Читать книгу Сашка - Сергей Николаевич Галикин - Страница 1

Росточка Саня небольшого, от силы метр шестьдесят наберется, а лицом как та красна девица, белый да круглолицый и прошлым летом в военкомате, когда он, как и все парни с их улицы пришел записаться добровольцем, его сперва с острыми шуточками забраковали:

–Куда, пацан?! Та тебя ж… Винтовка со штыком тебя на голову выше!

Однако, уже через месяц, едва он устроился на работу в паровозном депо, сами уже повестку и прислали.

И тот же военком, почерневший от недосыпа, с суровой усмешкой пробурчал:

–Черт с тобой! Дело ж там, на фронте, не в росте. А в сноровке. Иди, воюй, боец!

В учебной роте старшина, распекая последними словами тех, кто присылает таких недомерков, с трудом раздобыл для него сапоги тридцать восьмого размера:

–Да ить!.. Для пионеров же кирзачи пока не шьют! А для бойца Красной Армии… Ну не предусмотрен твой… Полу-детский размер!

Когда же попал он в стрелковую роту уже на передовой, тутошний старшина, мужик бывалый, основательный, лет сорока с гаком, окинул его любопытным и оценивающим крестьянским взглядом и сказал сердито:

–Ты че, прям с пятого класса? Ты… Че делать-то умеешь?

Сашка виновато потупил голову и уже хотел было смолчать, да вдруг само собой с языка соскочило:

–На гармошке играю… В-вот. На баяне то ж… Могу. Врезать!!

Бойцы тут же и рты поразинули, а старшина, тут же подобрев лицом, пригладил свои пышные буденновские усищи и просветлел:

–Вр-р-резать?! По-нашему? От и добре! Будем мы теперя с музыкой войну эту ломать. А н-струмент я, брат, тебе раздобуду!

И ведь раздобыл!

Принес родную, почти новехонькую, по-мирному расписанную ляпатыми цветами «саратовку»:

–На, Александр, пользуйся. Дарю!

Шутошное ли дело – гармонист свой в роте, да еще и на «передке»? В сырых вонючих окопах под заунывный вой морозного ветра или шум тягучего холодного дождика, на привале каком – взгрустнется иному бойцу, занудит, затоскует его душа по далекому дому, родной жинке, по деткам малым, да так занудит, что и жить уже не в моготу ему!

И мысли всякие нехорошие лезут и лезут, как ты их ни отгоняй.

А тут вдруг растянет Сашка, то же, с тоски, свои меха, ударит по певчим, пройдется пальцами по басам – и все! Затянет иную песню, нестройно подхватят ее хлопцы…

Так Саня в своей стрелковой роте с той поры совсем другим стал человеком. Уважаемым стал человеком. В блиндаже или землянке там какой всегда давали ему место посуше, что б, значит, инструмент его не размокся. После бомбежки или артналета, едва придя в себя, спрашивали, а цел ли там Санька и его гармошка?

А уж как он полюбил свою «трехрядку»… Удивительный попался инструмент. Голосистая, как соловушка на зорьке, податливая, легкая и сама по себе небольшая, как на вроде для подростка. Что Сашку и надо!

Полк уже почти два месяца стоял в обороне.

…– А брательник-то наш… Опосля того, как она, курва, сбежала с ухажером-то… Запил! А то никогда не пил и в рот не брал! Сильный был, весь в деда нашего. А дед с Турецкой войны вернулся с двумя крестами, вот как! Не пил, братка-то наш… А то – запил. Пропадать стал. На сутки, трое, неделю. И уговаривали и… Так пьяным под состав и попал, брательник-то наш. Зимой, под Рождество.

– Да-а… Жисть, она… кого хошь обломает, – старшина, кряжистый, сухопарый, с длинными отвислыми усищами на красноватом лице, со вздохом потянулся рукой в сидор, пошарил там и достал немецкую губную гармошку:

–На-кось, Саня… Изобрази-ка… Для общества. Плясовую!

–Не, не буду и рот марать. Я уж лучше сбегаю за своей трехрядочкой.

Старшина – человек основательный, крепкий, в жизни много чего повидал, а Сашку все подтрунивал:

–Санька у нас боец бывалый, да-а-а… «Штуку» от «штуги» враз отличит! Наш, значит, человек.

Хлопцы смеются, а он еще и подмигнет, сощурится в нагловатой ухмылочке, подкрутит усищи свои. Да Сашка и не в обиде. Хоть «штука» это самолет, а «штуга» – самоходка фашистская. Их же и дураку спьяну отличить можно!

