Читать книгу Кордицепс - сергей михайлович жолудь - Страница 1

I

Он бродил по лабиринтам пустой комнаты. Петляя, меняя направление движения, ускоряясь и притормаживая. Воображаемый Минотавр преследовал его не страхом смерти, а страхом какой-то недосказанности, что для писателя еще хуже. Главное, он не чувствовал себя Тесеем. Груз всех внутренних пороков, желаний и убеждений упирался рогами в спину, а зловонное дыхание обжигало затылок. Вдруг раздался спасительный телефонный звонок. Впервые он проникся почти любовным трепетом к этому нелюбимому устройству. И хотя зеленый андроид, конечно, не мог покорить его сердце, все же, он задумался о покупке телевизора в свою пустую комнату, только обязательно с доступом к сети. Впрочем, зачем ему такой доступ…

Телефон все также звонил, напоминая о своем присутствии. Писатель поднял трубку. Знакомый женский голос продиктовал адрес и время встречи. Хорошо иметь своего редактора, хуже, когда он имеет тебя.

С Катей они были знакомы еще с университета. Уже тогда она выделялась своим упорством, медленно, но верно перерастающим в наглость, а для девушки это даже важнее красоты. Потому парней у нее было много, друзей – еще больше, а врагов – не счесть. Вклиниться в эти ряды за годы учебы он так и не смог. Хотя сам считал, что их связывали хорошие тесные отношения: на выпускной фотографии он стоял позади нее, а постороннему такое место не доверишь. Да, и сам писатель в университете держался обособленно, находя отдушину лишь в своих замудренных текстах, которые строчил на обрывках страниц конспектов таким мелким почерком, что разобраться в содержании, порой, даже самому было накладно. Зато получались удивительные шпаргалки, которые пользовались необыкновенным спросом до третьего курса. После третьего курса на смену им пришел миниатюрный наушник, и друзей у писателя не стало вовсе. Наверное, именно тогда он и обиделся на значительную часть нового цифрового мира. Казалось, чем больше экранов, направленных на тебя, тем сложнее остановить внимание хотя бы на одном, не говоря уже о том, чтобы понять смысл происходящего на остальных. Но писатель не любил грустить. Даже в самые унылые дни он находил в себе силы придумать избитое, но обнадеживающее выражение этой унылости. И случалось, доходя до своего среднего значения, такая унылость приобретала воодушевляющий характер. Иными словами, ему удавалось заставить себя вставать с кровати. Заставить себя работать было гораздо сложнее. Тем не менее, периодически он писал. Небольшие рассказы. Порой смешные, порой грустные, как представлялось самому, очень талантливые, а главное, искренние. И однажды он дописался до такого момента, когда просто сложить в стол рукопись не получилось. Не из-за отсутствия в столе места, а из не желания самой рукописи пылиться в узком темном месте в стопке с какими-то бездарями, когда она может зажить совершенно иной прекрасной жизнью на книжных страницах книжной серии книжных рассказов. Желание рукописи превратиться в типографский текст выше желания писателя сжечь ее. Будучи подневольным, он отправил рассказ в известный литературный журнал. Чтобы уподобится многим хорошим писателям, он сделал это без особых надежд на публикацию. Убеждал себя в пустоте и недостойности даже мыслей о признании и славе, а, между тем, что-то внутри скребло. Тихо-тихо, но очень назойливо. Со временем он стал донимать себя вопросами: почему нет вестей из редакции? почему так долго? дошло ли письмо?.. Затем стал донимать ответами: просто, он – бездарь; просто, у рассказа не тот формат; просто, уже давно никто ничего не читает, а вся его затея – просто, глупость. Все очень просто, а сложности мы придумываем сами.

И, все же, спустя несколько месяцев с ним связались. Не очень приятный голос сообщил приятные вести о предстоящей публикации. Писатель был неимоверно рад, хотя и не подавал вида, делая себе замечания о справедливости и неизбежности такого обстоятельства. Спустя еще некоторое время его действительно опубликовали. Купив в ближайшем киоске свежий номер, он, боясь заглянуть в него на улице, помчался домой. Интимность момента едва не заставила зажечь свечи. Хотя, воображение их уже давно зажгло. Что может быть лучше первой публикации? Первый секс, первая зарплата, покупка первого автомобиля, уйма вещей… но только не для писателя. И ему самому нравилась эта наивность. Было в ней что-то девственное, чистое. Бурные, неудержимые фантазии о предстоящей успешной творческой карьере казались сродни детским мечтам о покорении космоса, удивительных далеких путешествиях, а потому не были противны, даже, очень наоборот.

