хватая Богдана за рукав своего платья, чтобы показать ему проплывающее стадо резвящихся рыб, похожих на дельфинов, или невиданную яркую птицу, вспорхнувшую с прибрежных скал.

– Смотри, Хранитель, смотри! – восклицала она, и ее голос звенел, перекрывая шум ветра и воды. – Они же нас провожают! Вон тот, самый большой, он прямо смотрит на нас! Правда, моряки говорят, что это к удаче?

– У моряков, Оги, на все случаи жизни есть своя примета, – уклончиво, но с теплой улыбкой отвечал Богдан, глядя на ее восторг. – Одни говорят, что дельфины – к добру, другие – что они предвещают шторм. Но если это и вправду знак, то глядя на тебя, я готов поверить, что знак это самый что ни на есть хороший.

Первый день плавания прошел на удивление спокойно и почти идиллически. «Пьяная Волчица», вопреки всем мрачным прогнозам и своему плачевному виду, довольно бодро шла по набегающим волнам, послушно подчиняясь рулю и ловя попутный ветер своими потрепанными парусами. Трескот, расположившись у штурвала на самодельном ящике, временами что-то бормотал себе под нос, сверяясь с положением солнца и меняющимися очертаниями берега. Гринса, устав от безделья и созерцания, принялась с методичным упорством точить свой длинный разделочный нож о специальный точильный брусок, что она, с присущей ей предусмотрительностью, прихватила с собой. Лиас понемногу осваивался, и его первоначальная настороженность постепенно начала смениться профессиональным интересом; он даже отважился достать свою потрепанную книгу по геральдике в кожаном переплете и пытался читать, покачиваясь в такт размеренной качке корабля.

С наступлением вечерних сумерек, когда берег начал терять четкие очертания и растворяться в лилово-золотой дымке, Трескот хриплым голосом отдал приказ убрать паруса и бросить якорь на безопасном удалении от берега.

– Ночью среди этих подводных камней да рифов шляться – себе дороже выйдет, – пояснил он, поворачивая штурвал и проверяя с помощью старого лота.

Устроились на ночь кто как мог. Богдан, как капитан и главный инициатор этого путешествия, без лишних церемоний занял единственную более-менее пригодную для жилья каюту, которая, судя по затертым картам на стене и застрявшей в щели стола засохшей табачной трубке, и была капитанской. Она была крошечной, с жесткой, узкой койкой, прибитой к полу, грубым столом и одним небольшим, запотевшим иллюминатором, но после открытой палубы и соленых брызг эти несколько квадратных метров казались ему настоящими роскошными апартаментами. Богдан капитаном назывался чисто номинально. Потому что в морском деле понимал примерно так же, как фотомодель в стрижке овец. Но после острова Большеногих ему подчинялись все беспрекословно, признавая лидера. Огнезу устроили в соседнем, еще более тесном помещении – то ли каюте для «почетных гостей», то ли каморке для помощника капитана, хотя на таком судне, как «Пьяная Волчица», вряд ли кто-то вообще имел столь высокий статус.

Ночь опустилась на корабль густая, бархатная и невероятно тихая, нарушаемая лишь убаюкивающим плеском воды о борт, скрипом снастей на ветру и далекими, загадочными звуками с берега. Богдан, уставший за день от новых впечатлений и морского воздуха, уже проваливался в глубокий сон, как вдруг дверь его каюты с тихим, жалобным звуком скрипнула. В проеме, закутавшись в свое грубое шерстяное одеяло, стояла Огнеза с растрепанными рыжими волосами, и в полумраке он увидел, как блестят ее широко раскрытые изумрудные глаза.

– Баг? – тихо, почти шепотом, позвала она, и в голосе слышалась неуверенность. – Можно я… можно я посплю сегодня у тебя?

Богдан, с трудом выныривая из объятий сна, приподнялся на локте и сонно протер глаза. Помнится, раньше, когда они пробирались по лесам, она таких вопросов не задавала.

– У тебя же есть своя собственная каюта, – пробормотал он, все еще не совсем понимая суть вопроса. – Там своя, отдельная койка. И дверь закрывается.

– Мне страшно, – призналась девочка еще тише, и ее голос дрогнул, выдав внутреннюю тревогу. – Там так темно и… пусто.

– Чего ты боишься-то? – спросил Богдан, уже окончательно проснувшись и садясь на койке. – Мы стоим на надежном якоре, все рифы остались далеко позади, а вся наша команда тут, на борту.

– Не знаю… – она сделала маленький, несмелый шаг внутрь каюты, и в тусклом свете луны, пробивавшемся сквозь мутное стекло иллюминатора, он увидел ее испуганное, бледное личико. – Просто неуютно. И очень тревожно. Там все поскрипывает по-разному, и тени от луны такие странные и длинные падают… Будто кто-то шепчет за стеной.

Богдан посмотрел на нее, на эту худенькую девочку, дочку лорда-протектора, оказавшуюся в изгнании и вырванную из привычной среды, для которой он сейчас был единственной опорой, защитой. Он вздохнул, но в голосе его, когда он заговорил, не было и тени раздражения или недовольства.

– Ладно, хорошо, – сказал он мягко, откидывая край своего одеяла. – Залезай сюда, раз уж так. Места хватит на двоих.

Он подвинулся к самой стенке, освобождая место на узкой, жесткой койке. Огнеза, словно испуганная, но доверчивая мышка, юркнула под его одеяло и крепко, по-детски прижалась к нему спиной, наглухо закутавшись с головой в свое собственное. Через несколько минут ее дыхание стало ровным, глубоким и безмятежным. Она заснула почти мгновенно, чувствуя себя под защитой, в полной безопасности.

Богдан еще какое-то время лежал без сна и смотрел в темноту потолка, слушая ее спокойное дыхание и мерный, убаюкивающий плеск волн за бортом. В конце концов, в этом незнакомом, подчас жестоком и всегда непредсказуемом мире, он для этого юного создания был самым близким, почти что родным человеком, единственным, кому она могла доверять без оглядки. И эта простая, но такая важная мысль согревала его изнутри куда сильнее, чем самое толстое и теплое одеяло.

Глубокая ночная тишина каюты, такая густая, что, казалось, её можно было резать ножом, была внезапно разорвана. Сначала до слуха Огнезы донесся какой-то отдаленный, неясный звук – словно где-то далеко скрипели несмазанные петли. Она замерла, прислушиваясь сквозь сон, но всё стихло. И тогда, словно ледяной нож, в эту тишину вонзился резкий, неприятный скрежет за бортом, похожий на то, как по обшивке судна с противным визгом волочат тяжелую ржавую цепь. Этот звук не просто разбудил её – он резко вырвал из объятий сна, заставив сердце забиться в тревожном ритме.

