Читать книгу Красное каление. Роман. Том первый. Волчье время - Сергей Николаевич Галикин - Страница 1

              ПОСЛЕДНЕМУ ВЕРИВШЕМУ ПОКОЛЕНИЮ.

Низкий наш поклон.

                Предисловие

  Я медленно бреду по узенькому заснеженному тротуару, старательно обходя небольшие лужицы, едва скованные тонким ледком. Зябко. Улицы пусты, прохожих в этот предвечерний час мало. Городок тихий, провинциальный, патриархально-старинный, по обеим сторонам улицы тянутся домишки постройки века прошлого. А то и позапрошлого. Старые высоченные каштаны и вязы, посаженные еще при последнем русском Императоре и повидавшие на своем веку столько событий и таких людей, что аж дух захватывает!– сердито поскрипывают обмерзшими ветвями где-то наверху. Сквозь редкие вскрики ворон слышатся их старческие ворчливые голоса.

Я ищу глазами табличку с указанием названия улицы, долго ищу, взгляд скользит по ветхим старинным карнизам, законным местам для таких табличек, по давнишней кладки щербатым стенам из узкого, не в пример нынешнему, темно-бордового от времени кирпича и, наконец, читаю: "ул. Б.М. Думенко". Ага. А улица Буденного, это уж я точно знаю, еще впереди. Квартала через два-три.

А тот адрес, что мне нужен, так и звучит:" Угол Буденного и Думенко".

Как же порой в жизни нашей все очень просто: вот улица имени прославленного Маршала Буденного. А вот и улица красного командира Думенко. Тут они пересекаются, вот вам сюда и надо.

Улица Буденного, припоминают старожилы, появилась в городке давно, очень давно, наверное, еще при жизни самого Маршала. А вот улица Думенко еще лет двадцать назад называлась Второй профсоюзной. Кстати, Первую профсоюзную я так и не нашел на карте тех лет. Знающие люди говорят, что в горбачевскую эпоху, когда сверху прозвучала вдруг команда назвать одну из улиц городка именем Думенко, какой-то местный партийный чиновник, особо не вдаваясь в исторические подробности, повелел переименовать именно Вторую профсоюзную:

-Она ведь как раз и упирается в улицу Буденного. Вот, как бы и будет…, к месту. Тот был красный командир. Ну, и этот, понимаешь, то же! Воевали-то, оказывается, вместе!

   Эх, это наше русское "как бы"!

Так и пересекла однажды улицу Буденного, увитую старыми вязами да каштанами, не раз видавшими вживую и самих наших героев, новоявленная улица Думенко. Знал бы тот партийный функционер, в какое он попал яблочко и каким сакральным смыслом невольно наделил он на долгие годы вперед это свое решение!

Ну, а герой этой повести, Григорий Остапенко, в мутных водах гражданской войны был занесен, как та колючка курая перекати-поле,  в щедро окропленный русской кровью ее угол – угол Буденного и Думенко случайно, по воле ее волн…И стал тем винтиком, той капелькой, которая круто изменила и судьбы красных первоконников и судьбу его самого и, может быть, судьбу России…

И будет его бросать нелегкая судьбина то на черное гиблое дно, то на самую сверкающую вершину. Вместе со своим народом, со всей своей многострадальной Родиной будет он обжигаться в горниле ее истории, пройдет стальную закалку суровым, беспощадным, смертельно опасным Красным калением под горном Великого кузнеца – безжалостного Созидателя.

Был ли у Григория  другой выбор? У Крестинского? У Ольги? У Сталина? Был ли иной выбор у России?

Решать Вам, дорогой читатель.

А мой удел – Правда.

    Я не жестокий человек. Я люблю средневековую живопись Тициана, душистые полевые цветы весны и пьяное пение соловья на зорьке…Мне жаль даже мотылька, только что напрасно сгоревшего в предрассветном пламени моей оплывающей свечи. Но я все-же соединю их, глубоких уже и никому не нужных стариков, в самом конце их жизненного пути, вместе: и Григория, отставного генерала КГБ, и деникинского полковника Владимира Крестинского, простого советского пенсионера, опять в одном углу, в печальном и скучном доме престарелых…И пусть они по-стариковски говорят и спорят меж собой, два глубоких одиночества, два непримиримых лагеря, две разных и пока не помирившихся русских мысли, два противоположных и вечных мировоззрения… И пусть они тихо, по-стариковски, однажды уйдут на покой, в вечность, все так же споря и упрекая друг друга…Быть может, в этом вечном споре и родится, наконец, под русским небом ИСТИНА ?