Сказка продолжалась. Через неделю все тот же противный голос пригласил его на встречу. Не в редакцию, в ресторан. Он был редким гостем подобных заведений, а о подобной встрече и мечтать не мог. Но жизнь сумасбродная дама и порой выкидывает странные номера. В такие моменты она по-настоящему прекрасна, как прекрасен факт признания, одобрения, восхищения, благодарности и любви – всего того, чего так жаждала голодная душа писателя, одновременно превознося и унижая себя за это. И ее стали кормить. В ресторан вместе с представителем редакции пришел еще один мужчина. Небритый, неопрятный и неразговорчивый. Но, как оказалось, известный режиссер, что оправдывало все эти недостатки. Вышло так, что он, как всегда это происходит, совершенно случайно наткнулся в журнале на рассказ неизвестного автора. И то ли наткнулся он на него уж очень болезненно, то ли затянувшееся похмелье пробудило творческий интерес, который в течение очередной пьяной бурной ночи перерос в идею. Идея – в сценарий. Сценарий – в фильм. Хотя до этого еще было далеко. Пока был только писатель, режиссер и бутылка мерзкой теплой минеральной воды между ними. Он смотрел то на нее, то на писателя, то на задницу официантки, и было не понятно, от чего ему становилось хуже. Нутром почуяв всю тяжесть его состояния, писатель забеспокоился, что стал этому невольным виновником. Потому, как только представилась возможность, он тут же со всем согласился. Даже не дав открыть рот неприятному типу из редакции, дабы своим неприятным голосом напомнить о своем неприятном присутствии. Конечно, и кто его за это осудит… Не часто таким как он выпадает шанс согласиться на экранизацию своего скромного произведения, поучаствовать в создании сценария, может даже, сыграть в нем какую-либо роль и не проследовать за подобные фантазии в известном направлении. Так все и вышло. Так все и завертелось.

Звонков стало на порядок больше. В течение дня нужно было повсюду ехать. Общаться с разными людьми, причем, не всегда умными. В общем, жизнь писателя понемногу менялась и ему нравились эти перемены. Как после этого не верить в судьбу или смотреть прогноз погоды…

И вот также в один из дней совершенно случайно он встретил Катю, точнее, она встретила его. Совершенно случайно она пролила на него кофе и также случайно узнала в пострадавшем своего почти любимого однокурсника. Затем рассказала, как недавно читала о его творческих успехах, о сотрудничестве с известным режиссером, обо всем обо всем и очень подробно. Конечно, совершенно случайно. Говорила она быстро, долго и красиво. Писатель молчал и слушал. Он любил слушать красивых женщин, особенно, если они его хвалили. Видимо, Катя это знала, потому на похвалу не скупилась. В конце ее монолога ему даже стало как-то не по себе, и вместе с благодарностью он бросил в ответ несколько неловких комплиментов. Она кокетливо улыбнулась, поправила волосы, томно стрельнула глазками, и через паузу, мягко откинулась на спинку кресла, не забыв по пути продемонстрировать остальные прелести своего тела. И в этом она была хороша. Так они проболтали еще около получаса. Вспоминали студенческие годы, смешных преподавателей, тяжелые экзамены, прочие всякие нелепые ситуации, о которых говорят на всех подобных встречах одноклассники, однокурсники, сослуживцы и сосидельцы. Это была ее игра, а он с удовольствием принял все правила. В конце концов, всегда приятно получить главную роль, если ранее лишь поднимал или опускал занавес.

После встречи писатель узнал о Кате три вещи: работала она в каком-то издательстве; их встреча – это знак свыше; ее любимый французский ресторанчик расположен в двух остановках от его дома. Свидание назначили на субботу. На Кате было восхитительное вечернее платье, на нем – прошлогодний костюм. Она иссякала хищное благородство, он – заячью неуверенность. Весь вечер она говорила, он молчал. Писатель прекрасно понимал, к чему все идет. Он не был искушен женским вниманием, но природное чутье с бокалом красного отчетливо и ясно улавливали страстные флюиды со стула напротив. И, конечно, он не стал им противиться. Любовный опыт для писателя сродни визита музы. Катя же на природном уровне знала, что секс – самый простой способ привязать к себе мужчину.

И привязала. Только, чем туже, тем менее приятно. Обустроив его личную жизнь, она принялась за творческую. Подписав несколько формальных договоров, она не формально начала представлять его интересы, при чем, очень активно, с присущим ее упорством. Писатель даже стал завидовать: так самоотверженно, как она, работать он не мог и писал по старинке. С перерывами, иногда по утрам, иногда бессонными ночами. Катя читала всё и очень внимательно. Что-то исправляла, что-то выбрасывала, что-то забирала на публикацию. Помимо прочего, она записывала его на всевозможные лекции, семинары по сценарному мастерству, отправляла на творческие вечера известных писателей, договаривалась о небольших интервью или же сама строчила статьи в разные издания. Подобная забота нравилась писателю, и он опускал глаза на всплывающие условности, во всяком случае, пока они не превращались в айсберг. Когда это случалось, Катя умело находила способ растопить лед, чаще всего делая это в постели. И со временем он привязался к ней, конечно, не любовью, но влюбленностью.

Вскоре режиссер приступил к съемкам фильма, и писатель иногда ездил на площадку. Сидел в стороне, придавая себе задумчивый и рефлексирующий вид. На самом деле, особых мыслей у него не возникало, был лишь простой интерес. Сродни чтения отзывов, критики и прочего удовлетворения своего эго. Но писать он не бросал, да и как… Катя жестко контролировала каждую строчку, и, казалось, пишет он уже не для себя.