Она вскочила на кровати, глаза широко распахнулись, бессмысленно вглядываясь в полумрак. В слабом свете, пробивавшемся сквозь неплотно прикрытый иллюминатор, едва угадывались знакомые очертания – матросский рундук в углу, темный проем двери, и… пустое место рядом. Простыня на соседней койке была смята, холодна на ощупь. Рука инстинктивно потянулась туда, и пальцы ощутили лишь ледяную ткань, от которой веяло одиночеством.

«Богдан?» – прошептали её пересохшие губы, и этот тихий звук показался ей оглушительно громким в гнетущей, давящей тишине. Ответом была лишь звенящая пустота, будто весь корабль, все его поскрипывающие балки и натянутые канаты замерли в немом ожидании. Даже привычный скрип корпуса «Пьяной Волчицы» куда-то исчез, поглощенный этой аномальной тишиной.

Сердце заколотилось где-то в горле, учащенный, неровный ритм отдавался в висках. Она была совершенно одна в этом скрипучем деревянном мире, плывущем в бескрайней ночи. Осторожно, будто боясь спугнуть это зыбкое молчание, она соскользнула с койки. Босые ноги коснулись холодных досок пола, и ледяной озноб пробежал по всему телу. Каждый её шаг к двери отдавался в тишине глухим шелестом, заглушаемым лишь собственным учащенным дыханием и бешеным стуком сердца, которое, казалось, вот-вот вырвется из груди.

Рука дрожала, когда она дотронулась до холодной металлической ручки. Скрип дверной петли прозвучал оглушительно громко, словно выстрел, нарушая ночной покой. Короткий, тесный коридор показался ей бесконечным туннелем. Затем её ноги ступили на узкую, крутую лестницу, ведущую на палубу. Дерево ступеней было ледяным, и холод проникал глубоко в кости, заставляя её дрожать. Когда она наконец вышла под открытое небо, соленый ночной воздух с силой ударил в лицо, обжег легкие и заставил её отшатнуться.

Огнеза уже изучила каждый уголок корабля и его строгий распорядок. Она точно знала, что по правилам один из матросов всегда должен патрулировать палубу ночью, его размеренные шаги были привычным звуком. И фонари на капитанском мостике, возле штурвала – те самые, что предупреждали другие суда и служили символом безопасности, – должны были гореть до самого рассвета, отгоняя мрак и вселяя уверенность.

Но сейчас палуба была пуста и безмолвна, а фонари были погашены. Эта неестественная темнота и тишина делали ночь еще более зловещей и враждебной. Всепоглощающая чернота океанской ночи окутала корабль плотным, почти осязаемым покрывалом. Лишь где-то в бескрайней вышине слабо мерцали холодные, безразличные звезды, их тусклый свет был слишком слаб и далек, чтобы разогнать сгущавшийся вокруг мрак.

Огнеза почувствовала, как по её спине побежали противные мурашки. Она медленно шла вдоль борта, цепляясь дрожащими пальцами за шершавые, влажные от морской соли и ночной прохлады перила. Всё её маленькое, хрупкое тело мелко подрагивало – и от пронизывающего холода, и от нарастающего, иррационального страха, сжимавшего горло. Казалось, сама атмосфера пропитана ожиданием чего-то неотвратимого.

И вдруг – свет. Не яркий и уверенный, а мерцающий, неровный, похожий на последние судорожные всполохи угасающей жизни. Он исходил от левого борта, притягивая взгляд, словно магнит. Девочка, затаив дыхание и чувствуя, как сердце готово выпрыгнуть из груди, медленно, как во сне, подошла туда.

То, что открылось её глазам, было невозможно, немыслимо, противоречило всем законам и привычному укладу. Сходни, которые во время плавания всегда надежно убирались и крепились к борту, чтобы их не сорвало волной, были спущены. Но не вниз, в черную, бездонную, жадную пучину воды, а образовали неестественный, зыбкий, призрачный мостик, уходящий в темноту. Длина его была пугающей, невероятной – не меньше семи метров, и он вел к маленькому, одинокому каменному островку, безжизненному и мрачному, торчащему из ночного моря, как надгробие. А на том островке, как раз напротив конца этого неестественного пути, мерцал, подмигивая и дразня, тот самый слабый, зовущий и одновременно пугающий огонек, будто маяк, влекущий на верную гибель.

«Нет, – застучало, забилось в висках у Огнезы, сливаясь с ритмом сердца. – Не надо. Нельзя. Надо вернуться. Надо найти Богдана». Мысли путались, приходили обрывками, но ноги, словно чужие, отрезанные от воли, сами понесли её вперед, подчиняясь какой-то неведомой, гипнотической силе. Какая-то невидимая воля, тянущая, как магнит, непреодолимая, заставляла её делать шаг за шагом, ведя к краю. Она поднялась на зыбкие, ненадежные доски, чувствуя, как дерево под босыми ступнями было холодным, шершавым и живым, словно оно дышало в такт океану. С каждым её осторожным, неуверенным шагом сходни жалобно скрипели, стонали и покачивались, словно умоляя, предупреждая, пытаясь остановить это безумие.

Островок приближался, вырастая из темноты. Камни, темные, мокрые и скользкие от брызг, были уже совсем близко, казалось, вот-вот можно дотянуться рукой. И в этот миг, когда надежда уже начала теплиться в груди, мостик под ней с глухим, костным, предсмертным скрежетом резко качнулся! Его правый край внезапно покачнулся вниз. Огнеза взвизгнула, отчаянно взмахнув руками, инстинктивно пытаясь поймать равновесие, и чудом, ценой невероятного усилия, удержалась, не сорвавшись в черную, ждущую, безмолвную пучину, что зияла под ногами.

Сердце бешено колотилось, слеза подступили к глазам, застилая мир влажной пеленой. Но та же невидимая, жестокая сила снова толкнула её вперед, лишая выбора. Ещё шаг. Ещё. И вот, наконец, пошатываясь, почти падая, она ступила на твердую, неровную, но такую жеванную теперь поверхность каменного островка. Ноги подкашивались, и она едва устояла, опершись о мокрый камень.

Прямо перед ней, защищенная от ветра небольшим скальным выступом, стояла простая, даже убогая восковая свеча. Её слабый, одинокий огонек отчаянно боролся с всепоглощающей тьмой, мерцая и подрагивая, как испуганное существо. Он отбрасывал длинные, пляшущие, искаженные тени на камни, создавая причудливые, пугающие силуэты. Пламя свечи было единственным источником света, крошечным островком тепла в этом ледяном мраке, и его неравная борьба с тьмой казалась глубоко символичной и трагичной.