А мы…

     Перенесемся же мысленно на зарю того сумбурного, архаичного и-кровавого века и мы, дорогой читатель, под эти самые вековые деревья, когда они едва еще достигали крашенных железных крыш этих самых, чудом сохранившихся, покосившихся старинных домиков, вросших в землю вдоль неширокого тротуара.

Туда, где однажды, в самом пекле и хаосе Гражданской войны, так фатально пересеклись судьбы наших славных героев- Буденного и Думенко.

Нет, правильнее будет: Думенко и Буденного.

Но сперва был простой дембель с Мировой войны Григорий Шевкоплясов, только что вернувшийся из  развалившейся, охваченной революционным порывом и Советами солдатских и матросских депутатов десятимиллионной Русской армии. Как и геройский вахмистр Борька Думенко, как и такой же вахмистр Сенька Буденный. А промеж них, известных красных командиров, как тонкая струйка песка между шестернями сложного механизма – наш Гришка. А за ним – вездесущая рука полковника Генштаба  Владимира Крестинского.

Не все просто в нашей жизни. И все не так просто, как нам до этого говорили, а говорили очень мало, было на той, кровавой и беспощадной Гражданской братоубийственной войне, где ты проснулся в Красной армии, а встретил ночь уже в Белой…И где порою грош – цена твоей жизни и сама жизнь твоя – лишь слабое отражение, туманный сполох, тень витающей повсюду холодной смерти…

   Ныне все хорошо знают, когда и чем закончилась Гражданская война в России.

А они – наши деды, прадеды, бабки и прабабки, которым выпало на долю жить, воевать, любить и рожать в те страшные годы, ничего не знали, и знать не могли, но только внутренним своим, верным и  безобманным крестьянским чутьем чувствовали, как рушится их старый русский мир, как взамен их естественного родного Бога возносится над бурлящей страной новый, беспощадный, красный от человечьей крови, то ли Бог, то ли каменный Идол, пожирая в своем ненасытном молохе лучших сынов России.

                Глава  первая

                "…Люди кровь проливают в боях:

                Сколько тысяч за сутки умрет!

                Чуя запах добычи вблизи,

                Рыщут волки всю ночь напролет.

                Что там волки! Ужасней и злей-

                Стаи хищных двуногих зверей."

                Муса Джалиль

     Первый снег, робко пустившийся крупными мохнатыми хлопьями ближе к вечеру, вскоре густо укрыл, выбелил все окрестности вокруг зимовника, и, еще утром угрюмо черневшие остатки сгоревших тепляков и базов, теперь обратились в причудливые и необычные фигуры, напоминавшие былинных богатырей, приподнявшихся вдруг для битвы над пустынной округой.

В сумерках стало подмораживать. Снег стал мельче и потянувший с востока колючий ветерок закружил, завертел белые вихри, потянулась из степи робкая поземка.  Ольга, растопив печь и, выйдя из того, что она  называла теперь «мой особняк», поплотнее прикрыла скрипнувшую ветхую дверь и медленно побрела по этой белой чистоте и первозданности, сладко полуприкрыв глаза, ибо на ресницы то и дело попадали крупные снежинки. С самого  раннего детства  любила она  вот так, подолгу гулять по узким заснеженным аллеям в старом тихом московском парке, в полном одиночестве, меж вековых лип,  целиком погружаясь в свои наивные девичьи мечты… Ольга знала, что далеко отходить ни в коем случае нельзя, что в степи бродит множество голодных волков и одичавших собак, заунывный и пронзительный вой которых она не раз слушала где-то поблизости долгими осенними ночами. Они же, привлекаемые сырым запахом овечьего навоза, все шли и шли, в поисках добычи рыскали по развалинам и, не найдя ничего съедобного, вдруг устраивали кровавые потасовки меж обгоревших бревен и развалившихся остовов каменной кладки. Разорвав в клочья и сожрав одного-двух самых ослабевших своих собратьев, стая, таким образом насытившись, обычно исчезала так же внезапно, как и появлялась. Первое время Ольга пыталась стрельбой из карабина отгонять эти кровожадные кагалы, но, быстро поняв бесполезность затеи, решила не тратить зря патроны. Каждый раз после визита этих непрошенных  гостей ей оставалось только, взяв лопатку, чудом уцелевшую после погрома, тщательно прикопать остатки их кровавого пиршества, чтобы свежая кровь не привлекала тут же новые своры.