В моду вошла фантастика. Практически всё, что издавалось и было популярным, а издавалось только то, что могло стать популярным, были фантастические романы о волшебниках, супергероях, суперзлодеях, кровососущих и мертвоходящих. Те же мифы, только в гламурной обложке и обязательно с кинематографической начинкой. Складывалось впечатление, что читают книги только те, кто пытается писать сам, а на экран смотрят все, не находя большой разницы. Для писателя разница была очевидна, как разница между просмотром порно и занятием любовью. Но тренд и Катя были сильнее его умозаключений. Тем более, зарабатывать можно – как угодно, а затем творить для себя – как получится. И он стал писать свой первый роман.

II

За окном просыпалась весна. Уже самая настоящая: теплая, красивая и шумная. На остановке напротив его окон две старушки-подружки ругались с молодой девушкой. Активно качали головами, при это не забывая дирижировать, и делали все так яростно и живо, что стало казаться: не только любви, но и ненависти все возрасты покорны. Молодая девушка лишь изредка поворачивалась в их сторону, видимо, очень колко, после чего старушки взрывались похлеще любого Эйяфьядлайекюдля.. И это работало. Писатель всегда любил вот так у окна подсмотреть за сторонней жизнью, ее ритмом, вибрацией, даже запахом. Тем самым, он словно наполнял себя чем-то недостающим. Из своей уютной квартиры подобные наблюдения казались ему сродни просмотра хорошего кинофильма. Даже теперь представилось, как старушки и девушка заканчивают свой бесполезный треп, поворачиваются к капризному зрителю и с поклоном уходят в затемнение, из которого следуют титры. Вместо титров к остановке подъехал троллейбус, скрыв главных героев грязным кузовом. Какой жизненный, все-таки, сюжет.

Как всегда неожиданно зазвонил телефон. Снова противно, снова банально, снова не к месту. В который раз подумав сменить мелодию, писатель произнес в трубку многозначительное:

– Да.

– Привет. Узнал, как дела?

Конечно же не узнал. И никогда не узнавал. Этот похожий на всех и не похожий ни на кого голос.

– Кто это? – не стал гадать писатель.

– Ааа, старичок, богатым буду. Это я – Патош.

Из десяти персонажей своего прошлого, с которыми писатель совершенно не желал встречаться снова, начиная с рыжего хулигана со школы и заканчивая озабоченным доцентом с университета, Патош занимал одиннадцатое место. Потому как вся его сущность была непонятна здравому смыслу нормального человека, хотя смысла в нормальных людях Патош тоже не находил. Но почему-то считал писателя своим лучшим другом. Познакомились они в университете. Просто и банально, если отбросить некоторые условности. Если не отбрасывать, то из подобных условностей можно состряпать бульварный детектив.

Началось все за неделю до сессии. Именно за неделю до сессии за писателем стали следить. И не просто следить, а преследовать. Сперва только в университете, потом и по дороге домой. Хотя он прекрасно понимал всю бредовость подобной ситуации, от подобных ощущений избавиться не мог. Чья-то незримая тень следовала за ним повсюду, и тяжелый взгляд этой тени он постоянно ощущал на собственно затылке. И когда писатель пытался разобраться, что происходит, то вгонял себя в состояние тихой паники, а в таком состоянии внятно соображать не мог, потому грядущую сессию завалил. Как на зло, ни один преподаватель не вошел в его сложное положение. И вот в один из дней тени сошлись. В полдень или чуть позже. Он и сейчас прекрасно помнил тот момент, когда Патош обрушился на него всей своей нахрапистостью и, дергая за плечи, приказал прервать телефонный разговор. Именно приказал, что впредь дозволялось только маме, но это была ее работа, от остальных подобного писатель не терпел. Хотя, вся бравада обычно заканчивался надутыми щеками или бегством, в тот момент он просто недоуменно опешил, растерялся и робко подчинился. Он никогда раньше не видел этого странного Патоша, но почему-то сразу же его узнал. Этот тяжелый взгляд, который неделями сверлил его затылок, словно рентген, проникая в самые потаенные места, нельзя было не узнать. Но, как ни странно, писатель не испугался. В нем возникло другое чувство, но не было таких слов, чтобы его описать. И даже теперь, когда слово стало его работой. С подобными ощущениями и стал ассоциировался у него этот странный тип. Так и стояли, молча, переваривая друг друга. Затем Патош рассмеялся, громко и противно, не обращая внимания на окружающих. Смех будто создавал вокруг него облако, и писатель, спрятавшись в нем, поспешил ускользнуть прочь. Не оглядываясь. Словно, боясь взглядом утянуть его за собой. Но Патош все же настиг беглеца во дворе, снова хлопнул по плечу и начал рассказывать обо всех вещах на земле. Быстро, неразборчиво, но очень откровенно и просто. Как лучшему другу или знакомому детства. И так продолжалось еще около года. Патош находил его в самых разных местах, никогда не обращая внимания на окружение или обстоятельства. Мог ворваться на лекцию с криками или даже угрозами, представившись сотрудником полиции. Мог спокойно занять место в соседней кабинке в туалете и снова рассказывать обо всем на свете, но только не о себе. И, правда, о нем писатель практически ничего не знал. Только идиотское прозвище и отсутствие каких-либо моральных принципов. Писатель даже не знал, учился ли Патош в этом университете или просто приходил портить ему жизнь. В общем, он не был человеком в полном смысле этого слова. Хотя, с другой стороны, может быть, только он и был человеком в полном смысле этого слова. И какой, вообще, смысл в этом слове…

– Надо увидеться,– напомнил Патош о себе из телефона,– только не говори, что ты занят, я возле подъезда, спускайся.