–Ну-ну, давай ее, родимую… Што вы все носы повесили? – старшина сердито повел густыми бровями и уперся любопытным взглядом в пожилого бойца, угрюмо сгорбившегося в темном углу землянки:

– Луткин! А ну расскажи-ка обчеству, как тебя, касатика, в жопу ранили?

Тот грустно обернулся:

– А че тут рассказывать-то… И так же все знают-то.

Старшина уже подсел поближе к Луткину, приобнял его за плечо:

–Расскажи, расскажи, Луткин. Тут же пополнения много… Они ж, поди, и не слыхали за твои геройства? Давай, Луткин, давай…

Тот усмехнулся, отложил рыжую от износа портянку, которую штопал, задумчиво уставился на коптящий фитилек самоделки-светильника, тихо и с расстановкой, заметно «окая», заговорил:

–Еще в марте-месяце было-то. Мы тогда стояли вот как щас, в обороне. А кухня в тот день-то и не пришла. А нам же… Жрать охота, мам-ма родная! И тут приходит из близкого хуторка-то одна убогая старушка… Сухая такая, щупленькая, худосочная-то…

–И вы ту старуху употребили заместо ужина? Попостничали?

Раздались редкие смешки. Луткин нахмурился и невозмутимо продолжал:

–Дурак ты. И говорит она нашему, тому, старому еще, комбату-то:

– Миленький ты товарищ красный командир, имею я, убогая, такое вам сообщение-то, у меня в хате знатный немец стоял, а как вы пришли-то, он и съехал, проклятый. Так вот. Говорит она дальше:

– И остался-то после него, того фрица-то, такой большой деревянный ящик-то. Ящик тот крепко заколоченный гвоздями-то и на ем намалеван герб ихний с орлами и написано все по-ихнему-то! И опасается, значит, та божья старушка, что не оставил ли немец-то ей каку взрывоопасную пакость в хате? И просит она, божье создание, чтоб наши-то бойцы сходили да разобрались, что в том ящике-то лежит.

–Луткин, а ты, часом, не нижегородский? – перебил его один боец, – а то я то же…

–Не… Вятский я, – слегка улыбнулся тот и, снова напустив на лицо притворной суровости, продолжил:

– Послал комбат-то наших саперов и те приволокли под вечер в роту-то цельный ящик, и чего б вы думали-то?

–Братцы… Шнапса?!

–Колбасок, небось, ихних? Тощих…

– Может, белья ихнего исподнего? Говорят, в ем вши не заводятся…

–Заводятся, какое-там… Знаем.

–Не перебивайте, черти! Давай дальше, Луткин.

–Приволокли они, хлопцы-то, – войдя в раж и выдержав паузу, продолжал Луткин, – цельный ящик-то, кило под восемьдесят, ихних мясных консервов! Продолговатая такая баночка-то и простенько так открывается. Как граната, за колечко так. Р-радости-то было!

–Да-а… Вам-то с голодухи в самый раз…

–Цельный ящик!

–Стали мы наяривать те консервы-то. Ни крохи хлебушка, а все одно… И вот незадача-то: каку банку откроем – там мясо с салом-то. А каку откроем – там одна брюква с капустой и луком-то, да еще и не соленая! Ну, первые банки вскрываем и на стол ставим, а вторые, с той брюквой-то, открываем да и швыряем за бруствер-то. Мы ж не волы какие… Эту их овощную муть жрать-то просто нет никакой возможности! А оно затишье, немец тогда хорошо получил-то и оторвался от нас подале. Хотя… Заслоны он на буграх с пулеметами оставил-то.

– То ж фриц. Как теперя?

–Што – теперя, балда? Теперя вон он, – старшина со строгим лицом, показал себе за мощную спину большим пальцем, – пол-версты, не более, высунься токо. Давай, Луткин, валяй дальше. Не слухай этого дурачка.

– Начали мы трапезу. И тут смотрим, а ведь в этих фрицевских консервах… Мама родная! В каждой баночке – пол-банки-то, это мясцо. С салом. А дальше пол-банки – та же брюква-то! Короче, хитрая штука-то такая, хочешь мяса – открываешь с этой стороны, там и голова кабана нарисована-то. А хочешь овощи…

–С обратной открываешь стороны, што ль?

–Точно! Там и капуста намалевана-то…

–Эх вы, тимошки… В башке ни трошки.

–Так вот. Кухню нашу и на другой день – не видать, проклятую-то! Мы уж стали подозревать, а не окружили ли они нас-то? А жрать-то… К вечеру опять животы сводит! А те баночки-то, штук примерно десятка три, сверху мясо, снизу брюква, небось, так и валяются под бруствером, ну, куда докинули-то…

–Видит око, да зуб неймет?

–Точно-то… Пробовали мы высунуться, да какой там! Место открытое. А… Он так и поливает из пулемета-то!