Но  с  некоторых  пор хищники тоже стали бояться человека, ибо они диким своим сознанием  быстро уяснили, что любая встреча с ним в голой степи, где сразу не укрыться, кончится  стрельбой и смертью, так как теперь каждый из людей был с оружием и мог легко лишить жизни  всякую живую тварь,  даже не приближаясь к ней. Да  и сами люди, как тяжелораненые в ходе жестоких стычек, так и просто оставшиеся в открытой степи , особенно в ночь и  без патронов, часто теперь  становились легкой добычей голодных свирепых стай. От  мертвецов же, брошенных на поле боя, к утру обычно оставались только изодранные в клочья окровавленные шинели да ошметки сапог…

     И то и дело окрестности небольшого  зимовника, затерянного в бескрайней задонской степи, еще летом сгоревшего после артобстрела красной батареей, оглашались вдруг воем и свирепым визгом. Ольга и днем и ночью никогда теперь не расставалась с небольшим  пистолетом Браунинга, подаренным ей отцом еще в Москве, в то мирное и счастливое время, когда подобные подарки на день Ангела, пусть даже от боевого полковника своей единственной  взрослеющей  дочери, вызывали у окружающих  ироничную мягкую улыбку…

Где –то там, впереди, в белом мареве, послышался ей вдруг винтовочный выстрел. Потом еще один. Такое иногда бывало и раньше, в степи все чаще стали появляться разъезды красных. Она торопливо пошла назад, по своему же следу. Запершись, она сняла косматый кожух, старую лисью шапку и, отряхнув от снега, повесила их у двери. Погрела над раскрасневшейся плитой озябшие ладони и уж хотела зажечь керосинку. Но выстрелы ударили теперь уж совсем недалеко, послышалось ржанье лошади и глухие вскрики. Ольга, поставив керосинку на стол, взяла карабин и, передернув затвор, замерла напротив двери. Но сколько она больше не напрягала слух, в повисшей тишине не услышала больше ни звука, лишь начинала уныло подвывать где-то в кровле разбирающаяся в степи пурга.

     …Конный разъезд красных партизан из шести  всадников, высланный с утра в поиск из Великокняжеской, за недолгий декабрьский день не встретил в бескрайней степи ни одной живой души. Лишь изредка на большом удалении мелькали серыми тенями, как призраки, волчьи стаи, при первом же выстреле скоро растворявшиеся в затуманенных степных балках. В одном месте отогнали целую свору одичавших собак от порядком обглоданного конского скелета, а в забитой сухим кураем подынке, метрах в двадцати, жутко забелел вдруг голыми ребрами и человечий костяк, без черепа и рук. Чья несчастная жизнь люто и безвестно оборвалась здесь, был ли он убит, или рвали его свирепые  волчьи пасти еще живого, беспомощно истекающего теплой кровью и испускающего дикий и безнадежный, полный ужаса, крик? Теперь уж об этом никогда и  никто не узнает, но где-то старая мать, до самой своей смерти будет и будет ходить потихоньку, опираясь на палку, к хуторской околице, с неугасаемой надеждой вглядываясь в степные дали и моля Господа Бога только лишь об одном: хоть в самую последнюю минуту жизни и хотя бы только краешком выцветших от тоски материнских глаз увидеть еще на этом свете своего безвестно  пропавшего сына…

– Неделя, не больше,– негромко сказал , задумчиво глядя на человечьи  останки, Гаврилов, старший разъезда, – а наш- не наш, кто его теперь поймет.

-Ишь, как разодрали-то… Одни мослы. И хоронить  нечего, – угрюмо  добавил подъехавший сзади Лопатин, немолодой  красноармеец в короткой новой шинели и зимней буденовке  и, соскочив с кобылы, принялся подтягивать ослабшую подпругу,– слушай, Степа, а ведь Невеста у меня, кажись того – жеребая!– и он, тепло улыбаясь,  ласково погладил ладонью взмокший  выпуклый кобылий бок.

-А  жеребцов коло твоей кобылки мы не видели! А шо, да от кого ж оно може буть, а, Лопата? Не сам ты, часом постарался, а? В балочку завел…, а?– с усмешкой и хохотком, молодцевато подкручивая густые усы и подмигивая, лихо  спрыгнул с грудастого своего жеребца Остапенко,– невеста ж! Куда ж ее денешь-то, ха-ха-ха!! Невесту! Пролетарий – на коня-я-я!.. Ха-ха-ха!..