– Но, я действительно за…,– попытался отвязаться писатель, но длинные телефонные гудки не умеют слушать.

На улице поднялся ветер. Перо на его странной альпийской шляпе трепетало, как сердце перед долгожданной встречей. За минувшие годы он практически не изменился. И все также улыбался при виде друга.

– Привет,– несмотря на легкое сопротивление, Патош поспешил обнять писателя.

– Здравствуй.

– Пойдем, мне нужно кое-что тебе показать.

Кое-что смотреть не хотелось, но писатель еще тогда в университете понял, насколько бессмысленно пытаться противостоять желаниям этого человека, а тем более проявлять всякую агрессию или хотя бы негатив. Будто, подобного рода вещами он питался, а от презрения становился еще более назойливым и приставучим. Единственным лекарством было время и терпение. Времени и терпения в аптечке писателя сегодня было предостаточно. По крайней мере, ему так казалось.

Патош тянул его через дворы к автостоянке. Быстро, спешно, оглядываясь по сторонам. Будто каждая клетка, каждый атом его тела намеревались покинуть надоевшую оболочку, но через силу удерживались неведомой связью неведомого уровня. И для него такое поведение было нормой, потому писатель не придавал этому значения. Больше раздражало облако странного дыма, выпускаемое в его сторону. Прямо посреди улицы, прямо днем, так еще и прямо в его сторону.

– Это что – травка?

– Да, будешь?– протянул Патош.

Раньше писатель пробовал, даже несколько раз с Катей, но с Патошем, здесь – никогда. Не то чтобы он чего-то боялся, скорее, опасался, что это войдет в привычку. Вкус запретного плода со временем и обстоятельствами не меняется. И как легко этот вкус спутать с реальностью.

Тем временем, Патош остановился возле старой иномарки. Пошарил по карманам и достал ключи. Писатель никогда не видел его за рулем. Да, и водительское удостоверение такому типу никто бы не выдал. Хотя, с другой стороны, купить такое удостоверение ему тоже никто не запрещал.

– Садись,– Патош скрипнул дверцей и плюхнулся за баранку.

Писатель забрался на кресло рядом. Как ни странно, эта развалюха показалась ему весьма знакомой. Иногда по утрам он срезал дорогу к магазину через ближайшую арку и часто проходил мимо этого гнилого, выцветшего на солнце, куска железа, хотя, возможно, он перепутал. Многие здешние дворы завалены подобными мертвяками.

– Не знал, что ты водишь,– буркнул для приличия писатель.

– Я не вожу,– вставив ключи в зажигание, ответил Патош.

– Тогда, чья это машина?

– Это машина Бэ.

– Бэ? Даже не буду спрашивать, кто это. Лучше, скажи, зачем ты меня сюда притащил?

– Я должен тебе кое-что рассказать, но ты не поймешь. Для того, чтобы ты понял, я должен тебя кое-куда отвезти, а для того, чтобы кое-куда тебя отвезти, я взял машину у Бэ.

Все как всегда, ничего нового. Писатель тяжело вздохнул и не менее весомо выдохнул. Раньше он проще воспринимал подобный словесный бред, теперь подступало. Возможно, терпение тоже умеет стареть. Вспомнились бабули на остановке, и их нервозное поведение теперь казалось не таким уже и смешным.

– Кстати, я слышал, ты стал писателем,– продолжал Патош.

– Это слухи.

– Здорово, тогда у меня есть для тебя хороший сюжет.

– Мне не интересно.

– Все равно, я рад тебя видеть. Кстати, на этой машине когда-то ездил сам Папа Геде.

– И кто это?

– Хахаль Бэ. Я ей всегда говорил, что она не умеет выбирать мужчин. А могли бы сейчас сидеть в "мерседесе".

– Послушай, Патош, – пытаясь сдерживать себя в руках, начал писатель,– я тоже рад тебя видеть, но у меня, правда, очень много дел, давай в другой раз пообщаемся с тобой, с Бэ, с хахалем Бэ, с собакой Шариком и Бобом Марли.

Он не замел, как взвинтил в конце темп и сам очень удивился озвученному списку. Видимо, неадекватность Патоша передалась ему воздушно-капельным путем. Хотя последний ничего не слушал, а только тихо шептал:

– Кордицепс. Кордицепс.

Писатель замолчал еще больше. Но молчание это было настолько вопросительным, что даже Патош поспешил объясниться:

– Кордицепс – это стоп-слово. Знаешь, в сексе такое практикуется, когда один из партнеров чувствует, что…

– Ясно. Я понял. Но при чем здесь секс?

– Это наше с Бэ стоп-слово.

– Да, кто такая Бэ?!– не выдержав, взорвался писатель.

– Привет, – донесся с заднего сиденья тихий нежный женский голосок. – Это я.