Огнеза с трудом заставила себя обернуться, и её взгляд утонул в бескрайнем, темном, безжалостном океане. И там не было ничего… Ни длинного мостка. Ни корабля. Только темный океан и волны…

Волны, черные как вар, с ленивым, неумолимым, древним рокотом накатывали на камни, разбивались в фейерверке хлопающей пены и с шипением, словно змеи, отползали прочь. Этот ритм был гипнотическим, первобытным: накатывали и уходили, накатывали и отступали. Но с каждым новым циклом, с каждым ударом о камни волны становились ВСЁ БОЛЬШЕ, ВСЁ ВЫШЕ, их рокот перерастал в сокрушительный гул, от которого вибрировали не только камни под ногами, но и самые кости внутри неё.

Брызги, холодные, соленые и колкие, как иглы, уже достигли её босых, замерзших ног, заставляя вздрагивать от холода и сжимающего сердце страха. Ещё одна, более мощная, свирепая волна набежала из темноты, и целый веер ледяной, обжигающей воды хлестнул прямо в беззащитное пламя свечи. Огонек отчаянно дернулся, затрепетал, шипя и борясь, и наконец погас, оставив после себя лишь тонкую, извивающуюся струйку едкого дыма и горький запах гари, смешанный с соленым воздухом. Теперь единственным источником света были далекие, равнодушные звезды, и их было безнадежно недостаточно, чтобы разогнать сгустившийся вокруг мрак, который, казалось, вот-вот поглотит её целиком.

Огнеза, дрожа всем телом, как осиновый лист, инстинктивно сжалась в комок, пытаясь стать как можно меньше, незаметнее, спрятаться. Но океан, будто разъяренный бог, не унимался. Из темноты, медленно, неотвратимо, начала подниматься действительно исполинская, чудовищная волна, темная, как сама ночь, как сама смерть. Она выросла перед ней грозной, непроницаемой стеной, заслонив собой все звезды, все небо, и с оглушительным, первобытным ревом, от которого закладывало уши, обрушилась на островок. Девочка в ужасе зажмурилась, ожидая, что её сейчас сметет, раздавит, унесет в ледяную пучину, но…

Удар не пришел. Вода с оглушительной силой разбилась прямо перед ней, словно о невидимый, прочный, прозрачный купол, о незримый барьер. Брызги окатили её с ног до головы ледяным потоком, промочив одежду до нитки и заставив задрожать ещё сильнее, но сама волна, с грохотом и шипением, словно обескураженная, отхлынула, не причинив ей никакого физического вреда. Это было чудо, но чудо зловещее, неестественное.

И когда вода отступила, открывая мокрые, блестящие в тусклом звездном свете камни, Огнеза увидела нечто, от чего кровь буквально застыла в жилах, а дыхание перехватило. В нескольких шагах, там, где только что бушевала и клокотала пена, стояла фигура.

Это была Каролика.

Её тело, обтянутое мертвенно-бледной, синеватой, как у утопленницы, кожей, было опутано скользкими, черными, отвратительными водорослями, которые шевелились и извивались, словно живые, наделенные собственной волей. Красные волосы, слипшиеся, мокрые и тяжелые, свисали на лицо, скрывая черты, но не скрывая двух провалов глаз, горящих из глубины немым, всепоглощающим безумием. От неё исходил тяжелый, удушливый запах тины, морских глубин и разложения.

Каролика сделала резкий, неестественный, судорожный скачок вперед, подобно пауку, и оказалась прямо перед Огнезой, так близко, что девочка почувствовала ледяное, неживое дыхание, пахнущее гнилью, смертью. И колдунья, вложив в свой голос всю леденящую душу, первобытную мощь океанской бездны, закричала, и её крик, пронзительный и металлический, разорвал тишину, прозвучав как окончательный и бесповоротный приговор, как заклятье, высекаемое в самом сердце ночи:

– БУДЬ СКАЛОЙ!!!!!!!!!!!!!!!!!

От этого ужасающего звука, от этого леденящего прикосновения небытия Огнеза вскрикнула и проснулась.

Она лежала в своей койке, в относительной безопасности каюты, но сердце все еще бешено колотилось, готовое выпрыгнуть из груди, а по спине и всему телу струился ледяной, липкий пот, пропитывая простыню. Рядом послышался шорох, скрипнула койка, и сквозь звон в ушах до неё донесся сонный, спокойный, такой знакомый и родной голос Богдана:

– Всё в порядке?

Он лежал на своем месте, приподнявшись на локте, и в полумраке каюты она увидела его усталое, но бодрствующее, обеспокоенное лицо, его твердый, спокойный взгляд. Это зрелище, эта связь с реальностью, с защитником, медленно, но верно возвращали её из плена кошмара, отгоняя остатки леденящего ужаса.

– Да, – выдохнула она, чувствуя, как спадает тяжелый, ледяной ком страха, сжимавший горло. – Кошмар. Всего лишь кошмар.

Она перебралась к нему поближе, прижалась головой к его твердому, надежному, сильному плечу, чувствуя сквозь тонкую ткань рубахи живое, согревающее тепло и знакомый, успокаивающий запах его кожи. Он негромко, сонно что-то пробормотал, уже почти засыпая снова, и тяжелая, сильная рука легла ей на голову, приглаживая её рыжие волосы. Этот простой, почти отеческий жест был таким утешительным, таким настоящим. Стук сердца постепенно утих, переходя в ровный, спокойный ритм, дыхание выровнялось, наполняя легкие спокойствием. И под убаюкивающий, мерный скрип корабля, под его ритмичное покачивание и под ровное, глубокое дыхание Богдана Огнеза снова погрузилась в сон – на этот раз глубокий, спокойный, безмятежный и без сновидений, зная, что он рядом, что он на страже, и что она – в безопасности.

С рассветом «Пьяная Волчица» продолжила свой путь. Утро было на редкость ясным и спокойным. Солнце, поднимаясь из-за кромки горизонта, разливало по небу теплые, золотистые тона, окрашивая редкие перистые облака в нежные розовые и персиковые оттенки. Его первые лучи упали на палубу, отогнав ночную прохладу и заставив заблестеть капельки ночной влаги на снастях. Воздух был свежим и прозрачным, пахнущим соленым бризом, смолой и сладковатым ароматом цветущих прибрежных кустарников, доносимым с берега. Море плескалось о борт невысокими, ленивыми волнами, и казалось, сама стихия благословляет их путешествие.

Огнеза, проснувшаяся одной из первых, устроилась на своем излюбленном месте – на свертке мягких, пропахших смолой канатов на самом носу корабля. Поджав под себя ноги и накинув на плечи легкий платок, она с восторгом наблюдала за утренней жизнью моря. Ее медные волосы, отливающие золотом, как всегда, были заплетены в тугую и сложную косу, уложенную вокруг головы наподобие короны.