– Все дуракуешь, Гриша? Ну дуракуй, дуракуй, – обиделся было Лопатин и, достав из подсумка горсть овса, принялся любовно скармливать его Невесте, что-то ласковое приговаривая ей на ухо, -кабы я с тобой, треплом, с пятнадцатого года по окопам не мыкался, дать бы те, дураку, в сопатку… За своим он лучше смотри, передней правой засекает.

 Подтянулись и остальные, попридержали лошадей, молча рассматривая остатки былого волчьего пиршества.

-Я вот шо думаю, старшой, -Овчаренко, пожилой боец из мобилизованных местных, приблизился вплотную к Гаврилову, -снегопад не утихает, а «колмык» ныне разбирается не на шутку! Будет пурга, до утра не перестанет. Тут недалече был раньше Михайловский кош, так его еще летом наша батарея спалила дотла, там теперя не укроешься! Какого нам зря  рыскать по степу, надо вертаться, або заблукаем, та и пропадем почем зря…За ветром к полуночи добежим до места. Пока не замело еще промеж бугров.

– Э-эх ты! Тю-ха! Добежим, добежим… А кадетов кто будет вылавливать? Товарищ Осадчий получил телефонограмму от Губкома , от самого товарища Сокольникова, вчера  какую? А ?  А такую, чтоб  не допускать , мол, прорыва беглых офицеров на Тихорецкую, к Деникину! На Царицын – к Краснову!!  Обнаруживать и уничтожать, твою мать!

-Ты, старшой, тебе видней… Тока  не обижайся, -вступил в разговор Лопатин, запрыгнув в седло, -а кадеты, думаешь, дураки? В пургу сорваться в голую степь? Волкам на зубы? Тоже, небось, где-то…пересидят.

Гаврилов задумался, зорко вглядываясь в наступающие сумерки. Лопатина, с  его четырьмя годами войны за плечами, мужика сметливого и находчивого, несмотря на свое старшинство, он всегда слушался, ибо тот зря никогда не болтал, а говорил дело. Крепчавший восточный ветер становился на морозе резким, пронизывающим любую одежду, колючий снег, густо садясь на мокрые  гривы и крупы лошадей, быстро покрывал их парующей коркой. Те сочно отфыркивались и, начиная мерзнуть без движения, нетерпеливо перебирали копытами. Вдруг молодой жеребчик-трехлеток под  Остапенком  резко поднял морду и, навострив уши вбок, вытянул шею, вздрогнул и  резко, призывно и нетерпеливо  заржал, забил землю копытом, почуяв чужую кобылу. Из мутной снежной круговерти, сквозь свист ветра, раздался ответный храп, две неясные тени всадников мелькнули невдалеке.

– Стоять!! Спе-е-шиться, ва-ш-шу мать, выполняя-я-ять!! Кто такие?! –зло крикнул в темень Гаврилов, держа карабин на весу. Лязгнули дружно затворы.

-Свои мы, свои, русские, – два темных силуэта уже четко обозначились сквозь белое марево пурги, -вы сами –то, кто будете?!

-Энто кадеты, Степа , вот те хрест, кадеты, -твердо, с расстановкой проговорил , не оборачиваясь, Лопатин, который оказался ближе всех к незнакомцам, -дозволь, я…

Но два резких выстрела, почти в упор, ударили вдруг, и Лопатин, взмахнув руками, стал заваливаться на спину. Его товарищи открыли беспорядочную стрельбу наугад, на быстро удаляющийся перестук копыт по еще сырой под снегом степи и сами пустились вдогонку.

-За-а-ходи-и-и!!  С боко-о-в! Де-ер-жи-и!!  Гони-и-и на зимо-овни-ик!! – ревет, как раненый бык, Гаврилов, -не отпуска-ай !! – а впереди, из снежной круговерти, из  глухой темноты – скалится  неласково смерть вспышками частых выстрелов.