То ли от неожиданности, то ли от страха писателя чуть одернуло, и он головой ударился о стекло боковой двери. Больно, звонко, почти до искр в глазах. Девушку на заднем сидении ему рассмотреть не удалось. Запомнился лишь только расплывчатый образ более схожий на чью-то тень в жаркий полдень. Он почувствовал противный, но сладковатый аромат на своем лице. Ощутил руку, сильно придавившую губы и нос. Сводило дыхание, глаза закрывались, хотя сознание еще не покидало тело, а реагировало на вмешательство интересными оценками, вроде: нас пытаются усыпить; членовредительства не отмечено; сопротивляться бесполезно. После наступила тишина. И не было в этой тишине ничего.

III

Огненный жар облизывал все лицо. Казалось, даже губы медленно начали трескаться под натиском его жгучих языков. Во рту ощущался все тот же противный сладковатый вкус. Чем же его усыпили? В кино обычно использовали хлороформ, но писатель где-то читал, чтобы уснуть под его воздействием, нужно вдыхать минут пять или, даже, более. Здесь все было иначе. Говенный нарик, хоть бы не отравил…

Он приоткрыл глаза. Осмотрел под собой жесткую тахту, пылающий напротив камин, потемневшие под тяжестью лет бревенчатые стены, местами трухлявые, как и вся избушка. Попытался встать, но тело не слушалось. Затекло все, что может затечь. Даже волосы на затылке. Вместе со стоном каждой косточки и мышцы в его теле поселилась ужасная жажда. От пересохшего горла даже свело дыхание. Писатель заметил на столе стакан с водой и залпом осушил его. Затушив пламя, он еще раз осмотрелся. Изба напоминала старую охотничью сторожку. Четыре стены, на стенах – рога, на рогах – старые потрепанные ушанки. По углам располагались несколько громоздких кушеток, в центре – массивный дубовый стол, повидавший жизнь, тем более, жизнь пьяных охотников, от того весь измученный и замусоленный. Он проверил карманы. Телефона не было.

В дальнем углу на одной из кушеток под громоздким верблюжьим одеялом что-то зашевелилось. Писатель напрягся. Вслушался. Кроме треска из камина – ни звука. Или?.. Ааа, стуки его трепещущего сердца. Прихватив с собой кочергу, он медленно шагнул навстречу неизвестному. Шагать в этом направлении с пустыми руками не очень хотелось. Под одеялом снова что-то шевельнулось. Мурашки пробежали по спине. Только в кино легко совершать подвиги, усмиряя свой страх, в жизни – нет пульта, чтобы переключить канал в самые волнующие моменты. А как бы он пригодился… Вот сейчас… Включить передачу о путешествиях и оказаться на берегу соленого океана. Слизнуть соль с соленой кожи и запить ее текилой, подсластить текилу чуть солеными губами прекрасной средиземноморской девы, зажмуриться от удовольствия и уснуть. Но зажмуриться пришлось от страха. Писатель вскинул руку с кочергой над головой, не очень понимая, как, в случае чего, пустить ее в дело, второй рукой резко сорвал одеяло с кушетки. Клубок из тел лишь слегка поерзал влево-вправо и издал несколько звуков, схожих на блеяние овцы, возвратившейся с луга домой. В переплетениях рук и ног, поп и тел, писатель заметил голову Патоша. И голова эта блаженно сияла, как надкусанное яблоко, где проглотил вкуснейший кусочек, а в оставшейся части увидел жирного желтого и довольного червяка, только на половину жирного желтого и довольного. Такое некое спорное блаженство. И писатель, что было силы, ударил по ней. Не кочергой – ладошкой. Показалось, что клубок из тел зашевелился гораздо раньше, чем сама голова. Медленно шестеренки в креплениях этого механизма заскрежетали зубьями: кто – по часовой стрелке, кто – против.

Патош открыл глаза. Несколько секунд он фокусировал взгляд на писателе. Это было непросто, видимо, одурманивший его туман рассеивался неохотно, цепляясь за встречные потоки воздуха. Еще спустя несколько минут клубок окончательно распутался в четыре полуголых тела, и только тогда Патош смог решительно зацепиться за край реальности. Даже приподняться и присесть на край кровати. Помимо него, там, за гранью, остались три девицы: юные, сексуальные и беспомощные.

– А, Бэ, Вэ, – кивнул в их сторону Патош и облизал пересохшие губы.

– Сука, ты, – еще раз замахнулся писатель, для солидности той рукой, в которой была кочерга.

– Постой,– чуть дернулся назад Патош,– я все объясню.

Но обещание не сдержал, а совершенно неожиданно захохатал, как ребенок, честно и наивно. Писатель даже опустил руку, такой реакции он не ожидал. Ему ужасно хотелось размозжить эту дурную голову, но истерия, подобно той, которую он сейчас наблюдал, заставляла не только передумать, но и пожалеть этого бедолагу. Видимо, жизнь наказала его куда более сурово.

– Где мой телефон?– успокоившись, спросил писатель.

– Дурак, какой телефон!? Пойми, ты теперь с нами. Ты свободен. А свободному миру не нужна никакая связь, даже телефонная.

Патош продолжал качаться по кушетке, лапать спящих подружек и купаться в своей неадекватности.

– Гребанный наркоман, – сквозь зубы прошипел писатель,– хотя бы скажи, где мы?