Богдан, прислонившись к массивному фальшборту, с легкой, почти незаметной улыбкой кивнул. В такие моменты, окутанные утренним покоем и красотой, этот суровый и странный мир казался почти идиллическим, притупляя память о недавних кошмарах и кровопролитиях. Он наблюдал, как солнечный свет играет в огненно-рыжих прядях Огнезы, и чувствовал странное умиротворение.

Даже Гринса, чье лицо обычно было подчеркнуто суровым и сосредоточенным, стояла у левого борта, опершись локтями на полированное дерево и подставив лицо ласковому утреннему ветерку. Ее каштановые волосы, заплетенные в тугую практичную косу, развевались, а в глазах, цвета холодной морской волны, светилось что-то похожее на отрешенное умиротворение. Ее хвост, обычно напряженный или подрагивающий от сдерживаемой энергии, лежал на палубе расслабленной, плавной линией.

– Неплохое утро, – тихо, больше для себя, произнесла она, глядя на расстилающуюся перед ними бирюзовую гладь.

– Лучше не придумаешь для начала перехода, – отозвался с кормы хриплый голос Трескота. Он пока не трогал штурвал, доверяя судно легкому попутному ветерку, который ровно и уверенно наполнял единственный парус, придавая «Волчице» стабильный, плавный ход. – Ветерок ровный, течения благоприятные. Если так пойдет, к полудню уже будем в столице.

Но, как это часто бывает в море, идиллия оказалась мимолетной. По мере того как они, следуя изгибам береговой линии, продвигались на север, знакомый и дружелюбный пейзаж начал медленно, но неуклонно меняться. Пологие, поросшие сочной зеленью и цветущими кустарниками склоны стали сменяться угрюмыми, темными утесами. Вода, еще недавно прозрачная и лазурная, стала мутной, свинцово-серой, словно в нее подмешали пепла. Впереди, насколько хватало глаз, из воды, подобно гнилым, почерневшим зубам какого-то исполинского чудовища, торчали черные, остроконечные скалы. Они образовывали причудливые и пугающие архипелаги, лабиринты из каменных столбов и арок, создавая хаотичную и однозначно угрожающую панораму. Воздух наполнился новым звуком – не мягким плеском волн о песок, а глухим, низким рокотом и шипением, с которым вода разбивалась о неподвижные каменные громады.

Трескот, до этого расслабленно стоявший у штурвала, внезапно выпрямился, его поза стала собранной, а взгляд – острым и пристальным. Все его существо, вся многолетняя моряцкая косточка, напряглись, улавливая малейшие изменения в поведении судна и окружающей стихии.

– Эй, на палубе! – скомандовал он, и его голос, обычно ворчливый, прозвучал жестко и властно, не терпя возражений. – К шкотам! Убираем парус! Сбрасываем ход!

Команда мгновенно ожила. Не суетясь, но и не мешкая, они бросились к снастям. Двое дикарей, ловко орудуя руками, начали быстро выбирать шкоты, ослабляя напряжение на полотнище. Еще один, стоя у мачты, помогал им, сворачивая тяжелую, пропитанную смолой ткань. Парус послушно обвис, а затем был быстро и умело свернут и закреплен. Гул ветра в снастях стих, «Волчица», лишившись своей движущей силы, заметно сбавила ход, но по инерции продолжала медленно скользить вперед, теперь полностью во власти течений и мастерства рулевого.

Богдан, почувствовав резкую смену ритма, подошел к штурвалу.

– Проблема? – спросил он коротко, его взгляд скользнул по водной преграде впереди, и он без лишних слов понял, что ситуация серьезная.

– Не то чтобы проблема, капитан Баг, – скрипуче, не отрывая глаз от воды, ответил Трескот. Его руки крепко, почти впившись пальцами, лежали на рукоятях штурвала. Он слегка подрагивающим движением повернул его, и «Волчица», послушная его воле, плавно, насколько это было возможно, развернулась носом, чтобы вписаться в начинающийся лабиринт. – Смотрите. Видите вон ту темную, почти черную полосу воды справа по носу? Это не глубина, капитан. Это подводная скала, ее гребень в двух шагах от поверхности. Ударимся – и нам конец. А вон там, слева, – он кивком, экономя на словах, указал на участок воды, который неестественно пенился и бурлил, – бурун. Течение натыкается на риф и поднимается кверху. Попадешь в эту струю – и тебя, как щепку, развернет и выбросит на камни. Здесь каждый метр – ловушка. Но ничего, я эти места знаю. Старого морского волка этим скалам не сожрать.

Он работал с предельной концентрацией, его тело стало продолжением штурвала, а взгляд, острый и пронзительный, метался от одного едва заметного знака к другому, считывая скрытую карту опасностей. Казалось, он видел сквозь мутную, обманчивую гладь воду, чувствуя каждый подводный камень, каждую воронку течения своим нутром, накопленным за десятилетия в море.

Огнеза, притихшая и напуганная внезапно сгустившейся атмосферой всеобщего напряжения, осторожно подошла поближе, стараясь не мешать матросам. Она сжала край своего платка и, глядя на нависающие над ними мрачные, местами покрытые белесыми потеками помета птиц скалы, тихо, почти шепотом, спросила:

– Дядя Трескот, а как называется это место? Оно такое… злое.

Штурман на мгновение оторвал взгляд от воды, чтобы посмотреть на девочку. В его единственном прямом глазу мелькнула тень чего-то неприятного, давно знакомого и несущего дурные воспоминания.

– Местные моряки, дитя, зовут его не иначе как «Берегом Съеденных Кораблей», – ответил он хриплым, нарочито спокойным шепотом, чтобы не сбиваться с ритма сложного маневра.

– Берег Съеденных Кораблей? – глаза Огнезы расширились от любопытства, смешанного с леденящим душу страхом. Она инстинктивно прижалась к Богдану. – Почему?.. Кто их съел?

Трескот тяжело вздохнул, снова уставившись вперед. Он плавно, но уверенно провернул штурвал, и «Волчица», с тихим скрипом всех своих старых суставов, юркнула в узкий, как щель, проход между двумя исполинскими каменными столбами. С их шершавых боков, словно слезы каменных великанов, стекали струйки соленой воды.

– Думаю, нам с тобой, дитя, лучше этого не знать, – уклончиво, но твердо ответил он.

Напряженное, выматывающее маневрирование среди скал-убийц длилось, казалось, целую вечность. Каждый скрип штурвала, каждый всплеск весел отдавался в сердцах команды эхом тревоги. Но постепенно, метр за метром, «Пьяная Волчица» выбиралась из каменных тисков. Частота опасных сближений с черными зубьями скал уменьшалась, проходы между ними становились шире. Справа по борту тянулся длинный, почти белоснежный песчаный пляж, ослепительно сверкающий под полуденным солнцем. Он манил к себе обещанием покоя и твердой земли под ногами. За песчаной полосой земля резко вздымалась вверх, образуя мощную каменную гряду. Склоны ее были круты и местами почти отвесны, но на самом верху, на плато, зеленел густой, темный хвойный лес.