     Жеребец под Гавриловым –порода, чистая кровь! Текинец, Терского завода! Добыл он его в бою, еще в марте, под Екатеринодаром…Сказывали пленные, самого Маркова конь.  Вначале, было –артачился, не давался…Взял-таки  со временем –лаской да уходом, берег в жестоких боях не себя –коня! И вот один из кадетов –все ближе, ближе, и видит Степан, что кобыла под ним молодая, небеганная, можно брать живьем, собаку! Но оборачивается тот, на темном лице –усмешка дикая, в руке –хищно блестит револьвер, да Гаврилову сподручнее –щелк! –и юркнул с маху в снег, в темень  кадет с горячей гавриловской пулей промеж лопаток, и, радостно взвизгнув, не чувствуя больше ноши, унеслась на волю, в сумрак метели,  молодая кобылка, не ведая, глупая, что в степи ныне не сладка, а смертельно опасна будет для нее свобода ! Э-эх! Присмотритесь-ка получше, люди русские! А не наша ли это  матушка – Русь, сбросив вдруг опостылевшего царственного седока своего, играя и радуясь неожиданной и такой легкой  Свободе, потерявши  совершенно голову свою, уносится в слепую круговерть голодным хищникам в пасти?! И не унять, не остановить теперь ее не дано никому, ни старым богам, ни новоявленным, ибо нет на свете ничего ярче, желанней  и заманчивей, чем никогда не виданная Воля!

  Другого кадета, умело обложив с боков, как матерого волка, нагнали прямо на развалины тепляка, и он, упершись вдруг в едва различимую в сумерках под снегом траншею с торчащими повсюду обгорелыми бревнами, кинулся, было влево –но там уж скалится Остапенко с шашкой наголо и карабин наготове! Бросился он вправо –но вынырнули вдруг из метели еще двое в буденновках, держа его на мушке! Развернулся в отчаянии назад –но подъезжает, глядя в упор и неприветливо  ухмыляясь в черные усы, наставив маузер, Гаврилов: -Не дури, дядя, мы, гы-гы, и стрелять ишшо умеем!! Винтовочку –то  бро-о-сь! – и показывает кивком, на снег, куда ее бросить…

    …После летнего  артобстрела, когда , быстро взявшийся огнем тепляк, в считанные минуты превратился в груду дымящихся развалин, дотла выгорела лишь его середина, состоящая из сухой, как порох, соломенной  загаты  да  дощатого навеса с камышовой  крышей. Примыкавшая же к тепляку с одного края небольшая овчарня, накануне помазанная мокрой глиной с конским навозом, уцелела, сгорела лишь ее такая же камышовая крыша. С другой стороны, на небольшом удалении от тепляка, вкопанная почти целиком, как блиндаж, в землю, находилась небольшая сторожка, крытая когда-то красной черепицей. Со временем по крыше  пошла расти трава, уцепившаяся корнями за нанесенную степными ветрами редкую почву и, не зная о существовании сторожки, ее заметить было почти невозможно.  Когда-то бывший владелец экономии, ростовский купец и коннозаводчик Михайлов собирался построить тут небольшой кирпичный домик для сторожей, да дед Игнат, которого хозяин любил за честность и мудрость, не согласился покинуть маленькую теплую  землянку: «– Я тут, как старый корсак в кубле, любую зиму пересижу! В степу чем глубже, тем спокойней». Не пострадала при артобстреле, конечно, и сторожка, а с ней уцелел и уже дряхлый Игнат, оставшийся в полном одиночестве на опустевшем голом зимовнике.  А в самом конце лета,  когда полковник  Генштаба  Ярославцев  с дочерью, вырвавшись из красной Москвы, пробирались ночами  на юг, под Царицын  и, уходя от погони, жеребец под ним был убит, сам полковник зарублен, а Ольга, раненная и потерявшая коня, благодаря спустившимся сумеркам, чудом оторвалась от казаков и , теряя последние силы, набрела на спасительный зимовник, Игнат, уже едва передвигаясь сам, с великой радостью приютил девушку: « -Хучь помру с живой душой рядышком, слава те, Хос-споди…»

Рана оказалась сквозная. До зари у раненной начался  жар, в беспамятстве пролежала она трое суток. Игнат ни на шаг не отходил от нее, выхаживал, как родную дочь, припомнив все, чему научила его долгая и  многотрудная  жизнь, моля Николая Угодника, чтобы тот  забрал его, больного старика, а не цветущую девушку. И беда отступила, Ольга пришла в себя, стала день ото дня поправляться. Однажды, едва, встав на ноги, она робко спросила Игната, где бы поискать тело отца, чтобы как-то похоронить… «– Э-э, душечка моя! – помолчав, грустно проговорил  старик, -степь уж давно сама прибрала твоего папку, уже не похоронишь!» -таков был его ответ. И долго еще глубоко раненная полудетская душа ее тяжело  и больно привыкала к тому, что произошло…