– Мы в реальности. Мы с тобой, – он хлопнул по заднице одну из девиц, – с нами в реальности. Абсурд, фантастика, сон? Нет, это – реальность. И я всегда, всегда это знал. Только не знал способ, не знал, каким образом. Но Бэ, о, моя любимая, Бэ!

Он обнял одну из девушек, и писатель припомнил ее смутный образ из машины. Видимо, это она его усыпила, а теперь просто спала здесь. Довольная и мягкая. О, как несправедлива жизнь!

– Она, она помогла мне, показала дорогу, – продолжал Патош, целуя спящую, куда попало (а попадало куда надо),– но я не мог один, не мог. Я обязан тебе. С первой нашей встречи я понял, что ты настоящий. Не раб и не слепец. Но человек. Смелый и добрый, а, главное, достойный, чтобы присоединиться к нам. Не злись, не спрашивай: почему и как?.. Знай, что иначе было нельзя. Только таким образом: тайно, решительно и быстро. Все великие дела происходят тайно, решительно и быстро. А наше дело, несомненно, великое.

Писатель отбросил в сторону кочергу. Обреченно выдохнул накопившуюся обиду и злость, затем отошел к столу и облокотился на него всей своей тяжестью. Усталость и безразличие завладели им. С одной стороны, похищение даже для Патоша было поступком, выходящим за пределы допустимого, с другой, ему стало жалко этого больного бедолагу. Грани его сознания то ли от наркотиков, то ли от времени стерлись, и уже теперь факт предстал фактом: Патош сошел с ума.

– Не думай, не думай на старый манер, все изменилось, – продолжил он нести чушь.– Мы изменились. Время, место, сама жизнь – все изменилось. Я знаю, сразу будет тяжело, особенно тебе, но мы справимся, мы должны.

– Ты болен, ты сошел с ума, тебе нужно обратиться за помощью.

– О нет, нет, нет,– яростно отрицал Патош очевидное,– я, наоборот, прозрел, я выздоровел. Скоро ты все поймешь, но мы должны быть осторожны, не все так просто. Он предупреждал, что первое время нужно просто учиться.

– Чему?– окончательно потерял смысл в его словах писатель.

– Жизни, первым шагам. Мы теперь все новорожденные.

– Так, ладно, пора заканчивать этот цирк. Который сейчас час? Сколько я здесь валялся и где мы?

Патош, кажется, даже его не слушал. Он снова обнял Бэ, смеялся и шептал ей что-то на ушко. Девушка понемногу начала приходить в себя. Сладко потянулась, издала птичий стон и перевернулась на спину. Патош гладил ее по голове, запутываясь своими кривыми пальцами в темно-русых копнах густых волос, затем привлек к себе и жарко поцеловал. Бэ крепко обвила его шею и прогнулась в талии, словно змея под тяжелым каблуком, только не от боли, а от удовольствия. Казалась, она готова ему отдаться, и писатель от неловкости момента кашлянул. Обидчиво и громко. Это уже был верх наглости: терпеть жестокое похищение, находится, черт знает где, так еще и смотреть, как спариваются эти животные. Нет, такого удовольствия он им доставить не мог. И он кашлянул еще раз. Громче и увереннее.

– Привет,– высунув голову, как из гнезда, поздоровалась с ним Бэ и чуть застенчиво добавила,– извини.

«Извини, о, детка, ты мне не на ногу наступила, здесь простым извинением не отделаться, это, в конце концов, преступление», – думал он про себя и на себя же злился за какую-то странную неловкость, возникшую в попытке выплеснуть эти мысли вслух. Словно кричать, ругаться, даже избить Патоша в данных обстоятельствах было делом нормальным и адекватным, а вот повысить голос на девушку – уже нет. Воспитание, слабохарактерность, жалость – причину подобной слабости он не до конца понимал и сам, что угнетало и раздражало еще больше. Может, это и есть тот пресловутый «стокгольмский синдром», хотя, скорее, просто его славянская нерешительность.

– Все хорошо, когда он поймет, будет еще благодарить, – словно прилипнув к телу Бэ, успокаивал ее или себя Патош.

– А ты уверен, что получилось?– насторожила своего ухажера девушка.

Патош, видимо, не ожидал такого вопроса или о некоторых деталях своего плана от уровня нахлынувших эмоций и свершений позабыл. На мгновение он замер. Механизмы в его голове срабатывали поочередно, в таком же порядке запуская цепочку необходимых действий, направленных на восстановление равновесия между достигнутым результатом и вероятными ожиданиями. Он вскочил с кушетки. Оправился, отряхнулся, словно сбросил окутавшее его одеяло из опиумной шерсти и вернулся к реальности. По крайней мере, так показалось писателю. Видимо, эта девушка со странным именем, хотя, вероятно, это вовсе не ее имя, а очередная безумная выдумка Патоша, действовала на него отрезвляюще.