На палубе воцарилась относительная расслабленность. Матросы, понимая, что непосредственная опасность миновала, перевели дух. Огнеза, забыв на мгновение о страхе, с интересом разглядывала незнакомый лес.

– Интересно, кто там живет? – мечтательно прошептала она. – Может, там тоже есть свои… чудеса?

Едва эти слова слетели с ее губ, как без всякого предупреждения тишину разорвал оглушительный, сухой хлопок. Он был не похож на раскат грома – более резкий, отчетливый, рукотворный. Эхо ударило о скалы и покатилось вдоль берега.

Испуганные птицы, секунду назад мирно сидевшие на ветках, с пронзительными криками взметнулись в воздух целыми стаями, черным облаком заслонив на мгновение солнце.

– Что это?! – вскрикнул Лиас, инстинктивно пригнувшись и хватаясь за толстый корешок своей книги.

Все взгляды устремились к вершине плато.

Из чащи темного леса, прямо с кромки обрыва, вылетел яркий, пылающий шар размером с большую тыкву. Он оставлял за собой короткий шлейф черного дыма и летел по высокой, плавной дуге, словно пущенный из невидимой катапульты. Огненный ком пролетел прямо над мачтой «Волчицы», и все на палубе почувствовали кратковременный жаркий толчок воздуха и услышали зловещее шипение. Шар, не сбавляя скорости, пронесся дальше и с глухим, булькающим звуком плюхнулся в воду примерно в двухстах метрах по левому борту от их судна.

Наступила мертвая тишина на пару секунд. Затем раздался второй, на этот раз приглушенный водой, взрыв. Море в месте падения шара вздулось огромным пузырем и выбросило в небо мощный, но невысокий фонтан брызг и пара.

– Боже правый… – прошептал Трескот, выпуская из рук штурвал, который тут же начал самопроизвольно поворачиваться.

Но это было еще не все. Вокруг эпицентра взрыва по воде начало быстро расползаться большое, маслянистое пятно ярко-желтого, почти лимонного цвета. Оно переливалось на солнце, сохраняя свою форму и медленно, но неуклонно расширяясь, смешиваясь с океаническими водами.

– Никто не ранен? – первым пришел в себя Богдан, его рука уже лежала на эфесе сабли, а глаза сканировали берег в поисках угрозы.

– Все целы, капитан! – доложил один из матросов.

– Что это было? – Гринса стояла, вцепившись в фальшборт, ее хвост был напряжен, как пружина. – Какие-то варварские войны на суше?

– Не похоже, – хмуро ответил Трескот, снова взявшись за штурвал и отводя судно чуть дальше от берега. – Это не баллиста и не катапульта. Слишком мал заряд для осады, да и цель… – он кивнул на желтеющее пятно, – какая-то странная.

– А это… это ядовитое? – спросила Огнеза, с опаской глядя на необычное пятно.

– В море ничего хорошего и полезного таким цветом не светится, дитя, – покачал головой штурман. – Держись подальше. И от берега, и от этой желтой дряни.

Богдан наблюдал, как пятно медленно дрейфует, подхваченное течением. Взрыв, огненный шар, ядовитая субстанция… Это уже не просто дикари с копьями. Это пахло алхимией, порохом и целенаправленной, осмысленной агрессией.

Тишина, наступившая после взрыва, была обманчивой и зыбкой. Все на палубе «Пьяной Волчицы» замерли, уставившись на ядовито-желтое пятно, которое медленно расползалось по свинцовой воде, словно гигантская, жирная акварельная клякса. Казалось, сама природа затаила дыхание в ожидании.

И это ожидание было нарушено самым неожиданным образом.

– Смотрите! – первым крикнул Лиас, тыча пальцем в воду. – Вода… она кипит!

Он был прав. Поверхность моря вокруг желтого пятна внезапно вспучилась и забурлила, как вода в котле, но без пара и жара. Из этой кипящей мути стали выскакивать маленькие, юркие существа.

– Это еще что за диковинка? – удивленно произнес Богдан, щурясь.

Существа и впрямь были странными. Длиной с его предплечье, сантиметров тридцать-сорок, они напоминали толстые, обкатанные морем огурцы. Их тела были бледно-желтого, почти больничного цвета, отливающего на свету сальным блеском. Они не плыли, а именно извивались, выпрыгивая из воды с невероятной для их формы силой, и в каждом их движении читалась какая-то слепая, безумная ярость. Они падали назад в воду, подпрыгивали снова, крутились волчком, словно их ошпарили кипятком.

– Парифы, – хрипло проговорил Трескот, и в его голосе пока еще слышалась лишь усталая констатация факта. – Морские губки. Обычно они к камням цепляются, тихо себе живут… Фильтруют воду. Никогда такого не видел…

Но Богдан, глядя, как их количество растет в геометрической прогрессии, уже почуял ту самую, знакомую по прежним битвам, липкую волну надвигающейся беды. Сначала их были штук пять. Потом два десятка. Через несколько секунд – уже больше сотни. Вскоре вся водная гладь, куда дотянулось ядовитое пятно, представляла собой бурлящий, кишащий кошмар. И вся эта беснующаяся масса, вся эта живая, извивающаяся пена, словно по единой команде, развернулась и бешено, с той же необъяснимой яростью, поплыла прямо к «Пьяной Волчице».

– Готовьтесь к отражению! – скомандовал Богдан, выхватывая саблю Гракха. Его голос прозвучал резко и властно, вырывая команду из оцепенения.

Первые парифы достигли борта. Они были отвратительны вблизи. Их гладкие, лишенные глаз и рта тела изгибались пружинами и с противным хлюпающим звуком шлепались на палубу. На воздухе они начинали биться еще яростнее, пытаясь подпрыгнуть, но без опоры воды у них плохо получалось – они лишь корчились и извивались, похожие на огромные, ожившие личинки.

Одна из тварей, более прыгучая, чем другие, судорожно выгнулась и, описав короткую дугу, шлепнулась прямо на мускулистое бедро Гринсы. Та вскрикнула от неожиданности и отвращения. Существо немедленно обвилось вокруг ее ноги, и амазонка почувствовала, как в кожу впиваются тысячи мельчайших, острых как игла, шипов. По ее бледной коже тут же побежали тонкие струйки крови.

– Гадина! – рыкнула она и со всей силы ударила тварь своим длинным разделочным ножом.

Клинок легко рассек упругое тело пополам. Две половинки упали на палубу, но не замерли. Они продолжали дико и бессмысленно извиваться, словно каждая обладала собственной волей к жизни. Из разрезов не хлынула кровь – ее просто не было. Вместо этого на дерево палубы вылилась мутная, пахнущая йодом и тиной морская вода.

На носу закричал один из матросов-большеногов. У борта раздался еще один вопль – еще один член команды был ранен.

Лиас, побледнев как полотно, с молниеносной реакцией, отточенной на их военной галере, шмыгнул в пустую бочку из-под пресной воды и с грохотом захлопнул за собой деревянную крышку.

Гринса, стиснув зубы, отбивалась ножом, рассекая одну тварь за другой. Но на каждую уничтоженную находились две новые. Богдан работал саблей, его клинок взмывал и опускался, рассекая бледно-желтые тела с мокрым чавкающим звуком. Он разрубил одну, вторую, третью… Но через секунду на их месте были уже десятки. А за бортом, приближаясь к кораблю, кипела уже настоящая лавина, состоящая из тысяч таких же безумствующих тварей. Весь океан, казалось, пришел в движение, превратившись в сплошной ковер из извивающихся тел.

– Быть такого не может… – причитал Трескот, в ужасе глядя на это безумие. Его морщинистое лицо выражало полную растерянность. Он был старшим штурманом, он знал все течения и рифы, но эта биологическая, сюрреалистическая атака была за гранью его понимания. – Просто не может такого быть! Они же губки!

– К берегу! – рявкнул Богдан, отбивая очередной прыжок парифа, целившегося в лицо Трескота. – Выбрасывай корабль на берег, штурман! Это наш единственный шанс!

Трескот, будто очнувшись от кошмара, с силой рванул штурвал. Ленивая посудина со скрипом начала разворачиваться к манящему белому пляжу. Но парус, который никто не успел переставить, бессильно затрепетал, встав не по ветру. «Волчица» резко сбавила ход, продолжая двигаться вперед лишь по инерции.

До спасительного берега оставалось не больше двадцати метров. Но эти метры казались непреодолимой пропастью. Лавина монстров-огурцов настигла их. Если секунду назад на палубе были десятки тварей, то теперь их были сотни. Они сыпались на палубу, как град, выскакивая из воды через борт. Казалось, сам воздух превратился в кишащую враждебную среду.

Богдан уже получил несколько болезненных уколов. Тварь, упав на кожу, впивалась мгновенно, словно тысяча микроскопических гарпунов, протыкали кожу, вызывая острую, жгучую боль. Он видел, что остальным приходится еще хуже. Матросы, истекая кровью, отчаянно отмахивались абордажными тесаками, но их движения становились все медленнее. Гринса, вся в крови, отступала к мачте, ее нож уже не успевал за атаками. В воздухе висел тяжелый, сладковатый запах йода, смешанный с железным привкусом крови и отчаянием. Надежды не было. Они были обречены. Еще несколько мгновений – и от них останутся лишь окровавленные кости, обглоданные этими безумными существами.

И в этот момент на палубу вышла Огнеза.

Она замерла у трапа, ее большие изумрудные глаза были широко раскрыты, но взгляд казался отсутствующим, зачарованным. Твари падали рядом, одна чуть не угодила ей на плечо, но девочка, казалось, не замечала этого. Ее пальцы судорожно сжали холодный синий кристалл на ее шее. Камень ответил ей пульсирующим сиянием, бившимся в такт ее сердцебиению. Губы сами собой зашевелились, и она, сама не зная почему, начала шептать, глядя на надвигающийся ужас:

– Я камень… Я – камень… Я – камень…

Шепот становился все громче, набирая силу и уверенность. Ее голос, чистый и звонкий, пробивался сквозь шум боя и шипение тварей. С каждым ее словом кристалл на ее груди вспыхивал все ярче, его пульсация становилась мощнее, синхронизируясь с ритмом ее крика.

– Мы – камень. Мы-камень! – ее голос уже перешел на крик. Она вскинула руку с зажатым в кулаке кристаллом, и камень вспыхнул ослепительным, холодным синим сиянием, озарив ее решительное, окаменевшее лицо. – МЫ ВСЕ СКАЛА!!!!!!!

И случилось невероятное.

Волна тварей, которая уже должна была снести их с палубы и поглотить корабль, словно наткнулась на невидимую, абсолютную преграду. Ни одна тварь больше не выпрыгнула из воды на борт. Вместо этого живой, бурлящий поток, не снижая скорости, раздвоился. Он извивающейся яростью обтек «Пьяную Волчицу» с двух сторон и с оглушительным, хлюпающим грохотом обрушился на берег. Тысячи парифов, все так же бешено извиваясь, выплеснулись на белый песок, покрывая его сплошным, шевелящимся ковром, который медленно и неуклюже начал расползаться вглубь суши.

На палубе воцарилась оглушительная тишина, нарушаемая лишь тяжелым дыханием раненых и жалобным скрипом корпуса. Все стояли в полном оцепенении, наблюдая за этим жутким, не поддающимся логике действом. Они видели, как последние из тварей, обтекая их корабль, устремились к пляжу, и поток, наконец, иссяк.

«Пьяная Волчица», медленно и торжественно, как подобает ветерану, одержавшему трудную победу, в последний раз качнулась и мягко, с глухим стуком, ткнулась носом в песок. Путешествие по воде для нее завершилось.

Богдан опустил саблю, смотря на Огнезу. Девочка стояла, все так же сжимая кристалл, ее плечи вздымались от частого дыхания. Синее свечение камня угасло, оставив после себя лишь легкое, едва ощутимое покалывание искр в воздухе.

– Ну вот, – хрипло проговорил Трескот, первый нарушая молчание и отирая пот со лба. – Приплыли. В прямом смысле этого слова.

Наступила тишина, нарушаемая лишь мерным шумом прибоя, скрипом покалеченного корабля и тяжелым дыханием выживших. Воздух, еще недавно наполненный яростью и шипением, теперь пропах странной смесью йода, морской соли и сладковатого, тревожного запаха свежей крови.

На палубе «Пьяной Волчицы» царила картина, больше похожая на последствия жестокого шторма, нежели на нападение морской фауны. Всюду валялись еще подрагивающие бледно-желтые останки – медленно засыхающие на солнце, похожие на разбросанные кем-то грязные тряпки.

С глухим стуком откинулась крышка одной из бочек, и оттуда вылез бледный и перепуганный Лиас. Его очки съехали на самый кончик носа, а светлые волосы были всклокочены.

– Кто-нибудь может объяснить, что, черт возьми, это было? – пропищал он, беспомощно озираясь и судорожно поправляя свою драгоценную оптику.

– Объяснения подождут, – властно и спокойно произнес Богдан, уже осматривая окровавленное плечо одного из матросов-большеногов. – Лиас, у тебя самые ловкие пальцы и хоть какой-то опыт с бинтами. Займись ранами. У нас есть спирт и чистая тряпица. Обработай всех, начиная с самых тяжелых.

Писарь кивнул, стараясь придать лицу выражение деловой собранности, и, достав из своей походной сумки небольшой ящичек с медикаментами, принялся за работу. К счастью, несмотря на обилие крови и ужасающую картину атаки, никто не погиб. Ранения были болезненными – множественные уколы от шипов, – но не смертельными. Однако сейчас, когда адреналин начал отступать, всех охватила поздняя, леденящая душу мысль: они осознавали, какая чудовищная, невероятная опасность их миновала. Еще несколько минут – и катастрофа была бы неизбежна.

– Интересно, почему они вдруг перестали нападать? – размышляла вслух Гринса, прислонившись к мачте и с интересом наблюдая, как Лиас, покраснев от концентрации, ловко обрабатывает ее глубокую рану на бедре. – Словно получили команду «отбой».

– Д-ержись спокойнее! – взвизгнул Лиас, когда амазонка от неожиданной боли резко дернулась. Его пальцы дрогнули, чуть не уронив пузырек со спиртом. – Я же рану обрабатываю, а не доспехи натираю!

– А ты руки-то сильно не распускай, писаришка! – рыкнула на него Гринса, но в ее глазах вдруг мелькнула озорная, почти кошачья искорка. Она вильнула своим гибким хвостом, чуть не задев им юношу. – А то сейчас сама тебя перевяжу, и будешь у меня ходить, как мумия, с головы до пят!

Лиас вспыхнул, как маков цвет, и с удвоенным рвением погрузился в работу, стараясь не смотреть на улыбающуюся воительницу и на ее хвост, который сейчас совершал ленивые, довольные движения.

Наиболее сохранившимися оказались Богдан, отделавшийся парой царапин, которые он уже почти не чувствовал, Огнеза, стоявшая в стороне у борта и молча сжимавшая свой кулон, и Трескот, который отделался легким испугом и теперь, пошатываясь, ходил по палубе, бормоча себе под нос. В пылу битвы, в самом центре хаоса, никто, кроме Богдана, не обратил внимания на девочку, на то, что она делала и кричала в самый критический момент. Но Богдан видел. И видел, как кристалл на ее шее откликался пульсирующим светом. Однако сейчас он решил промолчать, оставив эту загадку на потом.

– Да быть того не может, чтоб им пусто было в море-океане! – причитал старый штурман, почесывая в затылке. – Парифы, они же… они как планктон, прости, Безобразный! Сидят себе на камнях, воду цедят, мирные, как те барашки на лугу травку щиплют. Прозрачные они, невинные, их только рыба жрет! А эти… эти желтые выродки… Чтоб им в шторм на подветренном берегу гнить! Ни в одной морской байке, ни в одном бортовом журнале я о таком не слыхивал! Чтоб они на корабль кидались, словно абордажная команда пиратов-самоубийц! Тьфу!

Богдан, тем временем, на скорую руку перевязал свои немногочисленные раны грубым платком. Он в очередной раз поразился удивительной особенности своего нового тела – даже глубокие порезы затягивались у него за считанные часы. Дар профессора Градова продолжал действовать, и сейчас он был как нельзя кстати. Раны уже почти не болели, лишь слегка пощипывали.

Подойдя к борту, он сгреб багром несколько выбросившихся на песок парифов и принялся их изучать. Существа и впрямь были похожи на гигантские морские губки. Они слабо шевелились, но их слепая ярость ушла.

Похоже, они двигались, вбирая в себя воду и с силой выжимая ее через противоположный конец. Как насос или примитивный реактивный движитель. Одним краем всасывает, а другим одновременно выдавливает – вот и весь секрет их прыти. На воздухе они оказались практически беспомощны – нечем отталкиваться, вот сейчас и корчились.

– Не это меня волнует, – проговорил он, вставая и скидывая обмякшее тело парифа обратно на песок. – Главный вопрос: что это был за выстрел? Надо обследовать берег. Трескот, Гринса, со мной.

Герои, покинув борт «Пьяной Волчицы», пересекли широкую полосу белоснежного пляжа, утопая по щиколотку в сыпучем песке. Перед ними, словно стена, вздымалась мощная каменная гряда. Подъем был крутым, они карабкались, цепляясь за выступы, чувствуя, как горят мышцы после недавней битвы. Сверху, с плато, на них пахнуло прохладной тенью и густым, смолистым ароматом хвойного леса. Они двинулись вдоль его кромки, и этот переход из мира ярости и шипения в царство почти идиллического спокойствия был резким и тревожным. Воздух, пахнущий хвоей, влажной землёй и полевыми травами, казалось, пытался стереть память о недавнем кошмаре, но едкий шлейф от желтого пятна в море упрямо напоминал о нём.

Они двигались молча, напряжённо вглядываясь в зелёную чащу. Каждый шаг отдавался в их уставших, израненных телах, но адреналин ещё пел в крови. Богдан шёл впереди, его пальцы не отпускали рукоять сабли Гракха. Вскоре они вышли на небольшую полянку, скрытую от посторонних глаз разлапистыми елями. Здесь они и обнаружили следы недавнего лагеря.

Едва они сделали несколько шагов по поляне, их встретил резкий, пронзительный крик. Звук исходил из грубой клетки, стоявшей в тени деревьев. Клетка была сплетена из гибких прутьев, переплетённых между собой и скреплённых ремешками. Внутри сидела птица, которую разум Богдана автоматически идентифицировал как «чайку», хотя выглядела она иначе – с аккуратным белым хохолком на голове, похожим на корону, и длинным, изящным хвостом. При их приближении птица встревожилась и, забиваясь о прутья своей тюрьмы, снова огласила поляну тревожным криком.

Костровище, сложенное из крупных веток, было уже остывшим. Богдан, опустившись на одно колено, провёл ладонью по золе, почувствовал лёгкое тепло.

– Здесь были совсем недавно, – тихо произнёс он.

Внимание сразу привлекли предметы, лежащие рядом с костром. В кустах стоял массивный медный цилиндр с примитивными клапанами и широкой воронкой на конце, похожий на диковинную, кустарную пушку. Металл был ещё тёплым на ощупь. А на земле, рядом с ним, виднелись несколько капель густой, маслянистой субстанции ярко-желтого цвета, от которой шёл резкий, неприятный химический запах, перебивавший аромат хвои.

И тут в памяти Богдана, будто из глубин знаний, загруженных профессором Градовым, всплыло чёткое название – «Кровозлобник». Он помнил, что это мирное растение с мелкими синими цветочками, но его настойка на крепком спирту, в смеси с определёнными грибами, давала поистине чудовищный эффект, поражая нервную систему и вызывая приступы немотивированной агрессии…

Гринса присела рядом. Ее обоняние было не так обострено, как у Скитальца.

– Баг? Ты что-то учуял?

– Интересно, – тихо протянул Богдан, поднимая с земли длинную сухую ветку. – Проведём маленький эксперимент.

Осторожно, кончиком ветки, он подцепил несколько капель желтой жидкости и, протиснув через прутья клетки, капнул прямо в открытый клюв покрикивающей птицы. И стал ждать.

Сначала ничего не происходило. Чайка сидела спокойно, лишь недоумённо крутила головой, словно пробуя странный состав на вкус. Потом, буквально через секунду, её тело вдруг неестественно напряглось, словно по нему пропустили электрический ток. Мирные глаза налились бешенством, зрачки сузились в безумные точки. Она взмахнула крыльями с такой неожиданной и чудовищной силой, что хлипкая клетка из прутьев с громким треском разлетелась во все стороны, словно её разорвало изнутри. Птица с взъерошенным белым хохолком, издавая пронзительные, не птичьи, а какие-то демонические крики, взмыла в воздух и тут же спикировала прямо на них, как камень из пращи.

– Мать Скалига! – выругалась Гринса, отскакивая в сторону. Трескот, не ожидавший такого, отпрянул, запнулся о выступающий корень и с глухим стуком растянулся на земле. Но амазонка не растерялась. Когда обезумевшая чайка с диким, клокочущим криком пикировала на неё, Гринса плавным, почти небрежным движением выхватила из-за пояса свой длинный нож и одним точным взмахом снесла ей голову. Обезглавленное тело ещё несколько секунд билось в конвульсиях на земле, хлеща всё вокруг крыльями, прежде чем окончательно затихнуть. Над поляной воцарилась звенящая тишина.

– Что здесь происходит, чтоб им пусто было? – с трудом поднимаясь и отряхивая штаны, прохрипел Трескот, с ужасом глядя на окровавленные перья. – Это ведь простая прибрежная крикса… Они же хлеб из рук клюют!

– Не знаю, – мрачно ответил Богдан, его взгляд сузился. Он смотрел то на медную пушку, то на пятна желтой жидкости, то на бездыханную птицу. – Но теперь всё ясно. Это было спланированное покушение. При помощи алхимии. Хорошо подготовленное. Кто-то знал о нашем маршруте, поджидал здесь и выпустил по нам этот… адский коктейль. Кто же нас так не любит? Трескот, ты тут никому денег не должен? Может, враги какие старые.

Тот отрицательно помотал головой.

– Не-не, капитан. Я же не пират какой. Мое дело маленькое. Привези – невидно. Забери – не слышно. Все счастливы и довольны. Так что не ко мне.

Логическое мышление в голове бывшего программиста обрабатывало ситуацию.

– А кто еще знал о нашем прибытии?

– Губернатор. – Выпалила Гринса, – И этот холеный плызь, его посланник. Ох, Баг, не нравится мне все это. Может, мы домой?

Трескот согласно закивал. Но Богдан возразил.

– Куда? В болото комаров кормить? До столицы уже недалеко, там посмотрим. Пока лучше поглядим, что здесь еще интересного есть.

Успокоив дыхание, Богдан приступил к тщательному осмотру места, так чтобы каждая мелочь фиксировалась в мозгу. Богдан снова опустился на колени, его взгляд, привыкший анализировать детали, заскользил по земле вокруг кострища.

– Здесь сидели трое, – уверенно констатировал он. – И ушли не больше часа назад. Смотрите. – Он показал на два чётких отпечатка подошв. – Двое мужчин… Обувь простая, непримечательная, подбитая гвоздями. – Оттиски были из грубой ребристой кожи, с характерным острым мыском. – Почти как у меня. Работа любого портового сапожника, ничего особенного.

– А вот третий след… – Он перевёл взгляд на другой, более изящный и глубокий оттиск, явно оставленный каблуком. – Совсем другая история. След маленький, аккуратный. Подросток или женщина. Но сапоги… с каблуком. Высоким и тонким. – Богдан свистнул. – Дорогая, тонкая работа. Кожа мягкая, подошва тонкая, без единого гвоздя. Я таких здесь ещё не видел.

Следы вели от костра к едва заметной, протоптанной в траве тропинке.

– Пойдём по ним, – предложил Богдан.

След шел по тропе, которая, петляя между деревьями, вскоре вывела их на широкую, хорошо наезженную дорогу. Колеи от телег были глубокими, края утоптаны – видно было, что этим путём пользуются часто. Здесь отпечатки ног смешались с другими, более странными.

– Смотрите-ка, – нахмурился Богдан, разглядывая вмятины на мягкой земле у обочины. – Следы копыт… или скорее лап. Четырёх существ. На колючих кустах зацепились клочья белого меха. И ветки на высоте пояса обглоданы, будто их объедал кто-то очень голодный.

– Какие странные следы, – покачал головой Богдан, пытаясь представить себе существо, которое их оставило. – Похожи на заячьи, только в разы больше. Словно тут скакал кролик-великан.

– Ушан, – без колебаний пояснил Трескот, потирая свой небритой подбородок. Он наклонился, чтобы лучше рассмотреть следы. – Верно, след ушана. Лошадка с заячьей головой, длинными ушами, что торчат в небо, как две мачты, и лапами вместо копыт. Мех у них пушистый, белый, как зимний снег. Ход очень мягкий, не трясёт, будто на перине едешь – никакой тебе тряски, как на обычной кляче. Но есть загвоздка – далеко на нём не уедешь, выносливости маловато, не казённый же конь. И в телегу не запряжешь – мелковаты, не потянут. Зато для быстрого, тихого побега по лесным тропам – в самый раз. Бесшумные, как тени.

– Значит, их хозяева где-то недалеко, – заключил Богдан, вставая и окидывая взглядом стену леса по другую сторону тракта. – И явно не бедствуют, если могут позволить себе таких скакунов.

– А то, – подтвердил штурман, тоже выпрямляясь. – До Порт-Солариса рукой подать. На корабле вокруг берега часа три будет. А пешим ходом напрямую через лес и часа не будет. А на ушанах так два прыжка.

Их разговор прервал неторопливый, убаюкивающий скрип немазаных колёс и спокойное, сонное мычание. Из-за поворота дороги, медленно, будто нехотя, выехала грубая, видавшая виды повозка с высокими бортами, запряжённая парой уставших, флегматичных горбатых быков. Три крестьянина в простой, поношенной, пропахшей потом и землёй одежде, сидя верхом на туго набитых мешках с картофелем и капустой, неспешно направлялись в сторону Порт-Солариса. Их загорелые, умиротворённые лица и обыденная, мирная поклажа были настолько диссонирующим контрастом со всем, что только что произошло, что казались кадром из другой, спокойной и нормальной жизни. Один из них, парень лет восемнадцати, лениво напевал под нос какую-то деревенскую песню.