Глубокой осенью, когда уж совсем она поправилась и немного отлегла от сердца горечь утраты отца, единственного на свете родного человека, слег, и теперь уже не поднимался, и дед Игнат. Ольга кинулась, было, отваривать травы, запасенные стариком в достатке, но тот, уже с трудом выдавливая слова, остановил ее:

 -Не суетись, не колотись ты, моя душечка…Помираю я…Господь смилостивился…Вот, домой зовет…Засиделся ты, говорит, Игнат…в гостях, хе-хе…Давай, домой…Э-эх…Там, за овчарней…, прикидана кизяком, могила, уж…третий годок меня…дожидается. Пленные австрияки…копали. Схорони, детка, старика…Не  дай его голодным…собакам…в трату… А сама, приблудится какой конек…не жди тут…красных. Ты…белая кость и…тебе от них…погибель! Выбирайся, как …весной подсохнут…дороги, благослови тебя… Господь…,душечка. А…харчей тут…хватит. Храни тебя, Господь…

 К вечеру он впал в беспамятство, а к утру и тихо помер. Ольга, видевшая в госпитале немало смертей, но потрясенная  такой  утратой, разревелась, как ребенок. Выплакавшись, отведя душу, уже после полудня, как и  велел Игнат, обрядила его в чистое, прочла «Отче наш…» и,  аккуратно завернув в холстину, опустила высохшее тело  в могилу. Сама себе удивляясь, насыпала холмик, воткнув у изголовья и небольшой крестик, неумело сбитый ею из кусков досок. Ужаснувшись тому, что так и не узнала ни его фамилию, и ничего больше, химическим карандашом жирно написала на кресте « Раб божий Игнат. Умер 20 ноября  1918».

    …– Ну, рассказывай, мил человек, кто такой, откуда, куда? –Гаврилов, смахнув рукавом снег, присел  на кучу обгоревшего камыша и раскурил самокрут, выпустив густые клубы терпкого  дыма. Он приказал привязать руками и ногами  пленного к почерневшему столбу, а чтобы рассмотреть его получше, поднес поближе к лицу разожженный пучок соломы. На поиск Лопатина и его кобылы он отправил двоих  бойцов, Остапенко и Овчаренко остались  при командире.

 –Молчишь…Ты моли бога, чтобы хлопцы мне Лопату живым нашли, иначе казнь тебе будет ой, какая лю-ютая!  С тобой кто еще  шел? Куда шли и с чем ? По-хорошему спрашиваю…пока!

Пленник, поникнув головой, угрюмо молчал. Шапку он потерял, и мокрые русые волосы спадали на высокий интеллигентный лоб. На вид ему было лет не больше тридцати, может, даже и меньше. Прямая осанка выдавала в нем военного.

– Ну, давай так… Ежели мне все, как есть, обскажешь, я тебя…, -тут Гаврилов выпрямился и, оглянувшись на своих спутников, хитровато  ухмыльнулся, – просто, застрелю. Вот так: хлоп – и все! Без мук помрешь! Ну, а коли будешь молча-а-ть… Не обижайся.

– Сапоги мне его дашь? Какой товар, офицерские! –Остапенко, нагнувшись, хотел было потрогать рукой, но пленный вдруг  выпростал из веревки ногу и с силой оттолкнул его.

– Ах, ты, паскуда!! –взревел отлетевший Остапенко и, подскочив, выхватил револьвер, но Гаврилов вдруг встал между ними: -Остынь, Гришка! Успеешь, не  дури.

Сузившиеся глубокие Гришкины глаза люто  блеснули желтым хищным блеском, заходили судорожно желваки на широких скулах , он зло сплюнул и отошел.

Метель усиливалась, разбирался тягучий  степной буран. Из белесого бурлящего  мрака вдруг вынырнули вернувшиеся красноармейцы, ведя в поводу мокрую Невесту. Поперек крупа ее , туго обхваченный вожжами, висел обмякший труп Лопатина, весь в белой пороше. Буденновка отчего-то была развернута тылом на лицо и туго завязана на шее. Один из них, соскочив с коня, подошел к Гаврилову:

-Туточки он был, недалече… Пуля в глаз вошла, лисицы уж полголовы сгрызли… А напарника евойного,– он кивнул на пленного, -под запрудой уж собаки жрут, отгонять не стали.  А конь убег…Надо уходить, командир, заметает.