– Ты никогда не задумывался о том, что такое мир вокруг нас, – теперь неожиданно она взялась за писателя.– Вот мне было абсолютно ясно чуть ли не с детства, что все это пестрое, серое и грязное, все то, что мы называем обществом, работой, друзьями, любовью – все это пустое место. Мы рождаемся, взрослеем и живет пустой жизнью, которую кто-то заполняет различными установками, целями и задачами, только бы у нас появлялся смысл вставать утром с кровати, идти на работу, соблюдать традиции своего общества, плодиться, умирать, дружить или воевать. Как будто, все это сложная компьютерная программа, где каждый действует в соответствии с четко прописанным только для него алгоритмом, и этот алгоритм мы называем жизнью. Кто за этим стоит? Бог, скажешь ты. Нет, Бог – это вирус, отвечу я. Он проникает в тело файла и заражает его. Он не работает на систему, он ее разрушает.

– И только когда твой код взломан, ты можешь объективно оценить происходящее вокруг. Ты обретаешь независимость, свободу. От всего: денег, зависти, боли, даже времени,– вмешался в ее монолог Патош.

Возникла неловкая пауза. Будто, каждый еще раз перематывал в памяти запись прослушанного.

– Ребята, под чем вы?– сдерживаясь от смеха, наконец, пробормотал писатель.

Ладно, когда Патош настигал его своими алогичными умозаключениями, к этому писатель уже привык, но еще и девушка. Массовая потеря благоразумия? Или такие странные личности притягиваются друг к другу, словно магнитом? Но при чем здесь он?..

– Да, под тем же самым, что и ты,– ответ Патоша взорвался в его голове.

Все-таки, отравили… Все-таки, да…

– Что? Что вы мне дали?

– Мы,– засмеялась Бэ,– ничего. Ты сам.

– Не понял.

– На столе, – Патош указал на пустой стакан.

Писатель припомнил, с какой жадностью осушил его, но вкус воды не казался ему странным. Хотя, в патоке всего произошедшего и происходящего любая странность менее значимого уровня кажется сродни привычной нормы.

– Приятель, я и сам не до конца понял, что это, – похлопав друга по плечу, Патош подошел к столу и, взяв в руки стакан, перевернул его вверх дном.

– Это вещество синтезируют из определенного вида грибов. Кажется, где-то в Азии в горах есть лаборатория, но это абсолютно не имеет никакого значения,– прояснила Бэ.

– Что значит, не имеет, – вспылил писатель, – вы меня отравили, отравили. Как этот действует?! Я что, умру или стану таким же безумным?..

Он хотел сказать «как и вы», но почему-то проглотил последние слова.

– Безумным?!– как человек, тронутый важностью услышанного, как заплативший за это весомую цену, возмутился Патош.– А кто определяет степень моего благоразумия?! Может, ты?! А, не тебя ли в университете все называли чудаком?! И это в лицо. А за глаза, знаешь, как они тебя называли за глаза?!

Писатель, конечно, знал. Неоднократно знал, но не придавал значения. Старался быть выше, достойнее этого. И даже теперь иногда, когда у него случалось брали интервью, он вспоминал тех своих обидчиков и представлял себя измотанным, но торжествующим тореадором, всаживающим клинок возмездия в самое сердце посрамленного быка, лишь ловя себя на мысли, что нет ничего достойного в терпении. Хотя его месть, независимо от температуры подачи, вкуса не теряла.

– Я знаю, что в это сложно поверить и проще всего объяснить все сумасшествием, наркотиками, сном, – начала серьезно Бэ.– Но ведь человек так устроен: ему необходима вера, как кислород. В Бога, в судьбу, в силу, деньги, НЛО, в конце концов, пустая вера в завтрашний день. Так почему не поверить нам?

– О, нет, не такая она и пустая. Ведь завтрашний день обязательно наступит, независимо от моего желания. И даже не важно, увижу я его или нет. А как верить вам? Во что верить вам? В бред, в лишенную всякого смысла фантазию?– горячо парировал слова девушки писатель, а затем, чуть успокоившись, задумчиво добавил.– Хотя, может, поверить в сон.

– Ты не спишь, – вмешался Патош и сильно хлопнул ладонью по его лицу.

Действительно, он не спал. Ибо жгучая резкая боль волной прокатилась от мочки уха до переносицы. Прокатилась и сдетонировала. Внутри прогремело: скопившаяся обида, боль, усталость, гнев. В один миг он подпрыгнул к Патошу и, схватив его за одежду, встряхнул, что было силы. Как пыльный мешок или ковер, в надежде вытряхнуть пыль, дурь или зубы.

– Стойте!– отчаянно заорала перепугавшаяся Бэ.

– Успокойся, тише, тише, друг. Я просто доказывал, что ты не спишь,– чуть побледнев и съежившись, пробормотал распыленный Патош.

Писатель отпустил бедолагу, и тот, влекомый силой страха, отпрыгнул на несколько шагов назад.

– Не хватало нам еще драки. Тем более, в такой момент,– шарила Бэ по карманам в поисках сигарет.

– В какой момент?– чуть успокоившись, писатель присел на стул.– Я устал, мне нужно вернуться домой.

Бэ, наконец, отыскала сигарету и спешно закурила. Клубы дыма красиво побежали через ее ноздри, целовали губы и рассеивались в воздухе, словно чарующий аромат, усмиряющий взбунтовавшиеся нервы. Патош мялся на месте. Тоже нервно, куда-то торопливо опаздывая. Затем, словно, получив разряд тока, встрепенулся и подбежал к кушетке, захватив с пола кочергу от камина.