Луткин вдруг умолк, глубоко вздохнул, задумался. Поднял крупную, седоватую уже голову:

–Только мой землячок-то… Федос Блинцов. Деревня-то его… Блинцы называется… И он то ж… Блинцов. Был! Только голову поднял… Тут же и сполз на дно окопа. Фриц там, за пулеметом, как ждал-то ево… Между глаз так и влепил-то!

– С голодухи-то всякую глупость можно свершить, знаем…

–И вот… Дождались мы темноты-то. Голод не тетка, а нам и не спится натощак-то! И ротный-то спросил охотников, так не посылаю, мол, на смерть, говорит, а кто сам… А меня тогда… За Федоса моего… Зло взяло! Вызвался!

–Один с роты?

–Та он же за жратву удавится…

–Да ты, вятский, как хавку где увидишь, так и про саму смерть забудешь…

–А что там собирать-то? – невозмутимо продолжал Луткин, – всем кагалом? Да и… Да и одного-то слыхать-то все ж не так… Взял я пару пустых «сидоров» и… Пополз я, братцы. А фриц-то все ракетки-то свои пускает. Ну, они-то мне до одного места-то… Собираю, стараюсь для обчества! А тут вдруг… Луна проклятая как выйдет из-за тучек! И я как на ладони-то! На открытом месте… Два полных «сидора» – то при мне… А сам-то все ползаю, за пазуху-то, в карманы-то сую те проклятые баночки! Ну они меня в бинокли и увидали-то… Что тут началося-то, мамочки-и-и. Я-то ползу, как ящерка, пули над башкой свистят, ну, думаю, вот она, смерть-то моя пришла, вот он, конец моей жизни-то, непутевой… «Сидоры» – то на спину взвалил, вот уж и бруствер-то наш родненький! Перевалился, тут ребятки-то меня, как твоего мальца-то новорожденного и приняли… Сел, верите, отдышаться-то не могу. Говорю, ешьте, братцы, на здоровье, поминайте моего земелю-то, Федоса-покойника… А он, проклятый, все лупит! Слышу, как вроде штаны-то мои мокрые стали-то? Ну, думаю, вот стыд-то какой, видать, как стрельба пошла, обмочился я со страху-то… А мне кто-то из наших толкает в бок – глянь, Луткин, с под тебя кровища-то течет! А у меня и не болит-то нигде!

–Это бывает. В запарке мне в прошлом году два пальца осколком отцепило. Осколок тот в винтовочном цевье так и застрял. Во-он, гляди! То же, только когда сам кровь увидал, то и понял. А никакой боли сразу и не было…

–Давай дальше, Луткин!

–Ну, ротный-то меня сразу на лавку, штаны кричит, спускай! И что б вы думали, братцы?

–У тебя открылся понос аж с кровью!

–Мама дорогая-я-я… Яйца зацепило то же?

–Сам ты… Яйца-то! Пулька-то пулеметная, или срикошетила или просто, на излете… Аккурат в левой-то ягодице, под кожей и застряла-то…

Раздался дружный смех, посыпались шутки-прибаутки:

–Так тебя хотя б к медальке представили? «За обчество пострадамши», мол…

–От фрица у него медалька, он ее теперь день и ночь в левой ягодице носит!

–Начищает на праздник…

–Зеркальце возьмет, штаны спустит, да и любуется иной раз…

–Я те рожу-то сейчас начищу! – раскрасневшийся Луткин аж вскочил, отыскивая глазами в полутьме землянки того остряка, – мне ее тот час же… Сам старый наш ротный прокалил ножик да и вынул. Говорю, под кожей была-то…

Луткин умолк, потупил голову, в полутемной и душной землянке тут же повисла тишина. Стало слышно, как слабо потрескивает фитиль в керосинке-гильзе. Он снял порыжевший от глины свой сапог, повертел в руке, будто бы любуясь вдребезги разбитой его подошвой и очень тихо закончил:

–И… Вот что мне обидно-то, братцы… Вот кончим эту войну проклятую, пройдусь я по улице-то родной своей. Медальки свои начищу, не стыдно будет-то пройти мне перед своими-то… Сядем с мужиками-то выпить, конечно. Тот рубаху-то задерет, свои шрамы покажет-то. Тот штанину подымет-то… А у меня спросят, ты чего, мол, Кузьма, и не ранетый-то совсем? Я им что скажу? Куда ранетый?

– Ты, Кузьма, не боись. Ты тогда истинное геройство проявил! И лишний раз… Не буди лихо, пока оно спит тихо. Война-то разыгралась надолго, видать. Тут, брат, не забалуешь. Отхватишь еще. И медальку и…