-Степа-а!! Будь человеком, да отдай же ты его мне! А-а ?! –заскулил, запричитал,  Остапенко, -за  Лопату-у, р-разор-ву, пор-рубаю-ю, падлу-у!…С пятнадцатого год-а-а..! Что я деткам…его скажу-у…-и, навалившись на труп Лопатина, распластав руки, плакал, как дитя.

-Хреновые твои дела, господин кадет , -задумчиво проговорил Гаврилов, вплотную подойдя к пленному и еще раз в свете пучка горящего камыша рассматривая его, -в последний раз спрашиваю! Имей в виду, патрон на тебя, с-сука, я тратить не буду!! –  Но, встретив безразличный, спокойный взгляд, осекся, отступил. И, развернувшись, бодро кивнул Остапенку:

-А ну, Григорий, забирай… свои сапоги! Не портить же добро.

Тот вскочил, размазывая по лицу слезы, и, неспешно подойдя, с разворота дал кадету  прикладом карабина под дых. Голова пленного поникла, он обмяк, Гришка, улыбаясь, сдернул сапоги и, отшвырнув портянки, свернул их вдвое, затем, повернувшись к своему жеребчику, аккуратно вложил в подсумок.

-Его тоже… тебе отдаю. Кончай его , Гриша, да смотри, не отстань! – вскакивая в седло, гаркнул Гаврилов, -по коням! За мной, ма-арш!!

Когда разъезд пропал в белой мгле, Остапенко, спокойно улыбаясь, вынув револьвер, с силой еще раз ударил, находящегося в беспамятстве кадета рукояткой в затылок, отведя кипящую душу. Затянул ослабленные веревки, пошарив по карманам, вынул золотые часы на цепочке и пустой серебряный портсигар. Отступив пять шагов, взвел  курок, наведя  револьвер в висящую голову: – За Лопату тебе, говно! Э-эх, жалко мне, что сразу, без мук  подохнешь, падаль…– но вдруг, как что-то вспомнив,  опустил ствол и отступил еще немного, – ну не-ет, я нынче оч-чень злой! Вот сейчас я с тебя  юшку пущу…Для затравки! Хы-хы…И нехай  тебя голодные волчары  живьем, по кусо-о-чкам, рвут! –и , растянув рот до ушей от вдруг осенившей его мысли, два раза выстрелил пленному в плечо и босую белую ступню. Очень довольный собой, взлетел в седло, и, присвистнув, растворился в метели.

    …Ольга, не слыша в течение получаса больше никаких звуков снаружи сторожки, кроме тоскливого воя пурги, уже хотела  осторожно выйти, осмотреться, и уже взялась, было, за щеколду, как вдруг ударили где-то рядом  два подряд револьверных выстрела. Она замерла, вздрогнув от неожиданности,  и опять  в  напряжении отступила  в дальний угол, побелевшими пальцами сжав до боли карабин. И снова, сколько она  не прислушивалась, ничего, только тонкий плач колючего зимнего ветра. Какое-то смутное предчувствие не оставляло ее, а страх отступил, стих, растворился. Где-то совсем недалеко раздался вдруг унылый волчий вой. И теперь она поняла, что люди – ушли.

Держа карабин на весу в одной руке, в другой сжимая горящую керосинку, осторожно шла она, проваливаясь по колено в растущие на глазах сугробы, вдоль закопченных столбов, обходя побелевшие  уже  завалы обгорелого камыша. Слабый свет фонаря, колыхаясь, робко выхватывал из мрака  причудливые заснеженные предметы. Дочь гвардейского полковника, знакомая с оружием с десяти лет, она  не дрогнула, когда  вдруг в упор встретилась глазами с диким, горящим из темени  двумя зелеными огоньками, холодным взглядом  хищника. Резкий  выстрел разорвал тишину, послышался предсмертный визг, огоньки пропали. И тут же увидела она притянутого веревками к столбу человека, почти засыпанного снегом, и только под босыми его ногами снег таял в красной кашице. «Жив!»– пронзила ее сознание мысль. Отряхнув снег с головы, заметила едва шевелящиеся губы, дрогнувшие веки…

Укрепив фонарь на торчащем из снега обгоревшем страпиле, она, выстрелив в темноту для верности еще раз, сбросила на снег кожух, обрезав веревку, опустила на него обмякшее тело. Послышался сдавленный стон и невнятное бормотание.  Перекинув карабин за спину, повесила на локоть  коптящий фонарь и за рукава потянула кожух, напрягая последние силы, в землянку, оставляя на снегу кровавый след. Едва заперла дверь, как снаружи снова, пробиваясь сквозь порывы ветра,  тоскливо повис  недалекий протяжный вой.