– Пожалуй, это единственный способ все проверить, – произнес он и решительно замахнулся найденным оружием.

Весь его вид, вся стать выдавали человека, способного совершить поступок. Серьезный, необратимый и примирившийся с последствиями. Видимо, сломать – лучший способ познать. В тот же момент писатель вспомнил, что все это время в сторожке находились еще две девушки. Тихо, мирно, беззащитно они спали на том же месте и, несмотря на весь шум-гам, царивший вокруг, даже не шевелились. Странно, даже очень. Хотя, на подобные странности не было времени. Он бросился на Патоша и свалил его с ног. За мгновение до того, как шальная кочерга просвистела в воздухе в направлении своей цели. Грязная, кривая и тонкая, она, словно костяная рука самой смерти, лишь всколыхнула прядь волос на голове одной из девушек. И тут уже писатель не удержался. Со всего маха съездил Патошу по физиономии. Удар пришелся ровно в челюсть. Брызнула слюна или кровь: в подобной ситуации все жидкости выглядят одинаково. Патош протяжно застонал и прилип к полу, лишь только скривившись от боли. Бэ, причитая, бросилась к пострадавшему. Неужели, она действительно любит этого идиота… хотя, кого же тогда любить? Ведь, идеального любить не за что, а нормальных не существует. Да, и что такое норма, особенно, когда имеешь дело с чувствами?..

Писатель отошел в сторону. Легкая дрожь пробежала по лицу, казалось, кожа побледнела, а волосы встали дыбом. Он припомнил те пару случаев, когда испытывал нечто подобное. Такой же выброс гнева, бурление адреналина в крови, тремор рук. Стало даже немного стыдно за такую реакцию организма. Но что поделать: он – не герой, а герой – не он.

– Доброе утро, – сладко потянувшись, прошептала одна из девушек на кушетке.– Белка, вставай.

Она аккуратно похлопала подружку по плечу, а, не заметив в ответ должной реакции, ехидно с улыбкой на миловидном личике ущипнула соню за попу. Последнее подействовало прекрасно, и подружка встрепенулась, словно вырвавшись из сладкого плена Морфея. Они еще несколько мгновений лежали и улыбались друг дружке, как наивные школьницы на утро после выпускного, очнувшись в чужой кровати, скажем… своего учителя или даже директора. То есть с небольшой каплей сожаления, интереса, а, может, и желания. Хотя, конечно, наивные школьницы в такой ситуации не оказались бы. Да, и существовали ли они… человек, имеющий гаджет с выходом в интернет, расставался со своей наивностью, как и с девственностью, при первом же удачном подключении к сети. Девушкам было весело. Улыбки они сменили легким смехом, а сонливость – легкой вальяжностью. Писатель, Патош и Бэ на мгновение замерли. Вместе и как-то совершенно синхронно. Писатель надеялся, что эти две особы прольют свет на его местонахождение, надежды Патоша и Бэ были куда более весомые.

– Ты что-нибудь помнишь?– поинтересовалась Белка у второй.

– Да,– та по-прежнему улыбалась,– ничего, но ведь это тоже кое-что.

– Еще держит? Я помню кучу бодряков.

– Вот почему так хочется пить,– облизала сухие губы подруга.

– Мне тоже,– согласилась Белка, а задумавшись, еще и добавила .– И секса.

Снова засмеялись, и обе, как по команде, приподнялись с кушетки. Словно в поисках того, кто или что сможет воплотить все их желания. Писатель сидел напротив за столом. Патош валялся на том же месте на полу. Бэ – заботливо рядом. Все напряглись. Даже воздух.

– Еще я помню Бэ и ее психа,– сменив улыбку на неулыбку, добавила Белка.

– Блин, хоть бы этот урод меня не трогал, – начала осматривать свое тело вторая девушка в поисках следов Патоша, словно, если бы он ее трогал, обязательно бы остались такие следы, как будто, это был не Патош, а химловушка.

– Сама ты, урод,– не выдержав, вслух произнес Патош.

Писатель, даже было, чуть не засмеялся, но реакция девушки заставила сдержаться. Точнее, никакой реакции не последовало. Абсолютно. И почему-то стало совершенно понятно, что для этих двух девушек в этой избушке более никого не существовало. И данный факт предстал настолько очевидным, настолько удобным, что не просто нужно было в него поверить, а даже захотелось это сделать, забыв о всей рациональности и твердости своих умозаключений и прежних рассуждений. Но писатель стал отгонять подобные мысли прочь, как всякий нашедший клад, оставляет мысли о добровольной сдаче его государству в обмен на малую долю и спокойный сон. И сном он снова принялся объяснять для себя все происходящее вокруг. Патош, тем временем, кажется, забыл о зудящей челюсти. На радостях вскочил на ноги и метнулся к кушетке. Замер в позе удивленного пингвина и принялся наблюдать. Бэ задумалась о своем. Видимо, свое укладываться у нее в голове не очень хотело, потому она ерзала по полу, пока спиной не уперлась в стену. Подопытные девушки спокойно сползли на пол, потянулись к дощатому потолку, с которого местами свисала паутина, а, зацепив ее рукой, противно поморщились. Очень синхронно. И очень обе.