Перетянув сырым ремешком икру повыше рваной раны, промыла, высушила чистой тряпицей, густо присыпала свежей  мелкопротертой золой с порохом, туго перевязала. Прощупав осторожно кость, с радостью убедилась, что она цела. Его лоб то и дело покрывался мелкой испариной, потрескавшиеся губы едва шевелились, дышал он сбивчиво, горячо. Ольга, приподняв его за плечи, стала снимать китель, ибо увидела еще одно бурое пятно, справа, пониже ключицы. Раненный вдруг вскрикнул и стал бормотать что-то бессвязное. На исподней рубахе, повыше легкого, ядовито растеклась над пулевым входом уже запекшаяся кровь. Осторожно приподняла торс, поддерживая мокрую голову, и , осмотрев со спины и, не найдя выходного отверстия, а только какое-то, размером с яйцо, синеватое пятно, с ужасом поняла, что пуля не вышла, а застряла где-то под лопаткой…И опять, сама поражаясь своему спокойствию, высыпала из патрона порох, промыв и высушив сочащуюся  ранку, сделала перевязку. Поминутно вытирая горячий лоб, просидела над  раненым до зари, а, едва поутру  улеглась снаружи буря, он  затих, часто и ровно дыша. Но Ольга, два года проработавшая в одном из московских госпиталей, хорошо понимала, что пока пуля находится в теле, это затишье временное, ее необходимо извлечь, иначе… Сколько раз видела она, как смерть неумолимо  забирала тех, кого уж было не спасти! Одни тихо уходили в забытьи, в бреду, другие же – в сознании, ясно понимая, что жизнь-то  кончается, кто- молча скрипя зубами, кто- матерясь, рвя в беспамятстве окровавленные бинты, кто бессильно, как ребенок,  плача, умоляя доктора и сестричек помочь, вылечить, отогнать лютую смерть… Сколько последних, наполненных болью, горем  и безысходностью, прощальных, коротеньких солдатских  писем написала она за те два года долгими ночами, дежуря в палате!..Матерям, вдовам, осиротевшим детишкам…

     …Поднявшееся над искрящейся  белой равниной огромное степное солнце уже висело в зените, когда она вышла, чтобы набрать снега. Вокруг стояла полная тишина. Повсюду, куда ни глянь, холодный белый горизонт незаметно уходит в такое же белое бескрайнее небо. Тоска! Кажется, что она одна на всем белом свете! Но Господь милостив. Забрав у нее отца и старого Игната, спасшего от смерти ее саму, послал Он ей эту живую душу, пока еще живую, и Ольга, еще не веря своему счастью, просит Господа дать ей силы и терпения… И не забирать его.

Она решила попробовать извлечь пулю, пока он в забытьи, ибо хорошо знала, как в таких случаях опасно промедление. От пленных австрийцев, живших во время войны на зимовнике в работниках, в хозяйстве у Игната оставались и кое-какие хирургические инструменты, заботливо сложенные им в особом ящичке. Однажды, когда Ольга рассказала старику о своей работе в госпитале, тот, удовлетворенно кивая головой и таинственно улыбаясь, достал из сундучка и развернул перед ней в чистой тряпице несколько самых необходимых вещей: скальпели, ланцет,  пинцеты, зажимы, иглы и шелковую катушку: – Время –то ныне  неспокойное, душечка, авось, пригодится…

Она закипятила воду, прокалила на огне инструменты. Приготовила тампоны, йод. И ,едва взялась за его плечо, чтобы перевернуть на живот, он застонал и открыл красные, воспаленные глаза. По высокому, покрытому крупными каплями пота,  лбу легла глубокая морщина, он с трудом перевел глаза  в ее сторону:

– Где…я ?.. В-вы кто ?– и глубоко, хрипло закашлялся.

-Прошу Вас… Вам нельзя разговаривать… Вы в безопасности, но Вы… тяжело ранены…,– она незаметным движением ладони отвела со своего лба прядь волос, выбившуюся из-под косынки, – надо будет потерпеть, пуля неглубоко и…

-А-а-а, -он полуприкрыл глаза, на глубоком выдохе  пробормотав что-то невнятное, и Ольге показалось, что раненый снова провалился в забытье. Через минуту, когда она принялась вытирать его мокрый лоб, он вдруг левой здоровой рукой взялся за ее запястье: